ПЕРЕКРЕСТОК
Сентябрь 1944 года
Прахово на Дунае
Операция «Дунайский колдун»
Со стены на него смотрели глаза святых.
Печальные глаза архангела Михаила, который через пару мгновений возвестит миру о начале Страшного суда. Исполненный любви взгляд Богородицы поверх покоящегося в Ее нежных объятиях дитяти, над головой которого парит сияющий ореол. Заботливые глаза святого Николая, внимательно следящие за путниками, случайными прохожими и моряками, сражающимися с разбушевавшейся стихией. Под ним – Теодор Тирон замахивается мечом, мышцы его правой руки напряжены, как тетива на луках святых воинов Димитрия и Меркурия. Святой Георгий, такой сильный и огромный в золотом панцире и в плаще цвета девичьей крови, пронзает длинным копьем дракона, пришпиливая его к земле.
Свод над ним – небо, усыпанное золотыми звездами, а посреди этого неба, как будто народившийся из темно-синей бездны, простирает свои руки Христос, и Его благородное лицо покоится между двумя буквами греческого алфавита. Альфа и омега.
На столе остывал суп.
Овальное окно в молельной осыпали капли неожиданно холодного сентябрьского дождя.
Он мог рассмотреть рисунок на дне тарелки. Орел, держащий в когтях лавровый венок со свастикой в центре. Под ним – корона и две пересекающиеся линии, надпись «Бавария» и год производства – 1942.
Он повернулся к инженер-майору, который за этим же столом прилаживал проволочки к адской машинке, которая должна была привести в действие электрические детонаторы.
– Скажите, почему мы для временного размещения штаба выбрали именно церковь? – спросил он инженера.
– Потому что это самое капитальное строение в городишке, господин полковник, – не задумываясь, ответил тот.
Закончив подготовку, майор встал из-за стола и направился к выходу:
– Пора. Я иду заканчивать дело.
Отто фон Фенн поднял ложку и коснулся ею гладкой поверхности супа, стынущего в тарелке. Бульон покрылся рябью, настолько исказив отраженное в нем лицо, что полковник с трудом распознал себя. Он отложил ложку в сторону, взял форменную фуражку и направился вслед за майором. Его примеру последовали еще с десяток офицеров.
Черноморская флотилия растянулась от Прахова до Михайловаца. Это было множество загруженных под завязку пароходов, барж и других плавсредств. Оборудование, вооружение и все припасы выгрузили на берег, а саперы позаботились о том, чтобы как можно лучше разместить на их месте взрывчатку. Когда офицеры подошли к самой пристани, фон Фенн обратил внимание, что толпа гражданских лиц пытается прорвать хилое оцепление, составленное из тщедушных пехотинцев.
– Что здесь делают эти люди? – раздраженно спросил он.
– Солдаты, которых мы… оставили внутри. Они выбрасывают из иллюминаторов на берег личные вещи. Личные вещи и продукты.
– Боже мой…
– А что нам оставалось делать, господин полковник? Там остались только тяжелораненые. Мы вынуждены оставить их, потому что они воспрепятствуют нашему благополучному отступлению. В конце концов, выбора у нас нет. Они горды тем, что умрут за фатерланд!
– И смерть их будет напрасной.
– Не может быть! Почему вы так считаете?
– У нас больше нет фатерланда, майор! Инженер-майор смущенно кивнул головой и подозвал капрала-пехотинца. Он коротко приказал ему отогнать гражданских от пристани и заодно проинструктировал, кому следует передать адскую машинку для подрыва. После этого вытащил из кармана портсигар и принялся угощать офицеров сигаретами.
Фон Фенн отказался от табака. Он смотрел на суда, выстроившиеся в линию на мутной дунайской волне, которая раскачивала их, словно колыбельки с засыпающими младенцами. Он слышал голоса, доносящиеся с ближайшего к причалу парохода. Ему послышалось, как кто-то взывает к своей матери. Несчастным парням, лежащим в битком набитых судах, повезло пережить зиму на русском фронте и самоубийственную стратегию фюрера, но они не сумели избежать смерти, к которой их приговорил командир дивизии Вальтер фон Штеттнер, спланировавший эту операцию. Командиры проиграли сражение, и эти юноши навсегда останутся его частицей. Железные гробы, в которых будут вечно покоиться их останки, лягут на речное дно. Но куда страшнее станет погружение на дно человеческих бед и несчастий, к которому уже приговорены судьбой те, кто пока еще остается на берегу.
