Глава 13

По дороге в Джиджигу

Поднимая тучи красной пыли, «ленд ровер» обгонял слева по грузовой дороге такой же «дефендер». Из заднего пассажирского окна высунулся Олег Маломуж с репортерской «сонькой», направленной на Сигрид Колобову в белом платье и соломенной шляпе, напоминающей колонизаторский шлем. Шляпа была украшена белой тканью, развивающейся сзади двумя хвостами.

— А я тебя снимаю! — смеялся оператор.

Женщина сняла запылившиеся темные очки.

— Ты не должен дать ему нас обогнать, Нима! — обратилась она к шоферу, высоченному эфиопу в полицейской форме. Он был настолько высок, что даже немаленький салон джипа выглядел против его роста кабинкой на детской карусели или машинкой детского автодрома.

— Мы и так уже едем быстрее некуда! — возразил шведке шофер.

— А по-моему, надо ехать и наслаждаться пейзажем, — заметил второй пассажир на заднем сиденье. Это был Игорь Хорунжий.

— О! Прекрасная идея! — саркастически согласилась Сигрид, крутя рукоятку, чтобы поднять стекло и спастись от дорожной пыли.

— Нима! — Хорунжий, которому тоже не нравилась пыль от догнавшего их «ленд ровера», неожиданно предложил шоферу: — Даю десять быров, если ты будешь впереди!

— Спасибо, Игорь! — признательно улыбнулась молодая женщина.

— Быстрее ехать нельзя! — опять возразил эфиопский шофер. — Техути свой мотор отладил, а я не успел, так спешно мы выехали из Дыре-Дауа!

Группа Лаврова, «усиленная» дочерью шведского миллионера и женой российского капитана дальнего плаванья Сигрид Колобовой, уже в который раз испытывала судьбу. Только теперь они решили «штурмовать бастион» не с юго-востока, а с северо-запада. Поэтому, приземлившись в столице Эфиопии Аддис-Абебе, Виктор нанял два джипа и двух охранников с автоматами.

* * *

Еще в Борисполе Короленко успел перехватить группу Виктора перед самой регистрацией. Он отвел журналиста в сторону.

— Вить, ты куда камень дел? — спросил полковник.

У Короленко слегка дергался глаз. Виктор знал, что это был признак крайнего волнения спеца. Он получил его после взрыва в бронированном джипе, когда все сотрудники спецслужб погибли, а Короленко чудом выжил, но потерял руку.

— Как куда? В сумке лежит. Он ценности особой не представляет. Спросят — скажу, что везу другу-эмигранту подарок: камень с родной земли.

— Да дело не в этом. До меня дошли слухи, что таможенникам была дана команда сверху строго контролировать провоз багажа и в случае обнаружения изъять камень.

— Ох ты е-мае, по-русски здрасти… — воскликнул журналист. — Значит, все-таки «крыса» где-то есть?

— Есть-есть. Куда ж без них?.. В общем, так. Проходи досмотр. Если что, наши ребята будут рядом, постараемся подстраховать. Хотя… сейчас такое время… что-либо предполагать трудно.

Уже пройдя металлоискатель и поставив ту самую сумку на транспортер, Виктор обратил внимание на двух людей в штатском за спинами таможенников. Инспектор у монитора долго разглядывал содержимое багажа Лаврова, чем затянул и без того нервную паузу.

— А ну, подождите, подождите… Что это у вас такое?

При этих словах Лаврова бросило в пот, а один из «людей в штатском» сделал полшага вперед… Виктор всем своим нутром ощутил, как кто-то очень не хочет, чтобы журналист вывез Камень Святого Климента за пределы Украины.

«Сейчас запакуют», — подумал он.

— …А у вас есть разрешение на ношение этого оружия? — продолжил таможенник.

— Да, конечно, — с облегчением выдохнул Виктор и предъявил документы на охотничий нож.

Ему удалось мельком взглянуть на экран монитора, на котором были видны его верный гвинейский тесак, какие-то вещи, которые он укладывал, собираясь в командировку. Но Камень!!! Камня Святого Климента среди вещей не было.

«Еще один сюрприз!» Лавров был в шоке. Кто мог стащить камень из сумки? Он только что проверял его наличие, выходя из машины.

— Счастливого пути! — провозгласил таможенник, и ничего не понимающий Лавров взял свою ручную кладь и, будто оглушенный, вместе со своей группой проследовал в глубь аэропорта.

Отпустив группу в duty free, Виктор со своей ручной кладью быстро пошел в уборную — единственное место, где можно было проверить сумку, не боясь чужих глаз. Подозревая самое страшное, он аккуратно расстегнул молнию сумки и… плинфа была на месте! Что же это? Виктор догадался, что удивительный камень из черного вулканического стекла не просвечивался никакими приборами: его просто не было видно на мониторе терминала. «Чудеса…»

— Камень цел? — послышалось за дверью.

«Это уже слишком! И в туалете не спрятаться!» — психанул журналист. Он был готов выскочить из кабинки и накостылять наглому вопрошающему.

Снаружи, неподалеку от умывальников, стоял Короленко.

— Ну ты даешь! — перевел дыхание Виктор. — От тебя и тут не скрыться. У тебя что, радар?

— Просто не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, куда бежит человек, которого только что чуть не спалили на таможне, — спокойно ответил полковник. — Смотри, Виктор Петрович, Сигрид не зря предложила тебе лететь через Эфиопию, — теперь уже инструктировал Лаврова друг.

Виктор и Короленко шли по залу ожидания аэропорта. Попасть сюда для бывшего служащего СБУ не составило труда.

— …Во-первых, оттуда безопаснее пересекать границу Сомали: меньше внимания и сфера влияния другая, — продолжал Короленко.

— Бардак, в общем. Правая рука не знает, что делает левая, — кивнул головой Лавров.

— …Ну да. А нам этого и надо. Тебе с этим Мусой встречаться лишний раз не резон. В этот раз он может и не помиловать… Короче, к сути: этот канадец-швед, которому нужно отдать камень…

— Густав Стурен, — напомнил Виктор.

— …Густав Стурен, — кивнул Короленко, — …он связывался с нашими из местечка Борама. Оттуда и говорил об обмене. А это северо-запад страны. Там есть городок Дыре-Дауа… — Короленко протянул Виктору визитку. — Работает наш человек. Отметишься у него, а он нам передаст.

— Комендатура, значит? — усмехнулся Лавров.

— Наше дело взято под особый контроль, — сухо заметил Короленко. — Включилась Администрация Президента, нагнули Председателя. В общем, базар-вокзал полный. Но если что, поддержку обещали…

— Слушай, где ты взял эту бабу? — простецки спросил Виктор, увидев, как Сигрид рассматривает в магазинчике duty free чехол для телефона в виде покемона.

— Друзья из ФСБ попросили помочь по старой памяти…

— Но ты же знаешь, что Колобов убит…

— Кто сказал?

— Так ты и говорил…

— Послушай, Лавров, — ушел от прямого ответа особист. — Эта женщина — шведка. И тот гусь лапчатый, который камень хочет — тоже швед. Может, так с ним легче договориться будет?

— Гаврилыч, это только наши тюхи считают, что все земляки за границей — это братья. У них, у европейцев, все по-другому. Тем более Стурен вообще канадский швед…

— Ну, черт его знает. Слушай, Лавров, тебе что, плохо? Такая женщина красивая.

— Да нет, не плохо. Просто чувствую, заноза та еще…

— Ох-ох-ох, а ты, можно подумать, мальчик-колокольчик…

Мужчины засмеялись, как раз когда Хорунжий, Маломуж и Сигрид вернулись после своего короткого шопинга.

— Ну, давай, дружище! — Короленко протянул Виктору единственную целую руку и обнял его, чего раньше не бывало. Затем он посмотрел на группу. — Берегите его, черти!

* * *

…Мчась в джипе по просторам Эфиопии, Виктор вспоминал эти проводы, и у него сосало под ложечкой. Если Короленко так волнуется, то это неспроста.

— А-а-а. Где наша не пропадала! — сказал он вслух своему водителю. — А ну, Техути! Покажи этим засранцам, как нужно ездить! Жми! А ты, Маломуж, снимай!

Внедорожник, в котором сидели Сигрид с Хорунжим, подвывал и хрипел, изнемогая от напряжения, а ведь ему пришлось всего лишь подняться по отлогому склону небольшого холма.

— Глупый выпендреж! — возмутилась женщина, осуждая Маломужа, по пояс высунувшегося с камерой из окна соседнего «ровера».

— Все молодые люди так себя ведут, — проворчал режиссер Хорунжий. — Особенно когда хотят произвести впечатление.

— Сам сопляк! — отозвался Маломуж из второго «ленд ровера», который в это время обгонял машину с Сигрид. Вырвавшись вперед, он покрыл машину Нимы непроницаемыми клубами африканской пыли.

До границы с Сомали оставались считаные километры.

— Отлично! Мы их обогнали! — воскликнул Лавров.

— Вот что значит хороший бензин! — отозвался шофер Техути. — С тебя пять быр, Виктур!

— В Эфиопии «обогнать по-бырому» это значит «обогнать за деньги», — резюмировал журналист и протянул ему купюру, на которой мужик с корзиной собирал с куста зерна кофе. Техути взял банкноту, не глядя, и сунул в нагрудный карман форменной рубашки. Его обычно строгое лицо со следами демодекоза изобразило что-то наподобие улыбки.

Лавров был в отличном настроении. Путешествие начиналось как нельзя лучше и больше напоминало туристическую прогулку по африканскому континенту. Ребята весело шутили, Сигрид с удовольствием отвечала на их подколки и, казалось, порой забывала о цели своей поездки: поиске пропавшего без вести мужа, капитана сухогруза «Карина». Но, видимо, так устроен человек, что горе и радость ходят рядом. Виктор же и его друзья старались не напоминать молодой шведской красавице о ее горе.

«Это, наверное, бонус за все наши мучения в прошлой поездке, — думал журналист. — Столько всего свалилось на голову, что страшно вспомнить…» Конечно, в любой момент все могло круто измениться, но нынешний ход событий вполне устраивал Виктора.

— …Может, слонов сегодня увидим, а? — поделился надеждой Олег Маломуж, который ни на минуту не опускал свою камеру.

— Олег. Отвечу, как в анекдоте: Марья Ивановна, ети вашу мать, мне б ваши проблемы.

Они поехали по грунтовке, чтобы не заезжать по шоссе в Харэр и попасть сразу в Джиджигу — последний эфиопский город на границе с Сомали. Первые пятьдесят километров проселочная дорога из красной глины петляла по равнине, поросшей подлеском; по обе стороны дороги стеной с прорехами стояли невысокие кривые деревья, ветви их переплетались, образуя преграду из листьев, не позволявшую видеть дальше двадцати метров. Какие-то яркие птицы, хлопая крыльями, перелетали дорогу, издавая звуки клаксонов древних авто на заре автомобилизма.

Потом путешественники стали забираться в гору. Подлесок сменился древовидными папоротниками, их макушки разбрызгивались зелеными фонтанами нежной листвы. Зеленый папоротниковый мех волнами уходил в зыбкую от зноя даль. Высокие, по пояс, высушенные солнцем травы колебались от легкого дыхания ветерка. «Дефендер» взбирался все выше и выше. Мотор подвывал и вздрагивал. Лаврову уже подумалось, не придется ли им последние километры толкать «ровер» в гору, но вездеход справился сам: вскарабкался до Джиджиги, дрожа от усталости, и остановился. Шофер заглушил раскаленный мотор.

 

Глава 14

«Прогони обезьяну!»

— Это самый лучший отель в городе, мадам, — заявил Нима, остановившись у изрядно обветшавшего фасада с облупленной надписью «Grand Hotelde Paris». Козырек с этой надписью порос густыми кустами и даже одной небольшой пальмочкой, как раз над словом «Париж».

Перед зданием беспорядочно передвигались ржавые рыдваны, велосипедисты на не менее ржавых велосипедах, эфиопы с ручными тележками и просто прохожие, одетые в немыслимые лохмотья. У когда-то деревянной и когда-то белой входной колонны торговец прямо на тротуаре развалил свои дыни и арбузы.

— Здесь безопасно? — поинтересовалась Сигрид, ожидая, когда Хорунжий обежит машину и откроет ей дверцу.

— Да, вполне безопасно, мадам, — заверил Нима, невообразимо возвышавшийся над Хорунжим, и добавил, понизив голос: — Но в Африке всякое бывает.

Автоматчик с переднего пассажирского сиденья, за всю дорогу не проронивший ни звука, услышав слова шофера, окинул его мрачным взглядом…

Сигрид дала мальчику, занесшему ее поклажу в номер, несколько сантимов и захлопнула за ним дверь. «Наконец-то в душ», — подумала она и не менее часа простояла под теплыми струями, смывавшими все напряжение прошедшего пыльного и жаркого дня…

После душа уличный шум из открытого окна не понравился красотке и, чтобы добиться камерной атмосферы, она закрыла распахнутые ставни, пожертвовав освежающим сквозняком. Резко стукнула входная дверь. Сигрид вздрогнула, обернулась, но никого не увидела — видимо, это сквозняк обиженно хлопнул дверью на прощанье. Шведка повернула ключ в замке и услышала, как хлопнула ставня. «Да что же это такое!» — рассердилась женщина, бросилась к окну и вскрикнула от неожиданности: на подоконнике сидела противная мартышка и скалила клыки. Сигрид стянула с головы мокрое полотенце и попыталась прогнать мерзкое животное — очень грязное и наверняка блохастое. Обезьяна не испугалась полотенца, зато злобно зашипела и в один прыжок оказалась на чистой белой подушке.

— Ах-х-х!!! — вскрикнула Сигрид и выскочила вон из комнаты.

В коридоре она не нашла никакого портье. Постучавшись в номера своих спутников, шведка не дождалась ответа. На рецепции ей сказали «Just a moment!», но мо́мент в Африке может обернуться и часом ожидания — это она уже уяснила. Сигрид прошла в бар, надеясь увидеть там хоть кого-то из украинцев или из полицейских-конвоиров.

В шумном, прокуренном баре не меньше сотни негров пили пиво, перекрикиваясь так, что лампового телевизора вообще не было слышно, хоть он и надрывался из последних старческих сил. За длинным деревянным столом Лавров играл в кости с полицейской командой.

— Огого-го! — воскликнул он, встряхнул пластиковым стаканом размером с пол-литровую банку, в котором гремели кубики, и бросил их на стол.

Когда эфиопы увидели расклад, а вернее — разброс кубиков-зар, то кто-то с досады выругался, кто-то возликовал, но все одинаково нещадно дымили сигаретами, тыкали друг другу в лица растопыренными пальцами и галдели так, что шведка никак не могла докричаться до украинца. Наконец она протиснулась к нему и потрясла за плечо, расплескав подозрительный напиток, который Лавров собирался уже в который раз испить из маленького стаканчика.

— У меня обезьяна в номере! — взвизгнула Сигрид прямо в ухо Виктору.

— И что?! — ответил раздосадованный Лавров.

— Прогони ее, немедленно!

— Послушай, Сигрид, ты что, не понимаешь, куда приехала?! — возмутился журналист. — Здесь «много-много диких обезьян»!

Последнюю фразу Виктор произнес голосом донны Розы из комедии «Здравствуйте, я ваша тетя!».

— Ладно, идем, я ее прогоню… — Лавров встал из-за стола и сделал несколько неуверенных шагов к выходу.

Ноги почему-то не послушались, и он со вскриком упал на одно колено.

— Ай! Виктор! — воскликнула Сигрид и помогла ему подняться.

— Что-то у них тут не то с этой настойкой на перьях киви, — пробормотал журналист. — Вот дьявол, я перепил!

— Ты зачем напился? — с укоризной спросила Колобова. По отсутствию акцента чувствовалось, что она произносила это и раньше, и не один раз.

— Я свою меру знаю, — заверил ее Лавров. — А сегодня просто напиток коварный попался.

— Я отведу тебя в номер, — предложила Сигрид и закинула его руку себе на плечи. — У тебя ведь шестнадцатый номер?

— Ноги?.. Сорок шестой.

— Так, все понятно, — надула губы Сигрид. — Пойдем.

Сигрид не без труда повела Лаврова по коридору.

— Сегодня вечером я себя чувствую так, будто мне пятьдесят лет, — икая, сказал Виктор.

Абсолютно трезвый, но мрачный автоматчик из экипажа Нимы проследил, куда пошла эта парочка белых. Его коллега из машины Техути сопровождал где-то на улицах Джиджиги Хорунжего и Маломужа, снимавших зарисовку «Ночная жизнь эфиопского города».

Перед лестницей наверх Лавров неловкими движениями избавился от помощи Колобовой и даже поднимался, галантно поддерживая ее под локоть, но другой рукой крепко уцепился за перила. В номере он тяжело опустился на кровать, наклонился, чтобы расшнуровать берцы и ухнул головой вниз, едва успев подставить руки, чтобы не стукнуться лбом об пол.

— Давай я тебе помогу, — участливо предложила Сигрид. Она помогла Виктору лечь головой на подушку, а сама села на кровать и положила его ноги себе на колени.

— Ты прям, как Рогнеда, — сравнил Виктор, глядя в белый с желтыми пятнами потолок и не мешая женщине расшнуровывать его ботинки.

— Кто это?

— Да была такая полоцкая княжна, она не хотела разувать князя Владимира…

— А потом?

— А потом… передумала, в общем, — спохватился журналист, вдруг осознав, что сравнение совершенно неуместно. — Короче, бывают в жизни моменты, когда присутствие дамы бывает вовсе не лишним…

К счастью, шведка не была столь близко знакома с русской историей и не обиделась.

— А знаешь, меня тоже назвали в честь шведской королевы Сигрид Гордой.

— Правда?

— Она была славянкой, сестрой польского короля Болеслава Храброго и звали ее Святослава.

— Ну-ну… — проявил украинец хмельную заинтересованность.

— А Сигрид ее стали называть шведы, когда она вышла замуж за Эрика Победоносного. Он победил Свена Вилобородого и стал королем Швеции и Дании.

— А Гордой ее за что прозвали? — уточнил собеседник.

— За то, что, когда Эрик умер, к ней посватался норвежский король Олаф Трюггвасон. Сигрид согласилась стать его женой. Но Олафу было мало того, что он получает в приданое аж два королевства. Он потребовал, чтобы она приняла христианство. А она отказалась. И он дал ей пощечину…

— Видать, как-то обидно отказалась…

— Не знаю, но она тогда сказала: «Тебе не жить!» — вышла замуж за Свена Вилобородого, и они вместе убили Олафа, — шведка вдруг заметила, что украинец уснул, а она увлеклась рассказом и держит его стопы в носках на своих коленях.

