Это было одно из тех мгновений в жизни, когда все вдруг начинает стремительно рушиться. При этом все остается на своих местах. Как в кошмарном сне.

Элисе Блом достала сигарету. Сунула в рот, закурила. Руки ее заметно дрожали. Ее силуэт с неестественно вздернутыми плечами вырисовывался на фоне окна, словно подвешенная за ниточки марионетка.

Лучше бы дрожали руки у Харальда Ульвена. А вот этого как раз не было. И пистолет он держал твердо. Я застыл, как соляной столб, и почти не дышал. Мы образовали замерший — и совершенно неправдоподобный — треугольник.

Мне стало до боли ясно, что в руках у него, судя по всему, «люгер» — недостающее звено в цепочке между человеком по имени Харальд Ульвен и неизвестным убийцей по прозвищу Призрак наконец-то появилось. Извлеченные из моего тела гильзы можно будет сложить в конверт с надписью «Неопровержимое доказательство». Но меня на свете уже не будет.

Харальд Ульвен не сводил с меня глаз. А когда прервал молчание, то обратился вовсе не ко мне.

— Кого это ты притащила сюда, Элисе? — проскрипел он хриплым старческим голосом, словно заговорил впервые за много лет.

Я пристально следил за ним. Я бы узнал его из тысячи. Это крупное лошадиное лицо и гладко зачесанные назад волосы, как на той фотографии, что и сейчас лежала у меня в кармане пиджака. Только очень поседел он за минувшие годы, совсем серый стал, как волк. Лицо избороздили морщины, и складка у рта пролегла заметнее, к тому же он показался мне очень бледным и опухшим, как будто вышел из тюрьмы. Впрочем, он и был в заключении последние десять лет. Сколько же ему сейчас? Я прикинул. Получилось 67. Уже достиг пенсионного возраста. Учитывая нынешнюю ситуацию, мне не грозит прожить так долго.

У Элисе Блом дрожали не только руки. Голос то и дело срывался, когда она, заикаясь, выдавила из себя:

— Этт-то т-тот с-са-амый ч-част-н-ный д-де-тек-ктив, о ко-ко-тором я р-рас-ска-ззы-вала т-те-ббе…

Его глаза сверкнули холодным блеском поверх третьего, черного глаза — дула пистолета, направленного прямо на меня.

— Частный детектив? — сплюнул он. И на секунду скосил глаза на Элисе, словно не поверил ей. Но его взгляд, обращенный на меня, стал еще более мрачным. В его глазах был страх, безумный страх, и я содрогнулся всем телом. Потому что нет ничего опаснее испугавшегося хищника.

— Я сделала это ради тебя, Харальд! — закричала Элисе Блом. — Тебе надо… — Я не поверил своим ушам, когда услышал ее следующие слова, сказанные едва слышно: — Пойти к врачу.

Темный страх ширился, заливал его лицо, бледные губы, сероватую кожу под глазами и сухие морщины на шее. Руки, обхватившие пистолет, уже слегка подрагивали, и я увидел, что от Харальда Ульвена осталась лишь тень того человека, которым он был когда-то.

И я увидел его мальчишкой на хуторе среди самых дремучих лесов, которые встречаются только вокруг Бергена, где ели вырастают такие высокие и мрачные, что надо родиться аскетом, чтобы любить их. Я представил его в широких серых штанах на подтяжках, с голым торсом и босиком, когда он с косой шагает по полю: вжи-иг, вжи-иг! Мощная спина и плечи блестят от пота, и не беда, что он прихрамывает на одну ногу, там, на лугу, это почти незаметно. Лоб прикрывает длинный всклокоченный чуб, но на затылке и над ушами, волосы коротко подстрижены. Изредка он останавливается и замирает, заглядевшись в светло-голубое небо, нависшее над потемневшей горной грядой, как добрая примета. И косит дальше.

Мне было нетрудно представить его и потом, когда он уже переехал в город и вырядился в коричневую рубашку, и у него появились новые розовощекие друзья, обожавшие горланить песни. У них была только одна цель в жизни: защитить страну от большевизма, преградить путь мировому коммунизму. Было что-то ущербное в этой фигуре, сидящей сейчас напротив. Я видел его буквально насквозь — и как во время войны он заключает сделки с представителями оккупационных властей, и как гестапо по его наущению совершает ночные облавы. Он стоит в темном переулке или в глубине арки, подняв воротник пальто. И я ни на мгновение не сомневался, что именно он, хитрый и коварный, мог устраивать все те «несчастные случаи».

