Ох, не доведет меня до добра мой мерзкий характер. Я совершенно не умею скрывать своих чувств. Пульс смотрел на меня с таким отвращением, даже с ненавистью, что я ясно поняла: мне посчастливилось нажить себе врага. Мы всегда не слишком-то ладили, а теперь и вовсе разрушился тот хрупкий мир, который с трудом сохраняли прежде.

Я ушла из кафе с видом победительницы, но в глубине души была собой недовольна. Какого черта я не выслушала его бред? Подумаешь, перерыв заканчивался! Я сто раз опаздывала на съемку, и ничего. Да и вообще: я могла бы перенести нашу беседу на завтра, послезавтра... Пульс же не виноват в том, что глуп. Он общался с Мишей, пусть односторонне, но общался, а для меня сейчас каждый свидетель дорог, даже такой кретин, как Пульс.

Так я ругала себя, пока шла по коридорам «Мосфильма». Потом послышался сиплый визг Вади, приглушенный стеной, и я остановилась. Мне очень не хотелось открывать дверь и входить в павильон. Мне надоело здесь работать. Мне надоела ненастоящая жизнь, самоварное золото декораций и придуманные слова, которые с усердием заучивали и с таким же усердием произносили взрослые солидные люди. Мне надоело все.

Я дала себе слово, что уволюсь в тот же день, когда дело об убийстве Миши будет закрыто, толкнула дверь и вошла внутрь.

Вадя, узрев меня в проеме, коротко и радостно вскрикнул. Тотчас посыпались указания актерам, оператору, ассистентам, осветителям... Я подняла хлопушку, валявшуюся на полу, встала у камеры. Начинался съемочный процесс.

***

Вечером, около десяти часов, все наконец завершилось. Боже, с какими усилиями я натянула куртку, повесила сумку на плечо и поплелась по коридору к выходу. Я устала. Работа, убийство, Денис... Все навалилось на меня разом, и теперь я чувствовала себя так, словно мне перекрыли кислород. Мне и в самом деле было трудно дышать.

Я вышла на улицу, глотнула холодного, не слишком свежего воздуха и двинулась к остановке. Больше всего на свете я хотела сейчас приехать домой, выпить горячего, очень горячего чая и лечь спать. Завтра я могу валяться в постели хоть до десяти часов. А потом... Потом поеду встре чаться со свидетелями, потом опять на работу... Когда же закончится этот круговорот? Да и закончится ли? У меня явно начиналась депрессия. Я уже не раз переживала такое состояние, а потому знала совершенно точно: надо бороться со своим настроением, иначе можно вогнать себя в такую черноту, что после будет непросто выбраться обратно, вернуться к жизни...

— Тоня!

Я вздрогнула.

— Тоня!

Обернувшись, я увидела в тусклом свете фонарей Невзорову, которая неслась ко мне со скоростью арабского скакуна, такая веселая и довольная, будто не у нее на днях убили любимого человека и будто не она отработала шесть часов почти без перерыва...

У меня не было сил на то, чтобы изобразить приветливую улыбку. Так я и стояла с перекошенным от досады лицом, пока она не добежала до меня и не остановилась, пыхтя как паровоз. Моя гримаса ее нисколько не смутила. Видно, и не к такому привыкла...

— Тоня, я хотела с тобой поговорить...

Вот так, сразу быка за рога. Молодец, Невзорова!

— Я тоже хотела с вами поговорить, — вежливо отозвалась я, — только не сегодня.

— Почему? — Она расстроилась, нахмурила брови и надула губы.

А я испугалась. Если она сейчас заплачет, я не смогу ее утешить. Нет сил. Мне придется развернуться и уйти, тем самым потеряв еще одного свидетеля. Нет уж, хватит с меня и Пульса.

— Люда, я очень устала, — сказала я как можно мягче. — Давайте перенесем нашу беседу на завтра, ладно?

Она таки заплакала. Но не так, как обычно — тоненько подвывая и кривя алые губки. Слезы просто падали из ее прекрасных глаз на меховой воротник пальто, а кукольное лицо не менялось вовсе. Даже улыбка осталась прежней. Странное зрелище, должна сказать.

— Если вы хотите сегодня... — сдалась я, — тогда...

— Сегодня! — Она быстро вытерла слезы и заулыбалась. — Пойдем ко мне. Я живу рядом, минут пятнадцать пешком.

Я кивнула, про себя подсчитывая свои финансы. Все, что у меня было с утра, я отдала Денису. Но перед съемками заняла пятнадцать рублей у нашего осветителя, из них десять потратила на кофе и эклеры для Пульса, еще два дала в долг ассистентке режиссера Гале, а ближе к вечеру ко мне подошел Вадя и передал четыре рубля от Саврасова — за книжку, которую я ему купила у алкоголика возле метро. В итоге у меня в кармане сейчас было ровно семь рублей. На такси не хватит. Наверное, придется звонить Пете и просить встретить меня у подъезда с деньгами.

От этих экономических размышлений меня оторвала все та же Невзорова. Перед огромной лужей она вдруг подхватила меня под руку, прыгнула (мне пришлось прыгать вместе с ней) и, бодро зашагав дальше, весело защебетала — этакая птичка, вырвавшаяся на волю из клетки.

— Тонечка, я живу одна. Ты могла бы остаться у меня ночевать. У меня есть бутылка домашнего вина. Я давно хотела с тобой подружиться. Вокруг одни мужчины. Фи! Ужас какой...

Я покосилась на артистку с неудовольствием. С какого перепугу она решила со мной подружиться? Не хочу. Иначе я буду вынуждена терпеть ее периодические истерики, вытирать ей слезы своим платочком, утешать и баюкать... О-о-о... Нет уж, пусть дружит с кем-нибудь другим. С той же Галей, например. Или Еленой Петровной, второй Вадиной ассистенткой. Она, правда, появляется на съемочной площадке редко, потому что болеет (говорят, у нее запои), но...

Что именно «но», я придумать не успела, поскольку Невзорова, перетащив меня через очередную лужу, зачирикала дальше:

— Не с кем поделиться своим горем. С Михаилом Николаевичем можно, конечно, но он больше меня переживает Мишину гибель. Такой чуткий, чувствительный человек... Вот что значит настоящий артист!

