Вадя отпустил меня домой через час после начала съемки. Толку от меня все равно не было. Я еле ноги передвигала, а хлопушка мне казалась такой тяжелой, словно была сделана из железа.

Я не нашла в себе сил даже для того, чтобы сразу уехать со студии. Сначала поплелась в кафе, купила стакан сока и сидела с ним какое-то время, глядя в мутную желтизну у донышка. Каждый миг, как наваждение, мне виделся Миша. Однажды даже послышался его голос. Я вздрогнула, быстро обернулась, но... это говорил оператор из ми-хал евской группы. Говорил о Мише... Я не могла этого слышать. Хорошо, что тут пришел Саврасов. Наверное, он единственный сейчас человек, который не тяготит меня.

Он взял себе чашку кофе и сел рядом со мной. Кажется, его снова мучила одышка. Я мельком взглянула на него. Так и есть. Лицо красное, глаза мутные, на лбу — капельки пота, рот полуоткрыт.

— Вам плохо, Михаил Николаевич? — тихо спросила я.

— Да, мне плохо, — сипло ответил он. — Мне очень плохо, Тонечка. Я сегодня всю ночь не спал. Как чувствовал...

— Вы бы поговорили с Вадей... Может, он и вас отпустил бы.

— Я говорил. Он сказал, что не имеет права отменять съемку. Я у него один остался. Ну и Пульс еще. Денис в шоке — он вообще сегодня не пришел ни к нам, ни к Михалеву. Мадам вызывала ему врача... Людочка в истерике — тоже не пришла...

Такая длинная речь далась Саврасову с трудом. Последние слова он уже выдохнул, после чего допил кофе и надолго замолчал.

Тут только я вспомнила, что Миша — его племянник. Боже, до чего Вадя иногда невозможен... Отпустил Дениса и невротичку Невзорову, а пожилого человека, родственника погибшего...

Я впервые подумала о Мише как о погибшем. И впервые у меня мелькнула мысль, что этого просто не может быть. Вчера он был жив, здоров и даже весел — неустойчивое настроение Мадам поправилось после того, как Миша рассказал несколько забавных историй о репетициях нового спектакля и еще пару анекдотов. Мы все хохотали до слез...

Наверное, Саврасов вспомнил то же самое. Руки его вдруг задрожали. Он достал носовой платок и уткнулся в него.

— Михаил Николаевич, — сказала я, — плюньте на Вадю. Поехали домой.

Он покачал головой. Он слишком ответственный. Это, конечно, хорошо, но бывают такие случаи, когда надо прежде подумать о своем здоровье, а не о работе.

— Поехали домой! — сердито повторила я.

Я была готова схватить его за рукав и потащить за собой к выходу.

Он поднял глаза и посмотрел на меня. Нет, мое сердце не могло выдержать этого взгляда. Я махнула рукой:

— Делайте как знаете...

Оставив Саврасова в кафе, я ушла со студии и поехала домой.

В середине пути мне вдруг пришла в голову мысль, что нашей Мадам тоже наверняка сейчас очень плохо и не следовало бы в такой день оставлять ее одну.

Я эгоистична, но в меру, поэтому, постояв немного в переходе метро, я поборола желание ехать домой и направилась к Мадам.

Мне повсюду мерещился Миша. В каждом высоком мужчине я видела его, всматривалась в лицо и тут же отворачивалась, наткнувшись на равнодушный взгляд чужих глаз. Я вспоминала его голос, его походку, его улыбку, его жесты; я начинала приходить к мысли, что потеряла близкого человека. Может быть, если бы не его гибель, я никогда бы этого не поняла, но теперь... Теперь, когда я точно знаю, что Миши больше нет, я...

Слезы хлынули ручьем. Я вышла из метро и села на скамейку. Нужна ли я Мадам в таком ужасном настроении? Скорее всего это ей придется меня утешать, а не мне — ее... Вот если бы там был Денис... Он сильный человек, и он, конечно же, справился бы с двумя рыдающими тетками, — но Денис у себя дома, пьет успокоительное... Все-таки Миша — его ближайший товарищ. Вот если бы погиб Пульс или, на худой конец, Невзорова, он бы вполне смог нас утешить. Хотя тогда я не стала бы рыдать.

Греховные мысли... Я быстро испросила у Создателя прощения, поднялась со скамьи и пошла к дому Мадам. По дороге купила двести граммов драже и бутылку пива. Так я собиралась помянуть Мишу.

