Я пообедал в кафе, традиционное меню которого вызывает прилив умиления каждого истинного норвежца: разваренные картофелины, водянистые овощи и обязательная сосиска, задохнувшаяся в лужице растопленного масла. На красные крыши домов уже опустилась предвечерняя дымка, и цепочки автомобилей потянулись из города. Улицы пустели, словно подчиняясь неумолимой центробежной силе. Выхлопные газы смешивались с сероватым туманом, в эти сумеречные часы казалось, что где-то неподалеку горит бивачный костер, я просто задыхался от его дыма.

Тупик Весенберга отходит крючковатым аппендиксом от плотной застройки Верхней улицы, которая начинается сразу за Пристанью. Впервые за много лет некоторые фасады здесь удалось подновить, но и среди домовладельцев имеются решительные противники любых перемен, от чего облупившаяся краска скоро совсем облезет, а покосившиеся рамы вряд ли теперь когда-то выпрямятся. Именно так обстояло дело с домом, принадлежавшим Элисе Блом. Это двухэтажное здание было когда-то выкрашено белой краской. Минувшие годы оставили след на деревянной части конструкции, но то, что происходило внутри, надежно хранили от посторонних глаз посеревшие шторы. Лишь в окне на втором этаже горел торшер.

К коричневой крашеной двери вели две покосившиеся ступеньки, но не успел я ступить на нижнюю, как дверь отворилась. Женщина окинула меня жгучим взглядом темно-карих глаз, и этот взгляд трудно было назвать гостеприимным. У нас в школе была учительница с таким же взглядом, и никаких проблем с дисциплиной на уроках для нее не существовало.

— Вы сюда? — спросила она так, словно весь переулок был ее частной собственностью, а я был уличен в грубом нарушении ее границ.

— Вы Элисе Блом? — уточнил я, невольно поеживаясь.

Губы моей собеседницы вытянулись в ниточку, а подбородок взлетел к небу. У нее был выдающийся подбородок, сразу напомнивший мне о той Элисе Блом, которую я видел на снимках в газетах после пожара на «Павлине». Она тогда зачесывала волосы назад, что: очень гармонировало с правильными чертами ее выразительного лица, и даже на нечетких газетных снимках она была поразительно хороша. С тех пор прошло почти тридцать лет, и лицо ее как-то расплылось, утратило четкость линий. Прежним остался лишь подбородок, а во всем остальном словно изменились пропорции. Губы искривила злая ухмылка, теперь она говорила одним уголком рта, как бандит из вестерна.

Она была одета для вечерней прогулки — синее пальто, коричневые туфли и красная сумочка. Косметики она не пожалела, но ярко-красный рот все равно выделялся. Тщательно нарисованный контур несколько увеличивал ее тонкие, почти девичьи губы. Чтобы подчеркнуть, что ее планы неизменны, она с силой захлопнула за собой дверь. И, оставаясь на верхней ступеньке, спросила:

— А вы кто?

— Моя фамилия Веум. Я пришел к вам в связи с расследованием, которое сейчас провожу. Пожар на «Павлине», если вы помните.

В ее глазах промелькнула усмешка. Никогда раньше я не видел таких холодных карих глаз.

— Что это еще за расследование?

— Некоторые события последнего времени дают основания для проведения дополнительного расследования пожара 53-го года. — А семьдесят первый я нарочно не торопился упоминать.

— А вы кто такой? Из полиции? — Не дожидаясь ответа, она спустилась по ступенькам, решительно меня обогнула и широкими шагами направилась к Верхней улице.

Мне торопиться было некуда, и я поплелся за ней:

— Нет, я но полицейский, я вроде свободного художника.

Она метнула на, меня презрительный взгляд, фыркнула, по скорости не сбавила. Вокруг нее клубилось облако духов с запахом роз, слишком долго пролежавших в сточной канаве. Походка у нее была потрясающая. Верхняя половина туловища летела вперед, а все, что ниже, отставало, к тому же ступала она, как солдат, страдающий плоскостопием. Будь я неотесанным мужланом, я бы не удержался и назвал ее коровой. Но моя мама всегда учила меня сдержанности и деликатности.

