Весь день Сахаров названивал Тоне Антоновой, но так и не сумел дозвониться. Наконец около четырех часов дня трубку взяли. Молодой приятный мужской голос ответил вежливо, что Тоня на работе и будет только поздно вечером. Сахаров испросил разрешения позвонить поздно, получил его, но когда позвонил около одиннадцати, выяснилось, что Тоня так и не пришла. В приятном мужском голосе уже слышались тревожные нотки, и Сахаров решил перенести разговор с Тоней на завтра. Он был уверен, что она появится на Мишиных поминках у Мадам.

Так оно и получилось. Сахаров пришел вторым — сразу после Пульса, который нелепо суетился, бегал из комнаты в кухню и обратно и делал вид, что помогает Мадам накрыть на стол. Но, как тут же увидел Сахаров, Пульс не столько помогал старой женщине, сколько мешал. Он путался у нее под ногами, ронял столовые приборы, испортил салат «Оливье», нарезав туда банан, и под конец разбил хрустальный фужер, за что немедленно был отстранен хозяйственным Сахаровым от занимаемой должности.

Засучив рукава, оперативник вымыл нож, выхватил из сушилки большое блюдо и принялся ловко строгать туда огурец. Минут через двадцать на столе уже было несколько блюд и тарелок с аппетитной едой, а Пульс, поставленный в угол у стены, завистливо следил за действиями Сахарова и вздыхал.

— Коля, вы молодец, — с улыбкой сказала оперативнику Мадам, и тот расцвел, как розовый куст.

Он познакомился с Мадам несколько дней назад, и у него не хватило духу скрыть от нее свое настоящее имя. Но по его просьбе она все же стала называть его Колей, причем без намека на иронию, и Сахаров был ей за это очень благодарен.

— Владислава Сергеевна, доставать водку из холодильника? — встрял не заслуживший похвалы Пульс.

— Рано, Лев Иванович, — сказала Мадам.

А Сахаров смерил артиста уничтожающим взглядом: он лично не доверил бы ему достать из холодильника даже лимонад, не говоря уж о водке.

Единственное, на что сгодился Пульс, — это открыть дверь следующему гостю. Им оказался Михаил Николаевич Саврасов.

Выглядел он плохо. Потухший взгляд, опущенные уголки губ, серое, как после болезни, лицо. Его счастливый легкий характер не выдержал очередного испытания — гибели любимого племянника. И без того жизнь его никогда не была безоблачной. Оперативник Сахаров, вдоволь порывшийся в биографиях свидетелей и знакомых убитого, знал, что Михаил Николаевич рано остался сиротой, жил с младшим сводным братом у полусумасшедшей бабки, потом едва не сел в тюрьму по ложному обвинению в краже, потом с трудом одолел театральное училище, где в те времена главным предметом была история партии, потом женился на дважды судимой продавщице из книжного магазина, которая была старше его на семь лет... В дополнение ко всем неприятностям пришла беда — в возрасте пяти месяцев умер его долгожданный ребенок. Затем наступили годы затишья. Саврасов, ломая судьбу, работал как вол и однажды так сыграл роль в одном комедийном фильме, что на следующий же день проснулся знаменитым. Его стали приглашать чаще, предлагать большие и интересные роли, что только способствовало развитию его таланта. Ему еще не было сорока, когда его фамилию знала вся страна. Зрители любили его; спектакли с его участием неизменно проходили при полном, а порой и переполненном зале; на его концерты почти невозможно было достать билеты; на плакатах кинокартин, где он снимался, всегда изображалось его милое, добродушное лицо с чудесной, мягкой и обаятельной улыбкой.

Но судьба не сдавалась и нанесла Михаилу Николаевичу очередной удар: его супруга заболела раком горла. Ей сделали несколько операций, одну за другой, и из цветущей, полной сил женщины она за какой-то год превратилась в инвалида. Некогда Саврасов (оперативник об этом не знал) полюбил ее за голос — тонкий, звенящий, негромкий. А теперь она говорила сипло, медленно, с трудом произнося слова, как пьяная. В последнее время она практически не вставала с постели. По всему было ясно, что долго она не протянет. Саврасов сильно переживал, но виду не показывал — по своей всегдашней привычке держался как истинный джентльмен. И вот опять беда: Миша. На этот раз Саврасова подкосило основательно. Он уже не мог скрывать своей страшной тоски. Он резко постарел. Сейчас он выглядел лет на семьдесят с лишком, хотя на деле ему было лишь чуть за пятьдесят. При первой встрече Сахаров, знавший и любивший этого артиста давно, был так поражен переменами в его внешности, что смутился и старательно отводил глаза, пока умница Саврасов не усмехнулся грустно и не сказал: «Что? Плох я? Ничего, поправлюсь...»

