В 1866 году мы с семьей вернулись в Шотландию, прожив несколько лет в Индии. Агата, моя жена, подыскала нам дом — старинный загородный особняк. Места там были уединенные, и мы предвкушали спокойное тихое лето и мирные сельские развлечения типа охоты на куропаток. Мы и представить себе не могли, что, покупая этот чудесный дом, обрекаем себя на кошмар — кошмар, который едва не погубил нашего сына Роланда.

Дом располагался в местечке Брентвуд, на склоне Пентлендских холмов, с видом на Эдинбург и Ривер-Форт. Участок земли вокруг дома представлял собой когда-то роскошный, но ныне заброшенный парк. В самом дальнем его уголке еще сохранились развалины старого замка, который стоял здесь до того, как построили особняк. Это было пустынное, жутковатое место: раскрошившиеся камни густо заросли мхом, гигантские кедры выросли прямо внутри полуразрушенных стен — но даже по запущенным руинам можно было понять, каким грандиозным был этот замок когда-то. Крыша давно обвалилась, оставшиеся стены едва виднелись из буйной растительности, однако на одном углу до сих пор сохранилась сторожевая башенка, а в высокой траве иной раз находили то осколок глиняного кувшина, то обломок старинной плитки, которыми раньше был выложен пол.

Когда я впервые рассматривал эти развалины, наиболее сильное впечатление на меня произвел каменный портал в виде широкой арки, одиноко стоящей среди зарослей и каменных обломков. Как мне сказали местные жители, этот портал — все, что осталось от дома прислуги. Когда-то здесь была дверь, отделявшая теплый дом от дикой вересковой пустоши. И вот от дома осталась всего лишь каменная арка, даже без стен. Дверь в никуда.

В первые недели нашего пребывания в Брентвуде я все старался уразуметь, почему этот старинный портал внушает мне тревогу. Стоило лишь взглянуть на него, и меня сразу охватывала непонятная тоска, даже если буквально пару минут назад я был весел. Потом-то я понял — почему.

В середине июля мне пришлось на месяц уехать из Брентвуда в Лондон по весьма спешному делу. Агата писала мне часто, однако ни в одном из писем ни словом не упоминала о том, что с Роландом творится неладное. Вот почему в тот злополучный вечер, когда я вернулся в Лондон из Кента, где гостил несколько дней у приятеля, я был совершенно потрясен, обнаружив письмо с пометкой «Срочно» и телеграмму, доставленную в тот же день:

ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ЕДЕШЬ ДОМОЙ?.. РОЛАНДУ СТАЛО ХУЖЕ… НЕМЕДЛЕННО ВОЗВРАЩАЙСЯ… АГАТА

Я немедленно собрал вещи и поехал на вокзал, где сел на ближайший поезд в Шотландию. В пути, чтобы хоть как-то убить время — в том состоянии, в котором я тогда находился, каждая минута казалась мне часом, — я вновь и вновь перечитывал письмо Агаты. Она писала, что Роланд очень болен. Впервые она заметила у него признаки болезни вскоре после моего отъезда. Ее насторожил странный взгляд мальчика. Она описала его как «затравленный» и «отрешенный». Этот несколько непривычный для Агаты подбор слов внушал мне безотчетную тревогу.

Она стала все чаще и чаще замечать этот затравленный взгляд. «Как будто он видит перед собой что-то страшное, что-то не видимое другими», — писала Агата. Роланд стал приходить из школы «бледный как мел», а по лицу его «ручьями стекал пот». На все расспросы матери Роланд упорно отмалчивался. Наконец она вызвала врача, доктора Симсона. Он осмотрел мальчика и прописал ему постельный режим. Однако Роланду стало хуже. У него открылась опасная лихорадка, которая если и утихала, то лишь ненадолго.

