Навеки твой

Столесен Гюннар

«Навеки твой» – типичная криминальная социальная драма. В ней затрагиваются неблагополучие семейных отношений, проблема «трудных» подростков.

Все начинается с того, что в офис не слишком преуспевающего частного детектива Варьга Веума приходит восьмилетний мальчик и просит о помощи, потому что беспокоится за свою маму…

 

1

То ли оттого, что он был самым юным из моих клиентов, то ли он напомнил Мне о почти таком же мальчике, живущем в этом городе, а может, мне просто нечем было заняться, словом, я внимательно выслушал все, что он мне поведал.

Выдался один из тех дней, какие иногда бывают в конце февраля, когда морской ветер вдруг принесет тепло и столбик термометра поднимется до +12°, а короткий проливной дождь мигом смоет остатки снега, еще кое-где белевшего последние три-четыре недели и превращавшего горы, обрамляющие город, в райские кущи, а переполненный людьми центр в подобие ада. Над городом повеяло весной, и люди шагали по улицам, широко расправив плечи, словно стремясь к неведомой цели, о которой можно только гадать.

В такие дни мой служебный кабинет похож на изолятор. Квадратная комната, большой и пустой (если не считать телефонного аппарата) письменный стол, пустые шкафы для архивных документов – замкнутый уголок пространства, специально созданный для людей, имена которых никто никогда не поминает. За целый день телефон позвонил только раз. Пожилая дама просила найти пропавшего пуделя. Я ответил, что у меня аллергия на собак, особенно на пуделей. Дама пренебрежительно фыркнула и бросила трубку. Ничего не поделаешь – я такой, какой есть: когда я продаю себя, то продаю недешево.

Около трех часов я услыхал, что кто-то вошел в приемную. Я дремал за столом и вздрогнул от шума в соседней комнате. Я встал и пошел к двери.

Посреди приемной стоял мальчик и с любопытством озирался по сторонам. Ему было не больше восьми-девяти лет. В поношенной нейлоновой куртке синего цвета и вельветовых брюках с заплатами на коленях, серой вязаной шапочке, которую он мгновенно сдернул, как только увидел меня. Волосы оказались жесткими, прямыми и почти белыми. Большие голубые глаза и приоткрытый рот. Ребенок, похоже, готов был расплакаться.

– Привет, – сказал я.

Мальчик судорожно сглотнул и уставился на меня.

– Если тебе к зубному врачу – это рядом, – продолжал я.

Он покачал головой.

– Мне сюда, – кивнул он в сторону моей рифленой стеклянной двери, где в зеркальном отражении можно было прочесть, что эта контора принадлежит частному сыщику В. Веуму. Мальчик смущенно глядел на меня.

– Вы правда настоящий сыщик?

– Что считать настоящим, – улыбнулся я. – Заходи, садись.

Мы вошли в кабинет. Я уселся за стол, а мальчик устроился на стареньком стуле для посетителей и огляделся. Не знаю, чего он ждал, но по лицу его я понял, что он разочарован. Впрочем, так случалось и прежде. Единственное, что мне всегда хорошо удается, – это не оправдывать ожиданий.

– Я нашел ваш адрес в телефонном справочнике – там, где указаны конторы частных сыщиков.

Последние слова он произнес медленно и старательно, будто сочинил их заранее.

Я смотрел на мальчика и думал, что через тру лет моему Томасу будет восемь и он точно так я сможет найти мою контору – по телефонному справочнику. Если, конечно, захочет…

– Тебе нужна помощь?

– Да, мой велосипед… Я кивнул и повторил:

– Да, твой велосипед.

За окном виднелся район Воген. Цепочка автомашин тянулась в далекую страну на островах под названием Осане, находившуюся за тридевять земель. Туда можно было добраться на автомобиле и, если очень повезет, развернувшись, тут же стать в хвост очереди машин, чтобы возвратиться в город на следующее утро.

Когда-то давным-давно у меня тоже был велосипед. Это было до того, как город отдали на растерзание автомобилям и задушили выхлопными газами. Теперь сизая дымка шапкой накрыла фьорд, и полуостров Флейфьеллет был похож на отравленную ядом и умирающую крысу, пытающуюся вдохнуть хоть немножко морского воздуха.

– Значит, у тебя украли велосипед?

Мальчуган кивнул.

– Может, стоит сообщить в полицию?

– Но ведь они поднимут шум.

– Шум?

– Ну да! – Мальчик снова кивнул, и я понял, что ему хочется мне все объяснить, но он никак не может начать.

И тут неожиданно он задал мне дьявольски практичный вопрос.

– Это будет дорого стоить? Вы много берете?

– Я стою дорого, но, когда во мне нет надобности, меня можно просто выбросить.

Он изумленно глядел на меня, и я поспешил пояснить:

– Все зависит от того, какое дело и кто меня просит им заняться. Одним словом, что ты от меня хочешь и кто ты такой? Сначала расскажи подробно о своем деле. Пока я понял, что у тебя украли велосипед и ты хочешь знать, кто его украл и где его найти, верно?

– Нет. Я знаю, кто это сделал.

– Отлично. Кто?

– Джокер и его компания. Они хотят теперь заманить к себе мою маму.

– Твою маму?

Я ничего не понимал. Мальчик очень серьезно глядел на меня.

– Послушай, а как тебя зовут? – спросил я.

– Роар.

– А полностью?

– Роар Андресен.

– Сколько же тебе лет?

– Восемь с половиной.

– А где ты живешь?

Он назвал новый район на юго-западе. Я никогда там не был и видел его только издали. Он казался мне чем-то вроде лунного пейзажа, если, конечно, допустить, что на Луне могут быть многоэтажные дома-башни.

– Твоя мама знает, где ты сейчас?

– Нет. Когда я пошел к вам, ее еще не было дома. Я нашел ваш адрес в телефонном справочнике и приехал сюда на автобусе, да и контору вашу сам нашел, я никого не спрашивал.

– Давай все-таки позвоним твоей маме, чтобы она не беспокоилась. У вас дома есть телефон?

– Есть. Но она еще не вернулась.

– Понятно. А где она работает? Может, позвонить ей на работу?

– Нет. Она сейчас как раз в дороге. Да я и не хочу, чтобы она обо всем знала.

В это мгновение Роар показался мне совсем взрослым. И я размышлял, следует ли задавать ему вопрос, который давно вертелся у меня на языке. Нынешние дети знают и понимают гораздо больше, чем мы предполагаем.

– А твой отец?

Я заметил, как глаза мальчика расширились.

– Он… с нами не живет. Он ушел от нас. Мама говорит, что… он нашел себе другую женщину и у нее свои дети, двое детей. И мама говорит, что папа плохой и я должен о нем забыть.

Лица Томаса и Беаты проплыли у меня перед глазами.

– Слушай, давай я отвезу тебя домой, – поторопился предложить я, – а там подумаем, как отыскать твой велосипед. По дороге ты мне подробно обо всем расскажешь, хорошо?

Натянув плащ, я огляделся. Не оставив заметного следа, заканчивался еще один день моей жизни.

– А вы не возьмете с собой пистолет?

Я глянул на Роара.

– Пистолет?

– Да.

– У меня нет его.

– Нет? А я думал…

– Так это только в кино или по телевизору показывают, а в жизни все иначе.

– Понятно…

Мальчик был разочарован полностью.

Мы вышли, и, пока я запирал дверь, в кабинете зазвонил телефон. Мгновение я думал, стоит ли возвращаться, но решил, что, скорее всего, звонит человек, у которого пропала кошка, да я все равно не успею снять трубку. К тому же у меня аллергия на кошек. Я решил не отвечать.

Нам повезло: была та счастливая неделя месяца, когда лифт работал исправно. Когда мы спускались, я спросил, кто такой Джокер.

Мальчик серьезно посмотрел на меня и глухо произнес:

– Он плохой.

И пока мы не сели в машину, я ни о чем его больше не спрашивал.

 

2

На улице похолодало. Мороз в предсмертной схватке вцепился в побледневшее небо, и пьянящий утренний аромат бесследно исчез. В глазах прохожих больше не светилась весна, в них отражались серые будни, полные тревог и забот. Зима одолела весну и испортила людям настроение.

Моя машина на платной стоянке на Торнплас выглядела совершенно невинно, хотя оплаченное время давно истекло.

Мой маленький клиент изредка поглядывал на меня, как всякий восьмилетний мальчуган поглядывает на своего отца, когда они вдвоем выбираются на прогулку. Разница заключалась в том, что я не был его отцом, да и вообще так поглядывать на меня было не за что. Я был всего-навсего сыщиком, на четвертом десятке – без жены, без детей, без друзей и иных привязанностей. Я мог бы иметь успех в каком-нибудь «Клубе одиноких», но даже туда меня не приглашали.

Все, чем я владел, был автомобиль, переживший очередную зиму и готовившийся встретить свою восьмую весну. Он служил мне верой и правдой, хотя иногда, особенно в плохую погоду, у него барахлило зажигание. Мы уселись и, немного повоевав с зажиганием, двинулись в путь. Роар заметил, как я про себя проклинаю мотор. Надо признаться, что я вполне овладел этим искусством и редко ругаюсь вслух, тем более в присутствии женщин и детей. Может, именно потому никто меня не любит.

На самой середине моста через Пуддефьорд мы оказались в пробке. Было похоже, что мы остановились на изгибе радуги. Справа, между светло-серым небом и темно-серой водой, виднелся остров Аск, и мерцавшие на его склонах вечерние огни были похожи на сигналы бедствия. Слева от нас, в заливе Викен, возвышался скелет того, что когда-нибудь – с божьей помощью и с помощью кораблестроителей – должно стать судном. Огромный кран угрожающе раскачивался над скелетом, как доисторический птеродактиль над тушей мертвого динозавра, готовый поудобней примоститься, чтобы клевать мертвечину. Был как раз такой вечер в конце зимы, когда, куда ни повернись, во всем ощущается смерть.

– Теперь расскажи мне о своем велосипеде, о маме и о Джокере с компанией. И скажи, что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал.

Я глянул на Роара и ободряюще улыбнулся. Он попытался улыбнуться в ответ, и я должен признаться, что не видел, пожалуй, ничего более душераздирающего, чем попытка ребенка улыбнуться, когда он не может этого сделать. Я понял, что мальчику предстоит поведать мне непростую историю.

– На прошлой неделе они забрали велосипед у Петера, – начал Роар. – У него тоже нет папы.

– Правда?

Поток автомашин медленно двинулся вперед. Я машинально следил за тормозными сигналами впереди идущих машин.

– Джокер всегда ходит со своей компанией. У них есть небольшой домик в лесу на горе за нашими домами.

– Домик?

– Да, но это не они его построили, кто-то построил, а Джокер и его компания всех оттуда выгнали, и теперь все боятся в этот домик заходить. Но вот…

Мы ехали по Лаксевогу. Направо, по другую сторону Пуддефьорда, похожий на собачью лапу, вытянулся в заливе полуостров Нурднес.

– Да, и что? – спросил я.

– Мы, конечно, слышали о том, что они там проделывали. Они ловили девчонок постарше и тащили в домик, ну и все такое… Но это были девчонки, а не мамы. А когда они украли велосипед у Петера, его мама пошла туда, чтобы забрать велосипед, и она… она не вернулась.

– Как? Совсем не вернулась?

– Нет. Петер, Ханс и я – мы ждали ее больше двух часов, а потом Петер заплакал и сказал, теперь, мол, ясно, что они убили его маму, а отец ушел в море и больше никогда не вернется…

– Чего же вы не позвали на помощь взрослых?

– А кого? Ни у Петера, ни у Ханса, ни у меня нет папы. Наш дворник и полицейский Хауге только и знают, что кричат на нас и прогоняют. А руководитель молодежного клуба в нашем доме твердит одно: приходите к нам, будем играть в «людо» . Дурак он. Но потом мама Петера вернулась из леса с велосипедом, а одежда на ней была вся грязная и изорванная, и она плакала. Все это видели. Позади шел Джокер со своей компанией, они орали и хохотали, а когда увидели нас, то закричали – так, чтобы слышали и мама Петера, и все, – что, если мама Петера пожалуется кому-нибудь, они расправятся с Петером.

– Этим все и кончилось?

– Да, ведь никто не станет связываться с Джокером. Как-то отец одной девочки встретил Джокера у магазина, прижал его к стенке и сказал, что, если они не прекратят безобразий, он так отделает самого Джокера, что тот на ногах стоять не сможет.

– Ну?

– Однажды поздно вечером, когда этот человек возвращался с работы, компания подстерегла его около дома. Они избили его так, что он две недели пролежал в постели, а когда поправился, вся семья переехала на другую квартиру. С тех пор все боятся…

– Ты думаешь, что я не испугаюсь?

Роар с надеждой посмотрел на меня.

– Конечно, ты ведь настоящий сыщик!

Я усмехнулся, представив себя рослым и крепким сыщиком (а на самом деле мускулы у меня дрябловаты, только язык хорошо подвешен).

Мы миновали первый жилой квартал на окраине и уже выехали из районов, где скорость движения ограниченна, но я не спешил давить на газ. Мне стало чуточку легче.

– Значит, они взяли твой велосипед и ты боишься за свою маму? Ты ей говорил о маме Петера?

– Нет-нет, я не мог.

– А ты уверен, что это Джокер и его компания взяли…

– Там есть один парень – Тассе. Он маленький и толстый. Сегодня, когда я возвращался из школы, он мне сказал, что Джокер взял мой велосипед и я могу получить его, если приду к ним в домик. А если я боюсь, то пусть приходит мама. Он прямо так и сказал, и захохотал.

– А сколько их там, в этой компании?

– Восемь-девять, а может, десять человек. Когда как.

– Только мальчишки?

– Нет, там и девчонки бывают, но не всегда.

– Сколько же им лет, этим ребятам?

– Они большие. Шестнадцать или семнадцать – это точно. А Джокер даже старше. Говорят, что ему больше двадцати, но, наверное, девятнадцать.

Девятнадцать… Самый расцвет для психопата. Уже не ребенок, но и не взрослый. Я с подобными типами встречался. Они то жестоки и упрямы, а то могут расплакаться от случайно оброненного грубого слова и совершенно непредсказуемы, как погода в конце февраля: можно ждать чего угодно. Передо мной стояла нелегкая задача.

 

3

Мы проехали «торговый центр», как величали здешний супермаркет. За ним, на горе, расположились две школы: большая, покрашенная в красный цвет – средняя и высоко забравшаяся на склон – начальная. Поодаль взмывали к небу четыре жилых дома-башни.

– Вот здесь мы и живем, – произнес Роар таким тоном, будто показывал одну из звезд Большой Медведицы.

Этот район был расположен у подножия горы Людерхорн. Гора отсюда выглядела тяжелой и мрачной. На ее вершине торчали телевизионные башни, своим острием раздиравшие брюхо облаков, обнажая внутренности серо-голубого неба.

Я остановил машину, и мы вышли.

– Мы там живем. – Роар показал пальцем куда-то вверх.

– Где?

– На девятом этаже, вон окно с зелеными и белыми шторами. Это моя комната.

– Ясно.

Окно с зелеными и белыми шторами где-то на девятом этаже – это звучало как упоминание о необитаемом острове Робинзона Крузо.

– Может, нам подняться и поговорить с твоей мамой? – предложил я.

Мальчик упрямо покачал головой.

– Нет, без велосипеда нельзя, – сказал он.

– Хорошо, – согласился я, но у меня засосало под ложечкой. По правде говоря, компания подростков – далеко не самое легкое, с чем приходится иметь дело в жизни. Особенно когда они чувствуют свою силу, а ты прекрасно знаешь, что за последние года два самой тяжелой физической нагрузкой для тебя было поднять бутылку с акевитом .

– А где мы их найдем?

– Там, на горе. Я покажу тебе.

Мы обогнули соседний дом-башню. По склону горы справа, среди деревьев, виднелся квартал невысоких жилых домов, стоящих в беспорядке, будто кто-то разбрасывал их сверху и даже не посмотрел, куда они упали. За домами рос молодой сосновый лес. Там-то и должен был быть домик Джокера.

Остановившись за углом, Роар начал объяснять мне, куда и как идти.

– А разве ты не пойдешь со мной?

Мальчик покачал головой.

– Я понимаю, – улыбнулся я ему, – когда я был таким, как ты, на нашей улице тоже была компания. Может, не совсем такая, но и жизнь тогда была другой. Таких высоких домов и в помине не было. Ладно, жди меня здесь. Мне по этой тропинке?

Роар кивнул. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, и я понял, что он боится, боится не за себя, а за меня. Честно говоря, это меня не очень подбодрило.

Чтобы почувствовать уверенность, я зашагал «моряцкой» походкой, стараясь походить на сильного мужчину, уже давно научившегося самостоятельно чистить зубы.

По тропинке навстречу мне шла женщина, лет сорока, с лицом худым и постным, как остатки рыбного обеда. Чтобы подчеркнуть свою индивидуальность, она сколола волосы на затылке, стянула их так туго, что они казались приклеенными. Хоть она и была блондинка, прическа делала ее похожей на индианку. Женщина тащила за собой большую хозяйственную сумку на колесиках, никакого отношения к велосипеду не имеющую. Лицо ее было бледным, а испуганные глаза смотрели прямо на меня. Ей нечего было меня бояться, но я все-таки не решился улыбнуться, чтобы не напугать ее.

Уступив ей дорогу, я пошел по лесу. Я всегда любил сосны. Они – полная противоположность строгим и печальным елям со склоненными, как в трауре, ветвями. Сосновый аромат напомнил мне о лете, скорее о конце лета, когда легко и приятно шагать вверх по горной тропе, через поросшие вереском поляны, к широким лугам, к небу – синему и чистому, куда летнее солнце прячет все запасы витаминов в преддверии долгой зимы.

Но до лета далеко, стоит февраль, и нечего мечтать о горных просторах, теплых хвойных лесах и тому подобном…

Я увидел домик совершенно неожиданно, метрах в двадцати по склону. Это сооружение очень условно можно было назвать домом. Скорее это был сарай, сколоченный из древесных отходов и выкрашенный темно-зеленой краской. Для утепления использовали разодранные картонные коробки и ящики. Под самой крышей я заметил окошко, задраенное металлической сеткой, как в курятнике. Прислоненный к стене, стоял велосипед, сверкая свежей голубой краской.

В окошке мелькнуло чье-то бледное лицо. Потом я услыхал голоса, и тут же через дверь в торцовой стене домика-сарая высыпала молодежная компания. Живой стенкой они выстроились перед велосипедом: комитет по приему гостей был в сборе.

 

4

В них чувствовалось больше настороженности, чем уверенности. Передо мной стояло шесть ничем не примечательных акселератов-подростков со светлым пушком на подбородках и вполне типичными для этого возраста прыщами на лицах. Долговязый неуклюжий паренек, замыкающий ряд, пытался скрутить сигаретку, но руки его дрожали и половина табака высыпалась, а когда наконец сигаретка была готова, он, вместо того чтобы пихнуть ее в рот, чуть было не угодил себе в глаз. Низенький толстый румяный мальчишка с золотистыми волосами прятался за чужие спины. В глазах его застыло выражение собачьей преданности – верный признак, что он и есть козел отпущения для всей компании, он – шут, потому что в таких компаниях не обходятся без шута. Но горе тому, кто осмелится его обидеть. Именно шут– – осознают они это или нет – является связующим звеном всей компании. Каждый считает своим долгом защищать его, ведь только он и нуждается в защите. Наверное, это был Тассе, о котором мне говорил Роар. Остальные четверо отличались друг от друга цветом волос, ростом и выражением лица, однако на всех были одинаковые джинсы и куртки – правда, у одних нейлоновые, у других кожаные.

Но вот в дверях показался еще один, видимо последний, и картина мгновенно изменилась. Подростки вывалились из домика как стадо баранов. Этот вышел небрежно, будто он совершенно случайно здесь оказался.

В нем было нечто деланное, заученное, что весьма характерно для психопатов. По лицам ребят я понял, что его и уважают, и боятся. Компания, полминуты назад представлявшая собой сборище конфирмантов, которых я легко мог заставить читать «Отче наш», мгновенно превратилась в банду. Неуверенные улыбки сменились презрительными гримасами. Испуганные глаза застыли и ожесточились. Сигарета во рту долговязого перестала дрожать. Тассе подбоченился и выпятил живот.

Главарь не представился – в этом не было необходимости. Всем своим видом он выражал совершенное безразличие. Он казался сонным, но его маленькие прищуренные глазки не дремали. Темные, быстрые, хищные, они словно подстерегали добычу. Черные и прямые, зачесанные назад волосы придавали ему сходство со священником. Высокий бледный лоб, небольшой и необычайно острый нос, похожий на лезвие ножа. Казалось, что при желании этот нос можно использовать как оружие. Рот пухлый, как у Элвиса Пресли . Верхняя губа поджата в презрительной ухмылке. Но зубы… черные, гнилые, они уж никак не годились для глянцевой обложки популярного диска. На нем были узкие, выцветшие добела джинсы в обтяжку и черная кожаная куртка с многочисленными молниями. Худощавый и поджарый, физически он не очень развит, но можно предположить, что ловко владеет ножом. Его голос, как я и думал, был тонким, как натянутая струна, и царапал, как старая бритва. Когда Джокер заговорил, случайный луч заходящего солнца, пробившись сквозь сосновую крону, осветил его белое как бумага лицо, и оно стало золотистым, как у ангела, а пухлые губы приобрели резкие очертания, словно на портретах Рафаэля. Казалось, свои последние лучи солнце сосредоточило именно на его губах.

– Тебе что надо, старикашка? – начал Джокер.

Аплодисменты не заставили себя ждать: дружный смех взорвал лесную тишину. Мерзкий громкий хохот. Так смеются только подростки.

– Я ищу детский сад и, похоже, нашел, – проговорил я.

Видимо, я не обладал таким шармом, как Джокер, – никто не засмеялся.

Рот с гнилыми зубами произнес:

– Дом для престарелых внизу, под горой. Тебе не нужна инвалидная коляска?

И снова хохот. Как будто юнцы никогда в жизни не слышали ничего более остроумного. Они буквально помирали со смеху.

– А может, она пригодится тебе? – в свою очередь спросил я и, пока меня не прервали, добавил: – Я, собственно, пришел за своим велосипедом.

– За велосипедом? – Джокер огляделся, делая вид, будто только сейчас заметил, что мы не одни.

– Кто-нибудь видел тут велосипед?

Кривляясь, как клоуны, ребята начали оборачиваться, изображая недоумение. Они качали головами, а Тассе едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.

– Знаешь, старикашка, ты лучше пришли к нам свою тетку или няньку из дома престарелых. И тогда мы подумаем, чем тебе помочь! – сказал Джокер.

Я уже не сомневался, что на этот раз они просто лопнут. Лопнут со смеху, и все тут. Казалось, что дня три они дышали веселящим газом и у них в запасе осталась еще парочка баллонов. Но я понимал, что это всего лишь прелюдия к моей речи. Я должен был начинать не мешкая.

Со мной всегда так: когда страшно, мне хочется говорить. Наверное, и на своем смертном одре я буду что-то говорить, а входя в загробное царство, по-свойски хлопну по плечу святого Петра, до того как он успеет показать мне дорогу в отдел жалоб и предложений.

И я начал. Я сделал два шага вперед и остановился перед долговязым. Я пристально смотрел ему прямо в глаза, чтобы своей волей заставить его вспомнить невзгоды и обиды его детства – ведь в каждом человеке, глубоко спрятанные, живут либо трогательные, либо болезненные воспоминания детства. К моему удовлетворению, сигарета в уголке его рта нервно задергалась.

– Может, на первый взгляд я не выгляжу спортсменом, – начал я. – К тому же вас семеро и каждый лет на пятнадцать-двадцать меня помоложе. Но и лев в зоопарке кажется безобидным до тех пор, пока кто-нибудь не осмелится войти к нему в клетку.

Шагнув в сторону, я оказался лицом к лицу с парнем почти моего роста. На левой ноздре у него торчал прыщ, а верхняя губа покрылась мелкими капельками пота.

– Вы меня не запугаете, – продолжал я, – хоть и выстроились тут передо мной, как неприступные горные вершины.

Парень покраснел, и я двинулся к его соседу.с замечательной серовато-черной щетиной на подбородке. Из-под густых, почти сросшихся бровей на меня смотрели явно близорукие глаза. Ему надо бы носить очки. Я помахал ладонью у него перед носом, и он растерялся, не зная, куда глядеть.

– Привет! Кто дома? Я здесь, да нет – вот тут я! Слушай, приятель, сходи-ка домой за очками. Ты словно из иного измерения. Точно! Когда подрастешь, поймешь, о чем я говорю. А впрочем, можешь поискать это слово в словаре, если ты в состоянии это сделать и найдешь словарь.

Следующим был Джокер, и я нарочно прошел мимо. Краем глаза я уловил, как тяжело он сглотнул. Справа от Джокера стоял шут Тассе. Обычно шут – легкая добыча, если у него еще нет иммунитета.

– Привет, Тассе! – проговорил я. – Вот кому действительно необходим моцион. – Я сделал паузу. – И для этого тебе нужен велосипед? Слово «моцион» можно найти в словаре иностранных слов.

Остальных я взял одним махом.

– О, да ведь это Аббот и Костелло! Кнолл и Тотт в детском садике!

И, снова заняв центральную позицию, я не спеша оглядел всю компанию.

– Вы хоть знаете, с кем имеете дело? Я знаменитый Веум! Не слыхали? Мой адрес можно найти в телефонном справочнике на букву «М» под рубрикой «Монстр». Время от времени, когда я расправляюсь с кем-нибудь, обо мне пишут в газетах. Не советую входить ко мне в клетку. Раскладка у нас примерно такая: я игрок сборной страны, а вы лилипуты из команды пятого разряда района Мёрэ и Ромсдала. У вас, правда, есть одно преимущество: я не имею права бить тех, кто младше. Но, признаюсь, я не всегда придерживаюсь этого правила. Так что можно попробовать. – Я чувствовал свое преимущество и продолжал: – Я пришел забрать велосипед, и я это сделаю. Есть возражения?

Я не отрывал взгляда от Джокера. С психопатами, как и с медведями: лучший способ осадить – это неотрывно смотреть им в глаза.

– Когда в покер играют настоящие мужчины, джокера в колоде не бывает.

Решительно пройдя мимо главаря, я взял велосипед за руль и развернул его. Шесть пар глаз следило за мной. Джокер стоял как вкопанный за моей спиной. Стоять спиной к законченному психопату – это глупейшее, что можно придумать, но я заворожил публику, и в этом была моя победа. Впрочем, у меня не было иного выбора. Проходя мимо Джокера (прочь из этого заколдованного круга!), я обернулся и пристально посмотрел на него.

– Поменяйте пеленку своему шефу, ребята!

Пристально и неотрывно смотрел я на Джокера, держа его под гипнозом, а сам спешил уйти подальше, не рисковать, не ждать, когда он кинется и всадит нож мне в спину.

Позади ни звука. Никто не смеялся. Никто никогда не смеется, становясь свидетелем позора своего повелителя. Я же был очень доволен собой и воображал, как будут меня восхвалять, когда история этой шайки будет пересказываться где-нибудь в лесу у костра, а может, и в телевизионной передаче.

Отойдя подальше, я вскочил на велосипед и налег на педали. Могу представить, что это походило на картину, изображавшую одинокого всадника, спешащего навстречу закату. Но даже на картине было видно, что у всадника еще множество дел, а всадником, между прочим, был я сам.

 

5

Роар ждал там, где мы расстались. Он не мог скрыть восхищения. Я «спешился», и мы направились к его дому (велосипед шествовал между нами).

– Как это тебе удалось? – спросил мальчик.

– Да так, пришел и забрал, – ответил я; будто и вправду это было самым простым делом на свете.

* * *

Она еще не произнесла ни слова, а я уже понял, с кем имею дело. Она приближалась легкой походкой, издали похожая на застенчивого подростка. Темные волосы обрамляли ее лицо. Казалось, что у нее не два, а три глаза, и третий там, где должен быть рот. Белый с высоким отворотом свитер плотно облегал ее. На ней были темно-синие вельветовые брюки и нейлоновая куртка – красная, с синей отделкой, – которую она не успела застегнуть. Еще не дойдя до нас, она крикнула:

– Ты где пропадал, Роар?

Взяв Роара за плечи, она внимательно поглядела на сына, будто по его лицу, как по карте, можно было проследить весь пройденный им сегодня маршрут.

У нее были курчавые волосы, коротко подстриженные на затылке, таком трогательном и нежном, что, глядя на него, хотелось плакать и почему-то вспоминались лебеди, виденные в детстве в Нюгорд-парке. Это воспоминание всегда заставляло меня глубоко и искренне сожалеть о том, что в моей жизни не было случая прижаться к такому вот затылку и выплакать разом все беды и обиды. А может быть, я такую возможность уже потерял. Короче говоря, у нее был тот самый затылок, и что-то смягчилось в моей душе.

– Мама… – начал Роар. – Знаешь… этот Джокер и все там… они взяли мой велосипед, и тогда я поехал…

Она холодно глянула на меня и произнесла тоном, который живо охладит любого разомлевшего на пляже жарким летним днем при +30° в тени:

– Вы кто? – и, обращаясь к Роару, добавила: – Он тебя не обидел?

– Обидел? – Мальчик удивленно уставился на мать.

Она тряхнула его за плечи:

– Сейчас же отвечай! Слышишь!

Женщина снова взглянула на меня, и слезы покатились из ее глаз.

– Кто вы? Если вы только посмели его тронуть, я убью вас!

Лицо ее покрылось красными пятнами, а на носу выступили капельки пота, глаза потемнели и загорелись синим газовым пламенем.

– Моя фамилия Веум, фру, и я ничего…

Роар прервал меня. Теперь и в его глазах блестели слезы.

– Он ничего… он мне помог, это он отобрал у них мой велосипед. Он взял его из домика Джокера и компании, чтобы не ты…

Слезы катились по щекам мальчика, и мать беспомощно глядела на сына. Потом она обняла его и что-то зашептала ему на ухо.

Я огляделся. Начинало темнеть, во многих окнах зажегся свет. Мимо нас проезжали и останавливались автомобили, из них вылезали уставшие за день понурые мужчины и спешили к своим подъездам и лифтам, к себе домой, к своим обеденным столам, стоящим где-то в двадцати метрах над землей, на эти двадцать метров ближе к космосу и еще на один рабочий день ближе к вечности. Здесь, на тротуаре перед их домом, разыгрывалась небольшая семейная драма, но никто из прохожих не повернул головы, никто не обратил внимания на молодую женщину, маленького мальчика и не очень молодого мужчину и на почти совсем новый велосипед. С таким же успехом все это могло бы происходить где-нибудь в безлюдной пустыне Сахаре.

Из-за плеча сына женщина подняла на меня взгляд. Сейчас ей можно было дать не больше двадцати. Надула губы, как маленькая девочка, которой не дали конфетку. Но рот был не детский – с пухлыми чувственными губами, – а выражение лица не оставляло сомнения в том, что, когда девочка подрастет, она добьется своего. Синие глаза наконец стали спокойными и напоминали цветы, которые ты когда-то не сорвал, а потом всю жизнь жалеешь об этом.

– Извините. Я очень испугалась, он никогда раньше так долго не пропадал. И я…

– Это понятно, – заговорил я.

Она выпрямилась и, откинув левой рукой упавшие на лоб волосы, протянула мне правую.

– Я… меня зовут Венке Андресен.

– Веум. Варьг Веум. – На несколько секунд я задержал ее руку в своей.

Она, казалось, была удивлена, и я догадался, что она то ли не расслышала, то ли не запомнила мое имя.

– У моего отца было хорошо развито чувство юмора. Это он дал мне такое имя.

– Какое?

– Варьг.

– Значит, вас действительно так зовут? – Она засмеялась легко и весело. Ее губы расцвели в чудесной улыбке, и все лицо сделалось красивым, счастливым и молодым. А когда она перестала смеяться, стала сразу лет на двадцать моложе и лет на десять старше: девчоночьи губы и глаза зрелой женщины. Мне пора было домой.

– Но кто же вы? – проговорила она. – Как он нашел вас?

– Я частный сыщик, так сказать – детектив. Роар нашел меня по телефонному справочнику.

– Частный сыщик?

Похоже, она мне не верила.

– Это правда, мама, – вмешался Роар. – У него есть своя контора, вот только пистолета нет.

Женщина мягко улыбнулась.

– Ну и прекрасно. – Она огляделась и кивнула в сторону дома. – Можно пригласить вас на чашку кофе?

Я посмотрел на часы. Вообще-то мне следовало бы отказаться и ехать домой. Но я ответил:

– Спасибо, с удовольствием.