Здесь она, решив, вероятно, что я еще молода и многого не понимаю, стала просвещать меня относительно высоких отношений между ней и Саврасовым, постоянно подчеркивая, что оба они умело подавляют симпатию и даже страсть друг к другу, ибо пропасть лет разделяет их, и... Уф, какой вздор! Да, мои свидетели стоят один другого. Что Пульс, что Невзорова...

Я слушала ее вполуха, параллельно думая о том, что надо бы встретиться с Ониксом Сахаровым и порасспросить его кое о, чем. Может, я сумею найти в его информации что-то стоящее. Сам-то он вряд ли разберется в этом деле. Он даже не сообразил, что я знаю его настоящее имя. А чего уж проще. Я же сказала ему, что говорила с Менро, что у него феноменальная память, что он видел его удостоверение... Так неужели ж Менро не запомнил, как его зовут? Ах, Оникс, Оникс. Не бывать тебе Колей... И Ваней тоже не бывать.

— Вот мы и пришли! — Невзорова смотрела на меня с таким гордым видом, будто мы подошли к особняку в два этажа, с атлантами и кариатидами и мраморными ступенями.

Обычный московский дом. Постройка годов семидесятых, если не ошибаюсь. Стены обшарпаны до такой степени, словно дому уже исполнилось лет двести.

— Неплохо, — кисло улыбнулась я.

Невзорова расцвела.

— Это еще что! — Она сделала таинственное лицо. — Пойдем. Я тебе что-то покажу...

Мы вошли в вонючий подъезд. Лампочка светила еле-еле, но я смогла разглядеть надпись над мусоропроводом, на которую мне указала Невзорова: «Люда + Валера = любовь». О Господи... Какой анахронизм...

Моя новая подруга торжественно сопела за моей спиной. А я стояла и думала, где же мне взять силы, чтобы выразить восхищение. Вообще-то я подозревала, что Невзорова сама написала эту чушь, но даже если и не она, все равно это кретинизм чистейшей воды.

Так и не дождавшись от меня овации, Невзорова потянула меня за рукав к лифту. По дороге она нарочито небрежно обронила:

— Да-а, популярность растет. Я уже чувствую, какое это бремя.

Я едва сдержала стон. Непроходимая, непроходимая тупость!

— У моей двери тоже кое-что написано, — загадочно усмехаясь, как кинозвезда, добавила артистка.

У ее двери было написано матерное слово из пяти букв, первая — «б». Причем написано краской, крупно.

Я искоса поглядела на Невзорову. Похоже, она была уверена, что и это тоже свидетельство ее популярности. Я не могла поверить своим глазам и ушам. Да, с таким можно столкнуться только в кино... Вру, конечно. От усталости и раздражения.

Взяв себя в руки, я очаровательно улыбнулась. Увы, мои усилия пропали даром: в этот момент Людмила как раз повернулась ко мне спиной, чтобы открыть дверь.

Мы вошли в квартиру. Невзорова зажгла свет. Я увидела крошечную, метр на метр, прихожую и выходящий из нее длинный узкий коридор. Стены в коридоре были увешаны плакатами кинофильмов, в которых снималась хозяйка квартиры. Ее изображения на этих плакатах не было, так как до нашей картины она исполняла в основном эпизодические роли. Зато там был Миша, был Саврасов и был Денис. Я как зачарованная смотрела на портреты моих друзей, и, хотя нарисованы они были из рук вон плохо, мне казалось, что и они присутствуют здесь, со мной; и они сейчас сядут за стол в маленькой — наверняка маленькой — кухоньке, возьмут по стакану обещанного Невзоровой домашнего вина и заведут обычную беседу...

— Тоня! — окликнула меня Невзорова.

Она, оказывается, уже давно разделась и теперь стояла передо мной с тапками в руках — ждала, когда я скину куртку и ботинки. Я быстро разоблачилась, и она повела меня по длинному полутемному коридору. Мы действительно очутились на кухне. Не такой уж маленькой, кстати. Зато потрясающе захламленной и грязной. Стол был весь в жирных пятнах и кофейных кругах, посуда с серыми разводами, линолеум под толстым слоем вековой пыли утратил свой первоначальный цвет, оба кресла продавлены, и пружины обнажены... Ох, как давно я не бывала в таком свинарнике! Не ожидала, признаться, от Невзоровой. Она сама всегда такая чистенькая, умытая, с легким запахом дорогих французских духов...

— Садись, пожалуйста! — Гостеприимно подвинув ко мне одно из кресел, она открыла старый, тоже весь в грязных пятнах, холодильник «Юрюзань» и достала большую бутыль, заткнутую тряпкой вместо пробки.

Я села в кресло, предварительно отодвинув пружину, и тут заметила под столом нечто вроде кружки Эсмарха. Невзорова, поймав мой удивленный взгляд, пояснила, что это — своего рода самогонный аппарат. Она, мол, ужасно боится покупать спиртное в магазинах и палатках, так как оно там очень сомнительного качества и им вполне можно отравиться. А поскольку к ней часто захаживают гости, она решила алкогольный вопрос просто: стала делать самогон.

С неудовольствием я поняла, что она именовала «домашним вином», когда зазывала меня к себе. Обыкновенную самогонку. Я сдержала тяжелый вздох: пить мне не хотелось. Но я видела, как радостно суетилась хозяйка, и понимала, что отказываться нельзя. Она немедленно расстроится, по привычке заплачет, и разговор не получится. После провала допроса Пульса я не могла этого допустить.

— Люда, откуда можно позвонить? — спросила я, уже твердо решив остаться здесь на ночь.

— А вот! — Она извлекла из-под моего кресла раздолбанный телефонный аппарат с длинным проводом и положила его мне на колени.

Я набрала свой номер и объяснила Пете ситуацию. Мой брат, как всегда, понял меня с полуслова. «Ладно, — сказал он, — только завтра позвони». Я попрощалась с Петей, сунула телефон обратно под кресло и почувствовала наконец, что начинаю потихоньку расслабляться. Да, несмотря на жуткую грязь, здесь было довольно уютно.

Невзорова уже уставила стол тарелками с квашеной капустой, маринованными и солеными огурцами, колбасой, хлебом. Потом зубами выдернула из бутылки пробку, достала два граненых стакана и наполнила их до краев мутной жидкостью собственного производства.

— Ну? Начнем? — весело сказала она, бухаясь в кресло прямо на пружину.

Я подумала на миг, что сейчас ее, как космонавта, подкинет к потолку, однако все обошлось.