Теперь он сидел, будто в пантеоне собственных идеалов. Прямо за его спиной, над комодом, висели две большие фотографии — Адольф Гитлер и Видкун Квислинг. Оба в военной форме. На комоде высились два канделябра с высокими свечами. И все это напоминало настоящий алтарь пред ликами героев, осветивших жизненный путь Харальда Ульвена, путь запутанный и долгий, и заканчивался он в этой полупустой комнате, где дрожала эта несчастная женщина и сам Харальд целился из пистолета в совершенно незнакомого ему человека.

Все в этой комнате было коричневым: старые, замызганные обои, вытертый ковер, обеденный стол с облезшей полировкой. Лицо Харальда Ульвена в этом интерьере тоже казалось неживым, как на фотографии.

— Чертова дура! Ты все испортила! — Он перешел на крик, не предвещавший ничего хорошего ни для меня, ни для Элисе.

Тогда я и заговорил, и сказал первое, что пришло в голову:

— Что у тебя болит, Ульвен?

— Откуда тебе известно мое имя? — Его глаза сверкали, и я понял, что мое дело плохо.

— Ему надо к врачу, — вмешалась Элисе. — Я ему все время говорю об этом, давно уже. Так нельзя, это очень… — по ее щекам потекли слезы, но она упрямо смотрела ему в глаза. — У него внутреннее кровотечение. Он истекает кровью. Это медленная смерть, и все из-за того, что… что когда-то… он решил… решил…

— Перейти на сторону врага? — спросил я.

Ульвен поджал губы.

— Да, — икнула она. — И вернуться обратно он уже не может.

— Этим проклятым бюрократам для того, чтобы лечить меня, понадобилось мое имя — для страховой кассы, видите ли. Нет у меня имени. Я мертв.

— И все-таки ты жив, — сказал я. — Пока жив.

И, только сказав это, я наконец осознал самое главное.

— Выходит, тебя не убили в семьдесят первом?

Откровенная насмешка показалась в его глазах и послышалась в его голосе:

— Нет, в семьдесят первом я остался жив.

Стало неожиданно тихо. Элисе Блом закрыла лицо руками и плакала, тихонько всхлипывая. Опять все карты спутались, мне предстояло раскладывать новый пасьянс. Прежде всего выяснить обстоятельства вокруг пятьдесят третьего.

— Меня сбили с толку эти неожиданно свалившиеся деньги.

— Какие деньги? — прорычал он.

— Те деньги, что она получила в 53-м и позднее. Те самые деньги, на которые и был куплен этот дом. А ее коллега, фрекен Педерсен смогла даже поселиться в Испании. И вот что получается: Хольгера Карлсена нет в живых, Хагбарт Хеллебюст не заинтересован в обсуждении этой темы; остаешься ты один из тех, кто там был и кто знал обо всем случившемся.

— О чем знал? — спросил Ульвен.

Элисе Блом перестала плакать. Ее ладони опустились к уголкам рта и прикрывали теперь дрожащие губы. Огромные заплаканные глаза, не отрываясь, смотрели на меня.

Я осторожно переминался с одной ноги на другую.

— О том, что Хольгер Карлсен сообщал об утечке газа в производственном цехе и требовал соблюдения правил.

Не говоря ни слова, они разглядывали меня. Теперь эта люди перестали быть призраками. Призраком скорее был я и вызванный мною дух Хольгера Карлсена, явившийся к ним в эту минуту.

— Разве это было не так? А через несколько дней произошел взрыв. Но ты был парень не промах и отлично понимал, что в случае удачи Хеллебюст будет у тебя в руках. И во время пожара ты провернул блестящую акцию — ведь это ты позаботился, чтобы Хольгер Карлсен живым оттуда не вышел. А потом, когда все было кончено и Хеллебюст вернулся из Осло, ты предъявил ему счет. С того момента тебе была обеспечена безбедная жизнь до конца дней. Но тебе были нужны сообщники. Одного ты нашел в Элисе Блом, а вторым стала фрекен Педерсен — ослепленная той преданностью, которую раньше секретари питали к своим шефам. Не исключено, что деньги способствовали ее слепоте. Единственное, что мне остается до конца непонятным, что связывало вас, молодую красивую женщину и мужчину весьма почтенного возраста, с сомнительной репутацией, осужденного за измену родине?

