Зимой я хожу по улицам по принципу справедливости. Почти со всех крыш свисают большие красивые сосульки, которые так и норовят сорваться и рухнуть прохожему на голову. Поэтому когда я вижу более достойного, чем я, члена общества, то уступаю ему середину и край тротуара, а сама мужественно иду прямо под сосульками. Так я выполняю мой гражданский долг.

Если же мне навстречу попадается тип с ярко выраженной алкогольной зависимостью, или развязного вида молодой человек, или еще что-либо подобное, то рисковать ради них под сосульками я не собираюсь. Мне всего двадцать два года, я обаятельна и мила и могу принести еще немало пользы родному государству. С какой же стати я буду погибать во цвете лет?

От моего дома до метро — семнадцать минут спокойным шагом. Я никогда не хожу спокойным. Обычно я почти бегу, потому что постоянно куда-то опаздываю. Мое время бежит вместе со мной. Семнадцать минут сужаются до девяти с половиной. За этот короткий срок я успеваю четырежды поскользнуться и трижды упасть, а также дважды толкнуть зазевавшегося прохожего, дважды два уступить дорогу под сосульками местным алкоголикам плюс один раз чудом выскочить из-под колес автобуса. Мой трудный путь, отнюдь не усеянный розами, завершается у темного зева метро. Я еду на работу.

Когда мне звонят подружки и предлагают встретиться, мне очень нравится отвечать им небрежно: «Не могу, я работаю». После прошлогодней зимней сессии я перевелась на заочный и устроилась помощником режиссера на киностудию «Мосфильм». До сих пор не могу понять, зачем меня туда понесло. К кино, равно как и к театру, и к опере, и к балету, я не имею никакого отношения. Я учусь на экономическом факультете — на одни пятерки, между прочим. Все мне дается легко и быстро, сокурсники мне завидуют, перед экзаменами становятся в очередь за моими конспектами, которые я пишу дома, сверяясь с учебниками, так как на лекциях предпочитаю просто слушать... И только мой брат знает, как я ненавижу экономику.

Поначалу приходилось трудно. Режиссер моей первой картины оказался жутким кретином с отвратительным характером. Он беспрерывно визжал все десять, а то и двенадцать часов съемок, так что потом еще долго звенело в ушах... По ночам мне снились кошмары. То я теряла где-то хлопушку и бегала по студии, обливаясь потом и спрашивая каждого встречного-поперечного, не видел ли он ее. А встречные-поперечные почему-то все сплошь были монстрами-вампирами, василисками, кощеями и просто маньяками, и я была вынуждена спасаться бегством, но о потерянной хлопушке не забывала... Ужас... А то меня приглашали сниматься в главной роли, но сценария не давали. И вот я ходила, как сомнамбула, туда-сюда, по сну — вроде бы известная артистка, и испытывала ужасные мучения от того, что никто не узнавал меня в лицо.

...В полупустом вагоне метро я сажусь в уголок, приваливаюсь плечом к стене и закрываю глаза. Моя энергия, еще пять минут назад несущая меня по улице, улетучивается. Мне тепло, уютно. Я думаю. Со мной это случается часто.

Сейчас в моих мыслях полный порядок. Я твердо знаю, что произойдет сегодня и в какой последовательности. Сначала я поеду на служебной машине в театр, за звезду. Звезда — это знаменитый артист Михаил Саврасов. Он играет в нашей будущей картине главную роль. Я люблю его, хотя он толстый, жадный и ленивый. Он верит в астрологию, черную и белую магию, Иисуса, его Отца и Святого Духа, Аллаха, Будду, негритянских божков, первобытных идолов, летающие тарелки и привидения. С той же страстью он восхищается достижениями науки и техники — например, результатами клонирования. Я уверена, что втайне он сам мечтает клонироваться — хотя бы для того, чтобы его двойник за него работал, а он сам бы лежал дома на диване и читал книги. Книги он обожает. Как и я. Мы часто говорим с ним о классике, о философии, о современных прозаиках и поэтах и обычно приходим к единому мнению, что раньше было лучше. Было больше искренности, больше чувства и света. Теперь же в литературе один мрак. От этого очень устаешь...

