Дневной свет обычно приносит облегчение, но иногда лучи солнца, как рентгеном, безжалостно пронзают человека насквозь. В то утро у меня не было настроения подвергать себя просвечиванию, и я вернулся в город по теневой стороне улицы. Настало время выяснить, захочет ли Конрад Фанебюст принять меня.

Наш город небогат героями, но этот человек был, несомненно, одним из них. В другие времена ему наверняка поставили бы памятник на центральной площади. В сороковых он воевал, в период оккупации был подпольщиком. О нем написано несколько книг. И мы, послевоенные мальчишки, говорили о Конраде Фанебюсте с таким же восторгом и уважением, как о Хопалонге Кассиди, Рое Роджерсе и шетландском Ларсене. В пятидесятые годы он заметно выдвинулся. Стать министром ему помешало только то, что он был членом не той партии. Выше мэра города ему было не подняться, но продержаться на этом посту он смог бы долго, если бы сам не решил покончить с политикой. Незаметно для всех он сошел со сцены, отступил за кулисы. Но время от времени в газетах мелькали сообщения, из которых следовало, что он успешно руководит пароходной компанией и даже процветает в не самые полноводные для судоходства времена. Его не забывали и приглашали на все юбилеи по случаю освобождения Норвегии, и каждый раз он использовал эту возможность, чтобы вспомнить своих товарищей по оружию, оставшихся безымянными борцов за свободу.

Контора Конрада Фанебюста, расположенная на третьем этаже, выходила окнами на городской парк. Шеф был надежно защищен от вторжений извне личным секретарем, занимавшим роскошную приемную с массивной темной мебелью, восточным ковром на полу и высокой пальмой в углу. Пробиться через приемную было делом непростым.

Секретарем оказалась молодая особа, хорошенькая, вежливая и непреклонная. Ей было, очевидно, немногим за тридцать; я заметил золотисто-каштановые прямые волосы, черный свитер и серую юбку. Но особенно мне запомнились ее белые руки, очень ухоженные, с блестящим лаком на коротко остриженных ноготках.

— Вы с ним договаривались о встрече? — вопрос прозвучал как правило, вызубренное из учебника.

— Нет, к сожалению. — Я грустно покачал головой.

— В таком случае, я боюсь…

— Не бойтесь. Просто передайте Фанебюсту, что речь пойдет о гибели нашего общего друга, Ялмара Нюмарка. Передайте, что это очень важно.

Она задумчиво посмотрела на меня.

— Ну ладно. У вас есть время подождать?

— Если время — деньги, то я богач, — ответил я и сделал красивый, широкий жест.

— Одну минутку. — Она улыбнулась заученной улыбкой, постучала в дверь и, услышав ответ, вошла.

Такие помещения всегда кажутся темными. Старинные узкие окна, толстые стены, так что шум уличного движения сюда не проникает. С помощью центрального отопления все двенадцать месяцев поддерживается постоянная температура, и даже если на улице взорвется атомная бомба, внутри это не произведет никакого впечатления.

Она вернулась, оставив дверь за собой приоткрытой. Неплохой признак.

— Войдите. Господин Фанебюст примет вас.

Я поблагодарил и улыбнулся. Как и положено первоклассному секретарю, она берегла каждую минуту своего шефа.

Я вошел и поплотнее закрыл за собой дверь.

Конрад Фанебюст сидел за письменным столом и писал. Он бросил на меня короткий, изучающий взгляд. Свободной рукой указал на стул, продолжая писать. Этот человек любил порядок во всем и не стремился делать два дела одновременно.

Пока мы не приступили к разговору, мне была предоставлена возможность изучить и кабинет, и его владельца.

Кабинет был просторный, все стены уставлены застекленными книжными шкафами, узкие темно-зеленые бархатные шторы еще больше подчеркивали высоту окон. Толстый ковер поглощал звуки, и я, ступая неслышно, как кошка, прошел к свободному стулу, указанному мне. Это был старинный стул, с высокой и прямой спинкой, но, как ни странно, очень удобный.

Письменный стол Фанебюста, вероятно, показался бы маловат, если бы вздумалось танцевать на нем полонез. Но для сдержанного танго места хватило бы с лихвой, если не допускать небрежности в сложных па.