— Дело в том, что умер один человек. — Я перешел к решительным действиям и зашел с тыла, когда мы оказались на просторах Верхней улицы, в том месте, где нашли себе пристанище два столь разных рода человеческой деятельности — торговля картофелем Асмервика и Западное отделение Союза писателей.

Элисе Блом не удостоила меня ответом и продолжала уверенно шагать в направлении церкви святого Николая.

— Погиб полицейский. Ялмар Нюмарк. Тот, что расследовал обстоятельства пожара…

Она резко затормозила и тряхнула головой. Ее все еще красивое лицо обрамляли теперь искусственные кудряшки. Пора гладко зачесанных волос прошла для нее навсегда.

— Послушай, как-тебя-там-называть…

— Веум.

— И что-бы-ты-там-не-представлял…

— Страховую компанию Немезида, мои акции вложены в вечность.

— Что-о? — Она потеряла пить и забыла роль.

На помощь подоспел суфлер:

— Но я защищаю также интересы Ялмара Нюмарка. Я мечтаю послать ему на тот свет прощальный привет от всех нас, кто еще обретает на этой грешной земле.

Она посмотрела на меня, как на прыщ, вскочивший у нее на языке, и голос ее прозвучал глухо, как из погреба.

— Объясняю тебе в последний раз. Вы мне все ужасно надоели — все вы, кто ходит за мной по пятам и копается в гнилье и все вынюхивает что-то о событиях столетней давности. С тех пор, как этот тип, Нюмарк, или как там ты его называешь, приходил ко мне полгода назад, ровным счетом ничего не изменилось. И прибавить мне нечего. Ясно тебе это?

Я поспешил продемонстрировать ей свою понятливость:

— Значит, Ялмар Нюмарк встречался с вами полгода назад? О чем вы говорили?

Она даже взглядом меня не удостоила и затопала дальше по узким старым тротуарам Верхней улицы. Мы прошли мимо парикмахерской, где отец и сын Вики состригали мои вихры в те редкие моменты, когда я располагал для этого лишними кронами. На колокольне Центральной церкви пробило шесть чуть слышных ударов. Настало то затишье, которое бывает лишь, когда рабочий день уже кончился, а вечер еще не начался, когда город словно переводит дыхание, а улицы вдруг сразу пустеют.

Элисе Блом свернула в переулок, я молча последовал за ней, как верный и хорошо выдрессированный супруг. Она делала вид, что не замечает меня.

У перекрестка она остановилась — красный свет. Я встал рядом.

— Если смерть Ялмара Нюмарка имела какое-то отношение к пожару на «Павлине», не могли бы вы великодушно ответить на несколько моих вопросов?

Глядя в одну точку прямо перед собой, она прошипела уголком рта:

— Не вижу связи между смертью старого мухомора и пожаром, случившимся тридцать лет назад.

Зажегся зеленый, и мы перешли улицу.

— Эту связь я и пытаюсь установить.

Ни слова не говоря, она резко метнулась в сторону и вошла в дверь под огромной сверкающей вывеской «БИНГО» и, все так же тяжело ступая, поднялась по крутой лестнице. Я по-прежнему плелся за ней.

Мы оказались в помещении, залитом светом бесчисленных неоновых трубок, расположившихся на потолке, на полу поблескивали грязноватые лужицы, в воздухе смешались запахи жидкого кофе, сигаретного дыма и чересчур тепло одетых людей. Высокий микрофонный голос бесстрастно, как магнитофонная лента, выкрикивал ряды каких-то цифр, словно номера псалмов на вечерней службе в миссионерском собрании, а быть может, во время тайной литургии масонской ложи. Источник голоса я обнаружил в этом же зале — на небольшом подиуме, за микрофоном. Сидевшей там женщине было не больше тридцати, но вытравленные белые волосы очень ее старили.

Элисе Блом кинулась к свободному месту в ближайшем ряду столиков, я поспешил занять место напротив.