***

Мадам я застала в крайне подавленном состоянии духа. Она молча открыла мне дверь, тяжело развернулась и отправилась в комнату. Сегодня впервые я увидела в ее руке тросточку — видимо, несчастье так подкосило нашу бедную старуху, что она все же прибегла к помощи ненавистной ей «клюки».

Я разделась и прошла следом за ней. В комнате я села в кресло, открыла бутылку и налила в стакан, который всегда стоял на журнальном столике.

— Он пыльный, — тусклым голосом сказала Мадам.

— Ничего.

Я сделала пару глотков, намеренно громко чмокая, чтобы соблазнить пивом Мадам.

— Налей и мне немного. — Она протянула руку к шкафчику, достала стеклянную пивную кружку. — Хватит. Спасибо.

Несколько минут она молчала, пробуя пиво. Молчала и я. Вовсе не из вежливости — напротив, я полагала, что как раз правила приличия требуют, чтобы я развлекала старушку легкой беседой, — а потому, что не знала, что сказать. Такого со мной давно не случалось. Очень давно.

Я мучительно подыскивала подходящую тему для разговора, однако все темы так или иначе оказывались связанными со смертью либо с театром, а и то и другое сразу напомнило бы ей о Мише. Вот так всегда: в нужный момент на ум приходит только самое ненужное.

Но Мадам заговорила сама.

— Мне опять сегодня звонила та нервная женщина, — сказала она тихо.

Я насторожилась. В свете последних событий нервная женщина могла ляпнуть что-нибудь существенное... Только я об этом подумала, как мне в голову пришло удивительное открытие: а ведь я так и не знаю, как погиб Миша. Отчего и почему? Был ли то несчастный случай или же... Или же чей-то злой умысел?

Мадам, я уверена, знала ответы на многие вопросы, но тревожить ее сейчас я не хотела. Может, попозже...

— И что сказала? — спросила я как можно равнодушнее. — Снова про змею?

— Да. «Змея, — сказала она, — которую вы пригрели, обвилась вокруг Мишенькиной шеи и задушила его. А скоро и меня задушит...»

— Брр... — поежилась я. — Она, видимо, не в своем уме?

— Безусловно.

— А... Гм-м-м... Это...

— Ты хочешь знать, Тоня, как погиб Миша? — с полуслова, как всегда, поняла меня Мадам.

Я кивнула.

— Нет, он не был задушен. Ему... проломили голову.

— Кто?

Это короткое слово я не произнесла, а каркнула, так как у меня в какую-то долю секунды перехватило горло. Все происшедшее, до этого все же казавшееся мне нереальным, постепенно прояснялось и, увы, становилось явью. Но я все равно не хотела представлять себе Мишу с проломленной головой, поэтому, справившись со своим богатым воображением, отогнала прочь жуткие картины и в упор посмотрела на Мадам.

— Ах, Тоня, откуда же я знаю...

— А как... как это случилось?

Я уже овладела собой — мне даже удалось вымолвить эту фразу вполне приличным ровным голосом.

— И этого точно не знаю...

Но постепенно я выудила из Мадам то, что ей было известно.

Итак, после того как наш милый вечер закончился, Миша с Денисом решили продолжить его в другой компании. Для этого они пошли к Мише домой и оттуда позвонили пятерым своим друзьям. Явились все. Мало того, двое из приглашенных притащили с собой по приятелю, и в итоге вместе с Мишей и Денисом в квартире оказалось девять человек. Начали пить (в этом месте Мадам горестно вздохнула, покачала головой и чуть поджала губы — она не одобряла подобного времяпрепровождения). Водки было много, а закуски мало, так что часа через три все были сильно пьяны. Когда они разошлись — Мадам не знала. Знала только, что около двух часов ночи сосед из квартиры напротив обнаружил, что Мишина дверь приоткрыта. Он зашел туда и в комнате нашел Мишу...

Вот вкратце то, что поведала мне Мадам. Она, в свою очередь, узнала это от Дениса, а Денис — от милиции. Его разбудили под утро и потребовали объяснений. Он рассказал что мог, а они в ответ любезно сообщили ему о соседе...

— Это он! — убежденно сказала я, выслушав Мадам.

— Кто?

— Сосед, кто же еще? Миша как-то рассказывал мне, что он — бывший афганец. Ну, воевал в Афганистане, значит. Вот он и убил Мишу.

