Дорога вдоль Иольстера, наверное, самая красивая во всей Норвегии. Огромное голубое озеро вытянулось вдоль шоссе, и, глядя на него, думаешь, что таким оно было и будет целую вечность. Над ним виднеются волшебно прекрасные горы, а вдали, под самым небосводом, сияет на солнце белый до слез Йостедальский ледник. Время тут словно остановилось, кругом царит покой, и единственное, что нарушает его, — это караван автомобилей, движущихся по шоссе.

Дождь кончился. Сквозь облака кое-где проглядывало голубое небо, а редкие солнечные лучи напоминали о лучших временах. Деревья были ржаво-коричневыми, с желтыми и красными пятнами. В маленькой лодочке на середине озера сидел человек с удочкой — само терпение. За ожидание он был вознагражден поклевкой. Если бы я был свободен — сам попытал бы рыбацкого счастья.

Звонок от Грете раздался еще до завтрака. Она извинилась, что не перезвонила — спала весь вечер и ночь — так устала, — и спросила:

— Какие у тебя планы на сегодня?

— Поеду в Йольстер. Хочешь со мной?

— Нет, мне нужно обратно к Силье. А потом, может, понадобится и Яна Эгиля навестить. Увидимся позже?

— Я свяжусь с тобой, как только вернусь.

— Прекрасно. Я хочу тебе кое-что показать.

— Вот как?

— Да… — ответила она тихо.

Перед выездом я зашел в офис ленсмана. Оказалось, что я никому не нужен. Люди из Крипос собирались поговорить с Яном Эгилем, результаты экспертизы все еще не были готовы, так что я мог ехать в Йольстер и даже дальше — этого бы никто не заметил.

Большой серебристый молоковоз страшно сожалел, что я не хочу превышать скорость, а потом сверкнул в последний раз и повернул на Ордаль. Я поехал дальше. К северу от Щёснесфьорда дорогу ремонтировали и одновременно прокладывали горный туннель до Фьэрланда. Но мне туда было не надо. Я свернул вниз на длинный Щёснесский мост, проехал его и повернул направо, вверх по склону, к югу от фьорда.

Я открыл окно и спросил у какого-то старика, стоявшего у обочины, как найти хутор Лейтет. Он долго и задумчиво смотрел на меня, пока наконец не понял, что я задал ему вопрос и теперь надо бы ответить. Он харкнул куда-то очень далеко, а потом повернулся и ткнул пальцем, указывая на серый сарай вдалеке, маленький амбар и побеленный жилой дом. Я поблагодарил за помощь, но он посмотрел на меня язвительно и так ни слова и не произнес.

Я продолжал подниматься в гору, выехал на узенькую гравийную дорожку и вскоре подъехал к крошечному хутору. Вышел из машины. Мне пришлось самому открыть и закрыть ворота. Когда я заехал на неряшливый двор, то пару минут посидел за рулем, ожидая, что кто-нибудь, может, выйдет меня встретить. Но никто не вышел. В открытом сарае стоял красный ржавый трактор. Чуть дальше виднелся белый жилой одноэтажный дом с выходящей на фьорд мансардой, которую тоже не мешало бы побелить. Звуки доносились только из хлева — там, видимо, был скот. Кругом все заросло, за газоном никто не ухаживал. Место было покинутое, мертвое, как поваленный тысячу лет назад монумент над рукавом фьорда к востоку от озера Йольстер.

Но, когда я открыл дверцу и вылез из машины, я заметил какое-то движение. Входная дверь открылась, и на улицу вышла женщина. На ней были потертые темно-синие джинсы давно немодного фасона и красно-коричневый свитер, который неведомая добрая душа все-таки сунула в стиральную машину, может, с год назад. На ногах у нее были огромные резиновые рыбацкие сапоги. В светло-русых волосах виднелась седина — гораздо больше, чем во время нашей последней встречи. Худое лицо было покрыто сетью морщин, но я все равно тотчас узнал Метте Ольсен. Даже теперь, десять лет спустя.