Инженер-майор молча выкурил сигарету и бросил окурок на землю. Потом повернулся к Отто фон Фенну и спросил:
– Можно начинать, господин полковник?
Отто фон Фенн очнулся и процедил:
– Да, можно… господин майор.
Инженер подал знак.
Прошло секунд десять, не больше. И тогда… Оглушительный взрыв вспорол хмурое осеннее небо. Над утробами пароходов, разрывая в куски сталь, расцвел огромный розовый цветок с черными по краям лепестками. Скрежещущий звук рвущегося металла сопровождался вспышками огня, а вслед за ними раздался грохот новых разрывов. В мгновение ока Дунай превратился в огненную реку, по которой плыли мертвые стальные громадины, унося на дно и в забвение сотни раненых. Полковник фон Фенн, несмотря на грохот разрывов, слышал их вопли и проклятия. Темные стальные гиганты погружались в мягкую утробу великой реки, и ему казалось, что вместе с остатками Черноморской флотилии на дно Дуная погружается и мечта о великом рейхе.
Не обращая внимания на окруживших его офицеров, он поднял правую руку и перекрестился.
Инженер-майор с удивлением посмотрел на него, после чего, словно устыдившись, проделал то же самое.
– Знаете, что нам сейчас следовало бы сделать, господин майор? – выдавил через силу фон Фенн.
– Это… – смущенно пробормотал майор. – Помолиться?
– Нет. Напиться до чертиков, – сухо ответил фон Фенн. – Пьяное блаженство – единственная хоть чего-нибудь да стоящая вещь в эти дни. Если только исключить неизбежную смерть, что, признайтесь, подразумевается само собой. Мне не хочется возвращаться в церковь, она пробуждает во мне нехорошие воспоминания. А я и Господь… Наши отношения в последние годы оставляют желать лучшего. Видите ли, я никогда не переставал верить в Него, но Он, похоже, перестал верить в меня.
– Тут есть одно заведение… – произнес инженер-майор, указывая рукой на переулок, ведущий в центр городка.
– Что же, неплохо. Пошли… Здесь мы свои дела закончили. Остальное доделает река.
Десять минут спустя они сидели в неприглядном кабаке, битком набитом военными и штатскими. Инженер-майор, который немного говорил по-сербски, обратился к хозяину, который протирал за стойкой стаканы:
– Эй, корчмарь! Есть у тебя ракия?
– Есть-то есть, конечно, – ответил тот, вытирая руки о грязный фартук. – Да только не очень она хороша.
– Не важно. Неси сюда.
– Хорошо, господа. Пожалуйте вот за этот столик, в углу.
Как только они сели за стол, накрытый грязной белой скатертью, инженер вновь предложил фон Фенну сигарету, которую тот на этот раз принял. Полулитра ракии, доставленной им хозяином кабака, хватило им ненадолго: прошло всего лишь каких-то полчаса, и майор вновь подозвал хозяина:
– Корчмарь! Еще ракии!
– Если вы не против, господа… – принялся кланяться из-за стойки хозяин. – Пусть вас обслужит мой сын. Я тут загибаюсь от работы, а он мигом…
– Не важно кто, главное, неси поскорее!
Несколько отяжелев от спиртного, вертя в руках стакан, полковник фон Фенн с отсутствующим видом заплетающимся языком излагал своему соратнику:
– Есть что-то неукротимое в балканской земле, вездесущее зло, которое невозможно ни понять, ни уничтожить. Странно все это… А ведь я, господин майор, попытался сделать и то и другое. Убить…
Полковник фон Фенн не успел завершить мысль, потому что к столу подлетел хозяйский сын, конопатый мальчишка с подносом, на котором красовалась бутылка ракии. Он небрежно опустил ее на стол, опрокинув при этом солонку, после чего потянулся за тряпкой и принялся смахивать со стола просыпанную соль, пытаясь сделать нищенский интерьер отцовского кабака хоть чуточку привлекательнее. Фон Фенн попробовал было погладить его по голове, но рука полковника неподвижно повисла в воздухе:
– …и понять, – продолжил фон Фенн надтреснутым голосом.