Облик Элисе Блом менялся на глазах. Только что пылавшие на лице красные пятна исчезли, уступив место матовой белизне и спокойствию. Она взглянула на Ульвена, и в голосе ее послышалась удивительная нежность:

— Я любила его. И ради него была готова на все, — и, немного помолчав, добавила: — А потом мы привыкли друг к другу. Так сроднились, как это бывает всегда, когда люди любят друг друга и долго живут вместе. К тому же тайна, известная нам обоим, связала нас прочными узами.

— Ничто не связывает людей прочнее, чем совершенные сообща преступления, — сказал я. — Промолчав вместе несколько лет, вы оказались связанными навечно. Тебя как цепью к нему приковали, и если бы тебе захотелось разорвать эту цепь, то не миновать бы тюрьмы. Хотя вряд ли тебе бы поверили спустя столько лет. Да и что, собственно, ты могла доказать?

Неожиданно Харальд Ульвен расплылся в улыбке — отвратительной широкой улыбке, обнажив длинные желтые зубы.

— Доказать вообще ничего невозможно. До этого дело не дойдет. За последние десять лет никто чужой не переступал порог нашего дома, только… Элисе и я. Я застрелю тебя, и твой труп будет гнить в сундуке на чердаке еще долгие годы. И никто ничего не сможет доказать.

— Но тогда ты тоже скоро умрешь! — воскликнул я. — Если у тебя кровотечение, ты от меня недалеко уйдешь. Тебе ведь нужна медицинская помощь. Ты сам не понимаешь этого? Лучше откройся и обратись к врачам. Учитывая твой возраст и болезнь… Никто не будет…

— Ха! Не смеши меня! Никто из моих единомышленников так легко не отделался. Нас преследуют до самой могилы. И даже после смерти нам еще долго перемывают кости. Вспомни фюрера — каких только гадостей о нем не говорили? А его последователи — чего только о них не писала пресса — да и обыватели так и спешат бросить в них камень. Тебя-то как зовут? — неожиданно прервал он свои рассуждения.

— Веум, — ответила Элисе Блом.

— Варг Веум, — ответил я, сделав ударение на имени.

Он небрежно кивнул. Имя ему ничего не говорило, но, может быть, ему было интересно знать, как зовут тех, кого он лишал жизни.

— А ты знаешь, как называли тебя во время войны?

Ответом мне был лишь холодный взгляд.

— Призрак, — сказал я.

Он опять оскалил зубы.

— Таким я и был для них всех.

— И для Хольгера Карлсена?

— Хольгер Карлсен был красный! — неожиданно зарычал он. — Этот проныра вечно обивал пороги и ругал условия труда только для того, чтобы выслужиться перед профсоюзами и потакать этим бездельникам — им лишь бы не работать. Ты вообще понимаешь, какие убытки понесло бы предприятие, закрыв производство до выяснения причин? Хеллебюст предложил дождаться коллективного отпуска, чтобы тогда этим заняться, и просил меня присмотреть за Карлсеном и доложить ему лично, если что не так.

— Значит, ты убил его с легким сердцем?

— Я не убивал его. Потолок обвалился.

Я шагнул вперед, но он тут же завопил: «Стой!» Пистолет качнулся и теперь был нацелен мне прямо в лицо.

— Не двигайся! Я пристрелю тебя, Веум!

Похоже, он совсем обезумел, и я больше не сомневался в искренности его слов.

Я поднял руки вверх и отступил на прежнее место. «Я не хотел…» Я стоял, опустив голову, как школьник перед строгим директором.

— Просто я разговаривал с одним человеком, который сам был в производственном цехе, когда произошла авария. Он сказал мне, что ты столкнулся с Хольгером Карлсеном за пределами цеха. А потом его не стало. Как это объяснить, Ульвен?

Он презрительно хмыкнул.

— С кем это ты говорил? С этим грязным пропойцей Освольдом? С Головешкой? И сколько ты, думаешь, он продержится в суде?

— Можно проверить…

— Не станем мы проверять. До этого дело не дойдет. Нечего в суде делать ни тебе, ни мне. У нас свой суд, Веум, и судья у нас есть… — кивком головы он показал на пистолет. Судья выглядел достаточно грозно, а осуществлять защиту мог только я сам.