— За встречу, — уныло сказала я, поднимая свой стакан.

— Обязательно, — отозвалась хозяйка и с ходу отхлебнула такой глоток, что в стакане осталось меньше половины. Лихо! — Тонь, давай перейдем на ты? Если хочешь, можем выпить на брудершафт.

— Нет, — отказалась я. — На брудершафт мы пить не будем. Но на ты перейдем. Отчего бы и нет? Скажи, Люда, почему ты в тот вечер не осталась у Миши?

— Из-за Дениса, — сразу ответила она.

— А при чем тут Денис?

— Он сказал, что я сплю со всеми подряд, — без тени смущения сообщила Невзорова. — Я сказала: «Ну и что?» Миша рассердился и послал меня в... В одно место, в общем. Я и ушла. Не в то место, конечно, а домой.

— Денис сказал правду? — вот так деликатно я сформулировала вопрос.

— Да. Но что ж я могу поделать, если природа наградила меня красотой? Естественно, мужчины от меня без ума и каждый хочет затащить меня в постель. Их можно понять... А я... Что я — бедная одинокая женщина, интеллигентная... Наверное, даже слишком интеллигентная. Когда они домогаются меня, мне неудобно отказать, понимаешь?

Я смотрела на нее с подозрением. Мне казалось, что она шутит. Вот сейчас улыбнется и скажет, что выдумала все нарочно для того, чтобы меня рассмешить.

Но Невзорова не шутила. С мрачным видом она допила остаток самогонки из своего стакана и налила себе еще, опять до краев.

— Когда ты познакомилась с Мишей? — спросила я, желая вернуть беседу к прежней теме.

— Давно. Года два, два с половиной назад. Я тогда снималась у Буракаева — башкирского режиссера. Мы остановились под Ялтой, и Миша тоже там был. Только он на другой картине работал. То ли у Михалева, то ли еще у кого... Не помню. Мы с ним встретились в гостинице. Я пригласила его к себе в номер, потому что он так смотрел на меня... Любовь пылала в его взоре. Когда я подошла к нему в холле и позвала в гости, он сделал вид, что очень удивлен. Ха! Меня не обманешь... Безусловно, он сгорал от страсти, но пытался это скрыть всеми силами. Мужчины так стеснительны! Некоторые мужчины, я имею в виду. Ну, он пришел. Принес бутылку шампанского. Я вообще-то не пью шампанское. Водку предпочитаю. Но Мише ничего не сказала. Что, думаю, со мной сделается от пары фужеров этого пойла... Если б я знала, что потом целую ночь просижу в туалете, ни за что не стала бы пить. Но это потом было. А сначала мы мило сидели, болтали. Миша был галантен, не хамил и не безобразничал. Таким поведением он меня сразу очаровал. И я решила, что если он не пристанет ко мне до одиннадцати вечера, я сама к нему пристану. Он необыкновенный красавец! Я таких до тех пор и не встречала...

Люда промочила горло еще одним глотком самогонки, и взгляд ее чуть замутился.

Терпеть не могу девиц моих друзей. Обычно они тупые до предела, в компании сидят надувшись, как лягушки, молча, и только время от времени посматривают туда-сюда с важным видом. Пытаться их разговорить — гиблое дело. Нет, все же лучше быть умной, чем красивой. Хотя не мне это говорить, ведь сама я и умная, и красивая.

Я опять вздохнула и криво улыбнулась новой подруге. Да, про нее никак не скажешь, что она молчунья. За пять минут болтовни — одна пауза, и та короткая. Пожалуй, в этом случае пожалеешь о том, что природа наградила ее речевым аппаратом. Слушать ее — все равно что читать любовный роман: те же фразеологические обороты, тот же искусственный пыл и та же бессмыслица. Одна разница: роман можно отложить в сторону и заняться чем-нибудь другим...

— Ты еще совсем юна, Тонечка. Тебе, наверное, интересно знать, как все происходит между мужчиной и женщиной? Но про ту первую встречу с Мишей я не могу рассказать ничего такого. Где-то около половины одиннадцатого мне стало плохо — это шампанское сыграло со мной свою злую шутку. Я кинулась в туалет и... И больше оттуда не выходила. До утра. Только встану с толчка — опять начинается... Утром я еле выползла, ноги меня не держали... Миши уже не было. Потом я его не видела больше года, но часто вспоминала наш разговор... Он так внимательно меня слушал... Я поделилась с ним всеми своими проблемами. И самой главной в том числе. Скажу тебе по секрету, у меня тогда была мысль: переменить фамилию. Или взять псевдоним.

— Зачем? — удивилась я.

— Хотела всего добиться самостоятельно, — раздувшись от гордости, ответила Невзорова.

— То есть?

— Талантливому артисту всегда мешает знаменитая фамилия. А мой бывший муж знаменит, и никуда от этого не денешься.

Я молча смотрела на нее и не знала, что сказать. Я не так уж хорошо знаю мир театра и кино, но фамилии известных и полуизвестных деятелей помню отлично. Уверена, что фамилию моей новой подружки я прежде никогда не слыхала.

— Три года назад Невзоров играл в курском театре, — пояснила она, видя мое недоумение и даже не давая себе труда задуматься о его причине. — Городничего в «Ревизоре».

— А еще кого?

— Не помню. Вроде бы сталевара. Или плотника.

— А в кино он снимался?

— До этого не дошло. Он покинул театр и стал работать в туристической фирме. Эта квартира досталась мне от него. А сама я из Новосибирска.

Тут она стала с задумчивым видом выковыривать из зуба квашеную капусту. Наверное, размышляла о подходящем псевдониме.

Я зевнула. Конечно, я сумела бы сделать это незаметно, но не успела. Меня основательно разморило от усталости, самогонки и той чуши, которую почти без перерыва молола Невзорова.

Она наконец заметила мое состояние. И естественно, не преминула обидеться. К счастью, не заплакала.

— Прости, Люда, — сказала я сонным голосом. — Может, ты лучше расскажешь мне о том вечере?

— О каком вечере?

— У Миши.

— А-а-а... Хорошо.

Видимо, ей было все равно, о чем говорить, лишь бы говорить. Она допила самогонку, налила себе еще и уселась поудобнее, подминая под себя пружину.