Но он не поправился. В квартиру Мадам вошел глубоко больной и старый человек. Бесчувственный Пульс сейчас же засыпал его вопросами о сценарии Вадиного фильма, в котором они оба снимались, и потащил его в комнату.

А минут через десять началось паломничество. Люди приходили компаниями и поодиночке; входная дверь уже не закрывалась; в прихожей росла куча обуви, вешалка качалась под одеждой.

Оникс Сахаров, добровольно принявший на себя обязанности заместителя хозяйки, с облегчением встретил Тоню Антонову и передал свои полномочия ей. Она расправлялась с посетителями легко, наплевав на правила приличия, и, как ни странно, все ей сходило с рук. Ей улыбались, ее целовали в щечку, ей пожимали руку и интересовались успехами в учебе и работе. Сахаров наблюдал за ней с затаенной завистью, признаваясь себе в том, что девчонка и впрямь очень обаятельная и симпатичная. Ее легкая тонкая фигурка мелькала в комнате, в коридоре, на кухне, и каким-то образом все дела оказывались сделаны, все люди рассажены по местам, и в итоге (наверное, в первый раз за всю историю русских поминок) ни один гость не остался без вилки, ножа или рюмки.

Чуть позже Оникс выяснил у самой Тони, что подобное мастерство приема гостей вообще ей несвойственно. Что обычно она как раз все путает, все забывает и, как Пульс, разбивает то, что плохо лежит. А сегодня — может быть, оттого, что это Мишины поминки? — у нее все получается как надо.

Гости расселись. Минуты три длилось скорбное молчание, затем прерванное Вадей. Он встал и произнес речь, в которой перечислял необыкновенные Мишины достоинства, а заодно и свои собственные. Его прервал Михалев. Он тоже произнес речь, гораздо более проникновенную. Некоторые прослезились; Невзорова зарыдала и немедленно заполучила парочку кавалеров; Менро вздыхал громко и так тяжело, что головки гвоздик в вазе перед ним покачивались, как от сквозняка.

А впрочем, как заметил Сахаров, и без всяких речей многие гости были подавленны. Половина здесь присутствующих с утра посетила Мишину могилу на кладбище, другие просто знали его давно и сейчас могли в полной мере ощутить горечь потери, как это обычно бывает в самом начале поминок.

Сахаров ютился в конце длинного стола, зажатый с двух сторон братом Мадам Константином Сергеевичем (очень похожим на персонаж Ильфа и Петрова Кису Воробьянинова) и режиссером Вадимом Жеватовичем. Кроме них, он еще мог переговариваться с Пульсом, Тоней, Мадам, Линником, Штокманом и Михалевым — все они сидели недалеко от него. Остальные же находились за пределами досягаемости. Не кричать же, в самом деле, воспитанному в лучших традициях оперативнику через весь стол! Он, к примеру, хотел бы поговорить с Денисом Климовым, но тот сидел прямо напротив, то есть на другом конце стола. Рядом с ним Сахаров заметил одного очень известного актера из МХАТа и какого-то пухлого молодого мужчину с испитым лицом. Оперативник напрягся и припомнил пьяницу — Валентин Сандалов, актер, когда-то подававший большие надежды, но не оправдавший даже самых малых.

Среди гостей Оникс увидел штук восемь знаменитостей, двух резво начинающих политических деятелей, а также тех, кто каким-то боком имел отношение к делу Миши Михайловского, то бишь Штокмана, Невзорову (она плакала без передышки), Менро и сравнительно новое действующее лицо — вальяжного седого красавца Владимира Сандалова, вице-президента не слишком крупного московского банка. Это был родной дядя пьяницы. Благодаря ему Валентин не скитался по подворотням и не проводил досуг у коммерческого ларька, а сидел в своей собственной квартирке и жрал хорошую водку. Дядя же снабжал его еженедельно небольшими суммами, которых хватало не только на спиртное, но и на еду. Опять же дядя регулировал его отношения с окружающим миром. Так, все окрестные алкоголики и в пьяном угаре отчетливо помнили, что домой к Валентину им заходить запрещено и просить денег в долг — тоже запрещено. Сам Валентин давно уже стал человеком достаточно замкнутым и не жаждал общения. Ему вполне хватало редких посетителей вроде Миши, Дениса и Менро. А от Менро он вообще уставал через три минуты...