Я перевел взгляд на Элисе Блом и спросил:

— Может быть, тебе удастся его уговорить? Что у него за болезнь? Рак?

Она в ответ только слабо кивнула.

— Сколько раз я пыталась… Заболел он восемь месяцев назад. Началось с расстройства желудка, потом появились боли, теперь вот кровотечение. Каждое утро, когда я убираю постель, я вижу размазанную по простыне кровь, МНОГО крови. Я не сомневаюсь, что он смертельно болен. Но я подумала, что, может быть, к тебе он прислушается теперь, когда нечего скрывать, и согласится лечь в больницу. Ему ведь ничего не грозит, как ты считаешь? Они ведь поймут, как тяжело он болен? — спрашивала она с мольбой в голосе.

Поскольку теперь мы говорили об Ульвене, я невольно перевел взгляд на него.

Что-то произошло с ним, теперь он сидел, согнувшись, как от резкой боли, вцепившись в краешек стола. На болезненно-желтой коже выступили капельки пота, и я увидел, что пальцы, обхватившие рукоятку тяжелого пистолета, побелели. От уголков рта вниз пролегли две горькие складки, а глаза заволокло дымкой, казалось, он вот-вот потеряет сознание.

Но дуло пистолета все так же точно было направлено в мою сторону, и все так же зияло черное отверстие.

Этот новый поворот судьбы, такой же неотвратимый, как и невероятный, поразил меня: неужели мне суждено завершить свой жизненный путь так бесславно, и, может быть, не только мне, но и нам обоим, а может быть, и всем троим. Но это были совсем не те люди, которым я хотел бы составить компанию, даже в смертный час. И не тот дом, все не то…

— Но ведь в семьдесят первом… — начал я.

— Заткнись, — отрезал он. — Надоела мне вся эта чушь. Не желаю… — его голос на секунду дрогнул, и вдруг: — Да расскажу я тебе о пожаре. Все было не так, как ты думаешь. Хеллебюсту и мне было наплевать на все эти предупреждения. Конечно, ему были нужны страховые суммы, но при условии, что в цехе никого не останется. За одним исключением…

— Хольгер Карлсен.

— Помню, когда раздался взрыв… Я был убежден, что все, кто оказался внутри, убиты, но войти внутрь и посмотреть, что там с Хольгером Карлсеном, я был просто обязан. Расчет был верный.

— Иначе могло случиться, что он остался бы жив?

— Иначе бы он… — он умолк и оскалил зубы, лицо его исказила гримаса, нет, на этот раз не насмешки, а боли. Он тихо застонал. — Черт побери!

— Ты что, не понимаешь, что тебе надо к врачу! — воскликнул я.

— Харальд! — закричала Элисе Блом и бросилась к нему. Он пригвоздил ее на месте страшным взглядом.

— Не двигайся! Я застрелю тебя, Элисе! — ствол пистолета теперь был направлен в нее, и я воспользовался этим лишь для того, чтобы переступить с одной ноги на другую, но ствол тут же уткнулся мне прямо в живот. Я замер. Элисе Блом опустилась на колени и закрыла лицо руками. Ее затылок так и маячил у меня перед глазами, и я отчетливо видел, где кончается парик и начинается ее собственная кожа. Пелерина слетела с плеч, и обнажилась шея, нежная и беззащитная. Но погладить ее было некому, некому успокоить.

Я наблюдал за Харальдом Ульвеном. Он сидел теперь, как натянутая струна от боли и отчаянья, держался из последних сил, в этом зыбком пространстве, где единственной реальностью, единственной точкой опоры был этот черный, блестящий от смазки пистолет.

У меня заныли ноги, и я не знал сам, как долго я смогу простоять. Я чувствовал напряжение во всем теле, но особенно дрожали ноги. Смертельный страх стучал в животе, как неумолимый барабан судьбы. Ничего больше не замечая вокруг, я кивнул в сторону двух портретов у него за спиной:

— Ты остался верен своим убеждениям после всех этих лет?

— Нас больше, чем ты думаешь, мы постепенно пробуждаемся к жизни, за нами пойдет молодежь. Газеты пытаются замолчать этот факт, но число моих единомышленников растет — в Германии, в Норвегии и даже в Англии.

— Бывшие заклятые враги? — спросил я, совершенно обессиленный, — оплот демократии?