— Все было просто замечательно. Мы пили водку, Михалев не спускал с меня глаз... Жаль, что раньше он не удосужился поручить мне какую-нибудь роль. Вот Вадя и перехватил меня. Вадя, может, не такой прекрасный режиссер, зато он соображает быстрее. Поэтому я досталась ему, а не Михалеву. Ну ничего, я вела себя очень умно и дала ему понять, что согласна сниматься и в его картине. А почему нет? Денис же снимается и там и там. Чем я хуже Дениса?

— Ближе к делу, — мрачно сказала я, уже не слишком беспокоясь о вежливости.

— А больше нечего рассказывать. Денис сначала долго сидел и молчал — упивался своим отвратительным настроением. Это в его духе. Потом исчез куда-то, а потом снова явился и оскорбил меня при всех. Ты, мол, спишь со всеми подряд. Н-ну и что ж? Что в этом пл-плохого?

Язык у нее уже заплетался. Глаза помутнели и смотрели сквозь меня. Короче говоря, Невзорова была пьяна. Я поняла, что если сейчас же не прерву ее и не попрошу показать мне мою кровать, то так и останусь на всю ночь в этом кресле.

— Ладно, хватит. Я спать хочу.

— С-спать? — Она с трудом сфокусировала на мне взгляд. — 3-зачем? P-разве мы не будем блтать вс нчь?

— Нет, болтать всю ночь мы не будем. Где я могу лечь?

— П-шли...

Она тяжело поднялась и, качнувшись, сделала шаг к двери. Мне пришлось поддержать ее под руку, чтоб не свалилась.

С грехом пополам мы добрались до комнаты. Здесь было мило, но не более того. Стандартная мебель, старый цветной телевизор и банальная ширма с китайскими узорами. Но диван... Диван был шикарный. Огромный, толстый, мягкий, широкий. Я очень надеялась, что диван она предложит мне, а сама ляжет где-нибудь в другом месте. На раскладушке, например.

К моему удивлению, Невзорова до конца выдержала роль гостеприимной хозяйки. Диван она предоставила в мое полное распоряжение, вывалила на него из шкафа стопку чистого постельного белья, потом слабым взмахом руки указала мне в сторону ванной и туалета и, пошатываясь, удалилась в другую комнату.

Минут через пятнадцать я уже лежала под теплым пуховым одеялом. Мысли мои путались, ускользали. Сон надвигался тяжелой мягкой тучей. Я подумала, что надо бы завтра с утра продолжить допрос свидетельницы и... На этом, кажется, мое пребывание в реальности завершилось. Я уснула.

***

На другое утро, выслушав порцию причитаний Невзоровой на две темы — тему похмелья и тему утраты любимого, — я все же растрясла ее на более полезную информацию. Она поведала мне, что Миша часто беседовал по телефону с некой Верой, причем беседы эти явно были интимного характера, так как состояли в основном из по-луфраз и полунамеков. Но, как ни странно, в самом Мишином тоне роковая женщина Невзорова не уловила истинного чувства. Это несоответствие удивило ее. Оттого, наверное, она и запомнила сей факт.

Вдвоем мы перебрали всех возможных Вер, но в конце концов остановились на одной — Вере Леонтьевой, актрисе. Она играла с Мишей в его последнем спектакле. Красивая дама, неглупая, интересная. Правда, старше Миши лет на двадцать, но настоящего мужчину не смутит разница в возрасте, если уж женщина произвела на него впечатление. В этом мы с Людой были уверены.

По моей просьбе Невзорова нашла телефон Веры и позвонила ей. Предварительно я написала на бумажке вопросы, которые она должна была задать Вере. Естественно, у Невзоровой все было не как у людей. Когда она уже начала говорить, выяснилось, что у нее слабое зрение и она ни хрена не видит в моей бумажке. Пришлось взять трубку мне.

Я извинилась, представилась и, дабы скрыть истинную цель звонка, напустила такого тумана, что Вера совершенно запуталась. Думаю, она приняла меня за свою поклонницу. Однако ломаться не стала, а любезно поболтала со мной на самые разные темы. Я слушала минут десять, досадуя на ее болтливость, пока наконец она не сообщила мне доверительно, что уже пару месяцев находится в климактерическом периоде. Потом без перехода (видимо, как-то связывая одно с другим) заявила, что не выносит мужчин, так как все они достали ее давно, еще в пору ее юности, и среди них она может выделить только пару-тройку достойных. Кого именно?

Вера назвала фамилии Миши, Михаила Николаевича, одного известного артиста и свою собственную, имея в виду отца, бывшего замминистра обороны. Таким образом, уже набралось четыре человека. Тут же Вере припомнился старый друг отца, и она не замедлила внести в свой список и его. За другом отца последовали еще несколько артистов из ее театра, один режиссер из Ленинграда, Верин сосед по даче, муж одной ее подружки, стоматолог из районной поликлиники, косметолог из салона красоты, водитель такси, с которым она часто едет домой из театра... На этом я не выдержала и перебила собеседницу. Она не рассердилась. Напротив, обнаружив вокруг себя достаточное количество приличных мужчин, даже развеселилась. В этот момент я и бухнула ей вопрос про Мишу. Довольно откровенный вопрос, должна вам признаться.

На секунду Вера опешила, но затем пришла в себя и холодным тоном сказала, что ни-ког-да между ней и Мишей ни-че-го не бы-ло. Мало того: он ни-ког-да ей не звонил. Они встречались только на репетициях и спектаклях. Он поражал ее талантом, красотой и добропорядочностью. Она страшно переживает его гибель и готова задавить убийцу собственными руками. Все. Более она ничего не может мне сообщить.

Я вежливо поблагодарила ее и положила трубку. Да, Вера явно решила, что я не ее, а Мишина поклонница. Ну и пусть. Главное, что цель моя достигнута: это была не та Вера.

Я пристально посмотрела на Невзорову. Она смутилась и забормотала что-то невнятное.

— Люда, припомни, в котором часу ты ушла домой?

— В тот вечер?

— Да.

— Гм-м-м... Вроде бы в начале первого.

— Сразу после Менро?

— Нет, после Менро ушел Штокман. А я уже после Штокмана.

— Тебя никто не провожал?

— Нет...

Она потупилась, а я подумала, что Миша все же мог бы и проводить свою девушку. Тем более в такой поздний час. И тогда, возможно, он остался бы жив.

Людмила сочла своим долгом вступиться за любимого:

— Но Миша вышел за мной в коридор и спросил, надо ли меня провожать. Я отказалась. Я тоже умею сердиться.