А она нет — прищурилась, глядя на меня, и недобро выдохнула:

— Кто такой? Чего надо?

— Веум, — сказал я. — Не знаю, помните ли вы меня.

Несмотря на то, что ей никак не могло быть больше сорока, выглядела она на все пятьдесят и даже больше. Она чуть располнела, но казалась дряблой и нездоровой.

— Веум? — Она прикрыла один глаз, а другим внимательно посмотрела на меня. — Да, я помню вас… Вы с теми были… Со свиньями из охраны детства.

— Да. Но я там больше не работаю.

Метте пошатнулась и взмахнула руками, ловя равновесие:

— Так и чего вам тогда?

— Я приехал по поводу вашего сына.

Она подняла голову и спросила тихим голосом, так что я еле расслышал:

— Ян-малыш?… Чего с ним?

— Вы не читали газет?

— Я не выписываю газет!

— А радио? Телевизор у вас есть?

— Ну да… какое-то шоу я смотрела…

И вдруг до нее дошел, смысл моего вопроса. Метте еще раз пошатнулась — потому что резко повернула голову и бросила взгляд на другую сторону Йольстера, на горы, за которыми лежал Аньедален.

— Так это у… Чего вы сказали? Что с Яном-малышом?!

Я подхватил ее. Она встревожилась не на шутку. А ведь она не читала газет, да если бы и читала — там не было ни одного имени. Радио и телевидение были еще более сдержанны в отношении этого убийства.

— С ним все хорошо, — ответил я, чтобы она поняла — он жив. А вот чтобы рассказать остальное, нужно было долго подбирать слова. — Можно мне зайти к вам на минуточку? — Она непонимающе посмотрела на меня. — Здесь холодновато для разговора.

— Ну… — Метте снова взмахнула руками, повернулась ко мне спиной и ушла в дом, однако дверь оставила распахнутой — в знак того, что я могу пройти за ней.

Я вошел в темный коридор и по крутой лестнице поднялся наверх. Дальше двери вели — одна в кухню, другая в комнату. Она пошла в кухню, я двинулся за ней. Метте показала рукой на стол, накрытый липкой клеенкой с узором из маленьких голубых квадратиков. Посреди стола стоял большущий кофейник. Возле него была пустая чашка, вся в кофейных потеках. У раковины возле окна валялись хлебные крошки, пачка маргарина, открытая упаковка с колбасной нарезкой и полупустая банка варенья. Воздух тут был до тошноты спертый, пахло объедками и немытой посудой.

Она присела за стол, взяла чашку, убедилась, что она пуста, и налила туда из кофейника черную как смола давно остывшую жидкость. Мне она не предложила, чему я был только рад.

Она сидела, сгорбившись, на стуле, держа чашку обеими руками. Казалось, ей потребовалось чудовищное усилие, чтобы наконец поднять голову и посмотреть на меня. Глаза были уставшие, а взгляд тупой, как будто она находилась в состоянии глубокой депрессии.

— Так это то двойное убийство, да? Вы об этом хотите сказать?

Я кивнул.

— Но сначала вы мне скажите, Метте, как давно вы здесь живете?

— А это вас касается? — вызывающе ответила она вопросом, но потом подумала секунду и добавила: — Скоро два года как.

— А что заставило вас переехать?

— Да тошно стало в городе! — проговорила она с жаром. — Мне уж давно надо было уехать. Тогда, может, все по-другому бы вышло…

— Но ведь не обязательно было ехать именно сюда?

— Это вы к чему?

— У вас тут родственники? Семья? — Я окинул взглядом грязные пустые стены. — Кто-то, кто жил тут до вас?

Она слегка кивнула:

— Уехали они. И отдали мне это все задаром, как только я попросила. С землей, конечно, ничего особо не сделаешь. Камни одни, а не земля. Никому это все было не нужно — в земле-то ковыряться. Маята только, я это поняла со временем.

— Это была единственная причина, по которой вы переехали в Йольстер?