Люди приходили почти без перерыва в течение четырех часов. У Сахарова в глазах рябило от незнакомых и полузнакомых лиц, в ушах звенело от стереофонических разговоров и в голове гудело от выпитой водки. Он не заметил, как выпил больше положенного, и теперь ему очень хотелось выйти проветриться, но он боялся, что упустит что-нибудь важное: была большая вероятность, что здесь находится и убийца.

Все, буквально все свидетельствовало о том, что Мишу убил человек из его окружения. Сосед Анатолий, который часто бывал в гостях у Миши, тщательно все осмотрел и сказал, что из квартиры ничего не пропало, это подтвердил и Саврасов. Ну зачем постороннему, если он не киллер, убивать человека? Только если у этого человека есть чем поживиться. А Миша жил скромно. Хотя и имел твердый доход, иной раз даже в зеленых купюрах, все подчистую тратил. На одежду, на хорошее питание, на подарки друзьям и подругам, да просто на жизнь. А киллера на него вряд ли кто-то мог нанять — не тот уровень у молодого актера, не то обеспечение...

Эх, если бы убийцы имели обыкновение падать в обморок от угрызений совести на поминках жертвы! Как просто тогда было б работать...

Наевшись и напившись, люди расслабились. Многие встали из-за стола и направились кто в кухню, кто на лестницу — покурить, поговорить. Оставшиеся завели общую беседу. Тема: раньше было лучше.

— Мой Отец был финансистом, — приятным голосом рассказывал Сандалов-старший. — А я с детства мечтал о небесных просторах — летчиком хотел стать, как большинство парней в то время. Фотографию Громова раздобыл, над столом прикрепил... Она у меня лет десять висела, пока я на четвертый курс экономического не перешел. Сейчас думаю: спасибо отцу, что меня уломал тогда, направил на путь истинный. Иначе кем бы я был?

— Летчиком, — сказал Сахаров.

Сандалов-старший посмотрел на него с удивлением.

— Банкиром лучше, — ответил он после короткой паузы.

— Решительно не согласен! — начал было Константин Сергеевич, но бдительная Мадам положила ему руку на плечо, и он замолчал. Единственное, на что его хватило, — метнуть на сестру гневный взгляд.

«Нет больше пороха в пороховницах», — с усмешкой подумал Сахаров, бывший в курсе непростого характера братца Мадам.

Еще он заметил, что все, кроме Сандалова-старшего, тихонько вздохнули — спорщик Константин Сергеевич был знаменитый, и если б все же затеял дискуссию с банкиром, то на час, никак не меньше.

Сандалов-старший ничего об этом не знал, но чутье подсказало ему молчать в тряпочку. Он и промолчал благоразумно.

Тут беседу продолжил Пульс, вернувшийся с кухни и стоявший у двери в комнату уже минут пять. Он, как всегда, не до конца понял смысл разговора.

— Когда я вступил в самостоятельную жизнь, у меня ничего не было, ничего, кроме собственного ума, — высокопарно заявил он.

— Ну и что? — меланхолично сказала Тоня, уставившись в свой бокал. — Все начинают с нуля.

Подтекст этого замечания поняли не все. А кто понял — заулыбались и отвернулись от Пульса. Но он сам ничего такого в Тонином замечании не усмотрел.

— Вы, Тоня, уж никак не с нуля начинаете! — язвительно парировал он. — Всем известно, кем был ваш папа.

— А я кто?

Пульс запыхтел, не находя подходящего ответа. И в самом деле, а кто же Тоня? Помощник режиссера. Для того чтобы работать в этой должности, не обязательно быть дочерью знаменитого художника.

Сахаров с интересом ожидал, что же скажет Тоне Пульс, но тот предпочел гордо промолчать. Подойдя к своему месту, он налил себе водки, выпил одним махом, сразу налил еще и снова выпил.

— Правильное решение! — одобрил эти действия Менро.

В комнату вошли Линник и Штокман. От них пахло водкой и крепкими сигаретами.

Штокман — невысокий, лысый, с торсом штангиста, широким задом и тонкими кривыми ногами — для Сахарова был пока самым загадочным гостем Миши в тот злополучный вечер. Про него было известно только то, что ему сорок девять лет, что он давний приятель Линника и что он работает на «Мосфильме» администратором. Негусто. Сахаров намеревался на днях поговорить с ним и восполнить пробелы, а сейчас воспользовался моментом и обратился к Линнику, который сел рядом с ним на Вади-но место.

— Вы были знакомы с женой Михайловского?

— Да, — лаконично ответил Линник.

— Почему они разошлись?

Линник словно ждал этого вопроса:

— Миша много пил тогда. Только поймите правильно: он не был алкоголиком. Железный организм. Вольет в себя пару литров — и хоть бы что. Только глаза мутнеют. Я думаю, он таким образом расслаблялся. Ведь он всю жизнь работал. С раннего детства. Кроме специализированной школы, еще каждый день уроки с домашними учителями — английский, немецкий... Плюс секция самбо. Потом театральное училище, где вообще почти нет свободного времени. Да он уже и не умел отдыхать. На каникулах дома сидел, книжки умные читал...

Линник положил локти на стол, чуть отвернулся от Сахарова.

— И что Лариса? — напомнил ему оперативник.

— А что Лариса? Девушка красивая, скромная... Она не понимала всех этих бешеных загулов. Она считала, что всему должно быть объяснение, так сказать. Или, в нашем случае, повод. Вот сдали экзамен — это повод. День рождения — тоже повод. Новый год, Восьмое марта... Ну, вы улавливаете мою мысль?

— Улавливаю, — кивнул Оникс.

— А то, что бывают скрытые причины, — это до нее не доходило ни в какую. Знаете, вы лучше не меня об этом спрашивайте. Я — за Мишу. Он был добрый, ровный, он в жизни никого не обидел. И мне Ларискины переживания кажутся просто капризом. А то, что она натворила... Вы уже слышали об этом? Нет? Родила сына, тоже Мишу. Встретила какого-то богатого американца, выждала момент, когда старший Миша придет домой после занятий, уставший, накачала его водкой, а потом, когда он уже спать ложился, сунула подписать бумагу... Разрешение на выезд ребенка за границу. Я уверен, Миша ни сном ни духом не понимал, что подписывает. Да она и сама мне призналась перед самым отъездом, что сказала ему, будто это очередные справки для развода. Хитра лиса, да и на нее хитрый лис найдется...

Помрачневший Линник встал, достал из кармана пачку сигарет и снова пошел на кухню.

Оперативник повернул голову и посмотрел на большую Мишину фотографию с черным уголком. Перед ней стояла рюмка водки с куском черного хлеба сверху.

Миша чуть улыбался, глаза же его глядели прямо, немного устало.

Сахаров видел его однажды в кино и много раз — на фото. Огромный, невероятной красоты парень был настоящим шедевром природы. Именно по этой причине прежде всего Сахаров жалел о его гибели — как жалел о разрушенном памятнике архитектуры, о птице, занесенной в Красную книгу и подстреленной бездушным охотником, о картине, порезанной буйным шизофреником. Но это был только первый этап его чувств. На втором он жалел молодую жизнь, оборванную так грубо и жестоко. Миша Михайловский прожил двадцать девять лет, едва ли половину того, что ему было отпущено изначально. Он, судя по его потенциалу, не подошел еще даже к середине своего пути. И конечно, Сахаров хорошо понимал, насколько Миша был талантлив. Таких людей не то чтобы мало, их вообще единицы, их надо холить и беречь, а не убивать предательски...

— Что вы такой мрачный, Николай? — с мерзкой улыбкой осведомился подобравшийся сзади Пульс.

Сахаров на секунду опешил. Вроде бы он пришел на поминки, а не на свадьбу, так с чего же ему веселиться?

— Уйдите прочь, — сурово посоветовал он.

— Не уйду, — с той же улыбкой ответил Пульс и присел рядом, на Вадино место, которое до него занимал Линник. — Как артист и гражданин я имею право знать, как проходит расследование. Есть ли улики? Есть ли подозреваемые?

Сахаров немного подумал и решил быть вежливым.

— Есть, — сказал он спокойно. — Даже не один.

— Кто? — развесил уши Пульс.

— Вы, например.

Пульс, уже принявший изрядную дозу спиртного, выпучил на Сахарова белесые глазки. Ему явно требовалось время, чтобы сообразить, что к чему.

— Лев Иванович, передайте, пожалуйста, селедку, — попросил его Константин Сергеевич.

Пульс селедку передал. Это простое действие оказало на него благотворное влияние. Он молодецки тряхнул головой, так что намокшая от пота маньчжурская косичка свалилась и повисла вдоль левого уха, встал и отошел подальше от оперативника. В этот момент Менро помахал ему рукой и громко сказал:

— Лева, публика жаждет зрелищ!

Пульс зарделся от удовольствия. Публики набралось достаточно много: почти все уже вернулись из кухни и коридора обратно в комнату и заняли свои места.

Прилепив косичку на лысину, Пульс принял нужную позу, откашлялся и... начал быстро болтать женским голосом.

Впечатление было настолько сильным, что большинство присутствующих ахнули, заговорили разом, не давая артисту продолжить. Остальные, знакомые с талантами Льва Ивановича, улыбались и переглядывались.

Затем все примолкли. Пульс, за несколько секунд преобразившийся до неузнаваемости, вытянул губы трубочкой, жеманно вильнул тощим бедром. Теперь он был дамой бальзаковского возраста, но не бальзаковского ума. Он говорил медленно, тягуче; иногда в его речи слышались нервные визгливые нотки — его дама рассказывала о подлом изменщике-муже, о недавнем путешествии на Багамские острова, о своей школьной подруге, которая уехала в ЮАР к жениху, а жених оказался орангутангом... Короче, текст был примитивный, явно заимствованный из какого-то эстрадного номера, но возможности голоса Пульса поражали. Даже оперативник Сахаров замер, завороженный. И поэтому, наверное, он не заметил, как изменилось лицо Мадам, когда она слушала выступление артиста...

— Ты был прав, Паша, — шепнула Тоня Линнику, примостившемуся возле нее. — Пульсу пора менять профессию. Ему самое место на эстраде.

— Здесь не эстрада, — хмуро заметил Михалев. — Здесь поминки. И нечего устраивать балаган.

Он говорил довольно громко. Пульс услышал, смутился и, скомкав конец своего рассказа, юркнул в дверь. Штокман встал и пошел за ним.

Сахаров внимательно посмотрел на Михалева. Странный человек. Судя по его фильмам — строгий, четкий, разумный. Как и Сандалов — замкнутый, но по своим причинам. Его первая жена умерла в очень молодом возрасте, а вторая бросила его с двухлетним ребенком, причем ушла не к другому мужчине, а в монастырь. Михалев не пил, курил мало, в порочных связях замечен не был. Жил он с маленьким сыном, к которому взял приходящую няню, старую как мир. Когда не работал — сидел безвылазно дома, читал чужие сценарии и писал свои, рисовал пейзажи акварелью. Одним словом, затворник. Что его понесло вдруг сначала к Денису, а потом к Мише — этого оперативник понять не мог.

— Давайте споем, друзья! Миша так любил русскую песню!

Это Невзорова. Уже не плачет. Наоборот — смеется и строит глазки всем мужчинам по очереди. Сахаров вспомнил, что ему удалось накопать про нее. Родом из Новосибирска, приехала в Москву поступать в театральный институт. Познакомилась с молодым артистом, вышла за него замуж. Потом он влюбился в юную курскую журналистку и уехал с ней в Курск, оставив жене квартиру в Москве и свою старенькую мать. Мать прожила с невесткой около года, затем скончалась. Насколько знал Сахаров, резвушка-поскакушка Невзорова и при мужниной матери времени зря не теряла, а уж после ее смерти совсем распоясалась. Как сказала дамочка из мосфильмовского отдела кадров: «Людочка имела всех».

Предложение Невзоровой не поддержали. Петь никто не желал. Желали только пить.

Оникс посидел еще немного, заливая выпитую водку холодной кока-колой, и ушел. Больше ему здесь делать было нечего.

К вечеру, когда гости разошлись, Тоня, Мадам, Линник, Денис и Менро убрали и вымыли посуду, расставили мебель в комнате по местам и сели на кухне отдохнуть.

Мадам, утомленная долгим трудным днем, была мрачнее тучи. Тоня, Линник и Денис, настроенные на одну волну с ней, тоже молчали. Говорил один Менро. Одновременно он протирал влажной тряпкой кухонный пол, так что голос его слышался то из-под стола, то из-под стула. Его никто не слушал. Каждый думал о своем, и мысли эти были пессимистичны.

Около одиннадцати вечера затрещал телефон. Мадам сняла трубку, сказала «алло». Потом она некоторое время молчала. Потом положила трубку на рычаг.

— Кто это? — спросил Денис, удивленный тем, что Мадам не стала разговаривать — это было на нее не похоже. Она всегда настаивала на том, что надо вести себя прилично в любых обстоятельствах.

— Ошиблись номером, — ответила она.

Тоня покачала головой, но ничего не сказала. Через несколько минут она поднялась и попрощалась со всеми. Менро вызвался ее проводить, благо сам жил по соседству с ней.

С ними ушли и Денис с Линником.

Мадам намочила полотенце ледяной водой, прижала его ко лбу, прошла в комнату и легла на диван. Наконец кончился этот день. За последние годы — один из самых трудных дней в ее жизни...

Пульс не хотел идти домой. Он погулял возле подъезда, поболтал с дворником, постоял у почтовых ящиков, разглядывая рекламные листовки, и лишь потом, медленно, со вздохами, пешком поднялся на свой третий этаж.

Было еще довольно рано — часов восемь вечера. В окошке между лестничными маршами виднелся кусок темно-серого неба и корявая ветка тополя, в полумраке напомнившая Пульсу руку его жены.

Пульс прислонился плечом к грязной стене, изрисованной какими-то каббалистическими знаками, и закурил. Наконец кончался этот день. Такой длинный, такой трудный. Хорошо, что удалось уйти с поминок пораньше. Хорошо, что удалось отвязаться от Штокмана, который очень хотел проводить Льва Ивановича домой. А больше ничего хорошего в этот день не было. Только усталые глаза Миши на большой фотографии...

Поднеся сигарету к губам, Пульс заметил, что у него дрожат руки. Нервно усмехнувшись, он затушил окурок и бросил его в мусоропровод.

Внизу хлопнула дверь. Пульс вздрогнул, поднялся к своей квартире и открыл дверь. Жена была дома. Она всегда была дома. За двадцать лет супружеской жизни Пульс оставался в квартире один всего несколько раз — когда жена уходила в магазин. Подруг у нее не было, добрых знакомых — тоже, так что она сиднем сидела в квартире и скучала.

«Хоть бы порядок наводила или вкусные обеды готовила», — порой тоскливо думал Лев Иванович. Но жена не любила готовить и терпеть не могла прибираться. Зато она обожала читать нравоучения. У нее был сильный характер, и Пульс неизменно пасовал перед ее напором. У него в запасе имелся единственный контраргумент, коим он пользовался всегда, вне зависимости от темы ссоры: «Не надо было делать аборт». Этим абортом, сделанным девятнадцать лет назад, он попрекал ее постоянно. Ответить ей было нечего, и она на время умолкала, с тем чтобы через десять минут снова накинуться на мужа с бранью.

Вот и сейчас, едва он вошел в коридор, она закричала из кухни:

— Ночь на дворе, а он только домой идет!

— Восемь часов вечера, — тихо ответил Лев Иванович, раздеваясь.

— Где был?

— Я же говорил тебе — на поминках.

— Нажрался? Алкоголик.

Она пока не ругалась, а только констатировала факт.

Пульс показался ей, чтоб видела — он не пьян. Но не рассчитал свои силы и покачнулся.

— Штормит на палубе? — осведомилась супруга и швырнула на стол тарелку с сосисками. — Ешь! А то ведь с язвой в больницу попадешь — я к тебе ходить не буду.

Пульс сел за стол и покорно принялся есть сосиски, хотя был совершенно не голоден. Он ждал, когда она уйдет в комнату и ляжет спать. Она всегда ложилась около девяти и почти сразу засыпала. Так вышло и на этот раз.

Поворчав еще немного, супруга удалилась.

Лев Иванович тихо, как мышка, сидел на кухне, мысленно считая время. Вот она вышла из ванной, вот постелила белье, легла, взяла детектив, прочитала семь-восемь страниц, отложила книгу... Пора.

Он встал, подошел к двери комнаты и прислушался. Оттуда доносилось негромкое посапывание. Пульс удовлетворенно улыбнулся.

Вернувшись на кухню, он подошел к телефону, взял трубку и набрал номер...