— Ах, Миша, Миша! — Я покачала головой.

Ну кто же спрашивает, надо ли провожать? Надо, конечно.

— Я поймала такси и очень быстро доехала. Хлопнула стаканчик и спать легла.

— И ты ему не звонила?

— В тот вечер? Нет. Я же говорю: я сердилась.

И Невзорова отпадает. Интересно, кто же звонил Мише в тот момент, когда уходил Денис? Есть вероятность, что ничего такого особенного в этом звонке не было, но мне все-таки хотелось знать — кто?

Не обращая внимания на мольбы Невзоровой, я собралась и ушла. Часы показывали уже одиннадцать, а мне еще надо было найти хоть одного свидетеля, поговорить с ним, а потом ехать на работу.

Спускаясь в лифте, я достала свою тетрадь и нашла адрес Линника. Улица Добролюбова...

***

Паша Линник, несмотря на невысокий рост и невзрачную с первого взгляда внешность, имел множество друзей, женщин, поклонниц. Он и мне всегда нравился. Только у меня был выбор — в кого влюбиться. Потому что вокруг меня много интересных и внешне и внутренне мужчин.

Глаза у Паши чудесные: большие, серые, с длинными темными ресницами. Улыбка добрая, мальчишеская. Волосы светлые, прямые, с косой, как у меня, челкой. Нам обоим это очень идет.

Я видела его прежде всего раз пять-шесть. Отличный парень. А песни его... Вообще я не люблю бардов. Романтика взрослых вызывает у меня странное смешанное чувство раздражения и брезгливости. Все же романтика не должна быть с бородой, да еще седой бородой. Сорокалетний романтик хорош тогда, когда он умеет трезво мыслить и много работать. А насколько я знаю, многие барды по жизни праздные люди. Конечно, не все. Никогда не обобщаю. Если даже среди преступников много приличных людей, то уж среди обычных граждан их и того больше. Так вот Паша Линник относится к той прекрасной части человечества, которая своим творчеством помогает жить. В этом трудном, непонятном и в каком-то смысле даже больном мире его песни — словно глоток свежего воздуха после смрада. Их слушаешь и открываешь в себе до того скрытые способности думать глубоко и искренно, чувствовать, переживать...

Кроме того, Паша прекрасно играет на гитаре. А музыка его запоминается легко, как должны, по идее, запоминаться шлягеры. Но у него — не шлягеры. Хотя если б его песни взял какой-нибудь эстрадный певец, он сделал бы из них шлягеры. Но я все же думаю, что не надо этого. И Паша вроде бы сам это знает. Я слышала, что ему не раз предлагали передать его песни нынешним новомодным певцам. Он отказался.

Да, все это промелькнуло у меня в голове, когда я заходила в его квартиру и снимала ботинки. Я подумала, что в некотором смысле Паша Линник очень похож на Мишу. Ум, доброта, талант — все есть. Даже личная жизнь тоже не сложилась. Мадам рассказывала мне, что у Паши была жена, которая оставила его ради другого, очень известного, хотя и совсем немолодого артиста. Я видела его по телевизору. Он — своего рода иллюстрация к тому, что я говорила выше. Этакий престарелый романтик, да еще с претензией на некую избранность: «честь, любовь, помощь бедным...» А сам, я знаю совершенно точно, грехов накопил великое множество. Ясное дело, все мы не без греха. Но ведь грехи-то бывают разные. Разве можно сравнить клептоманию с воровством? Неудачный, кажется, пример. Ну, умышленное убийство с непредумышленным? Предательство с заблуждением? Опять же многое зависит от того, умеет ли и склонен ли человек исправлять свои ошибки, не повторять их. Тот же известный артист грешил направо и налево и...

При этой мысли мне стало страшно. Нет, не за артиста. Ему уже ничего не поможет. За себя. Никогда не замечала в своем характере такой мелочности. Подсчитывать чужие недостатки — последнее дело. Я всегда так думала. И вдруг... Тьфу! Мысленно я плюнула в свою сторону. Попозже еще поругаю себя (самокопание — одно из моих любимых занятий), а пока надо переходить к допросу свидетеля.

Что-то неохота мне называть Линника свидетелем. Это серьезное слово не подходит ему. Его светлая улыбка и смешные веснушки на носу располагают скорее к легкой болтовне, нежели к обстоятельной беседе.

Тем не менее я прошла за Пашей в комнату, села на кривоногий, древний, но крепкий стул, положила ногу на ногу, а на колено — тетрадь, сунула кончик ручки в рот и со всем вниманием воззрилась на хозяина.

В его слабой улыбке сквозила грусть — так вроде бы пишут в любовных романах? Банально, но верно. Так оно и выглядело на самом деле. Со дня Мишиной гибели прошло всего восемь дней. Завтра — поминки. Их будут справлять у Мадам. Во-первых, потому, что у Миши, кроме Саврасова, родственников нет, а Саврасов не может взять на себя организацию поминок, так как у него очень больна жена, во-вторых, потому, что Мадам была одним из ближайших Мишиных друзей, и в-третьих, потому, что у нее плохо с ногами и она давно уже почти не выходит из дому. Только в магазин да в библиотеку, что в соседнем доме. Чтобы потом не возвращаться к этому вопросу, скажу, что на поминках должно быть много народу. Часть труппы Театра на Малой Бронной, часть труппы МХАТа, где Миша играл после училища, часть нашей съемочной группы, оба наших режиссера — Вадя и Михалев, друзья и приятели Миши — Линник, Менро, Сандалов, затем неизвестные мне школьные товарищи, первая учительница и, конечно же, я. Думаю, что в конце концов людей окажется гораздо больше. Мишу все любили...

Опять я отвлеклась. Вон Линник смотрит на меня уже с легким недоумением. Пришла, уставилась, как сова, и молчит. Вот так гостья.

— Паша, — очнулась я, — здравствуй.

— Здравствуй, Тоня, — серьезно ответил он.

Я уже говорила, что не люблю ходить вокруг да около, а потому без ненужных предисловий выложила Паше цель моего визита. И про мое частное расследование, и про желание спасти Дениса от нависшего над ним нелепого обвинения. И я ничуть не удивилась, увидев, что Паша меня понял. Согласно кивнув, он сказал, чтобы я спрашивала его обо всем, что мне кажется важным, а он постарается мне помочь. Еще он добавил, что должен был сам додуматься до такого простого решения, как поиск Мишиного убийцы. Все же он, Паша, был самым близким другом Миши, и теперь ему даже стыдно, что он горюет в одиночку, а ничего не делает.