В Эдинбург я приехал уже под вечер. До Брентвуда добирался в наемной коляске. Мне казалось, что мы еле тащимся по сумеречным холмам, хотя кучер нахлестывал лошадей и они неслись едва ли не галопом. Мне в голову лезли ужасные мысли. А что, если Роланд умрет? Или уже умер?.. Когда мы подъехали наконец к нашему дому, Агата вышла встречать меня на крыльцо. Я выскочил из коляски едва ли не на ходу.

— Он спит, — прошептала она, и я с облегчением вздохнул.

Мы с Агатой прошли в гостиную, что располагалась рядом со спальней Роланда. Жена рассказала мне все в подробностях, о которых умолчала в письме. Ее рассказ растревожил меня еще больше. Оказывается, Роланд говорил доктору Симсону, что он вовсе не болен, что его напугали — и напугали так сильно, что он разболелся.

— И что же его напугало? — спросил я.

— Какой-то голос. Голос в развалинах. Он говорит, будто голос слышится ниоткуда. Будто он бестелесный.

Естественно, все это лишь подтвердило опасения доктора Симсона, что мальчик серьезно болен. Я спросил у Агаты, о чем говорил Роланду этот голос. Ее глаза наполнились слезами, и она покачала головой, как будто ей было больно говорить об этом. И в это мгновение из спальни Роланда донесся крик — крик, исполненный такого ужаса, что я как ужаленный вскочил с кресла.

— Мама, впусти меня! Пожалуйста, мама, впусти меня!

— Что это значит — «впусти меня»? — испуганно прошептал я. — Что это значит?

Но Агата была настолько расстроена, что не смогла мне ответить.

Я бросился в спальню сына. Роланд сидел на постели, натянув одеяло до самого подбородка. Он весь дрожал, обливаясь потом. Мокрые волосы прилипли ко лбу, а взгляд точно у испуганного кролика. Должно быть, ему приснился кошмар. Он медленно повернулся ко мне. Сначала он, кажется, не узнал меня, но потом на его губах проступила улыбка.

— Папа, ты приехал!..

Я присел на краешек его кровати и взял за руку. Пульс его бился часто-часто.

— Папа, дядя доктор… он ничегошеньки не понимает! — с горячностью выдохнул Роланд. — Он мне велит целый день не вставать с кровати, он… Но я не болею вовсе. Правда, папа. Скажи ему!

— Мы еще это обсудим, малыш. Я попытался его успокоить, но он был слишком возбужден. Он не слушал меня. И в конце концов мне волей-неволей пришлось выслушать его.

— Папа, я не болею. Просто я слышу голос. Там кто-то есть, в старом замке. Ему очень плохо, и он зовет меня… Но когда я хочу посмотреть, кто это, там никого нет! Мне так его жалко… Его глазки горели лихорадочным блеском, а личико было совсем-совсем бледным. Мое сердце болезненно сжалось. Мальчик был не в себе от страха.

— И что он тебе говорит, этот голос? — спросил я у сына, хотя был уверен, что знаю ответ.

Он привстал на постели и наклонился к самому моему лицу. Глядя мне прямо в глаза, он выкрикнул эти слова так натужно и жутко, что я невольно отпрянул:

— Мама, впусти меня! Пожалуйста, мама, впусти меня!

Что это было? Галлюцинация? Бред, вызванный сильным жаром? Признак умопомешательства? Я не знал, что и думать. Но потом рассудил, что самым правильным было бы сделать вид, будто я ему верю.

— Да, Роланд, история неприятная. Надо придумать, чем тут можно помочь.

— Я знал, что ты мне поверишь, папа. Дядя доктор не верит, но ты же веришь мне, правда?

— Да, я верю, что-то действительно очень сильно тебя напугало. Может быть, там был ребенок, который потерялся? — высказал я предположение.

Роланд вдруг схватил меня за плечо, буквально впившись в него пальцами.

— А вдруг это не живой человек? — прошептал он. — А вдруг там привидение?

Теперь я уже окончательно пал духом. Это всегда очень больно — видеть, что любимый тобой человек пребывает в таком смятенном состоянии. Тем более если это ребенок. Твой сын.

