5
Я пришел чуть пораньше, сел на каменное ограждение, стал ждать. Начало было назначено на три, было жарко. Сам маршрут называется Via Dolorosa, «Слезная дорога»: это тот самый путь, которым когда-то приговоренный к казни Христос шел на Голгофу.
Первая остановка Via Dolorosa находится во дворе обычной иерусалимской школы. Сейчас это место вообще ничем не примечательно. А когда-то здесь располагалась резиденция Понтия Пилата.
(Утренний крик петуха означает радость: Бог подарил миру еще один день. Но в то утро он означал лишь предательство. Начало еще более темной ночи.
Тебя связали, отвели к незнакомому римлянину и решили, что сегодня Ты умрешь. Было шесть часов утра. Во дворце Пилата было прохладно. У людей вокруг были помятые со сна лица. Негромким голосом Пилат зачитал равнодушный приговор: смерть!
Ты родился. Ты рос. Ты сам, своими ногами, пришел в этот город. Здесь ты и умрешь, мой Господь. Эти невыспавшиеся люди будут жить дальше, а Ты – нет.)
Постепенно дворик заполнялся: протестанты из Мичигана, вежливые корейские монашки в странных платках, паломники из Танзании, целая группа поляков. Потом наконец пришли монахи. Их было трое, вроде бы итальянцы.
Францисканцы ходят по этому маршруту уже семьсот лет. Раньше тот, кто проделывал этот путь, получал от церкви индульгенцию – отпущение загробного наказания за все совершенные грехи. Старший из монахов сказал какие-то вступительные слова и предупредил, чтобы мы не обращали внимания, когда на улице нас специально будут толкать локтями.
После этого францисканцы запели молитву и мы пошли.
(У самого выхода из дворца Пилата стояла Твоя мать. Ночью кто-то из близких прибежал и задыхаясь все повторял: Иисус арестован! Они схватили Его! И с самого утра мать прибежала ко дворцу наместника. Потому что боялась не успеть. Потому что хотела хотя бы попрощаться.
Она родила Тебя. И тело было у вас будто одно на двоих. Теперь это тело болело. У Тебя ведь не было земного Отца, мой Господь. Твое тело – оно ведь целиком от нее. Наверное, внешне Ты был очень похож на мать. Тебе уже исполнилось тридцать, значит, ей было около пятидесяти. На тесной улочке старого Иерусалима вы встретились. У вас были одинаковые глаза и губы. Только Твои губы были разбиты, а ее дрожали от горя.)
Идти предстояло через мусульманский квартал. Местные жители давно привыкли и не обращали на нас внимания. Только веселая молодежь дразнила монахов да дети, смеясь, иногда кидали в нас небольшие камешки.
Вот место, где женщина по имени Вероника пожалела Приговоренного, несущего на плечах громадную поперечную перекладину от креста, и платком вытерла Ему пот. Говорят, на платке навсегда отпечаталось Его окровавленное лицо.
Вон там, где ныне стоит сирийская церковь, на секунду остановившись, Он сказал несколько слов иерусалимлянкам, по обычаю плачущим над каждым приговоренным иудеем.
Когда-то на этом пути было сорок три остановки. Сегодня их осталось всего четырнадцать. Многие места просто не сохранились. Например, завоевав Палестину, мусульмане срыли руины дома Агасфера, Вечного Жида, человека, не разрешившего Христу отдохнуть на крыльце своего дома.
Возле каждой часовни мы останавливались, и монахи скороговоркой читали молитву. У одного из трех францисканцев правая рука была ампутирована и пустой рукав заправлен за пояс. Когда все крестились, он просто пониже наклонял голову. Сама улица была проложена прямо через рынок. Продавцы кричали, женщины, торгуясь, выбирали фрукты, на углах валялись тюки с китайским трикотажем, из пекарней пахло свежей выпечкой. Я подумал, что тогда, две тысячи лет назад, все было точно так же. Тот, кого я люблю, был убит между делом. Его просто отвели недалеко за крепостную стену и наспех распяли. Люди готовились праздновать Пасху, а на Него всем было плевать.
(Рядом с Тобой на Голгофу шли двое преступников. Разбойнику, шедшему справа, Ты пообещал, что сегодня же Он будет с Тобою в раю. Несколько часов мучений. Потом ослепительная, заживо сжирающая тебя боль в перебитых коленях. А дальше – Ты. Только Ты. Всегда – один только Ты.
Ты еще не умер, а худшие из нас уже видели слепящий свет Твоей победы. Но ведь я – еще хуже, чем тот разбойник. Большую часть своей жизни я равнодушен к Тебе. Не помню о Твоей смерти. Не прошу, чтобы Ты помянул меня в царствии Твоем. Но, как и тот преступник, я тоже надеюсь на свет... после которого не останется ничего, кроме Тебя.)
Вчера вечером я лежал в своем номере, смотрел в пол и опять думал о смерти. Но больше я ее не боялся. Мир вокруг умер, а меня это не касалось. Миру уже исполнилось пятнадцать веков, и, значит, ему пора. Но вот ко мне его смерть отношения больше не имела. Это древний Иерихон умер насовсем – а я выживу. Не потому, что я лучше, чем те, кто жил раньше, а потому, что наперекор самому обязательному закону мира нашлась воля, способная отменить этот закон.
В древнем чине христианского богослужения есть такой момент, когда священник задает прихожанам вопрос:
– Вы знаете тайну нашей веры?
И прихожане все вместе отвечают:
– Да, она нам известна. Эта тайна состоит в том, что наш Бог умер, но потом воскрес и скоро вновь придет к нам.
Я эту тайну знаю. И еще ее знают приблизительно миллиард христиан по всему миру. Эта тайна состоит в том, что древняя цепь уже разорвана. Христос умер, но потом воскрес и скоро придет к нам опять. Это значит, что смерти можно больше не бояться. Каждый рожденный должен умереть, но это больше не важно. Христос воскрес, а значит, воскресну и я. Мы оба будем живы.
Людям кажется, будто мощь и бессмертие – слова-синонимы. Что за жизнь нужно бороться, причем бороться изо всех сил. Хотя на самом-то деле жизнь – это бесплатный подарок. И выживает вовсе не тот, кто могуч. Всего сто лет назад мир был поделен между полудюжиной могучих империй – и где они все? Не осталось ни одной: Австро-Венгрия, турецкая Порта, китайская империя Цинь, великая Британская империя, СССР – куда они делись? А ведь дальше все будет еще веселее.
То, что кажется вечным, исчезнет довольно скоро. Города станут пустынями, камни сотрутся в труху. Мудрые книги будут разорваны на самокрутки, а статуи нарубят на кирпичи, из которых выстроят крепости. Но вот мы, люди, будем жить. Камни Иерусалима уже обратились в песок и скоро за ними последуют камни всех остальных городов планеты, а вот люди останутся. На самом деле выживет вообще очень многое. Но это будут не грозные империи, не величественные соборы и не мудрые книги. Это-то все как раз обречено. Выживет то, что кажется самым хрупким: ты, мой читатель. И я, пишущий эти строки. Даже если мы умрем – все равно останемся живыми. Такова тайна моей веры.
(Ты взошел на холм, где все уже было приготовлено, и обессиленно рухнул. Оставалось последнее: сама казнь. Над Тобой наклоняется римский центурион. Он еще не знает, что за слова сорвутся с его губ через три часа.
Пока он привычно и равнодушно пинает Тебя ногой. Центуриону жарко. Ему нет дела до того, что у Тебя совсем не осталось сил. За спиной у центуриона прикреплена недлинная пика. Скоро он пробьет ею Твои ребра. Много раз в жизни он втыкал свою пику в живые тела других людей. Воткнет и в Твое тело.
Ты разрешишь этому человеку добить Тебя. Подставишь свои ребра под его удар. Потому что сразу после этого пораженный центурион падет на колени. Это короткое движение руки останется с ним на всю жизнь. И возможно, он будет ненавидеть себя за то, что натворил. Станет съеживаться от ужаса, едва услышав слово «пика» или слово «ребра».)
Последние пять стояний Слезного Пути находятся внутри Храма Гроба Господня. Сделав несколько крутых изгибов, Via Dolorosa упирается в место, где некогда возвышался холм, называемый по-арамейски «Гулгулта» – «Череп». Правда, сегодня от холма не осталось даже небольшой возвышенности: все занял старинный Храм.