Мимо моей машины мы прошли в подъезд двенадцатиэтажного дома, заперли велосипед в подвальном чулане и поднялись на одном из двух лифтов. Женщина нажала кнопку девятого этажа. Лифт был узкий, обшитый металлом и покрашенный в серый цвет – по-видимому, давно, так как краска кое-где уже облупилась. Он больше походил на душегубку, чем на механизм, облегчающий людям жизнь.

Венке Андресен смотрела на меня своими большими глазами.

– Если нам повезет, мы доберемся до своего этажа.

– А что такое?

– Ребята тут все время балуются. Станут каждый на своем этаже и все сразу нажимают кнопку лифта, кончается это либо коротким замыканием, либо чем-то в этом роде. Поэтому лифт у нас застревает, и часто сидишь там и ждешь монтера, чтобы помог выбраться.

– Веселенькая тут у вас компания, как я понимаю. Им что, кроме велосипедов и лифтов, нечем больше заняться?

– Есть у нас человек, специально назначенный для работы с подростками, но у него не очень-то получается. Правда, он организовал здесь молодежный клуб. Его фамилия Воге.

Лифт остановился, мы благополучно добрались. От лестничной площадки вели две двери. Мы прошли в одну из них и попали на балкон, огибавший весь дом, – сюда выходили двери всех квартир на этаже. По пути к Андресенам мы миновали двери двух чужих квартир и несколько окон, плотно завешенных изнутри гардинами. Все двери были покрашены голубой краской. Мы стояли на балконе девятого этажа. Земля и асфальт перед домом отсюда казались бесконечно далекими. Если упадешь, разобьешься насмерть.

На двери квартиры Венке висела написанная от руки табличка: «Здесь живут Венке, Роар и Юнас Андресен».

Без каких-либо комментариев мать Роара отперла дверь и молча впустила нас. В прихожей она повесила на вешалку свою и мою куртки. Здесь, посреди прихожей, на зеленом вязаном коврике, я чувствовал себя скованно. Так обычно бывает в чужих прихожих, когда не знаешь, куда идти.

– Пойдем, я покажу тебе свою комнату, – тронул меня за руку Роар.

– Ну а я пока приготовлю кофе, – сказала Венке.

Роар потащил меня к себе. Вблизи бело-зеленые шторы оказались зеленой материей с нарисованными по всему полотну белыми грузовиками. Крашеная деревянная кровать в углу была основой для детской двухъярусной кровати. На стенах плакаты, картинки животных, вырезки из комиксов, большая фотография клоуна на манеже и листок из календаря с изображением военного оркестра, марширующего по узенькой городской улочке, застроенной белыми деревянными домиками. На полу в известном только хозяину порядке разложены деревянные рельсы, старенькие автомобильчики, мягкие игрушки-зверушки и обломки старых игрушек, фигурки ковбоев и индейцев с отломанными руками и застывшим выражением лица. На зеленом крашеном столе лежала кипа альбомов для рисования и раскрашивания, отдельные листочки с рисунками и вырванные из старых книжек картинки.

Это была типичная детская комната, в которой ее обитателю живется хорошо.

– Послушай, а как мне тебя называть? Веум? – серьезно глядя на меня, спросил Роар.

Я потрепал его по волосам.

– Зови меня просто Варьг.

Мальчик радостно кивнул и светло улыбнулся, показав новые передние зубы, немного великоватые для такого маленького рта.

– Хочешь посмотреть, что я нарисовал?

Я согласился, и он протянул мне листок. Там были голубые солнца и золотые деревья; красные горы и корабли с колесами; там кролики скакали верхом на лошадях и, окруженный садом и цветником, стоял покосившийся от ветра домик с асимметрично расположенными окнами.

Я подошел к окну и посмотрел вниз. Было похоже, что я в самолете. Люди, машины – все такое крошечное: четырехэтажные дома казались не больше спичечных коробков, а улица напоминала игрушечный трек с домами по обе стороны.

Я перевел взгляд на склон горы Людерхорн. Серо-черный силуэт ее был едва различим на фоне вечернего неба и уже казался его частью, этаким огромным темным облаком, угрожающе склонившимся над городом, то ли предупреждая о приближении Судного дня, то ли предвещая смерть.

 

6

Мы пили кофе на кухне. Из гостиной доносились звуки телевизора: Роар смотрел детскую передачу.

Желтая веселая кухня была, несомненно, перекрашена хозяевами. Оранжевые двери стенных шкафов хорошо гармонировали с белыми в желтых апельсинах занавесками.

Бело-серый стол был покрыт круглой желто-оранжевой скатертью. Кофе подавался в зеленых с красными полосками кружках, в плетеной корзиночке лежало печенье.

– Мне вас нечем особенно угостить, – пожала плечами Венке.

– Чудесный кофе, – ответил я.

– Пейте, я еще налью.

Я покосился на стеклянный, наполовину пустой кофейник, стоявший на электрической подставке с подогревом, и кивнул.

– Неужели это все-таки Джокер, как его называют, и его компания? – начала она.

– Да. Я слыхал, что уже был случай с матерью приятеля Роара, когда они отобрали у того велосипед…

– Я об этом знаю. Мы с ней разговаривали. Она… – Венке прикусила губу. – Это невероятно… Они забрали велосипед, и она пошла туда… И они… Это выходит за всякие рамки! Они обращались с ней не как со взрослой женщиной, а как с девчонкой.

– Они ее…

Венке твердо отодвинула чашку.

– Как им только не стыдно! Можно ли представить, чтоб такое могло случиться, когда мы были детьми? А теперь…

Она глядела куда-то мимо.

– Вот что значит быть одинокой, матерью-одиночкой. За нами охотятся все – от сопливых мальчишек до стареющих донжуанов. Тошно становится.

– Так они все же…

– Нет, нет, ее не изнасиловали. Это, очевидно, произойдет со следующей жертвой. Ее «взяли в плен», издевались и насмехались над ней. Этот Джокер стянул с нее брюки и в таком виде заставил показаться всей компании. Но дальше они не пошли.

– А почему она не обратилась в полицию?

– В полицию? А какой толк? Ведь свидетелей не было. Никого не было, кроме этой банды, а они будут молчать, они не осмелятся, они запуганы так же, как и мы. Все боятся Джокера. Был тут один, попробовал их образумить, но его так избили, что, думаю, он уже никогда полностью не поправится. А если бы она пошла в полицию, то больше никогда уже не получала бы свою почту. Кто-то из родителей девочек ходил к матери Джокера, и после им ежедневно поджигали почтовые ящики, так что от газет и писем только пепел оставался. Пришлось ходить за своей почтой в отделение. А нам, матерям-одиночкам! Трудно даже представить, что они уготовят нам, не говоря уж о наших детях. Жила здесь девочка шести лет, так однажды она вернулась домой вся в ожогах от сигарет. Подумайте, они гасили об нее сигареты!

Я почувствовал, как все во мне сжалось. Я вновь увидел их перед собой, лицом к лицу: незнакомый долговязый, толстый Тассе и Джокер – похожий на священника, с глазами тигра, с гнилыми, как у разлагающегося покойника, зубами. Я представил себе, что они могли бы сделать с Венке Андресен, если бы она пошла за велосипедом.

– А ты бы пошла за велосипедом сама? – спросил я, переходя на «ты».

– После всего, что произошло? – Она покачала головой. – Нет, пропади он пропадом, хотя я не смогла бы купить новый. Но ни за что я не пошла бы туда. Во всяком случае, одна.

– И никто из твоих знакомых не мог бы тебе помочь?

Венке подняла голову.

– Ты когда-нибудь жил в большом доме? Сколько здесь квартир? Пятьдесят-шестьдесят – значит, живет человек двести. Те, с кем я здороваюсь, в основном соседи по этажу. С другими иногда встречаюсь в лифте. Мы как муравьи. Ты думаешь, муравьи здороваются друг с другом? – Она покачала головой. – Люди – нет. Мы живем каждый сам по себе. То же было и когда Юнас жил здесь.

– Ты разведена?

Она закурила, не предложив мне.

– Еще нет, но мы живем отдельно. – Она затянулась. Ее взгляд блуждал по желтой кухне: – Уже восемь месяцев. – Заметив наконец пачку сигарет, она сразу протянула ее мне.

– Спасибо, я не курю.

Но чтобы как-то выразить свое доброе расположение к ней, вместо сигареты я взял печенье.

– Еще кофе?

Я кивнул, и она поднялась. Она была худа и изящна. Прямая спина, маленькая грудь, не слишком широкие, округлые бедра, обтянутые вельветовыми брюками. На шее маленькое родимое пятнышко.

– Ты работаешь?

– Да. Я работаю полдня. Я и раньше работала. От Юнаса я получаю немного. Он задолжал мне несколько тысяч крон. Мне кажется, что он делает это нарочно, просто выжидает. Мы разошлись по его вине, но он хочет все свалить на меня. Ему понадобилась другая, вот он и нашел себе потаскушку.

– Где ты работаешь?

– Тут неподалеку, на военной базе Хоконсверн, – секретаршей. По крайней мере не трачу времени на дорогу. Вот так. Но самое трудное – это остаться одной после того, как привыкнешь жить с кем-то.

Она сидела неподвижно, втянув голову в плечи и глядя в чашку перед собой. Губы слегка дрожали, а глаза стали совсем темными. Мне пора было собираться домой.

– Я понимаю, каково тебе, – сказал я, – ведь я тоже через это прошел.

Она посмотрела на меня с удивлением.

– Через что прошел?

– Я имею в виду, что я разведен. Скоро четыре года, но только недавно стало чуть легче. Человек ко всему привыкает. Это как у больных раком. В конце концов они смиряются со своей болезнью.

– Кто знает… – отозвалась Венке.

Помолчали. Я глядел в окно в пустую ночную тьму и вдруг почувствовал, что меня разглядывают.

– Тебя бросила жена? – тут же услышал я.

– Да, но, если хочешь, можно считать, что она выставила меня вон. Попросила уехать.

– Из-за другого? У нее кто-то был?

– Точно не знаю. – Я посмотрел на Венке. – Не знаю, был ли он уже тогда. Думаю, что да. Я редко бывал дома, много работал. Я работал в управлении по розыску пропавших детей, часто уезжал, работал вечерами. Искал этих малюток. Иногда находил, отводил домой, а там долгие, за полночь, разговоры с родителями. Возвращался, когда она уже спала, а по утрам за завтраком ей не о чем было со мной говорить. Она молчала и только смотрела на меня. Я думаю, ты понимаешь, что я имею в виду.

– У вас есть дети?

– Мальчик, немного младше Роара. Осенью пойдет в школу… Томас. – Теперь была моя очередь разглядывать свое отражение на дне чашки, пробовать отыскать там лицо, которого уже давно не видел, услышать голос, давно для меня умолкший.

Из гостиной вышел Роар.

– Варьг, ты останешься с нами смотреть детектив по телевизору?

Венке Андресен приоткрыла рот. Я смущенно улыбнулся.

– Спасибо, нет. Кошмары я предпочитаю смотреть во сне. Мне пора домой.

Роар огорчился, но ничего не сказал.

Я поднялся.

– Спасибо за кофе. Было приятно побеседовать, – сказал я Венке, сидевшей напротив, и, повернувшись к Роару и потрепав его по волосам, добавил: – Рад был с тобой познакомиться.

В прихожую мы вышли все вместе. Я надел куртку, нащупал в кармане ключи от машины, погладил Роара по голове и протянул руку его матери. Я задержал ее ладонь в своей.

– Спасибо за помощь, – начала она, – сколько мы тебе должны?

– Считайте это дружеской услугой. А ты, Роар, теперь хорошенько приглядывай за велосипедом. Всего доброго.

– Пока, – проговорил Роар.

– Всего хорошего и спасибо за все, – сказала Венке.

Я быстро прошел по балкону и в одиночестве спустился на лифте. Мне казалось, что я спускаюсь в преисподнюю.

От подъезда я направился к машине. Захлопывая дверцу, я поглядел наверх. За окном с бело-зелеными шторами, прижавшись носом к стеклу, стоял мальчик. Он махал мне рукой. Я помахал в ответ и взялся за руль. За углом дома я увидел движущиеся длинные тени, семь или восемь. Наверное, это была компания подростков, а может быть, игра света и тени.

 

7

Суббота и воскресенье прошли, как обычно проходят дни на изломе февраля к марту – как будто бродишь в глубоком снегу. Почти не рассветало… Серые низкие облака накрыли город, и поездка на Флеен была похожа на путешествие сквозь мокрую и грязную вату.

В воскресенье я решил прогуляться по Нурднесу. Там, где когда-то, тесно прижавшись друг к другу, стояли небольшие деревянные домики, теперь возвышались тяжелые железобетонные башни, глядя на которые было трудно поверить, что в них могут жить люди. Там, где когда-то была детская площадка для игр и казавшийся беспредельным парк, построили здание аквариума с крошечными водоемами для огромных рыб. Рядом вздымалось здание исследовательского института по изучению морского дна – высокая бетонная башня, больше подходящая для изучения летающих, чем плавающих рыб. Там, где когда-то я сам прогуливался с девушкой и носком башмака смущенно ковырял в песке, не было никакого песка, а только голый асфальт.

В понедельник утром я пошел на работу. Молчаливый телефон напоминал окаменевшую черепаху. Время текло, как вода сквозь пальцы. Город за моими окнами жил своей жизнью без меня. Торговцы рыбой на площади хлопали в ладоши, чтобы согреться, и красными замерзшими руками нарезали большими кусками зеленовато-белую рыбу для покупательниц, одетых в голубые плащи, с коричневыми нейлоновыми сумками в руках. Продавцы цветов были похожи на свой жухлый товар. Поодаль, на овощном рынке, стоял единственный продавец и торговал морковью из Италии, цветной капустой из Израиля и белокочанной капустой, сохранившейся у него, по-видимому, с прошлого столетия.

Дождь и туман повисли над городом, вода в заливе Воген поднялась и плескалась о набережную. День был из тех, когда лица людей становятся похожими на нервно сжатые кулаки и достаточно пустяка, чтобы началась свара.

День наступал лениво, как бы нехотя. Телефон продолжал молчать, а я сидел, глядя на него с ожиданием, хотя мог бы позвонить и сам…

Я мог бы позвонить своей престарелой матери, если бы она не умерла два с половиной года назад, а туда, где она теперь, вряд ли проведен телефон, и номер мне не известен.

Еще я мог бы позвонить знакомой девушке из муниципальной канцелярии, если бы она не преподнесла мне глупый сюрприз, когда я звонил ей в прошлый раз.

– Говорит Веум, – начал я.

– Какой Веум? – спросила она. – Тот, у которого есть телефон?

Прошло несколько дней, прежде чем я до конца понял и оценил юмор ситуации. Больше я ей не звонил.

Можно было позвонить журналисту Полу Финкелу и пригласить его пообедать или выпить вместе пивка. Пол будет говорить только о девушках, с которыми познакомился с тех пор, как мы не виделись. А для меня хуже нет, чем слушать о чужих девушках, когда наверняка знаешь, что все это выдумки. Финкел был разведен, как и я. Временами мне казалось, что все вокруг разведены.

В конце концов я набрал номер наобум. Мужской голос произнес: «Эбсен слушает».

– Скажите, я встречусь с фру Андресен? – спросил я.

– С кем?

– С фру Андресен.

– Вы ошиблись номером.

– О! Извините.

– Пожалуйста, – ответил мужчина и повесил трубку.

Я держал трубку и слушал гудок. Телефонный гудок – забавная штука. Если долго его слушать, то кажется, что кто-то тебя зовет: много голосов, хором, но толком ничего не разобрать. А если слишком долго держать снятую трубку, можно услышать голос телефонистки: «Будьте добры, положите трубку». Не дожидаясь этого, я бросил трубку и вышел из конторы.

Понедельник – странный день. Ты еще во власти воскресной депрессии, и тебя еще не захватила новая рабочая неделя. В сущности, можно обходиться без понедельников, а в моей профессии и без доброй половины дней недели.

Мне следовало остаться сегодня дома.

 

8

Я пообедал в кафетерии на втором этаже. Взял какое-то мясное блюдо, вкус которого оставлял желать лучшего. Но это была моя собственная вина. Я знал, куда иду, – я бывал здесь раньше.

Дома я заварил себе почечного чаю и удобно расположился с большой белой кружкой и биографией Хамфри Богарта , которую уже однажды читал. Фотографии в книге были сероватыми – они ведь были сделаны много лет назад в какой-то несуществующей сказочной стране. Да и таких, как Боги, больше нет. А появись он сейчас среди бела дня на площади, мы бы разодрали на куски его плащ английского покроя с погончиками. Я помню его грустные глаза, которые иногда становились жесткими из-за долгой болезни желудка (впоследствии оказалось – это рак), помню его голос с легким присвистом из-за искусственной челюсти. Таким, как Боги, теперь место только в паноптикуме.

Зазвонил телефон. Было половина шестого, но телефон зазвонил. Наверное, кто-то ошибся номером. Я поднял трубку и сказал:

– Вы ошиблись, говорит Веум.

– Веум! Приезжай немедленно! Ты должен мне помочь! Они похитили Роара.

Голос у нее дрожал. Я сразу увидел перед собой ее синие глаза, нежный затылок.

– Не волнуйся, успокойся. Кто похитил Роара? Не…

– Конечно, они! Джокер и компания. – Она всхлипнула. – Когда я пришла с работы, Роара не было, а в почтовом ящике лежала записка: «Мы забрали Роара. Ты знаешь, где его искать. Если сообщишь в полицию, мы его убьем».

– Ты позвонила в полицию?

– Нет! Ты же слышал.

– И все-таки это было бы самое лучшее. Нельзя верить всему, что они говорят. Это явный блеф. Ведь они всего-навсего мальчишки. Ты же понимаешь, они просто хотят запугать тебя.

– Они уже запугали меня, Веум. Я не стану звонить в полицию. И мне некого просить о помощи. А ты не мог бы, Веум? Я, если надо, заплачу.

– Не в этом дело, – ответил я. На моем счету в банке давным-давно ничего нет. И если сейчас туда что-нибудь положить, он просто-напросто этого не переварит. – Конечно, я приеду, если ты…

– Да, да. Большое спасибо! Только приезжай, приезжай поскорей. Сразу выезжай, ладно?

– Выхожу. Успокойся, пожалуйста, все будет в порядке. Я тебя уверяю. Ну, пока.

– Пока.

Я положил трубку, допил свой почечный чай, оставил биографию Богарта отдыхать в ее картонной обложке-могиле и вышел из дому.

На улице постепенно зажигались огни. За синими клетчатыми занавесками обедало семейство из четырех человек: мать – раскрасневшаяся блондинка – ставила на стол сковородку с горячей едой, а хозяин, с челкой и светлыми усами, сидел за столом, тревожно поглядывая на своих детей, будто они были его отражением в зеркале, которое дало трещину. Из открытого окна во втором этаже соседнего дома доносилась песня, исполняемая хрипловатым мужским голосом. Певец пел о том, как он прожил всю жизнь в домике у проселочной дороги. С Эдвардом Перссоном его роднило только картавое «р». Короче говоря, был обычный вечер. Веум спешил. Покладистый Веум, называли его. Приходит, когда позовешь, и всегда в нерабочее время.

Автомобиль закашлялся от удивления, что его потревожили в час положенного ему послеобеденного сна, и мотор еще дважды глох, пока я ехал по центру. Я сказал вслух, что не буду беспокоить его в следующий раз, а куплю себе «фольксваген». Когда я подъезжал к четырем домам-башням, автомобиль мой гудел, как сытый шмель.

Я поставил машину и пошел к подъезду. Лифт поджидал меня. Он был пуст и не останавливался где не нужно. Подойдя к квартире Венке Андресен, я позвонил.

Она открыла. Лицо ее покраснело от слез, а глаза распухли. Венке втащила меня в прихожую, закрыла дверь и упала мне на грудь, глухо и сдавленно рыдая в мою рубашку. Она дрожала всем телом, а я не знал, куда девать руки. Давно никто не плакал на моей груди. Можно сказать, слишком давно. Я осторожно положил ладони на ее плечи и молча гладил ее. Лучше всего дать ей сначала выплакаться.

Она успокоилась, перестала плакать и вдруг застыла в моих руках. Я почувствовал, что она хочет высвободиться, и разжал руки. Венке пристально разглядывала пуговицы на моей рубашке. Я протянул ей свой носовой платок. Она вытерла слезы и высморкалась.

– Извини, я не хотела.

Ее рот распух, как от укуса комара. Я попытался заговорить, и голос мой захрипел, как на старой пластинке в 78 оборотов.

– Где эта записка? – спросил я.

Она достала из комода смятый клочок бумаги и протянула мне. Круглым детским почерком там было написано: «Мы забрали Роара. Ты знаешь, где его искать. Если сообщишь в полицию, мы его убьем». Никакой подписи.

– Во сколько ты вернулась с работы? – спросил я.

– В половине пятого.

– Но ты позвонила мне в половине шестого. Когда ты получила записку?

– Когда я вернулась с работы, записки не было. Я пошла искать Роара, спрашивала у приятелей, но они сказали, что не видели его. Я еще поискала, а вернувшись домой в пять, нашла записку в почтовом ящике. Я страшно перепугалась. Точно не помню, что было потом, но я поднялась в квартиру, заперлась и плакала. Я не знала, что мне делать, кого просить о помощи. Потом вспомнила о тебе. Мы тогда так хорошо поговорили, и я подумала, может быть, ты… Но я ничего такого не имела в виду, я просто… Если надо… – она посмотрела мне в глаза, – я заплачу столько, сколько это будет стоить.

– Ну, об этом мы поговорим потом. А сейчас надо найти Роара. Это самое главное. Ты все-таки не хочешь, чтобы я позвонил в полицию?

Она покачала головой.

– Ну что ж. Тогда оставайся здесь – Роар может появиться. А я поищу его.

– Куда ты пойдешь?

– Начну с их домика.

Глаза ее стали большими и синими, такими большими и синими, что в них больно было глядеть.

– Но это небезопасно. Они же могут…

– Я тоже, если надо, могу быть опасен, – сказал я, мечтая именно так и выглядеть. И я ушел.

 

9

Когда смеркается на Людерхорне, становится так темно, что хоть глаз выколи. Кажется, что горный склон удваивает темноту, а гора являет воплощение самой ночи.

Я остановился на приличном расстоянии от домика, постоял, прислушиваясь, но ничего не услышал. Ни единого звука. Мой взгляд медленно скользил от ствола к стволу, но в беззвездной глухой темноте было трудно различить даже контуры деревьев. Лес мог быть полон скрытой жизни, но мог быть и мертвым, пустым.

Я подошел к сарайчику и встал под затянутым сеткой окошком. Заглянуть внутрь я не мог – окошко было высоковато. Я надеялся хоть что-нибудь услышать, но ни единый звук не потревожил тишину; и все-таки я чувствовал и был почти уверен, что я здесь не один. Я еще раз обшарил взглядом деревья вокруг: нет ли где неестественно утолщенного ствола? Не виднеется ли там, за сломанной веткой, чья-то на мгновение высунувшаяся голова? Не слышно ли в темноте чужое дыхание?

Я осторожно двинулся вдоль стены, заглянул за угол. В домике двери не было, ее заменял дверной проем, завешенный мешковиной. Определить, есть ли кто внутри, было невозможно. Я подошел ближе и, встав перед проемом, отодвинул занавеску и посмотрел внутрь. Там было еще темней, чем снаружи, и тишина еще более глубокая. Мне показалось – что-то шевелится на полу.

Никто не кинулся на меня, и мне оставалось одно: вытянув шею, шмыгнуть внутрь и сразу повернуть налево, чтобы встать спиной к стене. Но ничего не произошло. Никто не прыгнул на меня из темноты, никто не бросился ни с кулаками, ни с ножом. И пока глаза мои постепенно привыкали к темноте, я стоял, стараясь отдышаться.

Комната была небольшой, квадратной. На полу валялась мешковина, старые газеты и пустые пластиковые пакеты. Дальше у стены под решетчатым окном стоял ящик. Пахло пивом, потом и еще чем-то неуловимо неприятным.

В углу, прислоненный к стене, лежал куль. Это и был Роар. Руки его были связаны 'за спиной, а ноги опутаны веревками. Кто-то запихнул ему в рот кляп – грязный носовой платок, и лицо у Роара побагровело. Он неотрывно следил за мной глазами. На щеках виднелись светлые полоски от слез. И когда он понял, что это я, слезы ручейками полились из блестевших в темноте глаз. Волосы его были взъерошены, одежда вся в грязи, но в остальном все вроде нормально. Это был тот случай, когда душевные страдания ранят сильнее физических.

Я достал складной нож, присел на корточки, разрезал веревки, связывающие мальчика, и вынул у него изо рта кляп. И тут же полувсхлипы, полурыдания наполнили комнату. Я видел, как Роар старался сдержаться, но знал, что ему с этим не справиться. Я обнял его и крепко прижал к себе, чтобы заглушить рыдания и удержать от всхлипов, он плакал, и тело его содрогалось. Успокоить его было труднее, чем успокоить его мать. К тому же я не мог сосредоточиться только на нем. Плач нарушил тишину, и у меня не было уверенности, что кругом все спокойно, возможно, в темноте появились какие-то звуки – звуки, которых не должно было бы быть. Вслушиваясь, я напрягался так, что у меня заболела голова, но не услышал ничего, кроме рыданий. Может быть, мы действительно были здесь одни, может, компания ушла домой выпить по чашке какао или поиграть в «людо»: их сегодняшний «рабочий день» был окончен.

Шепотом на ухо мальчику я сказал:

– Нам нужно идти, Роар. Мама ждет нас.

Он шмыгнул носом и кивнул.

– Не знаешь, где они все? – спросил я.

Роар покачал головой.

– Они давно ушли, – захлебываясь слезами, выдавил он из себя.

Я достал чистый носовой платок, вытер слезы на его щеках и бодро проговорил:

– Тогда мы двинемся домой, хорошо?

Я полуобнял его плечи, отодвинул мешковину, висевшую пологом на дверном проеме, и мы вышли наружу.

Они стояли полукругом у выхода и поджидали нас. Я почувствовал, как Роар напрягся и замер, и мгновенно толкнул его обратно в домик. Я быстро пересчитал их. Пятеро. На два меньше, чем в прошлый раз. Здесь были Джокер, долговязый, шут Тассе, тот, с прыщом на носу, и блондин с густыми, зачесанными назад волосами, которого я, кажется, еще не видел. Пять человек. И я один.

На этот раз Джокер не дал мне заговорить. Своим высоким, как натянутая струна, голосом он приказал:

– Налетай, ребята, дайте ему как следует.

Он стоял, скрестив руки на груди, и презрительно смотрел на меня. Было ясно, что сам он не снисходит до драки, во всяком случае, если нет стопроцентной уверенности в победе. Количество моих противников, таким образом, уменьшилось до четырех, да и Тассе я мог сбросить со счета. Главное – сосредоточиться на троих. Двое уже подходили. Левой рукой мне удалось парировать удар долговязого, а правым плечом я оттолкнул блондина. Я саданул долговязого башмаком по ноге, но блондина ударил неудачно и слабо. Прыщавому удалось достать меня кулаком в грудь, и я упал, но тут же вскочил и прислонился спиной к стене. А Тассе я недооценил. Наклонив голову и сжавшись, он бросился на меня. Он угодил мне головой в живот, в солнечное сплетение. На миг мне показалось, что в лесу стало ослепительно светло. Потом вновь надвинулась темнота. Я ударил Тассе коленом, пока он не успел отскочить, и одновременно старался развеять золотисто-красные круги, танцевавшие в плотной, колышущейся окружавшей меня темноте.

Я услыхал, как хнычет Роар, и тут же получил удары с двух сторон. Я стиснул зубы, стараясь различить очертания фигур в темноте. Передо мной появился еще один, который пытался обхватить меня руками. Мне неохота было обниматься, и я коленом ударил его в живот. Он свалился мне под ноги. И тут я получил удар по голове, да такой, что из глаз посыпались искры, мне показалось, что я теряю сознание. Глубоко вздохнув, я повернулся, вслепую ударил в темноту. Мой кулак утонул в чьих-то мягких, слабеньких мышцах. Левой рукой я отбросил парня в сторону, потом повернулся и снова встал спиной к стене.

Джокер следил за мной со стороны. Глаза его в темноте казались бесцветными, серовато-белыми. Презрительная мина на лице оставалась прежней, только в правой руке появился нож с выскакивающим из рукоятки лезвием, поднятым вверх. Однако не похоже было, что парню не терпится принять участие в драке. Скорее всего, это была забота о собственной безопасности.

Я поискал глазами Роара. Он все еще стоял в дверном проеме. Его огромные, внимательно наблюдающие за всем глаза были полны радости и испуга.

– Пойдем, Роар. Нам пора, – позвал я.

Но я не положил руку ему на плечо, я понимал, что мне лучше иметь свободные руки. Повернувшись к Джокеру, я сказал:

– Запомни, кто я. Я – Веум. Хочу тебе кое-что сказать. Если я хоть раз услышу, что ты доставляешь неприятности этой семье… Если я услышу что-либо подобное, я приду еще раз, и тогда мне будет наплевать на твоих нетренированных слабаков, которых ты водишь с собой. Я приду по твою душу. Я сломаю твой хребет и буду колотить тебя о каждое дерево в лесу до тех пор, пока ты не потеряешь дар речи. Ясно?

Он оскалил зубы и издали молча погрозил мне ножом.

– А если ты думаешь, что меня легко запугать ножичками, то ошибаешься. Я уже пробовал их на вкус. Когда я служил матросом, меня звали «шпагоглотателем». Так что знай, в любом случае я все-таки с тобой рассчитаюсь, и тогда ты пожалеешь, что проснулся в тот день.

Я был тверд, как никогда, и у меня было четыре живых – лежащих, сидящих, стоящих – доказательства тому, что я еще силен. Джокер явно счел эти доказательства убедительными и не проявлял желания драться.

Я оставил его в лесу – с ножом в руках и с презрительной ухмылкой на лице. Наверное, он таким родился и был из тех, для кого нет ничего святого. Одни такими рождаются, другие становятся. Джокер, видимо, таким родился. С меня хватит, мне незачем знать больше.

Мы с Роаром молча возвращались домой.

 

10

В лифте у меня закружилась голова, и я прислонился к стене. Пот градом катил с меня. Казалось, мы никогда не доберемся до своего этажа; у меня было ощущение, что лифт вырвался из шахты и продолжает свой путь вверх, в мировое пространство, а мы с Роаром последние жители земли, запущенные в будущее как память о погибшей цивилизации.

Лифт наконец остановился, и мы вышли.

Венке еще из окна заметила нас и теперь стояла и ждала у дверей лифта. Ее глаза расширились, когда она увидела, как меня отделали. Она присела на корточки и обняла сына. Роар обхватил ее за шею и заплакал. Глаза Венке увлажнились, лицо стало мягким и растроганным.

– Ты в крови, – сказала она и тут же поднялась, взяв Роара на руки. – Пошли к нам.

Она пронесла мальчика по всему балкону к двери, а я, не очень твердо держась на ногах, шел следом за ними.

Я осторожно заглянул в зеркало, висевшее в прихожей, как заглядывают в комнату, куда вход запрещен. Я увидел там человека, которого, кажется, когда-то знал. Бледное лицо, всклокоченные волосы и грязные пятна на щеках. Человек попытался улыбнуться – но кровь из губы потекла сильнее, поэтому он больше не улыбался.

Венке занималась Роаром, а не мной. Но вот она появилась в зеркале и стала разглядывать мои раны.

– Что произошло? – спросила она.

– У них было численное превосходство. Но я очень надеюсь, что им сейчас хуже, чем мне. – И я улыбнулся, а она сказала то, что было неоспоримой истиной:

– Не улыбайся. У тебя трещина на губе. Пойдем.

Она взяла меня за руку и повела в ванную. Казалось, мы вошли в само солнце. Яркий белый свет бил в глаза и слепил. Ванная комната была маленькая, белая и блестящая. Длинная лампа дневного света на потолке была слишком сильной для такого помещения. При этом освещении совершенно невозможно что-либо утаить. Наверное, у Венке была очень красивая кожа, если она выдерживала подобное испытание.

Венке наполнила водой широкую белую раковину, окунула туда голубое махровое полотенце, повернула меня лицом к свету и легкими прикосновениями стала протирать мое лицо. Она делала это так осторожно, будто я был новорожденный. И я почувствовал, как боль проходит, головокружение растворяется и стекает с меня как вода.

– Ну как, легче? – спросила она.