— То-оня... — простонала Мадам. — Ну зачем же соседу убивать Мишу?

— Ни у кого не было причины его убивать. А сосед, наверное, рассердился на него за то, что Миша пнул ногой его собаку.

— Во-первых, — терпеливо принялась разъяснять мне Мадам, — Миша никогда не стал бы пинать собаку. Он никого не стал бы пинать. Неужели ты так плохо знаешь Мишу? Во-вторых, у соседа, может, и не было никакой собаки. Ты судишь о нем по своему соседу и его коту с ужасной кличкой Пакет.

— Не Пакет, а Кулек, — машинально поправила я, хотя мысли мои были заняты совсем другим.

— Пусть Кулек... Боже, Тоня, о чем мы говорим?

— А если не сосед, тогда кто? — Я игнорировала ее риторический вопрос — дело прежде всего.

— Не знаю! — отрезала Мадам и отвернулась от меня.

Я задумалась. Если сыщики приходили к Денису, значит, убийца еще не установлен. Вероятно, они хотели узнать подробности пьянки и таким путем вычислить злоумышленника.

— Владислава Сергеевна! — обратилась я к надувшейся Мадам. — А для чего вы вызвали Денису врача? Он в шоке от убийства или ему просто плохо после вчерашнего возлияния?

— Ты цинична, — грустно сказала Мадам. — Но, как это часто с тобой бывает, совершенно права. Денис слишком много выпил, а сердце у него неважное, ты же знаешь...

— Ясно. Значит, я могу сейчас позвонить ему и кое о чем спросить?

— Ой, не надо! — испугалась Мадам. — Ты извини, конечно, Тонечка, но порой ты несколько бестактна, и я боюсь...

— Напрасно боитесь. Я буду сама деликатность. Вот увидите.

— Звони, — пожала узкими плечами Мадам, поднялась с кресла и, опираясь на палку, ушла на кухню.

А я набрала номер Дениса. Раньше я только однажды звонила ему (все же мы не так близки, чтобы я позволяла себе названивать ему когда хочу): Вадя решил перенести съемку с натуры в павильон, и я должна была сообщить об этом артистам, занятым в съемке. Так что звонила я ему по необходимости. И, со своей способностью запоминать номера телефонов, тут же внесла в память номер Дениса. Хотя нет, лукавлю — я твердила этот номер весь день, даже переложила его на музыку Чайковского и потом с удовольствием напевала...

— Да...

Какой тихий голос... Совершенно не похож на обычный ровный баритон Дениса.

— Денис, это Тоня. Здравствуй.

— Тоня... Извини, я не могу сейчас говорить. У меня... — Он запнулся, но всего на секунду. — У меня гости.

— Ладно, пока, — сказала я и повесила трубку.

Ни за что не поверю, что в такой день Денис будет принимать гостей. Вероятно, у него опять милиция.

Я пошла на кухню и сообщила об этом Мадам. Она покачала головой. Что она имела в виду — не знаю. Может, жалела Дениса, а может, была расстроена нетактичным поведением милиционеров.

Мадам сидела и молчала. Я физически чувствовала волны депрессии, исходящие от нее. Это было невыносимо.

Вдобавок наше общее настроение еще более портила погода: за окном потемнело, подул сильный резкий ветер с каплями дождя; в щелях форточки засвистел сквозняк. Я смотрела на улицу и ощущала себя опустевшей до самого дна души, если у души есть дно. Примерно в такой пустоте был сейчас Миша. Но только если я еще вернусь в мир живых, то он — уже никогда.

Это слово «никогда» ужасало меня и раньше. Я никак не могла его осознать. Я ассоциировала его с небытием и пыталась сравнивать мое будущее небытие с моим же прошлым, то есть со временем, которое было до моего рождения, — в первом меня не будет, а во втором не было. Но эти тождественные понятия, разделенные моей жизнью, не связывались между собой, так как у прошлого небытия не было начала, зато был конец (мое появление на свет), а у будущего было одно начало. Поэтому будущее меня всегда пугало.

Прохожие, идущие и бегущие по улице, своим постоянным движением втянули меня в круговорот тоскливых мыслей и не менее тоскливых чувств. В данный момент меня угнетало все вокруг: тонкий бледный лик Мадам, тусклый свет кухонной лампочки, серый день за окном, ветер с брызгами дождя... Пора было с этим кончать.

— Не могу бездействовать, — сказала я наконец. — Так мы все в психушку попадем. Давайте чем-нибудь займемся.

Она подняла на меня глаза, блеклые, серые, как последнее осеннее утро.

— Чем?

— Чем угодно. Хотя бы в карты сыграем.

Я сама понимала, что внесла не совсем удачное предложение. Мадам в принципе не любила карты, а в такой день, как нынешний, это должно было показаться ей кощунством.

Но она, как воспитанный человек, опять промолчала. Только отвернулась к окну.

— Тогда пойдем гулять.

Мадам вздохнула. Она еле ползает даже по квартире, какие уж тут прогулки. Тем более погода...

— Снова не подходит? Тогда...

— Тоня, не надо ничего придумывать. Давай просто посидим и помолчим.

— Не хочу, — сказала я, — вы же знаете, Владислава Сергеевна, я не умею погружаться в свои чувства.

— Ты просто боишься, — ответила проницательная Мадам. — Твои чувства столь глубоки, что ты в них утонешь.

— Верно подмечено, — усмехнулась я. Мне не слишком понравилось это высказывание, но спорить не было смысла — Мадам очень хорошо знает русский язык и владеет им в совершенстве, и письменно, и устно, так что я ее не переговорю. — И что вы можете предложить взамен?

Она помолчала, обдумывая. Наверное, ей хотелось, чтоб я ушла и она могла бы остаться наедине со своей депрессией. Но я не собиралась уходить. Она это понимала прекрасно.

— Тоня... — сказала она нерешительно. — Я признаюсь тебе... Я очень обеспокоена тем, что случилось с Мишей... Нет-нет, не смотри на меня с такой горькой усмешкой. Я совершенно правильно выбрала слово. Сейчас я говорю о самом факте Мишиной смерти. Он молодой, здоровый и очень сильный. Если бы у него вдруг обнаружилась неизлечимая болезнь, или на него напала банда хулиганов, или его сбил бы на улице автомобиль — это можно было бы понять и рано или поздно смириться. Но ведь дело было иначе: он пригласил друзей, и один из них... Непременно должен быть один из них, Тонечка. Кто же еще? И вот я обеспокоена таким вопросом...

— Кто это сделал?

— Да, кто это сделал? Денис сказал, что слышал часть разговора сыщиков. Мол, никаких следов драки не было. Ты можешь себе представить, чтобы Миша, даже с его ангельским характером, добровольно подставил голову под молоток?

Я вздрогнула.

— Его убили молотком?

— Пока не знаю. Я назвала первое, что мне пришло в голову.

Мне было очень плохо. Я боялась, что Мадам заметит мое состояние и поймет, что я сижу здесь только ради нее. А поняв, попытается все же выпроводить меня. И каково ей будет одной? Возможно, я была излишне самоуверенна, но мне казалось, что ей будет лучше со мной. У меня просто не хватало совести бросить старушку в такой ситуации.

Глубоко вздохнув, я встала и сказала:

— Пойду куплю еще пива.

— Лучше водки.

Это заявление нашего божьего одуванчика поразило меня — я никогда прежде не видела, чтобы она пила водку. Я, кстати, тоже пила ее всего два раза в жизни, да и то тайком от моих старших товарищей. А тут Мадам сама предлагает мне...

— Вы предлагаете нажраться? — напрямик спросила я.

Мадам издала легкий стон.

— О, Тоня, нет. Я предлагаю выпить по стопке, и все. Больше я и не смогу. Да и ты, наверное, тоже.

Я загадочно улыбнулась: это я-то не смогу выпить больше стопки водки? Да я хоть бутылку выпью, и ничего. Тут я вспомнила, как печально закончились для меня те два раза (в обнимку с унитазом), и загадочная улыбка слетела с моих губ. Я смутилась, закашлялась и вышла из кухни. Кажется, Мадам усмехнулась мне вслед, но я не уверена.

Я взяла ключ от квартиры, чтобы потом не беспокоить хозяйку, сунула под мышку ее старый черный зонтик и отправилась в магазин.

Когда я вернулась с чекушкой, квартира была полна новых гостей. На кухне толклись Менро, Константин Сергеевич и сама Мадам; из комнаты доносился визгливый голос Пульса, а отвечал ему вроде бы Вадя. Странно, я думала, что Вадя не знаком с Мадам. Может, его приволок с собой Пульс? С него станется...

Точно: это был Вадя. При виде меня Пульс скривился и отошел в угол, а Вадя состроил трагическую мину. Я верю, что он переживал гибель Миши, хотя и знал его мало, — Вадя крайне чувствителен. Тем более Миша должен был играть роль в его новом фильме.

— Здравствуйте, Тоня. Вы, я вижу, тоже здесь?

Очень умно, ничего не скажешь.

Я молча кивнула ему в ответ и после некоторого колебания все-таки выставила бутылку на стол. Вопреки ожиданию ни Пульс, ни Вадя не обрадовались. Причина их равнодушия к моей водке открылась чуть позже. Оказывается, они сами принесли по поллитре, а Менро запасся даже двумя бутылками портвейна. Короче говоря, люди собрались на репетицию поминок.

Я бы с удовольствием посидела с ними и выпила, но мне очень не хватало Саврасова и Дениса. Я не стала спрашивать у Вади, где Михаил Николаевич, так как догадывалась, что он поехал домой, но Денис... Наверное, сыщики уже покинули его квартиру — прошло почти два часа с того момента, как я ему позвонила.

Я села в кресло Мадам, подвинула к себе телефон.

В ту же секунду раздался звонок в дверь. Я не стала пока снимать трубку, рассчитывая, что это пришел Денис. Однако услышала голос Саврасова. Тихий — такой, какой сегодня и у Мадам, и у меня, и у Дениса. Я вскочила и понеслась в коридор.

Саврасов принес литровую бутылку «Смирновской». Не хотелось бы ерничать в такой день, но я не удержалась и подумала, что Саврасов, судя по этой дорогой водке, действительно сильно любил своего племянника. Не вижу более причины, по которой он мог бы расстаться с такой огромной суммой денег.

Мой друг выглядел так, словно его самого только что убили, — бледный как мел, с синими губами и мутными глазами. Сначала я решила, что он набрался (что, в общем, на него не похоже), но в следующий миг отмела это предположение. Он очень, очень сильно страдал. Страшное известие о смерти племянника плюс слабое здоровье — и вот результат. Саврасов еле стоял на ногах. Менро даже счел нужным взять его под руку и проводить в комнату. По тому факту, что Михаил Николаевич не сопротивлялся этому, я поняла, что дело совсем плохо.

Я встревожилась и взглядом испросила Мадам совета. Она пожала плечами. Она и сама была не в лучшем состоянии. А собственно говоря, чего я хотела? Погиб человек, которого все любили и уважали в высшей степени, и, конечно, в душе у каждого сейчас разрасталась та тоска, с которой люди обыкновенно провожают близких.

Молча все прошли в комнату, молча сели за стол.

Слева от меня сидел Саврасов, справа — Вадя. Далее — Константин Сергеевич, Мадам, Менро и Пульс. Пульс, как назло, прямо напротив меня, так что волей-неволей я часто натыкалась на него взглядом. Но поскольку обстановка была располагающей к унынию, я почти не переживала по этому поводу. Довольно было других...

Разговор не клеился. Я думала о Денисе, и мое мрачное настроение оттого усугублялось. Где он, с кем, как себя чувствует и когда я его увижу — вот вопросы, не дававшие мне покоя. Несомненно, мне стало бы легче, если б он тоже сидел здесь.

— Удивительная штука — жизнь! — вдруг заговорил Пульс своим резким, пронзительным голосом чайки. — Вот жил человек — и нет его!

Все промолчали. Что можно сказать в ответ на такую банальность? Я только подумала, что он мог бы сначала прожевать бутерброд с колбасой, а то плюнул в меня хлебной крошкой.

Пульс не унимался. Вдруг решив, что он вправе и вполне способен вести беседу, он продолжал в том же духе:

— Какая несправедливость, что Миша ушел от нас в расцвете лет и таланта!

Мне это начало надоедать. В запасе у Пульса — мешок трюизмов. Если его не угомонить, он еще долго будет поливать нас словесным поносом.

Я подняла глаза от тарелки, с тем чтобы сказать этому болтуну, что я о нем думаю, и в этот момент он заявил:

— Несладко теперь придется Денису.

Все удивились. Причем так явно, что Пульс немного смутился.

— Чего ж хорошего, если подозревают в убийстве... — скороговоркой пробормотал он и тяпнул водки.

Молчание (или, точнее, полумолчание) разрушилось после этого высказывания. Заговорили разом:

— Кого подозревают в убийстве?

— Дениса? Не может быть!

— При чем тут Денис?

— Откуда вы это взяли, Лев Иванович?

Но Лев Иванович загадочно молчал, потупив глазки. Меня не удивило то, что он ляпнул очередную глупость; в конце концов, Пульс — известный сплетник и ябеда. Меня возмутило то, что он приплел сюда Дениса. Разумеется, мы сейчас быстро закроем его фонтан, но не можем же мы день и ночь ходить за ним и затыкать рот кляпом! Он растреплет свои «новости» повсюду, и шлейф гадости, порожденной противным Пульсом, еще долго будет тянуться за Денисом. Об этом заговорят на студии, в театре и так далее...

Как меня раздражает в артистах то, что они готовы принять на веру любую дичь! И чем мелодраматичнее она звучит, тем лучше. Брошенные дети, оскорбленные отцы, обиженные жены и прочее подобное... Большая часть всего этого бреда чаще всего оказывается либо полуправдой, либо вовсе неправдой. Но никто же не будет разбираться! И несчастный объект сплетен, обкаканный с ног до головы, потом вовек не отмоется... Даже если найдется кто-то, готовый за него заступиться. Клевета — страшное дело. Я считаю, за клевету надо судить, как за изнасилование...

— Лев Иванович, — заговорила Мадам, и все сразу смолкли. — Объяснитесь, пожалуйста.

Вот так, коротко и ясно. Пульс, несомненно, тут же почувствовал необходимость объясниться. Он надулся, обвел нас обиженным взором и сказал:

— Я говорю правду. В убийстве подозревают Дениса. Перед тем как прийти сюда, я зашел к нему и собственными глазами видел, как его уводили.

— Кто уводил? — спросила я охрипшим голосом.

— Милиция, кто ж еще!

— И вы не заступились за него?

— Тоня! — взвыл Пульс. — Да как я мог за него заступиться? Что я должен был сделать? Подраться с оперативниками? Вы не можете требовать этого от меня. Я слабый, я больной...

— Вы могли заступиться словесно, — поддержал меня до того молчавший Константин Сергеевич.

— Словесно я заступился. — Пульс успокоился. — Пока они вели его по лестнице, я шел следом и спрашивал, в чем дело, почему они арестовали гражданина без ордера, какие у них есть доказательства... А когда мы все вместе выходили из подъезда, я пригрозил им, что устрою манифестацию в защиту артиста, несправедливо обвиненного в страшном преступлении.

Я представила себе эту картину — Пульс, забалтывающий сыщиков со скоростью сто двадцать слов в минуту, — и на миг даже испытала к нему нечто вроде благодарности. Но тут же мурашки пробежали по рукам и ногам... Денис арестован. На каком основании?

— На каком же основании они его арестовали? — спокойно осведомилась я.

— Не знаю, — буркнул Пульс, сверкнув очками, и на сей раз уже замолчал надолго.

Все мы молчали тоже. Трудно было после дикого, нелепого известия о гибели Миши переварить еще и эту новость...

***

Я ушла первой. Теперь я могла не волноваться за Мадам — с ней оставались Саврасов и Константин Сергеевич. Остальных наверняка уведет за собой Вадя, который, кажется, тоже уже собирался уходить.

Пока я ехала домой, в голове у доеня постоянно крутилась одна мысль: что теперь делать? Я представляла Дениса на допросе, в камере, среди настоящих преступников, и меня сотрясал озноб. Как он там? Я столько читала про ужасы нашей тюрьмы и несправедливость нашего правосудия, что легко представляла себе чувства невинного человека, чужой волей запертого в четырех стенах и бессильного доказать свою непричастность к преступлению. Тем более к такому ужасному, отвратительному преступлению.

Дома я с час ходила кругами по комнате, обдумывая создавшееся положение. Петя, заглянув раз, больше не показывался, понимая, что мне сейчас не до разговоров.

Потом я пошла в ванную и долго лежала в теплой воде с мыльной пеной. В блестящих пузырях я видела свое розовое, уменьшенное многократно изображение — сдвинутые брови, пустой взгляд, сжатые губы... Ничего симпатичного.

Тоска увеличивалась с каждой секундой. Когда я стояла под душем, меня даже едва не стошнило от нее.

Но когда я вышла из ванной в темный пустой коридор, меня осенило. Ответ на вопрос «что делать?» у меня уже был. Не слишком оригинальный, зато правильный. Вот он: надо что-то делать.