— Да я же сказала уже! Я ни гроша за это не платила.

— А не потому, что Ян-малыш живет тут неподалеку? Прямо в соседней долине — так что можно за ним приглядывать.

Она ничего не ответила, только мрачно смотрела прямо перед собой.

— С кем вы общались? Кто сказал вам, что он переехал сюда? — продолжал я.

— …эрье, — пробормотала она.

— Терье? Терье Хаммерстен? — переспросил я, она молча кивнула. — А он откуда узнал?

— Так у него самого и спросите!

— Я спрошу, если встречу его. Но давайте признаемся, что вы переехали сюда, потому… что здесь живет Ян-малыш.

— Ну да, давайте… давайте признаемся, что ж! Да говорите, что хотите…

— Вы так и не смогли отпустить его от себя? — спросил я дрогнувшим голосом.

Она так сжала чашку, что костяшки ее тонких, сухих и красных пальцев со сломанными ногтями побелели. Ее взгляд потемнел от ярости.

— Да! Не смогла! Но всяким свиньям вроде тебя невозможно это понять! Всей этой вашей гребаной охране детства!

— Я больше не работаю в…

— Да ладно! Я слышала, что ты сказал! И плевала я, работаешь ты там или нет. Ты был с ними, когда у меня его отобрали!

— Я просто заходил к вам в семидесятом году, Метте. Это не я принимал решение о лишении вас родительских прав.

— Ах, ну да — ты весь такой белый и пушистый! А если бы тебе надо было принимать это чертово решение? Что, не лишил бы? — В ее словах была явная издевка, выстраданная после стольких лет борьбы с бюрократией в различных официальных инстанциях. — Так что не смеши меня!

— Но послушайте…

— Нет, это ты меня послушай, как там тебя, черт возьми, звать!

— Веум.

— Слушай меня. Ты даже не представляешь, что тут творится, — и она приложила ладонь к левой груди, — когда приходит официальное лицо и отрывает от тебя того, кого ты любишь больше всего на свете!

Я вспомнил неухоженного вялого мальчика, которого увидел в ее квартире тогда, летом тысяча девятьсот семидесятого.

— Но вы были не в состоянии о нем нормально заботиться.

— Да, мне так и сказали! Да, не могла. Тогда не могла. Но позже, когда я завязала, — что тогда произошло? Я была готова начать жизнь сначала, все по-новой… И что? «Он на лечении», — сказали мне. Потом он переехал в новую семью. «Да, но я же могу его навещать?» — спросила я у той бабы. А она мне: «Вы сами подписали документы на усыновление». Документы! Я что, помню какие-то документы?

— Но вы наверняка их подписали, если вам так сказали.

— Да я обдолбанная была тогда! Я «мама» не могла сказать! Но я же не могла его просто так отдать… У меня ничего, кроме него, не было!.. И сейчас он — единственное, что есть… А потом…

Я ждал. На ее лице отразилась вселенское горе — безымянное, огромное, неописуемое.

— А потом мне стало незачем жить. И я совсем скатилась вниз.

Вдоль рано увядших щек по морщинам побежали слезы, блестящие, одна за другой. Они капали у нее с носа, и она раздраженно смахивала их тыльной стороной ладони.

— Прямо в ад, — закончила она, почти уткнувшись лицом в стол.

У меня было такое ощущение, что я где-то все это уже слышал. И не от нее. Несколько минут мы сидели молча. Я смотрел в окно. За немытыми стеклами день казался блеклым и каким-то молочным. Эти стекла были как граница другого мира, не того, в котором мы сейчас сидели — в тени несчастного прошлого и без особой надежды на будущее.

— Я могла бы жить совсем по-другому, скажу я вам, — прервала она молчание. В ее голосе были настойчивость и упрямство, от которых она не могла отказаться, за которые она цеплялась, чтобы выжить.