— Мы истинные демократы! — взорвался он. — За нами будущее, ибо мы очистим человечество и возродим его. Посмотри вокруг — повсюду грязь и беспорядки, распустились, о чистоте крови никто не заботится. Расы, нации — все смешалось. Но люди будущего должны быть чистыми и безукоризненно белыми, возрожденными…

— Пройти очищение огнем и кровью?

— Путь к освобождению мы проложим стальным клинком. Мы вырежем под корень большевиков и уродов, евреев и черномазых. Им не будет места в будущем обществе, все нечистоплотное и уродливое сгинет прочь.

На мгновение его взгляд устремился в какие-то заоблачные высоты, и я опять улучил момент, чтобы немного размять ноги. Затем он вернулся обратно на землю, и в меня уставились сразу три глаза — один черный и холодный, и еще пара тоже черных, но лихорадочно-жгучих.

— А ты часом не еврей, Веум?

Я провел рукой по моим светлым волосам:

— А что, похоже?

— А может, ты большевик?

Это нас может далеко завести, подумал я и заставил себя вернуться к окружающей реальности.

— Но в семьдесят первом, что было…

— Заткнись, тебе говорят. — Пистолет дрогнул. — Я же сказал, что расскажу тебе о пожаре. Все случилось так, как я и наметил. Хеллебюст дал нам столько, сколько мы попросили. Но обо мне уже ходили разные слухи, и мы решили, что получать свою долю наличными мне, пожалуй, не стоит. Мы с Элисе уже жили вместе, и меня вполне устраивало, что деньги перевели ей. А сама она действительно ничего не знала. Ее и не было в конторе, когда туда приходил Хольгер Карлсен со своими жалобами. Там были только Хеллебюст, я и фрекен Педерсен. Что касается этой дамочки, то она была полностью в руках Хеллебюста. Элисе что-то заподозрила, но скоро успокоилась, зная, что у нас с Хеллебюстом были какие-то дела со времен войны. Она вообще-то понимала, кто я есть на самом деле, без этих ваших ярлыков — «предатель родины», она считала меня борцом за святое дело и за наше будущее.

— Борец за святое дело, — повторил я как-то чересчур безразлично.

— А как ты думаешь, зачем я рассказываю тебе все это, Веум? — Опять показались его желтые зубы. — Зачем?

Я пожал плечами и только развел руками в ответ. Он сжал пистолет еще крепче.

— Мне нравится смотреть, как умирают люди. — И после напряженной паузы, от которой у меня заныло под ложечкой, добавил: — Но больше всего я люблю видеть страх в их глазах, предсмертный страх. Ну ты как, подвел черту, Веум? Ты веришь в бога? Ты как думаешь, куда попадешь — в рай или в ад, смерть вот-вот настигнет тебя?

— Я-то знаю, куда я попаду, — ответил я.

— И куда же? — насмешливо поинтересовался он.

— Туда, где тебе уж не бывать, Ульвен. И больше того, когда вся кровь из тебя вытечет, я еще буду прогуливаться по улице под твоим окном. — И показал рукой на то самое окно. — Поскольку буду еще жив.

— Это ты так думаешь, — пролаял он.

— Я знаю это точно, — сказал я и бросился в сторону. Но до окна я так и не добрался. Я споткнулся о коврик на полу, влетел в стену, колени мои подкосились, и я услышал, как за моей спиной прогрохотал выстрел. Мощный снаряд ударился в стену, где я только что стоял, захрустела посыпавшаяся штукатурка. Затем раздался еще один выстрел, я свернулся калачиком, как будто эта поза — поза эмбриона — было единственное, что могло спасти меня сейчас от смерти — и был уже внутренне готов к следующему выстрелу, и последнему.

Но больше выстрелов не последовало. Я слышал только тихие жалобные всхлипывания Элисе Блом и оглушающую, всепоглощающую тишину, которая всегда наступает после такого ужасного грохота в маленьких комнатках.

Я поднялся и посмотрел вокруг новым, свежим взглядом, как будто восстал из мертвых.

Стреляя второй раз, Харальд Ульвен вложил дуло пистолета себе в рот и нажал спусковой крючок. От выстрела остался на стене след в виде серо-красной медузы из крови и мозга, как раз между портретами Адольфа Гитлера и Видкуна Квислинга.