Конраду Фанебюсту было лет шестьдесят пять. Мне приходилось видеть его снимки в газетах, но в жизни седины оказалось намного больше, чем на фотографиях. Лицо сразу привлекало внимание — решительное и волевое. Из-под густых поседевших бровей сияли голубые глаза, загорелое лицо казалось особенно свежим рядом с белизной волос. На Фанебюсте был строгий темно-серый костюм и светло-голубая сорочка с жемчужно-серым галстуком.

Наконец Конрад отложил ручку, перечитал последние строки, беззвучно шевеля губами, затем сложил исписанные листы в папку и отодвинул ее в сторону. И только тогда снова посмотрел на меня. Прямо и открыто. Потер ладони одна о другую и задумчиво произнес:

— Ну вот.

После чего встал и протянул мне через стол руку, не, сделав при этом ни одного шага мне навстречу, от чего я сразу почувствовал себя как-то неловко. Отличный способ здороваться с посетителями, подумал, я, надо бы взять на вооружение. Тот, кто сидит за своим столом, тот и становится хозяином положения.

— Веум.

— Фанебюст.

Мы поздоровались как дуэлянты. Первым сел Фанебюст.

Он уверенно вел счет.

— Мне доложили, что вы пришли по поводу гибели моего старого друга Ялмара Нюмарка.

— Верно. Ялмар был и моим другом… Кстати, вы были на похоронах?

— Нет, к сожалению. Я тогда находился в Афинах и о смерти Ялмара узнал, лишь вернувшись домой, из газет. Я места себе не находил. Знаете, когда умирают старые друзья, вас начинает мучить совесть. Вдруг понимаешь, как невнимателен ты был, как редко вы встречались, а теперь вот слишком позднее раскаяние. Конечно, с той поры, как мы с Ялмаром ходили вместе на задания, много воды утекло. Но я старался, как мог, не терять связи с моими ребятами. С теми, кто остался в живых. — В этом месте я почувствовал, что он меня изучает. — Вот так обстоят дела. Теперь расскажите, что вас привело ко мне.

— У меня к вам два дела, а может быть, даже три. Прежде всего меня интересуют некоторые обстоятельства смерти Ялмара Нюмарка…

Брови Конрада Фанебюста изогнулись, как вопросительный знак.

— Затем — пожар на «Павлине» и человек по прозвищу Призрак.

Я не спешил, дал время моим словам как следует осесть в его сознании. Брови его опускались одновременно, а лицо оставалось таким же: лицо опытного политика и прирожденного бизнесмена. «Ах, вот как…» — было единственное, что он произнес.

Мне пришлось вкратце изложить ему то, что мне было известно о пожаре на «Павлине» от Ялмара Нюмарка, и то, что Ялмар рассказывал мне о расследовании и о своих подозрениях по поводу Харальда Ульвена. Монолог я закончил словами: «От вас мне хотелось бы или получить подтверждение тому, что рассказывал Ялмар, или услышать то, чего он, может быть, не знал или забыл». Еще одним красивым жестом я дал понять, что настала его очередь нести эстафетную палочку.

Конрад Фанебюст поглядывал на меня исподлобья.

— Но я хотел бы знать, чьи интересы вы представляете и какие обстоятельства смерти Ялмара вы имеете в виду. Вы журналист?

— Я частный сыщик, но к вам я пришел как друг Ялмара Нюмарка, можно сказать, его последний друг. Он был очень одинок в конце жизни.

— Частный сыщик?

— Да, но повторяю, меня никто к вам не посылал. Я пришел по собственной инициативе, а что касается странных обстоятельств… — Здесь я решил зайти с тыла. — Вы верите, что Призрак мертв?

— Призрак? — Он не скрывал удивления. — Хм-м… Ни ведь наши подозрения не подтвердились, и я сомневаюсь, чтобы это произошло в будущем. Я хорошо помню, как в газетах писали, что Ульвен мертв, это было много лет назад…

— Это было в семьдесят первом.

— Возможно.

— А ваши подозрения насчет Ульвена, насколько они были обоснованны?

Конрад Фанебюст откинулся в кресле поудобнее, засунул большие пальцы в кармашки жилета и уставился в одну точку где-то над моей головой. Его взгляд стал задумчивым. Нахлынули воспоминания:

— С тех пор прошло много лет, Веум, подумать только… — Взгляд переместился пониже. — И, как я ни старался забыть это время, не получается. Еще видны шрамы, и раны порой напоминают о себе, особенно по ночам.