— Так скажите…

— Ах, вы еще хотите? Что ж. Я расскажу вам, Веум, как я бы зажила…

Деревянным движением Метте встала, опершись на стол, сделала шаг к двери и исчезла там, где когда-то была гостиная, где семья, жившая тут, торжественно садилась за стол, например, в воскресенье, когда по радио звучала праздничная месса.

Она вернулась с небольшим фотоальбомом в руке. Его красная обложка была порвана, а когда она открыла его, я увидел, что многих фотографий не хватает. Она медленно листала, вглядываясь в каждую фотографию. Я заметил несколько черно-белых снимков из далекого детства и пару цветных — из столь же далекой юности. И вот она достала из пластикового кармашка одну из фотографий и протянула мне через стол. Хотя она страшно изменилась, я смог понять, что женщина на снимке — это Метте. И все же это была совсем другая Метте Ольсен, чем даже та, которую я встретил десять лет назад. Я видел молодую красивую женщину со счастливой улыбкой. На ней была яркая блузка с крупным узором и глубоким вырезом, а голова была в легких светлых кудряшках, украшенных множеством крошечных бантиков — белых и красных. Ей на плечо положил руку мужчина с длинными светлыми волосами и редкой юношеской бородкой, одетый в свободную белую рубашку, расстегнутую у ворота. Эдакий Иисус, который с любовью улыбался ей когда-то в шестидесятые.

— Это снято в Копенгагене, в шестьдесят шестом, — объяснила она.

— А с кем это вы?

— С Давидом.

— Так звали вашего парня?

— Да, — кивнула она.

Я медлил, но понял, что она ждет моего вопроса. И спросил:

— Что тогда произошло?

Она скользнула взглядом вдоль стола, как будто ответ лежал где-то на клеенке. И я еще раз увидел невыразимую боль в ее глазах.

— Он умер, — сказала она почти шепотом.

— Отчего? — спросил я, немного подождав.

Внезапно она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза:

— Нас предали! Нанесли удар в спину.

Я ждал продолжения.

— Мы… Я встретила его перед этим самым летом, и мы были по уши влюблены друг в друга. Мы были молодые, глупенькие и уже собирались вместе возвращаться домой, в Берген. Найти жилье… Ну и нам предложили заработать — по-легкому. Мы заключили сделку, упаковали вещи и пошли на самолет. Но нас там уже ждали. Кто-то настучал, теперь я в этом уверена. И… — Она потянулась за своей чашкой и сцепила на ней пальцы, как будто это был спасательный круг. — Нас взяли.

Ей пришлось несколько раз сглотнуть, прежде чем она сумела продолжить:

— Давиду пришлось хуже всего. Все было у него в поясе… — Она провела руками вокруг талии. — У меня-то самой ничего не было. Но меня тоже арестовали — как сообщницу. И обыскали, свиньи. Если бы не адвокат, я бы точно попала в тюрьму.

— Адвокат Лангеланд?

— Йенс?

— Да.

Она сердито посмотрела на меня:

— Нет, это был Бакке. Адвокат Бакке. Старик, но Йенс там тоже был, правильно. Но только он был просто помощник адвоката. «Хваткий малыш», — подумала я тогда, как только мы познакомились. Вы же его знаете, да?

Я молча подтвердил наклоном головы.

— Он сказал… Только никому не рассказывайте, ладно?

— Все останется между нами, Метте.

— Он сказал, что мне надо все отрицать. И Бакке так сказал. Вроде как я и не знала, что Давид собирался что-то пронести. Мне надо было просто сказать, что я его встретила в аэропорту Каструп, в Копенгагене, и решила за ним увязаться — тут легавым не к чему было прицепиться. Ну, они это схавали. В суде, по крайней мере. Обратных показаний давать было некому. А Давид меня не выдал, на него можно было положиться.

— И сколько ему дали?

— Восемь лет за решеткой.

— Восемь лет!

— Ну, у нас столько с собой было, что… Но знаете, что было хуже всего? Чувство вины. Меня так и накрыло потом!

— Не без помощи ваших адвокатов, я думаю.