— Папа, пообещай, что поможешь ему. Пожалуйста, пообещай! Ему очень плохо. Очень-преочень. Он там один. Он страдает! Мне так его жалко! Так жалко!

Роланд расплакался. Чтобы хоть как-то его успокоить, я пообещал ему, что обязательно помогу этому… привидению в развалинах. Мальчик действительно успокоился. Его слезы высохли, и он даже улыбнулся мне.

— Я знал, что ты обязательно что-нибудь придумаешь, — пробормотал он.

Он заснул почти сразу же, утомленный собственным плачем.

Я же остался в полной растерянности. Здоровье моего единственного сына сейчас зависело от того, сумею ли я помочь привидению. Даже если бы я верил, что привидения существуют, — а я в это не верил, — каким образом я бы стал ему помогать? Что я для этого должен был сделать?

Я решил не откладывая сходить к развалинам. Для компании я взял Багли, нашего дворецкого, крупного и представительного мужчину, который состоял у меня в услужении вот уже пятнадцать лет. В Индии он вместе со мной служил в регулярных войсках и не раз сталкивался со смертью, как говорится, лицом к лицу. Это был человек, на которого я мог положиться полностью.

Я велел ему захватить фонарь, и мы отправились к развалинам замка. Было уже довольно темно, но, когда мы добрались до развалин, я решил потушить свет. Честно говоря, я не думал, что обнаружу там кого-нибудь; но если там и впрямь кто-то окажется — может, какой-нибудь грязный бродяга, который напугал моего сынишку до полусмерти, — я поклялся себе поймать его. Мы с Багли остановились возле уцелевшей башни под развесистым кедром, ветви которого, как казалось снизу, закрывали собой все небо.

— Багли, — прошептал я, — если увидишь кого-нибудь или услышишь, сразу хватай его, ясно?

— Да, сэр.

Мы углубились в нагромождение раскрошенных камней. Темнота излучала какую-то смутную тревогу, и даже в легком ночном ветерке, шелестящем в руинах, ощущалось что-то жуткое. Раньше я бывал здесь только при свете дня. Ночью эти развалины производили еще более гнетущее впечатление, и я уже жалел, что все это затеял. Если бы я был один, я бы наверняка ушел домой и вернулся сюда утром. Но со мной был Багли — человек мужественный и спокойный, на которого я мог положиться в любой, пусть даже самой пренеприятнейшей, ситуации.

И тут я наткнулся на что-то в кромешной тьме и даже вскрикнул от неожиданности. Вытянув руку вперед, я нащупал каменную кладку. Оказалось, что я налетел на тот самый портал, который всегда наводил на меня непонятное уныние. Вот и теперь меня охватила беспричинная тоска. И вдруг я услышал…

У меня в жилах застыла кровь. По спине пробежал неприятный холодок. Совсем рядом, буквально у нас под ногами, раздался тихий, едва различимый вздох. Не стон, не жалобный всхлип, а именно вздох. Мне стало безумно страшно. Я отскочил в сторону, точно напуганный зверь. Вздох повторился, на этот раз отчетливее. Как будто кто-то пытался излить во тьму ночи свою отчаянную, безысходную тоску, не выразимую никакими словами.

На меня как будто дохнуло леденящим холодом. Вздох оборвался, захлебнувшись жутким воплем, исполненным боли и безысходного человеческого отчаяния. У меня тряслись руки, но я все же сумел зажечь фонарь. Мы с Багли стояли в том месте, где раньше располагались внутренние покои домика для прислуги. Стало быть, звуки доносились как бы снаружи — с той стороны портала.

Я сказал, что мы с Багли стояли, но это не совсем верно. Стоял только я, а Багли лежал на земле, зажимая уши руками. По его щекам текли слезы. Я настолько опешил от этого зрелища, что в замешательстве уронил фонарь. Он погас, и мне пришлось ползать на четвереньках под аркой пустого портала, пока я его не нащупал. Фонарь упал именно на то место, откуда из-под земли доносились вопли. Только теперь это были уже сдавленные рыдания — как будто кто-то умолял пощадить ему жизнь или даже не жизнь, а что-то, что было для него намного важнее жизни. А потом я различил слова:

— Мама, впусти меня! Пожалуйста, мама, впусти меня!

Я весь дрожал, охваченный паническим ужасом, к которому примешалась еще и щемящая жалость. Эта отчаянная мольба в ночи, у пустого портала, на развалинах старого замка… Неудивительно, что Роланд буквально заболел от страха и жалости. Даже я, взрослый мужчина, едва не спятил от ужаса, а что же тогда говорить о ребенке! Слова утонули в сбивчивых всхлипах и стонах. Но голос не умолкал.

— Богом прошу, отвечай! — выкрикнул я, все еще стоя на четвереньках в пустом портале. — Кто ты?

Я испугался, заметив краем глаза темную громадную фигуру, нетвердой походкой подступающую ко мне. Но это был всего лишь Багли.

— Ну так заходи, если хочешь войти! — закричал он, обращаясь к невидимому собеседнику. — Заходи ради Бога! Я не знаю, кто ты такой… Кто бы ни был. Заходи — и на этом покончим.

Он налетел на меня и упал. Я подхватил его и прижал к земле. Голос затих. Мне показалось, что что-то движется прочь от портала в темноту спящего сада. Я мог бы поклясться, что видел какую-то смутную тень. Еще минут пять я лежал неподвижно, собираясь с духом. Потом потянулся за фонарем и зажег его. Взглянув в лицо Багли, я застыл, пораженный. Это было лицо человека, который вот-вот от страха лишится рассудка.

У меня с собой был бренди, и я предложил его Багли. Сделав пару глотков, он немного пришел в себя. Мне было больно и странно видеть его, когда-то бесстрашного солдата, в таком жалком состоянии. Я буквально под руку довел его до дома и велел слугам немедленно уложить его в постель. Сам же отправился в библиотеку, где еще долго сидел один. Это была жуткая ночь — самая жуткая в моей жизни. Я был в полной растерянности. Я не знал, что делать. Не знал, что я завтра скажу Роланду…

— У вас в доме настоящая эпидемия, Мортимер, — заявил мне на следующее утро доктор Симсон. Он каждый день заходил к нам проведать Роланда. — Сначала ваш сын, а теперь и дворецкий бредит каким-то голосом в развалинах. Я уже молчу об остальных слугах, они только об этом и говорят. И сдается мне, это пагубное поветрие не обошло стороной и вас!

Симсон был здравомыслящим человеком, полагавшим, что всякому явлению есть рациональная причина, и свято верившим в силу науки. Мне было весьма неприятно, что он насмехается надо мной.

— Поскольку всех нас уложить в постель вы все равно не сумеете, — сказал я, — может быть, вы меня выслушаете. Я расскажу вам, что произошло прошлой ночью, а вы попробуйте мне поверить.

Он пожал плечами, но все-таки выслушал меня, не перебивая. Я рассказал ему всю правду, но, похоже, это его нисколечко не убедило.

— Друг мой! — воскликнул он, так что меня покоробило от его снисходительно-покровительственного тона. — Друг мой, все это я уже слышал от вашего сына. И вне всяких сомнений, когда ваш дворецкий придет в себя и вновь обретет способность вразумительно излагать свои мысли, он станет рассказывать то же самое. Как я уже отмечал, это заразно. Если один начал бредить подобным образом, то, уж будьте уверены, им одним дело не ограничится.

— Ну хорошо, — я очень старался сохранять спокойствие, — допустим, что этому есть некое рациональное объяснение. Как по-вашему, что это может быть?

— Да что угодно! Ветер, эхо, какой-нибудь акустический эффект или…

— Давайте сегодня ночью пойдем на развалины, и вы составите суждение на месте.