Я взглянул на нее из-под припухших век и кивнул. В ярком освещении глаза ее были совсем синими. Мне казалось, что ее лицо заполняет все пространство, впитывает в себя весь свет и оттого увеличивается. Я различал тонкие сосудики на крыльях ее носа, совсем недавние морщинки на лбу и у глаз. А глаза были синими, такими синими, что я бы не удивился, если бы оттуда вдруг вылетели птицы.

Роар стоял у двери и наблюдал за мной. Он уже успокоился и с энтузиазмом проговорил:

– Мама, ты бы видела, как Варьг их отделал! Они даже стоять не могли. А у Джокера был такой вид, будто он в штаны наложил. Варьг им показал, им всем досталось.

Я посмотрел на мальчика – его глаза сияли.

– Ведь правда, Варьг?

– Да, пожалуй, – отозвался я.

– Ну пошли, – сказала Венке, – я приготовлю вам чего-нибудь поесть.

На этот раз она пригласила меня в гостиную. Это была уютная комната. Ничего необычного, но, когда проведешь в ней несколько минут, чувствуешь, будто прожил здесь всю жизнь. Старинная и добротная мебель, вполне соответствующие своему назначению стулья, стол, за которым можно было есть, не скрючиваясь и не опуская голову ниже колен.

На стенах развешаны старые акварели с горными пейзажами и чрезмерно большой ассортимент вышивок, сделанных, видимо, самой хозяйкой. На стеллажах разместились книги в потрепанных переплетах, со стертыми обложками: детективные романы, книги по уходу за ребенком и о воспитании детей, роман Фолкнера и бестселлер – история женщины из провинции, мемуары известного государственного деятеля (третий том) и футбольный ежегодник. Короче, книги на любой вкус.

На одной из полок стояло несколько фотоальбомов, а рядом фотография в рамке. Семейное фото. Я узнал Венке Андресен – только тогда волосы у нее были длинней. Круглолицый малыш с застывшим взглядом – конечно, Роар. Третьим на фотографии был, наверное, отец Роара – молодой человек с открытым, довольно бесцветным лицом (хотя это могло казаться из-за солнечного освещения), со светлыми волосами, в очках с темной оправой и с располагающей улыбкой. Они с Венке сидели на какой-то стене или ограде, и у нее на коленях был Роар. Лето, все одеты легко и выглядят очень-очень счастливыми.

На остальных полках стояли всякие безделушки: фигурки из камня, раскрашенные еловые шишки, дешевые сувениры и дорогие фарфоровые фигурки зверей. Их было так много, что там вряд ли смогла бы поместиться еще хотя бы спичечная коробка.

В углу комнаты сам с собой разговаривал телевизор. Какой-то персонаж из мультфильма, гримасничая, передвигался взад-вперед. Это было не очень смешно, и я не улыбнулся. Оно и к лучшему: губа моя только что перестала кровоточить. Я опустился в удобное низкое кресло, Роар устроился рядышком и облокотился на мое плечо, а в углу на экране, ничуть не мешая нам, сменялись картинки.

Фильм кончился, и на экране появилась дама, она поинтересовалась, понравился ли нам фильм, и объявила, что мы можем посмотреть его снова послезавтра в 9.05 утра. Этот фильм очень славный, сказала она, кисло-сладко улыбнувшись.

Потом начался урок английского языка – программа, которую повторяли всего пятый раз, так что ее еще можно было считать новой.

– Будешь смотреть? – спросил Роар.

– Нет, спасибо. Выключай.

Роар, как и большинство его сверстников, выполнял такое поручение нехотя, через силу, но все-таки телевизор выключил и, вернувшись, уселся ко мне на подлокотник и о чем-то задумался. Я поглядел на него и спросил:

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем, – ответил он, покраснев.

– Совсем ни о чем?

– Я подумал, что ты сильнее моего папы. Он никогда бы не справился с ними…

Вошла Венке, и Роар умолк. Венке принесла поднос с бутербродами и какао. Какао в желтых чашечках, а бутерброды на большом металлическом блюде. Бутерброды были с яйцом и бараньей колбасой, помидорами и огурцами, ветчиной и свеклой, сардинами и томатным соусом и еще с клубничным вареньем. Их было так много, что это можно было считать приглашением еще и к завтраку. Или она ждала гостей?

Мы ели, а Роар тем временем рассказывал, как все началось. Трое подкараулили его недалеко от дома. Джокер был с ними и руководил на расстоянии. Ребята связали Роару руки за спиной, а в рот сунули смятый носовой платок и понесли. Но Роар стал отпихиваться ногами, и тогда они его ударили по лицу и пригрозили, что переломают ему ноги, если он не успокоится. И он уже больше не сопротивлялся.

Наверху у домика они сначала привязали его к дереву и все по очереди пинали и били его. Роар приподнял брючину и показал: вся нога была в синяках. Мать тяжело вздохнула. Я жевал.

Потом компания взялась рассказывать мальчику, что они сделают с его матерью.

– Что они сказали? – побледнела Венке Андресен.

Роар смотрел в сторону, он тоже побледнел.

– Мерзкие свиньи! – Венке изменилась в лице. Она встала и обхватила голову руками. Было видно, как тяжело она дышит. Под тонким белым свитером ее грудь поднималась и опускалась в такт рыданиям. – Что ты на это скажешь, Варьг? – обернулась она ко мне.

Я жевал. Я жевал, и жевал, и жевал. Я мог жевать еще сто лет: почему-то именно этот кусок я никак не мог проглотить. Я встал, пошел в туалет и выплюнул его в унитаз. Потом вернулся в гостиную.

Она сидела в кресле.

– Я их… – сжатыми кулачками Венке стукнула по подлокотникам.

– А этот руководитель молодежи, его как зовут? – спросил я.

– Воге, Гюннар Воге. А что?

– Я с ним поговорю.

– Это бесполезно. Он просто дурак. Он «верит» в этих бандитов и считает, что все зависит от происхождения и окружения. Считает, что нужно думать о тех семьях, где воспитывались ребята и из какой семьи вышел каждый из них. Ну а из каких семей вышли мы сами? Из каких-то особенных?

На мгновение мне представилась другая комната – гостиная, выходящая окнами в темный двор. Мать, сидящая с вязаньем у радиоприемника, отец, всегда одетый в униформу трамвайного кондуктора, с усталым лицом возвращавшийся домой. Я увидел гостиную моего детства с высокими комнатными растениями. Здесь мы собирались по вечерам и слушали радио – позывные и голос, произносящий: «Добрый вечер, говорит Кокс». И еще мелодию, такую знакомую, что и двадцать лет спустя мы могли повторить каждую ноту и стихи, которые мы сочинили на этот мотив и которые будем помнить до самой смерти.

– Разве мы вышли из каких-то особенных семей, Веум? – Слезы готовы были брызнуть из ее затуманенных глаз.

– Что-что?

– Разве мы вышли из очень хороших семей?

– Кто-то да, кто-то нет. А потом, многое зависит и от других факторов, от других вещей.

– И в таком мире мы рожаем своих детей, рожаем их, чтобы они жили в аду, в мире, состоящем из неудачников, лжецов и террористов. Разве это не беда? Неужели невозможно быть счастливой, ну хоть немножко?

Она глядела на меня так, будто я знал, где спрятан камень мудрости. Но я не знал, не видел его и не представлял, где он может быть. Я носил фамилию Веум, мой отец назвал меня Варьг. Он мог бы назвать меня Кокс – ничего бы не изменилось.

Я поглядел по сторонам. Я видел замерший телевизор, книжные полки, сувениры и фотографию счастливого семейства, я смотрел на картинки и вышивки на стенах, на стол с бутербродами и какао, на Роара, молча слушающего наш разговор, и на его мать, которая все плакала и плакала.

Я встал и подошел к окну, пытаясь найти утешение за стеклом. Там было темно, начинался дождь. Далеко внизу, похожие на заплаканные глаза, блестели уличные фонари, доносился неровный, но несмолкающий шум транспорта. И над всем, храня свою собственную мрачную тайну, свое собственное знание о страданиях и счастье человеческой жизни – все вперемешку, – возвышался Людерхорн. Не удивительно, что об этой горе рассказывали, будто именно здесь под Иванов день останавливаются ведьмы на пути к Блоксбергу.

 

11

Роар пошел спать. Венке достала бутылку дешевого красного вина, которое каждый год продавалось под разными названиями. В этом году оно называлось вином из Израиля.

– Выпьешь на дорожку? – спросила она.

– Мне это просто необходимо, хоть я и за рулем. Может, это придаст мне уверенности, и я буду воображать себя первоклассным шофером.

Венке поставила передо мной бокал и налила вина. Бокал был круглый, без ножки и походил на маленький мыльный пузырь, наполненный кровью. Она подняла свой бокал в немом тосте, и мы выпили. Вино напомнило осень: сентябрь, спелую рябину и ее упавшие и раздавленные на тротуаре ягоды; старые газеты, забившиеся в сточную канаву, откуда порыв осеннего ветра выхватывает их и развевает как флаги; быстро шагающих, спешащих домой людей.

Губы женщины, сидящей напротив меня, стали влажными. Без вопросов с моей стороны она вдруг сказала:

– Мы были так счастливы в первые годы – Юнас и я. Я хорошо помню эти первые годы, когда только еще открываешь, узнаешь друг друга, правда? Живешь как в легком опьянении и никого кругом не видишь. О боже, как же я была в него влюблена!

Она протянула руку за орешками, стоящими в блюдечке на столе, – длинные белые пальцы, чистая свежая кожа.

Телевизор был снова включен, но никто его не смотрел. Звука не было, и мужчина с тяжелой челюстью беззвучно разговаривал с кем-то в гостиной.

– Это было в шестьдесят седьмом. Да, пожалуй, тогда. Юнас был на последнем курсе Высшего торгового училища, а я работала в конторе. Он снимал комнатку на Мёленприс, наверху, под самой крышей. Мы любили лежать на диване и смотреть на звезды, а в светлые летние вечера – на проплывающие облака. Окна были открыты, и из Нюгорд-парка к нам доносилось пение птиц и запах листвы. У нас была только одна комната, а в ней диван, стол, два стула и в углу маленький кухонный столик с электрической плиткой. Уборная находилась в дальнем конце коридора, и, прежде чем туда отправиться, мы прислушивались, не идет ли кто, а потом босые или в носках старались прошмыгнуть незаметно.

Я помню, как все было убого, какой крошечной и узкой была комната, но мы никогда не были так счастливы, как тогда. А потом появился Роар, и комнатка стала мала. Мы нашли, квартиру в районе Нюгордсхейден: две комнаты и кухня. Мы хотели ребенка. Нам казалось, что нас на свете двое, что больше никого не существует, что мы самая счастливая пара в мире. А потом… – Венке пожала плечами и грустно посмотрела прямо перед собой. Свой бокал она обхватила ладонями, будто он был теплым и она грелась об него.

– Конечно, мы были моложе, – продолжала она. – В те годы, что позади, всегда бываешь моложе. Наверное, это чувствуют и другие. Но потом все меняются, хоть немного, но меняются. Юнас закончил Высшее торговое училище и получил работу в рекламном бюро, в небольшой фирме – всего пять человек. Работы было много. Он возвращался домой к шести, валясь с ног от усталости. И все-таки это было замечательное время. Роар только родился, и главным для меня было заботиться о нем. Маленький ребенок. Я бросила работу. Мы решили, что так будет лучше для Роара. Но потом… – она выжидательно смотрела на меня, – все будто умерло.

– Браки вымирают, как динозавры, – вставил я.

– Что? – рассеянно спросила Венке.

– Браки. В ряде случаев они вымирают.

– Трудно даже сказать, когда это произошло, – продолжала она. – Если взять старый календарь и полистать, я, пожалуй, не найду тот месяц и число, когда я могла бы сказать: вот сегодня все кончилось. Это было похоже на болезнь или, лучше сказать, на выздоровление после болезни.

Она подлила вина в свой бокал.

– Болеешь долго, ведь правда? Как когда-то в детстве. Неделями лежишь в постели и скучаешь, и ты в центре внимания и забот. И как после этого трудно опять стать здоровой, правда? Все меняется, все сразу становится обычным. И с Юнасом было точно так: я проснулась однажды утром, а он спит рядом, но я вдруг почувствовала, что от него пахнет потом и вчерашним пивом, и подумала: что же с нами случилось? Ну ладно, он стал понемногу выпивать. Иногда поздно возвращался – ходил в бар после работы выпить пива. Потом начались обеды с клиентами и какие-то субботне-воскресные семинары и конференции в Осло. Потом Юнас перешел работать в крупное рекламное бюро с клиентами по всей стране. Все чаще и чаще я оставалась одна по ночам. И в одно прекрасное утро я подумала: почему раньше, когда я просыпалась рядом с тобой, Юнас, во мне сразу загорался огонь – влечение к тебе, пламя, тлевшее во мне весь день до тех пор, пока мы не засыпали вместе по вечерам? А теперь? Теперь я стала холодной, да и ты, когда просыпаешься, уже не наклоняешься, чтобы поцеловать меня, как прежде. Ты смотришь холодными, равнодушными глазами, и весь твой вид как бы говорит: ты еще здесь? Так я от тебя никак и не отделаюсь? – Венке вдруг резко оборвала себя. – Я слишком много говорю? – спросила она.

Я глотнул вина, чтобы не отвечать сразу.

– Нет, нет, – сказал я.

Конечно, нет… Давайте, давайте, приходите к Веуму, к старому доброму Веуму, он выслушает любую, даже такую подробную историю. Вы не стесняйтесь, добросердечный Веум выслушает вас, ведь это его работа.

– Я так давно ни с кем не говорила, то есть, я хочу сказать, так легко и откровенно. Но давай поговорим о тебе… Расскажи мне что-нибудь о себе, Веум.

– А ты не можешь называть меня Варьг?

– Конечно, могу, – кивнула она и налила себе полный бокал. Еще немного – и у нее заблестят глаза.

– Хорошо, Варьг, расскажи мне о своей жене. Я имею в виду – о твоей бывшей жене…

– О Беате? – я пожал плечами. – Нечего рассказывать о Беате, особенно сейчас. Мы были женаты. Несколько лет. Если быть точным – пять лет. У нас маленький сын, и мы разведены. Она вышла замуж за преподавателя. Живут они в районе Сандвикен. Скоро там пройдет четырехполосная автострада, и они окажутся «в первых рядах партера». Так что им есть чего ждать в будущем.

Беата – она… Мы разошлись четыре года назад, и теперь мне уже не так больно думать о ней, но еще трудно о ней говорить.

– Я точно не помню, когда я поняла, что у него кто-то есть. В конце концов я догадалась, и выяснилось, что они встречаются уже несколько лет. Ее зовут Сольвейг. – Венке произнесла это с долгим, немного свистящим «с», и я почему-то подумал о пресмыкающихся: змея… змей в раю, например. – Иногда я себя спрашиваю, – продолжала она, – может, во всем виновата я? В том, что с самого начала наш брак медленно умирал и Юнас стал искать себе другую. Или, наоборот, он нашел другую, и брак наш умер. Но что же заставило его пойти на это в самый первый раз? Ох уж вы, мужчины!

Она смотрела на меня злыми искрящимися глазами, словно я сидел на скамье подсудимых. Но мне было все равно – я привык. Я уже бывал там и прежде.

– Вы, мужчины, как увидите соблазнительную женщину, тут же начинаете флиртовать, заигрывать. Неужели невозможно удержаться?

– Но то же самое относится и к женщинам. Во всяком случае, к некоторым, – заметил я.

– Да, но мужчины хуже! Я готова поспорить, что неверных мужей и обманутых жен в мире гораздо больше, чем обманутых мужей.

Я пожал плечами.

– Это что, данные ЮНЕСКО?

Венке решительно отодвинула бокал.

– И вы еще всегда друг друга защищаете! И Юнас такой же. Когда ему рассказывали об изменах, он всегда говорил: трудно решить, кто прав, кто виноват – ведь здесь всегда две стороны. Две стороны! Я бы раньше никогда ни за что не поверила, что окажусь в таком же положении.

Глаза ее подернулись поволокой, и она как бы про себя произнесла: «Обманута».

Венке опять подлила в свой бокал и с удивлением посмотрела на мой.

– Ты не пьешь?

– Пью, но я за рулем.

– Конечно, – сказала она после долгой паузы, – я могла бы выбрать другого и выйти за него замуж, ведь были и другие.

На телевизионном экране интересный брюнет крепко держал за плечи блондинку и молча пристально вглядывался в ее лицо. Потом дверь отворилась, и вошел еще один мужчина. Лицо его выражало удивление, и он что-то воскликнул, но его возглас так и остался внутри телевизора.

– Но когда я встретила Юнаса… Тут уж не могло быть речи ни о ком другом. Наверное, так всегда бывает, если любишь, – слепнешь, глохнешь, теряешь обоняние. Любовь не может заглянуть на десять лет вперед. Она не видит дальше своего носа.

– Любовь – это кто? Та женщина в темных очках на фотографии? – спросил я.

Венке удивленно взглянула на меня.

– Что? – Она поднялась, не очень твердо держась на ногах. – Мы были так счастливы. Посмотри…

Венке подошла к книжным полкам и достала альбом. Вернувшись, она села рядом на подлокотник, волнующе близко. Положив раскрытый альбом мне на колени и слегка наклонившись вперед, она показала на темную страницу.

– Смотри!

Там было лето, и Венке Андресен со своим мужем стояли на светлом выцветшем пляже у ослепительно зеленого океана. На заднем плане виднелся отель, по-видимому совсем недавно покрашенный белой краской. Молодые и загорелые, с крепкими белыми зубами, они улыбались, как дети на аттракционах в парке.

– Тенерифе. Лето семидесятого, – сказала она. – Это было, когда мы уже ждали Роара. А вот это в сентябре, когда мы поехали в горы. Юнас получил недельный отпуск, а я уже была у врача и все знала. Мы были так счастливы.

Я посмотрел на фотографию. Не считая одежды и обстановки, это была точно такая же фотография, как и первая. Они в горах, справа позади низенькая каменная избушка. По-осеннему блеклые травы и ярко-синее небо над головой. Ветер развевает волосы Венке. Оба одеты в теплые свитеры и улыбаются, улыбаются.

Волосы у Венке тогда были светлее и длиннее, а у Юнаса густые полудлинные. На обеих фотографиях он был в темных солнечных очках. Лицо приятное, с крупными чертами. Он был широкоплеч и производил впечатление человека спортивного.

Венке листала дальше, мелькали новые фотографии. Она с Юнасом где-то на празднике; он обнял ее за плечи и улыбался в объектив, а непослушная прядь волос упала на лоб. Вот они танцуют и смеются. Потом Венке одна на Флеене – сфотографирована своим любимым мужем. Юнас в день 17 мая перед украшенным флагом деревянным домиком где-то в горах: все та же улыбка, только волосы подстрижены покороче.

Она переворачивала страницы, ища фотографии Роара. Вот он, крошечный малыш на пеленальном столике, в кроватке. А здесь самостоятельно сидит на стуле, но еще не в состоянии фиксировать на чем-либо свой взгляд. Роар в саду с пышно цветущими фруктовыми деревьями и синими горами, виднеющимися вдалеке по другую сторону фьорда (скорее всего, Хардангерфьорда), он тянет руки к пожилой седой женщине и молодому человеку с темными волосами. Семейный снимок в том же саду: деревянная садовая мебель, выкрашенная в белый цвет, взрослые и дети разных возрастов выстроились, как на школьной фотографии, а Венке держит Роара на руках.

– Это дома, – сказала она.

Раздался звонок в дверь. Венке бросила взгляд на часы и посмотрела на меня.

– Открыть? – предложил я.

– Нет, я сама.

Я остался в гостиной с альбомом на коленях и прислушался. Из-за прикрытой двери ее слов было не разобрать. Я еще раз перелистал альбом, чтобы найти фотографии, сделанные «до Юнаса», когда Венке еще заплетала волосы в косички и лицо ее было полудетским и круглым. На одной из фотографий она влюбленно смотрела на молодого человека со светлыми, курчавыми, развевающимися от ветра волосами. На нем была белая расстегнутая у ворота рубашка, и от этого казалось, что ему жарко. Веселое лицо с открытой улыбкой, но фигура позволяла предположить, что с годами он располнеет. На другой фотографии Венке шла по проселочной дороге, держась за руки с худощавым темноволосым юношей, на голову выше ее. Он был в темном костюме и белой рубашке с галстуком. На Венке светлое цветастое платье с широкой юбкой. Она, смеясь, смотрела на того, кто снимал их, и что-то говорила ему.

Каждый из этих молодых людей был тем, кого Венке могла выбрать вместо Юнаса. Они, по-видимому, заслуживали большего, чем остаться лишь парой фотографий в старом альбоме, парой снимков забытой жизни.

Хлопнула входная дверь, и Венке прошла на кухню.

– Пустяки, – бросила она, вернувшись ко мне в гостиную.

Она опять уселась на подлокотник и грудью оперлась о мое плечо. Я закрыл альбом, положил его на стол и допил оставшееся вино.

– Ну, мне пора, – сказал я и снизу вверх посмотрел ей в лицо.

– У меня есть еще бутылка, – проговорила она, глядя на меня большими влажными глазами.

– Не думаю, что это…

Она вздохнула.

– У тебя такой печальный вид, – сказал я. – Не грусти. Все обойдется. Завтра утром я заеду поговорить со здешним руководителем молодежи. И если не возражаешь, потом загляну.

Она кивнула.

– Я должен убедиться, что все в порядке, – добавил я.

Венке грустно улыбнулась, и я встал, она не поднялась. Я протянул руку и осторожно погладил ее по голове.

– Печаль украшает Венке Андресен, – произнес я сам для себя.

Она подняла голову, и наши лица оказались на одном уровне. Ее губы дрожали. Я наклонился и поцеловал ее, осторожно, как целуют малышей. Но тут наши губы потянулись навстречу друг другу и приоткрылись. Она всем телом прильнула ко мне, и я почувствовал ее тепло, почувствовал ее пальцы на моих плечах и потом выше, на затылке. Я зажмурился и поплыл куда-то в тридцатисекундном сне-мечте, сказочном сне Спящей красавицы. Но страшная картина внезапно прервала этот сон: я увидел связанного по рукам и ногам, брошенного в темноте Роара. Я напрягся и открыл глаза. Глаза Венке были все еще закрыты, и я осторожненько высвободился из ее объятий и быстро пошел к двери.

В прихожей оковы волшебства спали, и Венке не осмеливалась взглянуть на меня. Она стояла смущенная, похожая на подростка и, казалось, готова была спрятаться за дверной косяк.

Я надел куртку и поспешил к выходу.

– Мы еще увидимся… Венке, – сказал я и не узнал своего голоса.

Она кивнула и наконец посмотрела на меня. Глаза ее стали почти фиолетовыми от удивления, испуга или от чего-то еще. Теперь уже не верилось, что оттуда вылетят птицы. Казалось, что глаза эти ведут в темные тоннели, потайные подвалы, в опиумные погребки или глухие деревеньки, спрятавшиеся далеко в джунглях.

Я натянуто улыбнулся и, прикрыв эти глаза входной дверью, вышел на балкон, на лифте спустился вниз, сел в автомобиль и поехал своей дорогой. Очнулся я уже в городе.

 

12

На следующее утро у меня жгло в желудке, болел затылок, а когда я двигал глазами, казалось, что туда насыпали песку. За окном стоял туман и шел дождь со снегом. Свет просачивался с трудом, как сквозь чайное ситечко, облака висели низко, почти над крышами домов, стоящих на противоположной стороне улицы. Я поднялся с кровати и лег на пол, сделал три вида упражнений для шеи по двадцать раз каждое и несколько упражнений с поднятием рук по тридцать раз; тут мне пришлось отдышаться. Но боль в затылке уменьшилась.

Я пошел на кухню и приготовил себе утренний напиток, обычно употребляемый потерпевшими поражение бойскаутами: стакан холодного молока и две таблетки от изжоги. Это помогло.

Я взял специальный стаканчик и прополоскал глаза теплой соленой водой. Полного облегчения это не принесло, но песку в глазах вроде поубавилось.

Теперь я был готов принять душ, позавтракать и снова вести борьбу за существование. Я заехал в контору удостовериться, что она на месте и за ночь никуда не делась. После нескольких попыток я дозвонился до назначенного муниципалитетом представителя по работе с молодежью – Гюннара Воге. Не особенно распространяясь о том, что мне надо, я предупредил его, что заеду, сел в машину и поехал.

Дорога была мокрой и скользкой, трава по обочинам покрыта инеем. На Людерхорне свежей белой повязкой зияла снежная рана. Неожиданно вопреки нашей воле вернулась зима.

Комната, где находился руководитель молодежи, располагалась в ближайшем доме-башне. Я вошел в подъезд. Направо на стене были прикреплены две вывески. На одной металлической черными буквами было написано: «Бомбоубежище». Вывеска, сделанная в форме стрелы, указывала на подвальную дверь, закрытую на деревяшку, просунутую в ручку. Под этой вывеской висела другая, расписанная яркими красками: «Ю-клуб», что, видимо, означало «Юношеский клуб». И рядом надпись: «Руководитель». Еще одна стрела ярко-красного цвета указывала в том же направлении.

Я шел, следуя за стрелками, вниз по подвальной лестнице, серой холодной бетонной лестнице, словно ведущей в катакомбы. По всей правой стене с равными промежутками были нарисованы точно такие же ярко-красные стрелки, как и первая. По крайней мере не нужно было иметь слишком много фантазии, чтобы найти дорогу к клубу.

Я прошел мимо нескольких массивных дверей с огромными висячими замками и остановился у железной двери с тройным названием: «Бомбоубежище», «Юношеский клуб», «Руководитель». Открыл дверь и вошел.

Я оказался в бетонном подвале с низким потолком, обставленном простой добротной мебелью: длинный стол, лавки, несколько стульев и табуреток. На стенах фотографии популярных певцов и футбольных игроков; картинка, изображающая силуэты двух влюбленных на фоне заходящего солнца, и фотография Пера Клеппе . Почему и как там оказался Пер Клеппе, сказать трудно, но было видно, что его портрет использовался как мишень для метания стрел. Он был весь в дырках, как коммунальный бюджет. В дальнем углу примостилось старенькое коричневатое пианино, а на одной из стен светящейся краской было написано: «Бросай курить – давай дружить». Что же, своего рода поэзия!

В противоположной стене комнаты была еще одна дверь, слегка приоткрытая. Я подошел и постучал.

– Войдите, – ответили мне, и я вошел.

Я попал в крошечный кабинет, стены которого были обшиты светлой «вагонкой»; золотисто-коричневый письменный стол, стоящий здесь, выглядел как купленный на барахолке. На стене висел табель-календарь. Кое-какие числа были обведены разноцветными карандашами: либо кружочками, либо квадратиками. На большом плакате сквозь ветви красноватой сосны проглядывали белые горные вершины. Узенькая книжная полка была завалена телефонными справочниками, журналами, фотокопиями циркуляров и старыми комиксами. На столе стояла черная пишущая машинка фирмы «Ремингтон» столетней давности. Трудно сказать, предназначалась ли она для печатания или для украшения.

Человек, сидевший за столом, смотрел на меня карими большими и печальными глазами. Вряд ли ему было многим больше тридцати, однако голова его уже наполовину облысела. Тонкие светлые вьющиеся волосы обрамляли его череп, росли за ушами и на затылке. Это выглядело смешно.

Рот был так же печален, как и глаза, и, как тpaypной лентой, окантован невыбритой щетиной. Одет он был в коричневый свитер под горло и зеленые вельветовые брюки, а когда встал, я заметил, что он довольно полный Мужчина протянул мне бледную руку и поздоровался.

– Вы, как я полагаю, Веум? Я кивнул.

– Гюннар Воге. Садитесь, – и он показал на просто табурет, сродни тем, что я видел в соседней комнате. Самон сидел в добротном конторском кресле с широко спинкой и подлокотниками, похожими на лыжи для прыжков с трамплина.

Молчание сгущалось, как иногда бывает, когда люди встречаются впервые. Я пытался разглядеть его. Светлые клочковатые брови и розовый прыщ между ними; темные круги под глазами и слегка подрагивающее правое веко. Одно ухо было длиннее другого, будто кто-то держался за него однажды в автобусе и оттянул при резком и неожиданном повороте. По-видимому, у Воге были проблемы с бритьем, особенно на верхней губе под носом, – об этом свидетельствовали царапинки и порезы и оставшаяся щетина.

– Вы уже наигрались в Шерлока Холмса? – спросил он. – Обнаружили что-нибудь интересное?

– Во время бритья у тебя дрожат руки, когда начинаешь скрести под носом. Комплекс кастрата: властная мать и страх перед одиночеством. Разве не так вы решаете все проблемы?

– Не все, – кисло улыбнулся Воге. – -А как ты их решаешь, одной левой?

– Смотря какие. Ты знаешь парня по прозвищу Джокер?

На лице Воге появилось выражение безнадежности, и он не спеша кивнул головой.

– Значит, дело касается Юхана… – Он не добавил слова «опять», но фактически сделал это. Слово как бы повисло в воздухе.

– Что, и раньше с ним бывали неприятности?

Воге ответил не сразу. Не спеша и задумчиво провел он пальцем вдоль кромки стола. Выдвинул ящик, заглянул внутрь и снова закрыл. Потом поднял на меня глаза и изучающе заглянул мне в лицо.

– Мне кажется, что я один из немногих, у кого есть какой-то контакт с Юханом. И полагаю, что в определенном смысле он меня уважает. По-своему. Когда я впервые здесь появился, он решил испытать меня. Мой предшественник угодил отсюда в нервную клинику. Теперь он уже поправился, и говорят, что чувствует себя хорошо, но достаточно шепнуть ему: «Джокер», и он начинает плакать, как младенец. Когда меня сюда направляли, то предупредили об этом. Может, на взгляд сыщика я не слишком силен. – Тут он намеренно сделал паузу, чтобы проверить, какой произвел эффект, но я не реагировал. Меня нелегко подцепить на крючок. – Но когда надо, я могу быть крепким и твердым, – продолжал он. – Речь не о мускулатуре, а о поведении и отношении. Если подросткам дать понять, что уважаешь их и желаешь им добра, и если даешь им возможность самим решать какие-то вопросы, тогда можно заслужить их уважение. Вызови их инициативу, направь ее в нужное русло, не скрывай своего дружелюбия, которое они, вообще-то, редко встречают (и никогда почти не принимают) дома, будь с ними запросто, но не навязывайся. Нужно четко определить границу. Для большинства граница необходима – во всяком случае, для таких, как Юхан. Если он появляется здесь, помахивая своими ножичками, я просто отбираю их у него. Вот и все, и он вынужден через день или два снова прийти ко мне, чтобы забрать их. Я помню, как это было впервые. Мы устроили вечер в клубе: кока-кола, девочки напекли булочек, танцы. Один парнишка читал свои стихи – и тут появился Джокер. Он был навеселе и к тому же недолюбливал паренька, читавшего стихи. В руке у него моментально появился нож, сразу крики, шум – одним словом, спектакль. Я выключил музыку, и наступила мертвая тишина. Я подошел к Юхану, который уже успел прижать парня к стене, положил руку ему на плечо и повернул к себе – просто повернул. Я твердо посмотрел ему прямо в глаза и сказал: «Дай мне нож». Он удивленно глядел на меня. А я сказал: «Мне надо разрезать булочки. Тебе разве не хочется булочек с вареньем?» Кто-то засмеялся, и я заметил, что Джокер заволновался. Конечно, они бы ни за что не осмелились смеяться над ним, и он это знал. Тогда он тоже рассмеялся и отдал мне нож. Этим ножичком в тот вечер я разрезал двести булочек. – Воге провел рукой по голове, будто ища новую поросль, и продолжал: – На следующий день, примерно в это время… Да, он в тот же вечер спросил, не верну ли я ему нож. Приходи завтра, верну, пообещал я. Вот он и пришел, стал здесь в дверях. Высокий, темноволосый и неуверенный, как мальчишка. Сказал, что пришел за своим ножом. Я предложил ему сесть, вынул нож, положил на стол между нами. Осторожно задал несколько вопросов, чтобы начать разговор. Но в тот раз серьезного разговора не получилось, не получилось и в следующий, однако постепенно он стал здесь чуть ли не постоянным посетителем. Когда Джокер появился в первый раз, он решил показать мне, каков он. Нож в кармане, руки в брюки, смотрит тяжелым взглядом и говорит: «В следующий раз, мистер, не смей забирать мой нож». И ушел. А потом каждый раз приходил в клуб с ножом, специально для того, чтобы я этот нож отобрал и чтобы у него появился повод прийти ко мне на следующий день. Как и другие «вожаки», он, в сущности, очень одинок, а это ведь нелегко.

