Глава 7

Во имя камня, во имя Руси…

Ростовский князь Борис Владимирович принимал ванну в горячем источнике, пробивавшемся сквозь толщу гравия, гальки и песка на живописном берегу реки Альты. К природной купели подошла длинноволосая блондинка Лыбедь в серо-голубой тунике до пят. Она стянула ее с плеч, и льняная ткань соскользнула по ее телу к нежным босым стопам.

Борис любовался небольшими округлыми грудями юницы с маленькими башенками сосков, напряженными от прохладного сентябрьского воздуха. Девушка посмотрела на князя немного вызывающим взглядом и ступила в горячую воду, погрузившись по колено. Еще шаг, и вода поднялась ей по пояс. Блондинка упала в объятия двадцатишестилетнего мужчины.

Князь был женат на представительнице рода Гыокунгов, правивших бургундами, но жену свою — Гудрун — недолюбливал за то, что та редко мылась. А Лыбедь, чистоплотная и веселая наложница, была ему столь мила, что он даже взял ее с собой из Киева в поход на печенегов. Люди изменяют, просто чувствуя безудержное желание, но, оправдываясь, говорят партнеру, что тот невнимателен или не удовлетворяет их влечений.

Борис опрокинул блондинку на край купели и целовал девичьи груди, иногда отрываясь, чтобы поцеловать милую в губы, и опять возвращался к ее бесконечно обожаемым соскам. Лыбедь откинула голову, изнемогая от нежной ласки и бездонного счастья. Когда наслаждение стало совсем нестерпимым, она запустила пальцы в медовые кудри Бориса, подняла его лицо и поцеловала сначала в лоб, потом в нос и, наконец, в губы.

— «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя», — лукаво процитировала она Нагорную проповедь прямо в рот Борису, когда почувствовала его пальцы у себя между ног.

— Я спрашивал у Иисуса, он сказал, что не говорил такого, — так же в рот прошептал ей любовник и процитировал в ответ по-гречески: — «Эти добрые люди ничему не учились и все перепутали, что я говорил».

Греческий — его родный язык, ведь мать Бориса была византийской цесарицей. Но Лыбедь, будучи полянкой, не понимала греческого, однако ей и не требовалось понимать слова, она просто обожала голос своего возлюбленного князя. Юница тихонько застонала, когда он вошел в нее.

На пике восторженного блаженства любовники, отдаваясь друг другу целиком, не заметили, как высоко над горячей купелью на горном склоне появился лучник. И это был не Амур.

…Из груди женщины вырвался стон упоения. Ее мужчина! Она чувствовала его каждой толикой своего тела — его могучий торс, его прерывистое дыхание. Его вскрик, как клич страсти, пришедший из глубины веков, когда пращуры, может быть, в таком же диком крике извещали мир о зарождении будущей жизни… Этот возглас, как вестник апогея наслаждения, как… Вдруг Борис обмяк. Нет. Это был не крик страсти.

Лыбедь открыла глаза и увидела стрелу, торчащую из поясницы князя. С высокого склона к ним спускался крепкий, как бог войны, лучник в кожаных доспехах. Его лысая голова блестела на солнце, а бесстрастное лицо будто хотело сказать, что для убийцы не существует ни любви, ни жалости.

Крик ужаса женщины разнесся над рекой Альтой и улетел далеко-далеко. Может быть, за пороги, а может быть, рассеялся в этих облаках…

Тяжелораненый Борис соскользнул со своей любовницы и ушел под воду с головой. Однако женщина все же успела подхватить его и, сцепив зубы от нечеловеческого напряжения и вытянув тяжелое тело князя из воды, положила его левым боком на край купели. Пока Лыбедь барахталась в побагровевшей от крови воде, лучник спустился к самой купели. Женщина почувствовала себя невозможно беззащитной — голая, в яме с горячей водой… Она рефлекторно попятилась к кучке одежды, лежавшей на расстоянии вытянутой руки.

Князь в полубессознательном состоянии попытался перевернуться на спину и… стрела, торчащая чуть выше поясницы справа и каким-то чудом не задевшая жизненно важные органы, обломилась. Мужчина издал протяжный стон и лишился чувств.

Огромный, как гора, незнакомец схватил безвольно повисшую голову Бориса, вынул из ножен свой большой нож и поднес к горлу умирающего.

Пялясь на обнаженные груди киевлянки, он криво усмехнулся.

— Ижберн мне за это хорошо заплатит…

Он опустил взгляд на шею князя, чтобы режущее движение было точным, а усилие — верным.

Милое нежное лицо молодой женщины исказилось гневной гримасой, как у горгульи. Она выхватила из-под одежды князя тапр-окс, с диким визгом подлетела к лучнику и всадила ему лезвие между глаз. Тот откинулся на спину, два раза дернулся и замер.

…Еще раз Борис пришел в себя, уже когда сидел верхом на лошади, которую вела в поводу Лыбедь, возвращаясь в лагерь его дружины.

— Лыбедь, сердце мое… — успел вымолвить князь, но тут же схватился за правый бок. Сморщившись от невыносимой боли, он опять потерял сознание, упав грудью на конскую гриву…

* * *

Черный Камень Святого Климента — это все, что досталось Борису от сокровищ его отца, киевского князя Владимира. Но этот камень — знак того, что власть над Русью передается ему, старшему наследнику трона византийских цесарей Македонской династии. Никто не мог править в Константинополе, кроме него: у цесаря Василия Болгаробойцы не было ни жены, ни детей, а у Константина VIII рождались только дочери. О том, где находится заветный камень, дающий власть, не знал никто, кроме самого Бориса. Эту святую тайну так никто бы и не узнал, если бы не обстоятельства…

Жестокая рана, полученная князем у горячей купели, продолжала кровоточить. Кованый наконечник вражеской стрелы так и остался в теле отважного воина. Его без сознания везла в лагерь дружины красавица Лыбедь. Разве могла знать она, далекая от военного дела, что их выследили? И все же в самый последний момент она увидела врагов и успела выкрикнуть: «Варанги идут! Спасайтесь!» Это были ее последние слова. Женщина успела ударить коня, на котором лежал тяжелораненый Борис. Животное взвилось и, заржав, понеслось в лагерь своих, унося на себе крепко притороченного князя. А Лыбедь… тут же была пронзена копьем врага. Так ужасно, но не бесславно закончилась жизнь юной любовницы князя.

Но даже несмотря на то что отважная Лыбедь успела предупредить об опасности, войско оказалось не готово к нападению, и после тяжелого боя с конным отрядом варангов гвардии цесаря Константина дружина ростовского князя Бориса была побеждена. Витязи, дружно прикрывавшие отход тяжелораненого князя и его младшего брата Глеба с еще несколькими дружинниками, полегли на поле брани.

Борис знал, что его рана смертельна: была огромная потеря крови и воспаление. Теперь из наследников византийского престола в живых останется только двадцатитрехлетний муромский князь Глеб. Борис вместе с Черным камнем передаст Глебу право на управление. Но что же он медлил? Об этом можно было только догадываться.

Четверо дружинников по очереди несли Бориса на носилках вдоль берега реки Альты. Отцовское войско покинуло его, кметы ушли на службу к новому киевскому князю Святополку. А Борис, хоть стараниями своей матери Анны и получил в наследство от отца киевский престол, но вернуться из похода на печенегов не успел.

На привале Глеб, оставив тяжелое оружие, пошел за валежником, чтобы развести костер.

— Бой окончен, — сказал с носилок Борис, обращаясь к своему верному телохранителю Инегелду. — Скройтесь с Глебом, цесарь будет за ним охотиться, зная, что теперь он — наследник византийского престола.

— Нет, княже, — возразил высокий и статный датчанин. — Место Глеба сейчас рядом с единоутробным братом. Доселе вашей семье сопутствовала удача и…

Инегелд не договорил — в его шею вонзилась стрела. Тот схватился за нее, громко зарычал то ли от боли, то ли от того, что не сможет до конца исполнить свой долг, и рухнул мертвым.

