Глава 14
Чудесное спасение
Шла третья ночь великого пожара в Риме. Император Нерон наблюдал зарево с балкона своего дворца. Он театрально смеялся и облагораживал открывающийся ему ночной пейзаж игрой на кифаре, воображая себя Аполлоном.
— Гори, Рим! Гори! — патетически провозгласил Нерон, простер руку, выдержал драматическую паузу и сызнова принялся пощипывать и поглаживать струны своей лиры, декламируя:
Римский император, одетый в длинную тунику с широким золотым поясом, наклонился с балкона и принялся зловеще хохотать…
Римляне привнесли в архитектуру не только арку, но и очень важное изобретение: бетон. При возведении стен монументальных строений лавовый щебень заливали раствором из обожженной извести и вулканического песка пуццоланы. Здания из такого бетона получались исключительно прочными. В Риме до сих пор стоит инсула — многоквартирный бетонный дом, возведенный во времена Павла. Инсула — это трех-четырехэтажный, иногда даже пяти-шестиэтажный многоквартирный доходный дом. Самые просторные и богатые квартиры располагались на первом этаже, там же находились торговые лавки. Сто квадратных метров насчитывали не очень большие квартиры, у богатых и зажиточных горожан они были гораздо огромнее: и сто пятьдесят, и двести метров, и еще просторнее. Света было много именно на первых этажах. Чем выше этаж, тем меньше окна и тем меньше квартплата. Бедняки же жили под черепицей либо в подвалах.
Все эти сооружения очень легко загорались. Казалось бы, бетон, знаменитая бутовая кладка — все это должно было быть очень прочным, но строители в древности, как и сейчас, порой прибегали ко всяческим ухищрениям и вместо той пуццоланы, которую было нужно положить, то есть красной, клали в раствор серую пуццолану. Она была дешевле, ее было легче добыть. Вместо каменных и кирпичных субструкций для перекрытий использовали дерево. Вследствие этого случались обвалы. Римские авторы пишут, что очень частые обвалы и пожары превратились в настоящий бич города. «Ты спокойно спишь, а инсула уже обрушивается». Доходные дома выгорали внутри, как колодцы. Ответственности строители за это практически не несли.
— Пламя рвется ввысь! — форсировал голос Нерон. От желания извлечь звук погромче он оборвал одну из двенадцати струн кифары, сделанных из овечьих кишок.
Император погрозил пожару своим музыкальным инструментом и рухнул в мягкое кресло, подперев голову левой рукой. К нему на балкон явился с докладом префект пожарной охраны.
— Нерон!
— Уйди, Эгелий! — властный актер закручинился.
— Огонь распространяется!
— Смотри! — император показал вошедшему префекту кифару с порванной струной. — А я ведь был в прекрасном голосе!
— Хочу тебе напомнить про пожар! Огонь распространяется!
Рим того времени — это узкие кривые улочки шириной не более семи метров и кварталы, сплошь застроенные инсулами. Удобства в римских квартирах были минимальными. В оконных рамах не было стекла: стоило оно безумно дорого, и матовое стекло использовали только в банях. В лучшем случае ставилась слюда, но и она была дорогой, поэтому беднота, ютящаяся под крышами, в зимнее время спасалась от холода деревянными ставнями. Закрывались они наглухо, но все равно продувались.
Римляне придумали отопление, но оно было только в частных домах и баня. Внутри стен и в полу прокладывали трубы, топили камины, и горячий воздух, распределяясь по трубам, обогревал помещение. Но эта система применялась только в домусах и банях, в инсулах же помещения обогревались дымящими и коптящими жаровнями, а это было крайне пожароопасно.
Освещали комнаты лампами и светильниками, в которые заливали масло, но от них было больше копоти, чем света. Санузлы в инсулах предусмотрены не были, все удобства — на улице. Помои также выносили на улицу и хорошо, если доносили до ближайшей выгребной ямы, а не просто выплескивали прямо из окна.
В городе была пожарная команда из семи тысяч человек, оснащенная ручными помпами, которые давали небольшое давление струи. За свою историю Рим полностью выгорал несколько раз. И все из-за пожароопасных систем отопления и освещения.
— Огонь? — переспросил император и сел прямо. — На это я и надеялся! Засранный Рим будет уничтожен, когда я умру. А почему бы мне не увидеть это при жизни и не насладиться зрелищем?
Нерон опять притворно по-театральному рассмеялся.
— Но дворец тоже в опасности!
— Эгелий, я построю другой, сказочной красоты… Чтобы Нерон жил, как император, — с этими словами император Нерон развел руки в стороны и повалился спиной на диванные подушки.
— И как бог, бессмертный цезарь, — подольстил префект.
— Да, — согласился двадцатисемилетний владыка Рима. — А теперь уходи.
Эгелий немного помедлил, но все же решился сообщить еще кое-что.
— Цезарь, — произнес приглушенным голосом префект и наклонился к молодому мужчине настолько, насколько позволяли приличия. — Злая молва гласит, что Рим поджег ты! Не мешало бы цезарю отвести от себя обвинения.
Лежащий с раскинутыми руками Нерон посмотрел на него озадаченно и сел.
— Обвинения? Что ты мелешь? Кто обвиняет властелина мира?
— Цезарь, когда гибнут тысячи…
— Будем надеяться, что большинство погибших… христиане! — Нерон задумался и принялся грызть ногти. — … Их число растет, ты знаешь это?
— Мы их выискиваем и убиваем, как крыс! Вся империя кишит ими.
— Это опасное суеверие, Эгелий, которое гласит, что кроткие унаследуют то, что принадлежит могущественным, и признает, что есть другой бог, помимо меня.
Рим за свою историю знал много богов. Празднества были частыми, пышными и богатыми. Шли нескончаемые процессии. Приносились жертвы, священнодействовали жрецы. Но в эти дни все это буйство творилось не во имя Юпитера или Венеры, а во имя правящего императора. Изваяний императора было множество. И не только в Риме, но и по всей империи. Культ цезаря — вот каких богов знал в то время Рим.
— Христианское суеверие быстро пройдет! — безапелляционно заявил префект, держа свой красногребневый шлем под мышкой.
— Эгелий! — обратился к нему Нерон.
— Да, божественный цезарь! — отозвался префект и опять наклонился к сидящему императору.
— Эти слухи, будто бы я поджег город… — Нерон сладко потянулся. — Нельзя ли перевести обвинения на…
— Христиан?
Нерон засмеялся, указывая на префекта потрясаемым пальцем.
— Если наши граждане станут бояться этих убогих, они их уничтожат! Чего не смог сделать Калигула… А теперь иди!
Префект Эгелий поклонился и покинул балкон. Нерон опять схватил кифару и принялся извлекать из нее звуки, которые за неимением другого определения можно назвать мелодичными.
Так декламировал царственный кифаред.
* * *
Кифара считалась инструментом Аполлона, в отличие от авлоса, инструмента Диониса — костяной дуды с высверленными в ней отверстиями. К дуде крепился мундштук с присоединенной к нему тростью. Именно на таком духовом инструменте играл музыкант на Аппиевой площади у трех гостиниц. О нет! Он не воображал себя богом Дионисом. Он просто хотел поесть и надеялся заработать своим умением себе на трапезу — кусок сыра, бобовую кашу с чесноком да несколько оливок.
Седовласый Павел, только что вернувшийся в Рим из Испании, покопался в кошеле, выудил оттуда самую мелкую монетку — унцию — и положил ее в подставленную деревянную чашу музыканта. Тот благодарно кивнул, не прерывая звучания своей дуды.
Павел давным-давно не был в Риме и шел с дорожным посохом, в гиматии поверх длинной туники и с длинной бородой, сильно отличаясь от снующих туда-сюда римлян: рабов с поклажей, мальчишек в сопровождении рабов-детоводителей, матрон, накрытых белыми плащами-паллами.
Рим очень хорошо снабжался водой. На одного человека приходилось от шестисот до девятисот литров воды в сутки, но вся она подавалась в общественные фонтаны. У одного такого фонтана устроился Павел, чтобы немного передохнуть. Через дорогу от него, в тенистой нише, двое бродяг играли в кости. Один из них — мелкий, полуголый и поросший кудряшками — радостно хохотал, расположившись на камнях мостовой. Другой — громила в коричневом от грязи хитоне — сидел на ручной одноколесной тележке с притороченным грузом и ворчал, что ему не везет.
— Сколько на этот раз, Страбо? — спросил мелкий, пересчитывая медные монеты секстансы и квадранты на своей ладони.
— А! Пара ассов — все, что у меня есть, — посетовал здоровяк.
— Тогда поймай христианина, — посоветовал волосатый пройдоха.
— Они прячутся в своих норах, как крысы! — безнадежно покачал небритым подбородком громила.
— А у меня на них нюх! — коротыш подбросил выигранные монетки в ладони, потом достал из складок спущенного с плеч грязного хитона мешочек и потряс им.
Там, судя по звуку, громыхали монеты побольше. Может быть, даже не медные ассы, а серебряные сестерции. Громила недовольно отвернул физиономию.
— Награда за поимку христианина двести моне-е-е-ет, — пропел босяк.
Услышав это, Павел перестал в открытую рассматривать бродяг и отвернулся, блуждая взглядом по прохожим. Его внимание привлек степенный старец с седой бородой и посохом, одетый в долгополые одежды, как иудей. Пожилой мужчина шел мимо хлебной лавки, откуда на всю округу разносился вкусный хлебный дух. В глубине пекарни два мальчика-раба вымешивали ногами тесто в огромной бадье.