— Не переживай, — успокоила его я. — Помоги мне, и твоя миссия будет выполнена. Прежде всего расскажи мне о том вечере. Кто где сидел, кто о чем говорил и так далее.

— Хм-м... Это не так уж трудно. У меня хорошая память, да и выпил я в тот день меньше всех. Значит, дислокация такова: Денис, Штокман, Менро и я — сидим вокруг журнального столика. На нем стоят бутылки, стаканы, закуска, пепельница, пачки сигарет... Подальше, у окна в кресле, Миша. На подлокотнике у него пепельница, а на колене Невзорова. По правую руку от Миши — Пульс. Он слегка наклонился и с жаром что-то рассказывает. (Тоня, это, как ты понимаешь, только картинка с выставки. Само собой, в течение вечера все как-то перемещались. Но поначалу было именно так.) Сандалов... Сандалов сидел на табуретке. Он принес ее из кухни и поставил у стены, у двери во вторую комнату. Там он и оборудовал себе укромный уголок: поставил в ногах бутылку, блюдце с маринованными огурцами и стопку. И сидел весь вечер тихо как мышь. Только время от времени вдруг захихикает, или засопит, или скажет слово, не больше. Так он показывал, что принимает участие в общей беседе. А Михалев... Не припомню я его... Погоди, Тоня. Вроде бы... Да, точно. Михалев долго стоял у окна, за спиной Миши. Не знаю, прислушивался ли он к разговору. Я его даже не сразу заметил, потому что он молчал и не двигался. Только раз сказал что-то банальное вроде: «Весна начинается». А потом Пульс подошел к нам, налил себе водки, выпил и начал рассказывать потрясающе смешную историю от лица женщины. У него это хорошо получается...

Чуткий Линник запнулся, увидев, как я непроизвольно скривилась при упоминании Пульса.

— Зря ты его так не любишь, Тоня. Он неплохой мужик. И талант у него присутствует... В какой-то мере. Только ему бы в эстрадные артисты надо было идти, а не в драматические.

— Не обращай внимания, — сказала я, злясь на себя за совершенно лишнее проявление чувств. — Я к нему нормально отношусь. Хотя он ужасная зануда.

— Да, — согласился Паша. — Но это довольно распространенный недостаток в нашей среде.

— Ладно, пусть живет. — Мне пришлось капитулировать, дабы не вступать в бессмысленный спор. — Что дальше, Паша?

— Дальше Миша подвинул кресло вместе с собой, пепельницей и Невзоровой к журнальному столику, Пульс подсел на кресло к Менро, Михалев принес стул из соседней комнаты и тоже присоединился к нам. Только Сандалов остался сидеть у стеночки. Но на него никто внимания не обращал. Миша передал ему початую бутылку, потому что тот уже допил свою, и на этом общение с Сандаловым в этот вечер закончилось. Вообще настроение у всех было неважное. Без причины, по-моему. А Денис тяжелел буквально с каждым глотком водки. Молчал, на шутки не реагировал и, кажется, даже не прислушивался к разговору.

— А что с ним случилось? — наконец задала я давно интересующий меня вопрос.

— Ничего, — пожал плечами Паша. — Обычная предвесенняя депрессия. У него она ежегодно бывает. Все уже привыкли и ни о чем его не спрашивают. Ну сидит мрачный тип, и пусть себе сидит. Короче, Денис в тот вечер был вроде Сандалова — мебель, и все. Только однажды он как-то проявил себя: побледнел, вздохнул резко... Миша испугался — у Дениса же с сердцем нелады, — отправил его полежать на диванчике, в соседнюю комнату. Сандалов за ним потащился, а минут через пять вышел, снова занял свое место. Я еще подумал тогда, что он мне чем-то собаку напоминает. Та же верность другу, во всяком случае. И то, как он сидел на своей табуретке у двери в ту комнату, хотя это и случайно получилось, выглядело так, словно он на посту, охраняет спокойствие хозяина. Я утрирую, конечно, но так мне в тот момент показалось.

А потом Пульс рассказал анекдот, все долго смеялись, и тогда Михалев тоже рассказал анекдот. Убойный, кстати...

Линник улыбнулся и замолчал, припоминая. Пришлось его потормошить.

— Паша, не отвлекайся. У меня мало времени — к трем часам надо на студии быть.

— Хорошо. Я как раз подошел к самому интересному моменту. Пульс, который сидел ужасно мрачный, когда все хохотали над михалевским анекдотом, попросил Мишу поведать одну историю. Он так многозначительно произнес эти слова, что все сразу замолчали и заинтригованно уставились на Мишу. Миша, по своему обыкновению, поморщился — он всегда так делает, когда ему что-то не нравится. Но тем не менее возражать не стал. История имела название «Про Большого Якута, Большого Еврея и маленького, очень умного русского». Суть вот в чем (попытаюсь передать как можно ближе к оригиналу, хотя за точность, сама понимаешь, не ручаюсь). В одном московском общежитии жили Большой Якут, Большой Еврей и маленький, очень умный русский. Их комната находилась в самом конце длинного вонючего коридора. Из единственного окна открывался прекрасный вид, почти как с Воробьевых гор.

Большой Якут учился на третьем курсе института, Большой Еврей — на втором, а маленький, очень умный русский на первом. По вечерам все трое были очень заняты. Большой Якут работал грузчиком, Большой Еврей занимался в читальном зале, а маленький, очень умный русский писал стихи и запечатывал их в конверты, а потом отправлял в редакции разных газет и журналов. Иногда стихи печатали. В такие радостные дни маленький, очень умный русский, вместо того чтобы идти в институт, вставал ни свет ни заря, надевал шикарный костюм с плеча Большого Еврея и начинал обход столь благосклонных к нему изданий. Получив положенный гонорар, маленький, очень умный русский покупал строго определенное традицией количество бутылок водки, один литровый пакет сока, две буханки хлеба и два батона колбасы. Вечером, когда друзья наконец собирались в общежитской комнате, Большой Якут помогал маленькому, очень умному русскому снять огромный костюм Большого Еврея и торжественно объявлял первый тост.

Но не только маленький, очень умный русский умел так радовать своих друзей. Большому Якуту, к примеру, мама присылала посылки два раза в месяц, а Большой Еврей время от времени переводил с английского на казахский и таджикский детективы и дамские романы (куда, между прочим, многое вписывал от себя), так что жизнь у соседей шла хорошая, богатая и приятная.

Так существовал этот миниатюрный советский союз до тех пор, пока не случилась странная вещь: однажды, дописав очередное творение, маленький, очень умный русский отложил авторучку и с удивлением посмотрел на дверь. Лишь в следующий момент он понял, почему удивился, — часы показывали половину девятого, а Большого Еврея, который возвращался из читального зала ровно в восемь, все еще не было. Но поразмыслив, маленький, очень умный русский не стал волноваться. Он решил подождать прихода Большого Якута — а тот появлялся не раньше десяти — и обсудить с ним этот вопрос. Дело в том, что иногда Большой Еврей предавался любви и тогда исчезал не то что на вечер, а и на целую ночь, а то и на две ночи. «Наверняка, — подумал маленький, очень умный русский, — он зашел к прекрасной незнакомке, прилег рядом с ней и уснул сном праведника, каковым и является на самом деле».

То же, хотя не таким возвышенным слогом, сказал и Большой Якут.

Поужинав хлебом и луком, они выпили по чашке сладкого крепкого чая и легли спать.

Но и на следующий день Большой Еврей не пришел. Его кровать, стоящая возле двери, была пуста, как корабль после крушения. И, как обломки мачт, как обрывки парусов, на ней в беспорядке валялись две подушки, старый ботинок Большого Якута, скомканная простыня, фантик от конфеты и трехспальное ватное одеяло.

Маленького, очень умного русского немного тревожила эта картина, однако он отгонял от себя всякие дурные мысли. Зачем думать о том, чего нет? Вернее, о том, что неизвестно? Не слишком встревожился он и тогда, когда в десять часов вечера на следующий день домой не вернулся Большой Якут...

— Постой, Паша! — прервала я увлекшегося Линни-ка. — Уже без пятнадцати два. Мне пора на работу. Давай договоримся: завтра я позвоню тебе и ты доскажешь свою историю.

— Это Мишина история, а не моя, — поправил меня Линник. — И я могу досказать ее сегодня — мне тоже надо на студию. Поедем вместе. Подождешь меня пять минут?

Он встал, вынул из шкафа свитер, брюки и носки и пошел в ванную переодеваться. Это заняло у него меньше пяти минут. Не успела я зашнуровать ботинки, как он уже вышел. Сейчас, в широких брюках и обтягивающем свитере, он выглядел весьма сексуально. К тому же от него пахло тем самым французским одеколоном, которым пользовался и Миша. Приятный запах. Я могу идти за ним, как крыса за звуками дудочки.

— Готов?

— Готов.

Он накинул куртку, подхватил со столика в прихожей связку ключей и вышел за мной на лестничную площадку.

Когда мы спускались по лестнице, я спросила его:

— Паша, эту историю Миша рассказывал при Невзоровой?

— Да.

— Хм-м... Она мне об этом не говорила...

— Просто она ничего не поняла, — объяснил Линник. — Люда хорошая, но не совсем умная.

— Как будто можно быть совсем умной... — фыркнула я, но развивать тему не стала. Меня не волновала степень невзоровского интеллекта.

Троллейбус № 3 со стоном сделал последний рывок и остановился. Мы забрались внутрь. Народу было мало. Мы сели на двойное сиденье, и я попросила Пашу сначала закончить рассказ о том вечере, а уж потом продолжить изложение Мишиной истории.

— Да в том вечере не было ничего особенного, — пожал узкими плечами Линник. — Я уже пытался вспомнить — нет, даже не вспомнить, а ощутить, — что же могло предвещать гибель Миши, но ничего такого не обнаружил. Я всегда думал, что у меня от природы потрясающая интуиция. Знаешь, я обычно чувствую настроение своих близких издалека; умею перевести вовремя разговор; могу угадать, о чем человек думает... Но в этот раз не сработало. Моя чуткая душа, — Линник усмехнулся, таким образом извиняясь за нескромность, — дремала, как рыба, оглушенная браконьером.

— Я и не жду, что ты мне укажешь на убийцу, — в свою очередь усмехнулась я. — Просто расскажи подробно, что делали и о чем говорили. Вот и все.

— После того как Миша закончил свою историю, Михалев начал как-то пространно вещать о месте человека в жизни. Говорил он отнюдь не банально, только... только смысл был все равно банальный. Мне стало скучно. Я пошел на кухню, покурил, посмотрел в окно. Потом туда же явился Пульс. Он был уже изрядно пьян, принялся изображать пассивного гомосексуалиста, прижался ко мне своим тощим бедром... Так что пришлось мне и оттуда уйти. В коридоре одевался Менро. Я проводил его до лифта, постоял с ним, поговорил и вернулся в квартиру. Тут и Штокман собрался уходить. Снял с вешалки пальто, уронил его на пол... Стал поднимать и чуть сам не упал... Я ему помог и даже хотел проводить до остановки, но он закрылся в туалете, и я пошел в комнату. Пульс уже был там. Миша увидел, как я маюсь, и предложил мне пойти поиграть на компьютере. Он скинул Невзорову на руки Пульсу и пошел со мной в другую комнату — чтоб включить компьютер. Но оказалось, что Денис отошел от приступа и уже вовсю играет в «шарики». Он так увлекся, что не сразу нас заметил. Я посмотрел — у него было уже семьсот тридцать очков. А я потом набрал девятьсот девяносто...

Линник замолчал, глядя задумчивым взором в окно. Вдруг он подскочил и потянул меня за руку:

— Приехали! Пойдем скорее!

Едва мы успели выскочить из троллейбуса, как двери его захлопнулись и он с теми же стонами и вздохами потрясся дальше. А мы зашли в метро.

Эскалатор плавно нес нас вниз. Я выжидающе смотрела на Линника. Он молчал.

— Паша! — Я потеребила его за рукав. — Я здесь.

Линник посмотрел на меня с недоумением, словно не узнавал. Знакомая мне с детства отличительная черта многих творцов — как уйдут «в себя», так попробуй их оттуда вытащить.

— Паша, что было потом?

— Потом? Я не знаю. Я же сказал, я набрал девятьсот девяносто очков.

— И что с того?

— То, что я все оставшееся время играл в «шарики». Я больше никого не видел, кроме Миши и Дениса. Когда я вышел из комнаты, все уже разошлись. Мы посидели втроем на кухне, покурили, потрепались минут двадцать, и я ушел.

— Ты не смотрел на часы?

— Смотрел. Было десять минут второго.

— Денис при тебе обидел Невзорову?

— Что? Нет, я не слышал... А как он ее обидел?

Я не успела ответить — мы вошли в вагон, и в толкучке меня отнесло от Линника метра на три. Теперь у меня было время подумать, совместить уже имеющуюся информацию. Итак, Менро ушел первым — в одиннадцать пятнадцать. Невзорова ушла в двенадцать с минутами. Линник в час десять. Денис... Денис примерно в половине второго. Насчет остальных я пока не знаю... Поначалу все сидели в одной комнате. Потом Денис почувствовал себя плохо и ушел в другую комнату. Пока его не было, удалились Менро и Штокман, а Линник фланировал по квартире и наконец занял место Дениса у компьютера. Денис вернулся к собутыльникам и оскорбил Невзорову. Невзорова ушла. В наличии остались: сам Миша, Пульс, Сандалов, Михалев, Денис и Линник, играющий в «шарики».

Что мне дают эти сведения? Ничего. Абсолютно ничего. Наверное, это и в самом деле был самый что ни на есть обычный вечер. Разве что Мишина история про Большого Якута, Большого Еврея и маленького, очень умного русского как-то не вписывается в концепцию простой попойки. Даже не темой. Скорее объемом. Но что толку в этой истории для моего расследования?

На каждой остановке меня заталкивали все дальше, пока я не очутилась в самом конце вагона. Зато там я устроилась поудобнее у двери, поставила сумку на колени парню в военной форме и снова погрузилась в свои мысли.

У кого был мотив убить Мишу? Я не могла утверждать со всей определенностью, что убийца был в числе приглашенных тем вечером. Вовсе не обязательно. Если Миша действительно не удосужился закрыть дверь за Денисом, то к нему мог войти любой и, воспользовавшись случаем, ударить его по голове гантелью.

Тут могут быть такие варианты: первый — Миша был увлечен разговором по телефону и не заметил убийцу; второй — Миша знал убийцу и поэтому спокойно повернулся к нему спиной или боком; третий — Миша спал; четвертый — Миша был пьян и ничего не соображал... Хотя, насколько я поняла, он не был так уж пьян... И по-моему, предпочтительнее все же либо первый, либо второй вариант. Скорее даже второй. Вчера я обзвонила Саврасова, Дениса, Линника и соседа Анатолия, чтобы выяснить обычное местонахождение гантелей в квартире Миши. Так вот, они у него всегда лежали под кроватью! Из этого следует, что убийце надо было сначала извлечь гантель из-под кровати, а потом уже употребить по назначению. Но откуда же чужой мог знать, где находятся эти чертовы гантели?

На следующей остановке меня вынесло людским потоком на перрон. Я встала у стены, подождала Линника. Он выбрался в числе последних, встрепанный, как воробей, и от этого еще более симпатичный. Только сейчас я заметила, что он и внешне чем-то похож на Мишу. Миша был в два раза выше и здоровее его, но выражение лица, легкая улыбка, задумчивый взгляд — это у обоих друзей было общее.

Мы заскочили на эскалатор и поехали вверх с относительным комфортом — четыре ступеньки принадлежали только нам. Линник опять молчал, не обращая на меня внимания, и мне опять пришлось потормошить его. Он заговорил сразу, словно продолжал уже начатую фразу:

— За пару дней до... до убийства... Миша показал мне черновик своей статьи о театре... Страниц на тридцать — тридцать пять. Меня поразило не мастерство, с которым была написана эта статья, — я прежде читал его работы по религии и всегда восхищался четким слогом, ясно выраженной мыслью, прекрасным стилем... Меня поразило его отношение к самому роду искусства. Он отрицал необходимость существования театра! Он, сам актер и по призванию, и по образованию, полагал, что понятие «театр» уже принадлежит истории. Что его основные составляющие — артисты и постановщики — не имеют достаточного потенциала для продолжения театрального дела. Что драматурги, художники, осветители и прочие, каждый в меру своего дарования, вполне могут существовать в других видах искусства типа кино, телевидения и эстрады... Короче говоря, смысл статьи был спорный. Настолько спорный, что я даже поссорился с Мишей. Я сказал ему, что статья написана великолепно и Миша должен был бы использовать свой талант для написания больших форм, но по сути он глубоко не прав и я удивлен и раздосадован его точкой зрения. Он, по обыкновению, не стал вступать в дискуссию. Только улыбнулся и убрал статью в стол. А я разозлился и ушел. Мне надо было подумать. Некоторые мысли, высказанные Мишей в статье, и мне приходили в голову, но я всегда находил контраргументы и успокаивался. Однако теперь, когда мой друг, которому я доверял больше, чем кому бы то ни было, заявляет подобное... Тоня, меня особенно расстроило то, что он был очень убедителен. Очень убедителен. Правда, я уже знаю, как ему возразить, но... Поздно.

Мы давно уже вышли на улицу и стояли у метро. Надо было ехать дальше, но я не хотела прерывать Линника. В его рассказе не было ничего, что могло бы помочь мне в расследовании, однако меня заинтересовала эта информация. Ведь я сама совсем недавно подала Мише идею этой статьи. Конечно, с моей стороны было бы глупо думать, что именно мне человечество обязано новым Мишиным произведением, но... Как-то все это не сочеталось. Я отлично помнила тот короткий спор о Кукушкинсе, когда Миша сказал, что все это обман и самообман, а я ответила, что и его собственная профессия предполагает то же самое. Он согласился. Неохотно, но согласился. И вот пожалуйста — статья. Когда он ее написал? До или после нашего разговора? Статью в тридцать страниц не напишешь за день, значит, он думал на эту тему и раньше? Нет, я пока ничего не понимала.

...Я опоздала на работу на полчаса. Вадя посмотрел на меня с невыразимой грустью, но ничего не сказал. Три часа подряд я трудилась машинально. Я ждала перерыва. Мы договорились с Линником встретиться в кафе. Мне почему-то очень хотелось услышать конец истории про Большого Якута, Большого Еврея и маленького, очень умного русского...