Над берегом появились всадники.

— Откуда они взялись? Принесла нелегкая… — с досадой пробормотал молодой князь.

— Это Ижберн! — воскликнул толстый и грузный Фарлоф. — Он нашел нас!

— Вон Глеб! Взять его! — послышалась команда одного из верховых.

Конница из шестерых дружинников Ижберна подъехала к Глебу. Всадники спешились, один из них принял лошадей, остальные окружили молодого мужчину. Тот был без оружия, так что они просто держали наготове византийские булавы и мечи-гладиусы, будто издеваясь, и не пускали их в ход. Всадник в полусферическом шлеме с защитной маской из мелкой кольчуги, который отдавал команды, подъехал к толстому дружиннику Бориса, будто собираясь поприветствовать его:

— А-а! Фарлоф, дружище! — с этими словами он взмахнул печенежской саблей и снес несчастному голову с плеч.

Обессиленный Борис, лежа на носилках, отвернул голову от невыносимости увиденного. Но и по другую сторону носилок напавшие на них варанги вязали верного угрина Дьердя.

Предводитель отряда снял шлем. Он брил бороду и усы по византийской моде, поэтому Глеб не сразу понял, что перед ним почти ровесник его отца, князя Владимира.

— Так это младший сын цесарицы Анны? — спросил Ижберн и приказал своим бойцам: — Дайте ему меч!

Один из варангов подал Глебу свой клинок, остальные отошли, сделав круг шире. Ижберн вытащил из ножен свое оружие, еще теплое от крови Фарлофа.

Князь пригнулся, выставил вперед цельнолитой ромейский меч и чуть потряс им, приноравливаясь к весу и к рукояти. Ижберн подошел к нему на опасное для себя расстояние, держа свой клинок отведенным в правую сторону так, что грудь шведа была открыта. Глеб нанес по ней рубящий боковой удар слева направо, но не попал, так как Ижберн быстро отпрянул. Раздался издевательский хохот его варангов. Глеб нанес еще один рубящий боковой удар справа налево. Длины меча не хватало, и Ижберн снова без труда увернулся.

Глеб атаковал его колющим ударом, но попал в пустоту и, потеряв равновесие, неуклюже пробежал несколько шагов вперед. Ижберн играл с ним, как с мальчишкой. Когда шведу надоело уворачиваться, он блокировал ход меча князя своей саблей, потом рукоятью нанес сильный тычок в лоб русу, чем поверг его наземь.

Борис смотрел на это избиение своего младшего брата и ничего не мог поделать. Ижберн вложил саблю в ножны и направился к тяжело раненному Борису. Тот принял позу зародыша, сжимая у живота камень из вулканического стекла…

В небе светило лишь две трети луны. Отряд варангов под командованием Ижберна притащил носилки с Борисом и привязанного к лошади Глеба к старому языческому капищу на высоком берегу реки Альты. Сначала на жертвенном алтаре под звериные кличи жестокосердных византийцев секирой отрубили голову угрину Дьердю, затем Ижберн подошел к носилкам с Борисом.

— Как наследник византийского престола, — первым начал тяжелораненый князь, — я имею право выбрать себе смерть.

— Я начальник гвардии цесаря — аколуф, и тоже наделен полномочиями, — возразил ему швед. — И могу это доказать Камнем Мертвых.

— На твоем месте я бы не очень надеялся на Камень, — посоветовал ему Борис. — Он делает непобедимым только человека, которому это начертано судьбой.

— Тебя-то он точно не защитит, — усмехнулся Ижберн, глядя на лежащего князя с высоты своего огромного роста. — Ты умрешь, а русы будут обвинять во всем твоего брата Святополка.

— Ты прав, прав… — согласился Борис. — Только разреши попрощаться с моим младшим братом.

Византийский полководец жестом приказал своим бойцам подвести связанного Глеба к носилкам и отошел в сторону.

— Видишь тот край утеса? — обратился Борис к брату. — Прыгни оттуда в реку.

Глеб посмотрел в темноту за костром и молча показал Борису связанные запястья.

— Возьми это, наконец-то я выковырял его из своего тела, — Борис выпростал из-под плаща окровавленный кулак с зажатым в нем листовидным наконечником стрелы. — Перережешь веревку.

Глеб взял окровавленный кусочек острого металла и тут же принялся резать свои путы, но не удержался и возразил старшему брату:

— Для этого доблесть не нужна, будь у меня мой меч, я бы убил его!

— Он убьет тебя в два счета… — с горечью ответил Борис. — Доберись до Новгорода, скажешь Ярославу о Камне Святого Климента.

— Я убью Ижберна! — горячо прошептал Глеб.

— Когда-нибудь да… — согласился Борис и бессильно откинулся на спину. — А сейчас живи! Учись быть правителем. Потом отберешь у Константина византийский трон, как учила нас мать. Он его недостоин. Но пока Константин цесарь, он может побеждать… Найди Ярослава… Встретимся на том свете.

— Эймунд и Рагнар! — донесся до них голос Ижберна. — Прикончите старшего, а младшего тащите сюда!

Аколуф повертел в руках плинфу из черного вулканического стекла, так и не поняв, зачем она сдалась императору, и бросил ее на меха рядом с остальными трофеями: оружием и доспехами убитых ростовских дружинников.

— Подожди… — шепнул Борис младшему брату. — Подожди, пока они будут смотреть на меня.

Два варанга подошли к носилкам и сказали Глебу:

— Смотри, как будет умирать твой брат, следующая очередь — твоя!

Варанги достали мечи-гладиусы из ножен и резкими тычками сверху вниз закололи наследника киевского княжеского престола и византийского цесарского трона. В этот момент Глеб вскочил и бросился к трофеям.

— Он убежал, — крикнул Рагнар.

Варанги обнажили мечи, пытаясь сызнова отловить Глеба, но он в этот раз был гораздо решительнее и ловчее — поднырнув под рассекающий меч Эймунда, князь головой вниз кинулся с утеса в реку.

Византийские убийцы побросали горящие головни с утеса, чтобы хоть что-то рассмотреть. Что там? Где беглец? Но их попытки были тщетны. Лишь наутро они смогли хорошо рассмотреть следы.

— Он уплыл, — доложил Рагнар своему командиру.

— Найти его! — приказал Ижберн. — У него Камень Мертвых.

— А потом?

— Убить! Пока он жив, мы не можем вернуться в Константинополь! — заявил аколуф и прошептал в сторону: — Проклятое семейство!

* * *

Из Киева Глеб забрал свою мать, княгиню Анну, ее духовника, монаха Хильдибрандра, и вдову Бориса — бургундку Гудрун. Добравшись до Смоленска и проплыв на ладье еще около трех с половиной километров вниз по течению, они причалили к левому берегу реки Смядыни при впадении ее в Днепр. Здесь и остановились в охотничьей хижине, когда пастухи доложили, что видели в окрестностях отряд вооруженных людей.

Анна велела невестке взять людей из своей охраны и добыть провианта в ближайшем селении славян, для чего молодой вдове снарядили коня.

— На самом деле беги, дочка, в Новгород, — сказал ей тихо Хильдибрандр. — Научи Ярослава говорить с камнем, и пусть напишет закон на манер вашей Бургундской правды. Без этого страна русов погибнет.

Они обнялись на прощанье. Цесарица Анна отправила с Гудрун своих последних охранников из числа греков, которые были с ней со времен взятия Корсуни ее мужем Владимиром.

Потолок в хижине был низким, внутри она вся поросла мхом. Маленькие оконца были закрыты деревянными ставнями для тепла: ночи в сентябре уже зябкие. Наследник императорского престола в простой славянской рубахе предавался тяжелым думам. На его лбу виднелась темно-фиолетовая шишка с глубокой ссадиной — след давешнего удара рукоятью сабли. Цесарица Анна пряла, чтобы как-то себя занять. Монах Хильдибрандр молился.

— Улеб Вальдемарсон! — раздался снаружи голос проводника варангов Горясера. — Улеб Вальдемарсон, выходи!

Анна и Хильдибрандр переглянулись.

— Последний раз говорю! Выходи!!!

Пятидесятилетняя цесарица встала и рукой остановила идущего на выход Глеба. В темно-фиолетовой тунике, седая, она предстала перед руководителем конного отряда варангов византийского цесаря.

— Кто ты? — спросила она у всадника с закрытым кольчугой лицом.

— Я — Ижберн из Упсалы, аколуф византийского цесаря Константина VIII.

Всадник снял шлем, чтобы цесарица узнала его. К аколуфу наклонился Рагнар:

— Не убивай ее, она же все-таки сестра цесаря.

— Я пощажу женщин и слуг, — сказал Ижберн своей старой знакомой. — Глеб здесь? Отвечай!

— …Да, — ответила Анна. — Но я тебе его не отдам.

На этих словах она развернулась и зашагала обратно в бревенчатую полуземлянку, больше похожую на дзот. Через несколько минут оттуда стали выходить и исчезать в темноте леса слуги и женщины из свиты цесарицы.

— Уходите, уходите, — поторапливала Анна, когда те с плачем обнимали ее на прощание.

— Не надо со мной прощаться, — сказал ей Хильдибрандр, когда она обняла и его. — Я остаюсь.

Она посмотрела в глаза монаха, увидев в них решимость убивать людей. Они крепко обнялись еще раз.

Когда дверь за последним мальчиком закрылась, Ижберн махнул рукой, дав знак приступать. Один из отроков шустро подбежал к хижине и забрался на соломенную крышу, пытаясь разглядеть, что происходит внутри.

Глеб поднял голову на шум сверху и обнажил длинный меч.

Отрок, лежавший плашмя на крыше, вскрикнул, съехал на пузе вниз, неловко приземлился и упал на бок, держась руками за живот. Он все же встал и подошел к командиру, кривясь от боли.

— Глеб там? — спросил Ижберн.

— Меч его точно там, — из последних сил ответил отрок и со стоном упал бездыханным к его ногам.

Из хижины вышел воин в полном облачении: в пластинчатом доспехе, в золоченом сферично-конусном шлеме с маской, закрывающей все лицо, со щитом и с длинным окровавленным мечом.

— Рагнар! Ты убил моего брата, теперь я убью тебя! — крикнул воин.

Рагнар взял византийскую булаву и вопросительно посмотрел на командира.

— Можешь принять вызов на полном основании! — разрешил ему аколуф.

Рагнар был одет по-походному, без каких-либо доспехов и даже без шлема на седеющей голове. Он посмотрел по сторонам. «Темновато», — подумал он и нанес мощнейший удар булавой. Его встретил щит. Еще удар. Опять щит. Так повторялось четыре раза, покуда Глеб не ударил Рагнара ногой в грудь. Тот свалился наземь, но заколоть его не дал Эймунд.

Он отбил кованый меч Глеба, замахнулся было еще раз своим литым мечом, но был поражен в живот резким рубящим движением слева направо. Следующим движением Глеб расколол голову поднимающемуся Рагнару.

В бой вступил Ижберн, крайне раздосадованный, что вот так, походя, были сражены сразу два его заместителя. Молниеносными и сокрушительными ударами печенежского кистеня с гирей на кожаном ремне, от которой Глеб еле успевал уворачиваться, византийский аколуф разбил в щепки деревянный щит и загнал князя обратно в хижину.

— Зажгите факелы!!! — крикнул военачальник, и этого мига Глебу хватило, чтобы скрыться за толстой дубовой дверью.

Ижберн безрезультатно бросился всем телом на запертую дверь и приказал подручному:

— Дай мне топор!

Ему принесли большую секиру на длинной рукояти, и он принялся крушить дубовые доски. В это время варанги с криками ожесточения начали поджигать факелами соломенную крышу хижины. Старая, подмокшая, поросшая мхом солома никак не разгоралась.

Вдруг ставни жилища открылись и из узких окошек, словно из бойниц, стали вылетать разящие стрелы. Это сорокалетний монах Хильдибрандр вспомнил свой юношеский навык. Факельщики, пораженные стрелами, один за другим валились с ног как подкошенные.

Дверь никак не поддавалась Ижберну, она вела в полуземлянку, и земляной ход к ней не давал хорошенько размахнуться.

— Жгите все!!! — заорал разъяренный аколуф.

Наконец соломенная крыша занялась. Изнутри ее обливала водой Анна.

— Как думаешь, — спросил Глеб у монаха, тоже взявшись за лук, — Гудрун удалось уйти?

— Продолжай сражаться, — ответил Хильдибрандр. — Если они добрались до холмов, мы победили!

С крыши начали падать большие ошметки горящей соломы. Помещение заволокло дымом. Дверь все еще выдерживала удары, но кованые петли на проржавевших гвоздях уже расшатались в своих пазах.

Анна заметила предсмертный ужас в глазах своего младшего сына.

— Не робей, сын мой, — сказала она князю. — Нет! Ты прожил короткую жизнь, сынок, но твое имя русские будут помнить всегда.

Пристально сквозь дым посмотрела она на свою последнюю надежду вернуться на императорский трон, в Константинополь. Глеб сызнова надел свой остроконечный шлем, закрывающий все лицо. Монах и цесарица пали на колени в молитве, обращенной к Богородице. Сверху на обороняющихся уже падали поперечные перекладины горящей крыши.

Дверь не выдержала и рухнула под ноги Глеба, за ней внутрь заскочил с топором их княжеский повар.

— Торчин?! — удивленно воскликнул Глеб. — Так это ты помог нас выследить?!

В этот момент горящая балка выбила из его рук меч.

— Я-а-а-а-а!!! — закричал Торчин и всадил топор в грудь своего князя.

Затем он поднял княжеский меч и снял с молодого человека шлем. Голова мертвого Глеба безвольно откинулась. В его открытых глазах так и замерло недоумение: «Торчин, ты-ы-ы?» Рухнула еще одна балка, и стена огня не позволила предателю взглянуть на цесарицу Анну и ее духовника Хильдибрандра Инкерманского.

Торчин вышел из пожарища и положил перед Ижберном меч и шлем Глеба.

— Где камень? — спросил византийский полководец.

— Там, — махнул рукой на пожарище предатель. — Придется подождать, пока догорит.

…Зарево пожара в кромешной тьме видела с холмов Гудрун. Она все оглядывалась назад, тревожа лошадь этим движением. Слезы текли по ее щекам, но княжья вдова сдерживала рыдания, стесняясь грека, ведущего ее коня под уздцы.

 

Глава 8

Дела хмельные — дела семейные

Тем же летом далеко на север от реки Днепр норвежский король Олаф Харальдсон, по прозвищу Толстый, охотился вместе со шведским королем, своим тезкой Олафом Шетконунгом — в землях, которые считались норвежскими, но были захвачены шведами. Тридцатипятилетний Шетконунг был сыном королевы Сигрид Гордой и ее первого мужа Эрика Победоносного. Его родители были язычниками, а их сын — первым христианским королем Швеции. Двадцатилетний же Олаф Харальдсон был только что провозглашен норвежскими бондами первым христианским королем Норвегии. Они встретились как добрые соседи-христиане и договорились о мирном разрешении пограничного конфликта. В честь этого и была организована совместная охота на кабана, на которой вепрь поранил молодого норвежского короля в правый бок.

Норвежец, лежа на спине в охотничьей хижине, вслушивался в звуки пира своей дружины с людьми шведского короля. Внезапно дверь открылась, от ворвавшегося ветерка колыхнулось пламя на углях земляной жаровни. В помещение с низким потолком зашла четырнадцатилетняя королевна Ингигерда — длинноволосая блондинка в грубой льняной рубахе без рукавов грязно-голубого цвета, с узлами тесемок на обнаженных плечах.