Затем его взгляд опять уперся в потолок, как будто именно там, над моей головой, и скрывалось его прошлое.

— Те расследования, что мы проводили в пятьдесят третьем, хотите — называйте их допросами, — я помню во всех подробностях. Нам выделили пару кабинетов в старом полицейском участке на улице Всех святых. Мы засиживались допоздна, изучали технические отчеты, показания свидетелей, данные криминалистов. Вечерами все затихало, тогда ведь было все по-другому. Машин было еще мало, изредка проезжал автобус. А кабинет нам дали совсем крошечный, и когда мы собирались там втроем, он казался битком набитым. По одну сторону стола садился я, по другую — Ялмар, а тот, кого мы приглашали, оказывался зажатым между стеной и торцом нашего стола. И прямо над его головой красовалась единственная в этой клетушке картина — портрет нашего короля Хокона. А Харальд Ульвен был крепкий орешек.

Лицо Конрада Фанебюста вдруг стало жестким, но он продолжал:

— Харальд то и дело твердил, что его преследуют и тем самым попирают его права. Ведь в сорок пятом допрашивали его тоже мы. И поскольку он уже отбыл наказание за измену родине, в общем-то мы не должны были относиться к нему так, как мы относились. Но запреты нам были не помеха. За годы войны мы с Ялмаром кое-что пережили, такое не забывается. К тому же время великих адвокатов тогда еще не настало, это сейчас с фашистским отребьем носятся, как с любимым пуделем короля.

Он улыбнулся одними уголками губ:

— Как сейчас, я вижу Ялмара за тем столом. Большой и с виду добродушный, но твердый, как кремень. И в годы войны он был таким же. Усталости не знал. Под утро, часам к четырем, я зеленел, как заплесневелая макаронина, а он был все так же свеж и полон сил. Харальда Ульвена по потолку гонял, а сам внизу пританцовывал.

— А что конкретно вам удалось узнать?

Конрад Фанебюст с трудом вернулся в настоящее:

— Харальд Ульвен ни в чем не признался, И его не удалось сдвинуть ни на йоту. Но это, как ни странно, еще больше убеждало нас в нашей правоте. Если бы он сломался, пытался выгородить себя, молил 6 пощаде, возможно, тогда мы бы сомневались. Но он был только раздражен и отчаянно зол. И не выдал себя ничем, как ни изматывали его наши допросы. Таким, и только таким типом мог быть Призрак. Ловкий черт, всегда сухим из воды выйдет.

Его лицо опять напряглось:

— Многие из тех, кто во время войны стал его жертвой, были нашими близкими друзьями. Кто-то убирал их безжалостно, действуя незаметно, как призрак. Люди, которым прежде удавалось выйти целыми, невредимыми из сложнейших ситуаций, вдруг гибли от несчастного случая! Человек, который в жестокий шторм мог взобраться на стометровую скалу после высадки на берег из рыболовецкой шхуны, не упадет с лестницы, переломав позвоночник. Тот, кто однажды переплыл за два часа зимний Хардангерфьорд, не может нечаянно свалиться в бухту Воген и утонуть. Я хорошо помню, как-то под утро мы с Ялмаром всерьез обсуждали, не лучше ли нам посадить Ульвена в машину и завезти его куда-нибудь подальше, чтобы покончить с ним навсегда. Мы проделывали такие штучки во время войны, и для нас Харальд Ульвен оставался врагом, словно и не было этих нескольких послевоенных лет.

Пожав плечами, он словно сбросил с себя какой-то груз.

— Но, как видите, мы этого не сделали. Ялмар был против. Не захотел пятнать честь мундира. Ведь доказательств у нас не было. Так и пришлось отпустить Ульвена. Но поиски мы продолжали. Встречались с людьми, пытались найти улики.

— Именно тогда и случился пожар, вся ответственность за который была возложена на бригадира Хольгера Карлсена.

— Скандальная история. Ужасно, что мерзавец остался на свободе, а порядочного человека обвинили во всех грехах. Его жена приходила ко мне в страшном отчаянье.

— Да, я встречался с ней. И слышал, что вы ей помогли.

— Пустяки.