— Да, но все равно… Это же было нечестно. Я предала его, точно так же, как предали нас. А когда он повесился там, в тюрьме, мне как будто нож в грудь воткнули и проворачивали туда-сюда.

— Он повесился?

— Он не мог взаперти! У него была клаустрофобия. Он мне еще в Копенгагене сказал: «Если меня схватят, Метте, я лишу себя жизни. Я ни за что не смогу сидеть взаперти». Так он и сделал. В предвариловке он еще как-то вытерпел, а потом — всё. Как только узнал о приговоре — сунул голову в петлю. Нашли его только утром. Уже мертвого.

Она протянула руку за фотографией. Я отдал ей снимок.

— Так вот и пришел конец той, прежней Метте. И осталась мне одна дорожка — прямиком в преисподнюю.

Она зарыдала. Ее худое тело сотрясалось, она горестно завыла. Я дал ей выплакаться, а когда она немного утихла, осторожно спросил:

— И что, вы даже понятия не имеете, кто вас предал?

— Да какой-нибудь мудак из Копенгагена. Позавидовал, видать, что Давид с Принцессой уезжает. — И прежде чем я успел что-то спросить, она добавила: — Да, меня там все так звали. Принцесса Метте. Или просто — Принцесса…

— Но ведь кто-то потерял чертовски много денег из-за этого дела, а?

— Еще бы! Потеряли, конечно, свиньи такие.

— И что, вы никогда об этом не узнали?

— Да кто бы мне сказал? Я-то тут при чем? — Ее голос задрожал от горечи воспоминаний. — Я же с ним только в аэропорту и встретилась… Так на суде сказала. В Каструпе. Встретила и увязалась…

— Но кто-то же знал, что на самом деле вы были вместе…

— А то! Но у меня-то потом с этим никаких проблем не было. Я только надеюсь…

— На что?

— Что и того схватили, кто на нас стуканул.

— А вы уверены, что это «он»? Ведь если это кто-то, кто вам завидовал, то вполне может быть и женщина?

Она посмотрела на меня пустым взглядом, как будто у нее больше не было сил следить за нитью разговора. Снова настала тишина, словно нам обоим надо было справиться с собственными мыслями, прежде чем продолжить беседу. В конце концов я сказал:

— И у вас родился Ян-малыш…

— Да.

— И все могло бы быть хорошо, Метте.

— Когда родился Ян-малыш, я уже здорово подсела на это дело. Гашиш — это было только начало, потом пошла и кислота, и таблетки. Мне сказали потом, что он, когда родился, был под кайфом.

— И вы все равно его оставили?

— Я сделала все, что они сказали! Легла в больничку, соскочила с наркоты, нашла жилье — там, в Ротхаугене. Они мне уже работу должны были подыскать. Сами говорили: помогут с образованием. Но… Вместо всего этого я встретила Терье. И получила совсем другого рода помощь, если вы меня понимаете. Вот и вернулась прямиком в страну грез.

— Терье Хаммерстена?

— Да.

— Это имя постоянно всплывает при самых разных обстоятельствах.

— Каких? — Она непонимающе уставилась на меня.

— Метте, Терье Хаммерстен рассказал вам, что Ян-малыш переехал сюда. Вы переехали следом. Вы попытались связаться с ним?

— С Яном-малышом?

— Да.

— Нет, я… Я расскажу вам, что я сделала. Да, я нашла, где он живет, там — в долине.

— В Аньедалене.

— Точно. Ну, села я на автобус и поехала. Вышла — иду по улице, заглядываю за заборы. Потому что я же не знала, на каком хуторе он живет. Но тут подъехал школьный автобус, и из него вышли молодые люди. Парень и девушка. Это я так сказала — молодые люди. А они подростки. — Она смотрела прямо перед собой. — Я как раз проходила мимо них. Они с любопытством на меня посмотрели, кого, говорят, тетенька, вы тут ищете. И я ему в глаза посмотрела… прямо в глаза… стою, смотрю и молчу — а сказать ничего не могу! Он же совсем другой человек! Я же его в последний раз видела — ему три года было! А ведь стояла так близко — дотронуться до него могла.