Конопатый мальчишка лет десяти, тощий и затурканный, с испуганными карими глазами на болезненно бледном лице, уставился на него. Детская рука с тряпкой, лежащая на столешнице, елозила по столу, производя неприятный скрипучий звук. На необыкновенно длинных бледных пальцах были острые ногти. Фон Фенн глянул на них, и набегавшие одна за другой мысли моментально выветрились из его головы. Мальчик открыл рот, словно желая что-то сказать, но сквозь пожелтевшие длинные и острые зубы вместо слов прорвался глубокий звериный рык.
Фон Фенн вздрогнул, сжал стакан с такой силой, что тот разлетелся вдребезги. Острый осколок вонзился в кожу, и теплая кровь заструилась по пальцам.
Секунду спустя, словно сквозь туман, он услышал озабоченный голос инженер-майора:
– Господин полковник, что с вами? Может быть, вызвать врача?
Мальчик, собрав осколки, двинулся к стойке, за которой его отец разливал пиво по надтреснутым кружкам. Полковник Отто фон Фенн тем временем возвращался из мира ужасных видений в зыбкое марево провинциального кабака.
– Нет, господин майор… – просипел он голосом, в котором чувствовалось волнение и вместе с тем облегчение. – Не надо…
Он поднял руку, чтобы рассмотреть рану на ладони, после чего смиренным тоном добавил:
– Лучше налейте мне еще ракии…
Октябрь 1944 года Белград
Длинная извилистая линия. На первый взгляд невидимая. Линия фронта.
Немецкая линия обороны Белграда тянулась от Скупщины и Министерства почт далее, от Теразии до Калемегданской крепости, удерживая практически тот же участок города, который находился в руках турок до тех пор, пока они не сдали ключи от крепости князю Михаилу. Еще более странным казалось то, что немцы вообще решили оборонять Белград, доверив это бессмысленное занятие генералу Штеттнеру. Но те, кто был посвящен в истинные планы генштаба, знали, что немцы не уйдут из Сербии так, как они отступали из Греции, Румынии или Болгарии. Партизанам Тито и частям маршала Толбухина, командующего Третьим Украинским фронтом, придется пролить немало крови, прежде чем им удастся захватить столицу Сербии. Это стало понятным еще до того, как всеразрушающая артиллерийская канонада начала скатываться к городу с горы Авала.
Неманя Лукич стоял на улице Старины Новака, прислонившись к деревянному забору, и внимательно всматривался в горизонт. Небо на юге налилось кровью, а гул орудий, доносившийся оттуда, предвещал появление готовой ворваться в Белград силы. Русские войска и партизанские отряды приближались, бой шел уже на Торлаке, где располагался Институт иммунологии; оттуда по шоссе от Авалы под артиллерийские залпы он спустился в город.
Немецкая колонна идеальным строем промаршировала по улице Старины Новака. Солдаты распевали старые песни о чести и фатерланде. Неманя заметил на их рукавах нашивки: рунический лист Первой Альпийской дивизии «Принц Ойген». Он дождался, пока те пройдут, после чего двинулся дальше. Прошел мимо сгоревшего немецкого танка и развороченного взрывом дота, потом свернул налево. Там он вошел в просторный двор и направился к дверям дома номер двадцать три.
Неманя осторожно постучал. Открыла ему женщина в повязанном под самым подбородком платке и тут же пропустила внутрь. Он оказался в скромной комнате, где, кроме плиты в углу, покосившегося стола у окна и пары стульев, ничего не было. За столом сидел мужчина в рясе и пил ракию.
Заметив гостя, священник указал ему на пустующий стул напротив себя. Неманя принял молчаливое приглашение.
– Меня послал господин Маричич, – начал он.
– Хорошо. И чего же вы хотите? – спросил поп. – У меня есть все: масло, сахар, мука, соль. Есть мясо, консервы, шоколад, конфеты. Бензин, правда, уже кончился, но я могу достать…
– Ничего этого мне не надо.
Священник удивленно склонил голову набок и потянулся за бутылкой. Женщина поставила перед Неманей стакан, и он наполнил его золотистой жидкостью.
– Отличная препеченица, попробуйте.
Неманя сделал глоток и почувствовал, как алкоголь обжег язык и нёбо. Потом он запустил руку во внутренний карман шинели, вытащил из него небольшой пакет, завернутый в полотно и перевязанный шпагатом, и бросил его на стол перед священником. Тот развязал шнурок и развернул тряпицу. Осторожно вынул из нее блестящую монетку и с интересом оглядел ее.