— Лавров! — она встала и переложила его ноги на постель. — Ты обещал прогнать обезьяну!!!

— Обезьяна, уходи! — сквозь сон откликнулся Виктор, едва ворочая языком, и захрапел.

Женщина решила подождать, когда вернутся с прогулки режиссер с оператором, и прикорнула в кресле здесь же, в номере Лаврова.

Виктор проснулся с первыми лучами солнца, с похмельным стоном поднялся с кровати, прошел в ванную комнату и освежил лицо холодной водой. Фыркая, вернулся в комнату за полотенцами, которые все еще лежали стопочкой на второй кровати, и только тут заметил Колобову, спящую в углу в кресле на колесиках, закинув стройные ноги на подлокотник. Мужчина нагнулся над ней и легонько потрогал пальцами светлые волосы. «Сигрид Гордая» не просыпалась. Журналист открыл входную дверь и выкатил кресло со спящей «шведской королевой» в гостиничный коридор. Он хотел принять душ и переодеться. Без свидетелей.

Игорь Хорунжий, как всякий режиссер, имел обыкновение просыпаться раньше операторов. Он аккуратно закрыл за собой входную дверь, сладко потянулся, расправив до хруста затекшие косточки, и отправился будить конвой, дабы хоть немного проехаться «по холодку». Каково же было его изумление, когда напротив номера 16 он обнаружил одинокое кресло со спящей в нем Колобовой.

Режиссер наклонился над спонсором экспедиции:

— Сигрид!

— Там обезьяна, — ответила женщина сквозь глубокий сон.

— Где? Какая обезьяна? Сигрид, проснитесь! — он легонько потрепал ее по плечу.

Она резко вскочила, оглянулась по сторонам и бросилась обратно в номер Лаврова.

— Это здесь обезьяна, Сигрид? — недоумевал Хорунжий.

Они ворвались в маленький гостиничный номер, где совершенно голый Лавров с наслаждением растирался после холодного душа колючим полотенцем.

— Вот сейчас обидно было! — с чувством сказал он остолбеневшим Сигрид и Игорю.

 

Глава 15

Искусство жить, искусство умирать

Невысокие горы сливались и переходили одна в другую, словно огромные застывшие волны. Папоротники сменились горным кустарником дикорастущего кофе. Он расцветал зеленью самых ярких тонов.

Плавные изгибы дорог и складки невысоких гор очень напоминали природу восточного Прикарпатья, только были совершенно безлюдными. Зато солнце сверкало здесь без устали и палило нещадно, совсем уж не на карпатский лад.

— Забавная история у вас получилась с этой обезьяной, — говорил Игорь своей попутчице. — Помню, мне отец рассказывал, как он с приятелем после вахты в Сургуте сняли роскошный номер на две комнаты. Открыли дверь, побросали свои геологические рюкзаки с палатками и спальниками и отправились в ресторан. Вернулись оттуда такими «кучерявыми», что не смогли найти в прихожей ни выключателя, ни входа в комнату. Тогда они развернули свои спальнички и переночевали прямо на полу этой прихожей.

— Ахахахах! — рассмеялась Сигрид. — А наутро?

— А наутро попрыгали на кроватях, чтобы никто не подумал, какие они дураки: заплатили за «президентский» номер, а спали у двери на коврике, как собаки.

— Ну, вместо меня на постели попрыгала обезьяна, — заключила Колобова.

— Конечно, был риск, что она бешеная, — согласился режиссер. — Но я обожаю риск.

— Тогда вы из тех, кто создает империи? — спросила шведка.

— Вы очень любезны, — не привыкший к таким комплиментам, коряво отблагодарил шведку украинец.

Дорога превратилась в «русские горки», «ленд роверы» то и дело с поскуливанием тормозов спускались в долины и вновь, надсадно подвывая, взбирались на крутые склоны.

— Сигрид — хорошая женщина, — неожиданно сказал Маломуж. — Конечно, у нее на все есть свое мнение, не всегда разумное, например, по поводу одежды… Я видел по твоему взгляду, что ты не одобряешь того, как она оделась…

— Не одобряю, — согласился Лавров.

— Почему ты ей об этом не сказал? — поинтересовался оператор.

— Нет необходимости, — пояснил журналист. — Она поймет это сама.

На вершине одной горы они постояли, чтобы дать остыть моторам. Когда заглушили двигатели, тишина окутала экспедицию, точно мягкое одеяло; только слышно было, как чуть посвистывает трава, колеблемая ветром.

— Ох! — простонала женщина. — Какие же эти «ленд роверы» все-таки неудобные, у меня от тряски ажно мозги вспахтались.

Виктору было смешно слышать, как шведка пытается подбирать русские слова, чтобы казаться докой в языкознании и сленге.

— Вас укачало? — уточнил Лавров с улыбкой.

— Я в полном порядке! — надменно заявила Колобова и демонстративно спортивной походкой принялась ходить вокруг машины так, как будто она в тренажерном зале.

— Один момент, — Лавров поймал ее за локоть и приказал Хорунжему: — Игорь, принеси чемодан с одеждой миссис Колобовой.

Женщина посмотрела на журналиста с недоумением.

— Ваш наряд хорош для пробежки где-нибудь в парке культуры и отдыха в Москве, но не здесь, — объяснил Лавров и потребовал: — Идите в кусты и переоденьтесь.

— Это почему же? — возмутилась Сигрид.

— Это для того, чтобы местные жители не просили: «Прогоните обезьяну!» — рассердился Виктор. — Делайте, что я вам говорю.

— Грубиян, вы не умеете жить! И одеваетесь, как… сторож картофельного склада! — процедила сквозь зубы Сигрид, но подчинилась: она с негодованием выхватила свою сумку из рук Лаврова и отправилась в укрытие.

— И не надевайте ничего белого. Малярийные комары не разбирают, где попа миллионерши, а где поварихи, — добавил вдогонку Виктор под беззвучный хохот Маломужа и Хорунжего.

— Жалкий журналистишка, что он о себе возомнил? — ворчала себе под нос шведка.

За ней шел Хорунжий и нес чемодан. Женщина показала пальцем, где его поставить и махнула кистью руки — мол, уйди.

«Хоть бы «спасибо» сказала, — подумал режиссер. — Я ей что, бляха-муха, гостиничный бой, что ли?»

— Несносное поведение! — продолжала ворчать шведка, снимая длинную белую юбку.

Ее ярко-белые трусики на округлых ягодицах светились сквозь ветки кустарника, но белые мужчины старались туда не смотреть. Черные смотрели, разумеется, по служебной необходимости. Пока женщина надевала светло-кофейный костюмчик «сафари», паук размером с детскую ладошку забрался в складки белой юбки. Сигрид вернулась к машинам с прежней одеждой, переброшенной через левую руку. Ей хотелось сложить ее поаккуратнее, используя для этого ровную поверхность сидений. В кустах, на траве, этого сделать было решительно невозможно.

— А что, Сигрид, — заметил Маломуж, — тебе идет!

— Ага, буду теперь выглядеть как секьюрити в супермаркете.

Лавров посмотрел на нее, чтобы оценить, для какого именно супермаркета более всего подходит ее теперешний наряд — может, для «Сильпо»? И тут он увидел огроменного паучищу, копошившегося в складках белой юбки в руках Сигрид. Лицо мужчины мгновенно изменило выражение с лукавого на сосредоточенное.

— Если вы не будете шевелиться… — сказал он с подчеркнутым спокойствием, а потом резко хлестнул по юбке рукой.

На верхней части тельца свалившейся на землю омерзительнейшей самки паука-бабуина был пестрый рисунок: черные мелкие пятнышки, точки и полосы на серовато-белом фоне.

Сигрид пристально посмотрела на гигантское насекомое.

— Паучок? — И тут же в ужасе отпрянула.

«Ага, спеклась, прынцесса? — бормотал Хорунжий. — Тут тебе не здесь, как говорили в армии…»

Через два часа они добрались до довольно широкого ручья. Он тек между двумя грядами холмов, чуть изгибаясь плесом наподобие лукоморья, и сверкал, будто был покрыт льдом. Его берега почти сплошь поросли непролазно густой травой и мелким кустарником. Вспугнутый шумом бегемот бросился в воду, как лягушка. Сигрид оглядела воду и заметила пару крокодилов. «Господи, как хорошо, что мы в машине!» — эмоционально подумала женщина.

— Это еще что, мэм, — будто перехватив ее мысли, широко улыбнулся гнилыми зубами Нима. — Вот когда у бегемота брачный период, он может машину на ходу опрокинуть. А потом крокодилы обязательно подерутся с бегемотом за добычу… Тут уж главное вовремя удрать.

— А крокодил может догнать человека? — испуганно спросила шведка.

Нима, не отпуская руля, внимательно осмотрел Сигрид с ног до головы.

— Не-е-ет. Меня — нет… А вас — догонит.

— Спасибо, успокоил! — недовольно фыркнула женщина под хохот водителя.

И вот наконец долгожданный привал.

Путешественники решили поставить тенты и переждать самое пекло, да и водителям был необходим отдых. Европейцы сидели в тени под парашютным шелком и пили холодный ромашковый чай — хорошее средство для дезинфекции. Эфиоп-автоматчик подошел к ним с двумя кружками и жестом попросил тоже налить ему из термоса. Хорунжий налил.

— Мы сейчас где-то здесь, наверное… — склонился над картой Игорь, начертив карандашом небольшой крестик.

— Хороший у нас навигатор! — похвалил Лавров. — С таким навигатором как за каменной стеной…

Хорунжий улыбнулся, растаяв от похвалы, но Виктор тут же продолжил:

— …за каменной стеной, но без двери: заведет, и хрен выберешься.

Под хохот Маломужа подошел один из охранников-эфиопов, посмотрел в карту, но, поймав недоуменный взгляд журналиста, широко улыбнулся и ретировался.

— До поселка Борама осталось не так уж далеко. Говорят, люди племени боран непредсказуемы и очень опасны.

— А вам самому не приходилось с ними встречаться? — поинтересовалась Сигрид, отхлебывая прохладный напиток мелкими глотками.

— Доводилось. С людьми из племени раханвайн, например, — признался журналист и вспомнил пируженки от сомалийца из Винницы. — Они не доверяют не только белым, но даже другим африканцам.

— Да?..

— А еще с людьми из племени дарод, которые с завязанными глазами попадают камнем в летучую мышь, — подтвердил Маломуж.

— Да-а? — еще больше удивилась Сигрид.

— А еще с народом бенадир… — добавил Маломуж.

— А еще есть племя бубал, где у мужчин гигантские гениталии… — блеснул эрудицией Игорь.

— Так, прекратите сейчас же! — покраснев до ушей, вскрикнула Сигрид и, понимая, что в мужском обществе кто-то обязательно начнет пошлить, тут же отвлекла группу: — А мой водитель из какого племени?

— Нима? — переспросил Виктор. — Он из племени динка. У них там все высокие.

— Двухметр-о-о-овые?!

— Вообще-то у Нимы рост 230 сантиметров, — улыбнулся Виктор. — У его мамы — 208 сантиметров, а у папы 204. У них там много высоких…

— Если бы у меня был рост два ноль восемь, я бы повесилась, — выпалила Сигрид.

— Могу вас разочаровать, мадам. Вы бы такого дерева не нашли, — брякнул Маломуж.

— У вас в группе одни хамы! — возмутилась женщина под общий смех.

— А сколько времени у нас займет доехать до базы пиратов, селения Зейла? — спросил Хорунжий, переводя разговор на другую тему.

— Недели две, может, месяц, — в шутку пообещал Виктор. — Надеюсь, Сигрид их выдержит.

Шведка поперхнулась ромашковым чаем.

— Вам со мной скучно? — спросила она недружелюбным тоном.

— Нет, пани Колобова, — поднял бровь Лавров. — Но веселье еще не началось.

— Что ж, когда оно начнется, давайте повеселимся как следует! — с металлом в голосе произнесла шведка.

От сдерживаемого гнева ее акцент еще больше усилился и стал похожим на произношение киношных эсэсовок из фильмов про фашистов. Лавров не стал отвечать ей очередной колкостью и вышел из-под тента, покусывая сорванную былинку. Сигрид с вызовом посмотрела на Маломужа. Тот только спрятал глаза, пожимая плечами.

Срывы шведки были неслучайными: пытаясь не показывать своего горя и не раскисать перед мужской компанией, она в глубине души была полностью истощена отчаянием. Вся эта затянувшаяся неизвестность, неподтвержденные слухи о смерти мужа и ожидание, ожидание… Поездка, которая изначально сулила немало опасностей, была затеяна ею не только из угасшей надежды все-таки увидеть любимого мужчину, но и из желания приблизить развязку всего этого кошмара. Какой бы она ни была… Поэтому Сигрид изо всех сил старалась не только скрывать свою скорбь, но и держаться на равных с мужчинами и даже, весьма неуклюже, конкурировать в выдержке с самим Лавровым. Как много нелогичных действий совершаем мы порой в попытке выглядеть в глазах окружающих лучше, чем мы есть…

Пока шоферы спали на сквознячке под тентом, автоматчики, сидя прямо на земле в тени от внедорожников, негромко пели дуэтом на разные голоса какую-то африканскую песню, причем один из них аккомпанировал на перевернутом пластиковом ведре.

Лавров пристроился в тени у другого колеса и тут же пожалел об этом: от мотора несло труднопереносимым жаром. К нему подошли Сигрид и Олег. Хитрый оператор пристроился за женщиной, чтобы незаметно снимать эфиопов, делая вид, что ему для чего-то срочно понадобился Виктор.

— Странно. Эфиопы, а поют на суахили… — тихо гундосил Маломуж.

— Не удивительно, Олег. Тут много смежных племен, причем повсюду. Смешанные браки кругом… Да и вообще. Ты же поешь песни Челентано?

— Лошадка ми кантаре? — засмеялся оператор.

— Ну вот… — кивнул Виктор. — Почему же эфиоп не может петь песни танзанийца или кенийца?

— О чем они поют? — спросила Колобова, вслушиваясь в голоса охранников.

— О разном, — ответил журналист, который неплохо знал суахили. — О работе, о деньгах, которые они собираются за нее получить, о своих женах и невестах, обо всем, что они будут делать, когда вернутся домой…

Полицейские встали и, согнувшись, стали ходить «хороводом». Труха от их шортов обсыпалась с каждым шагом.

— А сейчас они о чем поют? — не выдержал и спросил уже сам Маломуж.

— А сейчас они поют о Сигрид, — ответил Виктор. — Они называют ее женщиной с солнечными волосами.

— О! — отозвалась польщенная шведка, взявшая себя в руки и снова надевшая маску «со мной все в порядке». — А еще о чем?

— Они поют, что вам очень повезло, потому что Бвана-Вики, то есть я, — Лавров ткнул себя пальцем в грудь, — защитит вас от диких животных и от всех ужасов джунглей и что, наверное, он сильнее даже Белого Масая.

Женщина прикрыла глаза и улыбнулась такому неистовому хвастовству. Эфиопы в это время под «там-там» из красного пластикового ведра наскакивали друг на друга и стукались плечами.

— А кто такой этот Белый Мазай?

— Не Мазай, а Масай, — засмеялся Виктор. — Мазай зайцев спасал, а масаи — это племя аборигенов в Кении и Танзании. Но кто такой Белый Масай я и сам не знаю. Наверное, какое-то божество их мифологии.

— Нима! — тихонько позвал журналист длинного водителя. Тот подполз к сидящим на четвереньках, хотя и в таком положении казалось, что он над ними стоял.

— Да, бвана Викто́р!

— Кто такой Белый Масай?

— О-о-о! — восторженно пролепетал худой великан. — Это самый сильный, справедливый и умный Дух Африки!

— Да-а-а? Ну, тогда это точно не я, — засмеялся Виктор. — А легенда о нем есть?

— По-разному говорят, бвана, — сосредоточенно изрек Нима. — Одни говорят, что это переродившийся жираф, которому надоело, что львы воруют его детей. Другие — что это масай, родившийся белым. В племени его стали обижать за то, что у него плохой цвет кожи, и в конце концов выгнали его и после этого он стал таким, как есть. Но я больше склоняюсь к третьей версии…

— Ну, поведай! — заинтересовался Лавров.

Ему было очень смешно оттого, что Нима говорит языком следователя. Услышать «склоняюсь к третьей версии» от потомка эфиопского скотовода — это нечто.

— Говорят, что Белый Масай вообще не с нашего материка. Что он живет там, где целые горы из холодной ваты (так Нима называл снег), как на Килиманджаро. И оттого он сам белый. А второе имя у него Па́юл.

— Во как! — неподдельно удивился Виктор, глядя на Сигрид. — Паюл. У нас в армии был прапорщик по фамилии Паюл… тупой-тупой…

Сигрид ничего не сказала, только тихонько засмеялась в ответ, а Нима так увлекся рассказом, что не замечал реакции гостей:

— Древние говорили, что Белый Масай приходит тогда, когда кругом беда и некуда от нее деться. Приходит и насылает на врагов все проклятья сразу.

— Бред какой! — громко фыркнула Сигрид. — Какой дурак это придумал?

Виктор приложил палец к губам и глазами показал на снимающего оператора.

— Пойду-ка я лучше спать, — шепотом ответила Сигрид.

Однако уснула дочка миллионера ненадолго. Ее лица легонько коснулась маленькая бабочка, и она вскочила с отчаянным воплем. Прибежал Лавров, голый по пояс, со своим легендарным гвинейским тесаком в мускулистых руках. Он осмотрелся и вопросительно посмотрел на шведку.

— Прошу прощения, — Колобова стеснялась поднять на него глаза. — Мне приснился этот кошмарный паук, простите меня!

Наконец она посмотрела ему в лицо и в тени палатки заметила, что его светлые волосы уже на две трети седые, просто на свету это не так заметно. Седой, мускулистый, с венами, выступившими на руках, сжимающими гвинейский нож, он смотрел на нее и молчал. А она была такой нелепой здесь, в Африке. Представлялась сильной скандинавской женщиной-викингом, а сама, со своими натянутыми до предела нервами, пугается обыкновенной бабочки.

Лавров развернулся и, так ничего и не сказав, вышел из палатки.

— О-о-ох! — перевернулась на живот молодая женщина и спрятала от стыда лицо в кулаки.