Бог, в которого верят христиане (и в которого верю я), – это вовсе не величественный Первопринцип Вселенной. Не тот, кто сумел, будто волчок, закрутить процесс эволюции. И уж подавно это не грозный царь с золоченой фрески в правительственном соборе. Мой Бог родился в хлеву, и все, что произошло с Ним дальше, вытекает из этого факта.
Тот, кого христиане считают Богом, родился в немыслимой глуши и долгое время вел ту же жизнь, что веду я или ты, мой читатель. Муж Его мамы учил Его тому, что умел сам, и до тридцати лет мой Бог работал плотником. Потом Он ушел из дому, и даже собственная семья отказалась поддерживать Его в том, чем Он занимался. Потом Он был казнен, и не нашлось никого, кто усомнился бы в том, что приговор был справедлив. Скажите честно: хотели бы вы для себя такой судьбы, как у Иисуса из Назарета? В своей земной жизни Бог христиан потерпел все мыслимые поражения. Воистину странный Бог!
Когда мы затеваем разговоры на тему религии, то аргументы норовим привести повеличественнее. Указываем на небеса и начинаем говорить о Теории Большого взрыва. Или, наоборот, апеллируем к допотопным ящерам и черепам обезьян. Но вот когда в этом разговоре решил поучаствовать сам Бог, то Его аргументы оказались совсем из иной оперы.
Прощальный ужин с учениками, проведенный в чужом доме. Арест, плевки в лицо, удары палкой по голове под громкий хохот окружающих. Толчея в предпраздничной столице. Мучительная смерть, которая показалась всем такой нелепой. И пустой гроб. Больше ничего. Именно эти странные события, согласно вере Церкви, изменили мир.
Весь Старый Иерусалим производит впечатление большой свалки. Но квартал вокруг Храма даже на этом фоне абсолютный чемпион. Прямо к древним стенам привязаны веревки, на которых сушится ветхое белье. Прикрыв лицо, на мостовых спят бездомные негры. Из лавок несет запахом лежалого мяса. У некоторых часовенок обвалился потолок, и никому не пришло в голову заняться ремонтом.
Две тысячи лет назад где-то здесь был убит Человек, смерть Которого изменила мир.
(Стоявшие вокруг Твоего креста люди были недавно из душа – как и я сейчас. И им предстояло жить дальше – так же, как я буду жить завтра и послезавтра. А Ты был весь в грязи, и жить Тебе оставалось совсем чуть-чуть. Когда Ты висел, прибитый к кресту, на Твоей коже можно было разглядеть каждую родинку. Зрители громко хохотали. Именно за этих хохочущих людей Ты и пришел умереть.)
Монахи прочли заключительную молитву, и Крестный путь был окончен. Я не стал сразу выходить на улицу, а остался еще походить по Храму. В одной из часовен как раз заканчивалась служба. За алтарем стоял пожилой священник. Он улыбался. В зале сидело всего несколько человек: в основном какие-то смуглые люди с детьми. Что это за национальность, определить я так и не смог. Музыкальное сопровождение им обеспечивал молоденький гитарист.
Священник повторял по-испански: Dies est Amor, дети мои! Dies est Amor! Даже мне было ясно: имеется в виду, что Бог есть любовь. Я прошел внутрь и сел на скамейку у самой дальней стены. Верить в то, во что верят христиане, – совершенно нелогичное занятие. Оглянитесь по сторонам: где она, эта любовь? Мир вовсе не жесток – он просто равнодушен. Все, кто родились, рано или поздно умрут – но до этого никому нет дела. Только иногда мы вспоминаем: смерть коснется и нас. Сегодня внутри моего черепа существует целая вселенная. Но когда-нибудь тело сгниет, разложится, станет плесенью. Череп окажется пуст. От этого воспоминания внутри все съеживается: я не хочу умирать. Хотя и понимаю: изменить тут все равно ничего нельзя. Смерть – это закон.
Она всегда была рядом с миром. Как тень, которая есть у каждого предмета. Мир чувствовал ледяное дыхание смерти и покрывался мурашками. Вот бы найти хоть щелочку! – мечтал мир. Вот бы суметь хоть на миллиметр разжать эти объятия! Люди предпринимали все, что могли. Защищаясь от смерти, они строили империи, но те каждый раз умирали. На протяжении истории человечества так бывало много раз. Культуры рождались, существовали, а потом все-таки рушились. Превращались в ничто. И следующим поколениям приходилось начинать с нуля. Люди раз за разом возводили свои вавилонские башни, чтобы, используя их как рычаг, отжать у смерти хоть глоток жизни. Но башни обращались в песок. Обмануть смерть не удавалось еще никому.