Утром мне позвонил Вадим Борисович, или просто Вадя, — наш демократичный режиссер. Он с фальшивым сожалением сообщил, что Саврасов поехал в театр на репетицию, как всегда, перепутав дни недели. Сегодня четверг, в его театре выходной день, и несчастная звезда сидит на служебном входе, пьет чай с вахтершей. Возвращаться домой он не хочет, так как все равно скоро надо ехать на съемки, а с его брюхом таскаться туда-сюда совсем непросто. Поэтому я должна поехать на студию, дождаться шофера Витю и вместе с ним лететь за артистом.

За Саврасовым я с удовольствием полечу хоть на Луну.

Что будет дальше? Демократичный режиссер Вадя начнет работу со скандала с осветителями. Полчаса он будет орать на них, а они на него. Затем взбеленится оператор и сцепится со своим ассистентом. В эту ссору органично вольются осветители, Вадя, второй режиссер, артистка Невзорова и пиротехник Сладков. Последний вопит так истошно, что вскоре все замолкают, суетливо приступают к своим прямым обязанностям, и творческий процесс наконец начинается.

Не знаю почему, но Сладкова все боятся. Даже Вадя. Когда я вижу, как он тушуется перед пиротехником, я сожалею, что он такой демократичный. На его месте я бы давно послала этого субъекта в баню. Хотя бы для того, чтобы он помылся...

На Сладкове моя мысль обрывается — я выхожу из вагона и направляюсь в переход. По привычке подсчитываю: две цыганки с младенцами на руках, один безногий, один безрукий, четыре старушки и маленький старичок. Все они держат в руках таблички, исписанные огромными корявыми буквами. Содержание простое и во всех одинаковое: «Помогите». Я спокойно прохожу мимо. Я им не верю. Только маленькому старичку я всегда даю пятьдесят копеек, иногда — рубль. Я видела однажды, как его коллеги — хрупкие старушки — лупили его своими табличками, прогоняя с доходного места. С тех пор старичок пользуется моим расположением. Мне приятно, что он узнает меня издалека, улыбается мне и слегка кланяется. Про себя я решила, что он — мой талисман. После встречи с ним у меня все идет хорошо, я всем нравлюсь, кроме пиротехника Сладкова, съемки заканчиваются вовремя и я довольно быстро добираюсь домой.

Сегодня вид у моего старичка мрачноватый. Он так же улыбается мне, однако я замечаю в его глазах какую-то тоску.

Пятьдесят копеек уже перекочевали из моего кармана в его бледную узкую ладошку, я уже сделала шаг вперед и остановилась. Проклинаю себя за это. Какое мне дело до тоскливых глаз постороннего старичка? А что, если он заболел и сейчас попросит отнести его домой на руках? А что, если ему позарез нужно пятьдесят рублей, а не пятьдесят копеек? И тогда я помчусь на студию, буду обзванивать своих знакомых с просьбой одолжить мне денег, Саврасов изведется, поджидая меня на служебном входе в компании с занудливой вахтершей, Вадя взбесится и уволит меня...

— Что-то случилось? — как можно равнодушнее осведомилась я.

Старичок кивнул.

— У этой, — он показал мне глазами на цыганку, стоящую справа от него, — сегодня другой ребенок.

— Бывает! — усмехнулась я, в душе испытывая облегчение. У него все в порядке, а значит, я могу спокойно ехать на работу.

Что же касается «другого ребенка», то в этом ничего удивительного нет. Странно, что старичок, около года простоявший на своем посту без выходных, не знает, что дети участвуют в бизнесе нищих. Бедные дети. Грязный бизнес. Если бы я могла, я... Да что говорить! Если бы я могла, я бы перевернула этот мир с головы обратно на ноги. Но я не могу. К счастью, я заранее об этом знаю в отличие от поколения моих родителей, которые искренне полагали, что им запросто удастся сие мероприятие...

— Ну пока! — говорю я и исчезаю в толпе.

Спустя тридцать пять минут я подхожу к киностудии «Мосфильм».

***

Сладков, как все шизофреники, очень чувствительный. Я столкнулась с ним, когда садилась в машину, чтобы ехать за Саврасовым. Увидев меня, пиротехник отшатнулся, забормотал себе под нос какие-то проклятия и быстро удрал. Чует, ох, чует, как я его не выношу. В отличие от Вади, у которого туча всяких комплексов и предрассудков, я всегда реагирую немедленно и адекватно. Со Сладковым за три месяца моей работы на этой картине я ругалась раз пятнадцать и, должна с гордостью отметить, всегда одерживала победу. Он отходил в сторону, посрамленный, а члены нашей съемочной группы смотрели на меня с нескрываемым восхищением. Все, кроме Дениса...

Об этом позже. А сейчас — я несусь по серым заснеженным московским улицам в служебной «Волге», болтаю с шофером Витей о разных пустяках и предвкушаю приятную встречу с приятным человеком.

Саврасов уже торчит у стеклянной двери служебного входа. На улицу не высовывается — февральская метель живо засыплет его легким липким снегом, заморозит и наверняка простудит. Он, Саврасов, очень болезненный. Постоянно кашляет, чихает и держится за сердце. Я знаю, чго он ничуть не притворяется. Притворщик у нас — артист по фамилии Пульс. А Саврасов и в самом деле доходяга, несмотря на большой тугой живот, румяные щечки и блестящие глазки.

Витя тормозит возле театра. Звезда выскакивает из две-эей и вприпрыжку несется к машине. Я вижу, как редкие прохожие оборачиваются, восхищенные, — не каждый день можно увидеть на улице знаменитого актера. Саврасов не обращает внимания на эти взгляды — привык! А я радуюсь за него. Он хороший. Впрочем, я, кажется, это уже говорила.

— Как дела? — весело спрашивает он, усаживаясь на заднее сиденье.

Я улыбаюсь. Он прождал меня два часа сорок пять минут, и хоть бы что. Ни раздражения, ни досады. Только искренняя улыбка, только радость встречи...

— Порядок, — докладываю я. — Сладков нейтрализован, Вадя в полной боевой готовности, Невзорова обещала не опаздывать.

— Вот и хорошо.

Он доволен жизнью. Все идет замечательно. Лучше не бывает. И я довольна тоже. Если б мы знали...

***

Скандал разгорелся в середине съемочного дня. Дело в том, что в нашей будущей картине постоянно что-то взрывается, горит, дымится и плавится. Следовательно, без помощи пиротехника Сладкова нам не обойтись. По просьбе режиссера (нижайшей просьбе) Сладков пыхтит какой-то кастрюлей, напускает в павильон дыма, который при желании может расцениваться даже как туман над Темзой.

В этот раз он соблаговолил поднять свой жирный зад с бутафорского кресла, дабы взорвать дамскую сумочку, — по сюжету ее держит в руках героиня артистки Невзоровой, явившаяся в гости к герою артиста Саврасова.

Пиротехник, потревоженный Вадей в момент крепкого дневного сна, соображал по этой причине неважно, поторопился и взорвал злосчастную сумочку в тот момент, когда она еще была в руках у Вади. Вдобавок взрыв оказался просто страшный — Ваде опалило брови и ресницы и откинуло назад, на оператора. Оператор в это время мило беседовал с артисткой Невзоровой и, когда на него упал режиссер, в свою очередь упал на Невзорову. Невзорова тоже упала — в ведро с водой, стоящее у стены. Больше никто ни на кого не упал, но и того, что случилось, оказалось достаточно для жуткого скандала.

Мокрая артистка Невзорова вопила как резаная; оператор бесновался, брызгал слюной и размахивал кулаками перед носом своего ни в чем не повинного ассистента; режиссер со всей присущей ему демократичностью обвинял в происшедшем меня и директора картины, которого, кстати, вообще не было на съемочной площадке. Сладков тупо ухмылялся. Он, по всей видимости, до сих пор не понял, в чем дело, а поскольку к нему никто претензий не предъявлял — чувствовал себя превосходно.

Как обычно бывало во время скандалов, мы с Саврасовым сидели на скамеечке и тихо беседовали — на сей раз о недавнем спектакле на Бронной. Так, ничего особенного был спектакль, но главную роль в нем исполнял племянник Саврасова — Миша Михайловский. Очень хороший актер и просто отличный парень. Я познакомилась с ним три года назад. Спустя некоторое время выяснилось, что мой любимый Саврасов — его родной дядька, и это обстоятельство, естественно, еще больше расположило меня к Мише. Роль в нашем будущем фильме ему досталась небольшая, зато острохарактерная. Съемок с его эпизодами пока не было, но Вадя уже провел несколько репетиций с Мишиным участием и, кажется, остался доволен.

Наши рассуждения о спектакле прервал душераздирающий Вадин вопль. Он случайно взглянул на себя в зеркало и обнаружил полное отсутствие ресниц и бровей. Почему-то его это очень взволновало. Он побледнел, вытаращил глаза и схватил себя за волосы. Оператор с ассистентом бросились ему на помощь. Если б сейчас сюда зашел посторонний человек, то решил бы, что мы снимаем фильм ужасов: визжащий Вадя — это раз; оператор с ассистентом, которые тащили его за руки к дверям с мощностью примерно в пятьдесят лошадиных сил, — это два; пиротехник Сладков, отвесивший челюсть и пустивший слюну, — это три; контуженая артистка Невзорова, мелко дрожащая в объятиях осветителя и при этом тонко подвывающая, — это четыре... Я уже не говорю об остальных...

Мы с Саврасовым переглянулись, вздохнули и пошли выручать Вадю. В панике способность людей логически мыслить обычно нарушается. Так произошло и в нашей компании. Оператор тянул пострадавшего режиссера в левую сторону, а его ассистент — в правую. Ни тот, ни другой не могли понять, что Ваде неудобно и неприятно находиться в таком странном положении. Он отчаянно сопротивлялся, извивался, лягался, но вырваться не мог. Мы подоспели вовремя — он был уже на грани обморока. Выдрав режиссера из цепких лап его незадачливых спасителей, мы усадили его в кресло, откуда предварительно пришлось вытряхнуть Сладкова.

— Мотор... — слабым голосом сказал Вадя.

Никто даже не пошевелился. Все понимали, что режиссер в шоке.

Невзорова, однако, при этих словах очнулась, перестала скулить и остервенело принялась сдирать с себя мокрую одежду. Ей подобострастно помогал Сладков. Артистка, как и режиссер, тоже была в шоке и не замечала жирного противного пиротехника возле своей персоны до тех пор, пока он не зарвался в своем усердии и не начал стаскивать с нее бюстгальтер. Тут уж Невзорова пришла в себя, снова разразилась истошными воплями и, отпихнув Сладкова, с рыданиями выскочила из павильона.

Мы с Саврасовым снова переглянулись. Дело зашло слишком далеко. Ясно, что съемки откладываются на неопределенное время: Вадя сидел в кресле в полной прострации, Невзорова исчезла в недрах «Мосфильма», остальные члены группы совершенно деморализованы. Пока все придут в норму, пройдет как минимум часа полтора...

Я решила абстрагироваться от своих прямых обязанностей, которые в настоящий момент заключались в поиске и успокоении Невзоровой, и, дернув Саврасова за рукав, устремилась к выходу.

Только в кафе мы смогли вздохнуть с облегчением. Здесь никто не орал и не бился в истерике — люди сидели за столиками и тихо переговаривались. Так и мы с Саврасовым. Обычно мы никогда не обсуждаем скандалы в нашем королевстве, но на этот раз коллеги перегнули палку.

— Бедная Людочка, — начал Саврасов, как только поставил на стол две чашечки кофе. — Вода в ведре была ржавая. Ей теперь придется долго отмываться...

И все это — без тени иронии. Дело в том, что Саврасов — феминист. Он любит женщин и понимает их. Может быть, поэтому и они (я, в частности) любят его, несмотря на сомнительные достоинства фигуры, толстые щеки и маленькие, смахивающие на поросячьи глазки. У него даже есть поклонницы, количеством девять штук. Они ждут его около театра всякий раз, когда он выходит после спектакля. Очень преданные, хотя и несколько душные девицы.

— Отмоется, — ответила я, задумчиво глядя сквозь Саврасова. Меня-то, честно говоря, мало волнуют проблемы Невзоровой. Гораздо более я увлечена мыслями о Денисе...

— Надо предложить Ваде, — продолжал тем временем Саврасов, — перенести съемки сцены с Людочкой на завтра. А сегодня можно снять эпизод драки. У Миши все равно свободный день, а Денис работает у Михалева — это через павильон от нас...

Денис работает у Михалева? Вот новость. Я и не знала, что он одновременно снимается в другом фильме. Ничего особенного в этом нет, многие артисты заняты в съемках сразу двух, а то и трех картин, просто я не знала...

— И что за роль? — спросила я небрежно. Денис — моя единственная тайна от всех, даже от душки Саврасова.

— Мелкая, но симпатичная. Вроде чувствительного гангстера. Я толком не знаю — видел его вчера мельком... Слушай, Тоня, ты не читала последнюю книгу Кукушкинса?

— Она еще не продается, — со знанием дела сказала я.

— Как же? — удивился Саврасов. — А у Дениса уже есть...

Очередную новость преподнес мне мой друг. Я, как человек рациональный, сразу придумала, как мне ее использовать в своих целях.

— Что ты улыбаешься, Тонечка?

— Так, Михаил Николаевич. Просто так.

Я положила на стол рубль и встала. Саврасов покраснел. Он, бедняга, невероятно страдает, когда приходится расставаться с деньгами, поэтому я всегда плачу за себя сама. Он стесняется, словно красна девица, но нет, нет у него сил отказаться.

— Всего-то чашка кофе, — бормочет Саврасов. Так он любезно предоставляет мне возможность забрать свой рубль обратно. Но я знаю, что этого делать нельзя, иначе милый Михаил Николаевич потом расстроится на весь день и, чего доброго, не уснет...

— Где одна чашка — там десять, — поучительно говорю я, — копейка рубль бережет. Пойду прогуляюсь.

— Иди, иди, деточка! — Саврасов освобождение вздыхает и опускает рубль в свой карман. Он обожает меня за мою тактичность. Все мы обожаем друг друга за что-то. А вот любим просто так...

Из кафе я направилась в павильон Михалева. Вообще-то мне нельзя там появляться, потому что Михалев и наш Вадя — заклятые друзья. На людях они мило улыбаются друг другу (хотя не надо быть особенно проницательным, чтобы идентифицировать такую улыбку с волчьим оскалом), а на самом деле источают такие волны неприязни, что тошно становится. И окружающим от этого одни неприятности — если ты работаешь с Михалевым, то к Ваде и на километр не подходи. А если ты работаешь с Вадей... Короче, аналогично.

Вадя, к примеру, уже третью неделю не разговаривает со своей ассистенткой Галей. Она имела неосторожность подойти к Михалеву в кафе и занять за ним очередь. По этому поводу потом в группе был долгий спор, в течение коего решалась Галина судьба. Одни говорили, что надо смотреть на вещи проще и занимать очередь за тем, кто стоит в ней последний, невзирая на личность этого самого последнего. Другие утверждали, что Галя должна была подождать в сторонке, пока за Михалевым не займет очередь кто-либо еще. Конец спору положил сам Вадя. Он сурово оглядел присутствующих и заявил, что всякий приличный человек на месте Гали подошел бы к Михалеву и грубо спросил его: «Последний, что ли?» Галя же сказала с улыбкой: «Здравствуйте, Антон Алексеевич. Вы крайний? Я за вами». По мнению Вади, подобная вежливость была не просто излишня — она была преступна.

Высказавшись, наш демократичный режиссер громко фыркнул в сторону несчастной Гали и гордо удалился. Так что мое появление у павильона Михалева грозило мне увольнением. Вот если бы я была артисткой... Артисты у нас — свободный народ. И Вадя, и Михалев совершенно спокойно работают с одними и теми же артистами и ни словом, ни взглядом не упрекают их в измене. Повезло Денису. Одновременно снимается у двух хороших режиссеров. А мне и близко подойти нельзя. Но это так, в принципе.

На деле же мне глубоко плевать, как Вадя отнесется к тому, что я заглядываю в павильон Михалева.

Но к павильону я даже не подошла — встретила Дениса на полдороге.

— Тоня! — Он вскинул в приветствии руку. Энергичный, красивый, обаятельный.

— О, Денис! — Я сделала вид, что удивилась. Очень натурально получилось. — Ты откуда?

— От верблюда.

В этой шутке нет ничего банального. Мало того: Денис вообще не шутил. Между собой многие называют Михалева верблюдом. У него толстая отвисшая нижняя губа и сонный взгляд. Это только видимость. В работе Михалев преображается, да и в целом он довольно-таки симпатичный дядька, но от прозвища никуда не денешься.

— А сейчас к нам?

— Так точно.

— Напрасно. У нас авария. — Эту новость я сообщила с удовольствием — люблю посплетничать. — Сладков взорвал Вадю. Остальных контузило.

— Вадя жив? — осведомился Денис, ничуть не взволнованный моим сообщением.

— Жив. Только брови опалило.

— Тогда все в порядке.

И Денис отправился дальше.

Честно говоря, сомневаюсь, что, если бы ему самому опалило брови, он полагал бы, что все в порядке. Но люди по сути своей эгоистичны — каждый предпочитает, чтобы кто-нибудь другой ходил без бровей. И это вполне можно понять.

Все это промелькнуло у меня в голове в один миг — Денис не успел сделать и двух шагов.

— Подожди!

Он остановился.

— Саврасов говорит, у тебя есть новая книга Кукушкинса?

— Есть.

— Дай почитать. Как называется? Про что? Какая у нее обложка?

— Дам. «Три дня в апреле». Про сумасшедшего инвалида. Красная с синими полосками.

Так мы иногда разговариваем. Что ж, жизнь сейчас быстрая, порой надо успеть многое сказать за какое-то жалкое мгновение.

— Когда дашь?

— Да хоть завтра. Вадя поставил мне целый съемочный день, так что увидимся...

— Хорошо, — сказала я и отпустила Дениса восвояси. Все равно минут через двадцать я снова встречу его — или в нашем павильоне, или в кафе, или на лавочке с Саврасовым.

Настроение у меня и так было неплохим, а тут, после короткой беседы с моим возлюбленным, стало просто замечательным. Во-первых, он улыбался мне, и улыбался очень мило; во-вторых, завтра я получу новую книгу Кукушкинса, что предвещает мне несколько прекрасных часов. Разве это не поводы для радости?

Как выяснилось в скором времени, радовалась я напрасно. Вадя недолго мучился — оператор вызвал ему «скорую», и нашего режиссера с триумфом, под вой сирены, увезли в больницу. Утешило нас только то, что повезли его не в ожоговый центр, а в обычную больницу, в психиатрическое отделение. Мы были уверены, что там ему дадут пару таблеток и уже завтра наше сокровище вновь воцарится на съемочной площадке. Так оно и вышло. Но на сегодня работа была закончена.