— Я слышал, как кто-то кричал, — к Лаврову подошел режиссер Хорунжий.

— Тебе показалось, — пожал плечами журналист. — Я ничего не слышал.

Олег заглянул под тент к женщине и увидел ее глаза «на мокром месте».

— Сигрид, может, вернешься с эфиопскими полицейскими назад в Дыре-Дауа, когда мы доберемся до Борамы?

Шведка упрямо замотала головой. Она не хотела говорить, чтобы ее не выдал голос…

Въехав в настоящий тропический лес, они смогли продвинуться совсем недалеко: дорогу перегородило упавшее поперек огромное дерево. Нет, это никакие не партизаны, просто дерево сгнило и рухнуло. Пришлось распиливать его на куски и получившиеся бревна оттаскивать на обочину. Поняв, что это займет у эфиопов немало времени, Виктор предложил пройтись по дороге пешком, а машины потом догонят.

— Я не пойду, — отказался Маломуж, навешивая на Canon MarkIII зум-объектив и расчехляя штатив-стедикам. — Лучше на месте раскадрую «трудности экспедиции».

— А я пойду, — сообщил Хорунжий. — Вот только попрошу у Нимы его дробовик, а то мало ли что.

Они отошли совсем недалеко, еще слышен был звук «вжух-вжух» от двуручной пилы, как Виктор указал на питона, притаившегося на развилке высокого дерева. Игорь вскинул было свою «мыльницу», но фотообъектив не «ловил» тело змеи в сочетании светлых пятен и темных теней от листьев. Просека в джунглях по бокам поросла высоким густым кустарником. За ним местами, отбрасывая тень на дорогу, поднимались деревья повыше, затем стояли гиганты с пятиэтажный дом. В их ветвях трещали и прыгали обезьяны. Сигрид впервые видела их не в зоопарке или на подоконнике гостиничного номера, а в естественной среде.

Через какое-то время она утомилась идти с запрокинутой головой, наблюдая за передвижением целой стаи обезьян, и заметила, что слишком уж обогнала мужчин, поэтому присела обождать их на старый трухлявый ствол дерева, лежавший у края тропы.

— Мило, не правда ли? — спросила она, не оборачиваясь, у того, кто первым до нее дошел. — Так величественно! Я запомню это на всю жизнь!

— В этом я уверен, — отозвался Лавров.

— Такое умиротворение, — сказал Хорунжий, поставил ногу на бревно, на котором сидела Колобова, и величаво огляделся.

— Я бы так не сказала, — не согласилась Сигрид.

— Борьба, которая продолжается вот уже миллионы лет, — заявил Виктор, обходя бревно и оглядывая его со всех сторон. — Здесь есть те, кто убивает, и те, кого убивают. Здесь нет ни пяди земли, на которой не разворачивались бы настоящие баталии.

Его спутники как по команде достали круглые зачехленные фляги и принялись синхронно откручивать крышки.

— Там тоже целый мир, — Лавров поднял руку в сторону сидевшей над ними обезьянки колобуса с пышным белым хвостом. — Лианы тянутся вверх и образуют целые этажи. Наверху лес становится гуще, постепенно солнце перестает проникать вниз и на земле не остается ничего зеленого. Посмотрите!

— Смотрите! — вторила ему Колобова, указав на крупного серого хамелеона с тремя рогами на носу, как у носорога.

Он сидел на другом трухлявом бревне и недовольно удалился, когда она попыталась сфотографировать его на телефон.

— Это падальщик, — пояснил журналист. — Про хищников слышали все, но есть и другая группа животных, которая поддерживает чистоту в лесу.

Группа «натуралистов поневоле» двинулась дальше. Вдруг Виктор схватил Игоря за рукав:

— Осторожно!!!

Режиссер чуть не вступил в самую гущу колонны муравьев-кочевников. Сигрид взвизгнула и вскочила на бревно, вцепившись в плечи Игоря.

— Когда они нападают, то нападают тысячами. Дайте им лишь шанс, и вас обглодают до белых косточек.

Хорунжий мысленно поклялся впредь быть внимательнее и метров через пятьдесят сам увидел зверя размером с поросенка с удлиненной мордой, заячьими ушами и сильным мускулистым хвостом, похожим на хвост кенгуру.

— Муравьед, — определил Игорь, довольный собой, и быстро сделал снимок.

— Трубкозуб, — уточнил Виктор.

— Хищники и одновременно жертвы? — спросила Сигрид, вспомнив муравьев.

— Нет ни одного животного, на кого не велась бы охота, — пояснил Лавров. — Кроме слонов. Их все боятся. Они тут цари природы.

— Слоны? — усомнился Хорунжий. — Разве не львы?

— Нет, не в Африке, — ответил журналист. — Они недостаточно умны и отважны. Здесь царь — это слон.

— А человек? — спросил режиссер.

— Такое же мясо, как и все остальные, — заверил Лавров.

Они двинулись дальше. Вокруг трещали и пощелкивали бесчисленные цикады и кузнечики. Со всех сторон просеку теснила шелестящая чаща, густая и дремучая.

— В джунглях нет места для жалости, справедливости или этики, — философствовал Виктор. — К концу нашего путешествия вам придется принять местные правила игры. Охотиться и подвергаться опасности. Догонять, убегать, убивать и конечно же размножаться. Бесконечный и бессмысленный процесс.

При слове «размножаться» женщина, высматривающая еще кого-нибудь в чаще, взглянула на говорящего.

— А итог всего, — продолжал Виктор, не заметивший этого взгляда, — существо рождается, живет какое-то время и умирает. И все, что от него остается — это иер саба.

— Что это? — не поняла Колобова.

— Иер саба? Такая игра местных мальчишек. Полная бессмыслица. «А» гоняется за «Б», «Б» гоняется за «В», а «В», в свою очередь, гоняется за «А». Потом в обратном порядке. И получается полный хаос, в котором каждый стремится получить что-то от кого-либо еще. Бессмыслица. Но только не для того, кому удается удовлетворить свои желания. В этот момент всем весело и каждый старается ухватить побольше того, что является объектом его желания, потому что этого хочется всем. И этому нет конца. Бесконечная бессмыслица. Глупая игра! — Лавров заметил, что шведка снисходительно улыбается и заключил: — Однако эта глупость мудра.

— Мне жаль… — сказала в ответ на его тираду Сигрид.

— Жаль?..

— Вы устали от жизни, не так ли?

— О чем ты, Сигрид? — спросил ее Игорь.

— О мотивах, — ответила Колобова, — и о танатологии.

— Ты говоришь загадками, — посетовал Хорунжий.

— Вовсе нет, — с горечью возразил ему Лавров. — То, что она говорит — истина.

— Танатология… — задумчиво повторил режиссер, — искусство умирать.

За их спинами послышался звук моторов приближающихся «ленд роверов».

Уже в машине Лавров продолжал размышлять о том, что сказала Сигрид. Эта своенравная блондинка совсем не была пустышкой. Или это горе добавило ей мудрости… Ее слова вдруг что-то зацепили в нем. Искусство умирать очеловечивает человека. Это искусство было присуще традиционным обществам, но оно исчезает сегодня. Раньше человек во время своего старения, умирания все пристальнее всматривался в свое иное будущее. Есть такое выражение «на том свете». Что оно означает? Тот свет. Вещи, иначе освещенные. Иначе увиденные, иначе понятые…

К сожалению, сегодня этот опыт перестает быть ценимым. Нынче люди, приближаясь к последнему опыту своей жизни, подходят к нему не лицом, открыто взирая на него, а спиной, пятясь к последнему рубежу. Для многих людей время старения становится временем схватки за уходящую молодость, за последние ее признаки. Закрасить седину, наколоть кожу ботоксом, чтобы не было видно морщин, одеться по молодежной моде… Люди нередко подходят к своей последней черте с чувством острой зависти к молодым: у них хватает наглости радоваться жизни, быть открытыми миру, наслаждаться сексом, когда я здесь, понимаете ли, страдаю.

А на самом деле очень важно, чтобы у человека появился иной опыт. Не случаен культ стариков, который был когда-то в нашем обществе. Этот культ был связан с тем, что человек, который выключен из активного социального сиюминутного контекста, из активной повседневной деятельности, может посмотреть под иным углом зрения на то, что с нами происходит. И дело не в том, что у него больше чисто житейского опыта и он может раздавать какие-то советы. Нет, отнюдь не только это ценилось в стариках. В них ценилось нечто иное: умение посмотреть иначе относительно новых ценностей. Это взгляд со стороны, взгляд почти монашеский. Взгляд людей, которые не вовлечены в сиюминутные интриги. Сегодня это уходит — это искусство умирать.

Уходит осмысление смерти. Сколько людей умерло смертью, из которой нельзя извлечь никакого урока? Для человека, в отличие от животного, существует только то, из чего он может извлечь смысл, урок. То, что он может осмыслить. То, что мы понять не можем, для нас угроза. Нечто радикально чужое, не поддающееся нашему разумению и поэтому угрожающее, смертоносное. Если человек не в состоянии из опыта своего умирания вынести какой-то важный урок — то это не человеческая смерть настигает его, а смерть животного.

«Ладно, Лавров, не умирай. У тебя еще есть кому приделать нервы…» — иронично закончил свои размышления журналист.

 

Глава 16

«Кабаньи клыки»

Проезжая мимо излучины небольшого ручейка, Техути заметил что-то в кустах и остановил машину, заглушив мотор. Он взял дробовик, жестом показал всем оставаться на своих местах, вышел из кабины и осторожно, не хлопая, прикрыл дверь. На пальцах показал что-то подъехавшему сзади шоферу Ниме и скрылся в зарослях. Через непродолжительное время там раздался выстрел. Автоматчики, повесив свои «калаши» за спины, направились к товарищу.

Эфиопы вернулись с грузом: на длинной жерди они несли привязанную за ноги коричневую с вертикальными светлыми полосами тушу водяной антилопы ситатунги.

— Это для золомбардов, в багажник она не влезет, — объяснил Техути украинцам. — До селения тут недалеко, ребята понесут на палке. Если хотите, можете пройтись вместе с ними.

Конечно, европейцы были рады снова выбраться из душной и осточертевшей кабины и пройтись пешком. Особенно радовался Маломуж: эфиопы с «калашниковыми» за спинами и с убитой антилопой на жерди смотрелись весьма «киношно».

Метров через триста Сигрид, шедшая между Лавровым и Хорунжим, заметила в кустах гориллу. Потом еще одну. Шведка подергала за рукав Виктора и сообщила:

— Я видела гориллу, она за нами следит.

— Оч-ч хорошо, — ответил ей журналист, помахивая своим тесаком. — Только гориллы здесь не обитают…

— Ну, как это не обитают! Я же видела! Смотрите, там еще одна! — она указала на высокую траву.

Виктор поднял голову и посмотрел туда, куда показывала женщина. Там стоял юноша-африканец.

— Ой, это люди! — поправилась Колобова. — Чего они хотят? Они нас окружают?

— Нет, — односложно ответил Лавров.

— Почему они не скажут, что им нужно?

— Им нечего нам сказать, это просто проверка.

Оператор, убежавший вперед, чтобы снять колонну, идущую «на зрителя», в свой видоискатель тоже увидел голых африканцев в кустах и спросил у поравнявшейся с ним Сигрид:

— Ты видела, там кто-то есть?

— Это не гориллы, это люди, — с видом бывалого путешественника ответила белая женщина. — Им нечего нам сказать, просто проверяют.

— Вы удивительно наблюдательны, мадам, — съязвил Маломуж и снова уперся взглядом в глазок видоискателя.

Когда европейцы поравнялись с остановившимися машинами, то увидели большую, хижин на шестьдесят, деревню. Техути построил колонну визитеров по своему разумению: впереди шел он, за ним автоматчики с антилопой на жерди, затем Нима с большим мешком соли, а потом уже белые. Причем камеру Техути велел убрать, показав жестом «снимать нельзя». Маломуж также жестом ответил «понял, не дурак», после чего надел на плечи прорезиненные ремни грудного крепления с маленькой видеокамерой GoPro.

Хижины в деревне были построены из вертикальных палок в человеческий рост и покрыты конусовидными тростниковыми крышами, отчего походили на гигантские ульи, а сама деревня — на архаичную пасеку какого-то великана. Но ни великана, ни людей обычного роста, ни даже собак или еще какой живности видно не было. Лишь обезьяны да птицы выкрикивали свои приветствия с верхушек деревьев.

— А где все? — спросила Сигрид. — Что случилось?

Лавров взял ее под руку, чтобы она замолчала и не загораживала вид для снимающей «вслепую» GoPro на груди у Маломужа.

— У меня такое чувство, что они все где-то рядом, — шепнула ему Колобова.

— Вы правы, они рядом, — ответил ей Виктор, пристально всматриваясь в пространства между хижинами и окрестные заросли.

Между двумя лачугами они увидели белого козленка. На крышу другой хибары была наброшена капроновая рыбацкая сеть. Нима стоял посередине селения, как каланча, и показывал в разные стороны белый мешок с солью, подняв его над головой.

— А я думала, что для этого используют бусы, — поделилась своим наблюдением шведка.

— Соль для них во сто крат дороже, — пояснил журналист. — Не исключено, что через каких-нибудь двадцать лет мы будем воевать за соль… Они неглупый народ. Совсем неглупый.

Автоматчики тоже поворачивались в разные стороны посередине деревни, держа на поднятых руках жердь с антилопой.

— Что дальше? — спросил уже сам Лавров у Техути.

— Дальше я заключу с ними сделку, чтобы воспользоваться их плотами, — ответил эфиоп. — Впереди река Золомбард, нам придется переправиться через нее.

— Как вы собираетесь заключить сделку с людьми, которых вы не видите? — удивилась Сигрид.

— Я их вижу, — спокойно ответил Техути.

Маломуж следил за направлением взгляда эфиопа и старался повернуться туда грудью с GoPro. И вот из одной хижины появился абсолютно лысый и тощий старик в грязном клетчатом одеяле, надетом на манер древнегреческого гиматия — с одним обнаженным и другим закрытым плечом. Из следующей хибары вышла старуха с костяным крашением в носу, а вместе с ней — юноша с пышной прической, как у солиста группы Boney М середины семидесятых годов прошлого столетия. На его носу и на щеках были нарисованы белые усы. Еще один лысый старик стоял с нарисованными белыми очками. Куда бы ни повернул свою нагрудную камеру оператор — везде словно из-под земли появлялись новые и новые люди, жители деревни. Они окружили пришельцев плотным многослойным кольцом. Все это происходило в полной тишине, если не учитывать уже всем привычные крики попугаев и обезьян.

Некоторые из местных были вооружены копьями с листовидными наконечниками. Они держали их остриями вверх, можно сказать, миролюбиво. Наконец из одной избушки-развалюшки, ничем на вид не отличающейся от других, появился мужчина, на плечах которого было сразу несколько платков из тонкого козьего пуха, а на бедрах — нежно-бирюзовая скатерть явно фабричного производства. Но самым примечательным и выделяющим его из всех был головной убор из скрепленных друг с другом бивней кабанов-бородавочников. Этот невиданный шлем спускался и на лицо важного человека, так что он смотрел на мир сквозь эти кости, как если бы его голова провалилась в грудную клетку и он выглядывал оттуда между ребер.

Нима подошел к нему, с трудом удерживая на вытянутых руках мешок с солью. Техути взял у товарища мешок и прокурлыкал что-то на местном наречии.

— Иню́! — чуть поклонился вождь «Кабаньи клыки» и оглянулся на своих «дружинников», выстроившихся за ним.

— Иню! — слаженным хором повторили за ним воины.

Техути прокурлыкал еще что-то. Вождь прокурлыкал в ответ и спросил у своей дружины: «Иню́?»

— Иню, — подтвердили «дружинники».

Техути протянул ему руку для рукопожатия, и мужчины пожали друг другу запястья. Потом кисти рук. Затем снова запястья. Кто-то из воинов подсуетился и принес вождю и Техути низкие и узкие табуретки. Как стульчики в яслях, только без спинок. Мужчины на них сели. Воины тоже сели, словно по неслышной команде. За ними так же синхронно опустились все остальные жители деревни прямо на землю. Вождь и Техути принялись что-то яростно обсуждать, потрясая пальцами, сложенными в щепоть, на манер итальянцев, выбирающих приправу для супа.

— Нима, сколько времени это займет? — спросил Маломуж, беспокоясь за заряд батареи GoPro.

— Недолго, — ответил эфиоп. — Два часа, шесть часов, точно сказать не могу.

Он сел на землю, автоматчики последовали его примеру и белые тоже. Маломуж очень не хотел опускаться, ведь тогда его потайной камере совсем ничего не будет видно, но Хорунжий дернул его за брючину и усадил рядом с собой.

«Кабаньи клыки» и Техути никак не могли договориться. Последний даже разок поднял с земли мешок с солью, лежавший между ними, и сделал вид, что уходит.

— Э́му мая́! — выкрикнул ему вождь.

— Эму мая! — повторили его дружинники и начали синхронно стучать древками копий о землю, негромко скандируя: «Эму мая, эму мая!»

Женщины притащили здоровенный закопченный котелок и между «эму мая» принялись вставлять фразу «даро́гу ня-ня» и пританцовывать.

— Тебе не кажется, Игорь, — спросила у режиссера Сигрид, — что нас собираются сварить в этом котле?

В это время юноши с хвостатыми палками начали прыгать, как со связанными ногами, и напевать заданный рефрен «эму мая, дарогу ня-ня». «Кабаньи клыки» и Техути стали еще активнее выбирать «приправу для супа».

— Что-то не похоже, что они продвигаются в своих переговорах, — поделилась опасением Сигрид, обращаясь к Лаврову.

Но тот даже не оглянулся на нее. Он внимательно вслушивался в курлыканье переговорщиков.

— Нима, — обратилась тогда шведка к водителю. — О чем они говорят?

— На двух плотах плыть по реке, — ответил эфиоп, тщательно подбирая слова для перевода.

— И это все? — уточнила Колобова.

— Да. Или на одном плоту два раза, или на двух плотах один раз.

Сигрид посмотрела на Хорунжего — мол, ты хоть что-нибудь понял? Тот лишь пожал плечами.