— Почему вы думаете, что это был именно он?

— Да узнала я его. Он на отца похож. — Она шмыгнула носом. — А позже… Я туда много раз приезжала-то. Видела его, конечно, не всегда. Но несколько раз видела. А потом уже узнала, в каком дворе он живет. И видела тех, у кого он жил. Бабу эту и мужика. Крестьяне гребаные!

— Их убили. Обоих.

— Да? Ну дак что ж поделать. Это не я.

— Полиция считает, что это сделал Ян-малыш.

Она посмотрела на меня потемневшими глазами:

— А, считают! Вот что я вам скажу, Веум. Жизнь научила меня одной вещи: не всегда легавые оказываются правы. Далеко не всегда!

— Может быть. Вы по-прежнему общаетесь с Терье Хаммерстеном?

— До самого… — тут она осеклась и пробормотала: — Нет.

Я выжидающе посмотрел на нее.

— Вы ведь что-то другое хотели сказать. Вы сказали «до самого»…

— Да черт вас возьми! Сколько вы еще будете меня мучить?!

— А все же…

— Я имела в виду — всего пару дней назад.

— То есть совсем недавно, что ли?

Она беспомощно посмотрела на меня, как будто не могла точно вспомнить:

— По-моему, видела в понедельник.

— В этот понедельник?

— Да. До этого не говорила с ним полгода. Он, правда, приезжал. Но я не хотела с ним иметь ничего общего, так что велела ему убираться к чертям.

— Звучит убедительно.

Она скривила губы и повторила за мной с ударением на первом слове:

— Звучит убедительно. И вот внезапно он появился снова… Поздно вечером.

— Вечером в понедельник?

— Ну я же сказала! Вломился сюда. Сказал, что ему надо переночевать. Иначе, мол, изуродую тебя как бог черепаху. Ну, раньше-то он частенько это проделывал, так что я знала, он не преувеличивает. Вот. Ну… Я его оставила тут. Но черта с два он меня трахнул, вы не думайте! Хотя вы уже, конечно, так и подумали.

— Ну что вы! А он сказал, откуда он появился?

— Сказал, что из города, что там запахло жареным. Да у него вечно какие-нибудь неприятности. С Терье вечно какая-то ерундовина происходит.

— А может быть, он выглядел как-то… особенно взволнованным? Расстроенным?

— Взволнованный и расстроенный — эти слова не про Терье, это уж я вам точно говорю. Ему что в лоб что по лбу.

— Понятно… И он потом уехал, да?

— Уехал? Да он здесь еще, парень!

Внезапно я ощутил, как холодок прошел у меня по спине.

— Он по-прежнему тут? — Я непроизвольно посмотрел в окно. — Где?

— Не, сегодня он отправился навестить сестру. Труде. Она у него в Дале живет.

— Ну да, Труде. Она потеряла мужа. Лет десять назад.

Она пожала плечами:

— Скажи-ка! А я и не знала…

Я поднялся с места. Пора было уходить. Внезапно она схватила меня за руку:

— Послушайте, Веум…

— Да?

— Когда встретитесь с Яном-малышом… вы не могли бы передать ему кое-что от меня?

— Что именно?

— Что я его всегда любила. Скажите, что его мать думает о нем каждый божий день. Что так было с того самого дня, когда он появился на свет, и так будет до самой моей смерти. Вы можете ему это сказать?

— Я не знаю, удастся ли мне с ним увидеться.

— Но если!

— …Я подумаю об этом.

— Не думайте! Просто сделайте!

— Если получится.

Она отпустила мою руку и стала толкать к выходу.

— Иди! Иди давай! Знала я… Даже в этом нельзя на вас положиться. Засранцы вы все! Исчезни! Вали своей дорогой! К чертям!

Я так и поступил. Но поехал не к чертям. Вместо этого я отправился в Дале.