— Если вы не отстанете от меня, я попрошу вызвать полицию, — зашипела она.

В ответ я только развел руками и посмотрел по сторонам. Все следившие за нами с первой секунды нашего появления тут же отвернулись. Мой взгляд выдержала лишь одна женщина — средних лет, полная, она не сводила глаз с моего лица, словно надеялась прочитать на нем выигрышный номер сегодняшнего Супер-Бинго.

Меж рядов проходили две женщины в лиловых передничках, с сумочками для фишек через плечо. Одна из них подошла ко мне и спросила:

— Сколько?

— А сколько можно? — смутился я.

— А сколько хотите, — ответила она. У нее было приятное лицо, и держалась она дружелюбно.

— Тогда я возьму две, — решил я.

— Только две?

— Ну тогда пять.

— Хорошо. С вас двадцать крон.

Я расплатился, получил пять фишек и коротенький карандашик с тщательно заточенным кончиком.

Потирая ладонью подбородок, я старался не выделяться среди членов этого клана. Залы для игры в бинго всегда вызывали у меня смешанное чувство любопытства и удивления. Около десяти утра у входа здесь всегда толпится очередь. Мне очень хотелось понять, что за люди сюда приходили, что влекло их. Эти молчаливые супружеские пары с охапками призовых пакетиков кофе, или эти строгие дамы, одетые в серое, в низко натянутых на лоб шляпах, словно из опасения, что их кто-нибудь сорвет. Или вот эти долговязые юноши с прыщавыми лицами, с вертлявой походочкой. Все эти люди, выходящие вечером из зала бинго, походили друг на друга, словно принадлежали к одному племени — племени одиноких и бездомных, с неутоленным голодом в душе, с нерастраченной лаской в ладонях. Среди постоянных посетителей было много немолодых женщин, таких, как Элисе Блом. Среди них попадались худые, с измученными лицами, словно они чудом остались в живых после на редкость неблагополучного двадцатилетнего замужества. Другие, напротив, с явно избыточным весом, яркие и цветущие, для которых супружеская жизнь, судя по всему, завершилась их полной победой. То, что здесь преобладали зрелые дамы и зеленые юнцы, только подтверждало мою догадку об эротической подоплеке всего происходящего. Может, здесь и находился тот самый перекресток нечаянных встреч?

Плавное течение моих мыслей нарушил сидевший через три ряда от меня причесанный на прямой пробор мужчина с заметной щелью между передними зубами. Он громко закричал: «Бинго!» — и засмеялся, как будто сообщил окружающим что-то очень приятное. Микрофонный голос замолчал, и одна из лиловеньких подошла к мужчине, чтобы проверить его доску. На столиках зазвенели чашки. Кофе пили из высоких бело-коричневых термосов, а проголодавшись, покупали венские булочки в целлофане, напоминавшие некоторые скульптуры, не выдержавшие конкурса для участия в традиционной осенней выставке. Щербатый действительно выиграл и в качестве приза выбрал себе пакет рафинада на два кило. Ценная вещь, когда меж зубов такая щель.

Из задней комнаты вышел коренастый мужчина в замшевой куртке и коричневых брюках, долгим, изучающим взглядом окинул собравшихся, обменялся парой слов с блондинкой за микрофоном и исчез. Блондинка снова включила микрофон, началась следующая игра.

Объявлялись новые цифры, их ловили с таким нетерпением, как стая тюленей в аквариуме ловит куски соленой рыбы. Вокруг скрипели карандашики и шариковые ручки. Элисе Блом не отставала — то и дело зачеркивала клеточки. В ее профиле еще можно было разглядеть остатки былой красоты, хотя переход от шеи к подбородку стал, пожалуй, излишне плавным. Талия оставалась все еще тонкой, что она не без успеха подчеркивала широким коричневым поясом и белым облегающим джемпером. Длинная коричневая юбка закрывала ноги до щиколоток.