«“Эму мая”, надо полагать, «мы согласны», — разгадал Лавров шараду. — Они согласились сделать это для нас. Теперь вопрос в том, как они это сделают. Переправляться по одной машине — значит подвергнуть себя опасности нападения. На тот берег, как на тот свет…»

Его мысли вернулись к тому, о чем он думал по дороге в эту деревню: «Надо отдать Богу свой «пуд соли», что выстрадал за свою жизнь. Наша современная цивилизация является какой-то очень странной, выморочной. У нас считают, что здоровье — это высший дар, которым природа наградила человека. Но это же совершенно не так! Если здоровье — это самый высший дар, то самый одаренный, получается, это Арнольд Шварценеггер. А больного Достоевского мы должны считать бездарным? А слепого Гомера? А глухого Бетховена? А апостола Павла, чье сетование на плохое здоровье, на «жало во плоти», вошло даже в Новый Завет?..»

Наконец вождь и Техути разошлись, достигнув согласия.

— Они переправят нас двумя плотами за раз, но только завтра утром, — сообщил эфиоп. — Нынче мы будем пировать, а переночуем у них в гостевом доме.

— А в машине нельзя? — уточнила Сигрид.

— Нет! — решительно отказал Техути. — Это знак недоверия, а мы специально будем есть вместе с ними, чтобы показать, что доверяем друг другу.

Антилопу выпотрошили, и потроха стали варить в том самом большом котле. Тушу же освежевали, начинили травами и запекли целиком в земляной яме, обложив раскаленными камнями, которые нагревали в том же костре, где кипел котел.

Женщины селения, пока мужчины занимались мясом, танцевали, выстукивая ритм двумя палочками, которые каждая танцовщица держала в руках. Плясуньи были почти голыми, если не считать хлипких травяных юбок. Остальные золомбарды были снабжены множеством самых разных барабанов, начиная от крохотного, величиной с маленький горшок без дна, и до огромного, сделанного из полого пня. Были там и духовые: костяные и бамбуковые дудки-сопелки. Ребятишки трясли заткнутыми с обоих концов бамбуковыми трубками, наполненными сушеным зерном и издающими своеобразный треск.

Босые мозолистые, как у верблюда, ступни танцовщиц с растопыренными пальцами и окостеневшими ногтями переступали мелкими шажками. Тела негритянок раскачивались. Свирели дудели, барабаны грохотали, погремушки трещали, и каждые несколько секунд хаос оркестра обрывался громким ревом дружинников «э́му мая́» и нежным женским «даро́гу ня-ня». Стоны жалеек и рокот барабанов взмывали в вечернее небо, и даже луна, казалось, начинала подрагивать под этот четкий рефрен.

Техути разговаривал с «Кабаньими клыками» уже на совсем других тонах. Они что-то рисовали друг другу в пыли под ногами.

— Он говорит, — перевел эфиоп, сидевший слева от вождя, — что дальше, после реки Золомбард, будет еще одна река, широкая, но не глубокая, как болото. Ее можно переехать на машинах, если пассажиры из них выйдут.

Женщины принесли вождю и Сигрид по глубокой посудине, сделанной из половинки выдолбленной и высушенной тыквы. «Кабаньи клыки» передал было свою «тарелку» Техути, но тот учтиво отказался.

— Ты их пальцы видела? — с ноткой брезгливости спросил Хорунжий, расположившийся справа от шведки.

— Мне безразлично! — отмахнулась Колобова, заглядывая в свое подношение. — Я умираю от голода.

Словно поняв ее слова, вождь, который уже откусил от сочного куска мяса на косточке, протянул его белой женщине, сидевшей от него по правую руку. Та приняла угощение с натянутой улыбкой, которой она безуспешно попыталась скрыть свое отвращение и к надкусанному куску мяса, и особенно к длинным черным ногтям вождя. Сигрид аккуратно взялась за мосол и сделала вид, что получила из рук вождя мясо для того, чтобы передать его дальше — режиссеру. Но вождь с одной стороны, а Хорунжий с другой пресекли это ее движение. Колобовой ничего не оставалось делать, как впиться зубами в сочно запеченный кусок. Под конец трапезы ее нос испачкался в золе, а под ним и по подбородку был размазан жир, мясной сок стекал по шее и от кистей до засученных рукавов…

— Лей ровней! — сердито скомандовала Сигрид, когда Лавров лил ей на руки воду из большой пластиковой канистры. — О чем ты вообще думаешь, герой?

Но Виктор был настолько увлечен своими мыслями, что не обратил внимания на дерзкий тон шведки. Он думал о Камне.

— Мне никак невдомек, почему Густав Стурен готов отдать за него миллионы долларов. Ведь это же не какой-нибудь бриллиант «Кохинур», и надписей на нем никаких нет… Кирпич как кирпич, только из вулканического стекла.

— Я и сама уже голову над этим сломала, — призналась Сигрид, яростно намыливая руки. — Подумала, грешным делом, может, в нем джинн сидит…

— Потереть, как лампу Аладдина? — усмехнулся Виктор.

— Ага, потереть… — Сигрид начала намыливать лицо.

— Вряд ли Николай Святоша в Печерском монастыре баловался с языческим джинном, — усомнился журналист. — Может, в этом камне заключена чья-то душа?

— А что такое душа, Виктор Петрович? — риторически спросила Колобова, фыркая и смывая мыльную пену с губ и подбородка.

— Моя младшая дочь как-то сказала: «Душа — это то, что у человека болит, когда все тело здорово», — поделился Лавров, с улыбкой вспоминая о Даше. — Действительно ведь бывает: вроде бы все у тебя нормально, и дела идут хорошо, и с организмом порядок… И ведь не мозжечок болит и не левое предсердие болит, а ночей не спишь и не можешь понять, что же это не дает тебе покоя…

— А ведь бывает и обратное, — поддержала его Сигрид, вытираясь полотенцем. — Бывает, когда все тело болит, а душа радуется.

— Это, наверное, ситуация мученика, — предположил Виктор и спросил: — А ты православная, Сигрид?

— Конечно, православная! Влад же православный, мы даже венчались в Выборге, в Свято-Ильинском храме.

— С точки зрения православия, человек — это целостность души и тела. Человек — это и есть душа и тело. Душа без тела — не человек, это душа человека. И тело без души — это тело человека, это труп. Ой, извини! — Лавров понял, что наводит жену капитана на мысли, от которых та бежит. — Но с гибелью тела, с его разрушением душа-то не разрушается, она остается…

— Лавров, мне иногда кажется, что ты прикидываешься умным, — саркастично отшутилась Сигрид, не требуя к себе никакого сочувствия.

Но Виктор совершенно не обращал внимания на ее издевки.

— Вот посмотри, — Виктор вынул из сумки и покрутил в руках обсидиан. — Мы же на самом деле не видим этот камень. Мы видим отражение от него лучей, которые воспринимает наше зрение… Кстати, в аэропорту его не смогли увидеть таможенники.

— Да-а? — удивилась Сигрид.

Виктор молча кивнул в ответ. Сигрид будто забыла об «игре» с Виктором, в которой один постоянно подначивал другого. Открылась та ее сторона, которую она искусно прятала все это время.

— Наши органы чувств подчас нас подводят: карандаш в стакане воды кажется переломленным, большое на расстоянии кажется маленьким, больные желтухой по-другому воспринимают вкус продуктов…

— То есть мы с тобой оба почему-то считаем, что этот камень не сводится к тому, что ощущают наши пальцы и видят наши глаза, что есть в нем что-то еще, что-то иное… — задумчиво произнес Лавров…

— Тебе когда-нибудь снился сон, что ты кричишь, зовешь на помощь, а люди просто проходят мимо, и всем наплевать на то, что ты в беде?.. Очень часто я вижу Влада в таком положении. Я вижу, что он жив и ждет, что помощь вот-вот придет, но все напрасно, — последние слова она произнесла, глотая слезы и склонив голову.

— Пойдем, а то ребята начнут беспокоиться, — Виктор легонько похлопал ее по плечу и пошел в гостевую хижину, которая одновременно являлась и школой деревни Золомбард.

Наутро, казалось, все племя облепило со всех сторон плоты с заехавшими на них машинами. Гребцы дружно гребли остроконечными веслами, преодолевая бурые воды и течение реки Золомбард. Техути и Нима остались каждый за своим рулем, а белые люди и эфиопы-автоматчики переправились на другой берег в длинных выдолбленных из цельных стволов деревьев каноэ.

Еще раз пассажиры выгрузились из «ленд роверов», когда им пришлось преодолевать широкую болотистую реку. Вот тогда-то и пригодились воздуховоды, задранные выше крыши, потому что даже разгруженные вездеходы по капот погружались в болото. Автоматчики с длинными шестами прощупывали глубину перед внедорожниками. За ревущими на пониженной передаче машинами по взбаламученному илу пробирались Лавров с мачете, за ним Колобова и Хорунжий. Занятый съемкой Маломуж как всегда отставал.

Внезапно Сигрид запуталась ногой в длинной водяной растительности и плюхнулась лицом вниз со стоном «О-ух!»

— Ой-й-й-й! — шведка содрогнулась от отвращения к зловонной жиже с вертлявыми червями, комочками крокодильих фекалий и еще бог весть какой болотной слизью.

Лавров и Хорунжий бросились поднимать ее под руки, но женщина сердито от них отмахнулась — мол, я сама.

Уже у другого берега она отошла немного вверх по течению, чтобы смыть с лица липкую грязь относительно чистой водой, и наткнулась на крокодила, приняв его за безобидное бревно. Она даже попыталась перешагнуть его, как бревно…

Полутораметровый крокодил, и так растревоженный переправой, совсем озверел, когда его, как ему показалось, попытались оседлать. Он резко дернулся вправо и почти беззвучно хлопнул огромной пастью. Промазал. Сигрид увернулась и завизжала. Подскочивший Лавров оттолкнул шведку в сторону, а сам был готов бесчисленными и безжалостными ударами гвинейского тесака размозжить рептилии голову. Но в последний момент удержался и просто врубил рукоятью по носу местного чудовища с такой силой, что хозяин этой заводи поспешил убежать в воду, не понимая, почему его добыча так больно бьется…

— Цела? — спросил журналист напуганную шведку.

— Вроде… — ответила та.

— Давай руку, путешественница…

Они разбили бивуак на ближайшей поляне, чтобы обсушиться, переодеться, но главное — осмотреть механизмы, ведь от жизни моторов зависела их собственная жизнь.

Хорунжий убедился, что Лавров занят бритьем, то есть не побеспокоит хотя бы минут пятнадцать-двадцать, и решительным шагом направился к Сигрид в «женский» тент. Та в это время дезинфицировала укусы и синяки на своих длинных стройных ножках.

— Сигрид?.. — попросился войти Хорунжий.

— Да, Игорь, — пустила его женщина.

— Сигрид, я тут подумал, если мы… — начал режиссер, устраиваясь на деревянном ящике с медикаментами.

— Единственное, что меня сейчас беспокоит, это сороконожки! — прервала его шведка, прикладывая к рваной царапине на коленке вату с йодом и морщась от пекущей боли. — Я насчитала их уже более десяти! Ты заметил тех, что живут в иле?

Колобова показала указательными пальцами размер, равный длине листа формата А4.

— Вот такие, сука, большие!!! Надо будет сделать чучело из одной из них. Получится трофей поприкольнее, чем львиная шкура.

— Да, я их видел, но я предпочел бы шкуру маленького, сука, льва, — передразнил Игорь ругающуюся Сигрид.

— Или лучше сделать чучело из Виктора Лаврова! — запальчиво заявила молодая женщина.

— Он неплохой человек, Сигрид, даже живьем, — возразил Игорь и пересел к ней поближе. — Что между вами произошло?

— А разве что-то не так? — спросила женщина, комкая носовой платок, которым протирала голени.

— Вы постоянно наблюдаете друг за другом, и каждый из вас будто бы ждет, когда другой ударит лицом в грязь, — пояснил Хорунжий и добавил: — Сигрид, я как человек, который свел тебя с Лавровым, принял решение, что тебе лучше вернуться из Борамы назад, вместе с эфиопами.

Женщина гневно глянула на него, но промолчала.

— Я поговорил об этом с Виктором Петровичем, и он сказал, что не против.

— Больше всего Виктору Петровичу хотелось бы, чтобы я сдалась! — огрызнулась Колобова.

— Я в этом не уверен, — возразил Игорь.

— Я растеряла все свои шпильки для волос, — не в тему пожаловалась блондинка. — Волосы стали похожи на свалявшийся комок шерсти. Подходящая ловушка для мух, москитов и муравьев! У меня все тело в укусах!

— Заплети их в косички… — предложил Хорунжий как ни в чем не бывало. — Многим блондинкам они к лицу.

— Я замужняя женщина, — возразила Колобова, — а не порноактриса, изображающая школьницу.

— Я считаю, что ты должна извиниться перед сама знаешь кем и проявить дружелюбие, — вернул ее к теме беседы Хорунжий.

С этими словами режиссер встал и вышел из палатки Сигрид Колобовой. Та ничего ему не ответила, пытаясь прочесать волосы, не вырвав их клочьями и одновременно не сломав расчески.

Крупный самец леопарда вынырнул из джунглей и, никем не замеченный, прокрался к крайней палатке. Он всю ночь и утро охотился на обезьян, но что-то не задалось. Из палатки тянуло неприятным запахом какой-то химии, но леопард был жутко голоден и пренебрег вонью из-за стойкого и более привлекательного запаха плоти крупной обезьяны, скрытой за тонкой нейлоновой перегородкой. Хищник распорол ткань парой взмахов когтистой лапы, просунул внутрь голову и плечи, но столкнулся с оглушительным визгом. Хуже того: «обезьяна», которой на самом деле была Сигрид, схватила баллон с аэрозолем от москитов и выпустила струю прямо леопарду в нос и зажмуренные глаза, самый незащищенный и самый нужный орган хищника.

Леопард запутался в порванной ткани палатки, заскулил, наконец освободился и бросился наутек. Под тент ворвался Лавров с мачете.

— Что случилось?!

— Здесь был огромный зверь! — задыхаясь от пережитого стресса, ответила Сигрид.

— Где? — уточнил Виктор. — Здесь?

— Нет, там, снаружи!

Виктор вышел наружу и наткнулся на Хорунжего с дробовиком.

— В чем дело?! — тревожно спросил режиссер.

— Ни в чем, — ответил журналист, — ей снова приснился страшный сон.

— Это не сон! — высунулась из палатки полуголая Сигрид. — Какое-то животное пыталось пробраться под тент.

— Но орать-то зачем, как потерпевшая? — спросил Лавров.

— Хотите сказать, что я лгу?! — возмутилась Колобова. — Осмотрите палатку!

Виктор обошел тент и увидел разодранный нейлон.

— Херассе!!! — только и смог произнести журналист.

— Ага! — восторжествовала шведка. — Теперь-то поверили?!

— В следующий раз зовите меня! — мужественно заявил Виктор.

— Вообще-то я вас и звала! — укорила его женщина.

Лавров смутился и ушел, почесывая затылок. Хорунжий только развел руками и пожал плечами одновременно.

— Какой ужасный человек! — воскликнула блондинка и задернула полог.

Когда они переехали границу с Сомали, обозначенную будкой, больше похожей на деревенский сортир, солнце уже наполовину скрылось над горными цепями. Небо было нежнейшего кремового оттенка, на нем белели кружевные облачка. Европейцы и эфиопы гуськом шагали по обочине, чтобы размяться. Езда в «ленд ровере» — и вправду утомительнейшее занятие, которое изматывает гораздо больше, чем езда в УАЗике, например. Высокая трава похрустывала под подошвами походных ботинок, а вокруг, где-то в глубине этого сухого травяного моря, поминутно раздавались взрывы хохота — это невидимые гиены потешались над чем-то, понятным лишь им одним.

Внезапно Лавров рукой остановил следовавшую за ним Колобову и всех остальных. При этом он нечаянно уперся шведке пятерней в грудь. Не успела женщина возмутиться, как прямо у них перед носом дорогу перебежала крупная львица. За ней так же стремительно неслись трое львов-подростков.

— Не стреляй! — журналист ребром левой ладони поднял вверх дуло автомата своего конвоира и добавил для остальных: — Стойте спокойно.

В это время мимо них промчался последний львенок. Не очень крупный, но уже размером с тех зверей, которые выступают на арене цирка.

— Совсем близко… — произнес изумленный Маломуж, который даже успел подснять последнее животное.

— Если они сыты — они не опасны, — пояснил Виктор.

— А откуда вы знаете, что они сыты? — настороженно спросила шведка.

— Если бы они съели вас, то по-прежнему остались бы голодными, — сделал неуклюжий комплимент Лавров, но не нашел ни у кого поддерживающей улыбки.

— Смотрите, — протянул руку журналист, указывая через дорогу.

Там в высокой траве шевелились спины грифов. Маломуж подобрал тяжелую короткую палку и протянул ее Хорунжему. Они давно работали вместе и понимали друг друга без лишних слов.

— Готов? — спросил режиссер.

— Сейчас, погоди, тут «на солнце», диафрагму только вручную выставлю… — бурчал оператор. — Готов!

Игорь, как в городках, запустил в стаю падальщиков импровизированную биту. Птицы взлетели в разные стороны, словно салют. Перед объективом «соньки» предстала окровавленная туша растерзанной антилопы…

 

Глава 17

Николай святоша киевский — первый князь-монах

В те годы на Руси свирепствовали нищета и голод. Внуки и правнуки князя Ярослава Мудрого сражались за власть над землями. Половцы-кочевники с юго-востока нападали на Русь, чтобы расхищать ее богатства. Положение ухудшалось. Десятки князей, сотни авантюристов и тысячи крестьян были сорваны с родных мест и воевали друг против друга, вместе против половцев и вместе с половцами друг против друга за колыбель их веры: за Киев. Их называли по именам сыновей Ярослава — кого Игоревичами, кого Изяславичами, самые могучие были Всеволодовичи. Князь Святослав Давидович был из Святославичей и носил имя своего деда — того самого сына Ярослава Мудрого, который родился у Ингигерды за год до приезда в Новгород норвежского короля Олафа Толстого. Теперь все называли его Святым, и храмы во имя Олафа Святого стояли в Новгороде на Ярославовом дворище и в Ладоге.

Поначалу никто из детей, рожденных от Ингигерды и Ярослава, не возносился над остальными, и все были равны. Так поделил между ними русские земли Ярослав Мудрый. Но когда зависть и алчность пришли в этот мир и над добродетелью нависла угроза, редко находились люди, избранные быть защитой и опорой для слабых и немощных…

* * *

Святослава разбудили, окатив водой из деревянной бадьи. Он сел, отплевываясь и недоуменно оглядываясь вокруг. Кто это так бесцеремонно вывел его из дремоты на привале по пути из Смоленска в Новгород? Князь бросил взгляд на помятую траву, на которой он спал, на мокрые ветви дерева над ним, на воду реки Смядыни при впадении ее в Днепр, на красивую смуглую брюнетку, нарядно одетую в бордовый шерстяной сарафан и белую льняную рубашку.

— Приди в себя! — сказала она. — Дождь уже закончился.

— Вот черт! — выругался князь. — Сапфо, почему бы тебе не оставить меня в покое?!

— Помолчи, — девушка присела к нему и приложила к разбитому переносью князя лист подорожника. — Лучше попробуй целебные травы.

Двадцатишестилетний мужчина оттолкнул ее руку. Прикосновение ее пальцев к лицу было болезненным. У него были разбиты нос и губы, правый глаз его заплыл.

— Когда это кончится, Святоша? — спросила его Сапфо.

— Мне просто не повезло… — ответил расхристанный и болеющий с похмелья князь.

Он отвернулся от смуглянки на правый бок и подложил руку под раскалывающуюся от боли голову.

— Ах, вот как? А два месяца назад в Чернигове ты говорил то же самое, только про потерянный тобой Луцк! — напомнила ему брюнетка. — Твой отец приютил твоих дочерей, а тебя отправил с нами в Новгород не для того, чтобы ты тратился на беспробудное пьянство!

Она открыла суму половецкого кроя, что висела на левом боку пьяницы, и покопалась в ней.

— Ну что ж, твоя калита пуста…

— Не притрагивайся к моей калите, гречанка! — приподнялся на правом локте князь.

— Ничего ценного там нет, — строго сказала ему Сапфо.

— Ну, заложу что-нибудь… — предположил Святослав.

— Что?! — воскликнула девушка. — Что именно? У тебя остался только меч, и тот без ножен! Ты все проиграл стражникам в кости! Еще и драться с ними полез…

Она встала над ним и сплела руки на груди:

— Святоша, послушай! Моя семья плывет в Новгород. Давид Святославич послал тебя с нами, чтобы пригодился твой меч. Тебе нужна служба. Служба и добрые люди, которые поделятся с тобой своим хлебом. И мясом… — она нежно провела ладонью по его небритой левой щеке. — …Будь рядом со мной.

Он оттолкнул ее руку.

— Мне нужна Ана́нке!

Гречанка влепила ему пощечину той же ладонью по той же щеке.

— Она мертва, Святоша! — жестко сказала девушка. — Я не меньше тебя тоскую по своей сестре, но ее не вернуть.

Мужчина встал, оправил на себе одежду, снял с сучка меч и половецкий колчан со стрелами и луком.

— Пойду подстрелю что-нибудь к столу, утку или зайца…

— Я тебе их зажарю, — с готовностью ответила Сапфо.

Она была младшей дочерью византийского архитектора и давно влюблена в мужа своей старшей сестры Ананке. Новгородский князь Гарольд, сын Владимира Мономаха, решил возвести в своем городе новый храм — больше и красивее Софийского собора, построенного когда-то его прадедом Ярославом Мудрым. Вот почему византийский архитектор Исидор со своей семьей добирался на ладьях с купцами до Новгорода: строить Николо-Дворищенский собор.

Оставив младшую сестру своей покойной жены, князь поднялся по глинистому откосу на гребень, возвышавшийся над Днепром. На лазурном небосводе светило яркое солнце. Вид открывался изумительный. На самом деле здесь было не одно русло реки Смядыни, а два, если не три, соединенных между собой протоками с множеством островков, поросших кустарником и камышом. Их берега были покрыты пожухшей осенней травой с редкими купами дубов, чьи кроны уже были тронуты червонным золотом. Но взгляд охотника был прикован к поверхности заводи. Там плавала такая армада уток, что у него захватило дух.

Они плыли, где в одиночку, где огромными стаями; время от времени какой-нибудь косяк лениво отрывался от воды и летел над зеркальной гладью вдогонку за собственным отражением. Уток было так много, что Святослав не пытался хотя бы приблизительно определить их численность. Чем холоднее становилось в истоках Днепра и ниже по течению, тем больше уток скатывалось к его устью у Черного моря.

Святоша вспомнил другое место, тоже отличающееся обилием утки: устье реки Ло́вать при впадении ее в озеро Ильмень. Ему было пятнадцать лет, когда его отец ушел княжить из Новгорода в Смоленск, а семью вслед за ним новогородцы отправили на ладьях. Через Ильмень в Ловать, оттуда в Западную Двину, а из Двины в Днепр, в верховьях которого стоит Смоленск. Вот только далеко от устья Ловати им забраться не удалось. На караван напали разбойники, и Святоша попал в плен. Разбойники рассчитывали получить от князя Давида выкуп за его старшего сына…

Святошу долго вели по глухой чащобе со связанными впереди руками. Огромный мужик в медвежьей шкуре тащил его за собой на веревке. Один раз по дороге им попался хлипкий мосток всего из четырех связанных жердин, переброшенных через узкое каменистое ущелье, на дне которого в головокружительной глубине журчал ручеек. Избитый, надломленный от пережитого страха Святоша сам не понимал, как он со связанными руками смог перейти этот жуткий мосток, когда его еще и подталкивал в спину шедший сзади белобрысый лучник.

Наконец они добрались до разбойничьего вертепа на берегу какой-то протоки. Пешие разбойники сгрузили награбленное под навесом из палок и куска старой парусины.

— Девка! — крикнул один из них, лысый, страшный, с выбитыми с одной стороны зубами.

На его зов прибежала чернявенькая девочка-рабыня лет двенадцати, одетая, несмотря на зябкую погоду, в одну лишь длинную грязную тунику без рукавов.

— Помоги тут все разобрать! — приказал лысый.

Когда стемнело, разбойники сели в круг у костра пожирать нажаренное мясо дичи. Пятнадцатилетнего княжича посадили рядом.

— Держи, — протянул ему обугленный кусок один из разбойников. Руки у Святоши все еще были связаны, и есть совсем не хотелось. Он потряс головой, отказываясь от пищи и пряча взгляд.

Разбойники жрали и ржали, вспоминая, как они ловко убили охранявших княжича дружинников. Он сам был виноват: бросился в бой, возомнив себя великим воином. Теперь мать Феодосия и его младшие братья остались где-то в ладье, а сам он оказался в разбойничьем логове.

Атаман подсел к Святоше и спросил:

— Как тебя зовут?

Отрок не ответил.

— Как тебя зовут? — повторил атаман уже требовательнее.

Княжич опустил глаза в землю и опять промолчал.

— У-у-у-у-у-у, — протянул кто-то из разбойников, а остальные загоготали.

— Не бойся их, — подбодрил атаман отрока, — они не посмеют и пальцем тебя тронуть… если я не прикажу им!

Княжич испуганно посмотрел на него.

Помощник атамана отвел Святошу к ближайшей березе, усадил на землю, связал его руки за деревом и оставил одного. Дождавшись, когда разбойники забудут про него, княжич всмотрелся в темноту, где еле-еле было видно палатку с возившейся там рабыней.

— С-с-с-с-с-с-сть! — привлек отрок внимание девочки и прошептал: — Я очень хочу пить…

Рабыня налила из корчаги воды в деревянный ковшик и показала ему. Княжич закивал головой. Девочка, воровато озираясь, подошла к пленнику.

— Девка! — окликнул ее атаман. — Ты что там делаешь?!

Он встал и подошел к детям. Отвесил пощечину девочке. Остальные разбойники заинтересовались происходящим. Развлечений у них было мало, разве что помучить кого-нибудь.

— Каждый раз, когда он будет выкидывать что-нибудь подобное, — сказал атаман, сев рядом с детьми и отбирая у рабыни деревянный ковшик, — ты будешь отрезать ему один палец.

Девочка стояла перед ним, склонив голову. Ее черные кучерявые волосы закрыли ей лицо. Святоша в ужасе посмотрел на атамана.

— Но в этот раз, — продолжил разбойник, — ты должна ударить его.

Смуглянка подошла к пленнику и хлопнула его по щеке. Когда она посмотрела ему в глаза, княжич увидел на ее лице сожаление. Потом она оглянулась на атамана.

— Хорошая девочка! — похвалил ее мужчина и добавил гораздо жестче: — А теперь пошла отсюда!

Когда рабыня убежала, атаман отпил воды из ковшика и спросил:

— Итак, как тебя все же зовут?

Отрок опять ничего не ответил. Мужчина демонстративно вылил оставшуюся воду из ковшика на землю и ушел к костру. Княжич подергал крепко завязанные веревки на своих запястьях и заплакал. К нему подошел помощник атамана и сказал:

— Ты должен запомнить одну вещь… Веди себя правильно, и останешься жив и невредим.

— Чтобы вы все в аду сгорели! — прошипел ему княжич.

Разбойник схватил дерзкого мальчишку за левое ухо и с силой скрутил его, зло посмотрев в полные слез глаза пленника. Тот кривил губы от боли, но изо всех сил старался не закричать. Помощник атамана откинул его голову и вернулся к костру.

— Он наш враг, — сказал он своим заединщикам. — Из-за таких, как он, мы вынуждены прятаться в лесу. Больше не разговаривайте с ним.

Помощник атамана был высоким брюнетом, весь в черной коже с нашитыми металлическими бляхами, с перекошенным лицом, какие можно увидеть на фресках, изображающих грешников в аду, и на редкость унылой отталкивающей ухмылкой. Его неприятный ильменский говор с тяжелой картавиной будил в душе воспоминания о пылающих бортах их ладьи или о жбре горящей парусины, упавшей отроку на голову, когда тот барахтался в студеной воде.

Внезапно кто-то сзади зажал Святоше рот и приставил нож к его горлу.

— Сиди тихо! — приказал лысый разбойник с выбитыми зубами.

Этим же ножом он перерезал гайтан на шее княжича и вытянул у него из-за пазухи тяжелый золотой крестик. Этот оберег Святоше подарил его крестный отец — князь Олег Святославич. Как раньше, в языческие времена, русы надевали на шею медвежьи когти или волчьи клыки для того, чтобы отгонять злых духов, так и потом с теми же языческими предубеждениями и верой в нечистую силу стали вешать на шею макет орудия казни распятием.

Княжич надеялся уберечь от грабителей хотя бы это золотое распятие. От обиды и унижения он изловчился и пнул сидящего над ним разбойника в грудь. Тот покатился кубарем. За шкирку лысого поднял уже помощник атамана.

Лысый вырвался и направил на него нож.

— Это моя добыча! — рыкнул он угрожающе.

Помощник поднял ладони в примирительном жесте, потом резко ударил лысого ребром ладони по запястью, нож упал почти к ноге Святоши. Другой ладонью помощник атамана ударил лысого в грудь. Тот отлетел к палатке и обмяк.

Святоша не сводил глаз с ножа, который лежал недалеко от носка его левого сапога.

— Я же сказал, чтобы никто с ним не разговаривал! — объяснил свои действия помощник атамана.

— А я с ним и не разговаривал. Золотишко только снял, это моя награда за то, что заметил, — ответил ему поднявшийся с земли лысый.

— Крысятничаешь? — обозлился помощник атамана и, сделав шаг к лысому, нанес ему в корпус и по защищающимся рукам несколько резких ударов ребрами ладоней, которые мелькали, как лезвия топоров. Лысый со стоном опять кувырком полетел наземь, опрокинув бочки и короба с награбленным добром.

— О-о-о-о-о, — застонал избитый.

Помощник атамана направился к нему решительными шагами. Святоша в это время пытался дотянуться ногой до ножа, упавшего совсем рядом, но, как оказалось, недостаточно близко.

— Запомни… — сказал помощник атамана, широко расставив ноги над поверженным разбойником.

Он не договорил, потому что лысый нанес ему снизу коварный удар в пах. Помощник скорчился от боли, а лысый, уперев голову ему в живот, пробежал так несколько шагов, пока его противник не упал на спину и не оттолкнул лысого ногами.

Разумеется, дракой заинтересовались все остальные разбойники. Они встали в круг, оставив достаточно места для схватки. Среди разбойников за дракой наблюдал и сам атаман. Пленник в это время сам себе выворачивал руки, чтобы дотянуться вытянутой левой ногой до позабытого всеми ножа. Клинок лежал лезвием к ноге, поэтому носок сапога княжича никак не мог его подцепить. Отрок постанывал, кряхтел и гримасничал, добывая себе оружие.

Тем временем помощник атамана продолжал избивать лысого со словами «Ты понял, что я тебе сказал?! Ты понял?!», но лысый был злее и неутомимее. Помощник атамана бил противника с целью проучить, лысый же старался убить соперника. И в этом было его преимущество. В какой-то момент лысому удалось провести удушающий прием — он зажал правой рукой голову помощнику атамана и рухнул с ним на землю, рассчитывая сломать тому шею. Не сломал, но силы противника явно оставили: он пытался вслепую зацепить лысого сзади себя, но безрезультатно.

— Хватит! — приказал атаман и, нагнувшись, гаркнул в ухо лысому: — Я сказал хватит!!!

Тот отпустил помощника атамана, встал и спросил его, тяжело дыша:

— Что, Во́лот, староват стал?

С этими словами лысый что есть силы пнул полузадушенного Волота в позвоночник.

— Ты что, глухой?! — спросил атаман и двумя руками толкнул лысого в грудь. — Я же сказал прекратить!

Атаман встал над своим поверженным помощником и покачал пальцем у лысого перед носом:

— Не смей!

Лысый тяжело дышал, разгоряченный схваткой. Он с громким звуком втянул в себя кровавые сопли и выхватил у стоявшего тут же разбойника из ножен кинжал. Подняв над головой клинок, бросился на атамана. Атаман скупым, но точным ударом выбил у лысого оружие, а потом лбом боднул его в разбитый нос. Нападавший упал на спину без чувств.

Княжич так и не смог зацепить нож носком сапога. Он так увлекся этим занятием, что вздрогнул, когда увидел перед собой подошедшую девочку-рабыню. Та подтолкнула ему нож и пошла было прочь, но не успела отойти далеко. Ее рядом с пленником заметил атаман. Он оставил валяющегося лысого на земле, скорым шагом подошел к девочке и отвесил ей оплеуху. Потом сел на корточки у пленника, взял его за подбородок и угрожающе прорычал:

— Жду не дождусь гонцов с известием о твоем выкупе. Но если тебя не выкупят, то ты пожалеешь, что народился на свет!

Святоша не сопротивлялся, он был готов стерпеть и удары по лицу, и в живот, лишь бы атаман не заметил, что нож лысого лежит недалеко от его левого колена. Но атаман заметил. Он забрал клинок. Лицо отрока скислилось от досады.

— Это лысый Юра уронил, — сказала девочка-рабыня. — Когда крестик с него срезал.

Атаман наклонился к ней, заглянул в глаза, помолчал и спросил:

— Знаешь, что ты должна будешь сделать с пленником завтра на рассвете?

Рабыня покивала головой.

— Скажи мне, — велел атаман.

— Я отрежу ему палец.

Атаман, не разгибаясь, испытующе посмотрел на Святошу: испугался ли? Княжич испугался.

— Правильно! Умничка! — похвалил рабыню атаман, затем схватил ее за волосы и потащил в свою палатку.

Все разбойники расползлись по лежбищам. Святоша остался один сидеть на голой земле привязанным к дереву. От всего пережитого в его груди зародилась какая-то внутренняя сосущая боль — так бывает, когда сильно и давно голоден. Вообще-то так и было, но есть ему не хотелось. Зато нестерпимо хотелось пить.

Он смотрел на догорающий костер, на звезды над головой, вслушивался в шум реки. Ему казалось, что он — часть огромного космического тела природы. Такая же равноправная часть, как и весь остальной мир. Причем весь остальной мир чувствовался ему телом Бога, одной третью которого было все живое, а двумя третями было это бескрайнее ночное небо.

У этого Бога была тысяча глаз, которые звездами смотрели на него сверху. У него была тысяча тысяч рук — ветвей, окружавших стойбище разбойников. И тысяча ног, к одной из которых он был накрепко привязан. И вот в этом космическом организме Святоша занимал ма-а-а-аленькую такую клеточку. Как мозаики, которые собирают из цветных камушков. У каждого камушка своя форма, его нельзя заменить. Все они очень похожи, но ни один из них нельзя поставить на чужое место. Вот так же и люди: они словно части общего космического целого. Они настолько своеобразны потому, что у каждого своя собственная цельная форма. Ненарушенная, неразрушенная, цельная, укрепленная.

Выделить из этого космического тела Бога какую-то часть — это и значит «дать жизнь». И уж коли ты получил жизнь, ты должен защищать свои границы. В этом едином космическом теле Бога тот свет и этот свет были тесно переплетены. Край дороги, край леса, край реки — все это открытое пространство, которое, как граница, могло быть нарушено. «Тот свет» был везде: в печную трубу могла залететь нечистая сила, могла она также залететь в окно или в дверь. Везде, где есть граница, она могла быть нарушена. Границу нужно было защищать оберегами, амулетами и талисманами. Над дверью — рисовать крест. Ворот рубахи тоже защищал крест. Теперь же у Святоши отняли его оберег.

А если граница нарушалась и человек утрачивал какую-то свою часть, то он превращался в другое тело и в другого человека. Если человек потеряет слух — это уже другой человек. Если он потеряет зрение — это уже другая личность. Даже палец, пусть мизинчик на ноге потеряет — все, это уже другой человек. Оборотни меняют свои телесные формы. Чтобы не стать оборотнем, надо было защищать свое тело. Глаза, уши, ноздри, волосы… И ногти. Душа человека, покидая тело, вылетает из-под ногтей. А Святоше хотели отрезать палец. Как же душа потом будет вылетать, когда одного ногтя не станет? Кусочек души останется в теле и обратится в нечистый дух…

Таким было понимание жизни и окружающего мира у пятнадцатилетнего княжича Святоши, сына князя смоленского. Всю ночь он не спал и пытался растянуть веревку, распутать ее пальцами, растеребить беспрестанным дерганием, перетереть о кору дерева. Иногда сознание покидало его, но как только он приходил в себя, то снова и снова пытался освободиться от своих пут. Чтобы рукам было как можно свободнее, он сгибал шею, свесив волосы на лицо, но так было трудно дышать, как Христу на кресте.

Когда уже забрезжил рассвет, Святоша выпрямился и вздрогнул: перед ним стояла девочка-рабыня с ножом. Она увидела перекошенный от страха рот пленника и посмотрела на свой клинок. Девочка согнулась под ветки березы и обошла дерево — туда, где были его пальцы. Княжич приготовился к боли и даже немного обмочился, впрочем, он был слишком долго привязан к этому проклятому дереву.

Рабыня долго хлопотала над его скрюченными пальцами, отрок сжал их в кулаки и стиснул зубы. Наконец его путы ослабли и спали с запястий. Святоша обнял сам себя, суставы его плеч ныли от боли. Девочка встала перед ним и приложила грязный палец к распухшим губам:

— Ш-ш-ш-ш-ш…

Святоша поднялся на непослушные, затекшие от многочасового сидения ноги и пошел за девочкой. Она выводила его из стойбища. Уже когда они почти покинули условную границу бивуака, княжич наступил на сухую ветку, и она сломалась, как ему показалось, с таким треском, что услышать этот звук можно было даже в Новгороде.

В Новгороде не услышали, но «медведю», тому самому, что тащил княжича на веревке по лесу, этого хватило, чтобы проснуться и высунуться из палатки.

— Стойте! — крикнул он детям.

Княжич и рабыня, уже не беспокоясь о соблюдении тишины, помчались в чащу.

— Они убегают!!! — заорал «медведь», выскочил из палатки и бросился за ними, держа под мышкой топор и на ходу подпоясывая портки.

Все разбойники, кто проснулся и был готов быстро двигаться, повыскакивали из своих тентов и тоже побежали за «медведем». Святоша запинался, как пьяный. Затекшие ноги все еще плохо слушались, суставы нестерпимо болели, а его спутница была просто босой девчушкой. Далеко им было не убежать, поэтому они спрятались в корнях дерева, вывороченного когда-то бурей.

Разбойники протопали мимо. Девочка закрыла лицо ладошками. Дети так прячутся: если они никого не видят, значит, никто не видит и их. Пятнадцатилетний княжич тоже инстинктивно зажмурил глаза, когда кто-то пробежал прямо в шаге от него. Повезло! Еще было не совсем светло, да и разбойники были спросонья. Бежать-то они бежали, а куда бегут, зачем вообще все это надо — еще до конца не соображали.

Злодеи домчались до того самого хлипкого мостка над тесным каменным ущельем, и тут до них дошло, что они, похоже, проскочили своих беглецов.

— Разомкнитесь цепью, — приказал атаман, — идите по направлению к стоянке. Найдем их!

Девочка совсем не знала местности, потому что ее никогда не отпускали из стойбища. Зато Святоша, пока шел связанный за «медведем», дорогу запоминал. Он был княжий сын, охотиться, то есть владеть холодным оружием и ориентироваться на местности, его учили сызмальства.

— Идем, — скомандовал он девочке и повел ее за собой.

Когда Святоша услышал, что разбойники возвращаются, он юркнул в промоину под корнями дерева и утащил за собой девочку. Ручеек по неведомым причинам изменил свое русло и теперь тек под корнями исполинского вяза. Туда-то, в грязь и темноту, и забились дети. Они зыркали друг на друга, когда на гигантские корни забрался тот самый разбойник-«медведь», высматривая, даже вынюхивая беглецов. Он спрыгнул прямо в ручей и наклонился, вглядываясь в темноту промоины. Но дети так сильно вывозились в грязи, когда в нее забирались, что он не смог их разглядеть во тьме между корней. А вот дети очень хорошо рассмотрели огромный топор в его руках.

Когда шаги «медведя» стихли в направлении стоянки, пленник и рабыня побежали к мостку из четырех жердин. Он был мокрым от рассветной росы и казался непреодолимым. Дети смотрели на жерди и на туман, выползавший из-под них, застыв в нерешительности.

— Они здесь!!! — раздался у них за спинами голос одного из разбойников. — Около ущелья!!!

Этот голос, как удар плетью, подстегнул Святошу, и он побежал по жердинам, но только до середины мостка. Там он поскользнулся и упал животом на бревна. Его голова свесилась, и он увидел, как кора с жердин полетела в туманную бездну. Княжич вскрикнул. Сзади уже спешила девочка. Отрок подтянул ноги и на четвереньках добрался до другого берега, в кровь раздирая на коленях кожу вместе со штанами.

Уже на берегу он упал на камень, девочка перепрыгнула его с воплем отчаяния. Княжич перевернулся и увидел, что по мостку за ними бежит разбойник, тот самый, у которого лысый Юра вчера выхватил кинжал во время стычки с атаманом. Святоша сел и каблуками сапог ударил по концам жердин. Мостик сдвинулся с места. Совсем немного, но этого хватило, чтобы настигающий их разбойник потерял равновесие и упал на дерево животом, как минуту назад его беглец.

Разбойник почти поднялся на ноги, когда Святоша ударил по жердинам еще раз. Мужчина сызнова упал на живот, подтянул ноги и пополз к беглецам на четвереньках. Святоша снова и снова бил по концам бревен, не жалея ног. Наконец три жердины отъехали в стороны и полетели вниз. Разбойник повис на одной, держась руками и ногами. Но роса не позволила ему закрепиться надолго: пальцы соскользнули, и мужчина с обреченным воплем полетел вниз головой в теснину каменного ущелья. Этот жуткий крик первого убитого им человека Святоша мог потом вспомнить в любой момент своей жизни.

На той стороне ущелья уже появились и другие разбойники, но было поздно. Дети смотрели на своих мучителей через непреодолимую преграду. Лучник принялся натягивать тетиву на разобранный на ночь лук, но дожидаться его никто не стал: беглецы скрылись в непроглядных зарослях кустарника.

— Никуда они не денутся, — подбодрил атаман своих людей. — Нужно спуститься вниз, в обход.

Разбойники пошли гуськом по краю ущелья. Эти места они знали превосходно, подобно тому, как современный горожанин знает лестничные пролеты своего подъезда.

На пути к реке Ловать дети обнаружили, что идти стало еще труднее. Босая девочка и отрок, отбивший себе ноги о бревна, когда ломал мост, болезненно ощущали присутствие зазубренных камней, которые лежали под покровом прелых листьев, перегнивших веток и травы. Некоторое время разбойничья тропа шла по склону холма, и местами открывались изумительные дикие пейзажи, где причудливыми пластами громоздились плиты серого камня, будто окаменевшие книги великана из волшебной сказки. На деревьях дети видели серо-рыжих белок. Одни замирали на ветках, греясь на солнце, другие прыгали со стволов на другие стволы — такие отдаленные, что было удивительно, как белки до них долетали.

— Нам надо сойти с тропы, — сказал Святоша, — иначе нас поймают. Иди за мной!

Княжич углубился в чащу, в крепи кустов. Девочка поспешила за ним, оставляя после себя следы крови из разбитых стоп.

Разбойники продвигались споро. Они больше не рассчитывали на сиюминутную поимку сбежавшего пленника, но морально были готовы к охоте на него в течение светового дня.

— Надо разделиться, — сказал атаман, остановившись у русла того самого ручья, порушенный мосток через который остался где-то сзади них. — Запомните это место. Встречаемся здесь!

— Когда мы их поймаем, что с ними делать? — спросил лысый Юра.

— Мальчишку назад в лагерь, а девку убейте, — приказал атаман.

— Правильно, — ответил Волот, — украдем другую.

Река Ловать вместе с другой рекой — Поло́й — образуют как бы остров, который представляет собой весьма солидный кусок суши, с виду напоминающий опрокинутую лодку, окаймленную с кормы озером Ильмень, а с бортов — топкими болотами. А самый кончик этого острова — протока между Ловатью и Полой, на которой было расположено разбойничье логово.

Княжич привел свою спутницу на берег реки Полб, поросший длинной кустистой травой и открытый всем ветрам.

— Ты так и не поблагодарил меня за то, что я тебя освободила, — упрекнула его девочка. Поднявшийся ветер трепал ее черные волнистые волосы.

Святоша в этот момент внимательно осматривал широкую Полу, которую им было не переплыть по такой холодной воде.

— Как тебя зовут? — спросил княжич.

— Анáнке, — ответила беглая рабыня.

— Спасибо тебе, Ананке, от всей души! — искренне сказал отрок.

— А тебя как зовут? — поинтересовалась смуглянка.

— Святослав.

— Долго выговаривать… — посетовала Ананке.

Тут-то отрок и отметил, что говорила она с греческим акцентом.

— А как мама тебя называет? — опять спросила она.

— Святоша. Это как Алеша, только Святоша.

— Что будем делать, Святоша? — спросила Ананке.

Княжич осмотрелся, не увидел ничего подходящего и ответил:

— Надо найти, на чем через реку переправиться, дерево какое-нибудь поваленное, да побольше.

Они пошли вдоль берега реки Полы в поисках дерева, поваленного бурей. Но им попадались или недостаточно большие, или, напротив, такие исполинские бревна, что сдвинуть их с места было детям не под силу. За этим занятием их и застал лысый Юра. Они увидели друг друга одновременно. Дети юркнули в кустарник. Лысый вытащил из-за пояса кривой клинок с наточенной вогнутой стороной и побежал за ними.

Он нашел клочок ткани, оторванный суком от рубища беглой рабыни, оглянулся и прислушался. Шагов беглецов слышно не было, значит, они спрятались где-то рядышком. Боковым зрением лысый засек резкое движение и вовремя отклонился от удара дубиной — это Святоша атаковал его с длинным дрыном. Лысый Юра посмотрел на его решительный вид, затем перевел взгляд на рабыню, выглядывающую из-за отрока с дубиной, и рассмеялся от забавности ситуации.

Какое-то время лысый Юра даже пофехтовал с княжичем, отбивая его удары ятаганом и позволяя отбивать свои выпады. Потом ему это надоело, и он, воткнув клинок в землю, пошел на Святошу, подняв руки в толстых кожаных поручах. Отрок несколько раз ударил по этим рукам длинной дубиной, потом попытался поразить лысого в бок, но тот спокойно вытерпел и этот удар, сблизился, схватил княжича одной рукой за шею, а другой за пах, приподнял и бросил оземь. Затем разбойник сел сверху на упавшего, придавил и принялся ловить его руки, чтобы связать, похихикивая и глядя своему пленнику в глаза.

Святоша барахтался ногами, вырывался, выкручивая запястья из захвата, пытался найти вокруг себя какую-нибудь палку или камень, но все тщетно. В это время девочка тихонько подошла к ятагану и вытащила клинок из песка.

— Эй!!! — обернулся на нее лысый Юра. В руке его откуда-то появился небольшой нож, из тех, что носят за голенищем сапога.

Он погрозил ножом рабыне. Та замерла. Она привыкла подчиняться лысому Юре, он мучил ее больше всех, когда не было атамана. Мгновения, когда злодей отвлекся на рабыню и ослабил хватку, хватило княжичу: он нащупал в песке камень и из последних сил нанес им удар в висок разбойника. Лысый озадаченно посмотрел на мальчишку, потом глаза его закатились, и он повалился на бок.

— Ты его убил? — спросила девочка.

— Нет, оглушил, — ответил княжич, глубоко дыша и выкарабкиваясь из-под тяжелого мужика.

Он пошарил глазами по песку, нашел выроненный Юрой нож и, немного приноровившись, трясущимися руками ударил злодея острием в горло. Он вогнал клинок по самую рукоять и пилящими движениями разрезал жилы и вены. Кровь хлынула фонтаном ему в лицо и на руки. Но княжич помнил, какой живучий этот лысый Юра, он не прекращал своего кровавого труда и все пилил и пилил горло мужчине. А тот дергался в агонии, брыкал ногами и отчаянно хватался руками за воздух.

Потом отрок встал, взял из рук девочки ятаган и в несколько ожесточенных ударов отрубил у агонизирующего тела голову. Это был второй убитый им человек и первый, кого он лишил жизни собственными руками.

— Все, — сказал бывшей рабыне беглый пленник, забирая с обезглавленной шеи свой золотой крестик.

— Нет, не все! — возразила девочка.

Она привычным, как показалось Святоше, движением расстегнула разбойнику штаны, достала его причинное место, отнюдь не такое лысое, как голова, отсекла его ножом под корень и запихала в раззявленный мертвый рот лысого Юры.

— Вот теперь все! — рыкнула она в мертвые глаза обезображенного трупа.

Дети сняли с убитого сапоги, портки и окровавленную рубаху, не забыв теперь уже два ножа и ятаган. Затем они поспешили поскорее убраться с места убийства, пройдя еще немного вверх по реке и найдя подходящее укрытие между двумя прибрежными глыбами. Из верхней части рубахи Святоша сделал для Ананке рукава, а из подола вырезал два куска на портянки.

— Кто твои родители? — спросил он у девочки.

— Мой отец архитектор, его зовут Исидо́р.

— Из греков?

— Догáда! — улыбнулась ему спутница.

— А как ты здесь оказалась?

— Отец строил церковь в Полоцке, а меня украли, когда мы с мамой на базар пошли.

— Эти? — княжич мотнул головой в сторону леса.

— Угу, — коротко ответила девочка.

Было видно, что она не хочет больше об этом говорить. Святоша укоротил портки лысого Юры. Получилось нелепо, зато девочке стало теплее. Напоследок он занялся изготовлением нового шнурка для своего нательного креста.

— А что на нем написано? — поинтересовалась гречанка, указав на кириллицу, что вилась на тыльной стороне золотого крестика.

— «Спаси и сохрани», — ответил княжич.

— Ты меня спас… — задумчиво сказала Ананке и спросила: — А теперь сохранишь?

Святоша улыбнулся, надел на нее свой крест и ответил:

— Сохраню. Ты теперь моя суженая, — и с этой клятвой он поцеловал свою спутницу.

Поцелуй — это от слова «целый». Это пожелание жестом сохранить свою целостность. Не потерять ее, не утратить. Поцелуй Святоши был, как печать, наложенная на Ананке, чтобы оберегать ее. Помогать ей сохранять ее телесную оболочку. Крестное целование у христиан — это высочайший акт клятвенности и верности. Когда отец Святоши Давид уходил из Новгорода в Смоленск, то сказал: «Иду из града вашего: нет вашего целования на мне, а моего на вас». То есть отношения князя и города разрывались…

Ритуал — это вершина языческой культуры. Через ритуал, через ритуальные действия, через обряд языческие жрецы добивались всего, чего им было нужно от их языческих богов. Ведь язычники отнюдь не боялись своих богов. Они понимали, что сделаны с ними из одного небесного тела. С богами можно было договориться, их можно было задобрить, даже приласкать. Жрецы, как режиссеры, ставили ритуальное действо, и главным в нем было не слово, а действия. Если ты сказал слово, а слова материальны, то ты породил что-то. Слова у русов использовались очень осторожно. Например, были обряды, когда русам запрещалось произносить какие бы то ни было слова. На Новый год, то есть в день зимнего солнцестояния, надо было молча зайти в воду и потом так же молча из нее выйти. Или набрать воды, принести домой и там ею умыться. И все это в полном молчании. При разведении огня нужно было молчать, чтобы получить «немой огонь», не опасный для окружающих.

Казалось бы, при чем тут язычество, когда Святоша и Ананке были обращены в христианство с рождения? А при том, что в самые темные и оттого страшные дни в году — дни зимнего солнцестояния — умершие предки приходили наведывать своих живых родственников. Их надо было встретить. Угостить, накормить, ублажить. Чтобы они потом весь год не вредили, а помогали своим живым сородичам. Но вот назвали день зимнего солнцестояния Рождеством, а вместо мертвецов стали стучать в двери ряженые нечистой силой, то есть теми же самыми мертвецами, и их надо было угощать и наливать стаканчик хмельного, чтобы они были счастливы. Так изменилось ли что-нибудь со времен языческих для Святоши? Ничего не изменилось! Кроме того, что в воду стали окунаться в Крещение Господне.

А второй важный день — это день летнего солнцестояния, самый долгий в году. Когда бросали в воду венки и прыгали через огонь, и обязательно нужно было войти в воду и выйти из нее, как солнце. Что-то изменилось с тех языческих времен для христианского мальчика Святоши? Ничего не изменилось! Кроме того, что в воду лазать стали в день Крещения самого Крестителя Иоанна — на Ивана Купала.

Все языческие обряды и ритуалы были завязаны вокруг границ временных: солнцестояние, равноденствие, полная луна, новолуние, полночь и рассвет. Вокруг границ пространственных: ставить специальные обереги границе своего села (позже — крест) и называть их «окрестности»; на границах своего дома; на границах своего тела. Что-то изменилось для Святоши кроме того, что вместо клыков на шее стал болтаться крестик? Ничего не изменилось. Как было это языческой магией, так магией и осталось…

Христианские дети Святоша и Ананке искали подходящее бревно, а нашли заброшенную рыбацкую лачугу с лодочкой-долбленочкой. В ней можно было находиться вдвоем, только тесно прижавшись друг к другу. На этом челне дети и сплавились вниз по реке Поле в озеро Ильмень, где нашли рыбаков и свое спасение. В Смоленск юноша Святослав с отроковицей Ананке попали лишь через год, на весеннюю навигацию, и приехали к князю Давиду и княгине Феодосии уже повенчанными супругами. Святоша получил в княжение Луцк. Ананке родила ему двух дочерей. И все бы хорошо, да потерял он в междоусобной войне свое княжество, а жена, не выдержав невзгод, умерла на двадцать третьем году жизни…

* * *

Святослав спустился по узкой кабаньей тропе, извивающейся в траве по самому краю берега. Внизу отливала сталью река Смядынь; по ее сморщенной от ветра поверхности скользили стаи водоплавающих птиц: кряквы, серые утки, различные пеганки. Ему удалось настрелять ярко-рыжих огарей и нырков.

Потом, когда тропа начала взбираться по склону на горб, трава стала повыше, попадались участки дерна с совсем короткой зеленой щеточкой среди высохших серых будылок. Охотник вдруг остановился: рядом со звериной тропинкой обнаружилось заросшее папоротниками зимовье.

Святослав открыл тяжелую скрипучую дверь из плотно подогнанных толстых дубовых досок. Потолок у охотничьей хижины был низкий, внутри она вся поросла мхом. Маленькие оконца были закрыты деревянными ставнями для тепла: ночи в сентябре уже зябкие. У входа к стене был приделан ветвистый олений рог — надо полагать, для одежды. На длинном деревянном столе из тесаных досок стояли глиняные подсвечники с недогоревшими толстыми свечами. На стенах висели веники из сушеных трав. В берестяном коробе князь нашел несколько лепешек хлеба, испеченного, судя по всему, на камнях очага.

— О боже! — вдруг раздалось за его спиной.

Святослав развернулся на месте, успев выхватить меч.

— В кои-то веки в моем жилище благородный витязь! — воскликнул седой сгорбленный старик в бурой монашеской рясе, поверх которой была надета жилетка из лисьих шкур.

Его лицо было сильно перепачкано сажей. В руках он держал связку валежника.

— Мне в моей каморке редко удается пропустить с кем-нибудь чарочку хмельного меда, — продолжал старик сиплым, но доброжелательным голосом. — Садись, а я пока разведу огонь!

Князь недоверчиво посмотрел на берестяной короб с лепешками.

— Ты голоден? — заметил монах. — Ну, так ешь, ешь, не стесняйся!

Он положил дрова к очагу и двумя руками почтительно протянул каравай незваному гостю.

— Прошу тебя, не отказывайся!

Князь взял хлеб так же уважительно, двумя руками. Монах повернулся к нему спиной, чтобы похлопотать у очага.

— Ты уж прости мне мои манеры, — извинился старик. — Я давно не покидаю моей каморки и мало общаюсь с людьми.

Святослав в это время пятился к выходу.

— Прошу тебя, друг мой, — опять обратился к нему монах, — сядь ко мне. Прошу. Кто ты?

Гость не ответил на вопрос, но к очагу прошел и сел так напряженно, будто проглотил шест. Монаху с помощью огнива удалось наконец-то разжечь трут, за ним сушеный мох и кучку веточек.

— Вот и отлично, — похвалил он то ли огонь, то ли сам себя. — Хочешь выпить? Вон в бочонке мед. Налей-ка себе.

Монах сел на табуретку напротив князя, накрыл колени заячьим мехом и спросил:

— Итак, меня зовут Хильдибрандр. Чем же я обязан такой чести — лицезреть витязя?

— Мое имя Святослав, я князь луцкий… — представился гость и поправился: — Бывший князь луцкий, а теперь я плыву в Новгород с греческими купцами и своим тестем, он архитектор, строит церкви.

— А во Христе как тебя зовут, витязь? — спросил монах.

— Панкратом, — ответил князь.

— Вот видишь, когда дают человеку другое имя, то и человек другим становится, — заметил Хильдибрандр. — Недаром девушке, когда она замуж выходит, дают другое прозвище, по мужу начинают называть. Потому что теперь она не она, а замужем. Верно?

— Верно, — согласился князь. — Мою жену покойную тоже звали Святошей, как и меня.

— А разве ж это не язычество? — подловил его монах. — Разве ж не от этого нас освободил Христос?

— В Новом Завете написано, что Шаул, став христианином, тоже сменил имя на Павла, — возразил князь и процитировал по-гречески: — «Но Шаул, он же и Павел, исполнившись Духа Святаго и устремив на него взор, сказал: о, исполненный всякого коварства и всякого злодейства, сын диавола, враг всякой правды! Перестанешь ли ты совращать с прямых путей Господних?» Павел сменил имя, чтобы показать, что стал другим человеком.

— А ты ученый, Святоша, знаешь греческий! — обрадовался Хильдибрандр, встал и налил ему меда в деревянный кубок. — Пей вот и послушай, что я тебе сейчас расскажу.

Святослав встал и принял напиток из рук монаха.

— Во-первых, друг мой, язычество — это многобожие, когда святых столько, что не можешь всех запомнить. Это культ огня, пусть даже это огонь лампады; культ воды, пусть даже она святая; поклонение деревьям, пусть даже они рождественские, и источникам, даже если их и называют «святыми». Во-вторых, это культ предков, представление о том, что умершие родственники постоянно пребывают в земной жизни и определяют эту жизнь, влияют на нее, от них зависит благополучие людей живых.

— Но ведь сказано в Ветхом Завете: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе», — возразил Святослав.

— А Иисус в Новом Завете учил: «…Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником», — озадачил его монах. — А еще язычники верят, что земля населена целым сонмом загадочных существ, обычно вредоносных, которые тоже всегда рядом с человеком. Попросту говоря, верят в «нечистую силу».

Монах посмотрел, как осторожно подносит к губам напиток его гость, усмехнулся, налил и себе из того же бочонка, сделал добрый глоток и продолжил наставление:

— Следующая черта — это примитивная магия, то есть представление о том, что на положение вещей в мире можно воздействовать особыми словами или символическими действиями. Можно вызвать желаемое и можно устранить нежелательное. Вот перекрестись сейчас.

Святослав перекрестился.

— Видишь, ничего не происходит, — усмехнулся монах. — А я был одним из приближенных князя-крестителя… Да, Святоша, очень давно. Много воды утекло. Тогда было лучше, чем сейчас. Люблю вспоминать прежние дни. Иногда мне хочется их вернуть…

— Мне, пожалуй, пора идти, — князь осушил кубок и встал, забирая свой меч и охотничьи трофеи.

— Похоже, ты озадачен, — рассмеялся монах. — Но не думай, будто я жажду пристыдить тебя. Отправляйся в путь, охраняй своего тестя-архитектора, строящего христианские церкви. Но будь осторожен, мой мальчик, христианство — путь страшный и коварный. Оно поглотит твой разум столь же быстро, как и незаметно. Понимаешь, о чем я?

— Мне кажется, что понимаю! — кивнул головой князь.

— Ха-ха-ха!!! — от души рассмеялся Хильдибрандр. — Тебе только кажется.

Он взял князя за плечи и приблизил к нему свое закопченное лицо.

— Следуй в Новгород, найди там церковь Святого Климента, знаешь такую? — спросил Хильдибрандр со старческим смешком.

— Да, я в ней венчался со своей покойной женой, — кивнул князь.

— Спроси там Камень Святого Климента, он там только один, — подмигнул монах и продолжил: — Ляг на него затылком, и он ответит на все твои вопросы.

— Спасибо! — с чувством поблагодарил Святослав.

— Мне не нужна благодарность за то, что я поступаю так, как нужно! — еще раз подмигнул ему монах Хильдибрандр.

Князь вышел из полуземлянки, прошел метров пятьдесят, когда вдруг понял, что мог бы отблагодарить старика хотя бы половиной настрелянных уток. Святослав развернулся и решительно зашагал обратно. Но на месте заросшего папоротником зимовья он нашел лишь старое-престарое пожарище столетней давности. Мужчина осенил себя крестным знамением и вдруг вспомнил слова старика: «Видишь, ничего не происходит…»

Святослав шагнул внутрь ямы со старыми угольями, повертелся на месте, от растерянности пнул заросшую мхом стенку. Пласт земли отвалился, и его взору предстал горшочек. Князь достал клад из замаскированной ниши. Глиняный сосуд был полон золотых византийских солидов императоров Василия II и Константина VIII. Было там и несколько золотников князя Владимира с надписью «Владимир на столе».

На ладью охотник вернулся с добычей к ужину и калитой, полной золотых монет, но в кости со стражниками больше не играл…

* * *

В Новгороде Святослав прямо с пристани направился в церковь Святого Климента. Древняя бревенчатая церковь, построенная еще его прапрадедом Владимиром Красное Солнышко, вся перекосилась от ветхости и грозила вот-вот рухнуть и распасться на черные трухлявые бревна.

В храме мужчина нашел священника и произнес в гулкой безлюдной тишине:

— Я хотел бы исповедаться истово, но душа моя пуста. Эта пустота, как зеркало. Я смотрю на себя в это зеркало, и меня охватывают отвращение и ужас…

Священник молчал. Он был очень стар, как и его церковь, и, кажется, подслеповат.

— Отвращение к людям изгнало меня из их среды, — продолжал князь, уперев лоб в бревенчатую стену. — Я живу в мире призраков. Пленник своих грез и фантазий…

— И все же умирать не хочешь? — спросил неожиданно священник.

— Хочу… Я хочу знать, — князь опустился на колени. — Неужели нельзя узнать Бога, почувствовать его? Почему он скрывается от нас в тумане невнятных обещаний и незримых чудес? Как верить верующим, когда не веришь даже самому себе? Что станет с теми, кто жаждет веровать, но не умеет? И что будет с теми, кто не желает и не умеет? Почему я не могу убить Бога в себе? Почему Он так мучительно, до унизительности продолжает жить во мне, хотя я проклинаю Его и жажду вырвать из сердца своего?! Почему, несмотря ни на что, Он, как издевательство, остается реальностью и от нее невозможно освободиться?.. Ты слушаешь меня?

— Слушаю, — бесстрастно ответил священник.

— Я хочу знать! — заявил прихожанин. — Не верить, не предполагать, а знать! Хочу, чтобы Бог протянул мне свою длань, явил свой лик, заговорил со мной.

— Но Он безмолвствует, — то ли спросил, то ли утвердил исповедальник.

— Я кричу Ему в туманный мрак, но там словно никого нет, — сокрушался исповедующийся князь.

— Может, и вправду нет, — неожиданно согласился священник.

— Но тогда жизнь — это невыносимый ужас! — воскликнул Святослав. — Невозможно жить, осознавая, что впереди нет ничего, только смерть.

— Многие не задумываются ни о смерти, ни о тщете жизни, — был ему ответ.

— Но наступит последний день, когда придется заглянуть в бездну, да? — спросил Святослав.

— Наступит, — ответил священник.

— Я понимаю, — продолжил задумчиво князь, — мы осознаем свой страх, наделяем его образом и называем этот образ Богом.

— Ты не исповедуешься, — упрекнул его священник, — тебе нужно что-то другое. Всегда стремись к Небесам, а не к тому, что видишь на земле… Сын мой, каждый день я слышу, как ропщут на Господа. Суровые времена. Трудные времена. Скорбные времена. Да, это правда. Но давай вспомним, что сказал апостол Павел в своем Послании к Римлянам: «Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас». В сравнении с блаженством, которое откроется нам. Воистину, сын мой. И даже более того: я бы сказал, что эта жизнь просто должна быть суровой, чтобы люди не искали земного счастья. Нужно, чтобы эта жизнь была трудной. Потому что та, другая жизнь, пока скрыта от нас. Ты не можешь увидеть Господа или потрогать руками то, что Он нам обещает. Но не отчаивайся. Верь в него. Надейся. Надейся на Него. И Он не разочарует тебя. Несчастья порождают терпение, терпение помогает пройти испытания, пройденное испытание дает надежду. А надежда… надежда тебя не обманет. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

— Жизнь моя прошла в бессмысленных поисках и блуждании, в бессмысленном многословии. Я говорю это без горечи и сожаления, так как знаю: большинство людей живет так же. Но я прошу тебя, батюшка, дай мне Камень Святого Климента!

Священник внимательно посмотрел на князя, затем прошел за Царские врата и вернулся с резным деревянным ларцом, в котором лежала малопримечательная плинфа из черного обсидиана. Святослав достал ее из раскрытого ларца, положил на истертые доски пола и лег на камень затылком.

— Почему Ты забрал у меня Ананке? — спросил князь вслух по-гречески. — И что мне теперь делать?

Он долго так лежал и беседовал. Час, может, и дольше. Священник его не беспокоил. И никто не беспокоил. Новгородцы предпочитали другие храмы — белокаменные, искусно украшенные и возведенные не во имя какого-то римского папы, пусть даже и святого.

Наконец князь встал, поднял камень, протер его рукавом и вернул в ларец. Священник собрался уходить обратно к алтарю, но Святослав задержал его за руку и предложил:

— В этой калите столько золотых монет, что ты сможешь построить новый храм во имя святого Климента Римского. Белокаменный. Великий. Только отдай мне этот камень. Он тебе уже не нужен. И никому здесь не нужен. А мне он душу спасет. Ты же здесь для того, чтобы спасать души, не так ли?

Священник перекрестился. Затем закрыл крышку деревянного ларца и протянул руку. Святослав повесил на нее суму с золотом. И забрал ларец…

* * *

В трапезную Киево-Печерской лавры зашел витязь. Он был в полном боевом облачении: в блестящих латах, надетых поверх кольчуги, с большим прямым мечом в посеребренных ножнах, за плечами у него свисал роскошный красный плащ. Витязь медленно шел среди трапезничающих монахов, стараясь никого не задеть, не помешать. Со стен на него взирали суровые лики многочисленных святомученников и страстотерпцев. Витязь дошел до главного стола, где сидели настоятели монастыря. Они оторвались от своей трапезы и вопросительно посмотрели на богатого прихожанина.

— Могу ли я быть чем-то для тебя полезен? — спросил один из иеромонахов пришедшего молодого мужчину.

— Я хотел бы видеть архимандрита, — ответил ему витязь в блестящих доспехах.

Иеромонах усмехнулся:

— Я в этом не сомневаюсь.

— Мне надо увидеть Антония и Феодосия Печерских, — уточнил витязь.

— И как же мне тебя представить? — спросил иеромонах.

— Меня зовут Святослав, сын черниговского князя Давида, правнук Ярослава Мудрого. Во Христе — Панкратий.

Монахи затихли. Те, кто сидел спиной к говорящему, обернулись. Иеромонахи встали.

— Праправнук Владимира Крестителя? — переспросил иеромонах. — Прости, я не знал. Что привело тебя, князь, к нам в обитель?

— Я хочу принять монашеский постриг…

…В монашестве ему опять дали новое имя — Николай. Но люди по-прежнему именовали его как в детстве: Святошей. А земли, что принадлежали бывшему князю близ Киева — Святошинскими. Пройдут века, и, спасая бесценную реликвию, монахи Лавры спрячут Камень Святого Климента в одной из деревянных церквей Киевской области. Но это будет уже совсем другая история…

Еще позднее земли первого князя-монаха Святослава (Святоши) станут Святошинским районом столицы. А там, неподалеку, и Борщаговка, где через восемьсот шестьдесят лет после пострига Святоши родился наш Виктор Лавров.

 

Глава 18

Кто вы, доктор Стурен?

Безымянная речушка протискивалась между двумя высокими скалистыми утесами. Их подножия были отшлифованы водой. Выбравшись из узкого ущелья, одна из струй вихрем врывалась в мелкий овальный бассейн. Чуть дальше остальные струи свивались в грохочущий водопад, в брызгах которого весь день висела радуга. Близ этого водопада джунгли на берегу переходили в небольшой луг, и вот тут-то, над бурлящими водами реки, экспедиция Лаврова решила разбить свой последний бивуак перед Борамой.

Сигрид сломала последнюю расческу. Разозлившись, она нашла в несессере большие ножницы и откромсала свои блондинистые локоны, оставив длину волос где-то по мочки ушей. В мелком, прогретом на солнце бассейне женщина наслаждалась тем, что наконец-то смогла промыть свои волосы. Ее голова чувствовала неимоверное облегчение!

Виктор Лавров после короткого совещания с Техути, Нимой и съемочной группой тоже решил сходить к водопаду освежиться. Водопады — это единственное место в тропических водах, где нет риска нарваться на крокодила, водяную змею и прочую вредоносную живность. Виктор подошел к палатке Сигрид, чтобы позвать ее с собой. Но, опасаясь нарваться на очередную колкость, передумал и отправился в импровизированный душ в одиночестве, одетый по форме одежды «номер два», как говорят в армии, то есть голый по пояс и с полотенчиком, переброшенным через плечо.

Большое плоское возвышение скрывало от глаз посторонних того, кто лежал на прогретой ровной поверхности, и Сигрид устроила себе солнечную ванну, чтобы тело отдохнуло от пропотевшей и пропыленной одежды. Она лежала нагая на спине и наслаждалась солнечными лучами и легким ветерком, щекотавшим ее обнаженную кожу.

Лавров заметил лишь ее согнутую коленку, торчавшую над возвышением. Он не стал беспокоить женщину, с удовольствием умылся и освежил торс. Затем Виктор, чтобы привлечь к себе внимание шведки, коротко свистнул. Колобова приподнялась на локте, прижав к груди полотенце.

— Обрезали волосы? — задал вопрос мужчина, указав пальцем себе на голову.

Из-за шума водопада она совершенно не расслышала, что он ей сказал.

— Что?!

— Что случилось с вашими волосами?! — спросил еще раз Виктор, перекрикивая грохот воды.

— О! Я их обрезала! — наконец она разобрала, чем он интересуется.

Теперь уже Лавров не расслышал ее ответа. Он приложил руку к уху ковшиком и крикнул:

— Что?!

— Я их об-ре-за-ла! — по слогам пояснила женщина и даже изобразила пальцами режущие ножницы.

— А! Хорошая идея!

Сигрид вообще не разобрала ни слова и крикнула вниз Лаврову:

— Что?!!

Виктор приложил руки ко рту рупором и ответил:

— Идея, говорю, хорошая! — он показал пальцем в сторону лагеря и добавил: — Обед готов!

Сигрид показала рукой на водопад и пожала плечами — мол, ничего не слышно. При этом полотенце с одной стороны сползло, обнажив ее правую грудь.

— Обед! — повторил Лавров и сделал несколько движений воображаемой ложкой ко рту.

До женщины дошел смысл его пантомимы, она торопливо махнула рукой, накинула рубашку, застегнув небрежно пуговку на груди, собрала в ком пожитки и начала спускаться. Виктор подошел поближе, чтобы подать ей руку. Женская стопа, обутая в незашнурованный ботинок, неверно ступила, и Сигрид упала сверху в объятия Виктора.

Пуговка расстегнулась, и ее груди прижались к обнаженному мужскому торсу, а голова откинулась, как для поцелуя. Лавров не спешил ее отпускать, даже когда она приняла устойчивое положение. Какое-то время они смотрели друг на друга на расстоянии дыхания. Наконец Виктор отпустил ее и сразу же развернулся, чтобы не видеть, как Сигрид застегивает пуговицы на своей груди. Она озадаченно посмотрела ему вслед: «И все же, что это было?..»

Привал заканчивался. Маломуж и Хорунжий уже начали собирать тенты, когда вдруг на место бивуака вышел странный местный житель. Чернокожий, очень худой и очень высокий — больше двух метров. Черные кудряшки его волос были разделены на круглые гребни, обрамлявшие выбритую между ними голову. Одет он был в красный саронг по голень и оранжевое сари, как у индийских женщин: кусок ткани длиной метров пять и шириной с метр, особым образом обернутый вокруг тела. Незнакомец был вооружен длинной тонкой пикой с железным наконечником. Он поднял руку, как бы требуя внимания. При этом автоматчики насторожились. Виктор с любопытством посмотрел на нежданного гостя, который начал тараторить.

— Техути, переводи! — скомандовал Виктор.

Рябой водитель Техути, который знал все наречия побережья, а их было не менее сорока, стал вещать, как профессиональный синхронный переводчик.

— Белые. Вы все должны подчиниться мне!

— Хм, — удивился Лавров.

— С какого это перепугу? — воскликнул Маломуж.

— Я выше всех вас, а значит, умнее, сильнее и значительнее! — продолжал человек из джунглей.

— Слушай, Петрович, может, ему в бубен дать? — прыснув от смеха, спросил Хорунжий.

— Сиди… бубен, — одернул режиссера Виктор. — А вдруг их там целое племя в кустах? Сейчас выйдут и из тебя бубен сделают.

— Вы все маленькие и жалкие, — не унимался африканский воин. — А я большой и сильный.

— Просто диалог в песочнице какой-то, — не выдержал Лавров.

Виктор стоял метрах в пяти от «вождя» и хоть и был ниже него на целую голову, но мог, казалось, одним ударом кулака в грудную клетку переломить «большого и сильного» пополам. Сигрид с интересом наблюдала, что же будет дальше.

— Ладно, будь по-твоему. Меряться так меряться, — крякнул журналист. — Нима! Подъе-ем!

В крайней палатке послышалось шевеление. Это очнулся от сна водитель второго джипа — Нима. На клич журналиста он быстро выбрался наружу, протирая глаза… Нима был выше двухметрового гостя почти на полторы головы. При виде его «грозный воин» с копьем сразу стушевался и начал искать глазами помощи у окружающих, затем что-то залепетал.

— Вы ничего такого не подумайте, — переводил Техути. — Он просто хотел присоединиться к нам.

— Кто это? — спросила Колобова, которая незаметно оказалась за спиной Виктора.

— А ч-черт его знает, — озадаченно ответил журналист.

— Как он необычно одет, я такого еще не видела.

— Я тоже, — ответил ей Лавров, вглядываясь в белый мех хвоста обезьяны колобуса, украшавший шею незнакомца.

Под мехом скрывалась очень толстая цепь из желтого металла — по всей видимости, золотая.

— Он говорит, что может быть проводником или носильщиком, если вы согласитесь.

— Минуту назад он хотел, чтоб мы ему подчинились, — с улыбкой заметил Лавров.

— Он говорит, что мы неправильно его поняли, — перевел Техути.

— А как он сюда попал? — поинтересовался Лавров у шофера.

— Я не знаю, но он просит подвезти его хотя бы до Борамы.

— Но зачем ему туда? — спросила Колобова.

Техути перевел ее вопрос «агрессивному» гостю, тот немногословно ответил. Пока они переговаривались, Лавров поделился своим мнением со спонсором экспедиции:

— Мне он не нравится!

— Почему? — спросила Сигрид Виктора.

— Слишком изысканно одет как для местных, — ответил журналист.

А Техути перевел ответ незнакомца:

— Он говорит, что не спрашивает у нас о наших целях.

— Спасибо, что разрешил ничего не рассказывать, — влез в разговор Хорунжий.

— Игорь, помолчи! — оборвал режиссера Лавров. — Не стоит начинать знакомство с конфликта.

— Вы слишком привыкли к подчинению вам всех и вся! — упрекнула журналиста женщина. — Мне он нравится…

— Собираетесь отказать? — спросил у Лаврова Техути.

— Нет, пусть едет с нами… В машине Колобовой, — ответил Виктор и указал «агрессивному» на «ровер», которым управлял шофер Нима.

— Как хоть его зовут? — спохватилась Сигрид.

— Его имя Вубшéт, — ответил ей эфиоп.

Хорунжий с интересом наблюдал, как примкнувший к ним попутчик пристраивает свою пику на крышу внедорожника.

— Нам еще одного дылды в машину не хватало! — возмутился Хорунжий.

— Не дерзи, Игорь, а то сейчас переведу ему, и он тебя укусит, — поддразнил товарища Маломуж.

— Хорунжий, со мной поедешь. Маломуж — в машину Сигрид, — скомандовал журналист.

После быстрых сборов машины наконец тронулись в путь.

— А все-таки… Что у этого парня на уме? — задумчиво произнес режиссер.

— Похоже, он нравится остальным, — заметил Лавров, глядя и на оживившуюся охрану, и на водителей. — Техути, пока мы собирались, вы выяснили, откуда он?

— Он вырос в деревне Корилей, — коротко ответил шофер.

— Мне это ни о чем не говорит. Я вырос на Борщаговке. Знаешь, где это?

— Корилей — далеко от того места, где мы его встретили, — объяснил Техути. — Вубшет жил там, пока не умерла его мать. Все, что я выяснил, это то, что между смертью его матери и его желанием поехать в Зейла есть какая-то связь. Он что-то ей пообещал.

— Ты не обратил внимания на форму его глаз? — спросил у Лаврова Игорь. — Странные глазки, не правда ли?

— Такие глаза я раньше видел только в Эрмитаже, в Египетском зале, — задумчиво ответил Виктор. — Этот Вубшет похож на призрака древнего египетского фараона.

— Точно! — подтвердил режиссер. — На Эхнатона!

На обочине дороги машина с Сигрид встретила пожилую негритянку в грязных лохмотьях и с вязанкой хвороста. Нима что-то спросил у нее на местном наречии, Колобова разобрала только слово «Борама».

— Гва-гва гху́ква Бу́рама, — утвердительно сказала женщина и показала рукой впереди себя. — Гуа́ль ку́ба, нягва́й калекапи́со.

— Калекаписо? — ухмыльнулся шофер. — Найн пака́си калехи́? Калехи́?

Негритянка отрицательно покачала головой.

— Скоро Борама? — уточнила Сигрид.

— Да, мэм! — кивнул шофер.

— А что такое «кале-каписо»?

Чернокожий автоматчик с пассажирского сиденья мрачно взглянул на любопытную шведку.

— Вам не понравится, — уклончиво ответил Нима.

— Ну и ладно, поехали скорее! — вмешался Маломуж.

— Да, сэр, — живо согласился шофер и рванул «ленд ровер» вниз по склону холма.

Оставалось только удивляться, как этот непомерно длинный гигант управляет такой маленькой машинкой: колени Нимы были почти у его подбородка. Рядом со шведкой справа сидел еще один тощий великан, но чуть поменьше, а слева находился Маломуж, который постоянно отпускал какие-то шуточки. Сигрид очень не хотела ехать между двумя мужчинами, но деваться было некуда. Командовала здесь не она, а тот вредный журналист из второго джипа — Виктор Лавров.

Большие круглые хижины с куполообразными крышами, покрытыми вялеными пальмовыми листьями, разместились вокруг небольшой площади. Здесь находилось единственное здание колониальной архитектуры — строение, в котором располагалась администрация муниципии Борама, центра административного региона Аудаль. Сюда и было договорено довезти экспедицию. Водители, Нима и Тахути, помогли разгрузить машины. Автоматчики участия в разгрузке не принимали. Они поглядывали по сторонам, перевесив свои автоматы Калашникова в положение на грудь, одной рукой удерживая цевье, другой — держа палец на предохранителе.

Толпа на торговой площади у здания администрации отличалась дивным разнообразием. Тут можно было увидеть арабских торговцев в белых одеяниях и вязаных белых шапочках; местных воинов боран, обмазанных глиной и с огромными, как у льва, гривами, украшенными черными перьями. Их пики были почти такими же, как у Вубшета. Были тут и полудикие жители горных селений: на этих вообще не было ничего надето, кроме грязных драных шортов, а на лицах их вокруг глаз были вытатуированы синие «очки».

Для всех них увидеть четырех растерянных белых людей было, возможно, самым большим развлечением за целый год. Они возбужденно подталкивали друг друга, белки их глаз сверкали восторгом при виде таких вещей, как яркие спортивные сумки Колобовой или черные кофры видеотехники Маломужа. Аборигены стояли тесной толпой и не сводили жадных глаз с багажа европейцев, лишь изредка меняя наблюдательную точку, чтобы получше разглядеть всю эту недостижимую роскошь.

Техути и Виктор зашли в здание администрации. Первый — чтобы получить необходимые отметки в свои командировочные бланки, а второй — дабы разузнать, где найти канадца по имени Густав Стурен. Навстречу им вышел рыхлый, давно не бритый брюнет-европеец, которому можно было дать и сорок, и пятьдесят лет. Его выгоревшая гимнастерка без нагрудных карманов и с оборванными выше локтя рукавами зияла двумя прорехами на левом боку. Она была заправлена в бурые, покрытые живописными пятнами штаны. Поверх штанов на поясе красовался широкий ремень из отличной кожи с открытой кобурой на правом боку, из которой торчала рифленая рукоять канадского пистолета Para Ordnance Р14-45.

— Ду ю спик инглиш? — поинтересовался у брюнета Лавров скорее из вежливости, так как узнал Густава Стурена.

— Дую, дую… говорю, — ответил по-русски хмурый здоровяк, распознав в Лаврове того самого украинского фотографа, с которым общался лет пять назад на выставке в Варшаве.

— Меня зовут Виктор Лавров, — напомнил журналист. — А там со мной Игорь Хорунжий, Олег Маломуж и Сигрид Колобова.

— Это все ваши люди? — спросил русскоязычный брюнет, разглядывая в окно экспедицию Виктора и по-прежнему не называя себя.

— Пока да, — признался украинец.

— Когда отправляете всех своих черномазых автоматчиков? — усмехнулся обладатель канадского пистолета.

Лавров посмотрел на него укоризненно. Стурен не стеснялся в выражениях, пусть они и были на незнакомом для африканцев языке. Но Виктор никогда не был расистом, и сейчас ему было стыдно за человека одинакового с ним цвета кожи.

— Зовите сюда свою команду! — то ли скомандовал, то ли предложил ученый. Хотя назвать ученым этого хамоватого увальня не поворачивался язык.

Пока багаж перемещали в здание администрации, к Стурену подбежал темнокожий с плетеным щитом, пикой и роскошным плюмажем из множества перьев на голове. Густав что-то шепнул ему, тот несколько раз согласно кивнул, отчего перышки на его украшении забавно зашевелились, и убежал в толпу на полусогнутых ногах.

Неряшливый здоровяк завел их в большую пыльную комнату с длинным деревянным столом, заваленным всяческой рухлядью, и с простыми лавками вдоль стен. Он сел в единственное кресло, но гостям сесть не предложил — даже даме, что для белого человека было верхом невоспитанности.

— Я опасаюсь ваших эфиопских полицейских, — признался канадец. — Меня зовут Густав Стурен.

Он одновременно почесал левой рукой правый локоть, а левой — правый.

— У меня возникли временные сложности с эфиопскими властями… Но мне и здесь нравится, в Сомали… А что делаете здесь вы? Ищете неприятностей?

Стурен принялся чесать голени ног, обутых в ботинки, давно потерявшие цвет и форму.

— Нет, — ответил за всех Лавров, чувствуя, что еще немного, и он сам начнет чесаться. — Мы привезли черный камень.

— Черный камень… — задумчиво повторил Стурен. — И что?

— Камень Святого Климента, — уточнил Виктор.

Глаза на сильно помятом лице Стурена оживились. Он встал, расставил на столе пять деревянных чашек и разлил в них мутноватую жидкость из калебаса.

— Это «поко», мерзкий напиток, но мне пока больше нечего вам предложить, — с ноткой вины в голосе объяснил Густав.

— Вам что-нибудь известно об экипаже «Карины»? — не выдержала Сигрид. — Вы знаете что-то о капитане Владе Колобове? Он жив?

Стурен спокойно сел обратно в свое кресло, будто Сигрид обращалась не к нему.

— Скажите, у вас ведь тоже нет нормальной выпивки? — с надеждой спросил Густав Лаврова.

«Так вот где собака порылась, как сказали бы в Одессе, — подумал Виктор. — Ты, оказывается, пьешь…»

— Нет даже грамульки? — Густав скорчил гримасу и взялся за горло.

Ученый-пьяница, уловив еле видимую реакцию Виктора на свой вопрос, продолжал напирать.

— Горло с утра пересохло.

— Коньяк, — со спокойствием Штирлица ответил журналист.

— Коньяк?! — воскликнул Густав и глаза его загорелись не менее ярко, чем при упоминании артефакта.

— Прекрасный каховский коньяк, — добавил Виктор.

— Я никогда не пил украинского коньяка!

Лавров покопался у себя в рюкзаке, достал бутылку новокаховского «Днiпро» и протянул Стурену. Канадец, азартно похихикивая, сорвал с горлышка пластик, выдернул пробку, выплеснул из своей посудины прямо на пол мутный «поко» и щедро налил ароматной янтарной жидкости. Губы канадца расплылись в предвкушающей улыбке. Потом он прильнул губами к деревянной чаше и тут же ополовинил ее, причмокнув в восхищении:

— Ку-у-ул!

Затем он с бутылкой в руке вернулся в свое кресло, допил вторую половину чаши и, открыв бутылку, плеснул себе еще раз.

— Что с Колобовым? — настойчиво спросил Лавров, кинув взгляд на дрожащую Сигрид.

— Влад Колобов… — наконец произнес канадец. — Капитан… Говорят, его убили еще в день захвата судна, вероятно, его кости уже где-то на дне морском.

При этих словах Сигрид пошатнулась, закрыв лицо руками. Ее тут же подхватили под мышки Игорь и Олег.

— Ч-ч-ч-ч… — Игорь превратился из телевизионного циника и прожженного холостяка в спокойного, рассудительного, заботливого мужчину, о котором могла бы мечтать любая миллионерша. — Сигрид, все, все, все…

Несчастная женщина в буквальном смысле начала выть.

— Все, все, милая… успокойся, — уговаривал Хорунжий шведку, поглаживая ее своей крепкой рукой по голове и прижавшись к ней. — Петрович, вода есть? Дай! Олег, возьми…

Виктор вынул из сумки бутылку воды без газа, которую предусмотрительно взял с собой еще из Аддис-Абебы, и сунул подбежавшему Маломужу. Пока мужчины занимались приведением в чувство своей спутницы, Лавров продолжил беседу с ученым.

— А правда, что дорога до пиратского поселка Зейла идет отсюда через пустыню? — поинтересовался Виктор.

— Так говорят, я никогда там не был, — ответил Стурен, снова наливая себе коньяка.

— Почему? — спросил журналист.

— Табу, — ответил канадец. — Все эти легенды…

— О чем?

— О чудовищах и о богах…

— Но не о пустыне?

— Нет. И даже не о черном камне, — Густав Стурен от души рассмеялся, откинувшись на спинку своего кресла.

У Виктора надулись желваки.

Весь этот ленивый разговор ни о чем происходил прямо здесь, рядом с Сигрид, которую Маломуж и Хорунжий с трудом, но все-таки успокаивали… И циничный смех ученого при этом выглядел издевательством.

— Послушайте, Стурен! Я ведь приехал не дурака валять! Что с вами стало? Вы таким не были! Я ехал к ученому, а приехал к пьяному ковбою. Вам нужен камень?..

— …Лавров! — оборвал Виктора Густав. — Ты ничего не забыл? Деньги за моряков пиратам платить буду я! И командую тут тоже я!

Виктор понял, что допустил непростительную оплошность, переведя беседу в стадию конфликта. Теперь будет неимоверно трудно договориться с этим зарвавшимся вымогателем. Что он попросит еще? Как поведет себя дальше? А Стурен продолжал наступать:

— Ваше правительство, господин Лавров, не нашло денег, чтобы выкупить своих граждан. А у меня они есть. И никто не заплатит и не спасет…

— Я спасу! Я заплачу́! — вдруг выпалила Сигрид, освободившись от опеки Хорунжего и Маломужа и став во весь рост.

Украинцы переглянулись, словно задавая друг другу вопрос: «Что, черт возьми, происходит?»

А она стояла гордая и смелая, будто женщина-викинг, в жилах которой текла кровь основателей Древнего Киева.

— Пять миллионов? — переспросил Стурен.

— Пять миллионов, — спокойно ответила женщина, глотая слезы. — Но ты тогда не получишь ничего! Никакого камня! Хочешь так?

— Но, это… пять миллионов, — замялся Стурен, — за труп мужа?

— За живых! Пять миллионов за тех, кто жив! Они тоже чьи-то мужья и дети! И если их некому спасать, то это сделаю я!

Виктор смотрел на Сигрид и не верил своим ушам. Это была не она. Чопорная, своенравная, убийственно равнодушная ко всем вокруг, кроме себя любимой, — такой видел ее Виктор все эти дни с момента появления шведки у себя в кабинете. «Лавров, ты так до конца и не научился разбираться в людях!»

Стурен же несколько секунд сидел, будто парализованный, затем, нервно сглотнув, начал заходить с другой стороны:

— Пираты не послушают вас. Потому что первым пять миллионов долларов предложил я…

— Ну, это смотря сколько добавить. Может быть, и послушают, — последние слова, улыбаясь сквозь слезы своей трагедии, Сигрид произнесла на родном языке.

— Вы шведка? — глаза Стурена округлились от удивления.

— Я жена русского капитана Владислава Колобова! А зовут меня Сигрид Колобова-Эйриксон.

— Ваш отец — промышленный магнат Йори Эйриксон? — вкрадчиво спросил ученый.

— Сейчас это к делу не относится…

— Ладно! — решительно встал со своего места Густав. — Вот что я предлагаю! Вы сейчас разместитесь и отдохнете с дороги, примете душ. Нам надо обсудить все обстоятельства дела. Так как с моей стороны я один, то и с вашей стороны будет только один переговорщик. Иначе это нечестно. Другие люди во время переговоров даже если молчат, то все равно давят. И еще: договариваться с женщиной я не буду. Когда что-то говорит и обещает мужчина — мне все понятно. Когда что-то говорит и обещает женщина — это еще надо расшифровывать. Я понятно изъясняюсь? — последнюю фразу канадец произнес по-шведски, специально для Колобовой.

— И все же, я думаю, — осадил решимость ученого Лавров, — основная часть переговоров уже закончилась… Не правда ли, Густав? Вы ведь хотите приобрести камень?

— Безусловно, безусловно, Виктор! — подтвердил Стурен. — Во-о-от, встретимся…

Стурен посмотрел на ручные часы, желая назначить время, но журналист и тут опередил его:

— …Завтра. Встретимся завтра в девять утра. Мы устали с дороги. Надо отдохнуть… подумать… Да и вам тоже.

— О’кей! — тряхнул немытым чубом Стурен.

— О’кей! — подтвердил Лавров и совсем по-стуреновски почесался.