Он рассмеялся.

— И обо мне пойдет слава как об охотнике за привидениями? Покорно благодарю, но я пока еще дорожу своей репутацией.

— А как же научная истина? — стал подначивать его я. — Как ученый, вы насмехаетесь над суеверием, но при этом отказываетесь рассмотреть доказательства. По-вашему, это и есть наука?

— Хорошо, — заявил он после недолгих раздумий сдержанным тоном раздраженного человека, который, однако, пытается спрятать свое раздражение. — Но помяните мое слово: я со всей очевидностью докажу, что это все чепуха.

— Буду вам только признателен, — отозвался я.

Мы договорились встретиться у развалин незадолго до полуночи, и доктор Симсон ушел, до крайности мной раздраженный.

— Вам осталось только позвать святого отца, — заявил он мне на прощание, — чтобы он походил там с распятием, окропил землю святой водой и изгнал бесов молитвой. Все это чепуха, Мортимер. Совершеннейшая чепуха!

Мне удалось выдавить из себя смешок, однако насмешки Симсона попали в самую точку. Когда я рассказал Агате о том, что случилось вчерашней ночью в развалинах, ее первая фраза была такая:

— Надо позвать священника, Божьего человека.

Замечу, что в этом вопросе наши с Симсоном мнения совпадали. Меня отнюдь не прельщала мысль о том, что по моим владениям будет шастать какой-то священник, махая своей кадильницей над моими любимыми рододендронами и распевая молитвы. Однако Агата была непреклонна. Она попросила меня сходить к доктору Монкриеффу, бывшему приходскому священнику, а теперь глубокому старику, который давно вышел на покой и жил теперь уединенно в маленьком домике недалеко от нашего особняка.

— Он подскажет, что делать, — с жаром проговорила Агата.

Она верила в него точно так же, как Роланд верил в меня.

Где-то вдалеке проухала сова.

— Может быть, это и есть ваш призрачный голос, Мортимер? — рассмеялся Симсон, хлопнув меня по спине.

Мы с доктором стояли у каменного портала. Свет бледной ущербной луны едва сочился сквозь плотные облака. Как всегда, это место навевало на меня непонятное уныние. Однако Симсону все было нипочем. Человек жизнерадостный при любых обстоятельствах, он тараторил без умолку и отпускал всякие разные шуточки. Мне они не казались смешными. Однако же вовсе не потому, что это были плохие шутки. Просто я знал, что нас ждет и насколько все это ужасно.

Симсон даже не потрудился скрыть насмешливое недоумение, когда я явился на место назначенной встречи вместе со священником. Но если доктор Монкриефф и почувствовал враждебность Симсона, то никак этого не показал. Он вообще держался замкнуто и за весь вечер не произнес и десятка слов. Днем, когда я пришел к нему, он внимательно выслушал мой рассказ, потом тяжело вздохнул и сказал только:

— Возможно, Господь нам подскажет, что делать, полковник Мортимер.

И вот теперь мы стояли втроем и ждали явления призрака. Мы все взяли с собой по фонарю, так что света было достаточно. Прошло уже больше часа, на что Симсон не преминул вежливо мне указать.

— Вот так всегда и бывает, — заявил он, тряхнув головой. — Призраки, духи, спиритические сеансы… Однако присутствие скептика скоро доказывает, что ничего этого не существует. Я поражаюсь вам, Мортимер. Действительно поражаюсь. Единственное, что мы с вами сегодня услышим…

Он продолжал в том же духе, но я, признаюсь, его не слушал. Я стоял, напряженно вглядываясь в темноту за пределами круга света от наших фонарей. Я был разочарован и несколько озадачен.

— Манифестанты потусторонних сил, похоже, пренебрегают моим скромным обществом, — продолжал Симсон с явным торжеством в голосе. — Чем же это я им не угодил, а, Мортимер? Вы случайно не в курсе?

Он хохотнул себе под нос и закурил сигару. Его недоверие и пренебрежительная беспечность выводили меня из себя. Пусть он не верит в привидения, в конце концов, это его личное дело. Но ведь что-то же напугало моего сына. Причем напугало так сильно, что мальчик никак не может оправиться.

— Да! — Он театрально вздохнул. — Потусторонние наши друзья определенно меня не жалуют. Но мы еще постоим подождем. Чтобы никто потом не говорил, что доктор Эндрю Симсон обидел несчастного призрака, не пожелав с ним знаться. Я готов проторчать здесь столько, сколько вы скажете, Мортимер. Без единого слова жалобы. — Он выдержал многозначительную паузу. — Но когда вы решите, что мы простояли на этом студеном ветру уже достаточно долго, дайте мне знать, хорошо? Ну вот и славно.

Я буквально взбесился. Я бы непременно ответил ему, причем вряд ли бы это был очень учтивый ответ, но в это мгновение послышался тихий протяжный стон.

— Что за дурацкие шутки, Мортимер! — рассердился Симсон.

— Никакие это не шутки, — огрызнулся я не менее раздраженно. — Да и как бы я, интересно, изобразил что-то подобное? Звук идет издалека.

— Вероятно, это ваш пастор решил поразвлечься.

Стон повторился. Теперь он стал громче. Он как будто приближался к нам из темных глубин сада. Мы напряженно прислушались. Вскоре стоны сменились горькими рыданиями. Впечатление было такое, что к нам идет человек, охваченный страшным горем.

— Это ребенок! — прошептал Симсон. — Но как он здесь оказался в такой поздний час?

Я молчал. Я знал, что это никакой не ребенок. Во всяком случае, не живой ребенок. Симсон шагнул под арку портала, высоко подняв фонарь над головой.

— Сейчас мы увидим, кто там. Верный способ застать привидение врасплох — высветить его лучом света.

Однако свет его фонаря не выхватил из темноты ничего необычного — мы различили лишь древние обвалившиеся стены, кедры, вершины которых терялись во тьме, и едва заметную тропинку, что вела из глубины сада к каменному порталу.

Теперь голос звучал совсем рядом. Стоны его обратились в тоненькие жалобные всхлипы, перемежавшиеся пронзительными воплями, исполненными невыразимой тоски.

Симсон упал на колени.

— Что это? — прошептал он потрясенно.

Тело доктора — я говорю «тело», потому что именно это слово лучше всего передает то, как повел он себя потом, вернее, все это происходило помимо его воли, — итак, тело доктора содрогнулось, как будто в конвульсиях, руки как-то неестественно вывернулись, голова склонилась на плечо. И тут сквозь вопли и всхлипы пробились слова — отчаянная мольба, которую я уже слышал и на которую должен был ответить, если хотел, чтобы Роланду стало лучше.

— Мама, впусти меня! Пожалуйста, мама, впусти меня! Впусти меня, впусти!

Я сгреб Симсона в охапку и оттащил от портала. Его судороги прошли. Он вцепился в мою руку, точно испуганный трехлетний ребенок. Недоверчиво взглянув на меня, он опять повернулся к каменному порталу, пристально вглядываясь в темноту и стараясь увидеть то, что нельзя было увидеть, — бесплотный голос.

И тут я услышал, как доктор Монкриефф кричит, обращаясь к этому голосу:

— Уильям! Уильям! Ради всего святого, Уильям! Ответь, ты ли это? Меня испугала его интонация — надрывная и протяжная. Я подумал, что старый священник помешался от ужаса, как это случилось вчера с моим бедным Багли. Оставив Симсона, я бросился к священнику. Зажженный фонарь стоял у него под ногами, так что фигура его, освещенная снизу, казалась странной, нездешней.

— Что с вами? — выкрикнул я, схватив его за обе руки.

Он не ответил. Он бесцеремонно оттолкнул меня и вновь сосредоточил внимание на голосе.

Меня поразила его бледность. Я даже не предполагал, что лицо человека может быть таким бледным. Он простер руки вперед, и, хотя они у него тряслись, я неожиданно преисполнился непоколебимой уверенностью в том, что он не боится. Призрачный голос сорвался на плач — плач, исполненный такого отчаяния и печали, что у меня сжалось сердце. Преподобный отец вновь обратился к нему:

— Зачем ты пришел сюда, Уильям? Зачем ты кричишь и пугаешь людей? Твоей мамы здесь нет, малыш. Она не может впустить тебя. Уходи, Уильям. И не плачь больше у двери, которой нет!

Но плач сделался еще громче и — если такое вообще возможно — еще отчаяннее и жалостливее. Священник умолк и закрыл глаза, как бы собирая всю свою внутреннюю силу.

— Уходи домой, беспокойный дух! — Теперь в его тоне слышалась твердая властность. — Уходи домой! Твоя мама у Господа, Уильям. Он тебя впустит. Ты слышишь меня?

Доктор Монкриефф опустился на колени. Я тут же последовал его примеру, как будто что-то меня подтолкнуло. Рыдания бесплотного голоса стали тише. Казалось, они удаляются.

— Господи! — выкрикнул преподобный отец во тьму ночи. — Прими сию бесприютную душу в свой небесный чертог! Излей на нее свет Своей бесконечной любви, и да упокоится в мире!

В тот самый миг, когда священник произнес слово «любовь», я сорвался с места и бросился под арку портала. Мне показалось, что там что-то движется — какой-то сгусток темноты. Я попытался схватить его, но там не было ничего. Я со всего маху налетел на арку и больно ударился головой и плечом о каменную кладку. Уже потом, когда я стал анализировать этот странный порыв, я пришел к выводу, что все же почувствовал — не самое точное слово, но оно лучше всего выражает мои тогдашние ощущения, — как нечто неосязаемое переместилось в пространстве, пройдя под аркой.

Но тогда мне было не до размышлений. Оглушенный ударом, я упал на землю. Симсон помог мне подняться. Он весь дрожал. Руки его были холодны как лед.

— Оно ушло, — прошептал он, но я с трудом разобрал слова, так невнятно он их произнес.

Мы оба взглянули на священника. Он так и стоял на коленях, простирая руки к невидимым небесам. В мерцающем свете фонаря его длинные белые волосы казались окруженными сияющим нимбом. Все окутала странная, торжественная тишина. Святой отец как будто и не замечал нас. Я не знаю, сколько мы с Симсоном простояли над ним, точно благоговейные стражи. Наконец он поднялся с колен, тяжело, по-старчески вздохнул, поднял с земли свой фонарь и повернулся спиной к порталу.

Мы проводили его до дома — примерно в миле от развалин, на той стороне холма. Я и Симсон шли на шаг позади него. Всю дорогу никто не промолвил ни слова. Небо слегка прояснилось, и теперь сквозь просветы в облаках проглядывали бледные звезды. В воздухе ощущалась свежесть, хотя ветра не было. Казалось, сама природа вновь обрела мир и покой. Я подумал про Роланда и улыбнулся…

Спустя несколько дней я навестил доктора Монкриеффа. Он вежливо выслушал мои горячие изъявления благодарности и очень порадовался, когда я сказал, что Роланд, похоже, пошел на поправку. Однако, когда я попросил его разъяснить мне события той жуткой ночи, он сразу замкнулся и отвечал на мои расспросы крайне скупо и неохотно. Не желая более досаждать ему своей настойчивостью, я поспешил откланяться.

— Насколько я понимаю, полковник Мортимер, вам любопытно услышать историю Уильяма, — неожиданно проговорил он, когда я уже надевал пальто.

Я кивнул.