Сколько же ей лет? Кажется, она родилась в тридцать втором. Значит, ей сорок девять. А в 1954-м ей был двадцать один, а Харальду Ульвену — тридцать Девять. Что связывало их — молодую красивую секретаршу и курьера того же учреждения, старше ее на восемнадцать лет, осужденного за измену родине, человека с дурной репутацией? Видимо, он обладал какими-то достоинствами, определить которые я не мог, сколько ни вглядывался в его фотографии. Может быть, он был обаятельный человек или хорош как мужчина?

В ее жизни, наверное, были тайны, и может быть, даже такие мрачные, что лучше их не ворошить. Лучше и для нее, и для всех остальных.

Так почему она здесь? Это и есть ее теперешняя жизнь? Неужто она стала истовой жрицей идола бинго? Или она случайно оказалась здесь? Впрочем, в последнем я усомнился, увидев, как уверенно бегает ее карандаш по игральной доске и как покрываются румянцем ее лицо и шея каждый раз, когда еще один ряд цифр у нее оказывается полностью закрыт.

Худосочная женщина из первого ряда тоненько пискнула: «Бинго!» В образовавшуюся паузу я встал и подошел к Элисе. Но ее взгляд не предвещал мне ничего хорошего.

— Я вовсе не хочу докучать вам, — сказал я. — Но давайте уйдем отсюда. Могу угостить вас кружкой пива или, если хотите, чем-нибудь покрепче. Нам необходимо поговорить. И потому я настаиваю.

В ответ она только фыркнула. И тут меня понесло.

— А впрочем, вызывайте полицию. Все свои вопросы я могу задать и там. Я уверен, им тоже будет интересно.

— Нет, я… подождите, — резко оборвала она.

Микрофонный голос объявлял следующую игру. А Элисе Блом повторила еще раз:

— Подождите.

Игра началась. Я дошел до кассы и заплатил за чашку кофе. Вернувшись на место, я почувствовал, что играть мне расхотелось, к великому огорчению пожилой дамы, сидящей за моей спиной. Время от времени она тыкала мне в спину карандашиком и недовольно ворчала:

— Играть надо! Записывать! А просто так здесь не сидят, молодой человек!

Небо за давно не мытыми окнами становилось все темнее. И вот уже серые шторы задвинул кто-то невидимый, и лишь четкие линии старых мачт «Министра Лемкулля» все еще вырисовываются на их полупрозрачном фоне. Остальное стерлось и рассыпалось в прах, как обветшавшие театральные кулисы.

Сыграв пять партий и ни разу не выиграв, Элисе Блом поднялась, застегнула пальто, строго взглянула на меня и направилась к выходу. Я поспешил за ней. Удивленно взглянув на неиспользованные фишки, лиловенькая прибрала на моем столе. Уже в дверях я услышал, как объявляют новую игру. Как будто блондинка за микрофоном была архангелом среди игроков, оттесненных на окраину мироздания, где время остановилось и только партии, сменяют друг друга в бесконечном кружении.

Выйдя на улицу рядом с Элисе Блом, я неожиданно для себя подумал, что случайным прохожим мы, вероятно, представляемся типичной парой, познакомившейся в бинго. Она — накрашенная чуть ярче, чем следовало бы, с подозрительно шаткой походкой, в синем пальто и не очень подходящих к нему коричневых туфлях. И я — в вельветовых штанах с пузырями на коленях, в довольно потертой куртке и давно нечищенных ботинках, шевелюру пора бы постричь покороче, а то седина стала слишком бросаться в глаза. Ничем не примечательная пара — мужчина и женщина, случайно оказавшиеся вместе однажды вечером в конце августа, когда осень уже заявляет о своих правах свирепыми порывами ветра, по тротуарам несутся пустые целлофановые пакеты, а фасады домов по ночам встают безмолвные и пугающие.

— Ну, что, пошли? — спросил я.

Она устало посмотрела на меня. И по ее глазам я понял, что она сдалась.

— Можем выпить по стакану пива, если тебе позарез необходимо терзать меня, — сказала она. И заметалась, словно выбирая направление.

— Куда бы вы хотели пойти? — поинтересовался я. Она пожала плечами и решительно зашагала.

Я поспешил за ней. Казалось, она знала, куда шла.