А потом все вдруг изменилось. Это произошло в том самом месте, где я теперь сидел. Вокруг алтаря впервые собрались люди. Не какие-то особенные – просто палестинские рыбаки. Они не пытались разжать объятия смерти, они знали: объятия уже разжаты. А когда их спрашивали, кто же сумел разорвать этот круг, рыбаки отвечали: «Бог, который есть Любовь».
К этой странной вере можно относиться как угодно. Может быть, на нее и вообще не стоило бы обращать внимания. Да только, когда мир стал рушиться, и очередной раз умирать, эти нищие церквушки выжили. Рухнули империи, громадные храмы обратились в песок. Но к алтарю стало приходить даже еще больше людей, чем прежде. Это выглядит странным, но именно так оно и было. Раз в полтора тысячелетия прекращается все – кроме этих собраний. Казалось бы: что стоят все христианские церквушки мира по сравнению с циклопическими стенами империй? Да все они, вместе взятые, меньше, чем один валун из какой-нибудь древней стены! Но вот: руины давно заросли сорняками и скоро исчезнут совсем. А люди, верящие, что Бог есть любовь, останутся.
(Перед казнью Пилат велел Тебя бичевать. Хлыст рассекал кожу, и кровь коркой засохла на Твоих плечах. Потом, еле живой, Ты тащил крест, падал на дорогу, в пыль, но вставал – а потом снова падал. Солдаты отобрали у Тебя одежду и Ты стоял голый, весь покрытый грязью.
Надпись над Твоей головой гласила, что прибитый к неструганым доскам Человек – царь. Пыль иерусалимских улиц стала Твоей пурпурной мантией, и жемчугами на ней белели засохшие плевки. Пальцы Твои были скрючены и черны от грязи. Ногти содраны, все кровоточило. Но восемнадцатисантиметровый гвоздь, пробивший Тебе ладонь, стал Твоим царским скипетром. Мы, люди, смогли Тебя убить – но не в нашей власти было отменить Твою коронацию.)
Сколько существует христианство, столько же идут разговоры о том, что оно умирает. А оно и вправду умирает – ведь все, что родилось, должно умереть. Только весь остальной мир умирает насовсем, а христианство нет. Каким-то образом, умерев, оно все равно оказывается живым. К алтарю все равно приходят люди. Не какие-то особенные – точно такие же, как я. Тоже эгоистичные, смешные, слабые, глупые, мелочные, вечно всем на свете недовольные, думающие не о том, о чем стоит думать. Зато живые. Их сердца все еще бьются. Смерть так и не смогла задушить их в своих объятиях.
Да, кстати, в том сне, который видел пророк Даниил, после четырех жутких зверей появилось еще и пятое существо – как бы Сын Человеческий. Лев, медведь, леопард, железнозубая хищная тварь – каждое следующее чудище было хуже предыдущего. Каждая следующая империя оказывалась более омерзительной и грозной, чем та, что была до нее. Они возникали и рушились, и казалось, будто конца этому не будет. Но, устав смотреть на зажатый в вечное возвращение мир, Бог хлопнул наконец в ладоши:
– Хватит!
И после апокалиптических зверей пришел подлинный царь. Все империи истории, от Ассирии до СССР и США, имели звериные рожи. А когда в мир пришел его настоящий хозяин, то Он оказался таким же, как мы, – только лучше. Люди узнали его, хотя прежде никогда не видели. Потому что у Него было лицо человека.
Он пришел и отдал нам, людям, Свои Тело и Кровь. Просто потому, что нам хотелось есть, а Он был щедр.
То, что было дальше, всего лишь повторенное на протяжении ста четырех тысяч воскресений евхаристическое жертвоприношение. Это и есть история.
Лично я участвовал приблизительно в тысяче из них. Это и есть моя биография.
Служба заканчивалась. Священник еще раз повторил: «Дети мои! Бог – это любовь!» Я положил лицо на ладони и заплакал.