— Он жил здесь раньше. Он был тогда совсем юным. Мы с ним почти что ровесники, я лишь немного старше. — Преподобный отец улыбнулся. — Я говорю это только затем, чтобы вы поняли, как это было давно. Он рос болезненным, слабым ребенком, к тому же капризным и эгоистичным. Его мать души в нем не чаяла, а он только и делал, что отравлял ей жизнь. И вот однажды… давным-давно… он убежал из дому, бросив свою бедную матушку перебиваться одной. Хозяева старого дома, люди знатные и могущественные, давно покинули эти места. Уже тогда поместье пришло в упадок. Здесь оставалась лишь матушка Уильяма. Когда-то она состояла в услужении у старых хозяев… Итак, Уильям уехал. И никому не сказал куда. — Старик вздохнул и покачал головой. — По прошествии двадцати лет он вернулся… Вдумайтесь: через двадцать лет!.. Вернулся богатым. Очень богатым, полковник Мортимер. И все его состояние было нажито честным трудом и предприимчивостью, ибо со времен своей бурной юности он разительно переменился. Однако он запоздал с возвращением в родные пенаты. Его бедная матушка, перебивавшаяся в нищете, скончалась за два дня до его приезда. Это было таким ударом для Уильяма, что он от горя лишился рассудка. Я видел, в каком он был состоянии… — Святой отец снова вздохнул. — Я как раз заступил здесь на должность приходского священника. Меня призвали в дом покойной. Явившись туда, я застал Уильяма в невменяемом состоянии. Он бился о дверь и кричал, чтобы мама его впустила. Это было ужасно… Я и помыслить не мог, что мне вновь доведется стать свидетелем этой кошмарной сцены. По прошествии шестидесяти лет!

— А что с ним стало потом? — спросил я.

— Он так и не оправился от удара. Начал пить, промотал все свое состояние и умер нищим.

Со времени описанных выше событий прошло много лет. Роланд вырос здоровым и сильным мужчиной. Теперь у него свой дом и своя семья. Они с женой и детьми часто к нам приезжают.

Мы с Агатой вполне довольны. Конечно, мы теперь старики, и дни наши проходят не так насыщенно и разнообразно, как это бывало раньше. Однако в теплое время года мы каждый день подолгу гуляем, и всякий раз, когда проходим мимо руин старого замка, я вспоминаю про Уильяма — про эту заблудшую душу, что кричала и плакала у двери, которой давно уже не было здесь. Ночь за ночью, из года в год изливала она свою муку, тщетно взывая в ночи, ибо некому было услышать ее до того злополучного вечера, когда Роланд забрел к одинокому порталу.

Агата не уставала выслушивать эту историю вновь и вновь. Что же до Симсона — боюсь, он так ничего и не понял. «Все это чепуха и бред», — твердит он. Вот и вчера, когда он заехал к нам — в последнее время меня беспокоят боли в груди, и теперь доктор у нас частый гость, — я опять попытался завести с ним разговор о событиях той далекой ночи. Но доктор упорно отказывается признать, что тогда мы действительно соприкоснулись с неведомым потусторонним миром.

— Бред и полная чушь, — сухо заметил он. — Это было всего лишь причудливое сочетание электрических импульсов, которые вкупе с определенными атмосферными условиями и создали этот редкий, но вполне естественный акустический феномен. Я так думал тогда и по сей день держусь этого мнения. Для того чтобы меня убедить в существовании призраков, нужно нечто более изощренное, чем дуновение ветра и ужимки полоумного церковника. А теперь, Мортимер, откройте рот и скажите «а-а-а».

— А-а-а, — послушно протянул я.

Годы идут, прогресс не стоит на месте. Теперь у Симсона есть все доводы в пользу неверия. Мы живем в новом веке, где есть телефоны, электрический свет и даже самоходные кареты, которые движутся без лошадей. Все это Симсон приветствует с распростертыми объятиями. Наука сделалась для него новым Господом Богом, с его точки зрения она объясняет все. Впрочем, как тонко подметил Роланд, еще будучи маленьким мальчиком, доктор Симсон ничегошеньки не понимает.