– Этот золотой… Гм, британский?
– Да. Вам нравится? – спросил Неманя. – А может, вы предпочитаете серебряники?
Священник цинично усмехнулся и спрятал мешочек с золотыми под рясу:
– Я вижу, вы образованный человек, господин?..
– Лукич.
– Да, Лукич. И остроумный. Итак, в чём ваша нужда?
Неманя допил ракию и без особого приглашения потянулся к бутылке. Наливая до краев свой стакан, он сухо вымолвил:
– В отпевании.
– Что?
– Отпевание. Кто-то ведь должен совершить обряд отпевания.
– Я не понимаю…
– Ты знаешь, что такое заупокойная служба, поп? Или ты напрочь забыл об этом за годы ростовщичества и торговли из-под полы?
Священник отрицательно замотал головой, на его лице заиграла неубедительная улыбка.
– Знаете ли, я не из тех людей, с которыми можно разговаривать в таком тоне…
Неманя встал из-за стола, и полы его шинели распахнулись. И тут священник увидел у него за поясом пистолет и длинный немецкий штык-нож.
– Вставай, – сказал Неманя. – Нам пора.
* * * *
В том судьбоносном октябре 1944 года израненная душа Белграда лучше всего была видна из пригородов. Оттуда открывался вид на Дорчол и Пашину гору, Душановац и Калемегдан, на серые районы города, где то тут, то там виднелись колеблющиеся столбы черного дыма. Между ними на малой высоте в направлении Теразии, совсем как шершни, лавировали русские истребители. Их приближение сопровождалось грохотом немецких зенитных орудий. Батарея катюш, расположившаяся у трамвайного депо на Александровой улице, салютовала смертоносными ракетами в направлении Калемегдана, где отряды Штеттнера с примкнутыми штыками окопались в грязи. Ритм всей этой фантастической картине задавали равномерные залпы орудий.
ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ…
Неманя Лукич прекратил копать, когда заступ ударился обо что-то твердое. Он поднял голову и посмотрел на священника, который наблюдал за его работой, стоя у разверстой могилы.
– Слышишь это, поп? – спросил Неманя.
– Что?
– Этот глухой грохот…
– Слышу.
– Знаешь, что это?
– Русская и немецкая артиллерия.
– Нет! Эти звуки возвещают о приближении конца света.
– Ну и что? – Поп умиротворенно пожал плечами. – Все мы когда-нибудь предстанем пред Господом…
– Кончай болтать! Если ты хоть один разок и вправду задумывался над тем, что есть Бог и истина, то вряд ли стал бы наглым спекулянтом.
Неманя потянулся за солдатским рюкзаком, который лежал на краю могилы, и опустил его на дно ямы. Потом перекрестился и вылез наружу.
Священник не отрывал от него взгляда, даже не пытаясь скрыть волнение и страх.
Грохот за его спиной все усиливался.
ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ…
– Она… Случаем, не наложила ли на себя руки? – осторожно спросил поп.
– Нет, что ты.
– Потому как если она это сделала, то я не стану ее отпевать.
– Слушай, поп, ты ведь деньги взял?
– Да, но… В книгах говорится…
– Так вот, поп, ты хоть когда-нибудь слышал, чтобы самоубийца умудрился сам себе голову отрубить?
– Я, это… Нет конечно…
Неманя воткнул заступ в мягкую землю у самых ног священника:
– Так вот, это я ее убил, поп.
Крепко прижимая к груди священные книги, поп отступил назад шага на два.
– Так ты будешь ее отпевать? – с угрозой в голосе спросил Неманя.
Священник растерянно кивнул головой, после чего перекрестился и приступил к исполнению обряда.
Неманя отошел в сторону, запустил, руку в карман и вытащил портсигар.
Он машинально закурил, и в этом его действии не было ничего осознанного. Он не чувствовал ни дыма, ни холодного октябрьского ветерка. Пока голос священника возносился к серому небу над Белградом, смешиваясь с облаками и канонадой, Неманя вспомнил Драгутина, цитировавшего Цицерона: «Grave ipsius conscientiae pondus».