Павлу этот старый иудей показался смутно знакомым. Но разве всех упомнишь? Позади были Македония и Балканы, храмы в Афинах и Коринфе, в Фессалии и на Кипре. Позади была христианская церковь, для которой нет ни иудея, ни эллина, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного, ни мужчин, ни женщин, но все едины в Боге.
Когда иудейский патриарх почти поравнялся с тем местом, где стоял Павел, то увидел, как путь ему преградил посох, начертавший на дорожной пыли полукруг. Сделавший это проповедник испытующе посмотрел на седобородого патриарха. Тот своим посохом нарисовал еще один полукруг, образовав рыбку.
Патриарх подошел к фонтану, зачерпнул горсть воды, выпил и спросил:
— Кто ты?
— Павел, — был ответ. — Я сегодня пришел в Рим…
— Откуда меня знаешь? — спросил патриарх.
— Петр, ты совсем меня не узнаешь? — спросил озадаченный проповедник.
— Подожди… — Петр коснулся собеседника рукой. — Не здесь. После большого пожара мы все живем в страхе.
Петр покосился в сторону бродяг, играющих в кости. Громила в этот момент говорил пройдохе:
— Если перебьют всю эту христианскую мразь, нам с тобой опять придется работать! — и он неприятно засмеялся.
Петр указал глазами на игроков — мол, видал? Павел прикрыл веки в знак того, что видал, и спросил:
— Сегодня собрание?
— Да, — подтвердил Петр. — У Свайного моста.
— Хорошо, — обрадовался Павел. — Я оглашу свое послание римлянам и…
Его перебила отвратительная брань громилы, опять проигравшегося:
— В рот потные ноги, натертые чесноком! Ты наслал на меня христианское проклятие!!!
Петр стряхнул воду с пальцев, слегка коснулся рукава Павла и позвал:
— Пошли!
Они скрылись, когда громила, посмотрев на неудачно выпавшие кости, швырнул их в сторону с возгласом «pathicus!» Один кубик попал по голой ноге нищего, и тот жалобно вскрикнул. А вот второй кубик упал прямо на нарисованную в пыли христианскую рыбку. Когда прохвост подбирал свои кости, то увидел ее.
— Эй! Страбо, — позвал босяк своего компаньона и указал на рисунок. — Смотри!
— Это же христианский знак! — каркнул Страбо, вглядевшись в уже почти затоптанную рыбку.
Охотники за христианскими головами скорым шагом пошли вслед за ушедшими бородачами, но напротив хлебной лавки дорогу им перегородил неловкий зеленщик со своей тележкой.
Ни помидоров, ни картошки на тележке не было, их римляне не знали. Роль картошки у них выполняла репа. Зато у зеленщика были огурцы, капуста, тыква и фрукты. Современная пицца — это лепешки римских легионеров, солдатская еда. Легионерам платили мукой, они кидали на тесто овощи, вот и получалась пицца. Мучного в рацион римлян входило очень много: двадцать шесть килограмм в месяц.
У булочника как раз покупала хлеб-панис семнадцатилетняя девушка в сером плаще-палле. Выглядела она скромно: ни волосы, ни шея, ни пальцы ее не были обременены украшениями.
— В такой день надо закрывать магазин, Пистор, — сказала она булочнику, игриво намекая на более древний способ приготовления муки — в ступке.
— Почему? — спросил пекарь, бывший одновременно и мельником.
— Закончились дожди, дома никто не сидит, ну и ты устрой себе выходной, — объяснила юная шатенка, разворачивая белую тряпицу, в которой принесла медную монетку триенс — 1/3 асса.
Она положила ее на прилавок.
— Тогда снова пойдут дожди! — пошутил Пистор и отправился за свежим восьмиломтевым караваем для покупательницы. Та с готовностью рассмеялась шутке.
— Да не-е-е-ет…
— Смотрите! Христиане! — не дал договорить шатенке чей-то возглас. Это пройдоха, поняв, что зеленщик намертво перегородил улицу, пытался привлечь внимание к пожилым иудеям, почти скрывшимся из виду.
— Где?!
— Вон! Вон!
— Смотрите, на земле нарисована рыба, это знак христиан!
С лица покупательницы хлеба вмиг пропала улыбка. Она опасливо озиралась.
— Вон они там! Идемте! — раздавалось в толпе, заблокированной тележкой зеленщика.
Наконец тележку развернули и освободили проход, по которому тут же побежали прохожие.
— Смотрите, — крикнула с балкона на втором этаже какая-то римлянка. — Христиан поймали!
— Там поймали христиан! Бежим, посмотрим! — Восторгу уличных мальчишек не было предела.
К этому времени громила Страбо уже связал Петра и Павла, усадил их на землю и оборонял от наскакивающих праздношатавшихся зевак. Его компаньон убежал за патрулем.
— Корм львам Нерона! — крикнул кто-то из толпы зевак и кинул в иудеев сливовой косточкой.
Императоры старались для народа. «Хлеба и зрелищ». На стадионах уже были и лошадиные бега, и борьба. Но если при императоре Тиберии дрались на деревянных мечах и просто на кулаках, то теперь толпе было этого мало. С Калигулы на аренах началась настоящая кровь.
— Подлые убийцы! — беспричинно обвинила бородачей пожилая римлянка с корзинкой, наполненной овощами.
— Собаки христианские, — согласился ее случайный сосед по толпе. Он выхватил у римлянки из корзинки репу и швырнул ее в Петра и Павла. — Их всех нужно перебить!
— Давайте побьем их камнями! — предложила римлянка, опасаясь за остальное содержимое своей корзины.
Появились патрульные легионеры с шестиугольными щитами. Они расталкивали зевак, пробираясь к захваченным иудеям. Девушка, так и не дождавшись, когда пекарь принесет ей хлеб, забралась на подножие колонны, чтобы увидеть, кого из христиан схватили. То, что она увидела, совсем ей не понравилось.
— Охраняй их, — кричал громиле пройдоха. — Если их убьют, мы не получим денег!
Громила сокрушительными ударами опрокидывал особо рьяных христианоненавистников, но толпа прибывала и подступала к Петру и Павлу все ближе. Вместе со всеми к пленникам удалось протиснуться девушке-покупательнице из булочной.
— Бейте христиан камнями! — призвал какой-то мальчишка.
Услышав этот призыв, девушка вырвалась из толпы и, раскинув руки с растопыренными пальцами, закрыла собой двух сваленных на землю седых бородачей. С одной стороны их закрывал огромный Страбо, а с другой — хрупкая шатенка.
К силам основного патруля присоединились гвардейцы-преторианцы в бронзовых шлемах с красными гребнями.
— Смотрите, это же Климент! — раздался восторженный женский голос с балкона.
И действительно, отряд преторианской гвардии возглавлял сорокалетний префект Климент.
Громила Страбо попытался подтащить пленников к патрулю, но особо злобный римлянин толкнул шатенку на Павла, а Петру нанес тяжелый удар маленьким винным бочонком по голове.
— А-а-а-а-а!!! — испустил вопль Петр и рухнул без чувств на землю.
Павел и шатенка прикрыли его собой.
Климент принялся нещадно стегать плетью по головам и спинам римлян, загораживавших ему дорогу.
— Дорогу, дайте дорогу! — требовали его гвардейцы, щитами раздвигая малопослушную толпу.
Наконец Климент, беспощадно избивая римских зевак, пробрался к фонтану, у которого на мостовой сгрудились Павел, Петр, закрывающая их собой девушка и громила. Последний удар плетью достался пройдохе, который аж взвыл.
— Что сделали эти старики?! — грозно спросил Климент у громилы, уперев руки, закрытые серебряными поручами, в бока такого же серебряного панциря.
— Мы их нашли, — пояснил пройдоха. — Нам полагается награда!
— Говорю вам, — закричала шатенка. — Они ничего не…
Она обернулась к вопрошающему и застыла с открытым ртом, настолько великолепен был этот высший офицер императорской гвардии в его пурпурном плаще и с пунцовым гребнем над серебряным шлемом. Климент заметил этот полный восхищения взгляд девушки. Он знал, что нравится женщинам, и после того, как развелся с женой, не спешил сковывать себя узами нового брака.
— Мы со Страбо требуем… — начал было пройдоха, но Климент оборвал его:
— Молчать!
— Ну, — обратился префект к девушке. — Говори, что ты замолчала?
— Я… — девушка была смущена и позабыла все слова чужой для себя латыни. — Я не знала…
— Чего?
— Что здесь префект Климент.
— Так это и к лучшему, — мужчина подтянул серебряные поручи на своих предплечьях. — Дело рассудит первый человек Рима после императора. Разве ты не довольна?
На балконе толстячок отправил в рот виноградину и обратился к своей напомаженной жене:
— Смотри, как ослепнет сейчас правосудие!
Та с врожденно брезгливой, как у верблюда, миной осмотрела милую опрятную девушку со спокойными грациозными движениями. У юницы было нежное лицо с гладкой смуглой кожей, вьющиеся темно-русые волосы, зачесанные назад и спадающие ей на плечи красивыми ровными прядями, большие кроткие глаза с огромными белками и темными райками почти такого же оттенка, как кора оливкового дерева.
Климент спросил у шатенки:
— Как тебя зовут?
— Авишаг.
— А тебя? — обратился Климент к Петру.
— Мое имя Петр, а моего друга зовут Павел.
Павел со связанными руками подошел поближе, чтобы Климент узнал его.
— Это твоя дочь? — спросил Климент у Петра, указывая на девушку пальцем.
— Да. Она пыталась защитить меня.
— М-м-м-м-м, я тебе завидую, — произнес префект великосветским тоном и спросил у Авишаг, указывая пальцем на Павла: — А кто он тебе?
— Я… — попытался что-то сказать Павел, но префект его оборвал:
— Пусть она говорит!
— Он мне… учитель, — пояснила девушка.
— Кто твоя мать?
— Ее звали Агарь. Она умерла, — ответила Авишаг и схватила за руку префекта. — Их можно отпустить?
Климент рукой, за которую ухватилась девушка, отодвинул ее от пожилых мужчин и спросил у них:
— Какая у вас вера?
— Мы с другом… философы, — ответил Петр, чуть замявшись.
— Он лжет! — вмешался пройдоха. — Они христиане!
— Точно, — раздался женский голос из толпы. — Христиане!
Снова поднялся гвалт.
— Гастаты, — обратился префект к патрульным. — Очистить улицу!
Сзади по шлему префекта постучал пальцем громила:
— За них положена награда, они начертили знак…
Он не успел договорить, потому что плеть римского офицера опустилась ему прямо на голову. Раздался хлесткий удар по спине девятью хвостами с узлами на концах. Громила закрыл лицо локтями. Удар вытерпел молча. Ротозеи вокруг тоже прикрыли головы руками.
— Я сказал очистить улицу! — обратился Климент к толпе.
Гастаты принялись тумаками, пинками и древками копий разгонять толпу с командами «Расходитесь!», «С дороги!», «Пошли вон!», «Вон отсюда!».
Авишаг развязала веревку на руках все еще сидевшего на земле Петра. Павел стоял связанный, с отрешенным лицом. Он отвернулся и не смотрел на то, как гастаты избивают громилу и пройдоху.
— Теперь вы свободны! — провозгласил свой приговор префект преторианской гвардии Климент, сын сенатора Пуда.
Девушка посмотрела на него с восхищением и благодарностью.
— Спасибо тебе! — ее брови дрогнули, она уже обожала этого блистательного преторианца.
Чтобы скрыть это, Авишаг склонила лицо и отошла к Павлу, дабы развязать тому руки. Климент последовал за ней и молвил таким тоном, чтобы Павел понял, что он разговаривает с ним, а не с девушкой:
— Могу ли я еще что-то для вас сделать?
Прошлые годы Павел жил со своим другом Лукой в доме сенатора Пуда. Павел проповедовал, Лука рисовал иконы и врачевал тарсянина. Тот был измучен и болен: «жало в плоти» извело его вконец. Как он сам писал в Послании «К Галатам»: «И уже не я живу, но живет во мне Христос». Префект не ожидал встретить своего крестного отца и проповедника в этой части Рима, где жили преимущественно бедняки.
— Спасибо тебе, добрый человек! — ответил за Павла Петр и обнял сзади за плечи свою дочь. — Мы тебе благодарны!
Петр подтолкнул девушку вперед себя:
— Пошли, Авишаг!
Они отправились восвояси. Павел, когда проходил мимо Климента, произнес «спасибо», имея в виду «потом все объясню».
Девушка намочила в фонтане небольшой белый платок, чтобы приложить его к ране отца. Это позволило ей украдкой взглянуть на Климента, чтобы проверить, не смотрит ли он на нее. Климент смотрел. Авишаг улыбнулась, засмущалась и с преувеличенным старанием принялась ухаживать за раной Петра. Напоследок она еще раз обернулась на Климента и увидела, что тот все так же смотрит на нее. Последняя улыбка девушки уже была заигрывающей.
— А жаль… — произнес префект, обращаясь к подошедшему помощнику. — Я мог бы сделать для них что-нибудь еще… Проследи за ними, узнай, где они живут и к какому фонтану она ходит.
— Будет исполнено, — уверил гастат с легким поклоном и пошел выполнять поручение.
Глава 15
Неожиданный союзник
Легат Тигеллин — военачальник армейского легиона, расквартированного в Риме, — принимал посетителей в атрии своего дома. Перед ним на коленях пребывал пройдоха и в низком поясном поклоне — громила.
— И ты не знаешь, почему он их отпустил? — спросил военачальник.
— Нет, господин, — ответил с колен пройдоха.
— Вот так шпионы! — посетовал Тигеллин своему помощнику, стоявшему слева от него со скрещенными на груди руками.
— Если бы ваши мозги были так же хороши, как нюх на деньги… — обратился легат к бродягам. — Вернитесь к той пекарне! Расспросите про девку, если ничего не узнаете — поищите ее! Пошли вон!
Громила и пройдоха бросились к выходу.
— Климент отпустил христиан, — произнес в задумчивости Тигеллин.
— Почему? — спросил помощник, склонившись к начальнику.
Легат поднял одну бровь, потом прищурился:
— Я не знаю. Пока… — он встал с массивного стула, почти трона, и подошел к пирамиде тяжелых копий. Помощник посеменил за ним. Тигеллин взялся левой рукой за блестящее копейное острие.
— Но именно такого случая я и ждал, чтобы лишить его благосклонности императора, — легат с хитринкой посмотрел на помощника. — И вернуть ее себе.
* * *
Уличный фонтан окружили римские матроны. Каждая набирала воду в большой, литров на четыре-пять, кувшин. За водой можно было послать и раба, но замужние женщины предпочитали воспользоваться этой одной из немногих оказий, чтобы повстречаться и посплетничать. Иудейка Авишаг скромно стояла в сторонке и ждала, когда освободится место и для ее медного кувшина.
За оливковым деревом Климент спешно складывал воинские доспехи на подставленные руки помощника — плащ, меч, шлем, панцирь, поручи, поножи… Он остался в одной короткой тунике с широким серебряным поясом. Мимо преторианцев проходили матроны с глиняными кувшинами, удерживаемыми на плече. Климент взял у одной из них ковш и сказал:
— Мне нравится эта чаша, продай мне ее.
— Зачем? — удивилась женщина, но префект сунул ей мелкую монету квинарий, какими платили жалованье легионерам.
С приобретенным ковшом он подошел к фонтану, где набирала воду Авишаг, оставшаяся в одиночестве.
Матрона в недоумении посмотрела на монету на своей ладони. Ее товарка восторженно воскликнула:
— О! Золотой!
Матрона, продавшая деревянный ковш за золотой квинарий, с радостной улыбкой посмотрела, как сорокалетний мужчина с ее ковшом просит воды у привлекательной девушки.
— Можно воды? — спросил Климент с самым скромным видом, на какой был способен.
Он мог бы, конечно, и сам набрать, но девушка сразу поняла, что ему нужна не вода, а ее внимание. Она посмотрела на него с легкой улыбкой, давая понять, что узнала, и налила из медного кувшина воды в подставленный деревянный ковш.
— Спасибо! — от души поблагодарил Климент, как будто ему оказали громадную услугу.
Когда юница отвернулась от него, чтобы снова подставить свой кувшин под журчащую струю, мужчина выплеснул воду из ковша себе за спину. Дождавшись, пока девушка наберет полный кувшин и опять развернется к нему, Климент сызнова подставил свой ковш:
— Я очень хочу пить!
Авишаг любезно улыбнулась и снова налила ему несколько глотков.
— Давно не хотелось пить так сильно! — заявил Климент, но пить не торопился, рассматривая девушку.
— В таком случае, пей быстрей! — посоветовала она и взяла кувшин под мышку.
— Конечно, — согласился мужчина и принялся пить воду с притворным наслаждением.
Когда он допил, лицо его изобразило такое наслаждение, будто осушил кубок с дорогущим вином Пуцинум, прародителем современного просекко.
— Спасибо! Большое спасибо! — снова горячо поблагодарил римлянин иудейку.
Та с невозмутимым видом, словно она каждый день поила офицеров преторианской гвардии, развернулась и направилась к каменной лестнице, ведущей к ее дому-инсуле. Климент выплеснул остатки недопитой воды, бросился вслед красавице, преградил ей путь и спросил:
— Ты меня не помнишь?
— Помню, — односложно ответила иудейка и попыталась обойти навязчивого римлянина.
— Но почему убегаешь? — спросил Климент уже на три ступени ниже. — Неужели ты меня боишься?
— Нет! — с душой возразила Авишаг. — Ты совсем не страшный, ты вовсе не такой, как…
— Не такой, как кто? Что ты хочешь сказать? — с этими словами Климент повесил ненужный больше ковш на опорную стойку кованых перил.
— Я много раз видела, как ты проходишь по улицам… префект гвардии, в своих серебряных доспехах, со своим отрядом… а теперь, как обычный человек…
— А ты думала, я не человек?
Девушка с удовольствием рассмеялась этой поистине искрометной шутке.
— Ну, я слышала о тебе, — она подобрала подол длинной иудейской туники и пошла вверх по ступеням.
Климент догнал строптивицу не по лестнице, а по-мальчишески перелезая перила:
— Что ты имеешь в виду? Что я распутный?
Авишаг опять развернулась к нему:
— Да, что-то в этом роде.
— Не все слухи правдивы, — заявил сорокалетний ловелас.
— Возможно, — согласилась юница. — Потому что у тебя не такое лицо.
— А какое?
— Я не знаю, просто не такое, — не нашлась что ответить девушка, подбирая подол и опять поднимаясь по лестнице.
— Стой! — приказал префект тем самым голосом, от которого останавливается тысячедушная когорта преторианцев.
Девушка обернулась, чуть жеманно посмотрела на него сверху вниз через плечо и спросила:
— Это приказ?
— Хм, зачем бы я стал командовать? — риторически ответил ухажер.
— Ну, ты все-таки префект гвардии императора.
— Но с тобой я не хочу быть префектом, если ты не будешь пытаться убежать. Думаешь, просто было вот так тебя найти?
С этими словами мужчина приблизился к девушке на расстояние ладони.
— Разве ты не знала, что увидишь меня снова? И что я не отпущу тебя? — в его голосе звучали ноты нежности.
Мужчина левой рукой подхватил правую ладонь девушки, держащей кувшин за дно, а другой рукой обнял девичью спину и привлек к себе. Авишаг попыталась отшатнуться, но только выронила кувшин. Медный сосуд с грохотом упал вниз, на лестничную площадку. Вся вода разлилась.
Климент и Авишаг расхохотались. Им пришлось снова спуститься вниз, за кувшином.
— Видно, не все слухи о тебе — вранье, — заключила иудейка.
— Я тебе неприятен? — поинтересовался римлянин, поднимая пустой кувшин.
— Я бы так не сказала, — призналась Авишаг.
— И правильно! Я должен тебе понравиться, — заявил Климент. — В таких вещах я всегда добиваюсь своего.
Он подставил кувшин под журчащую струю.
— А правду говорят, что ты был любовником Мессалины? — решила проверить слухи девушка.
— Да, покуда люди Клавдия не убили ее. В конце концов моей первой женой стала Юнона, младшая сестра Луция, старого друга твоего учителя Павла. Она родила мне сына Марка и дочь Норму.
— Первой женой? Вы что, развелись?
— Да, причиной развода стало ее некорректное поведение.
— А что стало со второй женой?
— Ее зовут Мерсия. Луций хотел в жены мою дочь Норму, но она уже была замужем. После отказа Луций попросил себе в жены Мерсию, которая уже родила мне троих детей. Я согласился, и после согласования с отцом Мерсии состоялись наш развод и ее брак с Луцием.
— Но он же совсем старик!
— Тем не менее Мерсия родила ему сына. Он так хотел ребенка! Так и сказал: «Климент, у тебя много детей, а у меня ни одного. Уступи мне свою жену, пусть она и мне родит».
В это время из-за оливкового дерева за флиртующим префектом наблюдал его помощник, нагруженный амуницией своего начальника. Он замер от неожиданности, когда увидел, что на площадь с фонтаном зашел армейский патруль, возглавляемый самим легатом Тигеллином. Помощник Климента никак не мог решить, окликнуть ли ему начальника или это только ухудшит ситуацию. Может, Тигеллин не узнает Климента, который разоблачился, чтобы пофлиртовать с иудейкой?
Но Тигеллин заметил преторианца с доспехами в руках и проследил, куда тот украдкой посматривает. Климент тоже увидел армейского легата и быстро сунул кувшин девушке. Та недоуменно посмотрела на изменившегося в лице ухажера и на приближающегося к ним высшего офицера армии.
— Император приказал мне найти тебя и передать это лично, — доложил Тиггелин, доставая из золотого тубуса свернутый в трубочку и перетянутый красной шелковой лентой папирус.
— Что это? — неучтиво спросил Климент.
— Кто эта юница? — спросил Тигеллин, указав папирусом на Авишаг.
— Я уже ухожу, — торопливо сказала иудейка и бросилась вверх по лестнице.
— Подожди! — окликнул ее префект, и она остановилась.
Климент подошел к ней.
— Ты ее здесь впервые встретил? — продолжал допрос легат, приближаясь к парочке.
— Что ты хотел мне передать? — уперев руки в боки, нетерпеливо спросил префект гвардии у легата армии.
Тот не торопясь развязал красный шнур:
— Я прочту… — он растянул длинную широкую ленту папируса: — «Моему любимому Клименту!»
Легат вскинул глаза на префекта и криво усмехнулся.
— «Истребление христиан необходимо продолжить. Никто не должен остаться в живых. Тех, кто опасен, убивать на месте. Остальные должны умереть на арене. Эта задача была давно возложена на тебя, и я призываю верно ее исполнять», — закончив читать, легат посмотрел на префекта, потом на иудейку. Он зловеще улыбнулся. — Вот печать императора!
— Я ухожу! — заявила иудейка.
— Я пойду с тобой, — пообещал Климент.
— Я бы хотела пойти одна! — отшила его Авишаг.
— По этому приказу, Климент, любой подозреваемый… — начал было Тигеллин.
— Я слышал приказ! — оборвал его префект гвардии.
— Тогда все, — окончил доклад легат армии и попытался подняться по лестнице вслед за Авишаг.
— Куда это ты собрался? — преградил ему путь Климент. — Хочешь пойти за ней? Почему ты передал мне приказ на улице?
— Император этого хотел!
— С твоей подачи?
— Не понимаю, о чем ты.
Климент посмотрел на опустевшую лестницу.
— Она исчезла, — сообщил он Тигеллину и забрал у него папирус. — Не буду больше тебя задерживать.
Легат покинул лестницу и забрал свой патруль с Аппиевой площади у трех гостиниц.
* * *
— Она приходила сюда много раз, — сказал помощник Тигеллина пекарю, которого допрашивал в присутствии громилы и пройдохи. — И ты не знаешь, где она живет?
— Нет, не знаю! — настаивал пекарь Пистор.
— Ты знаешь, что того, кто скрывает христиан, ожидает смерть?
— Я ничего не скрываю, я вам рассказал все, что знаю.
— Ты уверен, что она заплатила за хлеб?
— Да, но потом она убежала, не взяв его.
Помощник легата кивнул головой и обратился к пройдохе с громилой:
— Ждите здесь! Она может вернуться.
* * *
Петру было пятьдесят девять лет, Павлу — пятьдесят четыре. Авишаг заварила пожилым мужчинам ромашковый чай. Ромашка — любимое растение римлян, она встречалась во многих римских рецептах. В ее названии мы по сей день слышим «рома»: Рим. Ромашковый чай, оливковое масло с ромашкой, уксус с ромашкой. В медовые напитки тоже добавляли ромашку. Ромашка обладает сильными дезинфицирующими свойствами, к тому же римлянам просто очень нравился ее запах.
— Знаешь, Петр, — обратился к своему старинному другу Павел. — Вот к чему я так и не смог привыкнуть в доме у Пуда, так это к римской еде: петушиные гребни, пятки верблюдов… Они очень любят тухлых фазанов и тухлую рыбу с особым соусом гарумом, который готовится из рыбок с травами, выдержанных на солнце в амфорах два-три месяца. Этот соус добавлялся почти во все блюда и был вместо соли.
— Поживи у меня, Павел, — пригласил проповедника Петр, поправляя окровавленную повязку на голове. — У нас никто не станет кормить тебя тухлятиной.
— А Агарь?.. — Павел в первый раз за долгое время спросил Петра о жене.
— Ты помнишь Агарь? — удивился Петр.
— Как не помнить?
Да, Павел хорошо помнил эту милую женщину еще совсем молодой, когда спас и ее, и Петра от нападения уличных грабителей. Помнил и то, что ему не дали умереть от голода, когда после долгого пути из Дамаска в Иерусалим он пришел увидеть Мару, возлюбленную Иешуа, и повиниться перед ней…
— …Агарь умерла от малярии, — смиренно ответил Петр, и по голосу его было ясно, что он овдовел не вчера.
Павел хотел спросить что-то еще, но Петр быстро перевел разговор на другую тему.
— Для тебя тут будет довольно места. Вот только, как и у всех бедных римлян, у нас большая проблема поесть горячего. Это можно сделать лишь за столом у патрона или в харчевнях.
На самом деле в римских харчевнях тоже запрещали подавать горячую пищу, за исключением бобовых каш с потрохами. Императоры не хотели, чтобы в заведениях общепита собирались нежелательные элементы. У римлян была поговорка «трое составляют коллегию», отсюда пошла присказка «сообразить на троих».
— Ты много путешествуешь по империи, Павел, — сказал Петр, отхлебывая ромашкового чая. — Тебя знают, пожалуй, во всех иудейских общинах.
— Дело в том, — ответил Павел, — что Учение, которое оставил нам Иешуа, оно… как бы это сказать… плохо раскладывается по полочкам.
— Учитель дал нам много свободы, — молвил бывший рыбак. — Стойте в свободе, которую даровал вам Христос!
— Сравним с иудаизмом, — предложил бывший фарисей. — В иудаизме есть четкая регламентация человеческого действия. Религиозная жизнь сведена к строго предписанным ритуалам, к правилам поведения, даже в быту. Начиная с религиозного поведения, того, как тщательнейшим образом надо вести себя в храме, как именно священник должен совершать ту или иную жертву, тот или иной ритуал. И вплоть до четких предписаний того, что надо делать дома, до самых мелочей, вплоть до того, как нужно себя вести в отхожем месте и какими пальцами держать губку, которой подтирают зад.
— Вот почему наша иудейская вера сохранила себя на протяжении тысячелетий, — согласился Петр.
— А христианство принесло в мир нечто, — продолжил Павел, — что люди не создали сами…
— Учение Христа подарено нам, — кивнул Петр. — Оно нам самим не до конца понятно. Если бы мы сами создавали для себя религию, то, наверное, постарались бы сделать так, чтобы в ней все было ясно. Чтобы в ней не было вызовов нашему рассудку…
— Какое божество меж истин двух войну зажгло! — воскликнул Павел. — С одной стороны, мы знаем, что все в этом мире зависит от промысла Творца, и с другой стороны, мы столь же глубоко убеждены, что все зависит от нас самих, от нашей свободы.
— И то и другое справедливо, — кивнул головой его собеседник. — И то, что я в своей свободе совершаю грех и уклоняюсь от Творца; и то, что Господь нас ведет по жизни даже через пропасти наших грехов.
— И вот потому, что христианство не нами создано, оно не до конца постижимо нашему уму, — продолжил Павел. — Не мы его создали, поэтому мы не можем расчленить его на формулы, на продукты нашего умственного труда.
— В этой недоступности для человеческого ума возникает опасность сектантства, — поднял указательный палец Петр.
— Когда человек считает достаточным то, что он понял в христианстве, — подтвердил Павел. — То, что ему оказалось открыто, то, что он пережил, ощутил, смысл чего он понял и говорит: «Я наконец-то понял все. Христианство — это то, что я думаю, что я понял в христианстве, это и есть само христианство».
— Человек очень склонен к подмене Бога неким умственным идолом, которого он возводит в своем сознании, — Петр явно наслаждался беседой с умным собеседником. — То есть «мое представление о Боге — это и есть высшая святыня». И такой человек молится не Богу, а своему представлению о Боге.
— В конце концов, он все равно молится самому себе? — уточнил Павел.
— Да, — подтвердил Петр и обратился к дочери: — Авишаг, из кувшина капает вода. Он протекает?
Девушка подошла к медной посудине, висевшей на настенном крюке, и увидела лужицу, набежавшую из трещины в спайке.
— Я его уронила… но я не знала… — она улыбнулась чему-то, о чем ей напомнила вмятина на кувшине.
Она сняла его с крюка и перелила оставшуюся воду в медный котелок.
— Интересно было бы узнать, — обратилась она к пожилым мужчинам. — Какой на самом деле префект Климент, сын сенатора Пуда?
— В каком смысле? — переспросил ее отец.
— Он… — девушка, зная, что ее не видно за колонной, мечтательно посмотрела в потолок. — Он такой великодушный и благородный.
Авишаг взяла котелок и повесила его на место кувшина.
— Да, — со вздохом сказал Петр. — А как великодушно он использовал хлыст!
— Его к этому приучили, — попыталась оправдать юница объект своих мечтаний.
— Его надо от этого отучить, — сказал Павел и спросил: — Все знают о сегодняшнем собрании?
— Все, кроме некоторых, — отозвался Петр. — Я отправлю Витурия им сообщить.
Павел посмотрел на десятилетнего мальчика, игравшего в углу с собакой, и выразил сомнение:
— Зачем посылать ребенка с таким поручением?
— Его заподозрят в последнюю очередь. Ты сегодня видел, что может случиться, — пояснил Петр и позвал: — Иди сюда, Витурий!
— Иду, отец, — отозвался мальчик в хитоне болотного цвета. На его правом плече не было застежки.
В это время Авишаг накрывала на стол. Она взяла керамическое блюдо, на котором под льняной салфеткой лежал хлеб, подняла тряпицу и увидела там лишь один недоеденный кусочек. «Ай-й-й-й, я забыла хлеб!» — подумала она и сокрушенно покачала головой.
— Ты знаешь, что у нас сегодня собрание? — спросил сына Петр.
— Да!
— За Тибром, на восточном склоне холма Яникул?
— У Свайного моста, я знаю, отец!
— Тогда иди и скажи Луке и Пуду.
Мальчик кивнул.
— Иди по самым узким улицам и смотри, не идет ли кто следом.
Витурий пошел на выход, но был окликнут сестрой.
— Ты потерпишь без ужина?
— Да, я быстро!
— Я забыла хлеб, ты не зайдешь за ним?
— Мне нужны деньги, — улыбнулся сорванец.
— Я за него уже заплатила, — терпеливо пояснила девушка материнским тоном. — Скажи Пистору, он вспомнит.
— Мне он отдаст, — согласился Витурий и скрылся за дверью.
* * *
Пекарь катал по поверхности стола кусок теста, формируя из него булку. У окна сидел громила и с наслаждением отрывал горячую корочку от только что испеченного паниса. Пройдоха свою долю уже съел, и было видно, что был бы не прочь съесть еще.
— Пистор, Пистор! — позвал пекаря Витурий, забежавший внутрь пекарни. — Авишаг сказала, что…
— Ты сегодня опоздал, — ответил ему пекарь, не отрываясь от работы. — Но тебе повезло, что хлеб остался.
Громила посмотрел на пройдоху — мол, слушай внимательно.
— Авишаг забыла… — пояснил мальчик.
— Еще бы несколько минут, и я бы ушел домой, а ты бы остался голодным, — пекарь достал с полки панис с заранее подготовленными разрезами, чтобы можно было разделить каравай на восемь равных частей.
Мальчик протянул руки, но пекарь возразил:
— Сначала деньги!
— Но Авишаг уже заплатила, ты разве не помнишь?! — рассердился Витурий. — Конечно помнишь! Она положила деньги сюда и убежала.
Пекарь заметил, что соглядатаи из засады в его пекарне все поняли и приготовились. Он еще надеялся спасти мальчика и прижимал каравай к себе. Но Витурий дотянулся через прилавок:
— Давай хлеб! Нам ужинать пора! Давай! — с этими требованиями он выхватил каравай у пекаря и поспешил на выход, но громила преградил ему путь, уперев ногу в прилавок, а пройдоха сзади зажал ему рот и вывернул руку. Громила забрал хлеб и вывернул вторую руку мальчика. Они вынесли бедного Витурия из пекарни.
Глава 16
Последняя проповедь Павла
— Христос принес нам огромный дар, — объяснял Павел своему собеседнику. — Причем дар такой, какой не вмещается в слова. Многое сотворил Иешуа, о чем даже если написать вкратце — весь мир не вместил бы написанных книг. Это означает, что слово стало плотью. Слово не стало словами. То, что сделал Христос, не вмещается в книги и не вмещается в слова. А раз так, то возникает опасность не уловить тихое веяние духа, тихое веяние ветра. Не уловить его, не ощутить и пройти мимо него.
— Очень легко стать полухристианином, — согласно кивнул Петр. — Вот в чем дело: очень легко стать христианином на четвертиночку. И в этой четвертиночке замереть и сказать: «А большего и не надо, это все. То, до чего я дошел, и есть предел, это и есть норма».
— Вот тогда и возникают искажения христианства и подмены христианства, — подчеркнул Павел. — Вот почему я путешествую от общины к общине, рассказывая, в чем суть учения Иешуа.
В этот момент в дверь требовательно постучали.
— Витурий? — предположил Павел.
— Нет, — возразил Петр. — Мы так не стучим.
Хозяин дома подошел к двери.
— Кто там?
— Откройте!
Авишаг улыбнулась: этот голос она слышала сегодня у фонтана.
— Кто вы? — спросил ее отец.
— Префект Климент!
Петр посмотрел на подошедшего к двери Павла.
— Лучше его впустить, — посоветовал тарсянин.
— Но он может без всяких доказательств… — начал возражать Петр.
Авишаг взмахнула кочергой, которой поправляла угли в жаровне:
— Почему ты ему не доверяешь?!
Стук в дверь перестал быть вежливым и превратился в барабанную дробь. Так стучат легионеры, требуя впустить их в дом.
— Авишаг, иди в другую комнату, — приказал Петр.
Когда его дочь с обиженным лицом скрылась за внутренней дверью, он отпер засов.
— Добрый вечер! — приветствовал его Климент при полном параде префекта преторианцев. — Двери запирать не очень дружественно!
Петр молча, но с достоинством поклонился. Пока он кланялся, Климент незаметно сунул в руки Павла небольшую холщовую суму.
— Мы двери не от друзей запираем, — объяснился Петр, когда выпрямился.
В этот момент Климент, не дождавшись приглашения, вошел в полуподвальное помещение без окон и оглядел все углы.
— Это для нас большая честь, господин, — засеменил за ним Петр. — Тебе что-нибудь нужно?
— Да! Но я не вижу того, что мне нужно, — ответил префект.
— Ты был добр к нам сегодня, и мы тебя еще раз благодарим! — сказал Петр, удивившись тому, как Климент рассматривает помятый медный кувшин.
— Это не важно, — отозвался префект. — Где Авишаг?
— Могу я спросить, для чего она тебе?
Климент хохотнул, положил руку на плечо Петра и ответил:
— Ты слишком стар, чтобы понять.
Климент сел на деревянный стол, закинув левое бедро на столешницу, и скрестил руки на груди.
— Вы христиане и старые, вам все равно, а у Авишаг вся жизнь впереди! Почему ты, отец, не отправишь ее в безопасное место?
— Ты это пришел спросить?
— Нет! Я избавлю тебя от хлопот по ее отправке. Я… забираю ее.
— Что это значит? — недоумевал Петр.
— То, что я сказал.
— Ты заботишься о ее безопасности?
— Ну… в первую очередь об этом, — кивнул головой Климент. — Она здесь или мне самому поискать?
Петр подошел к решетчатым дверям и открыл одну дверцу:
— Авишаг!
Девушка вышла из своего временного убежища. Длинная иудейская туника с рукавами хоть и закрывала ее ноги до пят, но тем не менее выдавала все девичьи округлости. Девушка подошла к колонне, на которой висел котелок с водой. Здесь ее ожидал Климент.
— Мы не попрощались у фонтана, — сказал он.
— Да, я помню.
— Тем лучше!
Авишаг щедро улыбнулась гостю. Она обошла колонну и прижалась к ней спиной.
— Странно, что ты пришел сюда.
— Почему? Ты должна была знать, что я приду, — офицер подошел к ней вплотную.
— Только потому, что мы не попрощались? — Авишаг была вынуждена чуть запрокинуть голову, чтобы смотреть ему в лицо.
Климент оперся о колонну левой рукой в блестящем серебряном поруче и сказал девушке почти в губы:
— Может, для того, чтобы вообще не прощаться…
Авишаг засмущалась, выскользнула из пространства между колонной и его грудью и взяла в руки медный кувшин.
— Знаешь, кувшин треснул, когда мы его уронили…
Климент засмеялся
— Я куплю тебе новый!
Девушка радостно заулыбалась. Девушки любят щедрых ухажеров. Лучшие друзья девушек — щедрые мужчины.
— Авишаг! — позвал дочь позабытый молодыми Петр.
— Подожди! — властно приказал ему префект и опять обратился к юнице: — Старик беспокоится… Я объяснил ему, зачем пришел. Ему не понять, но ты поймешь!
Девушка счастливо улыбалась. Она не совсем понимала, что говорит этот блестящий офицер императорской гвардии, но готова была просто слушать его голос. Такой сильный, властный, ему хотелось повиноваться…
— Я хочу, чтобы ты уехала отсюда! — наконец сказал Климент.
Авишаг нахмурилась.
— Почему?
— Потому что здесь ты в большой опасности.
— Почему?
— Пока ты живешь с этими христианами…
К ним подошел Павел:
— Климент, ты совсем уже заигрался!
— Я не играю, Павел, я дело говорю, — возразил офицер.
Авишаг уже вообще перестала что-либо понимать. Петр тоже смотрел на говорящих с нескрываемым недоумением.
— Петр — глава общины римских христиан, — представил Павел своему крестнику старого друга. — Он один из учеников Иоанна Крестителя, который направил его к Иисусу. Он хорошо знал их обоих.
— Вот и прекрасно. Наконец-то кто-то сможет поговорить с камнем из числа тех, кого камень помнит, — возрадовался Климент. — Я вернул церкви обсидиан, а вы отдайте мне Авишаг. У нее есть право на счастье.
— Счастье в твоем понимании… — начал было Петр.
— Подожди, отец! — оборвала его Авишаг и подошла очень близко к преторианцу.
— Я рада, что ты пришел. Что позаботился обо мне. Что ты один из верных. Но ты должен понять: мое место здесь, с Петром и Павлом.
— Потому что они хотят, чтобы ты осталась?
— Потому что я хочу остаться!
— Даже если они…
— Мое место здесь! — перебила мужчину Авишаг.
— У тебя сильные убеждения.
— Попытайся понять меня.
— Неужели ты так низко ценишь свою жизнь?
— Возможно, сейчас она для меня дороже, чем раньше, — искренне ответила девушка, глядя в глаза мужчине. — Но меня не пугает опасность!
— Но я не только от опасности хочу тебя увести, — Климент обвел рукой убогую обстановку съемной квартиры в подвале. — От этой бедности…
В этот момент в дверь опять постучали и, не дождавшись ответа, распахнули.
— Петр!!! — в подвал ворвался Пистур. — Витурия арестовали!
Пекарь, не ожидая увидеть здесь префекта императорской гвардии в серебряных латах и шлеме с пурпурным гребнем, вздрогнул всем телом.
— Кто?! — спросил Климент.
Но Пистур потерял дар речи.
— Кто?!! — вскричал префект. — Кто такой Витурий?
— Мальчик, мой сын, — ответил Петр.
— Кто его арестовал?
— Лициний, помощник легата. Точнее, его люди, — наконец-то произнес пекарь. — Его увели в дом Тигеллина.
— Если он хоть что-то знает, его заставят говорить! — встревожился Климент и быстро пошел к выходу.
Иудейка догнала офицера и положила руки ему на грудь.
— Помоги ему! — попросила она жалобно.
— Конечно, — мужчина сгреб ее пальчики и прижал к своему сердцу. — Если он заговорит, то они заберут тебя раньше, чем это сделаю я.
Когда преторианец вышел, Авишаг в отчаянии вскинула руки и спросила у оставшихся мужчин:
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Если один из нас упадет на обочине, остальные должны следовать дальше, — иносказательно ответил ей отец.
— Надо поменять место встречи! — предложил Павел.
— Уже слишком поздно, — оглянулся на него Петр. — Но Витурий не заговорит.
— Бедный братик! — разрыдалась девушка.
Пекарь, принесший плохую весть, постарался незамеченным покинуть жилище христиан.
* * *
Легат Тигеллин подошел к оружейной пирамиде и принялся облачаться в доспехи.
— Теперь мы многое знаем. Мы уничтожим гнездо христиан, — говорил он своему помощнику Лицинию. — И пусть потом Климент объясняет Нерону, почему это сделал не он. Собери отряд!
Помощник бросился бегом исполнять указание. В атрий Тигеллина ворвался префект Климент. Навстречу ему шел палач, несший на плече бездыханное, исхлестанное плетью голое тело мальчика.
— Что вы сделали с ним? — спросил префект у легата.
— Есть доказательства, что он христианин… — ответил Тигеллин.
— Что он рассказал? — поинтересовался гвардеец.
— Ничего, потерял сознание, — с сожалением ответил армейский начальник.
— Иначе ты заставил бы его солгать! — заявил Климент.
— Я ревностно служу Нерону, — ответил легат. — Прости, но мне надо идти.
Тигеллин военным шагом дошел до выхода из атрия и, поравнявшись с вошедшим обратно Лицинием, обернулся.
Климент в это время рассматривал тело мальчика, лежащего на земле кверху спиной. Кожа на спине несчастного лопнула в нескольких местах. Девятихвостая плеть с зашитыми на концах свинцовыми шариками рассекла плоть до костей.
— Что он сказал? — спросил префект у палача.
Тот стоял, открыв рот, и не отвечал.
— Говори! — приказал префект и, взмахнув плетью, ударил ею живодера. — Немедленно доложи, что он сказал!
— Простите, мой господин, — подоспел пройдоха. — Этот раб не может разговаривать, у него нет языка!
Тигеллин с Лицинием усмехнулись друг другу и вышли за пределы атрия.
— Принеси воды! — последнее, что они услышали за своими спинами.
* * *
Римские христиане собрались в роще на восточном склоне холма Яникул. Луна освещала их собрание. Женщины тихонько пели, пока люди один за другим собирались, рассаживаясь на камнях развалин времен ранней Республики.
— А почему они поют так тихо? — спросила маленькая девочка у своей мамы.
— Потому что нельзя.
— А почему?
— Тшшшш, — успокоила ее раздосадованная глупыми расспросами мать и дала малышке припасенную заранее куклу, чтобы та отвлеклась.
На возвышение поднялся Петр. Он поднял обе руки, требуя внимания.
— Братья и сестры! К нам вернулся Павел. У него новое послание и, слава богу, он скажет нам его сам.
— Тихо! Тихо! — раздалось по рядам собравшихся христиан.
Павел вышел и поднялся на камень. На боку у него висела небольшая холщовая сума — та самая, что вручил ему префект Климент.
— Я не Учитель, — начал проповедник. — Я один из вас. Бог доверяет людям. Бог вверяет людям свое слово, свое Учение, своего Сына, в конце концов. Что мы с ним сделали, это известно: мы его распяли. Поскольку дух Христов раскрыт насилием со стороны человека, то конечно же люди не преминули воспользоваться этой возможностью. И каждый из нас в меру своей собственной испорченности, в меру своей собственной духовной тупости занижает священное Учение. Насилует его. Занижает его смысл. Ну, а если так… Что нам делать?
Это очень важно понять: если Учение вверено нам, а мы способны его насиловать, это означает, что мы должны продумать защиту Учения от насилия с нашей стороны. От этого насилия никуда не уйдешь. Все, что человек видит в мире, он видит глазами человека. Мы же не можем смотреть на мир глазами, например, жирафа?
Но это не повод сказать: «Ах! Раз так, то никакие наши слова никакой ценности не имеют! Забудем их!» Нет. Это повод для того, чтобы еще внимательнее относиться к нашим словам. Слова могут лгать? Да, могут. Что же, давайте будем с ними осторожнее. И с нашими словами, и с нашими мыслительными привычками. Будем с ними осторожнее. Надо пытаться сдерживать и контролировать неизбежный человеческий произвол в обращении с Учением Иисуса…
* * *
Климент вылил из ковша половину воды на голову иссеченного плетью мальчика. Тот застонал и очнулся.
— Пей! — приказал гвардеец.
— Я не смог… Я не выдержал… — простонал Витурий и заплакал. — Я обещал отцу, что никогда его не предам! Я не хочу жить! Я не хочу жить!
Прибежал помощник префекта — офицер преторианской гвардии.
— Отряд готов! — доложил помощник.
Климент кивнул и продолжил допрос израненного Витурия.
— Что ты им сказал?
— Я не хочу жить!
— Ты сказал им про Авишаг?
— Я тебе не верю, — ответил мальчик сквозь слезы.
— Ты хочешь, чтобы ее убили?
— Нет!
— Что ты им сказал?
— Что все соберутся в роще.
— Авишаг будет там?
— Там все будут! — разрыдался мальчик.
— Слушай, — Климент сжал лицо Витурия и заставил смотреть себе в глаза. — Я ее спасу, если ты скажешь мне, где это место.
— На восточном склоне холма Яникул, на развалинах храма.
— Присмотри за ним, — приказал Климент безъязыкому палачу и бросился вон из атрия.
Помощник побежал за ним.
— Я не должен был говорить… я не должен был говорить, — жалобно стонал умирающий Витурий, сын Петра…
* * *
— …Произвол неизбежен? — продолжал проповедь Павел. — Да. Но его можно заметить. Важнейший шаг в решении проблемы — заметить, что проблема есть. Если ты знаешь, что проблема есть, что она реальна, значит, ты уже будешь осторожен. Если ты идешь по улице и знаешь, что впереди из окна вылили нечистоты, то у тебя больше шансов пройти этот участок дороги, не замаравшись…
В этот момент девочка, игравшая с куклой на коленях матери, радостно засмеялась. То ли от своей игры, то ли поняв что-то в словах проповедника. Молодая женщина посмотрела на нее и тоже щедро улыбнулась своему ребенку.
Писец старательно записывал за проповедником. Развалины храма окружали легионеры Тигеллина.
— …Так же с Учением: мы заметили, где скользко, где можно поскользнуться и замарать себе душу при нашем обращении с Учением неосторожным словом, — продолжал Павел, не придавая значения теням, окружавшим место собрания. — Так давайте разработаем правила осторожности. Это главный момент, о котором нам следует сегодня поговорить…
Запоздавший раб с амфорой вина на плече метнулся в нишу дома, когда в переулок ворвался отряд бегущих преторианцев. Отряд возглавлял Климент, перед ним бежало два факелоносца.
— …Если бы каждый знал то, что знаю я. Если бы я знал, что Его послание дойдет до каждого сердца… Иисус любил своих братьев. Которые тоже Божьи дети…
Два легионера зацепили петлей увлеченного проповедью христианского дозорного, свалили его на землю и беззвучно закололи мечами.
— …Он доказал, что смерти нет, — вещал Павел. — Есть лишь дорога к Отцу, к вечной жизни. Иисус знал это. Он пережил это сам…
Тигеллин жестом подозвал лучника и указал на писца. Солдат прицелился и выстрелил. Писец со стоном завалился набок.
— Смотрите, это стрела! — крикнул кто-то.
— Гасите факелы! — приказал Павел и скрылся за деревом.
— Нас предали! — воскликнул Петр, вышел на возвышение и поднял ладони. — Смерти не надо бояться…
Но его не слушали. Христиане попытались бежать на холм, чтобы спрятаться в развалинах храма. Их встретили лучники и град стрел. Люди бросились вниз к Тибру, но и там шеренга лучников по команде командира выстрелила в плотную толпу. Вопли раненых раздавались отовсюду.
В это время по Свайному мосту бежал отряд гвардии преторианцев, ритмично звеня оружием и щитами…
Христиане упали на колени и стали молиться. Лучники расстреливали их, неподвижных и покорных. Авишаг стащила отца с возвышения и спрятала рядом с Павлом в тени дерева.
Добежавшие до рощи гвардейцы окружили подразделение армии.
— Прекратить стрелять, — громко крикнул Климент.
Он прошел к месту, где несколько минут назад люди с благоговением слушали проповедь, а теперь умирали, истекая кровью. Нашел тех, кого искал, за большим деревом. Они сидели на корточках между корней.
— Авишаг, — позвал он девушку, опустился на колени и взял ее за руку.
— Они умирают! — разрыдалась юница.
— Кто?! Павел, Петр?
— Нет, они, — она указала на десятки смертельно раненных стрелами христиан.
Павел снял с себя суму и надел на Климента.
— Тебе придется опять хранить камень Иисуса, сын мой, — сказал тарсянин. — Из тюрьмы я могу не выйти.
Петр, который уже знал, что крестник Павла благословлен им на службу в императорской гвардии, тоже встал и возложил руки на плечи Климента:
— Теперь ты становишься главой христианской общины. Спаси, кого сможешь. Я чувствую, что мне это не удастся.
— Не те ли это старики, которых ты спас у фонтана, Климент? — раздался над ними голос легата Тигеллина. — Ты не знал, конечно, что они христиане, иначе не отпустил бы их. Почему прекратили стрельбу? Твоя забота о христианах — предательство! — продолжал обвинения военачальник.
— Возьми эти слова обратно! — тихо потребовал Климент, вставая с колен и чуть наклоняя свое серебряное копье в боевое положение.
— Если я погорячился, я сожалею об этом, — выдавил из себя Тигеллин и ушел в центр поляны, резко развернувшись и взмахнув плащом.
— И каков будет приказ префекта императорской гвардии? Что нам делать с христианами? — спросил во всеуслышание легат.
Легионеры армии и преторианцы гвардии замерли, ожидая распоряжений Климента.
— Подберите раненых, — приказал префект. — Остальных отведите в Марсову тюрьму!
— Почему в Марсову тюрьму, а не в подземелье при арене? — поинтересовался армейский начальник.
— Пусть будет так, как я сказал! — ответил начальник гвардии.
Легионеры погнали христиан в тюрьму, а оставшиеся гвардейцы проверяли раненых и убитых и выуживали из щелей спрятавшихся. Маленькая девочка, бросив свою куклу, пыталась вытащить стрелу из ребер мертвой матери. У нее не хватало сил, и она тихо плакала…
Климент велел помощнику после смены караула забрать из тюрьмы Авишаг и привести к нему домой.
* * *
В доме сенатора Пуда царило веселье. Служанки разносили яства и вина. Музыка оркестра едва заглушала смех гостей и заздравные тосты.
— Климент, — приподнялся Пуд на локте. — Куда ты опять убегаешь? Ты даже кубка не допил.
— Личные дела, отец, — ответил, взмахнув рукой, его сын в белой тунике с двумя красными вертикальными полосами. — Личные дела, не терпящие отлагательств. А вы продолжайте!
Он жестом руки приказал рабыням опустить полог и скрыть свою часть залы от посторонних взглядов. Потом нетерпеливо постучал пальцами по звонкому медному диску, свисавшему на двух шнурах.
— Приведи ее сюда, — приказал он явившейся на звон диска рабыне.
Из-за занавеса показалась голова Пуда в лавровом венке.
— Что тут происходит? Почему ты убежал с пиршественного ложа?
— Зачем есть черствый хлеб, когда в доме есть вкусная еда? — замысловато ответил Климент. — Возвращайся к гостям и передай всем мои извинения.
Пуд скрылся за пологом. С другой стороны комнаты рабыни ввели Авишаг и скрылись с глаз. Девушка была помыта, причесана и переодета в белый греческий хитон с застежками-фибулами на обнаженных плечах.
— Климент! — воскликнула девушка и протянула к нему руки.
— Я хотел увидеться с тобой раньше! — мужчина стремительно подошел к ней и прижал к себе.
— Тогда почему ты этого не сделал?
— Меня вызывали во дворец, а потом с полудня у отца начался этот банкет.
Авишаг села и прижала лицо к руке любимого.
— Климент, вчера я сказала, что моя жизнь значит для меня больше.
— Как же, я не забыл.
— Как внезапно все изменилось, я захотела жить!
— Ты будешь жить! — Климент сел рядом с возлюбленной.
— Разве теперь это возможно?
— Как-нибудь все уладится, твое место рядом со мной!
— Ты меня не понял: как я могу жить, когда других убивают? Надо что-то сделать!
— Это невозможно!
— Я не смогу быть счастливой, даже с тобой!
— Какая чушь! — Климент вскочил, чтобы налить ей вина.
— Постарайся им помочь!
— У тебя начинается совсем новая жизнь со мной, — Климент протянул ей золотой кубок с вином, разведенным водой. Того самого вина, в той самой пропорции, что когда-то наливала ему Мессалина.
Авишаг осушила кубок и произнесла чуть пафоснее, чем следовало бы:
— Мне ничего не осталось, кроме моей веры во Христа.
— Верить надо не во Христа, а самому Христу, — поправил ее мужчина. — В христианских сказках не больше правды, чем в языческих, в которые я верю не больше императора.
Иудейка озадаченно взглянула на римлянина.
— Климент, я не скажу, что смерть страшна… — она посмотрела на него глазами, полными слез. — Но она так реальна, что когда она так близка, все придуманные вещи, сказки, как ты их назвал, превращаются в тени рядом с реальностью смерти. Я знаю, что умираю не за сказки. Моя вера иссякает с каждой минутой ожидания. А смерть все ближе и ближе… Все реальнее и реальнее… И сказки теряют всяческий смысл.
— Значит, ты умрешь за ничто? — выдавил из себя Климент, проглотив горький комок.
— Да. Это самое прекрасное после того, как забыты все сказки. Я поняла, что должна умереть за нечто большее, чем они.
— Но за что же?!
— Я не знаю… понять можно лишь малое, а за малое жаль умереть. Может, я умру во имя Бога. Другое не достойно смерти.
— Что есть Бог? — спросил Климент суицидально настроенную иудейку.
— Узнав это, мы сами станем богами, — был ему ответ.
Климент прижал девушку к себе.
— Авишаг, останься со мной, стань моей конкубиной!
— А женой? Разве я не могу стать твоей женой?
— Нет, ты не римская гражданка, а по римским законам даже Клеопатра была конкубиной Цезаря.
— Ты хочешь, чтобы я была лишь одной из твоих рабынь!
— Нет! Ты будешь со мной, и у тебя будет все! Давай так: вот святыня святынь — подголовный камень Иисуса. Кто лежит на нем затылком и спрашивает Его, тому Он говорит, как поступать по-христиански. Ложись, спрашивай, можешь делать это мысленно. Ты можешь говорить с ним на его родном языке, по-арамейски.
Девушка легла на кровать, затылком на камень. В эту же минуту распахнулся полог и появился отец Климента с гостями.
— Ну и где этот лакомый кусочек? — громогласно спросил Пуд.
— Если хозяин бросает гостей, гости сами находят хозяина, — воскликнул Луций. — Вот мы и пришли!
Полог раздвинули, и сокровенная часть залы заполнилась пританцовывающими полуодетыми девицами. Сенатор Пуд в цветочном венке завалился на свободную кушетку, по бокам от него пристроились две веселые римлянки с кубками вина.
— Надеюсь, вставать больше не придется! — сказал им со смехом разудалый вдовец.
— Климент, берегись! Она идет! — раздались возгласы гостей.
В центр комнаты вышла, покачивая бедрами, сорокапятилетняя брюнетка в прозрачном хитоне с обнаженной правой грудью. Она была высокого роста, с размеренными движениями, полными осознания своей эротической власти над окружающими. Красота ее была строгой и величавой. Весь ее манящий образ говорил о великом таланте обольщения, устоять перед которым наверняка мало кому удавалось.
— Климент, — она манерно развела руками. — Без тебя еда потеряла вкус!
У нее были роскошные волосы и огромные широко поставленные глаза. Женщина, держа напряженные пальцы на пляшущих бедрах, подошла к кровати, на которой сидел Климент, и погрузила его лицо в свой роскошный бюст.
— Климент, мы зря теряем время, почему-у-у-у? — томно протянула она и увидела за спиной мужчины юницу, лежащую с закрытыми глазами.
— Вы только посмотрите! — указала женщина гостям на Авишаг.
— Климент везде успевает, — засмеялся кто-то.
— Какая красотка, Климент!
— Зачем ты ее прячешь?!
Женщина наклонилась над Авишаг и пылко поцеловала ее в губы. Девушка скривилась от неожиданности.
— Это она тебя очаровала? — женщина бровями указала на Авишаг. — Познакомь нас, Климент!
Она непристойно повела ягодицами перед лицом префекта.
— Или мы недостаточно добродетельны?
Преторианец встал между женщиной и поднявшейся на кровати Авишаг.
— Возможно, это знакомство пойдет вам обеим на пользу, — заявил мужчина. — Авишаг, это Юнона — самая безнравственная и талантливая женщина Рима.
При этих словах полуобнаженная Юнона сжала свои груди ладонями и запрокинула голову.
— О-о-о-о-о!!! — одобрительно выдохнули гости.
— И мои довольные жизнью друзья! — обвел присутствующих рукой Климент.
— Иди к нам, ведите ее сюда!
Две такие же полуголые, как Юнона, римлянки вытащили за руки в центр слегка упирающуюся Авишаг.
— Нет! — Юнона отцепила их руки от смущенной девушки. — Оставьте ее в покое! Посмотрим же на этот образец чистоты!
— Она украсит собой любой пир! — довольные гости дружно расхохотались.
— Скажи нам, Климент, с ней было хорошо? — Юнона обняла Климента и поцеловала в губы. — Лучше, чем со мною? Или добродетели ее заморозили, и ты не смог ее отогреть?
— Нет! — смутился Климент от напора своей первой многоопытной жены и посмотрел в пустой кубок, чтобы не встречаться взглядом с глазами Авишаг.
Иудейка стояла ошарашенная тем, что все, что казалось ей исключительно правильным и целомудренным, высмеивалось этими состоятельными и состоявшимися людьми как детские глупости.
— Я пытался, но не смог, — признался Климент и предложил: — Попробуй ты.
Авишаг не смогла скрыть изумления: что может «попробовать» эта раскованная римлянка?
— Спой одну из своих песен!
— Да, спой! — поддержали друзья просьбу Климента.
Юнона посмотрела на гостей и в особенности на иудейку с выражением недосягаемого превосходства, как посмотрела бы ее божественная тезка, богиня брака и рождения, семьи и материнства.
— Если не поможет, — провозгласил со смехом ее бывший свекор Пуд, — значит, она труп!
— Песню любви, Юнона! — многозначительно повелел ее брат Луций. — С пантомимой!
— Ты можешь растопить лед, Юнона, — заявил Климент. — Спой и станцуй «Нагую Луну»! Давайте музыку!
— Когда она так танцевала… — кто-то принялся вспоминать.
— Не рассказывай! — попытался оборвать гостя капризный женский голос.
— … Даже луна покраснела от танцев Юноны!
— Музыканты, играйте! — приказал Пуд, взмахнув кубком вина. — Играйте «Нагую Луну»!
— Она недолго продержится! — заверил кого-то женский голос.
Заиграл авлос — инструмент бога секса и пьянства Диониса. Зазвучала духовая музыка, сопровождаемая ритмично позвякивающим гипнотизирующим бубном.
— Ой-е-о-о-о-о! — запела Юнона, извиваясь в эротичном танце вокруг Авишаг, как вокруг белой и холодной мраморной колонны.
— Под нагой луной я встретила… тебя! — иудейку облепили восхищенные взгляды мужчин и женщин.
— Я видела тебя во снах… — Юнона волной обвивалась вокруг девушки. Казалось, в ее прекрасном теле нет костей, только эротично-округлые выпуклости.
— В откровенных снах… — женщина как бы обнимала замершую в белой тунике девушку, но на самом деле лишь едва касалась ее в тех местах, где та боялась прикосновений. Возбужденная публика с восторгом следила за каждым движением этой невероятной соблазнительницы.
— Сладкой мукой… — а вот ласкать себя Юнона совершенно не стеснялась. Ее белые руки, украшенные массивными драгоценностями, скользили по лебединой шее и будто выточенным из каррарского мрамора плечам, медленно путешествуя все ниже и в конце концов заставляя зрителей упоенно смотреть на ласкающие движения в области бедер… Юнона страстно прижалась спиной к Клименту, тот сжал ее груди и оттолкнул обратно к Авишаг. Его бывшая жена пала перед девушкой на колени и снизу занырнула руками в боковой разрез хитона.
— Была любовь к тебе в снах моих… — Юнона резко отпрянула от девушки, сделала вокруг нее несколько бесстыжих танцевальных движений и снова, пав на колени, забралась руками под подол ее хитона. Щеки обольстительницы горели румянцем страсти, полуоткрытые губы подрагивали от перевозбуждения. Она снова вскочила, запустив пальцы в густые волосы иудейки.
— Шепчи мне слова, притяни к себе… — женщина легонько укусила девушку за ушко.
Та заметно поддалась жгучей сексуальности Юноны и закрыла глаза от остро-бесстыжего удовольствия.
— Нежно коснись сердца моего… — Юнона взяла безвольную левую руку Авишаг, вытянула в сторону, нежно провела по ней ноготками и через тончайшую ткань прижала ее пальцы к своему крупному, ярко очерченному соску.
— Любовь будет жаркой… — Юнона, вертясь, стала за девушкой и подтянула вверх подол ее хитона, на секунду показав всем ее юные бедра и кудряшки на лоне.
— Волны твоих волос… — она двумя рукам взялась за голову девушки и взлохматила той прическу.
— Просящие губы… — женщина отвернулась от девушки и прижала ее пальцы к своим губам.
— Трепещущие тайным знанием… — Юнона повернулась и расстегнула фибулы на плечах Авишаг. Хитон спал до пояса, обнажив грудь юной иудейки. Та и не подумала закрывать свою наготу.
— Настойчивая и дерзкая, до умопомрачения… — Юнона снова стала танцевать вокруг Авишаг, которая в сладкой истоме уже ждала ее новых ласк и прикосновений.
— Я буду обнимать тебя! — женщина бросилась к ногам девушки и сдернула с нее хитон.
— И пусть любовь расправит свои крылья… — соблазнительница провела горячими ладонями по обнаженным бедрам Авишаг и дальше — к ее ждущей ласки груди.
— Нас было двое, мы станем одним… — Юнона поднялась, тесно прижимаясь к нагой девушке, и заставила ее двигаться в такт движению своих восхитительных бедер.
— Содрогаясь…
— Ну! Посмотрите на ее соски! — мягко рассмеялась бывшая жена Климента, обращаясь к завороженным зрителям. — Ими можно колоть орехи, до того они затвердели! Забирай девочку, Климент, она готова.
Климент прижал к себе распаленную Авишаг.
— Что Он сказал тебе? — прошептал мужчина.
— Жить…
— Оставьте меня наедине с ней, — попросил он гостей.
Те быстро ретировались, закрыв за собой занавес.
* * *
По приказу императора Нерона, обвинившего христиан в поджоге Рима, Петра и Павла казнили в один день. Один трижды отрекся от Учителя, еще когда он был жив. Другой преследовал Его учеников после Его казни. Петра должны были распять, потому что он был иностранец. А Павла, как римского гражданина, должны были обезглавить. В камере старцы расстались.
…Павел сам склонил голову. Меч отсек ее. Голова дважды ударилась о землю. Да, он никогда не видел Иешуа при жизни, но подголовный камень Его попал в благодатные руки. «Христос пришел на землю, чтобы спасти грешников, из которых я — первый», — прошептали губы отрубленной головы Павла. Он спасся.
А в стороне, затаив дыхание и прижимая холщовую сумку с подголовным камнем Иешуа к сердцу, за казнью наблюдал будущий понтифик и верный христианин Климент…