– Да, нелегко. Но и тем, кто встретится с ним на Узкой дорожке, тоже, наверное, будет нелегко.

– Ты о чем? Ты его в чем-нибудь подозреваешь?

– Люди говорят, да я и сам кое-что видел.

– Послушай, Веум, я не знаю, зачем и по чьей просьбе ты сюда пришел. Но если ты хочешь покрасоваться, как герой ковбойских приключений, то ты пришел не по адресу. Частные сыщики не имеют права вести работу с молодежью.

– Я окончил специальную школу по работе с населением и с молодежью в Ставангере в шестьдесят девятом. Пять лет работал с трудными подростками в муниципалитете. Это, конечно, для тебя не имеет значения, – заметил я.

– Но ведь ты там сейчас не работаешь. Ты зарабатываешь на несчастьях других. Наверное, за работу с подростками тебе платили не так много.

– Если ты полагаешь, что все дело в деньгах, будь любезен, загляни в мой банковский счет, в любое удобное для тебя время. Он доступен, как престарелая проститутка. Только захвати увеличительное стекло. Поступления на мой счет крошечные. Я работал с подростками пять лет, и это действительно были пять лет моей жизни, отданные работе. Я работал там еще до принятия закона о регулировании рабочего времени служащих. У меня был трехнедельный отпуск, но воскресенья и будни ничем друг от друга не отличались. Пять лет такой работы вытянули из меня все соки, разрушили семью, отняли все. А потом меня вышвырнули с работы, сославшись на случайный промах, мелкую ошибку. Так что вопрос не в деньгах, Воге. Теперь я выполняю ту же работу, но другим способом: я сам себе хозяин, но зарабатываю мало и поэтому не могу позволить себе вообще никакого отпуска.

– Чем могу быть полезен? – устало произнес Гюннар Воге.

– Я слышал, что у Джокера или, если хочешь, Юхана есть компания, терроризирующая всех в округе, что они вынуждают матерей-одиночек приходить в домик в лесу на горе и унижают их, насмехаются над ними, а тех, кто пытается этих ребят образумить, избивают и даже изувечивают.

Выставив вперед ладони и высоко подняв руки над головой, словно прося пощады, Гюннар Воге перебил меня.

– Подожди, подожди, Веум. – Он проглотил слюну и продолжал: – Если ты сыщик, ты должен оперировать фактами, а не тем, что где-то услыхал. Во-первых, тот, кого, как ты говоришь, «изувечили» – а это было давно, – сам довольно нервный тип и хулиган. Он первый напал на Юхана недалеко от универсама и избил его почти до потери сознания. Ведь ясно: если ты с ними так – жди сдачи. Они подкараулили его поздно вечером, когда он шел домой, и отлупили. Но после драки вместе с ним еще троих ребят отправили в больницу, так он даже раньше их выписался. А то, что он уехал, – так его просто выселили за пьянство и хулиганство. Говорили, что он даже дворника ударил, который хотел их разнять. Потом его в полицию вызывали, и уж не знаю, чем там дело кончилось. Что же касается разговоров…

– Ну?

– Если честно, – тут Воге понизил голос, – я не верю. Во всяком случае, пока сам не увижу. Людей пора научить говорить только то, что они знают. Ведь говорят же: «Вон, Воге снюхался с этой молодежью». А несколько месяцев назад они даже подписную кампанию проводили за то, чтобы закрыть наш клуб. Но не многие их поддержали. Большинство родителей понимают и ценят идею создания клуба. Ведь если бы не клуб, здесь давно была бы не одна компания, а двадцать, да похлеще, чем у Юхана.

– Допускаю. Тем не менее я говорю именно об этой компании, и, уж конечно, они не ангелы. А если и ангелы, то не носят лайковых перчаток, – я показал на свое лицо, на котором еще были видны следы вчерашней баталии. – Я вообще не красавец, но не стал привлекательнее после того, как Джокер и компания разрисовали меня вчера наверху у домика.

– Может, ты их спровоцировал?

– Я пошел, чтобы забрать похищенного ими мальчика. Меня об этом попросили.

Я заметил, что Гюннар слегка остыл.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил он.

– Похищение. Так это называется там, где я живу. Украли мальчика по имени Роар. Накануне они украли его велосипед, а вчера его самого.

– Я уверен, что ничего плохого они не собирались с ним сделать, – сказал Гюннар.

– Конечно, нет. Однако я нашел его со связанными руками, с грязным кляпом во рту. Они поступили с ним, как с надоевшей игрушкой: поиграли и выбросили.

Воге поднялся и, обойдя стол, приблизился ко мне.

– Послушай, Веум, я реалист. Я знаю, что эти ребята не ангелы, и не пытаюсь оправдать их полностью, до конца, но хочу понять их и их прошлое. Оно не всегда безоблачно и объясняет, почему кое-кто из них агрессивен и циничен, как, например, Юхан. – Воге сел на краешек стола и сложил руки на коленях. – У Юхана не было отца. – Воге задумался и продолжал: – Можно сказать, что отцов была тысяча – ты понимаешь, что я имею в виду. Полагаю, что даже его родная мать не знает, чей он ребенок. Отцов могло быть слишком много. Их и потом, уже после рождения Юхана, было много. Ее называют проституткой. Я разговаривал с ней о Юхане. Когда она бывает трезвой, ее можно назвать умной женщиной. Но это случается редко. А почему она стала гулящей? На этот вопрос отвечает еепрошлое: росла в детском доме, в тринадцать лет ее изнасиловал один из воспитателей, в пятнадцать – отправили в колонию для несовершеннолетних преступников, в конце войны якшалась с немцами, за что была клеймена железным клеймом. Так что Юхану было несладко, и все-таки он не какой-нибудь дурачок. Напротив, он умен, блестяще умен. С его умом и с такой матерью ему была уготована одна дорога. Впрочем, может, две. Он мог стать либо художником, либо психопатом, и он стал психопатом.

– Он мог бы еще стать частным сыщиком, – заметил я.

Воге холодно взглянул на меня.

– Я знаю таких, как ты, Веум. Я слишком много таких встречал. Вы так боитесь жизни, что отгораживаетесь от нее стеной. Вы можете утешить несчастного и в то же время ради удачной остроты продадите мать родную.

– Моя родная мать умерла, и я не умею удачно острить.

– Вот именно. Ха-ха! Ты и есть яркий пример того, о чем я толкую. Знаешь, ты лучше уходи, Веум. Что-то ты мне не нравишься.

Я продолжал сидеть, не двигаясь.

– Мать этого Юхана… где мне ее найти? – спросил я.

Воге спрыгнул с письменного стола и, расправив плечи, встал вплотную передо мной.

– Честно говоря, я думаю, что это не твоя забота, Веум. Ты можешь напортить больше, чем предполагаешь. Ты как раз из таких. Я тут стараюсь наладить контакт с подростками, что-то им дать, ну просто помочь, в конце концов. Если хочешь, можешь назвать меня садовником, и я предпочитаю, чтобы никто не топтал мои грядки.

– Даже если хотят прополоть?

– Черт тебя дери, Веум! Я не люблю говорить о себе. Я не хочу называть себя идеалистом или как-то иначе, но я хочу прожить свою жизнь с пользой. Когда-то я работал инженером-электриком, имел хорошее место, много зарабатывал. Мог купить дом, жениться и все такое прочее. Но я остановился, огляделся и подумал: какого черта ты творишь со своей жизнью, Гюннар? Оглянись вокруг. Ты работаешь на предприятии, которое больше других загрязняет природу в районе Бергена. Ты сидишь в конторе с автоматическим регулированием микроклимата и планируешь новые предприятия, новые источники загрязнения. А в твоем родном городе, в городе, где ты живешь, есть люди, которым нужна твоя помощь. Живые люди. Меня не интересует политика. Я не революционер. Но если говорить о революции, то она должна свершаться вместе со сменой поколений. Наше поколение – твое и мое – деградирует. Мы – сборище трусливых шутников, ни во что не верящих: ни в революции своих отцов, ни в Иисуса Христа. Мы – неверующее атеистическое поколение невежд. Ты, Веум, черт тебя побери, мой прототип: таким я был несколько лет назад.

Он передохнул и продолжал. Для человека, не любящего говорить о себе, он был великолепным оратором.

– И тогда я сошел с круга, – продолжал он. – Поступил как и ты. Окончил специальную школу и стал делать дело. Ну а теперь погляди на нас: я работаю и занимаюсь тем, для чего я выучился, а ты… – и он скорчил презрительную гримасу.

– Я тоже делаю дело, но по-своему, у меня другие методы.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Да, конечно, может быть, ты прав. Но вне официальных рамок, не так ли? Это типично для послевоенных пугливых интеллигентов. Вне всяких границ, за пределами всех правил. Ты запоздалый хиппи, Веум. Запоздавший на десять лет.

– Сожалею, но я должен идти, Воге, – поднялся я. – Было приятно посидеть и послушать тебя. Ты бы очень понравился моей жене. Моей бывшей жене.

Он снова сделал презрительную гримасу.

– Вот именно. Жалость к самому себе. Это и есть последний признак. Синдром алкоголика. Впрочем, быть может, ты настолько современен, что предпочитаешь гашиш.

– Акевит, – ответил я. – Для лучшей ориентации.

– Значит, темными зимними вечерами ты сидишь один, сосешь бутылку и пускаешь пузыри, любуясь своим одиночеством, ведь правда? – Он придвинулся ко мне так близко, что я ощутил запах кофе у него изо рта. – Но один из нас выбрал одиночество добровольно. Просто решил жить один. В этом большой смысл. Одиночество дает больше возможностей жертвовать собой ради того, во что веришь. Не думай, что я не мог жениться. Я мог бы сделать это неоднократно.

– Неоднократно, – произнес я с притворной завистью, но он мне поверил.

– Да. Но я сказал себе: нет. Когда я подошел к этому моменту, к этому поворотному пункту в моей жизни, я подумал: я уже далеко прошел по жизни один и оставшийся путь смогу пройти в одиночку!

Он оглядел кабинет.

– Это мой дом, – продолжал он и, кивнув на пустой подвал за своей спиной, добавил: – А там – мои дети. Если я могу им помочь, чего еще мне надо?

– По столовой ложке любви утром и вечером? – предположил я.

– Любовь – это не то, что берешь или принимаешь, как рыбий жир. Любовь – это то, что даешь, что можешь отдать другим.

– Вот именно, – сказал я и больше ничего не добавил. Ничего веселенького и остроумного, чего он ждал от трусливого послевоенного индивидуалиста, я сказать ему не мог.

Мне оставалось только уйти, и я ушел.

Я даже не сказал «прощай». Я полагал, что он поймет это так, будто комок подкатил мне к горлу и я боялся выдать это голосом.

 

13

Я немного постоял на улице, размышляя.

Что я делал сегодня? Зачем мне все это нужно?

Я посмотрел на часы, взглянул наверх, туда, где жила Венке Андресен: балкон на девятом этаже, окно Роара, кухонное окно, входная дверь. В кухне горел свет.

Я направился к дому, вошел в подъезд к лифтам. Пока я ждал, подошла женщина и встала рядом со мной. Я поздоровался – осторожно, – она испуганно посмотрела на меня, будто я сделал что-то неприличное. Наверное, те, кто живут в этом доме, не здороваются друг с другом. Это был другой мир, и мне следовало помнить об этом. Но тут женщина преодолела испуг и улыбнулась мимолетной, смущенной улыбкой.

Женщина была обычной, ничем не примечательной. Наверняка когда-то, несколько десятилетий назад, она была хороша. Сейчас она уже перевалила за первую половину столетия, и эта прожитая половина оставила явные следы на ее лице. Здесь кто-то сеял, кто-то собирал, но неизвестно, кто на этом заработал.

Ее волосы были когда-то черными – теперь в них проглядывали пряди седины, весьма декоративные, если тебе нравятся зебры. Карие глаза с тоненькими красными прожилками на белках, рот с привкусом горечи, будто она только что выпила лишний бокал «кампари».

Невысокого роста, но изящная или полноватая, сказать было трудно, так как на ней была свободная темно-коричневая меховая шубка. Мех явно видал лучшие времена, но все же мог согреть одну замерзшую душу в замерзшем теле. Красивые ноги. Скорее всего, она подменила их на полпути: ногам нельзя было дать более тридцати.

Подошел лифт, я придержал для нее дверь. Она больше не улыбалась. Наверное, у них это не принято.

Кабина была похожа на гроб – длинная и узкая. Очевидно, она была приспособлена для перевозки пианино, кроватей, диванов до последнего, 12-го этажа. Женщина прошла в глубь кабины, я остался у дверей.

– Вам какой этаж? – спросил я.

– Седьмой, – ответила она хрипловатым пропитым голосом. Слишком частые выпивки и недосып: мешки под глазами.

Лифт пошел вверх, но между четвертым и пятым этажами остановился. Лампочка на потолке дважды мигнула и погасла.

Женщина тяжело вздохнула: «О боже милостивый, только не это!» Мне показалось, что она считает, будто я во всем виноват.

– Мы же застряли, – произнесла она.

– Да, я вижу, что мы застряли.

Виднелось всего 10 – 15 сантиметров двери лифта на пятом этаже. Все остальное было бетонной стеной.

Застрять в лифте – это особое душевное потрясение, ниспосланное людям, живущим в так называемых «цивилизованных» странах, то есть там, где строят дома выше четырех этажей. Когда ты застреваешь в лифте, мир останавливается.

Неважно, сколько тебе лет, пятьдесят или пятнадцать, – ты моментально чувствуешь себя стариком. Где-то может начаться война. Реки могут двинуться вспять, может разразиться землетрясение или пронестись смерч. Люди могут голышом бегать по улицам и кромсать друг друга ножами, огромный носорог может пронестись по городу в поисках девственниц. Тебя это не касается. Тебе это ни к чему: ты застрял в лифте.

Я никогда не страдал клаустрофобией, но все-таки почувствовал, как пот выступил у меня на лбу и где-то между лопатками. Никто не любит застревать в лифте. А если застрял – очень хочется выбраться; все очень просто.

По лицу своей спутницы я не заметил, чтобы ей это нравилось. Лицо ее будто расплылось: глаза, нос, рот и дыхание стали растянутыми, тяжелыми. У нее, видимо, ослабли ноги, и она оперлась о стенку лифта бледной ладонью. Другую руку она прижимала ко лбу.

– Нам пора представиться друг другу, – сказал я. – Моя фамилия Веум.

Она мне явно не верила.

– Я… но мы же застряли, застряли! – истерически выкрикнула она.

– Я слыхал, – продолжал я, – что люди, подверженные клаустрофобии, в аналогичных ситуациях начинают раздеваться. Не делайте этого, я еще достаточно молод – я этого не вынесу.

Она прислонилась спиной к стенке.

– Что такое вы там мелете? Лучше сделайте что-нибудь, чтоб нам отсюда выбраться. Я хочу домой! – Она повернулась к стене и маленькими кулачками стала бессильно барабанить по ней. – Помогите! Помогите!

Я нажал кнопку с надписью «тревога» и услышал где-то отголосок звонка. Я надеялся, что это был не просто так называемый «утешительный звонок», который слышно лишь на расстоянии в два метра – такие часто устанавливаются в лифтах, чтобы застрявшие не впадали в панику. Я надеялся, что он действительно звенит где-то, где есть люди, может быть у монтера, в его заоблачных высях, если здесь вообще есть монтер.

Женщина в потрепанных мехах сползла на пол. Она безутешно рыдала. Я присел на корточки рядом с нею и проговорил:

– Я уже позвонил монтеру и надеюсь, что теперь нам недолго ждать.

– Сколько мы сможем продержаться? Надолго ли хватит кислорода? – всхлипывала она.

– Кислорода? – Я огляделся. – Надолго. Мне рассказывали об одной шведской уборщице. Она просидела в лифте на какой-то фабрике сорок дней, то есть в течение отпуска всех служащих. И выжила. Правда, у нее с собой была мыльная вода для питья.

– Сорок дней! Боже милостивый! Господи! Я не думала…

– Нет, нет, нет. Я просто хотел сказать, что кислород – не проблема.

Я внимательно огляделся: мы были заперты в небольшом пространстве и было жарко, но тем не менее воздух – не проблема. Правда, я немного вспотел. Я посмотрел наверх. В потолке не было того привычного люка, какой бывал в старых лифтах. Его всегда можно было открыть изнутри и, выбравшись на верхнюю стенку-крышу лифта, почувствовать себя на дне кратера вулкана. Мысль о такой возможности всегда действовала успокаивающе.

К своему удивлению, я заметил, что потею все больше и больше. И я подумал: никогда не надо пользоваться лифтами. Надо пользоваться лестницами – это хорошая тренировка, она удлиняет жизнь. Лифт предназначен для стариков и малышей, а взрослые, сильные…

Что-то, как старая крыса, заскреблось в желудке. Я скользнул взглядом по стенам. Лифт показался меньше и теснее. Я вдруг заметил, как руки мои сжались в кулаки, и почувствовал, что готов барабанить в стены, ломать их и кричать: «Помогите! Помогите!»

У меня закружилась голова.

Я прокашлялся, чтобы успокоиться, и сказал:

– Теперь недолго, скоро нас выпустят. Потерпите, мадам.

Она была совершенно подавлена. Она сидела, подтянув под себя колени, и тупо глядела в пол. Я видел ее черные трусики под коричневыми колготками, и я заметил, что она гораздо полнее, чем можно было предположить по ее ногам.

Я отвернулся. Я человек порядочный и никогда не позволю себе воспользоваться женской беззащитностью. А может, это просто боязнь, страх перед женщиной? У меня была возможность постоять, подумать и проанализировать. В свое время я был вполне на уровне, что касается женского пола. Это было до того, как женщины стали спать со мной по своей собственной инициативе.

Я прислушивался к звукам окружавшего нас дома. Бетон проводит звук особым образом. Я слышал шум водопроводных труб, какие-то перестукивания, как в тюрьме, похожие на кодовые сигналы, передаваемые из камеры в камеру. А может быть, кто-то застрял и в другом лифте? Может, дом полон лифтами, в которых сидят люди по двое, может быть, это и есть ад?

Я снова посмотрел на женщину. Провести с нею вечность? Пот градом катил с меня, и я уже не мог размышлять спокойно. Но я старался. Я вспомнил о лете: светлый солнечный пляж, безграничное сине-зеленое море, высокое голубое небо и воздух – воздух! – и людей, говорящих по-датски… Я подумал о пиве: золотистое в высоких с широкими краями стаканах с шапкой белой свежей пены, скатерти в красную клетку, открытая веранда, женщины… Я вспомнил Беату. Но это меня не Успокоило. Я подумал о Венке Андресен.

– Алло!

– Алло! Алло! – Только при третьей попытке мне удалось выкрикнуть вслух: – Алло!

Кто-то стучал в дверь лифта на пятом этаже.

– Есть тут кто-нибудь? Вы что, застряли? – донесся до нас низкий голос монтера.

– Да, – отозвался я. – Мы застряли. Вы не можете нас отсюда выпустить?

Что-то произошло, и я перестал потеть. Женщина на полу подняла голову и прислушалась.

– Опять эти проклятые подростки. Они вытащили предохранитель… Подождите пять-десять минут, и все будет в порядке.

– Спасибо, – прошептал я вслед тяжелым удаляющимся шагам.

Прошло еще минут пятнадцать. У меня с этой женщиной не было ничего общего, о чем мы могли бы поговорить. Нас объединяло одно: желание поскорее выбраться на свободу. Я посмотрел на часы: интересно, дома ли Венке?

Внезапно без предупреждения лифт двинулся вверх. Пятый, шестой, седьмой этаж. Здесь мы остановились.

Женщина уже поднялась, быстрым движением пригладила волосы, помахала перед носом кружевным платочком, чтобы освежиться. Глаза ее покраснели, но это было не очень заметно. Она опять выглядела примерно так, как когда входила в лифт, ну, может, чуточку старше, но и я выглядел постаревшим. Когда застреваешь в лифте – быстрее созреваешь. И даже можешь упасть.

Прежде чем покинуть меня, женщина дотронулась до моей руки и тем же пропитым голосом сказала:

– Сольфрид Бреде.

– Да… спасибо, – ответил я.

Она ушла, а я поднялся еще на два этажа. Здравствуй и прощай, Сольфрид Бреде, может, и увидимся когда-нибудь в каком-нибудь лифте, в аду или где-нибудь еще. Никогда не знаешь наперед, Сольфрид Бреде, никогда не знаешь…

Я открыл дверь и вышел из лифта.

За дверью стояла Венке Андресен. Она была не одна. С ней рядом стоял мужчина.

 

14

Это был высокий, крепкий, атлетически сложенный мужчина, лет под пятьдесят, а может, немного больше, по лицу было видно, что он многое повидал в жизни. Живые, глубоко посаженные темные глаза, слегка прикрытые густыми черно-серыми бровями; волосы тоже были сероватыми, и в сочетании с сутулостью это придавало ему сходство с волком. На нем была военно-морская форма. Он был капитан, и вид его требовал, чтобы я тотчас же встал по стойке «смирно».

Венке была смущена.

– Ва… Веум? – сказала она и поглядела сперва на меня, потом на капитана.

– Я пришел узнать, как дела у Роара, – сказал я.

– О, все прекрасно, но мне надо на работу. Это мой шеф, капитан… – Она нечетко произнесла имя.

Он сам повторил его, делая ударения на каждом слоге, будто разговаривал с недоразвитым.

– Рикард Люсне, – сказал он и сдавил мне руку крепкими мускулистыми пальцами.

– Веум, – представился я.

Наступила пауза. Венке Андресен по-прежнему выглядела смущенной. У нее были синие круги под глазами и очень бледное лицо.

– Я себя неважно чувствовала и собиралась на работу попозже, а Рикард… Люсне предложил меня подвезти.

– У нас накопилось много важных документов, которые необходимо отправить обязательно сегодня, и только Венке знает, как это оформить. Мы могли бы попросить кого-нибудь другого, но пришлось бы потратить часы только на объяснения. – У него был глубокий звучный голос, и если бы я был помоложе и женщиной, то не устоял бы. Но я не был ни тем, ни другим, а Венке Андресен все еще волновалась.

Я посмотрел на ее губы и вспомнил прошлый вечер и каким приятным было нежное прикосновение ее полураскрытых губ.

Потом я перевел взгляд на рот Рикарда Люсне. Большой широкий рот, узкие красные губы и желтоватые острые зубы. Серо-синяя щетина на щеках, вьющиеся на затылке волосы и сросшиеся у переносицы брови.

– Я не хотел вам мешать, я пришел, чтобы узнать про Роара… И еще, ты не знаешь, где живет Джокер? – добавил я.

Венке взглядом показала на соседнюю башню.

– Там он живет вместе со своей матерью.

– Ну что же, спасибо. – Я кивнул и придержал для них дверь лифта. Они прошли мимо, и, когда я собирался закрыть дверь, Венке спросила:

– А ты не поедешь, Веум?

– Нет, спасибо. Я предпочитаю лестницу.

Я отпустил дверь, и она медленно закрылась.

Я постоянно думал о ее губах. Но не знал, хорошо ли, что я все время вспоминаю об этом, особенно сейчас.

Я вышел на балкон по другую сторону от ее квартиры и пошел к лестнице в южном крыле дома. Сверху я заметил, как Рикард Люсне и Венке Андресен шли к большому черному автомобилю. Скорее всего это был «мерседес» – так по крайней мере он выглядел с девятого этажа.

Так вы и исчезнете из моей жизни – на черном лимузине, подумал я почему-то. Но то ли интуиция, то ли какое-то шестое чувство говорило мне, что этого не произойдет, что я еще увижу их обоих и это будет не самой приятной встречей для кого-то из нас.

Я не спеша спустился по лестнице, размышляя, что еще мне предстоит сделать.

 

15

У меня был выбор: либо вернуться в контору, либо сделать что-нибудь полезное. Можно было хотя бы притвориться, что делаешь полезное дело. Контора вряд ли пострадает, если я там не появлюсь. Единственное, с чем могло что-то произойти, был телефон. Его могли снять, потому что я не заплатил по счету. Но и в этом случае будет лучше, если я не появлюсь в конторе.

Венке сказала, что Джокер со своей матерью живут в соседнем доме, а от Гюннара Воге я узнал его настоящее имя – Юхан Педерсен. Я мог бы заскочить повидаться с ним, мог предложить ему уроки рисования, чтобы раз и навсегда решить проблему его свободного времени. Современное просвещенное общество предоставляет массу возможностей для проведения досуга. Если чего не умеешь – можно научиться, и стоит это недорого. Небольшой взнос, и больше ничего. Десятичасовой бесплатный курс обещал научить шить или правильно обращаться с карманным компьютером. Можно учиться живописи и писать масляными красками (почти как Эдвард Мунк ), или испанскому языку (чтобы при случае, отдыхая на Канарских островах, побеседовать со шведами), или научиться хорошо фотографировать (свекровь в контражуре в окружении орущих детей). У Джокера, таким образом, была масса возможностей, было бы желание и был бы он дома.

В подъезде я отыскал почтовый ящик, на котором стояло: «X. Педерсен. 4-й этаж». И я не стал вызывать лифт. Я пошел к лестнице и пешком двинулся наверх. Хорошо, что они живут не на десятом. Если так будет продолжаться, я смогу совсем отказаться от еженедельных пробежек в Исдалене.

Хильдур и Юхан Педерсен – мать и сын – жили в ближайшей к лифту квартире. На двери была дощечка с их фамилией. Я заглянул в кухонное окно, но не увидел ничего, кроме давно не стиранных занавесок.

Я нажал кнопку звонка. Прошло чуть ли не два года, но я был терпелив и позвонил снова. Спустя еще пару лет из глубины квартиры донеслось бурчание, как из живота человека, стоящего у тебя за спиной в автобусе. Слов не разобрать. Это был либо грубый женский, либо высокий мужской голос. Но я готов был поспорить, что голос женский, и я бы выиграл.

Женщина, открывшая мне дверь, подозрительно меня оглядела. Нужно быть очень преданным сыном, чтобы любить такое лицо. Если мне захочется представить себе кошмар, я вспомню это лицо, лицо женщины, видевшей в своей жизни больше ночей, чем дней, женщины, прошедшей сквозь самые темные закоулки, но так и не вышедшей на свет. Лицо, вполне подходящее для комнаты ужасов, когда сам стоишь в безопасности в противоположном углу возле выхода.

Волосы Хильдур были ни седыми, ни черными, ни рыжими, ни коричневыми – там было всего понемногу и разной длины. Месяца два по меньшей мере к ним не прикасалась ни щетка, ни расческа. Они топорщились, как грива старого льва из прогоревшего цирка. Впрочем, это было достойным обрамлением ее лицу.

Когда-то за вычетом двадцати лет и пятидесяти килограммов Хильдур Педерсен, возможно, была хороша собой. Я не умею определять вес человека на глазок, но думаю, в ней было килограммов 120, 30 из которых приходилось на ее лицо. Глаза, если они у нее были, прятались в глубоких складках жира, нос – ведь должен же быть у человека нос – выглядывал самым кончиком (и то благодаря тому, что у основания он составлял сантиметров двадцать). Где-то должен был быть и рот, но обнаружить его среди многочисленных подбородков было затруднительно. Я заметил, что один подбородок намазан помадой, и догадался, что это, по-видимому, и есть рот.

Огромная голова покоилась на воротнике из жира, и вся остальная фигура вполне ей соответствовала. Она напоминала снежную лавину, и я бы ни за что на свете не хотел попасть под нее.

– Фру Педерсен? – пытаясь отыскать ее глаза, произнес я для начала.

Она раскрыла рот, и я безошибочно распознал запах перегара от дешевого спиртного.

– Чего вам надо?

Голос был грубый, но с хорошим, грамотным акцентом, будто она родилась и выросла на Калфарене, но никогда потом туда не возвращалась.

– Хотелось бы поболтать о прошлом, о разных пустяках.

– Вы кто такой?

– Я – Веум, по профессии нечто вроде частного сыщика.

– Нечто вроде? Либо вы сыщик, либо нет.

– Да, я сыщик, но я стесняюсь говорить об этом прямо. Вы меня понимаете?

– Я прекрасно понимаю. Если бы я выглядела так, как вы, мне постоянно было бы неловко.

– Правда? – У меня в запасе был набор отличных реплик для подобных ситуаций, но меня не прельщала перспектива оказаться вышвырнутым прежде, чем я попаду в квартиру. К тому же дама мне чем-то нравилась. С такими интересно перекидываться остротами с полчасика. – Вам не хочется пригласить меня в дом, чтобы показать вид из окна?

– Вы пьете водку, не разбавляя?

– Я предпочитаю акевит.

– У меня только водка, и разбавить нечем. Ни чаю, ни кофе в доме нет. Впрочем, молока нет тоже. Если хочешь попить – вода в кране или водка. Вкус жуткий, но действует хорошо. На некоторое время.

Она говорила, отступая в глубину квартиры, будто ее влекла неведомая сила (и довольно мощная), но дверь она не закрыла, и я принял это как приглашение. Затворив за собой дверь, я прошел в комнату.

Квартира была примерно такая же, как у Венке Андресен, не считая обстановки. Старая, видавшая виды мебель. Стулья и диваны несли на себе многокилограммовый груз, стол участвовал во многих' потасовках, сквозь вытертый до дыр ковер проглядывал пол. Цветы в горшках, стоявшие на окне, кто-то убил – очевидно, из сострадания (если только они не вымерли сами по себе). Газеты полуторагодовалой давности, лежащие под кофейным столиком, рассказывали о давно минувших футбольных баталиях: команда, выигравшая в те времена, уже давно перешла в другую лигу.

Хильдур Педерсен прихватила с собой наполовину пустую бутылку водки и два грязных стакана. Она расположилась на диване, который со своей продавленной серединой напоминал гамак, и огромной рукой показала мне на кресло цвета застаревшего голубиного помета. И вдруг мне припомнилось весеннее лазурное небо (таким оно всегда бывало над позолоченной солнцем улицей нашего детства) и стая голубей над низкими красными крышами, которые уступами спускались к заливу, а дальше виднелась набережная Скольтегрюн и стоящие на причале американские корабли. И вот позади большой стаи – одинокий голубь, не сумевший удержаться и падающий вниз в беспомощном сальто-мортале. Как часто я сам чувствовал себя именно так – как этот отставший от всех голубь, поднявшийся вверх так высоко, что закружилась голова, только для того, чтобы увидеть перспективу. На фоне синеющего неба и красных крыш я не раз падал в жизни и вновь поднимался и вновь падал, как и сейчас, приземлившись в этом подобии комнаты с динозавром в облике женщины.

Разлив водку в два стакана, Хильдур придвинула один ко мне. Столик, разделявший нас, был светло-коричневый с белыми кругами – следами от многочисленных стаканов и бутылок, с прожженными пятнами от сигарет и с толстым слоем пыли.

– Твое здоровье, толстяк! – сказала она и отхлебнула полстакана.

– Твое здоровье, худышка! – сказал я и, сделав небольшой глоток, вспомнил об автомобиле, оставленном на стоянке. Он, видимо, рассчитывал вернуться сегодня домой не на буксире.

– Ну, теперь выкладывай, что тебе от меня надо? Кто прислал тебя к старушке Хильдур?

– Меня никто не посылал, я хотел встретиться с Юханом.

– С Юханом? – Она произнесла это так, будто речь шла о дальнем родственнике. – А что случилось?

– Недавно мы встретились чисто случайно, то есть он меня встретил, а лучше сказать, его приятели встретили меня. Сам он держался в стороне.

– Что ты плетешь?

– А что, у тебя никогда никаких проблем с ним не было?

– Проблем с Юханом? О чем ты говоришь? Ты когда-нибудь слышал, чтобы дети росли без проблем? Разве не для этого мы их и рожаем? Юхан был проблемой еще тогда, когда был в утробе – я хочу сказать: за восемь месяцев до рождения. Так бывает у большинства.

– Его отец… – начал я.

– Он негодяй!

– Вы не были мужем и женой?

– Я никогда бы и не пошла за него, будь он даже торговцем водкой. Впрочем, он уже был женат. Моряк, беззаботный моряк в увольнении в большом городе. Золушка из провинции Согне встретила его в Звездном зале и пригласила к себе в комнатку на Драгесмаует. Комнатка под самой крышей с видом на окна соседнего дома. Он был пьян и все опирался на меня, пока я вела его за руку. Так что большой радости мне от него не было. Но все-таки это был живой человек, вместе с которым можно переночевать и не просыпаться утром в одиночестве. Но ты бы знал, старик, как я проклинала тот день, когда узнала, что беременна.

Она зло посмотрела на меня, будто я и был виновником ее бед.

– Я узнала его адрес, – продолжала она, – и послала письмо. Просила прислать денег. Как только он прибыл в город в следующий раз, он позвонил мне и так волновался, что ронял телефонную трубку на каждом втором слове. Сказал, что согласен платить, что будет присылать столько, сколько я скажу, что обеспечит воспитание и образование и все такое прочее, только бы я не писала ему письма. Ему было затруднительно объяснять своей мадам, от кого приходят эти письма. Но это были его трудности. Не могут же мужчины, имеющие детей на стороне, жить без всяких проблем, ведь правда?

– Ну и как?

– Как? А ты как думаешь? Он свое слово сдержал и каждый месяц присылал мне деньги, а я обещала никому не говорить, что он отец. Но для верности я заключила с ним контракт, ты меня понимаешь? По этому контракту он обязался присылать деньги.

Она с удивлением разглядывала бутылку, будто деньги ей шли натурой.

– А Юхан?

– Вырос. Может, не у лучшей из матерей, но с матерью. Он ни в чем не нуждался. Имел все: одежду, еду, питье – до тех пор, пока не вырос и не начал зарабатывать сам. Когда он кончил школу, я сказала ему: «Слава богу, теперь ты кончил учиться, пора подыскать работу, чтобы зарабатывать на масло и хлеб, а если не на масло, то хотя бы на маргарин».

– Где же он работает?

– Не имею представления. Спроси у него сам. Последнее время мы друг с другом не общаемся: нам ничего друг от друга не нужно. Он здесь живет как постоялец – снимает комнату. Мы не разговариваем. Он называет меня толстой старой потаскухой и не отвечает, когда я его о чем-нибудь спрашиваю. Я знаю почему.

Она долила водки в свой стакан и придвинулась ко мне.

– А ты что не пьешь – завязал? Может, ты маменькин сынок? Выпей, черт возьми, составь мне компанию.

– К сожалению, я за рулем, и мне надо держаться над водой.

– Так ты, оказывается, совсем взрослый и имеешь водительские права?

– Да, позавчера получил, в день совершеннолетия. А на фотографии я выгляжу лет на тридцать пять, но это только на фотографии, а так я себя чувствую шестидесятилетним.

– Здорово у тебя язык подвешен, как я погляжу.

– Ага, посередке между глазами. А почему Юхан зовет тебя старой потаскухой?

– А ты как думаешь?

Я сделал вид, что задумался, но она быстро ответила:

– Потому что я не говорю ему, кто его отец.

– Зачем ему это? Может, у него для этого есть особые причины?

– Спроси! Если б у меня был такой отец, как у него, я прекрасно прожила бы, не зная этого. Но ты ведь знаешь, какая нынче молодежь пошла!

– Еще помню.

– Им хочется знать то, от чего легче не станет. Как на свет появились, кто был отцом и все такое. Круглые дураки!

– Но ты, ему все-таки не сказала?

– Нет. Держусь все эти долгие восемнадцать-девятнадцать лет. Я ему говорю то же, что сказала в родильном доме: «Не имею понятия. Их было слишком много». И это правда, но не на тот период. Тогда было затишье. У меня было разочарование. Ну и я на свою голову завела еще одно – большущее разочарование на всю жизнь. «Я не знаю, Юхан, – говорю я. – Мог быть любой». – «Назови хоть кого-нибудь», – просит он. «Нет, не помню. Их было много». Не все представлялись. Мало кто оставлял визитные карточки. А если кто и приходил снова, то приходил за водкой. Поэтому Юхан меня так и называет теперь.

Ее взгляд нырнул в бутылку и вернулся слегка влажноватый. Хильдур подмигнула мне.

– Проклятая, дьявольская жизнь, правда, Веум?

– Через день! – кивнул я.

– Через день? Тогда тебе повезло.

Чтобы чем-то заняться, я отпил глоток из стакана. Хильдур вынула старый носовой платок и движением, каким в июньскую жару вытирает пот землекоп, обтерла верхнюю часть лица.

– А ты больше никогда не встречала отца Юхана?

Она запрокинула голову и, не обращая на меня внимания, пила прямо из горлышка.

– Нет, а зачем? Этот паразит… Он присылал мне деньги, и я была довольна. Он устроил мне эту квартиру и платит за нее… из-за Юхана. Внес взнос и платит за квартиру. Мне самой это не по карману. Но я не хочу жить на пособие.

– Как его звали?

Она снова посмотрела на меня.

– А тебе это на кой черт? Какое тебе дело до этой истории? Тебе что, нечем больше заняться? Ступай домой, поиграй в паровозики!

– Ты знаешь, что Юхан держит в страхе весь район? Что люди вздрагивают, когда слышат его имя? И называют его Джокером.

Глаза у нее стали большие и круглые, как раскрытые зонтики.

– Кого? Юхана? Такого хлюпика? Да я разотру его между пальцами. Бояться его может только тот, кто и утреннего ветерка боится, – сказала Хильдур.

– Он не один. Там у них целая компания. Они считают себя грозой района, самыми сильными. Иногда… – я машинально потянулся к своему лицу, потрогал вчерашние «раны».

– Иногда он приводит сюда своих приятелей, – сказала она. – Сидят, пьют пиво, курят, слушают эти проклятые кассеты. Но я не беспокоюсь, ведь они не приводят девок. – Она вдруг одарила меня взглядом высокоморальной женщины. – Такого я не потерплю в своем доме.

Я огляделся. Напротив на стене над головой хозяйки висела картина. Висела криво. Эскиз маслом, какой-то корабль, в каком-то озере. На картине было неладно с пропорциями. Елки на дальнем берегу были выше, чем на ближнем, а корабль слишком большой и занимал все водное пространство.

Картина навевала мысли о самой Хильдур: большой корабль в тесном озерце. Крупная женщина в мелкой жизни, в жизни, где не было ничего, кроме мимолетных разочарований, ежемесячных почтовых переводов и воспоминаний о людях без имени, исчезавших, не задерживаясь, о людях, ничего не оставлявших после себя, кроме пустых бутылок.

Я вглядывался в ее лицо. Где-то далеко-далеко в глубине ее существа пряталась молодая девушка, какой Хильдур была лет 20 – 30 назад. Я представил себе девчушку, снующую туда-сюда по улице, то играющую с подругами в мяч о деревянную, выкрашенную в зеленый цвет стену, а то на заднем дворе с мальчишками в «поцелуй-погладь-обними»; девушку, которую потом целовали, гладили и обнимали многие, чересчур многие, но очень редко те, любимые. А где-то глубоко-глубоко в ней еще что-то теплилось, а может, и разгорелось бы, если бы не постоянная пьянка, выплеснувшая ее далеко на незнакомый берег, туда, где теперь уже не сыщешь Хильдур Педерсен из Бергена.

Почему-то я стал вспоминать прошлое. 1946 год был началом начал для всех нас: война кончилась, но город еще несколько лет лежал будто парализованный, пока в начале 1950-х не воспрянул из пепла и, отбросив прошлое, на своем горбу не поднял ввысь новые жилые кварталы. Ушли американские корабли, и был построен новый аэропорт в Флесланде. Паром у Лаксевога заменили новым мостом через Пуддефьорд. И там, где раньше были перелески, сады, муравейники, теперь поднимались жилые массивы.

В 1946 году об этом еще и не мечтали. Все было примерно таким, как в тридцатые годы. Но поколение, выросшее во время войны, засучив рукава взялось за дело. Старики повымирали, как и их старые дома, а перед нами, совсем молодыми, открывались большие возможности. Хильдур Педерсен была в самом расцвете. Красивая молодая женщина, чуть крупноватая, с пышной грудью и широкими бедрами, она весело шагала по кварталу, неся коричневую авоську с бутылками молока, и улыбалась каждому, кто ни пожелает.

Джокера еще не было на свете, а четырехлетний Варьг Веум жил с матерью (у которой, тогда еще врачи не обнаружили рак) и с отцом, служившим трамвайным кондуктором на маршруте к Минде. Позже маршрут закрыли, а отец умер и превратился в прах, как и многие другие отцы до него. Но тогда после войны отец еще был жив, и, если закрыть глаза, мне легко его вспомнить: невысокий, коренастый, в осанке чувствуется что-то простое, деревенское, как память о том селе, откуда его увезли в город, когда ему было всего два года. Когда я закрываю глаза, я вижу его улыбку, мимолетную и смущенную: он берег ее для тех редких мгновений, когда мы собирались все вместе и мама еще не была больна.

Когда Юхан Педерсен закрывал глаза, он, наверное, ничего не видел. В его колоде не было джокера, не было отца, который мог бы вдруг появиться между тузом и Дамой с кондукторской сумкой на плече, в шапочке, надетой слегка набекрень, и крикнуть: «Эй, привет, кто Дома?»

1946: четыре цифры, вмещающие давно забытое прошлое с улицами, которых больше нет, со старыми, теперь уже снесенными домами, с давно умершими людьми, с кораблями, больше не плавающими по морям, с трамваями, пущенными на металлолом.

1946 год положил начало всему этому.

– Где ты была в сорок шестом году? – спросил я у Хильдур Педерсен.

– В сорок шестом? Почему ты спрашиваешь? Ты что, ненормальный? Кой черт помнит, где он был в сорок шестом? Я не помню, где была позавчера! Ты слишком много задаешь вопросов, Веум. Ты бы лучше заткнулся хоть ненадолго!

Я послушно кивнул.

Мне не хотелось уходить, но все-таки я ушел. Ушел, когда Хильдур Педерсен стала клевать носом. Я осторожно поднялся, вынул из ее руки стакан и поставил его рядом с бутылкой подальше от края стола. Я плотно завинтил головку на бутылке: там оставалось еще немного на донышке. А когда Хильдур проснется, если она вообще проснется, ей будет чем опохмелиться. Потом я тихонько прокрался к двери и вышел – прочь из ее жизни. На какое-то время.

У подъезда я столкнулся с Гюннаром Воге. Он подошел ко мне и схватил за плечи.

– Где ты был, Веум? – заорал он.

– А что?

– Я же говорил, чтобы ты не трогал Юхана. Оставь их обоих в покое, Веум. Не усложняй положения. Неизвестно, что из этого выйдет. Ты испортишь больше, чем…

– Что из этого выйдет? Разве может быть еще хуже?

– Ты, оказывается, ничегошеньки не понимаешь. Ты бесчувственный, как…'

– Как кто? – спросил я.

– Не лезь, Веум! Держись отсюда подальше, черт бы тебя побрал!

По его лицу я понял, что он нервничает. Я пристально посмотрел на него и спросил:

– А где был ты в тысяча девятьсот сорок шестом году, Воге?

Я прошел мимо, сел в машину и, не оборачиваясь, поехал своей дорогой. Меня здесь не любили. Почему-то меня здесь не любили.

 

16

Я заперся в конторе и включил свет. Солнце взошло, но пряталось за большими серыми облаками, и на улице было сумрачно, как в полуосвещенном кинозале перед началом сеанса. Может быть, солнце собиралось навсегда погаснуть, и мы проснемся завтра в вечной тьме, в бесконечной ночи, мы двинемся навстречу холоду, смерти и вечной изморози. Контора напоминала комнатку в музее, который давно никто не посещает, а я почему-то работаю здесь вахтером.

Я размышлял о том, чем мне заняться и есть ли у меня вообще какие-то дела. Я думал о тех, с кем довелось встретиться в последние дни. Роар, Венке Андресен, Джокер с компанией, Гюннар Воге и Хильдур Педерсен. Снова Венке Андресен и мужчина в морской форме. Рикард Люсне. И Роар.

Я подумал о Томасе. Надо бы ему позвонить, узнать, как он там, вспоминает ли отца. Я мог бы спросить, не хочется ли ему навестить меня в конторе, посидеть со мной. Я мог бы почитать ему, как и раньше (в тот мой единственный свободный вечер), первую главу про Винни Пуха. Остальное ему дочитала мать, как дочитывала и другие книги. Я впервые подумал о ней как о «матери». Это уже было достижение. Не Беата, а «мать».

Потом я подумал, что Томас сейчас вряд ли дома и он уже «состарился» для Винни Пуха. Ему семь лет, а когда я звонил последний раз, ему некогда было со мной разговаривать. Он бежал на футбол с каким-то Лассе.

Подняв телефонную трубку, я услыхал гудок. Я сидел и представлял, что слышу эхо давно законченных разговоров, отголоски нежных женских голосов, грубых мужских: все прошло, все давно прошло.

Едва я положил трубку, раздался звонок. Я дал ему прозвонить пять раз, прежде чем снял трубку. Я наслаждался чудной мелодией звонка и тем, что был властен отсрочить разговор с моими кредиторами на тридцать секунд.

После пятого звонка я взял трубку и деловито произнес в черную пасть:

– Веум слушает.

– Ах, Варьг, я так боялась, что не застану тебя! Это Венке, Венке Андресен.

Ее милый голос звучал как колокольчик, и черная пасть растянулась в улыбке – по крайней мере уголки рта слегка приподнялись. Я улыбнулся в ответ и, сказав «привет», почувствовал, как голос мой задохнулся от ожидания.

– Ну как дела? – спросил я.

– Спасибо, получше. Я звоню с работы, я просто хотела… Спасибо за все. Мы приятно посидели. Мне давно не было так хорошо.

– Мне тоже, – проговорил я.

Ничего особенного сказано не было, но ведь необязательно все облекать в слова.

– Знаешь, я подумала, не окажешь ли ты мне услугу. Я, конечно, заплачу.

– Не это главное. Что ты хочешь? Если это в моих силах…

– Как частный сыщик ты, наверное, берешься за всякие дела?

– Это как сказать.

За некоторые дела я никогда не брался, и было много такого, о чем меня никто никогда не просил.

– Я подумала, не мог бы ты повидаться с Юнасом, моим мужем.

Было похоже, что это дело из разряда тех, за которые я никогда не брался.

– А зачем? – спросил я.

Может быть, она рассчитывала, что я припру его к стене и взгрею как следует? Трахну по башке пустой бутылкой? Или кнутом прогоню прочь из города?

– Я хочу, чтобы ты поговорил с ним. Сама я не в состоянии, я сразу начну ругаться и скандалить. А с меня уже хватит. Да и видеть его я не хочу. Понимаешь, Варьг?

– Понимаю.

– И еще, он должен мне деньги.

– Какие деньги?

– Не те, что он выплачивает ежемесячно. Тут он аккуратен и пунктуален. Хотя пару раз запаздывал, и я брала вперед на работе или занимала у знакомых. А потом, когда Юнас приносил деньги, я отдавала долг, и у меня ничего не оставалось. И Роар сейчас быстро все снашивает, как все они в этом возрасте. А если бы еще у него велосипед украли… Знаешь, ведь всегда бывает нужно что-то купить, правда?

– Конечно. Об этом и в газетах пишут. В рекламах.

– Я говорю не об алиментах, а о страховке.

– О страховке?

– Мы вместе застраховались, а когда разошлись, решили все-таки выплатить все, что положено. Там не так уж и много оставалось. Юнас обещая все это сделать. А потом всю сумму страховки мы хотели получить и разделить пополам. Но я до сих пор ничего не получила, а мне действительно нужны деньги.

– Могу тебе одолжить, – соврал я.

– Я знаю, Варьг.

Она знала больше меня.

– . Спасибо, но я устала брать взаймы. Я больше не хочу быть в долгу у друзей, знакомых, у кого бы то ни было.

Я размышлял, к какой категории отношусь я: к друзьям, к знакомым или к «кому бы то ни было».

– Хорошо, я это сделаю. Я поговорю с ним.

– Правда? Ты сможешь, Варьг? Огромное тебе спасибо. Я заплачу. А сколько это будет стоить?

Сколько это стоит? Да, я дешевая потаскушка, друг мой. Я стою недорого. Один поцелуй в щечку, а лучше в губы, взгляд из-под челки и пальчик на моих губах. Я стою дешево.

– Об этом ты не беспокойся, – ответил я. – Повидаюсь с ним в обеденный перерыв.

– Но я бы не хотела, чтобы это было тебе в ущерб.

(Действительно не хотела?)

– Давай поговорим об этом потом, – предложил я и подумал: как-нибудь при свечах, дорогая, за бокалом вина при ясном свете луны, под серебряным звездным дождем или на парусной лодочке где-то в Китае… Короче говоря, в другой раз.

– Договорились. Ты знаешь, где он работает? Я тебе говорила?

– В каком-то рекламном бюро, верно?

– Да, под названием «Паллас». У них контора в Дреггене в том же доме, где винный магазин.

– Да, я представляю.

– Я… – после паузы продолжала она. И я испугался, что она вдруг передумает, и быстро сменил тему.

– Все в порядке, я поговорю с ним, все выясню и доложу тебе. Может, я зайду к тебе вечерком?

Последовала пауза, и она сказала:

– Ты лучше позвони, я никак не могу сегодня.

Нет? Луна поблекла, звездный дождь прекратился, а китайская лодочка пошла ко дну.

– Прекрасно. Я позвоню. Пока.

Положив трубку, я вспомнил, что не передал привета Роару. В другой раз постараюсь не забыть.

Я огляделся. У меня засосало под ложечкой.

– Пропади все пропадом! – громко произнес я, чтобы услышать самого себя.

Я собрался и, не погасив свет, покинул контору. Может быть, при зажженном свете мне будет легче и приятнее сюда возвращаться. Если я вообще вернусь. Никогда не знаешь, что тебя ждет. Особенно на пешеходных переходах. Там легче попасть под машину.

 

17

Я пересек Торговую площадь и вышел к набережной. На рыбном рынке было пустынно; в это время года туристов не бывает – не сезон. Живые рыбы неизвестной породы плавали в ведрах. Большими, покрасневшими от холода руками торговцы стряхивали снег. Домашние хозяйки, задумавшись, переходили от прилавка к прилавку, подозрительно разглядывали товар, будто не веря, что рыбы настоящие.

По набережной сновал красный грузовичок, забирая один за другим какие-то ящики и перевозя их в двери пакгауза. Он был похож на крысу, делающую запасы на зиму.

На углу стоял неизменный пьянчуга, с почти пустой бутылкой во внутреннем кармане пиджака, и подпирал стену, провожая каждого прохожего грустным взглядом. Фигура эта была неотъемлемой частью пейзажа. В какой-то мере ее можно рассматривать как туристическую достопримечательность, характерную для нашего города и нашего общества. Любое время года для нее было подходящим сезоном.

Рекламное бюро «Паллас» размещалось в новом красном кирпичном здании напротив почти такого же нового здания музея старого быта. Таким образом, всего на нескольких квадратных метрах уместилось все, что нужно человеку: универсам, где можно купить больше, чем можешь пожелать, винный магазин, музей – для интеллектуалов, церковь – для верующих, кабинет зубного врача, парк со скамейками и рекламное бюро. Здесь, никуда не выезжая, можно было провести всю жизнь. За углом находился банк и отель, тут же почта, старое кладбище и зал для игры в лото: все жизненные потребности полностью удовлетворялись. Можно было послать письмо, получить извещение, сыграть в лото. Эта новая часть города – Дрегген – представляла Берген в миниатюре: эдакая удобная карманная Норвегия.

Первое, что бросалось в глаза посетителям рекламного бюро, – молодые лица сотрудников. Людей старше сорока почти не было видно, потому что они уже «прошлое» и у них нет «новых идей», а может быть, потому, что они не выдерживают темпа. Пожилой человек мог бы отыскаться в глубинах конторы, если по счастливой случайности он был держателем контрольного пакета акций компании и потому никто не осмеливался предложить ему посидеть дома.

В вестибюле, в приемной или в холле (название зависит от того, насколько модерновым является предприятие) сидит молодая женщина, чаще всего красивая (а если она некрасива, то, значит, слишком умна, чтобы там сидеть),и улыбается тебе. Она улыбается, потому что тебе нет еще сорока и ты выглядишь человеком, который пришел действительно по делу, а не для того, чтобы попросить взаймы. Но искренняя улыбка – явление редкое. В основном улыбка механическая, может, и красивая, но механическая и мимолетная: не успеешь отвернуться, как она уже погасла.

Рекламное бюро, как правило, стремится выглядеть молодым и динамичным; там всегда есть люди не только странно, но модно одетые, снующие из кабинета в кабинет. У них сверхмодные очки и хорошая шутка на устах, веселая реплика для девушек, сидящих за пишущими машинками в диктофонных наушниках. Мужчины в разноцветных рубашках с широкими галстуками в клетку. Творческие работники, однако, предпочитают джинсы и носят длинные волосы и бороду. И это свидетельство того, что они окончили художественно-прикладное училище, но пока не получили творческого признания. Это признание ждет их впереди. А может, и не ждет. После пяти-шести лет, проведенных за рисованием объявлений и рекламных проспектов, они начинают бриться и подстригаться и вскоре утешаются покупкой автомобиля последней модели и квартиры в районе Натланд-Террасе.

Рекламное бюро «Паллас» было молодым и динамичным, выполненным в ярких тонах: красном, зеленом, коричневом. Зеленый пол, красные стены и коричневый потолок. Входя, ты попадал в длинный узкий коридор с такими же узкими человечками и плакатами, рекламирующими пиво, – они висели с тех времен, когда такая реклама еще разрешалась.

Брюнетка с завитыми в африканском стиле волосами, работавшая в приемной, была облачена в тунику зеленоватого цвета. У нее были большие очки в золотой оправе с затемненными стеклами. Но, когда она улыбалась, никакого затемнения на зубах не было.

– Моя фамилия Веум, – начал я. – Я хотел бы поговорить с Юнасом Андресеном. Он у себя?

Она взглянула на световое табло и кивнула.

– Вам назначено время? За дымчатыми стеклами ее синие глаза напоминали

голубое небо, затянутое облаками.

– А разве это необходимо? – поинтересовался я. Улыбка сделалась натянутой.

– Вы клиент?

– Не совсем.

Улыбка исчезла – она холодно сказала:

– Сейчас узнаю.

Она набрала номер по внутреннему телефону и что-то сказала в трубку, доверительно и негромко, чтобы я не слышал, как она меня представила. Потом подняла на меня глаза.

– Андресен спрашивает, по какому вы делу.

– Скажите, по личному и очень важному.

Она передала мои слова и несколько секунд слушала ответ, потом положила трубку.

– Подождите минутку, он сейчас выйдет.

И тут же забыла про меня, отвернувшись к каким-то своим делам с диктофоном и пишущей машинкой. Ей еще нужно было в среднем дважды в минуту отвечать по телефону. Ровным и приветливым голосом она говорила: «„Паллас" слушает».

Я стоял и ждал. Сесть мне никто не предлагал, и я был рад этому, потому что стулья выглядели так, что невозможно представить, как с них потом подняться.

В глубине коридора молодой человек в светло-коричневых брюках и клетчатой рубашке разговаривал с пожилым мужчиной в костюме, явно сшитом на заказ. Он беседовал с ним терпеливо, как с нужным клиентом, которого, однако, пора уже выпроваживать, так как с ним все ясно.

Из одной двери вышла молодая женщина с большой зеленой папкой под мышкой. Она шла прямо на меня. Невысокая, с маленькой грудью и широкими бедрами, с приятным лицом, с ясными темными глазами и крепким округлым подбородком. Но первое, что привлекало внимание, были ее волосы – они светились. Они были не просто каштановые, они отливали рыжиной, но не той, что покупают в бутылочке по 20 крон за пол-литра и потом споласкивают ею волосы после мытья. Этот оттенок шел откуда-то изнутри. Цвет ее волос не раздражал. Ее никак нельзя было назвать рыжей, потому что волосы были каштановые, но рыжий оттенок присутствовал там, как душа в теле, как высокий голос флейты в большом симфоническом оркестре.

Одежда гармонировала с интерьером: темно-красная блузка и зеленая бархатная юбка. Проходя мимо меня, она улыбнулась. А я, заметив морщинки у ее рта, понял, что не так уж она молода. Ей было за тридцать. Улыбка ее была на редкость теплой и красивой и, так же как оттенок ее волос, шла откуда-то изнутри, из какого-то доброго и хорошего уголка, где бы я с удовольствием провел свои отпуска (если бы они были), а то и остаток своей жизни.

Больше ничего не было. Мимолетная улыбка, но у меня закружилась голова, и я не знал, куда девать глаза. Давно ты не влюблялся по-настоящему, Варьг, подумал я, очень давно. А еще я подумал про Венке и попытался услышать ее голос. Но почему-то никак не мог представить себе ее лицо и так и не услышал ее голоса.

Невысокая женщина отдала зеленую папку кому-то в приемной, что-то сказала и пошла обратно по коридору. Она исчезла за той же дверью, из которой появилась.

Вот так люди приходят в твою жизнь и так исчезают: в течение одной или двух минут.

Из другой двери вышел мужчина и пошел мне навстречу походкой, которую никак нельзя было назвать динамичной. Наверное, было уже поздно, и он немало сегодня поработал. Мужчина был хорошо одет: серо-зеленый костюм, брюки в обтяжку, слегка расклешенные книзу, и жилет. Темноволосый, точнее, темно-русый, в новых очках и с усами в стиле «Дикого Запада», но очень ему идущими (такие усы обычно легонько свисают к уголкам губ). Несмотря на это, я сразу узнал его по фотографии, которую видел дома у его бывшей жены. Это был Юнас Андресен. Так что я не удивился, когда он подошел ко мне и представился:

– Андресен. Вы хотели со мной поговорить?

Я пожал протянутую мне руку.

– Моя фамилия Веум, – и, понизив голос, добавил: – Я пришел по поручению вашей жены. Я в своем роде юрист.

Юнас тоже заговорил тише.

– Пойдемте ко мне.

Он повернулся, и я пошел следом за ним по коридору в его кабинет – небольшую комнатку с видом на колокольню собора святой Марии. Отсюда я мог увидеть даже крышу своего дома, и это меня очень растрогало.

На большом черном письменном столе аккуратными стопками были разложены бумаги, оттиски, эскизы объявлений. В коробке с надписью «Входящие» бумаг было больше, чем в другой с надписью «Исходящие». Тут же стоял пластмассовый человеческий череп, срезанный примерно на уровне лба. Из него торчали шариковые ручки и карандаши в цветовой гамме рекламного бюро: красные и зеленые. В дешевенькой вазочке стояла одинокая поблекшая роза с подсохшими лепестками, в зеленой пепельнице лежали окурки, пепел, обожженные спички. Если предположить, что утром здесь убирали и пепельница была пуста, Юнас был заядлым курильщиком.

На стенах развешаны плакаты, четыре большие любительские фотографии Роара (снятые года два назад) и доска с вырезками, газетными объявлениями, целыми страницами журналов и разными мелкими заметками.

Юнас Андресен сел за стол и показал мне на удобный, обитый кожей стул напротив. Из внутреннего кармана он достал пачку сигарет и протянул мне, а когда я отказался, закурил сам. Сигарета была длинная, белая, а рука Юнаса слегка дрожала, когда он закуривал.

Юнас вопросительно поглядел на меня.

– Я вас слушаю.

– Ваша жена просила меня… это касается денег, которые вы ей обещали, – выплата страховки. У нее сейчас трудности экономического порядка.

Ясными синими глазами он смотрел на меня сквозь свои прозрачные очки. Очки были большие в светло-коричневой оправе, слегка закругленной сверху и квадратной внизу, так что стекла имели форму колокольчика.

– Для начала, – сказал он, выпустив сквозь сомкнутые губы голубоватый сигаретный дымок, – выясним кое-что. Вы сказали, что вы своего рода юрист. Вы адвокат моей жены?

– Нет.

Он слегка наклонился вперед.

– Вы ее «друг»?

– Я вас уверяю… – начал я.

Он поднял обе руки вверх и, не вынимая изо рта сигареты, быстро заговорил:

– Успокойтесь. Я не вижу в этом ничего дурного. Наоборот, я был бы искренне за нее рад, если бы она нашла себе друга. Нового друга.

– Но в данном конкретном случае это не я. Во всяком случае, я не то, что вы имеете в виду. По профессии я частный сыщик.

Юнас помрачнел.

– Ваш сын Роар отыскал меня, когда у него украли велосипед.

– Роар? Он что, нанял частного сыщика, чтобы найти свой велосипед? Вот это ребенок! – Юнас рассмеялся.

– На следующий день, – спокойно продолжал я, – мне пришлось разыскивать самого Роара.

Теперь он смотрел на меня без улыбки.

Я коротко рассказал ему о Джокере с его компанией и о том, как я нашел связанного и похищенного Роара. Правда, я не сказал, как мне пришлось отбиваться и уходить и как я поцеловал его жену, хотя и бывшую.

Он бледнел на глазах, и голос его слегка сел, когда он наконец произнес:

– Ужасно. Эти подростки. Я должен…

. – Не заводитесь. Я уже все сделал. Так я и познакомился с вашей женой. А потом она попросила меня поговорить с вами об этих деньгах, потому что сама не в силах.

Юнас глубоко затянулся, и дым постепенно выходил из его легких, пока он говорил.

– Я… мне бы не хотелось говорить об этом здесь. Не лучше ли нам встретиться где-нибудь, скажем, через полчаса.

Я взглянул на часы, будто день мой был расписан по минутам.

– Это вас затруднит? – спросил Юнас.

Я проявил благородство.

– Нет, я готов с вами встретиться. Только где?

– В пивном баре?

– Договорились. Может, заодно и пообедаем там, по крайней мере я.

Он пожал плечами.

– Значит, через полчаса, хорошо? – закончил разговор Юнас.

Он поднялся, давая понять, что у него еще масса дел на оставшиеся полчаса. За время нашего разговора он выкурил по меньшей мере три сигареты, и медленная смерть, которая подстерегает каждого из нас с момента рождения, приблизилась к нему еще на полчаса. Он проводил меня до двери и попрощался. Женщина с африканской прической попробовала осторожно мне улыбнуться. Это означало, что она не была уверена, клиент я или нет. Но мне все-таки не было сорока, и она улыбнулась суховато.

– Встретимся в следующий четверг за библиотекой, – подмигнул я ей и вышел.

 

18

Пивной бар был одним из немногих бергенских погребков, сумевших без фальши сохранить простоту и привлекательность старины. Расписанные Пером Швабом стены – с морскими мотивами, с изображениями старых домов, которых уж нет, и давно отслуживших свой век кораблей – переносят тебя куда-то вне времени. Публика здесь состоит не из крикливых студентов и полупьяной молодежи, как в большинстве ресторанов, а из обычных нормальных трудяг: продавцов, матросов, клерков – в основном мужчин. Сюда ходят не для того, чтобы подцепить девчонку. Сюда приходят, чтобы спокойно, в тишине выпить пива или хорошо и недорого поесть.

Я вошел и сел за один из столиков в глубине бара. Заказав пива и бифштекс из китового мяса, я ел и пил в тишине и покое.

Столы здесь были расставлены тремя параллельными рядами. Я сидел у дальней стены. Рядом со мной расположился крупный мужчина в сером пиджаке с большим животом, в котором спряталась пряжка от его ремня; он сидел, пытаясь выудить прошлое из своей кружки пива. А может, он просто дремал. На скамье у противоположной стены, сплетя пальцы рук, сидела молодая пара. Казалось, они никогда и ни за что не оторвутся друг от друга. Они, конечно, не знали, что это неизбежно произойдет после двух лет супружеской жизни.

Проникая сквозь витражи, с набережной доносился шум уличного движения. Мой китовый бифштекс был что надо.

Полчаса я наслаждался и чувствовал себя как никогда. Углубившись в свою вторую кружку приблизительно на полметра, я увидел, что в бар вошел Юнас Андресен. Он озирался, отыскивая меня. Я поднял палец, он кивнул и подошел. Из него получился бы хороший кельнер. Через одну его руку был переброшен плащ, в другой он держал «дипломат». И то и другое он положил рядом с собой на скамейку. Подошел кельнер, и Юнас заказал себе пол-литровую кружку, а когда ее принесли, сразу же заказал вторую.

– Я ведь прямо с работы, – пояснил он.

Мы молчали и пили: я – свое легкое пиво, он – тяжелое экспортное. Мы пили как старые друзья, которые встречаются ежедневно после работы и, когда бывают вместе, им не обязательно говорить о чем-либо.

Но нам все-таки было о чем поговорить.

Прикончив очередную кружку, Юнас уже начал запинаться на букве «с».

– Я не знаю, как много тебе рассказала Венке, – произнес он. – То есть я не знаю, что она тебе рассказала. – Он помедлил и продолжал: – Мы уже на «ты»?

– Можно и на «ты», – сказал я и пожал протянутую мне руку.

– Юнас.

– Варьг.

– Ага, – сказал он и хохотнул, будто это было очень забавно. – Я полагаю, что она – я думаю, что она, наверное, нарисовала не слишком симпатичный мой портрет. Она бывает резковата, давая характеристики.

Это было трудное для произношения слово, но Юнас правился. Ведь не могли его держать в рекламном бюро ни за что.

– Ты женат? – спросил он, искоса глядя на мою правую руку.

– Нет. Но я был женат.

– Поздравляю. Значит, мы в одной лодке.

– Пожалуй.

– А когда ты был женат, ты изменял жене? Или вы разошлись из-за того, что вы…

– Нет. Просто у меня была работа.

– Понятно.

Он меня слегка подзавел, и я продолжал:

– По-моему, существует много понятий неверности. Есть мужчины, изменяющие с женщинами, есть мужчины, которые изменяют с бутылкой, есть и такие, которые изменяют с работой. Не спрашивай, какие лучше, но в моей профессии… Для большинства женщин самое худшее, когда мужья изменяют с женщинами.

– Это точно. И они никогда не спрашивают почему. А если и спрашивают, то редко. И от этого не легче. Неверный муж или неверная жена – всегда грешники. Они всегда виноваты. Если семейная жизнь рушится, всегда виноват тот, кто изменил или изменял, потому что никого не интересует, почему это происходит.

– Вот именно. И как раз поэтому я никогда не берусь за такие дела.

– За какие дела? – Юнас испуганно посмотрел на меня.

– Такие дела. Я никогда не выслеживаю супругов, чтобы выяснить, где и с кем они бывают, когда их нет там, где им положено быть. Потому что никому не интересно, почему так происходит.

– Верно, верно. Послушай, Веум, ты не думай, что я пришел сюда и говорю все это, чтобы переложить всю вину на Венке. Я ее не виню. Но она, к сожалению, во всем обвиняет меня. Она не видит своих недостатков. Ну ладно. Пусть этим утешается, если ей так легче. А правда – правда заключается в том, что наш брак не удался и не должен был удаться. Но мы всегда бываем слишком молоды, чтобы понять это, ведь верно, Варьг?

– Вопрос в том, взрослеем ли мы когда-нибудь?

– Нет. А мы с самого начала были слишком разными. Не знаю, рассказывала ли она тебе о своем прошлом. Она не из Бергена, хотя уже говорит без всякого акцента. Она родилась в Хардангере, в одной из деревушек, которые прижимаются к отвесной горной скале, в семье, которой судьба послала клочок земли и двух коров.

Она выросла в строгой идиллической и религиозной среде, а когда пора было идти в школу, переехала к старшей сестре в Эстесе. Там было немного лучше. Они симпатичные люди – сестра и ее муж. Но ясно, что детство накладывает свой отпечаток. Распятие на стене, единственная книга на полке и подписка на журнал «Для бедных и богатых». А я… я городской парень; первый раз напился в четырнадцать лет, первая девушка – в пятнадцать, угонял автомашины, ходил в горы с туристами. Но мне везло, и мой бутерброд всегда падал маслом вверх. В довольно развращенном окружении я закончил торговое училище: бесконечные вечеринки – пиво и пухленькие студентки, которые, когда напивались, танцевали полуголые на столах. Потом работал в рекламном бизнесе, это живая работа, со всевозможными семинарами, конференциями и обедами в ресторанах с клиентами. Она же любила сидеть дома с рукоделием, читать, слушать музыку и смотреть телевизор. Ей нравилось готовить и хозяйничать – внешняя жизнь не слишком интересовала ее. Вино пригубливала только из вежливости, а курить я ее научил. Я же привык куда-то ходить, пить пиво с друзьями, флиртовать с девушками и поздно возвращаться домой, слегка навеселе. Что могут значить такие, в сущности, мелочи, если люди действительно любят друг друга? – Он смотрел на меня потерянно. – Ну, наверное, мы не любили друг друга или я…

– А как вы познакомились?

– Ну как знакомятся? У нее была подруга, которая знала другую, у которой… старая история. Всегда найдется подружка, у которой есть подружка – знакомая твоего приятеля, с которым ты снимаешь комнату. И в один прекрасный момент выясняется, что она из Хардангера, ведь правда?

– Конечно.

– Ну вот. Так и случилось. Мы встретились у общих знакомых, и она мне очень понравилась. Она была не похожа на прежних моих девушек. Застенчивая, робкая, девственная. Она мало говорила, а когда я сам спросил ее о чем-то, потупила глаза и сложила руки на коленях. Да, она влекла меня, волновала, я хотел ее, хотел, чтобы она стала моею. А она… – он пожал плечами и допил пиво. – В общем, я ей тоже скоро понравился. – Он заказал еще кружку пива и продолжал: – Началась совсем новая жизнь. После нескольких лет вольной, беспорядочной жизни, когда ночуешь то у одной знакомой, то у другой, у меня вдруг появилась славная, нежная подруга. Прогулки по Флеену в мягкие, бархатные ночи, утренние воскресные прогулки по пустынным набережным. Походы в кино, как в юности, – сидишь в темноте, протянув руку за спиной ее кресла, и кажется, что обнимаешь ее. Венке, Венке, Венке…

Он почти забыл про меня, а пятая кружка еще на несколько сантиметров пригнула его голову к клетчатой скатерти. Молодая пара у противоположной стены уже добралась до локтей друг друга, но им надо было еще посидеть и хорошенько пообедать, прежде чем они окончательно проглотят один другого.

– И она стала моей, – произнес Юнас. – Нежная, как бутон розы, как форель, которая преодолевает течение и попадает к тебе на крючок. Она забеременела, и мы поженились. Родился Роар, и мы втроем поселились на Нюгордсхейден. Прибавление семейства – и никуда не денешься. Но через полгода я влюбился в другую. Как видишь, трещина появилась довольно рано. Я что хочу сказать: раз уже через полгода я влюбился, то ясно, где собака зарыта, где находится эта страна.

– Какая страна? – спросил я. Голова моя отяжелела, и я заказал еще кружку, чтобы держаться на плаву.

– Страна «Нетинебудет». И я был Питером Пэном, и Венди была уже в прошлом. А Венке казалась мне старой, Варьг. Я имею в виду не внешность. Слава богу, пока она выглядит на шестнадцать, по крайней мере так она выглядела пару месяцев назад. Но она стала такой степенной. Ее ничто не интересовало, кроме ребенка и меня, и еще эти вечные вышивки. У нас все стены завешаны вышивками и диван завален подушечками. На столе и на комоде маленькие очаровательные дорожки. А цепочку для бачка в уборной она заменила широкой вышитой лентой, какие раньше, в богатых домах, использовались для колокольчиков.

Я старался припомнить квартиру Венке.

– А ты не преувеличиваешь? – спросил я.

– Возможно, но я воспринимал это именно так. Мне казалось, что я вот-вот утону во всех этих вышитых финтифлюшках.

В бар вошла женщина и села за свободный столик. Ей было под шестьдесят, голову она держала немного набок. На морщинистом лице ее играла легкая усмешка, как у Серого Волка, поджидающего в, лесу Красную Шапочку. Но Красная Шапочка после сказочных, времен вступила в организацию «Женский фронт». Она была очень занятой, играла на флейте и жгла на кострах книги где-нибудь в предместьях. Но даже если бы они и встретились, Волку никакой выгоды не было бы, потому что Красная Шапочка занималась дзюдо и знала, как надо обращаться с теми, у кого растут волосы на руках и ногах. Женщина заказала кружку пива и бутерброд с ветчиной. Она сидела, кусок за кусочком разжевывая свое собственное беспросветное одиночество.

Ничего не замечая вокруг, Юнас Андресен продолжал разговор, и на его усах сохла пивная пена.

– Мои первые грешки были похожи на грязную сплетню, когда ее шепчут у тебя за спиной, с той лишь разницей, что это была правда. Какая-нибудь сослуживица, официантка из ресторана, когда бываешь в Осло, недавно разведенная жена приятеля, случайно встреченная актриса. Короткие приключения, редко длившиеся больше одного вечера. Дважды я был влюблен, но только с одной из них переспал. Как будто совокупление – всему венец! Как будто ночь, проведенная с кем-то, может подтвердить или опровергнуть что-либо, кроме удовлетворенного самолюбия! Ну так вот…

Взгляд его стал отсутствующим и мечтательным, и я поспешил заказать для него еще одну кружку пива. Кельнер явно сомневался в нас обоих, но пиво принес.

– Ты будешь есть, Юнас? – спросил я.

– Есть? – Он посмотрел на меня.

Казалось, он никогда не слышал этого слова. Я вновь попытался вернуть его к теме.

– Ты сказал «ну так вот», – напомнил я.

– Да, вот. И тут я встретил С-сольвейг.

Снова пауза. Его лицо смягчилось, взгляд потеплел, и он попытался выпрямиться, что было нелегко после пяти с половиной кружек.

– И тогда это произошло… Тогда… это… случилось…

Я молчал, я знал, что нужно выждать и что, возможно, понадобится еще пять-шесть кружек экспортного, пока мы доберемся до конца. По его лицу и глазам было видно, что он расскажет мне все, и, если у меня хватит терпения, я узнаю все варианты «Баллады о Юнасе и Сольвейг».

– Сольвейг, – повторил он.

Образ шипящей змеи исчез, и мне виделось восходящее солнце, солнце, врывающееся к нам сюда, озаряя блеклые росписи на высоких стенах, бросающее свои косые лучи на красно-коричневые перегородки, на клетчатые скатерти и полупустые кружки: точно так же шлет оно свои лучи и свежему утреннему пейзажу где-то между горами и морем, там, где море похоже на волнистое зеркало, а горы – на голубые мечты о будущем. Это солнце всходит над бедными и богатыми, над сотрудниками рекламного бюро и частными сыщиками. Это солнце наполняет нас и нас поглощает и выплевывает, как пепел, извергаемый жизнью. Пепел сгоревших во всепоглощающем огне любви.

– Сольвейг пришла к нам работать года три-четыре назад, и я сперва не обращал на нее внимания. Она окончила художественную школу и работала внештатно: заголовки, разработка анонсов и подобная ерунда. Славная, милая, с ней просто приятно было быть рядом, работать вместе, пока вдруг не обнаружишь, что влюблен в нее по уши, или, проснувшись утром, почувствуешь, что любишь ее больше, чем когда-либо кого-либо любил. Но не осмелишься сказать ей это, потому что женат. И она замужем. И у тебя ребенок. И у нее два. И ты понимаешь, что сел в поезд слишком рано, вышел не на той станции и что теперь уже поздно, слишком поздно. Ведь так?

Конечно, так. Я это тоже иногда ощущал. Только мой поезд давно от меня ушел, а я так и не вышел ни на какой станции. Я был вышвырнут на повороте, головой вперед.

Юнас пошарил рукой в воздухе, будто искал ее. А может, он хотел нарисовать, создать перед глазами ее образ.

– Ты бы… Она из тех, о которых думаешь, что в нее все должны быть влюблены. Первое, самое первое, на что обращаешь внимание, – ее волосы. Они не каштановые – можно сказать, что они каштановые, но они еще и рыжеватые, хотя и не рыжие, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я понимал, что он имеет в виду. Я ее видел.

– Ее волосы просто светятся, и кажется, что свет исходит…

– Изнутри, – помог я.

– Именно. Изнутри. И все ее тепло тоже изнутри, и потому-то не сразу замечаешь, как дьявольски она хороша. Всегда в прекрасном настроении, приветливая и мягкая, даже в спорах. И нам так повезло, то есть мне повезло, что мы много работали вместе.

– А кем ты там работаешь?

– Теперь моя должность называется «консультант по Маркетингу». Раньше, когда все в конторе назывались шефами, я тоже был «шеф». Я занимаюсь договорами и контрактами, проведением кампаний и связанными с этим экономическими вопросами. А она практически осуществляет рекламу, то есть воплощает идеи в эскизах. Она очень способная. У нее свой особый почерк и замечательно развито чувство графического выражения. В заголовке, в иллюстрации или просто в рисунке она может воплотить основной смысл, даже углубить его, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я понимал не все, что он имел в виду, и кое-что мне приходилось домысливать. К тому же я видел ее.

– Так месяцами и ходил вокруг да около, облизываясь, как кот у горячей каши, борясь со своим тайным влечением, со своей влюбленностью, пока однажды… Мы работали, а я только что пообедал с клиентом, и мы распили бутылку вина. Мне было легко и хорошо, как обычно бывает после вина – словно порхаешь, правда?

– Да-да.

– И тут я почувствовал, что мы так близки друг другу, здесь, в этой конторе, разделенные лишь письменным столом. Я осторожно сказал: «Знаешь, Сольвейг, мне кажется, я влюблен в тебя, но, может быть, не очень сильно». Это я добавил на всякий случай, чтобы она не приняла мои слова как оскорбление. А она смотрела на меня внимательно и изучающе, как это делают некоторые женщины, если говоришь им такие вещи, – они по твоему лицу хотят отгадать, ложь это или правда. И Сольвейг сказала: «Правда?» – голос у нее был такой нежный. А потом, когда мне пора было уходить, я легонько обнял ее, и она прижалась ко мне, и я дотронулся губами до ее затылка, почувствовал запах ее волос. Мгновенно наши губы встретились, и она не отвернулась, а я, ничего не соображая, выскочил из кабинета, даже не закрыв за собой дверь.

Наклонив голову набок, он с удивлением смотрел на свою пустую кружку.

– А потом… потом почти целый год ничего не было. Честно, Варьг, я пытался забыть об этом. Я думал про себя: ты в нее влюблен, но она ничего не испытывает по отношению к тебе. Да и с чего бы? Она счастлива со своим мужем, у них двое детей; да и сам я женат, и у меня тоже есть сын. Но я, конечно, не знал, что она уже тогда (не мог я вообразить себе это в самом фантастическом сне), что такая женщина, как С-с-сольвейг, может испытывать ко мне какие-то чувства, но это было правдой. А потом наступила осень, похожая на долгий холостой ход на пути к желанной цели. И я все ясней и ясней понимал, что Сольвейг появилась в моей жизни, чтобы остаться навсегда хотя бы в моих мыслях. Я никого не видел, кроме нее, – только ее одну. Я стал хуже работать, появилась рассеянность, но я справлялся с повседневной рутиной. И вдруг произошла неприятность – из-за меня чуть было не потеряли клиента. Но мне было все равно, лишь бы она всегда была рядом. Мы продолжали работать вместе. За все это время мы ни разу не говорили о том, что произошло, о чем я тебе рассказал. Мы стали очень близкими друзьями. У меня никогда не было такого хорошего близкого друга ни среди мужчин, ни среди женщин.

Я подлил ему пива из своей кружки, и он с благодарностью посмотрел на меня откуда-то издалека, с противоположного берега Атлантики.

– Но в один прекрасный день…

– Ну?

– В один прекрасный день мы работали поздно, сверхурочно, выполняли срочное задание. Мы остались одни во всем бюро. Закончив работу, сидели, разговаривали. Точнее, она сидела, а я стоял напротив у стола. Перед каждым – чашка с остывшим кофе. Я уже не помню, о чем мы говорили – так, о том о сем. Я помню только одно – что я напряженно думал: сейчас, именно сейчас, Юнас, ты должен сказать ей все. Это был подходящий момент, но я не мог себя заставить, я не мог составить предложение, не находил ни слов, ни названия тем чувствам, которые меня раздирали, потому что она сидела рядом. И тут… Она закурила и сказала: «Я редко курю. Меня это раскрепощает». И я повторил – «раскрепощает» – и потянулся к ней и погладил ее по щеке. Взгляд ее потеплел, а глаза потемнели. Она в свою очередь протянула руку и тоже погладила меня по щеке тыльной стороной ладони. Я обмяк. Все во мне как будто растворилось, я наклонился через стол и взял ее лицо в ладони и, почувствовав нежность ее кожи, зарылся лицом в ее волосы, в эти удивительно мягкие волосы, а потом губами дотронулся до мочки уха, потянулся к ее щеке, к уголку рта и почувствовал, как дрожат ее губы. И я застонал, Варьг. Меня захлестнула такая волна нежности, что я стонал, как старик. «Сольвейг, – сказал я, – девочка моя хорошая, Сольвейг». Она смотрела на меня своими большими ясными глазами. «Ты правда так думаешь, Юнас?» – сказала она. «Если бы ты только могла себе представить – я бы и сам не поверил, – я уже не помню, когда я испытывал что-либо подобное, Сольвейг». Я поцеловал ее несколько раз в ухо, в щеку, в губы, но в губы по-настоящему не получилось – она отвернулась, а я спросил: «Скажи, я хоть немножно тебе нравлюсь?» – «Я очень люблю тебя, Юнас», – ответила она. А я еще поцеловал ее. Она сказала: «Как хорошо, что ты есть, Юнас». Я сдвинул со лба ее волосы и сказал: «Знаешь, то, что я чувствую по отношению к тебе, – не просто желание, это и что-то совсем другое. Очень романтическое. Как будто я помолодел и мне опять шестнадцать. Мне хочется сделать для тебя что-нибудь очень хорошее. Я хочу поцеловать тебя в губы». И я смотрел на ее рот, мягкие губы – небольшие, полураскрытые, эти легкоранимые желанные губы, ты понимаешь, что я имею в виду, Варьг?

Я понимал, что он имел в виду. У меня даже слезы навернулись на глаза.

– Она ласково, как мне показалось, улыбнулась мне, – продолжал он, – и сказала: «Я тоже, я говорю много глупостей, я импульсивна, слишком импульсивна, и мне просто необходимо быть мягкой и нежной с кем-то». Она держала мои руки в своих, Варьг, и смотрела на меня, открыто, всем лицом, и казалось, что лицо это заполнило всю комнату, что это какое-то сверхъестественное явление, а не прекрасное человеческое лицо, обрамленное чудесными волосами: маленький нос, темно-синие, почти черные глаза, дрожащие губы, мягкие округлые щеки, твердый подбородок… Сольвейг, Сольвейг. И я знал тогда, как и теперь знаю, что люблю ее, что я буду любить ее всегда, что бы ни случилось. Я не могу не любить ее.

Он огляделся, будто искал в зале других, кого он мог бы полюбить, с кем он мог бы разделить переполнявшие его чувства, с кем он мог бы сидеть и часами разговаривать. Но он не нашел никого. Единственное, что оказалось под рукой, – сыщик, не из дорогих, но и не из дешевых. Слушатель.

– Но тут мы услыхали шаги по коридору. Мы отпрянули друг от друга, на ощупь схватили кофейные чашки и поднесли их ко рту. Когда дверь распахнулась и кто-то вошел, мы уже сидели на приличном расстоянии друг от друга.

Я ждал конца рассказа и спросил:

– Кто же вошел?

– Ее муж.

На улице смеркалось, и кельнер потерял всякую надежду остановить нас. Он принес еще пару кружек. Я уже с трудом находил в баре дорогу до туалета и обратно.

– Я тебе рассказывал о ее муже? – спросил Юнас Андресен.

– Не помню, – ответил я, но, по-моему, это было еще до того, как я перестал помнить, что происходит.

– Рейдар Мангер, но не из Мангера. Он из южной Норвегии. Я думаю, из Кристиансанна. Университетский стипендиат – боже правый, какие слова придумывают, а, Варьг? Специалист по американской литературе. Из тех бледнолицых, которые до глубокой ночи сидят и пишут свою докторскую диссертацию о Хемингуэе и падают в обморок при виде живой форели. Но он симпатичный. Он мне всегда нравился, хоть я немного и преувеличиваю, говоря «всегда». Не так уж часто я с ним встречался, и слово «нравился» имеет различные оттенки. Ты же понимаешь…

. – Да, я понимаю, что ты имеешь в виду.

. – Именно. Именно!

Теперь он говорил значительно медленнее, а голова его еще ниже склонилась к столу. И если бы не это, можно было бы сказать, что он трезв. Я уже перестал замечать других посетителей бара: нас было только двое и еще одна женщина по имени Сольвейг.

– Вошел ее муж, – напомнил я.

– Ах да! Именно. Симпатичный парень Рейдар Мангер. Как-то вечером мы несколько часов подряд спорили о романе «Фиеста». Я прочел только первую часть книги, а он перечитывал ее раз сто, но мы спорили и спорили и никак не могли согласиться по поводу второй части, которую я не читал.

– Да-да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Я ее читал. Но что произошло, когда он вошел?

– Он ничего не сказал и ничего не сделал. Я не знаю, заметил ли он вообще что-нибудь. Если бы он решил поступить «в духе Хемингуэя», он мог попытаться выбросить меня в окно, но вряд ли бы справился. Он заехал по пути, чтобы увезти свою жену к своим книгам, и мы немного посидели за чашкой кофе. Мы и ему налили. Но разговор не клеился. Я не осмеливался на нее взглянуть, а если бы я стал смотреть на него, он мог бы подумать, что я к нему неравнодушен. Знаешь, эти исследователи американской литературы, они во всем, что происходит вокруг, видят проявления гомосексуализма. Они прочли «Великого Гэтсби» и «Гека Финна» со всеми литературными комментариями и прочей чепухой. Вот так, а через несколько минут мы разошлись каждый своей дорогой – они в Скютевикен, а я длинной дорогой к себе домой. Я, как пришел, сразу лег. Я был как выжатый лимон. Ноги у меня дрожали. Сольвейг мне потом рассказывала, что и она чувствовала себя как после долгой прогулки в горы в одиночку. На другой день, перед концом рабочего дня, она сунула мне в руку конверт и ушла. До сих пор я точно помню, что там было написано, помню даже порядок слов: «Дорогой, добрый мой друг! Что касается чувств, то я, к сожалению, никогда не умела выражать ихсловами, и я восхищаюсь тобой, тем, что ты смог сказать мне все те чудесные слова. С того мгновения я ни на минуту не перестаю думать о тебе. Ты сказал – «так случилось». Это относится и ко мне. Я искренне надеюсь, что мы встретимся при первой же возможности, но при иных обстоятельствах. Желаю тебе всего самого хорошего. Обнимаю и целую». И подпись «Добрая подруга», и еще P. S. «Пожалуйста, разорви этот листок на тысячу кусочков». Я мог бы разорвать его на миллион клочков, мог бы прыгать и плясать на них, мог бы сжечь его, но я никогда не забуду слова этого прелестнейшего письма, которое я когда-либо получал. Никогда!

Для убедительности он покачал головой.

– Так началось это всерьез, и мы с ней стали больше чем просто друзьями.

Потягивая каждый из своей кружки, мы посидели немного, и я продолжил расспросы.

– Что же случилось потом, Юнас?

– Случилось – все. Мы часто встречались после работы. Ходили выпить кофейку, разговаривали, сидели, сплетя пальцы. Часто просто разговаривали. Однажды вечером, когда я был за рулем, мы поехали, как нам казалось, очень далеко, на гору к церкви. Остановили автомобиль и пошли в мокрой зимней темноте вверх по дороге, держась за руки. Там, где было всего темнее, мы в первый раз поцеловались. По-настоящему – в первый раз. У меня было ощущение, что я целуюсь с маленькой девочкой и со зрелой женщиной одновременно. Маленькая девочка, легко и открыто целующая тебя в губы, не ведая, что творит, и зрелая женщина, точно знающая, что и зачем она делает. А еще через несколько недель она пригласила меня к себе домой. Муж ее был в Осло на научном семинаре, и я пришел, когда дети легли спать. У них небольшой коттедж в Скютевикене. Они его переделали изнутри, и он стал очень современным. Мы сидели, разговаривали, пили чай и слушали музыку – слушали часами. Мы целовались, сидели на диване и целовались, как подростки, как влюбленные подростки, каждый из которых в первый раз открывает для себя другого. Мы, собственно, не собирались – мы бы не поверили тогда, – и это не имелось в виду. Но какое-то опьянение захватило нас, и мы… Мы любили друг друга. Мы начали в гостиной, потом перешли в спальню, и, поверь мне, Варьг, со мной раньше никогда ничего подобного не бывало. Я не мог и представить, что в ней так много теплоты и столько страсти. Трудно передать это словами, для таких вещей слов не подберешь.

Нет. Таких слов не бывает. Я понимал, что он имел в виду, но для некоторых людей «таких» вещей вовсе не существует.

– Так и пошло, – сказал Юнас. – Мы становились все ближе друг другу. Не так уж часто мы с ней могли быть вместе до конца так, как я имею в виду. Раз в месяц, иногда раз в два, а то и реже. Но целыми неделями мы жили воспоминаниями. Когда мы бывали вместе – все остальное не существовало. Нас было только двое.

– И вам долго удавалось держась это в тайне?

– Какое-то время, довольно долго. Впрочем, до сих пор это тайна, если, конечно (я не знаю, но вряд ли), Венке не рассказала что-нибудь Рейдару. Во всяком случае, он не подает виду, что догадывается. А для меня, для меня со временем такая жизнь стала просто невыносимой. Пока не появилась Сольвейг, я мог кое-как жить, притворяясь, но когда я ее встретил и у нас все пошло серьезно… Жить так стало невозможно. Дошло до того, что я чувствовал себя предателем и когда был с Венке, потому что тогда я изменял Сольвейг, ты понимаешь? Я уже не был ни мужем, ни отцом, и в конце концов я сдался. Я сказал Венке, что хочу отселиться, а она спросила, есть ли у меня кто-нибудь, и я ответил, что есть, и тогда она спросила, кто это, и я сказал. Вот так. Это, возможно, было глупо с моей стороны. Но я все-таки сказал. И переехал, провожаемый руганью, слезами и скрежетом зубовным – всем, чем положено в таких случаях. Великолепное ассорти. Весь дом, наверное, слышал. Венке, стоя на балконе, бросала мне вслед проклятья, пока я шел, брел к машине, садился за руль. Потом… Потом мы встретились только у адвоката для разных формальностей.

– А Роар?

– Роара я почти не видел. Мы еще ничего не решили насчет него. Я сам хотел оттянуть это, я боюсь, что уже не выдержу новых осложнений.

И он тоже, подумал я.

– Да, конечно, – произнес я. – Вот потому-то я и пришел, чтобы избавить тебя и Венке от дальнейших осложнений. Дело касается денег…

– Сольвейг… она не хочет, – продолжал Юнас, – мы встречаемся, но она не хочет сделать последний шаг – переехать. Ее можно понять: у нее двое детей, у меня только один. И хотя у нее с Гейдаром отношения не из лучших, им пока удается преодолевать будни без особых проблем. И потом, она обязана думать о детях. Еще неизвестно, так ли она любит меня, как я ее, хотя она пытается убедить меня в этом. Так что я дал ей время. Я могу подождать. Я ждал ее с детства, могу подождать еще несколько лет. У каждого есть «женщина его мечты», ведь правда? Когда же наконец ее встретишь, то почувствуешь, что у тебя впереди масса времени – вся жизнь и ты можешь подождать, только бы под конец она все-таки к тебе пришла.

– На самой дальней улице, в самом дальнем городе? Конечно, я понимаю, что ты…

Я ее видел.

– Вот тебе короткий рассказ о моей грязной неверности, Варьг. Двое, встретившиеся слишком поздно, так как успели обзавестись тремя детьми и двумя супругами. Двое счастливых вне намеченной программы, когда представление уже закончено. Окружающие видят только внешнюю сторону наших отношений. Они полагают, что это результат обыкновенной сексуальной распущенности, но это не так. Для меня это большая любовь, если такая вообще существует на свете, а не только в книгах для девочек школьного возраста. Тут и эротика, хотя она появилась уже потом, но никогда ни с одной женщиной мне не было так хорошо, как с ней. То, что мы делаем, мы не называем никак иначе, а только «любить».

Он посмотрел на меня, словно ожидая, что я буду возражать, но я и не собирался. Я видел ее, и она улыбнулась мне.

– Не понимаю, почему я сижу и рассказываю тебе все это? – Он укоризненно перевел взгляд со своей кружки на мою. – Я никогда раньше ни с кем об этом не говорил. Ни с кем, кроме Венке. Но тогда получилось, будто я бросил ей имя Сольвейг, чтобы она могла вцепиться в него прежде, чем выгонит меня вон.

Он грустно смотрел перед собой.

– Все эти месяцы меня мучил чисто практический вопрос. С одной стороны, надо выплачивать деньги своему сыну и Венке. С другой – начать все сначала. Как известно, неверные мужья не имеют права на получение пособий или каких-либо выплат. А ведь надо снимать квартиру – теперь это стоит недешево, – надо что-то в эту квартиру поставить, на чем-то спать, на чем-то есть, куда-то вешать одежду. Так что передай привет Венке и скажи, что я очень сожалею. Сожалею обо всем, что произошло с того самого момента, как я вошел в ее жизнь. Я сожалею, что ничего не сделал с этой страховкой, но я обязательно сделаю. Скажи ей… скажи ей, что завтра или послезавтра я приеду и собственноручно отдам ей деньги за долгую и верную службу в бригаде обманутых супругов и так далее и так далее. Передай ей привет Юнаса и скажи, что Юнас очень сожалеет, хорошо, Варьг?

Я устал, Я был уже изрядно пьян.

– Я передам, – сказал я. – Я ей скажу, что я пришел прямо из чрева кита и что Юнас сожалеет. Я расскажу, что… да…

Я был слишком пьян и измотан, чтобы закончить фразу.

Мы расплатились и немножко посидели, наверное для того, чтобы сосредоточиться, собраться с силами и встать из-за стола. А когда поднялись, пошли к выходу, путаясь друг у Друга под ногами, как сиамские близнецы. Швейцар придержал для нас дверь, и мы вышли на улицу.

Мы стояли, то сплетаясь, то разъединяясь, как молодые влюбленные, которые никак не могут проститься друг с другом.

– Тебе куда? – спросил я.

– На стезю праведников, – ответил он. – Я возьму такси.

– Хорошо, тогда выбирай: либо к памятнику Хольберга , либо к тюрьме.

– Лучше к тюрьме, это по крайней мере в нужном мне направлении.

– Тогда желаю тебе попутного ветра.

– И тебе того же. Ты в какую сторону?

– Наверх, – ответил я.

Он поднял голову. Серое облачное покрывало во многих местах растеклось пятнами, сквозь которые проглядывали ясные звезды.

– Туда? – спросил Юнас.

– Ну, не в такую даль.

Он потрепал меня по плечу и сказал:

– Remember Alamo , Рейдар.

Я не успел прореагировать на то, что он стал меня называть Рейдаром, потому что он уже отошел и, шатаясь из стороны в сторону, двинулся по набережной – служащий рекламного бюро, хорошо одетый, с «дипломатом» в одной руке и с плащом, перекинутым через Другую. Человек, опутанный сплетнями, но свято оберегающий свою хрупкую, спрятанную в душе любовь. Один из тех, кто по ошибке явился на свет не в том столетии. Один из многих…

Я повернулся и пошел в противоположном направлении. За Вогеном я мог различить одинокое освещенное окно своей конторы над кафе на втором этаже. Но я был не в состоянии пройти всю Торговую площадь, чтобы погасить свет. Пусть горит до завтра, как маяк в ночи, как условный потайной знак для влюбленных.

Я пошел прямо вверх, мимо пожарной станции на Скансене, к бесконечным черным просторам на склонах горы. Больше меня никто не ждет, а мне никого и не нужно. Во всяком случае, не сегодня и не завтра, но когда-нибудь, в один прекрасный день…

 

20

Если тебя разбудил привидевшийся тебе сон, ты просыпаешься мгновенно, будто тебя швырнули на пол. Я вытаращил глаза и проснулся. Я голый лежал под одеялом, с ужасом осознавая собственную наготу. Мне снилась женщина с волосами не то рыжими, не то каштановыми, которые, обрамляя ее лицо, звучали как песня. На ее лице блуждала улыбка. Эта улыбка как бы парила в пространстве и осталась даже теперь, когда женщина исчезла. Это была улыбка, которой улыбался кот из «Алисы в Стране чудес», улыбка, проникающая в тебя и никогда в тебе не умирающая, улыбка, которую ты пронесешь с собой до гробовой доски и которая, как прекрасный цветок, расцветет по весне на твоей могиле: тебя не будет, но весна наступает всегда, даже после твоей смерти. Когда ты умрешь, горы вокруг города останутся прежними и небо как обычно будет склоняться над домами – и над теми, которые снесут, и над теми, которые построят, – и будут понедельники, и люди будут ходить и ездить на работу, стоять в очередях в магазинах, сидеть в конторах, водить городской транспорт, а ты умрешь. И будет весна, и все женщины, которых ты знал, тоже умрут, за исключением одной-единственной.

Она мне улыбнулась и представилась. Венке Андресен, сказала она, но лицо ее было каким-то отдаленным, расплывчатым. И откуда-то издалека, чистым детским голосом меня звал мальчик, и он подбежал ко мне с футбольным мячом в руках, и джинсы его были ему коротки, и он звал меня. Это был Томас, нет, это был… Роар. А я пытался покрепче привязаться к сказочной улыбке, к этому полумесяцу, который расплылся с одной стороны и его кусочек отломился, но я, извиваясь, чтобы удержаться, все-таки карабкался по нему вверх, и… и я проснулся.

Я скатился с постели на пол, протянул руку и выудил часы с ночного столика. Циферблат показывал половину первого. Я забыл завести будильник. Подумать только, ведь кто-нибудь уже мог звонить мне в контору. Кому-то могла быть нужна моя помощь, чтобы найти своего пуделя, или удравшую стиральную машину, или прошлогодний снег.

Во рту был стойкий привкус сена. Сколько кружек я выпил, шесть или семь? Вчерашнее пиво булькало в моем желудке, и я знал, что мне будет нелегко почистить зубы. Чтобы как следует проснуться, сегодня мне требовалась более солидная встряска, чем скатывание с кровати на пол.

Я пошел в ванную, неторопливо намылил все тело, от кончиков волос до кончиков пальцев, и с закрытыми глазами встал под теплый душ. Замысел был прост: дождаться, пока кончится горячая вода. Двух минут холодного душа оказалось достаточно, чтобы окончательно разбудить меня. Теперь я был в состоянии закрутить кран. Чтобы согреться, я растерся полотенцем до красноты и сделал комбинацию упражнений на напряжение и расслабление по системе йогов. Потом на полу в гостиной я проделал упражнения для живота и плечевого пояса и только тогда пошел на кухню.

Мне необходимо было выпить чаю. Некрепкого, с большим количеством сахара, и не одну, а несколько чашек. Я съел пару бутербродов, положив на них толстые кружочки огурцов и помидоров, и еще выпил очень сладкого чая.

В половине второго я почувствовал, что могу наконец сесть за руль.

Я направился в контору, выключил свет, горевший со вчерашнего дня, и посидел немного в полутьме, уставившись в стену. В этом сумрачном дневном освещении она казалась серо-зеленой.

Стоял март. Скоро наступит весна, и все зимы внутри нас растают, и весна бросится нам навстречу, как желанная женщина, как улыбающаяся женщина с волосами не то…

Я думал о Юнасе Андресене, о том, что он мне рассказал. Я думал о Венке Андресен и о том, что она мне рассказала. И я размышлял о том, что нет двух одинаковых браков, даже для супругов, состоящих в одном и том же браке. Потому что каждый человек воспринимает и переживает окружающее по-своему. Венке и Юнас Андресен поведали мне каждый свою историю о двух непохожих браках, о двух непохожих изменах.

Это была словно игра, где никто не выиграл. Оба проиграли. По той или иной причине они втянули в эту игру и меня, как судью или помощника судьи – или как бог знает кого.

Я снова поглядел на часы. Было почти три. Интересно, до каких она работает в своей конторе? До четырех? Я мог бы позвонить ей или подъехать и персонально отрапортовать. Но о чем рапортовать? О том, что выпил столько-то кружек пива с ее бывшим мужем? А может, мне их тоже включить в счет, если я такой счет собираюсь представить?

Во всяком случае, я мог съездить туда. У неутомимого частного сыщика всегда найдется для этого множество причин. Можно было бы пойти в лес и немного подраться с Джокером и его компанией – получить еще порцию синячков. Можно было пойти и поругаться с Гюннаром Боге или застрять в лифте с Сольфрид Бреде. А можно было выпить водки с Хильдур Педерсен или поиграть в «людо» с Роаром.

Я мог поцеловать Венке Андресен.

Я потрогал свои губы. Ее поцелуй еще жил в них, как воспоминание юности. Уже очень давно никто не целовал меня так крепко. Очень давно меня вообще никто не целовал. Я был не из тех, кто ходит и раздает поцелуи направо и налево, всем, кому охота. Не говоря о чужих, у меня и из своих не много бы нашлось желающих поцеловать меня.

Я подумал о Беате, попробовал вспомнить, что чувствовал, когда она меня целовала. Но это было очень давно, с тех пор прошло много темных и безлунных ночей.

Короче говоря, у меня было достаточно поводов, чтобы поехать туда, где жила Венке. Я запер контору, сел в машину и включил зажигание.

Новый день умирал, как умирают в нас все дни один за другим, пока однажды утром ты не обнаружишь, что вовсе не проснулся, что сон твой продолжается, и тогда все дни смешаются в один. И ночи сплавятся в одну. А в конторе твоей будет работать какой-нибудь врач, а может, ее займет адресное бюро либо агент по найму квартир.

И не будет у тебя никаких забот, никаких счетов за свет, никаких сердечных печалей.

 

21

Я поставил машину на стоянку, но не вышел. Неподалеку, прислонившись к высокому фонарному столбу и засунув большие пальцы в карманы джинсов, стоял молодой человек. Черный кожаный пиджак на нем был полурасстегнут, на губе висела потухшая сигарета, лицо злое. Это был Джокер.

Он следил за мной, когда я подъезжал и ставил машину. А теперь его глаза впились в меня, как пиявки.

Я открыл дверцу и, оглянувшись как бы случайно, вышел. Людерхорн был там, где обычно, четыре дома-башни тоже. Ничто не исчезло, ничто не рухнуло.

Машинально я взглянул вверх, туда, где была квартира Венке Андресен. В окнах горел свет.

Я сделал вид, будто только что заметил Джокера. Наши взгляды встретились, и он передвинул сигарету из одного угла рта в другой. Я огляделся, снова взглянул на окна квартиры Венке Андресен. И увидел, что кто-то идет по балкону к ее двери. Это мог быть…

– Что, пришел за добавкой? – услышал я высокий голос Джокера.

Подойдя вплотную, я заметил над его губой капельки пота. Глаза у него бегали.

– Что-то не видно твоих подручных? Что, на их долю хватило? Ты собираешься справиться со мной в одиночку? Без металла? Я, конечно, имею в виду крепкие как сталь руки и ноги, а не кастеты и ножи. А ведь будет больно, если я сожму твои пальчики. Могу их и сломать, и ты долго не сможешь пощипывать усики.

– Я не собираюсь с тобой драться, мистер. – Он перешел на визг. – Не сейчас. Но я тебя предупреждаю: не наступай мне на мозоли!

– Я говорил о руках, а не о ногах.

– Если не послушаешься, то помни, что вечера здесь темные и…

– Кто тебе сказал, что я собираюсь проводить здесь свои вечера? – И я снова машинально глянул вверх. Дверь в ее квартиру была открыта. Кто-то стоял в дверном проеме, но на таком расстоянии…

– Что, глядишь, где твоя потаскушка? – произнес Джокер. – Не волнуйся. У нее посетитель. Сам старик Андресен.

Значит, по балкону действительно шел Юнас. Я плотно прижал Джокера к столбу, так, что он съежился.

– Еще раз назовешь ее так, малыш, и я раскрою тебя пополам и багажом отошлю в разных направлениях, чтобы быть уверенным, что половинки никогда не встретятся.

Его глаза сузились, но трудно было сказать, от страха или от злости.

– И к моей матери больше не ходи, а то я тебя убью! – Последние слова он выкрикнул высокой фистулой.

Мне хотелось ударить его сильно и точно в живот, так, чтобы, падая, он еще разок напоролся на мой кулак. Но я удержался. Я подумал о его матери и о Венке Андресен.

И я снова посмотрел вверх. Дверь все еще оставалась открытой. Там происходило что-то непонятное. Я не знал что, но что-то случилось. Я увидел Венке Андресен. Она выходила из двери, ведущей с лестничной клетки, и вдруг побежала. У нее было что-то в руках. Она быстро исчезла в квартире.

Я стоял и смотрел, почти забыв, что Джокер стоит рядом. Он проследил за моим взглядом.

– Что там случилось? – спросил он своим звонким молодым голосом.

В дверном проеме снова показалась Венке Андресен. Она двигалась довольно странно, какими-то зигзагами, и, подойдя к балконным перилам, перегнулась через них.

Мгновение мне казалось, что она хочет прыгнуть, броситься оттуда и лететь к земле, как большая птица. Но она не прыгнула, и я услыхал ее голос:

– Помогите! Кто-нибудь, помогите! Помоги-и-и-те! – кричала она.

И снова исчезла, провалившись в распахнутую дверь. Я побежал. Я слышал, что Джокер побежал в другом направлении. Но мне это было безразлично. Единственный, кто меня беспокоил, – это женщина по имени Венке Андресен, которая не была птицей и которая звала кого-нибудь на помощь. Этим кем-нибудь должен был стать я.

 

22

Я ворвался в подъезд. На двери одного из лифтов висело объявление, что он не работает. Другой лифт шел вниз, но я не мог терять время.

Я бросился к лестнице и помчался вверх. На полпути я остановился, чтобы перевести дух и посмотреть, нет ли чего на асфальте перед домом.

Никакой птицы я не увидел. Из подъезда вышла моя вчерашняя знакомая Сольфрид Бреде. Видимо, это она спускалась на лифте. Значит, ее не очень-то напугало наше приключение в лифте.

Я взбирался по лестнице, кровь стучала в висках, а в глазах плясали черные мухи. Мое собственное дыхание напоминало порывы осеннего ветра.

Наконец я добрался до девятого этажа, толкнул дверь, ведущую на балкон, и побежал. Я задыхался.

Дверь в ее квартиру все еще была открыта, и я не стал звонить, я вошел. Не надо было идти далеко. Достаточно просто войти, вполне достаточно, больше чем достаточно.

Юнас Андресен лежал в прихожей на полу, лежал на боку, скрючившись от кровоточащей раны в животе – этого последнего рокового обстоятельства в его жизни. Руки его плотно прижимали разорванную на животе рубашку в отчаянной попытке удержать жизнь. Но все было напрасно. Жизнь покинула его, ушла, как воздух из проколотого шарика. Кто-то нанес ему смертельный удар. Лицо его уже обрело выражение вечного покоя, а тело легло, чтобы отдохнуть: он уже больше никогда не выпьет пива, он уже больше никогда ничего не совершит. А над ним, прислонившись спиной к стене, с окровавленным ножом в руке стояла Венке Андресен. Ее лицо было сплошным застывшим криком, заледеневшим зовом о помощи, призывом к кому-нибудь: помоги-и-и-те! Ужас чистыми белыми мелками разрисовал ее лицо, которое больше никогда не станет прежним.

В моем мозгу звучал его вчерашний голос. Что он мне тогда сказал? «Когда же наконец ее встретишь – женщину своей мечты, – то почувствуешь, что у тебя впереди масса времени – вся жизнь и ты можешь подождать…»

Но у Юнаса Андресена не оказалось времени в запасе, у него не было впереди целой жизни, и он не мог ждать. Он встретил женщину своей мечты и… ушел. Покинул всех. Он уходит.

Он уходит, чтобы никогда не вернуться. Он начал свой долгий, нескончаемый, последний поход.

Усы его были всклокочены. Очки съехали. Рубашка порвана, костюм измят. Он лежал в кровавом озерце, но ему не нужен был ни спасательный жилет, ни пояс. Лицо его было покойно, будто он только что сорвал цветок и вдыхал его аромат.

Юнас нашел свой последний приют, из которого не возвращаются.

А здесь остались все мы, живые, все те, кто понесет в себе его смерть как траурное знамя.

Я собрался с мыслями, пытаясь запомнить детали. На полу, рядом с телом, бессмысленно валялась разбитая банка с вареньем. Красное варенье начало понемногу смешиваться с кровью. Я подошел к Венке, осторожно вынул из ее руки нож, взяв его двумя пальцами за лезвие у самой рукоятки.

Это был бандитский выдвижной нож, каким обычно пользовался Джокер.

Кто орудовал этим ножом?

Мой взгляд упал на Венке Андресен. Ее глаза как будто перелились в мои: огромные, черные, испуганные.

– Я… я вернулась из чулана с банкой варенья. Он уже лежал здесь. Я… я не знаю, что я делала потом… Я только вынула… Как будто это могло ему помочь…

– Ты вытащила из него нож?

– Да, да! Это, наверное, очень глупо, Варьг?

– Ничего, ничего.

Конечно, это было глупо с ее стороны, но у кого хватило бы сил сказать ей это сейчас?

– Ты никого не видела? – спросил я.

– Нет.

– Ты поднималась на лифте?

– Нет, по лестнице. Я не люблю лифт. Ах, Варьг! Варьг! Боже правый! Что же случилось?

Я наклонился и, хотя все и так было ясно, для верности взял руку Юнаса, чтобы нащупать пульс. Я не хотел быть одним из тех, кто, бездействуя, стоит над телом умирающего. Пульса не было. Его давно уже призвали в самый дальний кабинет в самом дальнем коридоре, где он стоял теперь перед своим последним шефом и судьей.

– Он предупреждал, что придет? – спросил я.

– Нет, – она покачала головой. – Я и не предполагала. Мне нужно было спуститься в подвал за вареньем, а когда я вернулась… он уже лежал здесь так, как сейчас. Я, наверное, выронила варенье… и… нож этот, – она поглядела на свою руку, но в ней уже не было ножа. Нож лежал на комоде, похожий на ядовитую змею в зоологическом музее. Больше он никого не ужалит.

– Ты оставляла дверь открытой, когда уходила вниз?

– Нет, нет, ты с ума сошел! Разве здесь можно?

Я покачал головой. Нет, я не сошел с ума.

– Он, скорее всего, открыл своим ключом и вошел, – продолжала Венке.

Я поглядел на пол. Ключа не было видно. Но, может быть, он положил его обратно в карман. Я попытался воспроизвести эту картину: Юнас вошел и закрыл за собой дверь. Никого дома не было. Он пошел обратно к Двери и открыл ее. Но за дверью кто-то стоял. Или он не запер за собой дверь и кто-то вошел вслед за ним. А может, кто-то уже был в квартире и поджидал его. Ничего не сходится, ничего не объяснишь. Труп, найденный на полу, всегда нелегко объяснить.

И тут я вспомнил про Роара.

– Где Роар? – спросил я.

Венке беспомощно пожала плечами.

– Где-то на улице.

Я подошел к входной двери, запер ее и проверил, что запер надежно.

Потом я переступил через Юнаса Андресена и прошел мимо Венке к телефону, чтобы вызвать полицию.

 

23

Позвонив, я вернулся и вывел Венке на балкон. Ей не хватало воздуха. Нам обоим не хватало воздуха. И еще я хотел перехватить Роара, чтобы не пустить его в квартиру.

В бледно-сером свете мартовского дня мы стояли на балконе с видом на Людерхорн. Его вершина, похожая на козий рог, тянулась к низко нависшему небу. Тем, кто приезжал в город морем, гора казалась дремлющим дьяволом. Отсюда, с балкона, она больше походила на чертов клык, грязно-бурый – от засохшей на нем крови.

Венке Андресен молчала. Обхватив себя руками, она стояла застывшая, с отрешенным лицом, полным печали и боли, которые никому не дано понять, потому что печаль и боль человек испытывает в одиночку, как, впрочем, и любовь.

На ней был голубой с высоким воротом свитер и серый вязаный жакет, темно-синие вельветовые брюки и кеды. Волосы, обрамлявшие бледное лицо, были растрепаны, очертания рта стали скорбными.

Я размышлял о том, где ей придется провести сегодняшнюю ночь. Я не исключал, что это может быть специальная комната с крошечным зарешеченным окном, с умывальником и ведром. Улики были очевидны, что бы она ни рассказывала. Я знал, что подумает полиция, которая уже была в пути, знал, что скажут следователи, так как встречался с ними и раньше.

Первыми в сопровождении двух полицейских в униформе прибыли следователи уголовной полиции. Чуть позднее трое-четверо технических работников в сине-серых рабочих фартуках, которые делали их похожими на продавцов-бакалейщиков.

Я с облегчением вздохнул, когда увидел, кто руководит группой.

Следователь первого класса Якоб Э. Хамре был одним из самых способных в отделении уголовной полиции. Его обычно посылали на сложные дела, а также, когда боялись запятнать репутацию уголовного отделения, в случаях, затрагивающих интересы других наций или государств. Хамре говорил на трех языках если и небезупречно, то, во всяком случае, лучше, чем остальные. И вообще, для полицейского он был необычайно симпатичным и интеллигентным человеком. Были у него наверняка и свои недостатки, но пока я не обнаружил ни одного – правда, я не слишком часто с ним сталкивался. По делам, которыми я обычно занимался, они присылали кого попроще.

Я не знал, что кроется за буквой «Э» в его имени. Когда его называли, казалось, что просто тянули паузу перед фамилией: Якоб – э-э-э – Хамре. Ему было около сорока, но он выглядел моложе. Это был красивый и моложавый полицейский, которого с удовольствием сфотографировали бы для плаката, если бы уголовная полиция занималась саморекламой: «Берите пример с Якоба Э. Хамре! Идите служить в полицию!» Это имело бы успех.

Свои русые волосы он зачесывал назад, но они все-таки падали на лоб с одной стороны. Хамре был хорошо и со вкусом одет: серый костюм, голубая сорочка и галстук в красную и черную полоску. Поверх костюма плащ с погончиками. Без шляпы. Правильные черты лица, острый орлиный нос, мужественный подбородок, широкий рот.

С ним приехал полицейский Ион Андерсен – девяностопятикилограммовая туша, потеющая, как кит; с грязным воротником рубашки; с сальными волосами и перхотью; с приветливой улыбкой, обнажавшей ряд испорченных зубов. Мы были старыми знакомыми – это были немногие из моих хороших друзей в уголовной полиции.

Распоряжался всеми Хамре. Он поздоровался со мной и спросил:

– Где труп, Веум?

Это прозвучало нейтрально, по-деловому, я бы даже сказал – дружелюбно. Я кивнул на дверь. Он вопросительно посмотрел на Венке Андресен.

– Это его… – начал он.

– Это его жена, – поспешно закончил я. – Она и нашла его здесь.

Хамре изучающе посмотрел на Венке Андресен. Та потупилась.

– Естественно, это был шок для нее, – сказал я.

Он перевел на меня свои острые светло-голубые глаза.

– Разумеется. Мы к этому вернемся немного позже, – проговорил он. – Сначала осмотрим труп. Я думаю, нам лучше войти в квартиру и спокойно поговорить.

– Еще одно обстоятельство, – сказал я. – Ее сын… их сын… Роар. Он может в любую минуту вернуться домой. Мне кажется, что ему не нужно видеть отца – так… – я покосился на дверь. – Нельзя ли поставить внизу полицейского, чтобы вовремя остановить мальчика?

– Непременно, – ответил Хамре и дал указание Иону Андерсену выполнить эту просьбу.

А мы вошли в квартиру.

Как только Венке увидела Юнаса, она снова начала всхлипывать. Глухие тяжелые рыдания шли откуда-то из глубины.

– Пожалуйста, кто-нибудь вызовите женщину-полицейского, проводите госпожу Андресен в комнату и дайте ей что-нибудь попить. Думаю, в доме найдется чай или что-нибудь в этом роде, – распорядился Хамре.

Ион Андерсен и еще один полицейский провели Венке в квартиру, а Хамре и я остались в прихожей. Я услышал, как Андерсен звонит в полицейский участок.

Хамре присел на корточки и пощупал пульс у Юнаса.

– Слишком поздно, – сказал я. – Он давно уже мертв.

Я проверял.

Якоб утвердительно сжал губы и поднялся. Он заметил на комоде нож.

– Орудие убийства? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Он так и лежал, когда ты пришел?

Я помедлил. Пауза чуть-чуть затянулась. Якоб Э. Хамре выразительно смотрел на меня. Он был слишком проницателен, чтобы играть с ним в прятки. Он будет исследовать малейшие нюансы. Он как ходячий детектор лжи. Я был в этом так же уверен, как и в том, что Юнас, лежащий здесь на полу, – мертв.

– Нет, – ответил я.

– А где он был?

– Она стояла и держала нож в руке.

Хамре кивнул, будто это было именно то, что он и ожидал услышать.

– Она сказала, что сама вынула нож из тела, – поспешно добавил я. – Она поднялась из подвала с банкой варенья, той, что валяется здесь разбитая, и нашла его на полу, истекающего кровью. Она его не ждала, они жили отдельно, но у него был свой ключ, так что он мог войти сам, когда она была в подвале. Я в это время стоял внизу около дома и видел, как он шел по балкону к двери.

Хамре взглянул на меня почти веселым взглядом.

– Мы выясним, как развивались события, но я думаю, ты согласишься, что все это выглядит весьма однозначно. Пока. На данном этапе. Но в любом случае: ничто не предрешено. Есть много неясностей. Как ты, к примеру, оказался здесь?

– Это сложная история, связанная с ее сыном, с ней самой и с ее мужем, – начал я, – я все подробно изложу. Но ничего важного и имеющего отношение к делу в этом нет.

– Вот как? Это уж позволь решать нам.

Я почувствовал, как по спине у меня пробежал холодок. Я знал, что Хамре очень способный следователь, н невольно спрашивал себя: а может, он прав и все это важно? Это было похоже на сложную шараду, но я до сих пор не представлял себе игру в целом. Какие неисповедимые пути и повороты судьбы привели к тому, что этот несчастный человек лежит теперь мертвый в прихожей? Кто виноват? Венке и Юнас Андресен? Сольвейг Мангер? Джокер? О чем мне следует рассказать полиции, а о чем лучше умолчать?

Прибыл медицинский эксперт – небольшого роста, лысоватый, в очках без оправы, с поджатыми губами, большим вздернутым носом и маленькими усиками. В глазах его отражался спокойный, привычный, рабочий интерес к трупу.

Вошли сотрудники технического отдела. Один из них остановился, глядя на нож.

– Отпечатки пальцев? – спросил он, обращаясь к Хамре.

Тот кивнул.

– Там будут отпечатки пальцев Венке Андресен и мои – мои на лезвии у самой рукоятки. Я должен был отобрать у нее нож. Не знаю, найдете ли вы что-нибудь еще.

– Хорошо, – сказал Хамре, – теперь пройдем в комнату. Пошли, Веум, дадим людям возможность спокойно работать.

Я бросил последний взгляд на Юнаса Андресена. Я еще слышал его голос, видел его печальные глаза, когда он рассказывал мне о своей семейной жизни, о женщине по имени Сольвейг Мангер.

Юнас не изменился, а если и изменился, то не очень. Разница состояла лишь в том, что он был мертв. Я повернулся к нему спиной и следом за Якобом Э. Хамре пошел в гостиную.

 

24

Полицейский, сидевший на диване рядом с Венке, выглядел как человек, получивший ответственное задание – стеречь нечто очень ценное. Его квадратное лицо светилось гордостью. Он сидел молча, чинно положив крупные ладони на колени. Он был размера на два великоват для этого дивана, как, впрочем, и для всех диванов в мире. Когда он встал, я прикинул, что рост его был около двух метров. Я не хотел бы участвовать в товарищеской встрече по футболу, если бы нам пришлось играть в разных командах.

Ион Андерсен сидел, глядя на улицу, словно пытаясь выведать у безутешной серой погоды за окном правду о марте.

Венке, обхватив обеими руками белую чашку с горячим чаем, сидела согнувшись, неотрывно глядя в чашку, как бы прижимаясь к ней, чтобы согреться. Но ей уже не суждено было согреться. Где-то глубоко внутри у нее навсегда останется холодящая льдинка.

Когда мы вошли в комнату, Венке посмотрела на нас. Хамре вежливо кивнул ей.

– Еще чай есть? – спросил он Иона Андерсена.

– Да, есть, – ответил тот и принес из кухни две чашки и полупустой чайник.

– Там в буфете есть лимон, – тихо сказала Венке и подняла голову, как бы прислушиваясь.

– Спасибо, я не хочу, – ответил Хамре.

– Неплохая идея, – в свою очередь заметил я. – И немножко сахару, если можно. По крайней мере будет чем заняться – помешивать чай ложечкой.

– Весьма сожалею, что мы вынуждены вас побеспокоить, – обратился Хамре к Венке, – но нам необходимо как можно скорее прояснить кое-что. Надеюсь, вы меня понимаете. Я постараюсь сделать это как можно короче. Скажите, вы не хотели бы посоветоваться с адвокатом?

Она смотрела на него отсутствующим взглядом. Потом перевела глаза на меня. Думаю, она не понимала, о чем ее спрашивают.

– Это вполне разумно, – подтвердил я.

Она покачала головой.

– Какой адвокат? Зачем это?

– Ну, никогда наперед не знаешь, – произнес Хамре. – Хорошо. Теперь расскажите все по порядку.

Она смотрела прямо перед собой, не замечая никого из нас – она, видимо, всматривалась в те прошедшие полчаса. Голос ее стал тихим, интонация вялой.

– Рассказывать, в общем, нечего. Я только вернулась с работы и готовила обед – мясное рагу… там на плите… А вы выключили конфорку? – повернулась она вдруг к Иону Андерсену.

– Все в порядке, поставили на минимум, – кивнул он.

– Да, может быть, Роар поест, когда…

– Итак? – осторожно вернул ее к теме Хамре.

– Обед… Я еще хотела приготовить сладкую кашу с клубничным вареньем. Оно хранится у меня в чулане, в подвале, и я пошла за ним.

– Минуточку. Вы спускались на лифте?

– Нет, я шла по лестнице.

– По какой? В этом крыле дома?

– Конечно.

– И вы никого не встретили?

Она покачала головой, с трудом проглотив слюну.

– Никого. – И замолчала. Глаза ее наполнились слезами, и слезы, переливаясь, блестели в них. Губы слегка дрожали. Она огляделась по сторонам.

Я вынул свой носовой платок и, перегнувшись через стол, протянул ей. Она взяла, но слез вытирать не стала, а прижала его к губам и только глубоко дышала сквозь него, будто он был пропитан каким-то успокаивающим средством.

– Не хотите ли сигарету, фру Андресен? – спросил Хамре и протянул ей пачку.

Венке кивнула и, вытащив одну, поднесла ко рту. Хамре зажег спичку, помогая ей прикурить. Каждый из нас, таким образом, оказал ей небольшую услугу, и она могла продолжать, хотя глаза ее были полны слез, похожих на выпавшую росу.

– Он… Когда я выходила с лестничной клетки, я заметила, что дверь в квартиру распахнута, и я сразу побежала: здесь у нас в последнее время происходят странные вещи, и я испугалась, я подумала о Роаре… и вот… тут, в прихожей, я нашла Юнаса.

– Все точно, Хамре. Снизу со стоянки я видел, как она бежала по балкону, – сказал я.

– Пожалуйста, не перебивай, Веум, – попросил он. – Мы с тобой еще поговорим.

– Вы и наверх шли по лестнице? – обращаясь к Венке, спросил Хамре.

Она кивнула.

– Вы никого там не встретили?

– Нет, но…

– Продолжайте.

– Я просто хочу сказать, что в другом крыле дома есть два лифта и лестница, так что кто-то вполне мог…

– Да, это нам известно. Один из лифтов, однако, не работал, но имелись и другие возможности подняться сюда.

– К тому же кто-то мог уже быть в здании, – подсказал Ион Андерсен, – и ему не нужно было далеко бежать.

– Да, возможно. – Хамре с укоризной посмотрел на Иона.

Мне показалось, что Хамре в это не верит. Обратившись к Венке, он продолжал:

– Попытайтесь вспомнить все, что вы делали, когда увидели его. Я понимаю, это тяжело, но…

– Он лежал на полу, истекая кровью, – лаконично сказала она. – Я не видела его уже несколько недель, и было очень странно увидеть его так… Мы собирались развестись и жили отдельно, понимаете? Он ушел от нас. И вот… Когда я увидела его, я испугалась и выбежала на балкон и, наверное, звала на помощь.

Я утвердительно кивнул.

– А потом… потом я опять вернулась в квартиру. Я хотела остановить кровь, но не знала, как это сделать. И я вытащила нож – он был у него в животе. Но тогда кровь потекла еще сильнее, а потом… потом вошел он.

Венке посмотрела на меня, а я посмотрел на Хамре.

– Как я и говорил. Она стояла с ножом в руках, – объяснил я Хамре.

Хамре посмотрел на меня своими проницательными глазами. Ион Андерсен крякнул. Безымянный полицейский уставился на меня.

– Фру Андресен, вы сказали, что в последнее время происходят странные вещи. Вы имели в виду что-то определенное?

Она кивнула.

– Да, да! – Она умоляюще посмотрела на меня. – Не мог бы ты рассказать об этом, Варьг, я не в силах.

Три представителя полиции снова обратили на меня свои взоры.

– Конечно, – ответил я, – это объяснит, каким образом я оказался здесь.

И я рассказал обо всем по порядку – о Роаре, который самостоятельно отправился в город и разыскал меня, и о том, как я нашел его велосипед. Я рассказал, как Венке позвонила мне на другой день и как я обнаружил Роара в лесном домике со связанными руками и с кляпом во рту, и очень скупо упомянул о баталии среди деревьев, отметив, что меня, как человека, много лет проработавшего с трудными подростками, заинтересовал Джокер. Я сообщил, что разузнал о нем от Гюннара Воге и от его собственной матери. И наконец поведал о том, как мне позвонила Венке Андресен и попросила встретиться с ее бывшим мужем, чтобы выяснить вопрос о деньгах за страховку, и как Юнас сказал мне, что принесет ей деньги в ближайшие дни.

– Думаю, что у него с собой были деньги, – предположил я.

Я не говорил ни как встретил Венке с Рикардом Люсне, ни о Сольвейг Мангер. Пусть сама рассказывает. Отдавая последнюю дань Юнасу Андресену, Я не стал касаться этого. Ведь то была тайна, которую он мне доверил, и без крайней нужды говорить об этом не следовало.

Хамре и его коллеги внимательно слушали мой рассказ. Когда я говорил о Джокере и его компании, об их «подвигах», лицо Иона Андерсена приняло выражение озабоченности. Лицо Хамре ничего не выражало. Он был не из тех, кто разговаривает, играя в карты. По его лицу нипочем не узнать, с какими картами он сидит.

Когда я закончил свой рассказ, он спросил:

– А зачем ты приехал сюда сегодня, Веум?

– Сегодня… Сегодня я приехал, чтобы сообщить Венке Андресен, что Юнас скоро приедет сам и привезет деньги.

– Значит, ты направлялся сюда, когда увидел… А, собственно, что ты увидел?

– Я увидел… Сначала я увидел Юнаса Андресена или кого-то, похожего на него. Он шел к двери этой квартиры. Потом меня отвлекли, а когда я снова посмотрел наверх, дверь в квартиру была открыта и кто-то стоял в проеме. Я сразу понял, что что-то случилось. Я увидел Венке, бегущую от лестницы к двери, и потом я видел ее, когда она выбежала на балкон и стала звать на помощь. Тогда я побежал в дом.

– Ты поднимался на лифте?

– Нет. Один лифт был занят и шел вниз, а другой не работал. Я не мог спокойно ждать и побежал по лестнице – по той, что ближе к ее квартире.

– Минуточку. Ты сказал, что лифт шел вниз. А ты не видел…

– Да-да, конечно, я случайно увидел, что оттуда вышла женщина, с которой мы вчера застряли в лифте. Ее зовут Сольфрид Бреде.

Мне пришлось коротко рассказать и об этом.

– Сольфрид Бреде, – повторил Хамре и записал что-то в маленький блокнот с оранжевым обрезом.

Ион Андерсен сидел весь красный – казалось, что внутри у него что-то горит.

– Послушай, – обратился он к Хамре, – орудие преступления – это нож. Ты видел, какого он типа?

– Естественно. Это бандитский нож с выдвижным лезвием.

– Правильно, – продолжал Андерсен, – а ведь Веум говорил, что этот, как его называют, Джокер, как раз и разгуливает с таким же.

Венке глубоко и тяжело вздохнула, глаза ее потемнели.

– Несомненно, мы должны подробно расспросить этого Юхана Педерсена.

Последовала тяжелая напряженная пауза, и я проклинал себя за то, что вынужден был сломать этот их настрой. Но у меня не было другого выхода. Я обязан был это сделать.

– Дело в том, что Джо… что у Юхана Педерсена стопроцентное алиби на момент преступления, – проговорил я.

– Почему? – хором спросили Хамре и Андерсен. Венке непонимающе и подозрительно уставилась на

меня. Она теребила уголки моего носового платка; сигарета, зажатая бескровными губами, дымилась сама по себе.

– Потому что в этот момент он стоял внизу и разговаривал со мной, – произнес я.

 

25

– Понятно, – сказал Ион Андерсен.

Хамре глядел на меня своими бездонными глазами.

– Стопроцентное алиби, – повторил он задумчиво и слегка рассеянно.