Заупокойная служба продолжалась, когда горловое пение прервали звуки войны, которая сотрясала раскинувшийся под ними город, но Неманя отчетливо слышал каждое слово, каждое обещание, данное тем, кто покорно верует в обещание Царствия Небесного, воскресение и вечную жизнь.
Закончив, священник начертал правой рукой в воздухе крест.
– Я побуду здесь еще немного, – сказал Неманя. – На всякий случай… Если вдруг Анна пожелает восстать из гроба.
Священник еще раз перекрестился и молча, ускоряя шаги, двинулся по тропе вниз, к городу.
Неманя бросил еще один короткий взгляд на могилу, после чего взялся за лопату и начал закидывать яму землей. Закончив работу, он положил заступ рядом со свежим холмиком и опустился на землю.
Потом нащупал в кармане бумажный конверт. После долгих колебаний вытащил его и распечатал.
Некоторое время он смотрел в написанные кириллицей слова, будто это таинственные иероглифы. Он долго носил это письмо, не решаясь прочитать. Ему как-то не очень хотелось внимать этому воплю из загробного мира. Неманя полагал, что они с Драгутином окончательно выяснили отношения, что нет уже больше тех слов, которые смогли бы стереть прошлое, а вместе с ним все их мрачные тайны.
Тем не менее он преодолел нежелание и взялся за чтение.
Неманя, я все-таки наверняка безвозвратно ухожу под землю, где меня будут пожирать черви, и совершенно точно знаю, что никогда более не появлюсь среди живых, тем более в тот момент, когда ты будешь читать эти строки. Ничего не поделаешь, зовут меня боги подземного царства. Может, они нуждаются в новом подмастерье?
Но тем не менее мерцает у меня в груди какой-то огонек, эдакое желание начать жизнь сначала и исправить то, что было сделано не так. Я прекрасно знаю, что у меня нет права на такой шанс, но разве не по-людски надеяться на это, пусть даже и в такой безнадежной ситуации, как моя? Потому что если это не так, то Бог, в которого мы веруем, каждый своим безбожным образом, есть не что иное, как немилосердный судия и еще более страшный кровник.
Да, я видел, как умирали те парни. Я видел это и остался жив. И мне было наплевать на все. Нынешняя война всего лишь игра на выживание. Слишком много героев висит на телеграфных столбах. И не мое это дело – проявлять беззаветное геройство.
Я не ставил на кон свою душу, потому что у меня ее никогда не было. Но чтобы понять это, пришлось спуститься в тот мрак, пришлось сойти под землю и увидеть живьем всех тех тварей, что обитают там испокон веков, услышать их дыхание, почуять их, как собака чует приближение грозы… Обоссаться от страха, чтобы потом выйти оттуда преображенным, иным… Мертвым…
Я полностью утратил право на искупление грехов в тот момент, когда спустился вниз, к ним. Но ты не смей этого делать не потому, что ты такой, каким был, но только потому, что ты теперь такой, какой есть, потому, что ты, может быть, частица какого-то высшего, неизвестного нам творения.
Надеюсь, что твой Бог укажет тебе пути более правильные, нежели те, которыми водила меня моя тупоголовая гордыня, и я желаю, чтобы ты познал истинную сущность этого безумия и чтобы ты победил. Что же касается меня, то ты знаешь, что я – человек без роду племени и сестра, которая принесет тебе это письмо, – единственное, что было у меня в этой жизни. Совсем скоро забудут меня мои подельники, мои партнеры по грязным делишкам, девки из борделей, продажные правоохранители и лицемерные торговцы смертью… Наебут они меня мертвого точно так, как я умел их наебывать, пока был жив. В общем-то, это будет проявлением хоть какой-то справедливости, не так ли?
Но только ты этого не делай.
Поставь за меня хоть разок свечку, вспомни те дни, когда все было по-иному, когда мы были молодыми и неиспорченными нищетой и гордыней. Когда мы еще не знали ничего о том, что кроется в зазорах между двумя мирами, что таится под землей, по которой мы ходим, какие неведомые тайны прячутся на расстоянии вытянутой руки… И как много мы можем потерять, если дерзнем покуситься разгадать их.
Кто знает, друг мой…
Может, единственной могилой моей останется та, что теперь хранится в твоей памяти.
Неманя Лукич почувствовал, что в груди ширится неизъяснимая леденящая пустота. Взгляд его остановился на приписке в самом низу листа, сделанной мелким почерком: