Оборотная сторона письма содержит ответ на некоторые загадки, которые ты так хотел расшифровать. Может быть, это покажется тебе более интересными, чем бред мертвого человека.
Неманя перевернул лист, который держал в руках, и затаил дыхание. В верхней части крупными буквами было написано:
ARCANA CONSTANTINA [56]
Под ними аккуратно нарисованная карта.
Он всматривался в переплетение ходов античного Наиса, вычерченных длинными извилистыми линиями, в топонимы, обозначенные рунами, в большой центральный круг, где пересекались все пути, в этот перекресток…
Неманя вдруг подумал, что хорошо бы когда-нибудь вернуться туда. В Ниш. В Наис. Под землю. И разгадать все тайны, те, до которых не добрались Драгутин Стеванович и Генрих Канн. Разгадать значение древних арканов, увидеть истинное лицо Константина Великого… Но его мечты прервал резкий свист, раздавшийся в небе. Где-то на Калемегдане один за другим прогремели взрывы, потрясшие до основания старинную крепость.
ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ…
Неманя вынул зажигалку, чиркнул кремнем, и желтый огонек родился как будто из ничего. Нимало не колеблясь, он поднес письмо-карту к пляшущему огоньку, и пламя охватило бумагу.
Когда она догорела, Неманя почувствовал облегчение.
Через пару мгновений от последнего письма Драгутина осталась только кучка черного пепла. Неманя встал и обвел взглядом огненный фронт, приближавшийся к Белграду со стороны Авалы.
Где-то за ним, внизу, к столице также приближалось нечто темное…
Длинная извилистая линия.
Декабрь 1944 года Ниш
Крсман Теофилович все еще оставался в городе.
Но бежать отсюда следовало, ибо это была уже не та Сербия, которую он знал, не тот город, в котором он родился. Теперь это была вотчина коммунистов, которую они превратили в свинарник. Ему следовало благодарить собственную предприимчивость, Божий промысел и жадность двух комиссаров, которые пока еще не арестовали его. Иначе бы он давно гнил в тюрьме, как большинство уважаемых граждан Ниша, которых ожидали сфабрикованные приговоры так называемых народных судов.
Все было подготовлено к исходу.
Самое необходимое он упаковал в несколько чемоданов и сумок. Вещей было немного, но на первое время должно было хватить. Они уедут на телеге к болгарской границе, а там их встретит старый деловой партнер из Софии, который уже обеспечил им поддельные документы. Дальше придется перебираться через Албанию, где их проведут местные контрабандисты. За эту услугу они потребовали заплатить золотом, причем половину авансом, – об этом уже договорился их болгарский приятель. Потом морем они попадут в Италию, а там… Кто знает? Одряхлевшая Европа пребывает в полнейшем хаосе. Изо дня в день приходят взаимоисключающие известия, и никто не знает, что в них правда, а что – ложь. И потому кто знает» в каких краях придется осесть ему и его семье, если их побег вообще удастся.
Сначала он хотел бежать через Грецию, но ему сказали, что тамошние партизаны жгут все церкви подряд и убивают попов. Да и избранное им наконец направление тоже не слишком безопасное, однако иного пути нет, потому он и вынужден рисковать.
В последний раз Крсман посмотрел на родной дом. Ему было не так уж и жалко покидать его, поскольку им уже объявили, что второй этаж займет некий пехотный капитан, а первый зарезервирован за комиссаром из Азбресницы с его семьей. За Теофиловичем великодушно оставляли летнюю кухню и сарай. Магазины он позакрывал, но на следующую же ночь их разграбили. Кафе, которое он держал на паях с Томо Шебеком, превратили в столовую и помещение для общих собраний. Шебек воспротивился, и его арестовали. Он просидел в камере примерно неделю, а когда наконец его выпустили, он уже мало походил на человека. Его так избили, что он ослеп на один глаз. Все случилось именно так, как предсказывал майор Лукич. Как только коммунисты вошли в город, они немедленно принялись чинить расправу над «предателями» и «пособниками оккупантов». Они даже устроили фарсы с судилищами, в которых «народными заседателями» были городские оборванцы и сельская нищета. Все эти процессы проходили, как правило, в зале гостиницы «Русский царь». Уже в середине ноября там судили пятерых «предателей», которые, по мнению обвинителей, передали недичевцам какого-то партизанского командира из Сврлича. Всех пятерых приговорили к смертной казни. Потом судили Йована Чемеркича, директора гимназии и председателя городской общины во время оккупации, потом адвоката и депутата Марко Нешича, а также Веру Вировац, переводчицу при немецкой комендатуре. Все они были приговорены к расстрелу. Не обошли вниманием и уважаемых граждан Ниша, торговцев и промышленников. Избежавших пули и петли лишали всех гражданских прав и отправляли на принудительные работы, а также конфисковывали все их имущество.
Крсман понимал, что взятки, которые он раздает налево и направо, не надолго уберегут его от коммунистической «юстиции», потому он окончательно решил бежать. Со смешанными чувствами он спустился с веранды и направился к воротам, не желая даже еще раз взглянуть на свою бывшую обитель.
Данка стояла у ворот и копалась в сумке. Выглядела она совершенно потерянной, потому что все еще не могла поверить в то, что с ней происходит. Она подняла голову и посмотрела на мужа.
Ее взгляд кричал: «Помоги мне!»
Крсман подошел к ней, быстро помог упаковать в чемодан два огромных кожаных альбома с семейными фотографиями, после чего тщательно осмотрел багаж. Сначала ему показалось странным, что она непременно хочет взять эти альбомы с собой, но потом понял. Человек на чужбине живет воспоминаниями о потерянном доме.
Им хватило всего пары месяцев коммунистического режима, чтобы Данка наконец поняла, что Крсман – единственное, что у нее осталось в этой жизни. Однажды утром она проснулась, почувствовав собственную беспомощность. Ее охватил страх, и взгляд утратил презрительность и утонченную господскую гордость.
Тогда она проснулась с немым вопросом: «Крсман, что будет дальше?»
Вот и этим утром она смотрела на него точно так же, с тем же вопросом, готовым слететь с губ.
– Иди за ребенком, – сухо сказал он.
Он смотрел, как жена идет по длинной дорожке к входным дверям дома, и ему показалось, что, несмотря на все потери, он кое-что приобрел. Собственную жену, например.
Данка ступила в полумрак гостиной и окликнула:
– Милица? Дитя мое, господи, где же ты?
И тут она заметила маленькую фигурку, преклонившую в красном углу колени перед фамильной иконой.
– Уже иду, тетя, – прошептала девочка не оборачиваясь.
– Хорошо. Только поспеши, нам пора.
Произнеся это, Данка вышла из комнаты. Она не могла видеть, как штора на окне, прорубленном в восточной стене, колыхнулась под легким дуновением ветерка. Не могла видеть, как девочка поднимается с колен, поглаживая кошку, которую держала на руках. Не могла видеть, как она усмехается.
И наконец…
Она не могла видеть, как глаза девочки сверкнули острым алым огоньком.
Апрель 1945 года
Где-то в Воеводине
В равнине ощущалось какое-то исконное одиночество, некое равнодушие, которое лениво поднималось к черте, обозначающей линию горизонта. Генрих Канн смотрел в сторону этой черты, за которой пропадали длинные борозды на вспаханном поле и начиналось сумрачное небо Воеводины. Сейчас он хорошо все понимал. Он ненавидел эту страну, эти пребывающие в вечных войнах Балканы, этих жестких, неотесанных людей. Он ненавидел их проклятые родоплеменные принципы, их примитивный язык, их грубые славянские лица…
Помимо всего прочего, он жестоко страдал из-за того, что столько драгоценного времени он потратил здесь в поисках предметов, которые в принципе невозможно отыскать, предметов, которых нет и не может быть на этой равнине, в этой жесткой, сухой земле среди жестких и диких лиц.
Одно из таких лиц принадлежало партизанскому командиру, который угостил его сигаретой.
Канн принял ее, парень поднес горящую спичку, и штурмбаннфюрер почувствовал, как резкий дым непривычного дешевого табака обжигает легкие. Он закашлялся, сделал еще одну затяжку и спросил офицера по-немецки:
– Долго мне еще ждать?
Молодой капитан рассмеялся.
– Нет, уже скоро, – ответил он на плохом немецком, после чего отошел в сторону, дав Канну возможность посмотреть в глаза солдатикам из расстрельного взвода.