Олаф лежал на бурой медвежьей шкуре, закрытый по грудь шерстяным плащом, его мускулистые руки покоились поверх ткани. Он недоуменно посмотрел на вошедшую девушку. Та села к нему на ложе. Норвежец попытался было приподняться, но блондинка положила ладонь ему на губы и силой заставила его принять прежнее положение. Загадочно поглядывая на короля, она расшнуровала свою рубаху и стянула ее с плеч, обнажив острые девичьи груди с розовыми сосками.

— Какая ты красивая, — только и произнес молодой король, когда она прилегла на него этими грудями.

Юная шведка ничего не ответила, лишь пристально посмотрела прямо в глаза норвежца и легонько поцеловала его в губы. Затем она стянула с него шерстяной плащ и «оседлала»…

У охотничьего костра в это время беседовали шведский король Шетконунг и норвежский епископ Зигфрид.

— Как только языческий конунг Ринг Дагссон из провинции Оппланн выступил против нашего короля, — рассказывал епископ, — по приказу Олафа Харальдсона был ослеплен старший сын Ринга Дагссона — Рюрик. Вместе с младшим сыном Дагом их сослали в Гренландию.

— У него еще был средний сын, Эймунд, — проявил свою осведомленность Шетконунг.

— А средний сын Ринга — Эймунд — успел уплыть на службу к византийскому аколуфу Ижберну, — пояснил Зигфрид.

— Я рад, что в наших королевствах и между нашими королевствами теперь мир, — заявил шведский король.

— Теперь этот мир надо закрепить, — предложил епископ. — Я заметил, как твоя дочь заглядывается на нашего короля. Предлагаю повенчать их в нашем храме Святого Климента, что построил еще прежний норвежский король, покойный Олаф Трюггвасон.

— Ингигерда еще слишком юна, чтобы рожать детей, — возразил ее отец. — Давайте обождем пару лет.

…Юноше было немного больно из-за раны в правом боку. Отроковица же закрыла глаза, переживая болезненные ощущения от того, что собственной рукой направила в себя восставшую мужскую плоть. Она вытащила из-под себя окровавленные пальцы, показала их норвежцу и помазала своей кровью его рану от кабаньего клыка.

— Кровь девственницы лечит даже смертельные раны, — наконец-то произнесла шведка свои первые слова.

Молодой мужчина наслаждался близостью каждой клеточкой своего тела. Он гладил бедра сидевшей на нем девушки, ласкал ее нежную кожу и чуть сжимал упругие выпуклости грудей. Ингигерда двигалась неспешно, стараясь не разрушить его наслаждение внезапной болью. Она оперлась руками на его грудь, чтобы перенести на них вес тела, приподнялась на бедрах и опять нанизалась на мужскую плоть, с удовольствием наблюдая усладу, вспыхивающую в глазах ее любовника. Наконец она сама закрыла глаза, отдаваясь собственным ощущениям…

* * *

В те времена женщины в Скандинавии имели высокий правовой статус. Они могли владеть землей и управлять собственностью. У них был непререкаемый авторитет в делах хозяйства. Когда мужья отсутствовали, они в одиночку управляли фермой. Женщины не могли вести судебные процессы, но их неутомимая энергия подливала масла в огонь кровной вражды, даже когда мужчины согласны были ее прекратить.

Скандинавская королева была, с одной стороны, женой короля, но с другой — еще и правящей королевой. Образно ее называли «женщина с чашей». Скандинавская королева активно участвовала в политической жизни и была совершенно самостоятельной фигурой. На пиру дружинников она появлялась с чашей меда или пива и обходила с ней воинов, причем в последовательности, которую устанавливала сама и которая могла быть согласована с королем, а могла — и нет. Здесь действовали свои правила.

В первую очередь королева должна была оделить ритуальным хмельным «напитком счастья» самых знатных мужей. Во вторую — юношей, наиболее выдающихся своими храбростью и удачей, любимцев богов. В третью — гостей. Именно королева устанавливала внутрисоциальные связи между воинами дружины скандинавского короля: последовательностью подачи своей чаши она маркировала социальное положение каждого. К тому же, вручая от себя чашу с медом, скандинавская королева нередко произносила напутственные пожелания, которые отражали политическую ситуацию.

У норвегов, данов, свенов и русов были также отличные от остальной Европы правила брака и развода. Прежде всего, в дохристианскую эпоху выдать скандинавскую женщину замуж без ее согласия было практически невозможно. Конечно, родители могли настаивать, требовать, но все равно согласие невесты было необходимым. Потому что если она во время брачного пира заявляла: «А я не хочу», — то все, свадьба расстраивалась. Кроме того, невеста, а потом жена, имела право «хлопнуть дверью» в любой момент, ничего при этом не потеряв ни для своей чести, ни для своего достоинства, ни для своего достатка. От родительской семьи ей полагалось приданое, которое становилось общей собственностью с мужем, но от мужа она получала так называемый «утренний дар», который в случае развода оставался у нее. Причем этот дар должен был соответствовать родительскому приданому. «Утренний дар» мог выражаться в земельной собственности, в ювелирных изделиях, дорогих одеждах или в виде поголовья скота. После развода это было неотчуждаемо.

Если муж-викинг каким-то образом навлекал на себя гнев жены, она могла в любой момент объявить о разводе. Например, женщина-викинг могла объявить о прекращении брака из-за нелояльного отношения мужа к ее родственникам. Или же если муж скомпрометировал себя, уронив честь и достоинство.

Но никогда для скандинавской жены не было поводом для развода наличие у мужа наложницы. Развестись из-за наложницы считалось среди женщин-викингов чрезвычайной глупостью. Потому что наложница — это нормальная часть домохозяйства. Дети наложницы могли признаваться законными детьми. Для этого отец должен был посадить ребенка на колени и произнести ритуальную фразу. После этого ребенок считался законным отпрыском, который имел такие же права на наследование, как и дети жены. Так было, например, когда наложница князя Святослава — Мальфрида — родила ему сына Владимира.

Система конкубината сохранялась у скандинавов и русов долгое время и в христианское время. Половина норвежских королей того времени — это дети конкубин. У русов это называлось «введение в род через отцовское колено». И у викингов, и у русов была устойчивая традиция «матчества», когда отчество образовывалось от имени матери, а не от имени отца. Носителями матчества могли быть люди, которые росли без отца и которых воспитывала мать. Они получали матроним, образованный от имени матери, которая могла быть как раз конкубиной. Например, сын могущественного галицкого князя Ярослава Осмомысла от конкубины Настасьи, которого Ярослав очень любил и которому оставил княжеский престол, носил имя не Олег Ярославич, а Олег Настасьич. А сын датской принцессы Эстрид Свенсдоттер (дочери Свена Вилобородого) и сконского ярла Ульфа Торгильсона стал королем Дании под именем Свен и матронимом Эстридсон. Свен Эстридсон. Вообще наличие отчеств (и матчеств) по сей день объединяет потомков викингов — шведов, норвежцев и датчан с потомками русов — украинцами, белорусами и русскими.

* * *

Через два года на границе между Швецией и Норвегией на берегу реки Эльв были установлены шатры для пиршества в честь помолвки между королевной Ингигердой и королем Олафом Толстым. Жених не смог приехать сам и прислал вместо себя уполномоченного вельможу Рюара, чем несказанно разобидел невесту. На пиру она сидела рядом с норвежцем и смотрела в сторону.

— Тихо! — встал Рюар и поднял руку. — Я за жениха говорить буду, замолчите все!

Он взял в руки специальный ритуальный кубок, наполненный хмельным медом.

— Ингигерда, мы слишком долго ждали, пока ты подрастешь!

Приехавшие гости со стороны жениха похабно загоготали.

— Выпей это, — Рюар протянул Ингигерде рог, — и будешь норвежской королевой!

При этих словах мать невесты, королева Швеции Эстрид, недовольно поджала губы. Ингигерда выпила, но на глазах ее заблестели слезы.

— Если кто-то хочет что-то сказать против этой свадьбы, — начал ритуальную формулу Олаф Шетконунг, — то скажите это сейчас или замолчите навсегда…

— Я против! — раздалось у входа в шатер, и в него вошел богато, по-византийски одетый мужчина.

— Кто ты такой? — спросил, подбоченившись, Рюар.

— Человек, который против женитьбы твоего короля на Ингигерде, — был ему ответ.

Невеста недоуменно посмотрела на внезапное препятствие ее браку с Олафом Толстым, который, как ей теперь казалось, был всего лишь детским увлечением.

— Влюбленный незнакомец? — уточнил Рюар. — Вызов от тебя я не приму.

— Я — Эймунд, сын Ринга, конунга Оппланна, воевода князя Ярицлейва из Хольмгарда.

— Сын Ринга, который боролся с моим кузеном королем? — спросил опешивший от неожиданности Рюар. — Он бы дорого дал за твою голову!

Последние слова Рюар выкрикнул уже в прыжке с занесенным топором. Но Эймунд уклонился от удара раз, и другой, и третий. Ограниченное пространство между столами не позволяло ему обнажить свой длинный меч. Наконец он сумел это сделать, но как раз в этот момент Рюар нанес ему удар в живот верхней поверхностью топора. Эймунд упал между столами. Старая рана, полученная от меча муромского князя Глеба, дала о себе знать резкой парализующей болью.

— Йе-э-э-э-а! — налетел на него Рюар, замахнувшись топором.

Эймунд с большим трудом увернулся, и кузен короля разрубил надвое попавшуюся под руку скамью. Рюар замахнулся еще раз и попал по столу, и вот тут-то меч Эймунда одним ударом отрубил правую ногу Рюара выше колена. Кузен короля Олафа обреченно закричал что есть мочи и грохнулся оземь. Вместе с криком из него вылетела и его жизнь.

Ингигерда отвернулась от ужаса и отвращения. Гости-норвежцы повскакивали с мест. Но тут королева-мать, тридцативосьмилетняя Эстрид Ободритская, дочь вождя славян-ободритов, переступив через еще теплый труп Рюара, поднесла Эймонду чашу с медом и спросила:

— С чем тебя прислал к нам конунг Хольмгарда Ярицлейв Вальдемарсон?

Новгородский воевода осушил кубок и поклонился сначала угостившей его шведской королеве, а потом, гораздо ниже, самому королю Олафу Шетконунгу.

— Войско новгородского конунга Ярицлейва под моим командованием захватило Кенугард и полонило жену князя Свантепулькера и его бояр. Но тесть Свантепулькера, польский король Болеслав Храбрый, напал на Кенугард вместе с печенегами и Свантепулькером. Они отбили Киев и полонили жену Ярицлейва Агату и их сына Илью. В плену Агата умерла. Князь Ярицлейв предлагает королю Швеции совместно отвоевать Киев у Свантепулькера. Также Ярослав просит себе в жены королевну Ингигерду и, в случае ее согласия, обещает ей в качестве утреннего дара город Альдейгьюборг со всеми окрестными землями!

— Ты согласна, доченька? — спросила Эстрид у онемевшей Ингигерды и сообщила для справки: — В утренний дар русский князь предлагает тебе столько земли, сколько занимает половина Норвегии!

— А он сильно старый? — поинтересовалась юница.

— Яроцлейву Вальдемарсону тридцать лет, — ответил Эймунд.

— А можно я назову его утренний дар Ингерманландией? — спросила Ингигерда.

— Это будет твоя собственная земля, и ты можешь называть ее как тебе угодно! — улыбнулась королева-славянка.

— Я согласна! — поклонилась шведская королевна свату новгородского князя.

— А ты согласен? — спросила королева у своего мужа.

— Я-то готов послать войска в Кенугард хоть завтра, вот только что я скажу королю Олафу Толстому? — засомневался Шетконунг. — Я ведь поклялся на тинге в Упсале, что выдам за него свою дочь!

— Так выдай за него свою дочь Астрид от наложницы Эдлы, она всего-то на год младше моей Ингигерды! — посоветовала мудрая королева.

На том и порешили. Так Эймунд Рингсон отомстил норвежскому королю Олафу Харальдсону, уведя у того из-под носа нареченную невесту. А новгородский князь Ярослав женился на шведской королевне Ингигерде и с помощью ее дружины шведских викингов разбил печенегов и поляков своего брата Святополка и короля Болеслава Храброго. Польский король запросил мира и в качестве жеста доброй воли освободил Илью Ярославича. Еще через год князь киевский Ярослав Владимирович женил четырнадцатилетнего сына Илью на двадцатилетней принцессе Маргарите Датской, самой младшей дочери Свена Вилобородого и Сигрид Гордой.

 

Глава 9

«Железная леди» Киевской Руси

Прошло десять лет. Норвежский король Олаф II Харальдсон собирался со своими старшими дружинниками на зимнюю охоту на кабана в загородной резиденции князя Ярицлейва Вальдемарсона, в сельце Ракома в семи километрах к юго-западу от Хольмгарда. Тридцатитрехлетний Олаф Толстый был королем в изгнании. Пару лет назад он вместе с новым шведским королем Анундом Углежогом — сыном покойного короля Олафа Шетконунга — напал на Данию. Но король Англии и Дании Кнуд II Могучий сумел победить шведско-норвежский флот и захватить Норвегию. Олафу Толстому пришлось оставить свою жену Астрид и восьмилетнюю дочь Ульфриду в Швеции, а самому вместе с четырехлетним сыном Магнусом уплыть в Хольмгард к киевскому свояку, князю Ярицлейву Вальдемарсону — за новым войском. Ярицлейв, хоть и владел великим киевским престолом, но жить предпочитал в Хольмгарде. Он принял Магнуса, как родного сына, и разместил у себя при дворе вместе с остальными своими детьми. При этом же дворе жили изгнанные из Англии дети короля Эдмунда Железнобокого — Эдуард и Эдмунд…

Река Ракомка пробивалась под толстым льдом к спокойному, ровному озеру Ильмень. Из села Ракомы к викингам доносились едва различимые возбуждающие запахи — дровяного дыма из печей, свежеиспеченного хлеба и еще тысячи других опьяняющих ароматов, поднятых со снега восходящим солнцем, слабо мерцающим в морозном тумане. Поднимаясь выше и выше, солнце светом своих лучей разрывало пелену тумана, висевшего над селом и над рекой. Клочья тумана, медленно поднимаясь вверх, растворялись в воздухе, открывая взору очертания береговой линии.

Олаф устроился в седле, покрутил коня на месте, проверяя, все ли прилажено надежно и уверенно ли чувствует себя животное под ним, удобной ли длины путлища со стременами. Оруженосец подал копье. В этот момент затрубил рог, возвещая о прибытии княжеских людей из Новгорода. Король вернул копье помощнику и вгляделся в прибывающих. Впереди ехали небольшие однолошадные сани, в них стоя правила сама княгиня киевская Ингигерда Олафсдоттер. За ней, также стоя в санях, ехал ладожский ярл Регнвальд Ульвсон, за ним следовали верхом шесть его личных дружинников-шведов.

Норвежец толкнул коня каблуками и коротким галопом доскакал до саней княгини.

— Здравствуй, Олаф! — поприветствовала его Ингигерда, радостно улыбаясь. Разгоряченная быстрой ездой, она осадила лошадь, влекущую сани.

— Великая княгиня! У нас для тебя есть конь! — откликнулся Олаф и неопределенно показал на группу своих верховых соратников.

— Для чего? — удивилась Ингигерда.

— Но ты же не собираешься охотиться на кабана в санях? — ответил вопросом на вопрос Олаф.

— Почему нет? — лукаво улыбнулась двадцатисемилетняя женщина.

— Местность ухабистая! — предупредил норвежец.

— Мы к ней привыкли, — уверила его Ингигерда и обернулась к своему двоюродному брату. — Да, Регнвальд?

— Тебе стоит самому попробовать погонять в санях! — крикнул ярл. Он не приближался к норвежскому королю, не зная, поладят ли их кони.

— Клянусь святым Климентом, я не против! — согласился Олаф.

— Так возьми мои! — с готовностью предложил ладожский ярл.

Норвежец спешился и когда проходил мимо саней Ингигерды, то услышал, как она его поддела:

— Местность ухабистая!

Олаф повернулся к ней и опять увидел ее хитрую улыбку. Ничего не ответив, король поспешил к одолженным саням. Он встал на тесаные доски, получил в руки вожжи и покачался туда-сюда, пытаясь понять, как тут удерживать равновесие. Конь принял это движение за команду «вперед» и резко тронулся с места. Олаф чуть не упал. Он натянул поводья, строго прикрикнув:

— Воу-воу!

Конь встал. «Ага, — смекнул норвежец, — вот оно как работает!» Он обвел глазами ожидающих его людей и прикрикнул на коня, одновременно хлопнув его по бокам вожжами. Разгоряченное животное резво рвануло вон из лагеря норвежских дружинников. За ним устремились сани Ингигерды и верховые охотники с копьями.

Норвежцы короля и шведы ярла красовались друг перед другом удалью молодецкой: пустили коней в галоп-карьер, понуждая их перепрыгивать заснеженные кусты. Ингигерда как опытная наездница на размашистой рыси легко обогнала сани Олафа и направила коня вниз по руслу Ракомки. Норвежец направил свои сани за ней. По берегам кентером скакали верховые, высматривая кабана.

В это время самка кабана в кустах встревоженно вслушивалась в приближающийся топот копыт. Всадники обогнали сани и рассеялись по одному в редком дубовом лесу. Первым удирающего прочь вепря заметил единоутробный брат короля Харальд Сигурдсон.

— Сюда! — крикнул норвежец своей команде, разворачивая коня вслед убегающему кабану.

Ингигерда увидела, что ее шведы устремились вслед за норвежцами, приостановила коня и дождалась Олафа. Удостоверившись, что король ее видит, княгиня отцепила вертикально укрепленное в санях копье и воткнула его в сугроб, давая понять, что не намерена охотиться, а предлагает покататься наперегонки.

Олаф поравнялся с копьем Ингигерды, затем забросил свое копье в этот же сугроб и хлестнул коня, понуждая его перейти с рыси на галоп. Стоя в маленьких санях, ему приходилось делать несколько дел одновременно: сохранять равновесие, управлять лошадью, выбирать путь, следить за другими участниками движения, и все это в состоянии какого-то необыкновенного экстаза. Куда бы они ни поехали — всюду Олаф видел что-то новое, необычное. Ракомка протекала в широкой, метров четыреста, и глубокой ложбине, поросшей бурыми шуршащими травами и кустами, усыпанными снегом. Вдалеке виднелись ровные линии полозьев княжеских саней, создававшие впечатление ярких от солнца путеводных нитей к неземному наслаждению…

Ингигерда постоянно оглядывалась на Олафа, проверяя, не выпал ли он с непривычки из саней. Но ноги норвежского короля привыкли держаться за шаткую скользкую палубу драккара, а руки были натренированы такелажными канатами. Норвежец лишь нахлобучивал поглубже на голову круглую шапку, отороченную лисьим мехом, да стегал коня, понукая его еще и криком. Он попробовал обогнать женщину справа, когда посреди русла им попался островок, но не вышло: конь Ингигерды проскользнул прямо перед носом лошади Олафа. Когда им попался еще один островок, поросший кустами, Олаф постарался обогнать Ингигерду с левой стороны, но опять у него не получилось. Княгиня заливалась смехом, наслаждаясь скоростью и погоней. Сзади хохотал король. Она не хлыстала своего коня, позволяя норвежцу постепенно ее нагнать и поравняться.

Но управлять лошадью вожжами Олафу раньше не приходилось, и он допустил ошибку: слишком сблизился с княжескими санями. Деревянные полозья на какое-то время сцепились. Княгиня посмотрела на короля с укоризной. Тот чуть натянул левую вожжу, расцепил сани, но не без потери — его правый полоз расщепился, повозка вот-вот грозила опрокинуться.

— Ингигерда! — крикнул Олаф. — Помедленнее!

Она немного натянула поводья. Норвежец опять сблизил сани и на полном ходу перепрыгнул к ней. Его лошадь, почувствовав значительное облегчение, рванула вперед еще быстрее, волоча скособочившиеся без одного полоза сани.

От толчка княгиня чуть было не вывалилась, но король удержал ее, обняв за талию. Они стали объезжать большой остров Перынь, находившийся между речками Прость, Ракомка и рекой Волхов у самого его истока из озера Ильмень. Огромный камень, торчавший изо льда, подкинул правый полоз саней, и знатные особы выпали из них на полном ходу прямо в сугроб.

Олаф поднял Ингигерду из глубокого снега, увидел, что она в порядке, и опять заразительно рассмеялся. Она обняла его за шею и прильнула к его губам. Они целовались долго, будто хотели утолить жажду, накопившуюся за десять лет. Наконец она сообразила, что их видно слишком издалека и, пятясь, потянула его за руку к берегу. Но не смогла сделать больше четырех шагов в глубоком снегу, как упала на спину, увлекая мужчину за собой. Они опять жадно целовались, теперь уже лежа на бесконечной белой простыне снежного покрова.

Мороз не дал им особо разлеживаться, и княгиня предложила королю пройти в глубь острова.

— Что это здесь? — спросил Олаф, увидев разоренные постройки вокруг еле приметной под снегом землянки.

— Русское языческое святилище, посвященное славянскому богу-Громовержцу Перуну, — пояснила Ингигерда. — Дядя князя Владимира, Добрыня, вместе с Иоакимом Корсунянином разорили это требище, а идола Перуна срубили и сбросили в Волхов.

В землянке княгиня развела в очаге огонь, маленькая комната быстро прогрелась. Король принес шкуру белого медведя из ее саней, накинул пожелтевший старый мех себе на голову и коротко рыкнул, как большой лютый зверь. Ингигерда сначала стала изображать охотника с воображаемым ножом в руке, но потом передумала, опустилась на четвереньки и тоже стала порыкивать, как медведица. Они оба никогда не видели белых медведей, и у них получались скорее кабаны или волки. Олаф призывно завыл из-под меха, молодая женщина рассмеялась и бросилась к нему под шкуру.

— А ну-ка, что у нас тут? — игриво спросила она.

— А здесь у нас благословение от Фрейра! — так же шутливо ответил король и сдернул штаны, заваливаясь на спину.

Княгиня сняла с себя одежду, обнажив тяжелые груди с разбитыми сосками, выкормившими уже четверых детей, и взялась рукой за то, что предстало пред ней из-под королевских штанов.

— «В дремучем лесу посох Фрейера вздымается к небесам!» — продекламировал Олаф, подражая интонацией скальдам.

Он легонько дотронулся пальцами до женского лица, склонившегося к нему, и продолжил:

— «И в разгар весны плоды он дарит нам».

— Кто написал эти стихи? — спросила Ингигерда, поглаживая «посох Фрейера», — Хальфредр Скальд?

— Нет, их написал я, Олаф Харальдсон, который только что прочитал их своей сбежавшей невесте.

Ингигерда опять шутливо по-медвежьи рыкнула на него. Олаф убрал ей за уши упавшие на лицо пряди волос и спросил:

— А ты помнишь?

— Что?

— Как морские волны целуют берег Скандинавии? — он притянул ее обнаженное тело к себе под шкуру. — Набегают и отступают…

Олаф вошел в Ингигерду снизу, как когда-то много лет назад в почти такой же охотничьей землянке…

— Набегают и отступают, — он много раз шептал это «набегают» и нанизывал ее на себя, а потом «отступают» и почти выходил из нее. — Набегают и отступают… Набегают и отступают… Набегают и отступают…

В женской измене таится крайне неприятный для мужчин эффект: измена делает женщину самостоятельной, не делая ее при этом одинокой.

…Через час Олаф лежал головой на коленях у Ингигерды и наслаждался моментом опустошенной усталости.

— Не верю, что это происходит со мной… — признался норвежец.

— Оу? — произнесла шведка с вопросительной интонацией.

— Я о любви…

— Странно, что со мной это происходит вот так, — наконец ответила княгиня, поглаживая волосы короля.

— Сожалеешь, Ингигерда?

— Нет! — она решительно потрясла головой.

— Люди будут искать нас.

— Не беспокойся об этом, Регнвальд займет твоих дружинников. Он, кстати, больше всех переживал, что я не вышла за тебя замуж. Отец так разгневался на него, что мне пришлось забрать кузена на Русь и сделать ярлом Ладоги…

— Король Норвегии теперь не пара великой киевской княгине? — спросил Олаф.

— Позволь мне самой решать, кто и когда мне пара.

— А наши чувства, разве это не важно?

— Нет, теперь я русская княгиня… Но давай забудем об этом и насладимся счастьем, — предложила женщина. — Олаф, послушай: ты сам христианский король и должен понимать, что мы уже нарушили христианские законы.

— Ты говоришь, как твой муж-законник… — то ли укорил, то ли похвалил мужчина свою любовницу. — Закон можно изменить.

— Закон — да, а людей — нет, — возразила Ингигерда и посмотрела ему в глаза. — Мой бедный Олаф, ты не знаешь Ярицлейва, убедить его может только говорящий Камень Святого Климента.

— Но я гость во владениях великого киевского князя, — встревожился норвежский король.

Княгиня обняла его и успокоила:

— Ярицлейв — человек набожный. Он милосерден и мудр, и снисходительно прощает женские капризы. К счастью, он еще не охладел к прелестям своей скандинавской супруги…

— Рад это слышать!

— …Как все великие мудрые люди, он уважает свою жену и ему небезразличны ее советы и желания.

* * *

Князь Ярослав сидел в своих хоромах, на столе перед ним находился деревянный макет храма Святой Софии. Киевский князь был очень увлечен этой затеей: вместо деревянной церкви Святого Климента, построенной его отцом, возвести из камня новый главный православный храм Великого Новгорода. Перед князем плавно расхаживала княгиня Ингигерда в длинной парчовой тунике, расшитой золотом.

— В любви ты намного искуснее, чем в ведении войны, — сказал Ярослав своей жене, намекая на то, как она возглавила войско против полоцкого князя Брячислава Изяславича и попала к нему в плен.

Ярослав носил длинные усы, торчащие в разные стороны, а бороду брил. Он был одет в синюю шерстяную тунику с круглым оплечьем, вышитым бежевыми треугольниками.

— Твой бывший жених стал слишком неосторожным. Как и ты сама, — упрекнул жену князь.

— Ты знал, какую женщину берешь в жены, — ответила Ингигерда и вздернула подбородком так, что большие золотые серьги в ее ушах качнулись. — И тебе это даже нравилось.

— Да, ты права… — согласился Ярослав. — Но я говорю о твоем тонком понимании мужчин, а не о твоей любви к ним.

Княгиня отвернулась к окну. Князь кликнул посыльному:

— Пусть придет воевода!

Посыльный возник в дверном проеме, поклонился и скрылся.

— Он должен был руководить армией, — продолжал ворчать Ярослав. — Но нет, ты настояла на своем. И у нас в результате Брячислав — киевский наместник.

Вошел воевода Эймунд Рингсон.

— Эймунд, — обратился к нему Ярослав. — Ты возьмешь на себя командование норвежской армией короля Олафа Толстого.

— Но, мой князь, я боюсь, что еще не время, — позволил себе возразить воевода.

Ярослав встал и, подняв бровь, посмотрел на Эймунда. Ингигерда пребывала в смятении чувств.

— У тебя есть наше разрешение, воевода, — наконец вымолвил князь. — Можешь отказаться.

— Я благодарю великого князя за благосклонность ко мне! — слегка поклонился воевода, приложив по русскому обычаю правую ладонь к груди в темно-коричневой шерстяной тунике.

Ингигерда подошла к мужу в знак признательности за это «наше разрешение». Эймунд Рингсон развернулся и твердыми шагами, по-военному, вышел.

* * *

В палатах княгини Ингигерды расхаживал туда-сюда ладожский ярл Регнвальд Ульвсон. Он был пышно разодет по поводу визита в Хольмгард и держал свой позолоченный шлем под мышкой.

Стремительными шагами, так, что сзади развевался лиловый плащ, вошел Олаф Харальдсон.

— Здравствуй, Олаф! — поприветствовал короля в изгнании ладожский ярл. — Великая княгиня Ингигерда Олафсдоттер хочет тебя видеть. Срочное дело.

— Сегодняшняя ситуация не позволяет мне столь частые аудиенции у княгини, — возразил король.

— Великая княгиня находится в своем городе Альдейгьюборге, русы называют ее город, реку и озеро «Ладога», это недалеко отсюда. Попутный ветер и быстрая ладья превратят поездку в небольшую прогулку.

— Да, — согласился норвежец. — Попутный весенний ветер — это то, что мне нужно!

Олаф учтиво поклонился Регнвальду:

— Я благодарю тебя, ярл!

Палаты княгини они покинули вместе.

* * *

Князь Ярослав принимал воеводу Эймунда в покоях, сидя на ложе. В руке у него был камень из черного вулканического стекла. Князю жаль было отрываться от беседы с голосом Иисуса. Агата, первая жена Ярослава, была гречанкой, и он хорошо знал ее язык, поэтому много времени проводил со своим сокровищем — Камнем Святого Климента, привезенным ему Гудрун, женой покойного брата Бориса.

— Мой князь, — докладывал Эймунд. — Как только она прибыла в Ладогу, то сразу послала за Олафом Толстым.

— Мой гость играет в опасную игру, — задумчиво сказал Ярослав. — Я бы сказал, что для него существует опасность стать еретиком…

— Великий князь, — Эймунд понял, что Ярицлейв думает о чем-то своем. Норвежец обошел трон и встал слева от Ярослава. — Она примет его в своей личной резиденции, чтобы никто не мог слышать, о чем будет идти речь.

— Если никто не будет слышать, о чем у них речь, так во имя Господа Бога и всех святых, почему же меня должно волновать, с кем моя супруга хочет поговорить? — спросил Ярослав, не глядя на своего воеводу. — Это не мое дело. И уж точно не твое!

Эймунд отошел от княжеского ложа, чтобы иметь возможность всплеснуть руками:

— Речь идет не о дружеской беседе, а о прелюбодеянии!

— Русь и Норвегия — друзья, мой воевода! — отрезал князь.

— Но Олаф Толстый не друг, мой князь! Он сделал из твоей жены себе любовницу! — наконец решился прямо заявить Эймунд.

— Норвегия попала в зависимость от английского короля, — ушел от щекотливой темы князь. — Олаф все еще хочет отвоевать свое королевство, он не отважится что-либо предпринять в ущерб великому киевскому престолу. А Ингигерда оказывает большое влияние на отношения нашего государства с королевствами Северной Европы…

* * *

Великий киевский князь Ярослав Владимирович и его супруга княгиня Ингигерда Олафсдоттер принимали гостей в официальном тронном зале. Беседовала в основном Ингигерда, одетая в пурпурный плащ. Ее волосы украшала золотая диадема. Князь в золотом парчовом плаще больше интересовался изменениями в чертежах предстоящей стройки храма Святой Софии.

— Король Норвегии Олаф Харальдсон! — объявил дворецкий.

В княжескую палату вошел Олаф Толстый в сопровождении брата Харальда Сигурдсона. Они подошли к тронам и учтиво поклонились.

— Великий князь! — обратился к Ярославу норвежский король в изгнании.

— Великая княгиня! — обратился норвежец к своей любовнице.

Та посмотрела на него чуть искоса.

— Норвегия приветствует вас в моем лице, — продолжил Олаф. — Я почтительнейше благодарю за милостиво предоставленное мне убежище.

— Он ловкий дипломат, — нарочито громко заметил Эймунд Рингсон. — В одно мгновение он сделал свои проблемы нашими…

— И какие проблемы его волнуют? — спросил у воеводы великий князь, оторвавшись от чертежа.

— Английский король Кнуд — вот самая главная проблема! — ответил Олаф. — Он подчинил себе Данию, Англию, Норвегию и половину Швеции…

— Ты полагаешь, — прервала его Ингигерда, — что Норвегия и Русь должны вместе…

— Такой альянс кажется мне естественным, — в свою очередь не дал ей договорить Олаф.

— А-а-а-а, Норвегии выгода, а Руси все тяготы войны, — заключил Ярослав, сызнова углубившись в чертеж.

— Опасность невелика, — пояснил Олаф. — В настоящий момент между норвежскими бондами царит разногласие, не все они хотят подчиняться узурпатору. Ситуация для нас благоприятная.

— Все помыслы наши сосредоточены ныне на составлении всеобъемлющего свода законов Русской Правды, — ответил Ярослав и дал чертежу свернуться обратно в трубочку, — и на строительстве Божьего храма, величайшего из всех, которые когда-либо создавались на Руси во славу Господа нашего. Мы не можем отвлекаться на второстепенные дела.

Ярослав опять развернул чертеж храма Святой Софии.

— Пусть ими занимается наш вездесущий воевода! — заявил князь и посмотрел на Эймунда.

— Я уже говорила с великим князем… — снова вступила в разговор Ингигерда.

— …И вот тебе наше решение, — подхватил Ярослав, повернулся к жене и жестом левой руки велел ей приподняться.

— Мы не хотим официальной войны с братом Маргариты Датской, супруги Ильи, старшего сына великого князя, — заявила Ингигерда. — Но так как всем известно о наших с тобой особенных отношениях, я дам тебе свою личную дружину под командованием воеводы Эймунда Рингсона. А также, по моему личному желанию, твой сын Магнус, наследник норвежского престола, останется у нас при дворе.

Олаф Толстый учтиво поклонился. Вообще-то он рассчитывал на такую же помощь, которую когда-то оказал датский король Харальд Синезубый новгородскому князю Вальдемару, сыну Святослава. Но пара тысяч хорошо вооруженных и обученных шведов — тоже неплохо. Вот только командовать ими будет его личный неприятель Эймунд. Олаф понимал, что его подставили, но ничего поделать не мог.

— У нашей княгини инстинктивное чутье в оценке способностей мужчин, — счел нужным заметить Ярослав, иезуитски улыбаясь. — Это одна из ее особенностей.

— Меня радует, что мои слова так тебя веселят, — ответила мужу Ингигерда.

— Великий князь, — опять поклонился король Норвегии. — Вашу супругу называют красивейшей из мудрейших и мудрейшей из красивейших!

Ярослав встал и промолвил:

— Это замечание о нашей мудрости по меньшей мере дерзкое. Судить о ней, Олаф, может один Господь!

Он протянул левую руку Ингигерде:

— Идем, Ирина, — обратился великий князь к княгине по православному имени и дождался, когда ее десница ляжет на его шуйцу. — Время молиться, — негромко объявил он и направился с супругой прочь от тронов.

Норвежский король поспешил освободить им проход. Когда княжеская чета выходила из дверей, Ярослав испытующее посмотрел на Ингигерду, но та ничем не выдала своих чувств, сохраняя благочестивое выражение лица.

* * *

Спустя несколько месяцев из Норвегии прибыл Харальд Сигурдсон с дружиной Ингигерды, а также с известием, что его единоутробный брат, король Норвегии Олаф II Харальдсон, погиб в битве с язычниками при Стикластадире и его останки погребены в храме Святого Климента, основанном в Нидаросе еще Олафом I Трюггвасоном. Ты можешь быть сколь угодно хорошим или сколь угодно плохим, но жизнь приводит тебя примерно к одним и тем же итогам…

Великая княгиня заперлась у себя в покоях и не выходила несколько дней. Наконец у Ярослава лопнуло терпение, и он пришел к ней, застав супругу плачущей на кровати.

— Больше Господа Бога я люблю эту женщину! — с глубоким вздохом признался сам себе князь и принялся утешать свою жену. — Ирина, ну, перестань уже! Король Олаф Толстый креститель и просветитель норвежцев…

— Он не толстый, — всхлипнув, возразила Ингигерда.

— Не толстый, не толстый, — поспешил согласиться Ярослав. — Он святой! Поставь в его имя церковь у себя в Ладоге.

— И у нас в Новгороде, — плаксиво потребовала княгиня.

— И в Новгороде поставим, прямо у меня во дворе. Пусть все гости и послы знают, какой это был святой человек. А сына его Магнуса я усыновлю.

Но при этих словах княгиня еще пуще разрыдалась.

— Ну, что такое, что такое? — Ярослав целовал ее веки и залитые горючими слезами щеки.

— Я ношу ребенка Олафа, — прошептала ему на ухо Ингигерда.

— Моего ребенка, — мягко поправил ее великий князь. — Коли родится мальчик, я назову его Всеволод, вместе его вырастим и воспитаем. Хорошо?

Жена согласно кивнула.

— Вот и хорошо! — обрадовался ее мудрый муж, ее бесконечно милый Ярицлейв…

Когда княжичу Всеволоду исполнилось четыре года, умер король Кнуд II Могучий и норвежская знать провозгласила королем Норвегии приемного сына и воспитанника князя Ярицлейва — десятилетнего Магнуса Олафсона. Впоследствии Магнус столь справедливо управлял королевством, что его и по сей день чтят лучшим норвежским королем и называют Магнус Добрый.

Лаврентьевская летопись так характеризует Всеволода, сына Ярослава Мудрого: «Из детства был боголюбив, любил правду, наделял убогих… сам воздерживался от пьянства и от похоти, за что и любил его отец более всех своих детей». И впоследствии именно двадцатичетырехлетнему Всеволоду оставил Ярослав киевский престол и Камень Святого Климента. Великий киевский князь Всеволод [Олафсон] был одним из самых образованных людей своего времени. Его сын, Владимир Мономах, в своем «Поучении» написал, что Всеволод Ярославич, «сидя дома», владел пятью языками. Мать Всеволода Ингигерда была шведкой, и он говорил по-шведски. Его первой женой была византийская принцесса Анастасия Мономах, но греческий он знал еще с детства. Его второй женой стала Анна Половецкая, и он выучил язык половцев. А когда его сын женился на английской принцессе Гите Уэссекской, то Всеволод смог объясняться со своей снохой на английском.

Советуясь с голосом Иисуса из Камня Святого Климента, Всеволод Ярославич написал расширенную редакцию свода законов Русская Правда. Но не с этого началось его правление, а с великого раскола христианской церкви на православную и католическую.

В год начала княжения Всеволода Ярославича на киевском престоле Папа Римский Лев IX послал в Константинополь легатов для разрешения конфликта. Дело в том, что патриарх Михаил Кируларий закрыл латинские церкви в Константинополе. А его сакелларий Константин выбросил из дарохранительниц Святые Дары, приготовленные по западному обычаю из пресного хлеба, и даже потоптал их ногами. Найти путь к примирению не удалось, и в константинопольском соборе Святой Софии папские легаты объявили о низложении Кирулария и его отлучении от Церкви. В ответ на это патриарх предал анафеме легатов.

Все скандинавские и западноевропейские родственники великого князя Всеволода поддержали Папу Римского. Но Всеволод Ярославич по совету голоса Иисуса из Камня Святого Климента занял сторону Константинополя. Почему? Да потому, что Иисус свободно говорил по-арамейски, бегло по-гречески и с большим трудом по-латински. И записывали за ним апостолы или по-арамейски, или по-гречески. А Библия на латыни — изначально переводная, то есть с самого начала содержит искажения идей и мыслей Великого Учителя. «Зачем смотреть на отражение луны и звезд в мутной воде, когда можно просто поднять голову и увидеть их собственными глазами?» — так сказал голос Иисуса из Камня Святого Климента. И уехали послы Папы Римского из Киева не солоно хлебавши.