— По мнению Ялмара, Хольгер Карлсен был убит. Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Верно. У него были обнаружены серьезные повреждения черепа. В эпикризе говорилось, что вероятной причиной этого могли оказаться обрушившиеся балки. Но удар тяжелым предметом тоже не исключался. Мы с Ялмаром прямо кожей чувствовали, что именно здесь собака зарыта. Если бы нам только удалось найти… орудие смерти. Но его-то как раз не было. Впрочем… даже если бы нам повезло, мы ведь даже отпечатков пальцев не нашли бы. Все сгорело. Но позвольте, вы мне так и не рассказали, что случилось с Ялмаром потом?

— Ялмар Нюмарк был сбит в июне автомобилем, который разыскать не удалось. На прошлой неделе Ялмара выписали из больницы, с моей точки зрения, несколько преждевременно. Но у них всегда одна отговорка — медперсонала не хватает. Я отправился к нему домой. В больнице мне сказали, что дверь должна быть открыта, так как он ждет сиделку. Но дверь оказалась заперта. Сиделка подошла одновременно со мной. Вместе мы сломали замок и обнаружили его лежащим в постели. Он был мертв. А на полу валялась подушка. Мне пришло в голову, что его кто-то задушил, но вскрытие показало острую, сердечную недостаточность в результате перенапряжения и недавно перенесенного несчастного случая. Полиция не увидела оснований для возбуждения уголовного дела.

— А вы увидели?

— Сиделка, когда подходила к дому, заметила мужчину. Он выходил из подъезда, где жил Ялмар, и заметно хромал. А Харальд Ульвен был хромой. Это известно.

Мой собеседник взглянул на меня с недоверием и протянул:

— Мда-а…

— Но это не все, — продолжал я. — Накануне того несчастного случая Ялмар показал мне коробку со старыми газетными вырезками, копиями заключений экспертизы и прочими материалами, собранными в пятьдесят третьем. Когда Ялмара не стало, я перерыл всю его квартиру. Потом то же самое проделала полиция, но коробку найти не удалось. Кто-то украл ее. А кому, она могла понадобиться?

Кажется, он начинал мне верить.

— В этом что-то есть. Но ведь Харальд Ульвен умер в семьдесят первом?

— В семьдесят первом действительно был обнаружен чей-то труп. Но я вовсе не уверен, что это был Харальд Ульвен. Если это все же был он… Скажите, а вы можете допустить, что Призрак — это все-таки кто-то другой?

Он задумчиво поглядел на меня.

— Конечно. Все может быть. Но отыскать сейчас улики дело безнадежное.

— И все-таки улики должны быть!

— Трудно сказать. Из всех людей, живущих ныне в Норвегии, наверное, мы с Ялмаром знали о Призраке больше других. И мы оба могли биться об заклад, что под этой кличкой скрывался Харальд Ульвен.

— Значит, теперь вы — последний?

Воцарилась тишина. Ее посеяла последняя фраза. И опять мне почудилось, что у меня по спине: пробежал холодок. И мне показалось, что рядом с нами незримо присутствует кто-то третий. Может быть, Харальд Ульвен сидит с нами в комнате и дышит на нас холодом.

Конрад Фанебюст взглянул на часы, и это ощущение исчезло.

— К сожалению, у меня назначена встреча. Но если я вам понадоблюсь; позвоните. Я всецело на вашей стороне, и, если будете держать меня в курсе, я буду весьма признателен. И я бы хотел, то есть, вам следует иметь в виду, что за гонораром вы можете обратиться ко мне.

— Очень любезно с вашей стороны. — Я поднялся. — Но я занимаюсь этим делом бескорыстно — из дружбы к Ялмару.

Он тоже встал.

— Позвольте все же мне заплатить мой долг, долг дружбы с Ялмаром Нюмарком.

Не успел я и рта открыть, как он знаками заставил меня замолчать.

— Поговорим в другой раз, — сказал он.

Я пожал плечами и тихо поблагодарил.

— До свидания, — кивнул он.

Неслышно ступая по мягкому ковру, я направился к выходу. И уже коснулся двери, как он окликнул меня:

— Веум!

Я обернулся. Он успел обогнуть свой письменный стол.

— Послушайте, Веум, если ему и на этот раз удалось уйти, найдите его, Веум. Для меня найдите!

Этот седой худощавый человек с решительным лицом стоял передо мной, опираясь одной рукой о письменный стол, вытянув другую вдоль туловища. Он больше всего походил сейчас на американского шерифа, готового к последнему и решающему револьверному сражению.

Я молча кивнул, открыл дверь и пошел своей дорогой, пока он не поднял оружие и не нажал на курок.