Их было десять, молодых, безусых, сильно возбужденных. Они не очень отличались от ребят из того взвода, с которым он совсем недавно расстреливал людей в Нише. Офицер отчетливо скомандовал, и солдаты передернули затворы, вскинули винтовки, прицелились…
И тут партизанский капитан дал им отмашку – велено было подождать. Из остановившегося рядом грузовика вывели троих мужчин. Капитан приказал солдатам поставить их слева от Канна. Когда они выполнили приказ, эсэсовец от удивления едва не потерял дар речи.
– Что-то не так, герр штурмбаннфюрер?
– Эти люди… Они что, цыгане?
– Так точно. Мы поймали их на мародерстве, а такие вещи нам очень не нравятся. Так что военно-полевой суд немедленно приговорил к смертной казни.
– Но я же ариец! – завопил Канн. – Я не хочу умирать рядом с этой швалью!
– Мне очень жаль, товарищ майор, – с мягкой улыбкой произнес капитан. – Но при коммунизме все люди равны. Богатые и бедные, пролетарии и буржуазия, умные и глупые… – Широким жестом он указал на выстроившихся у стенки приговоренных к смерти: -…цыгане, – и тут рукой с зажатой в ней сигаретой капитан ткнул в Канна, – и арийцы.
Не желая более зря тратить время, партизанский офицер отошел в сторону и взмахом руки подал расстрельному взводу команду открыть огонь.
Время Генриха Канна истекло.
Оставив ему ровно столько мгновений, чтобы он успел подумать о превратностях судьбы, о безжалостной игре жизни и смерти, о магии, которая, в сущности, вовсе не…
Будь ты проклят. Будь ты трижды проклят. Я мог стать твоим верным слугой. Твоим послушным воином. Я мог выиграть для тебя тысячу битв. А ты оттолкнул меня… Что я еще должен был сделать? Отдаться на волю случая? Стать одним из этих слабаков? Пасть в ноги к их еврейскому богу? Ты знаешь, что я не мог так поступить… Раса и кровь не позволяли мне…
Эхо выстрелов разнеслось по равнине.
Штурмбаннфюрер Канн дернулся. Кровь выступила на его губах. Он почувствовал слабость в коленях и упал ничком.
Будь ты проклят…
Он ощутил дикую боль в груди. Три пули вонзились в него – две в грудь и одна в плечо, четвертая застряла в стене. Он едва дышал, но все-таки был еще жив.
Он поднял голову, чтобы еще раз встретиться взглядом с равнодушной линией горизонта.
Сначала перед ним предстала тень, потом нечеткий абрис, который превратился в фигуру шагающего к нему молодого командира.
Канн ядовито усмехнулся ему навстречу.
Партизан ответил ему такой же улыбкой, после чего вытащил из кобуры пистолет и приставил его ко лбу.
Генрих Канн ощутил во рту нечто вроде горечи, что-то зловещее и отвратительное, смешанное с медным привкусом крови.
– Будь ты проклят… – прошептал он.
Небо и земля слились. Осталась только темная линия в том месте, где они соединились.
Длинная извилистая линия.
Июнь 1945 года Ниш
Длинными пальцами гармониста Светислав Петрович Нишавац взял две карты из колоды, лежащей на деревянном ресторанном столике. Партия в покер затянулась, но у сопливых пролетариев и новоиспеченных коммунистов не было никаких шансов устоять перед довоенным каталой. Он прилично уделал их, и на столе был порядочный куш: несколько пачек сигарет, банка топленого сала, два кило сахара, пара плиток шоколада, бутылка французского коньяка и новые, почти не ношенные, лаковые ботинки.
– Что у тебя? – спросил Бранко Девич, референт народного комитета из Каменицы, уставившись на него из-за своих пяти карт.
– Есть кое-что… – растерянно пробормотал Нишавац. – А ты? Даешь сверху?
– Ставлю.
– А что именно? Надо ведь хоть что-то поставить. Я все принимаю: шоколад, сигареты, муку…
– Ну-у, у меня ничего такого нету.
– Тогда пасуй!
– Подожди, – разволновался Девич и нагнулся к сумке, которую он повесил на спинку стула.
Он пошарил в ней и вытащил продолговатый металлический предмет, который осторожно водрузил на стол.
– Что это у тебя такое?
– Да мы тут один дом разбирали на кирпичи, который бомба разнесла, – начал Девич. – Знаешь, тот, на горе Калач, где тот эсэсовец Канн ночевал. Тот, что сильно расстреливать любил.
– Ну, знаю. И что с того?
– Ну, вот… Ребятня нашла в развалинах, а я отобрал. Может, стоит чего…
– Этот вот?
Нишавац левой рукой взял металлический предмет и принялся рассматривать его, обратив внимание на измазанное грязью лезвие, деревянную рукоятку и такое же большое яблоко на ней.
– Поп Спира из Пантелеймоновой церкви говорит, что это римский меч, – объявил Девич, прикрыв рот своими пятью картами.
– Римский меч? А пошел бы ты, Бранко, – съязвил Нишавац, опуская меч на стол между пачками сигарет и жестяной банкой, на которой кто-то не шибко грамотный написал: «Сало свеное топленное». – Да ты только посмотри на него. Если бы настоящий был, а то и позолоты вовсе нет, да и украшений никаких. А это… Да он ничего не стоит!
– Может, и недорогой, но всё за него чего-то могут дать.
– Ладно, беру. Открывайся.
Девич выложил карты на стол. Три валета и две дамы.
– Сильная карта… – спокойно отреагировал Нишавац.
– А ты думал, нет? – довольно осклабился референт.
– Но не старше моего каре королей!
Нишавац открылся, и Девич не захотел верить собственным глазам.
– Мать твою перетак! Где же ты научился рубиться в покер?
– Нигде, я от рождения везучий. Я бы даже сказал, что от рога, да только вы, коммуняки, Бога отменили…
– Так ты еще и шутковать вздумал, да? А знаешь ли ты, что мы азартные игры тоже запретили?
– В сам деле? Так чего ж ты тут за столом сидишь? Пришел свои права качать?
– Не ссы против ветра, Нишавац! Промахнуться можешь!
– Сам не ссы, а все, что на столе, – мое!
Девич в бешенстве махнул рукой, встал из-за стола, прихватив опустевшую сумку, и отковылял к стойке, чтобы хлебнуть там напоследок ракии и запить ее чашкой кофе. Нишавац лукаво улыбнулся, взял со стола лаковый ботинок и приложил к своей подошве, дабы убедиться, что размер выигрыша ему подходит. Пока он был занят этим, к нему подошел мальчишка в драных штанах и шерстяном свитере. Нишавац поднял голову и измерил его взглядом:
– Надо чего, малый?
Мальчишка протянул левую руку и раскрыл свою маленькую ладонь. Она была черной, – наверное, он воровал уголь со складов на железной дороге: для детишек из Черной слободы и Цыганского квартала это был единственный способ не помереть с голоду. На его черной ладошке две белоснежные игральные кости выглядели как два квадратных глаза на лице демона.
– Отдам тебе за две шоколадки, – предложил мальчишка.
Нишавац вернул ботинок на стол, покачал головой и протянул ему две выигранные в покер плитки шоколада. Мальчишка опустил кости на стол перед ним.
– Как тебя зовут, малый? – спросил Нишавац.
– Шабан.
– Хочешь, дядя Света научит тебя играть в барбут?
– А что это за дядя Света?
– Это я, блин! Светислав Петрович Нишавац. Немножко на гармошке играю, немножко дураков обдираю.
– Тогда хочу, – согласился мальчишка.
– Ладно, садись сюда. Смотри, это тебе кости… Запомни, на них шесть чисел, потому что у них шесть сторон. И еще запомни: шесть – это число дьявола. Потому-то и игра в кости – от дьявола. Если не веришь, спроси вот эту улитку. – Нишавац указал пальцем на белый расшитый передник, висевший на стене: на нем была изображена веселая улитка с длинными рожками и большой раковиной на спине.
– А при чем здесь она? – смутился Шабан.
– Да вот, видишь, слыхивал я, что одна такая улитка играла-играла да и проиграла свой домик и стала слизнем. Запомни это как следует, – велел Нишавац и тут же окликнул хозяина. – Божа! Принеси-ка стакан, да побольше! И собери все это со стола да унеси за прилавок. Я потом заберу.
Божа Крстич подошел к столу, где Нишавац развлекался с мальчишкой, и принялся собирать добычу. Взяв в руки длинный гладиус, он сначала с интересом оглядел его, после чего спросил гармониста:
– А что с этим мечом делать?
– Брось его вон в тот деревянный ларь, – небрежно ответил тот. – Видишь ведь, что это старье какое-то, копейки не стоит…
– Как скажешь. – Хозяин Божа пожал плечами и вернулся за стойку.
Нишавац взял в руку кости, на счастье дунул на них, бросил в стакан, потряс им и опрокинул на стол.
Кости вылетели как из пушки, пролетев вдоль красной полоски на грязной скатерти.
Вдоль долгой извилистой линии.
После освобождения Ниша Красной армией и партизанами молодая коммунистическая власть, прикрываясь желанием наказать военных преступников, в ряде сфальсифицированных и юридически ничтожных процессов в период с 1945 по 1959 год реквизировала практически все имущество у большинства капиталистов Ниша. Крсман Теофилович не попал в ее сети, поскольку вовремя эмигрировал в Великобританию через Италию и Францию. Он скончался от сердечной недостаточности в Ливерпуле в 1974 году. Потомков после себя он не оставил.
Более ста семидесяти судов немецкой Черноморской флотилии, затопленных в ходе операции «Дунайский колдун», так и лежат на дне реки в окрестностях Прахова. Это самое опасное для судоходства место на Дунае. Полковник Отто фон Фенн, старший офицер, отвечавший за проведение этой операции, упоминается только в связанных с ней документах.
Городской совет по выявлению военных преступлений, сформированный в Нише в конце 1944 года, провозгласил его военным преступником.
Исследовательский институт Аненербе официально прекратил свое существование в 1945 году. Несмотря на огромное количество вещественных доказательств и свидетельств отдельных лиц, большинство высокопоставленных членов СС из Аненербе так и не понесли наказания за свои преступления. Многие из них благополучно влились в послевоенное германское общество и без всяких последствий продолжили гражданскую жизнь и занятия научной работой, хотя еще до начала Второй мировой войны оказывали полномасштабную поддержку развитию нацистской доктрины чистоты расы и крови и тем самым осознанно стали соучастниками в деле уничтожения миллионов невинных людей.
Четник Неманя Лукич, которого власти Федеративной Народной Республики Югославии после войны объявили в розыск, так и не был нигде обнаружен.
Светислав Петрович Нишавац после войны, с 1946 по 1956 год, был членом музыкального ансамбля Народного театра в Нише. Поскольку ему не нравилось играть для новой власти, он уволился с этой должности и играл на аккордеоне лишь время от времени, только своим друзьям да в богемных ресторанах. Рассказывают, что он чуть не накликал беду себе на голову, когда в какой-то газете увидал портрет Александра Ранковича, бывшего в то время шефом госбезопасности, и прокомментировал ее восклицанием: «А вот вам и портняжка!» – потому что знавал его еще до войны подмастерьем у портного на ярмарке в Кралево. Под конец жизни Нишавац совсем отказался от игры на аккордеоне и жил только тем, что чинил другим скрипки и аккордеоны. Его потомки и сегодня проживают в Нише.
Вопреки стараниям археологов и историков, до сегодняшнего дня никто не сумел доказать существования меча императора Константина. В академических кругах все чаще можно услышать мнение, что это всего лишь романтическая легенда, связанная с Граалем и копьем Лонгина. Спекулятивная книга, которую в 2001 году написал немецкий публицист Теодор Кестнер на основе записей из фронтового дневника своего отца, успехом не пользовалась, и ее быстро забыли.
Во время бомбардировок Ниша союзными войсками за очень короткий период погибли более пятисот гражданских лиц. Кроме Ниша, союзники жестоко бомбили Белград, Крагуевац, Лесковац и другие сербские города, а Подгорица практически была стерта с лица земли.
Ни один военный летчик и ни один союзный командир так никогда и не ответили за свои военные преступления.
Археологический объект Медиана, неподалеку от Ниша, занимает площадь в сорок гектаров, но и по сей день он не исследован должным образом и находится в полном запустении.
Во время раскопок подземных ходов в центре Ниша в девяностые годы прошлого века были обнаружены два гигантских скелета. Вскоре после раскопок Социалистическая Федеративная Республика Югославия распалась, началась гражданская война, во время которой скелеты исчезли.
Где они теперь – неизвестно…