В дверь постучали, вошла женщина из полиции. Она кивнула своим коллегам. Довольно приятное лицо и светлые, с легкой проседью волосы. Ей было около тридцати, а губы и глаза ее давно отвыкли от косметики.

– Там мальчик, – сказала она, – он говорит, что живет здесь, он там с Хансеном.

– Роар, Роар! – вдруг разразилась рыданиями Венке. – Что с нами будет? Что будет?

Показав в сторону Венке, Хамре кивнул женщине.

– Пойди и скажи им, чтобы немного подождали, – сказал он Иону Андерсену. – Нельзя впускать сюда мальчика, пока…

Он не закончил, но все и так было ясно. Восьмилетний мальчуган не. может войти в дом, где на полу в прихожей лежит его истекающий кровью мертвый отец. Даже если этот отец ушел от них к другой женщине.

Мы молча сидели и ждали, когда Венке перестанет рыдать. Женщина из полиции была подле нее и, обняв за плечи, пыталась успокоить.

У меня появилась неприятная тупая тяжесть в затылке. Я понимал, что ситуация не сулит ничего хорошего ни Венке, ни Роару. По причинам, которые я едва ли сознавал, все это как бы непосредственно касалось меня. Меня охватила тоска. Неделю назад я и не подозревал об их существовании, а теперь они стали мне близкими навеки.

Роар – он пришел ко мне в контору и напомнил о другом мальчике. Он говорил со мной, он искал у меня утешения. Какое-то время я был героем в его глазах. Может быть, оставался героем и до сих пор.

Венке Андресен – несчастная женщина, у которой вдруг все расклеилось, молодая женщина, оставшаяся одна. Ей не хватало нежности и заботы, и она поцеловала меня. А может быть, наоборот – я ее поцеловал. Воспоминание о ее губах как дуновение ветерка все еще ласкало мои губы.

И Юнас Андресен – он мне понравился. Он вывернул наизнанку всю свою жизнь, бросил ее на красно-белую клетчатую скатерть передо мной, как маршрутную карту перед туристами. Он показал мне проселочные дороги и тайные тропы и поведал, каким путем собирается идти. Но он выбрал неверный путь – путь, который вел в пропасть.

Были и другие. Был Джокер, хотевший запугать меня, но в чем-то я все-таки мог понять его или думал, что могу. Была его мать – Хильдур Педерсен, с которой мне, несмотря на водочный туман, нравилось беседовать. Был Гюннар Воге, с которым мне не нравилось беседовать, но он сказал мне кое-что, о чем полезно помнить.

И Сольвейг Мангер – все еще загадочная Сольвейг Мангер, которую, как мне казалось, я тоже немного знал благодаря моей короткой и молчаливой встрече с ней и тому, что рассказал Юнас о своей влюбленности, хорошо, даже слишком хорошо мне понятной.

Я огляделся. Отчетливее, чем раньше, видел я все эти маленькие вышивки, о которых он вспоминал и которыми, как ему казалось, был окружен и опутан. Он был прав. Их было чересчур много.

Венке успокоилась, а Якоб Э. Хамре продолжал своим настойчивым, ровным и приветливым голосом.

– У вас есть родственники в Бергене, фру Андресен?

Она отрицательно покачала головой.

– А близкие друзья или те, кто некоторое время могли бы позаботиться о Роаре?

Я знал, что это должно было произойти, я ждал этого момента. Но она еще не понимала, о чем идет речь.

– А сама я не могу? – спросила Венке.

В этот миг один лишь Хамре был в состоянии посмотреть ей в глаза.

– Боюсь, – начал он, – что нам придется забрать вас на несколько дней. Пока в качестве свидетеля, но… Мне жаль, что я вынужден вам это сказать. У нас возникло слишком много подозрений, и мы не можем рисковать, не можем позволить вам быть на свободе, пока ведется следствие. Это касается поиска доказательств и тому подобных вещей. Вам все подробно разъяснят позже, перед тем как начнется допрос. Допрос будет завтра в первой половине дня. Вам предоставляется право взять адвоката. Вы имеете кого-нибудь на примете?

– Нет, нет… – она покачала головой. – Это значит, что я арестована? Но вы ведь не верите, что это я…

– Нет. Мы ни во что не верим. Мы не имеем права верить. Но мы не имеем права не размышлять. Ясно одно: мы начинаем всестороннее расследование – в этом вы можете быть совершенно уверены.

Она искала моего взгляда. Я уже помог ей, но сейчас ничего не мог сделать, по крайней мере в данный момент.

– А Роар… – начал Хамре.

– Варьг, – перебила его Венке, – он очень тебя любит. После того как ты пришел к нам в первый раз, он говорит только о тебе. Не мог бы ты отвезти его к Сиссель – к моей сестре в Эстесе.

Хамре с некоторым сомнением посмотрел на меня.

– Конечно, смогу, если мне разрешат, – ответил я. – Роар может сегодня переночевать у меня, а завтра я его повезу, если полиция сообщит им, что случилось.

Я посмотрел на Хамре, тот кивнул.

– Мы это сделаем. Так что здесь все в порядке. Никаких возражений нет, если только сам мальчик не возражает. – Хамре взглянул на Венке. – Вы хотите поговорить с сыном?

– Нет, нет, – горячо запротестовала она. – Я не могу, не сейчас, я расплачусь, нет, – и, обращаясь ко мне: – Ты иди, возьми его с собой сразу, до того, как я выйду.

– Хорошо, – ответил я.

– И еще…

– Что?

– Передай ему от меня привет. Скажи, что все будет хорошо, что это ненадолго и я все ему объясню, когда вернусь.

Ее глаза снова наполнились влагой, но слезы не капали, будто их удерживала какая-то прозрачная пленка.

– Держи с нами связь, Веум. Нам будут нужны твои показания, сделанные по всей форме, – сказал мне Хамре.

– Все ясно, – ответил я, – я сразу позвоню, как только вернусь.

Я поднялся. Мне хотелось подойти к Венке, обнять ее и, прижав к себе, говорить: «Все будет хорошо, друг мой. Все будет хорошо». Но я не мог этого сделать. Я протянул ей руку, она пожала ее осторожно и мягко.

– Мы еще встретимся и поговорим, я расскажу тебе, как дела у Роара, – сказал я Венке.

Она молча кивнула, и я оставил ее со следователем, полицейскими и безмолвным трупом. Я оставил ее с прожитым прошлым и неизвестным будущим, с воспоминанием об одном поцелуе и о пожатии руки. Это было все, что я мог ей дать, все, чем я мог ее утешить.

В прихожей на полу рядом с Юнасом уже расстелили белую простыню, и я знал, что все ждут сигнала Якоба Э. Хамре, после чего труп положат на носилки и крепко привяжут ремнями, чтобы он не пытался высвободиться.

Я вышел из квартиры и пошел за Роаром.

 

26

Он стоял на балконе ближе к площадке для лифтов рядом с полицейским в форме. Полицейский был молодой парень с круглыми щечками, слегка конопатый, держался он приветливо. В лице Роара чувствовалась какая-то отрешенность. Он был прозрачно-бледен. Его светлые волосы потеряли блеск и помертвели. Глаза – большие и испуганные – свидетельствовали о том, что никто не рассказал ему, что произошло. Для меня это было самым страшным.

Я подошел и положил руку ему на плечо, потом передвинул ее и потрепал его по волосам.

– Пойдем со мной, Роар? – спросил я каким-то чужим голосом. Голос был севший и глухой. Я кашлянул. – Пойдем? – повторил я.

Он с изумлением смотрел на меня, будто не узнавая. Как и у матери, глаза его наполнились слезами. И он беззвучно заплакал. Слезы текли по его щекам, а он не сдерживал их и не скрывал.

– Мама умерла? – спросил он, глядя на меня сквозь дождевую завесу слез.

Я присел на корточки.

– Нет. Она здорова и передавала тебе привет. Она сказала, чтобы ты пошел со мной, а она сейчас занята и будет занята еще несколько дней.

Или несколько недель, а может, даже несколько лет. Все будет зависеть от обстоятельств.

– Завтра я повезу тебя в Эстесе, к тете Сиссель. Ты будешь у нее жить, пока не освободится твоя мама.

Мне трудно было выговорить все это. Уже много лет я не говорил на такие серьезные темы с детьми, и мне не хотелось, чтобы он преждевременно повзрослел, огрубел, перестал быть ребенком.

Я поднялся, взял его за руку и по балкону повел его в другое крыло, вниз по лестнице, прочь от дома, к автомобилю. Я не оборачивался, посадил Роара в машину рядом с собой, пристегнул ремень на его груди, пристегнулся сам, и мы поехали. Никто из нас не проронил ни слова.

Мы сидели на кухне. За окном разливалась вечерняя тьма. Она опрокинула соседние дома, чтобы легче и быстрее заполнить город ночной темнотой. Она набросила мешок на голову дня и утопила его в море, а всех нас загнала в прямоугольные клетки, отгороженные от мира окнами и освещенные светом ламп, и усадила вокруг наших привычных кухонных столиков.

Мы поужинали. Я съел яичницу с беконом и выпил чаю. Роар выпил молока. Мы говорили о чем угодно, только не о том, что больше всего нас волновало.

Он рассказывал мне о школе, о своем классе, о школьных товарищах, об учительнице и о девочке по имени Лисбет, у которой были длинные светлые волосы, заплетенные в косы, и собака по кличке Арнольд.

Я рассказывал ему о своем детстве, об оставшихся после пожаров войны пустырях. О том, как мы строили там хижины, о битвах, через которые мы прошли, о бандах мальчишек, таких же жестоких, как банда Джокера, но которых мы все-таки одолели и о которых теперь легко было рассказывать со стоическим спокойствием. А то, что мы часто возвращались с разбитыми носами, разодранными коленками и пробитой камнем головой, – все это забылось. Но мы прекрасно помнили день, когда нас было больше и мы обратили противника в бегство, обрушив вдогонку град камней, поленьев, пустых банок – всего, что было под рукой.

Потом мы с Роаром пошли в гостиную и включили телевизор. Там заканчивался обзор новостей. Человек с лошадиным лицом сообщил, что завтра нас ждет грозовой дождь и снегопад в горах.

Я спросил, не хочется ли Роару спать. Он утвердительно кивнул. Я постелил ему на своей кровати, а сам решил переночевать на полу или на диване. Впрочем, я предпочел пол, потому что там было просторней.

Я достал новую зубную щетку для Роара, и он почистил на ночь зубы. Он умылся с мылом, вытерся моим полотенцем и улегся в постель.

Я погасил свет и задержался в дверях.

– Спокойной ночи, Роар, – пожелал я ему.

– Спокойной ночи.

Я еще немного посидел в гостиной, отрешенно глядя на экран. Картинки, мелькавшие на экране, были бессмысленными, да и все остальное, как мне казалось, тоже не имело никакого смысла. Когда безвременно умирает кто-нибудь из знакомых, начинаешь ощущать бессмысленность всего окружающего.

В десять вечера зазвонил телефон. Это был Хамре.

– Допрос назначен на завтра на одиннадцать часов утра. Пока мы подержим ее в тюрьме. Недельки три. Ни переписка, ни свидания не разрешены. Я звоню, чтобы сообщить тебе об этом.

– Запрещение свиданий и переписки? Значит, это так серьезно?

– Пожалуй, да.

– Она выбрала… кто у нее адвокат?

– Смит. Самый лучший знаток всех законов. Так что это уже кое-что, я имею в виду для нее.

Длинная мрачная пауза была похожа на затяжку гашишем.

– Как чувствует себя мальчик? – спросил Хамре.

– Уже спит.

– Хорошо. Ты отвезешь его завтра?

– Да.

– Когда вернешься – позвони.

– Не беспокойся. До встречи.

– Я не беспокоюсь. Спокойной ночи, Варьг.

Положив трубку, я лег спать на полу.

 

27

Я проснулся рано и уже не мог заснуть. Во мне поселилось множество чудовищ – много каких-то призраков вертелось среди высоких черных оголенных древесных стволов, и они не давали мне покоя.

Я решил не будить Роара и дать ему поспать сколько хочется. Тихонько прокрался на кухню и, нарушив свои твердые принципы, выпил кофе натощак. Я приготовил чашку крепчайшего натурального кофе и глядел в нее, как в бездонный колодец. Но ничего не мог разобрать на дне этого колодца, да и кофейной гущи в чашке не было. Вся гуща была внутри меня: за оболочкой глаз, на языке, в душе, если таковая у меня все-таки имелась.

Я пытался разобраться в происшедшем. Юнас Андресен умер. Последний день его жизни миновал, и сегодня впервые за тридцать с лишним лет вставало солнце над землей, по которой уже не будет ходить и где не будет жить Юнас Андресен. Для всех оставшихся это, в сущности, ничего не меняет. Для него – это все. Он ушел в загадочное царство, в туманные дали, в покрытые тайной леса, он вступил в горное царство, ожидающее всех нас, когда счет дням нашей жизни подойдет к концу.

Его убили быстро и жестоко. Я видел, как он шел навстречу своей смерти, но я не видел, как он умирал. Я видел Венке Андресен, выбежавшую из квартиры, когда это уже произошло, а чуть позже видел Сольфрид Бреде, выходящую из подъезда. И потом снова Юнаса Андресена, но уже на несколько минут, а точнее, на целую вечность позже.

Он был убит ножом, какой обычно носил с собой Джокер, но Джокер не мог этого сделать, потому что стоял и разговаривал со мной.

Но кто же, кто сделал это?

Я вспомнил напряженное лицо Венке, когда она сидела на диване, теребя мой платок, я увидел ее глаза и губы, и я увидел Якоба Э. Хамре. В его глазах я читал, что он знает, кто это сделал. Его уверенность проявлялась в твердости губ, в спокойствии его лица.

Но кто же это мог быть? Сольвейг Мангер? Ее муж? Или кто-то чужой, неизвестный, еще не обнаруживший себя?

Конечно, все это было заботой полиции. Моя задача была легче. Я должен отвезти Роара в Эстесе и вернуться домой. Отправиться в неизвестное будущее и вернуться в исковерканное прошлое.

На дворе неторопливо затеплился новый день. Новый день в начале марта, обозначенный еще только одной цифрой. День с неспокойно бегущими облаками, с небольшими, пугливо проглядывающими пятнами голубого неба. Низкое солнце, пробившись сквозь облака, простерло над городом одинокие по-утреннему золотистые лучи, но они быстро исчезли – это весна бросала на город пробные блики, чтобы потом снова спрятаться где-то в тепле, в ожидании лучших времен.

В проеме кухонной двери в нижнем белье, босой и всклокоченный появился Роар.

– Ты уже встал, Варьг?

Путь от Бергена к Хардангеру большинство бергенцев может проделать с завязанными глазами и заткнутыми ушами. По крайней мере до Квамскугена, где хорошо ходить на лыжах. Но нынешняя зима была бесснежной, и я впервые за этот год ехал туда. Я находил занятие поинтересней, чем тащиться с лыжами в Квамскуген и обратно. Я предпочитал хорошую рыбалку на горной реке.

Вдоль Скугестранда машина идет по скоростной многополосной дороге – достижению последних лет, и многое из тех радостей, которые человек получал от езды по старой дороге, пропадает. Раньше ты не знал, с кем столкнешься за поворотом, теперь же у тебя прекрасный обзор на двести метров вперед.

Роар, как и всякий мальчишка, любил ездить в машине. Я заметил, как напряжение на его лице постепенно сменяется интересом и желанием поговорить.

– А ты здорово водишь машину, Варьг.

– Ты так считаешь?

– Ага. А тебе часто приходилось преследовать преступников на автомобиле?

– Не очень.

(Только по пятницам, подумал я, в детективных фильмах по телевизору.)

– Расскажи мне об этом, – попросил Роар.

– А нечего рассказывать. Все происходит так быстро, что потом уж и не вспомнишь. Только радуешься, что вернулся живым и здоровым.

– А-а…

Недалеко от Тиссе у дороги есть кафе. Дом стоит на крутом повороте, и там обычно останавливаются на отдых водители больших грузовиков. С дороги кафе выглядит не слишком привлекательно, но внутри напоминает старинный зимний сад с большими окнами и квадратными рамами, похожими на шахматную доску, и прекрасным умиротворяющим видом на море сквозь мягкую зеленую листву, если на дворе лето. Сейчас деревья стояли голые, очень подходящие для картины в пастельных тонах. Они казались внезапно попавшими из повседневной действительности в страну сказок. Что бы ты ни заказал, ты сидишь и смотришь сквозь огромное окно на природу, и это действует умиротворяюще. Ты выходишь отдохнувший и садишься за руль. Вид этот успокаивает, придает уверенность рукам и ясность взору, и ты лучше ведешь машину.

Мы вошли внутрь и взяли по бутерброду с креветками, на которых майонеза было больше, чем креветок. Лист салата напоминал распластавшегося хамелеона, а подсохший кусочек лимона – старую крестовину от новогодней елки. Но вид из окна испортить было невозможно, и за него дополнительную плату, к счастью, не взимали.

Я пил кофе, а Роар тянул через соломинку фруктовую воду. Соломинка была красной, фруктовая вода светлая, бесцветная. Скатерть на столе зеленая, а вид из окна…

За соседним столиком сидели шоферы грузовиков. Голоса у них были как в громкоговорителях, а руки как ковши. Лица широкие, прямоугольные, как и автомобили, которыми они управляли. Наверное, это было неотъемлемой чертой их профессии. Я не слышал, о чем они говорили, но это не имело значения. Я слышал их громовые голоса, и этого было вполне достаточно. Они чувствовали себя здесь свободно, как и во всех придорожных кафе, на всех шоссейных дорогах. Последние беспощадные ковбои. Доведись тебе встретить такого темным вечером на повороте и не дай бог твой автомобиль окажется чуть ближе к осевой, чем положено, – ты готов. Все, что от тебя останется, – это каша из крови и бензина, разбрызганная по асфальту там, где ты находился за несколько секунд до встречи. Ты станешь частью того отрезка дороги, по которому только что ехал чуть быстрее 80 километров в час, и цена тебе будет не больше минуты, которую ты выгадал, чтобы пораньше предстать перед своей неожиданной смертью здесь, на повороте, в гробу из развороченного металла с вытекающим оттуда бензином.

Но вид…

Роар высосал через красную соломинку все содержимое бутылочки. Я посмотрел на него. На кого он похож? На мать? На отца? Я попытался представить их: Венке Андресен с закрытыми глазами и губами, подставленными для поцелуя, Юнас Андресен в очках, с усами, на которых повисли хлопья пивной пены. Рука, державшая кружку, и – внезапная смерть.

Нет. Роар не был на них похож. Он напоминал мне самого себя, когда он внезапно появился у меня в конторе: маленький мальчик в потертой синей нейлоновой куртке, в джинсах с заплатами на коленях. Когда это было? Пять-шесть дней назад? Он напомнил мне другого мальчика, чуть младше, который очень давно не приходил ко мне.

– Правда красиво? – сказал я, кивнув на окошко.

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Что красиво?

– Вид.

– Вид?

Нет, он был еще слишком мал. Видом не любуются в восемь лет. Чтобы ощутить красоту природы, надо влюбиться.

Мы допили каждый свое и поехали дальше. Дорога к Квамскугену была не заснежена и чернела от дождя. Снег тонкой повязкой лежал на склонах гор, и, для того чтобы покататься на лыжах, нужно было забраться довольно высоко.

Дорога была хорошая. Легендарные времена ухабистых дорог на Квамскугене прошли: туризм, кроме всего прочего, способствовал строительству хороших дорог, хотя его влияние противоречиво и неоднозначно.

Мы быстро миновали поселок летних домиков, тесно прижавшихся друг к другу, похожий на неприбранные окрестности большого города, и спустились по Токагьеллет, где тоннели сначала заглатывали, а потом выплевывали нас, как протухшую рыбу.

Чудесный вид снова открылся перед нами. Мы увидели долины Хардангерфьорда и Нордхеймсунна. И здесь внезапно началась весна. Был тот единственный миг в году, когда невидимая рука вдруг сдвинет в сторону облака и из-под их завесы выглянет солнце. Солнце катилось по склонам гор, высвечивая прошлогоднюю зелень и смешивая ее с бурым, белым и грязно-серым зимним цветом, а смешав, бросало все это нам под ноги, как, играя на заднем дворе, ребята бросают кости. Это была весна.

Была весна. Щепоть солнечных лучей озарила ландшафт: отвесные склоны гор, дорогу, извивающуюся к фьорду, к сине-белому, полосатому заливу там, вдалеке, к сине-зеленой окантовке гор на противоположном берегу, редко рассыпанные домики, выкрашенные в белый и серый цвет, красный автобус, идущий нам навстречу, старую женщину, остановившуюся у обочины дороги рядом с навесом для молочных бидонов, одетую в серую юбку и темно-коричневую вязаную кофту, в черном платке на голове. Женщина повернулась к нам лицом, искромсанным временем, изуродованным годами. Была весна, пока еще смутная, но весна.

Я молчал, чтоб не спугнуть очарование мгновенья, чтоб не разрушить цельности картины, не разбить ее на тысячу осколков. В наступившей паузе я вдруг заметил, что и Роар ощущает то же самое, и он увидел это внезапно выглянувшее солнце и почувствовал, как что-то изменилось, как солнце перевесило чашу весов, почувствовал, что зима уже готова убраться восвояси, а молодая весна потянулась и расплескалась, как морской прилив, распласталась над морем и небом.

Может, все-таки необязательно быть влюбленным, чтобы почувствовать все это.

Короткий отрезок пути с широкой многополосной Дорогой между Нордхеймсунном и Эстесе проходил вдоль фьорда, похожего сейчас на расплавленное блестящее серебро. Фьорд отбрасывал солнечные лучи на горы и водопад и так же, как мы, радовался весне.

Так мы доехали до Эстесе, ощущая зиму в крови, но с весной во взгляде и с жаждой лета, упрятанной под кожу. И тут нас снова охватило ощущение зимы и смерти, и мы вспомнили, зачем сюда прибыли.

 

28

Дядя и тетя Роара жили в большом доме, кубической формы, недавно отремонтированном и обновленном как изнутри, так и снаружи. Окруженный разросшимся фруктовым садом, он стоял высоко на склоне, с видом на Эстесе, на фьорды и горы по ту сторону залива. Обитателям этого дома должно было казаться, что они живут на картинках рекламного проспекта.

Тетя подбежала к калитке еще до того, как мы вышли из машины. Она нас ждала. Тетя долго и ласково обнимала Роара, и у того в глазах опять заблестели слезы. Потом она выпрямилась и протянула мне руку.

– Сиссель Баугнес.

– Веум.

Она была значительно старше своей сестры, и черты ее лица были более резкими. В возрасте около сорока, она и не пыталась выглядеть моложе. Тонкие губы, длинные седые пряди в волосах. Веки, покрасневшие от слез, и тени под глазами – следы многих бессонных часов. На ней была широкая синяя юбка и светлая кремовая блузка, кисти рук слегка красноватые, а сами руки покрыты светлыми веснушками.

– Это страшный удар для всех нас.

Она вглядывалась в мое лицо, будто там можно было что-то прочесть, узнать еще какие-то жуткие подробности.

– Да, это был удар для всех нас, – ответил я.

– Извините, я сразу не подумала, хотите кофе с бутербродами?

Я поблагодарил и согласился. Она выглядела как раз тем человеком, с которым в такой день лучше всего пить кофе.

В комнате, свидетельствующей о том, что здесь течет размеренная семейная жизнь, она усадила меня на диван. На узких книжных полках разместилось больше семейных фотографий, чем книг. Телевизор в углу был черно-белый старой марки. Транзисторный приемник был поновее. Из него лились мягкие звуки, напоминающие латиноамериканские ритмы в западногерманской аранжировке с хором ангелов из гамбургской студии звукозаписи: музыка для ушей, мед для души, если напрочь отсутствует музыкальный слух или не очень ранима душа.

Радостно виляя хвостом, подбежал рыжий коккер-спаниель. Он прыгал на Роара, а тот опустился на колени и позволил лизнуть себя в лицо.

– Прыгай! Эй, Прыгай! – кричал Роар.

Наверное, собаку звали Прыгай – ничего иного я не мог предположить.

Сиссель принесла бутерброды, разложенные на металлическом блюде, и разлила кофе в высокие, солидные чашки, разрисованные красными цветами.

– Девочки еще в школе, – попробовала она перевести разговор на обычные темы.

– Сколько им лет? – спросил я.

– Верит одиннадцать, а Анне-Лизе тринадцать. Рейдар, мой муж, обещал сегодня прийти пораньше с работы.

– А где он работает?

Она провела рукой по лбу и волосам.

– Он заведует магазином. Раньше у нас была своя собственная небольшая лавочка, но при такой жестокой конкуренции он почти не бывал дома. Не мог себе это позволить. Ну а взять помощника нам было не по средствам. По вечерам он выкладывал товары, пополнял запасы, делал заказы на поставку и вел счета. Он и теперь здорово устает, но все-таки сейчас поспокойней.

Она выглядела озабоченной на какой-то особый манер. В ней не было ничего нервозного или истеричного, хотя она и казалась обескураженной. Тонкая сетка сосудиков проступала на ее некрупном носу, а губы были блеклыми и сухими.

– У меня просто не укладывается в голове, как все это… – начала она и посмотрела на Роара. – Роар, ты бы забрал собаку и поиграл с ней в саду.

Роар кивнул и взглянул на меня.

– Ты еще не уезжаешь, Варьг? – спросил он.

– Нет, нет, Роар. Я еще не скоро. – И я снова не узнал своего голоса.

Как только Роар вышел, она сказала:

– Полиция дала понять… что вроде Венке подозревается в том, что… что она… – Сиссель не могла этого выговорить. Ее глаза недоверчиво глядели на меня.

– Да. Можно сказать – да, – ответил я и наклонился вперед. – Но я не верю и не поверю ни на секунду. Я не слишком хорошо знал вашу сестру – фактически встретил ее впервые меньше недели назад. Но я не верю, что она убила своего мужа. – Я проглотил слюну. – Не знаю, сказали ли вам, кто я такой…

Она слабо кивнула.

– Я частный сыщик. Моя работа состоит в том, чтобы расследовать всякие дела, правда не такие серьезные, как убийства. Но дело Венке – для меня не просто дело. Это трагедия, обрушившаяся на людей, которых я люблю. И я вам обещаю, фру Баугнес, я обещаю вам, что, если есть что-либо, что может помочь Венке и будет доказательством для полиции, я непременно это выясню. Я обещаю, я даю вам честное слово…

Она посмотрела на меня будто откуда-то издалека.

– Нет, мы тоже не можем в это поверить. Она так любила Юнаса, и она была так несчастна. Я не видела никого несчастнее ее, когда все кончилось и они разошлись из-за… из-за этой…

Открылась входная дверь, и мы услыхали шаги в прихожей. В комнату вошел мужчина. Сиссель и я поднялись ему навстречу.

– Веум, – представила она меня, – а это мой муж Рейдар.

Рейдар Баугнес поздоровался со мной за руку и сказал:

– Очень приятно.

У него было запоминающееся морщинистое лицо, с четким профилем и ясными темно-синими глазами, некрупным ртом и со срезанным подбородком, так что трудно было сказать, где кончается подбородок и где начинается шея. Лет около пятидесяти. На нем был серый рабочий фартук. Три шариковые ручки и один желтый карандаш торчали из нагрудного кармана. Голос низкий, густой, как будто простуженный.

– Мы как раз сидели и говорили о… – начала

Сиссель.

Он кивнул и сел рядом с нами.

– Ужасно, – сказал он мне.

Сиссель вышла на кухню и вернулась с чашкой кофе для Рейдара. Вместе они выглядели вполне счастливыми, как-то спокойно и не напоказ. Они прожили половину жизни и уже миновали все свои перекрестки, перед ними была одна дорога, и компас им был ни к чему. Никто не останавливал их в пути и не задавал трудных вопросов; никто не пересекал им дорогу, не завладел их вниманием.

– Вы воспитывались в патриархальной семье, и, как я понимаю, вас держали в строгости, – сказал я и посмотрел на Сиссель.

– Кто вам это сказал? Юнас? – спросил ее муж.

– Я знаю, – с легкой обидой в голосе произнесла Сиссель Баугнес. – Юнас обычно так нас и представлял. Он никогда не чувствовал себя хорошо с нами. Мы слишком разные. Он городской, а мы из деревни. Он любил представлять нас богобоязненными, считал, что мы слишком религиозны или что-то в этом роде. Но это все неправда.

Она произнесла слово «неправда» так, будто в ее словаре не было более сильного слова.

– Он был очень строптивый, – сказал Рейдар. – Мы знали, какие у них отношения.

– Но мы не такие, – продолжала Сиссель. – Мы из верующей семьи, но это светлая и радостная вера, а не фанатическое сектантство. Я никогда не встречала человека, который умел бы так хорошо смеяться, как наш покойный отец – мир праху его. Он был очень добрым и даже в последние долгие годы болезни сумел сохранить хороший характер и веру в то, что ему за все воздастся. Когда он умер, мы не горевали и не печалились за него. Да и зачем? Ведь он наконец попал в свой вечный приют, и там ему ничего не грозит. Хуже было нам, кто оставался, кому предстояло пережить эту потерю. Моя бедная мать – я просто не знаю, как сообщить ей о Венке. Это может ее убить. Они с отцом никогда не понимали Юнаса, а он не понимал их. Я не говорю, что это была его или их вина. Просто мы люди разных миров – и вот…

– Теперь мы видим, как все обернулось, – сказал Рейдар.

– Я просто не понимаю, – снова начала Сиссель еще горячей, – если люди женятся и обещают друг другу быть верными, как можно уйти к другой? Мне это непонятно! Я могу простить ему, что он не из нашего круга, но такое – такое я ему простить не могу и понять его тоже не могу.

Ее муж согласно кивнул.

– А вы женаты, Веум? – спросил он.

– Нет. – И мне больше не хотелось с ним об этом говорить.

– Тогда вам этого не понять. Брак – это союз двух любящих, это нечто святое и чистое, ни с чем не сравнимое. Ничто не может встать между супругами и разрушить брак.

Чтобы не отвечать, я начал жевать бутерброд. Допил кофе и встал.

– Мне пора отправляться. Я должен вернуться в город.

Они тоже поднялись.

– Нам приятно было услышать, что вы хотите помочь Венке, – сказала Сиссель Баугнес. – Если понадобится наша помощь – звоните. Мы не богаты, но…

Неоконченная фраза повисла в воздухе – там, где обычно повисают все разговоры о деньгах, пока они удивительным образом не превращаются в ничто и улетучиваются.

– Обещайте мне, что вы позаботитесь о Роаре, если… – сказал я.

Оба закивали.

– Он будет для нас как собственный ребенок.

Я немного успокоился. Несомненно, что Роару лучше всего быть со своей матерью, но если так сложится, то этот дом не худший вариант, где он мог бы жить.

Рейдар Баугнес вышел со мной на крыльцо. Когда его жена скрылась в доме, он тихо и доверительно сказал мне:

– Я не хотел говорить при ней, но как мужчина мужчине, Веум, я могу сказать. Я мужчина, и у меня могут быть свои соблазны. А их множество в наши дни. Всегда найдутся привлекательные девушки на работе, и не такие уж недоступные, по крайней мере некоторые из них. Я бы мог…

Он напряженно глядел вдаль, думал о том, что он мог бы, если бы у него хватило смелости.

– Но я приучил себя сдерживать желания, Веум, – продолжал он. – Никогда, ни разу в жизни мне не приходило в голову изменить Сиссель.

– Нет, конечно, – подтвердил я. – Я понимаю.

Я попрощался и пошел по дорожке. Роар играл с собакой. Когда я был почти у калитки, он бросил игру, рванулся ко мне и, подбежав, обхватил меня обеими руками за пояс.

– Ты уже уходишь? – спросил он, заглядывая мне в глаза. – Тебе пора?

Я посмотрел на его детское, еще не сформировавшееся лицо.

– Да, к сожалению, я должен идти. Ты же знаешь, что мне нужно вернуться в город. Здесь тебе будет хорошо.

– Ты увидишься с мамой?

– По всей вероятности, да.

– Скажи ей, скажи ей, что я ее люблю и что я жду ее. Мне все равно, что бы она ни… – он не произнес больше ничего.

Весь обратный путь я размышлял о том, как он собирался закончить эту фразу: «…что бы она ни сделала»?

В сущности, никогда ничего нельзя скрыть от детей. Они знают все. Это какое-то врожденное качество, что-то в крови или в сердце.

Я наклонился и обнял его, крепко прижав к себе худенькое мальчишеское тело. Почувствовал его узкую спину, позвоночник, острые лопатки, похожие на зачатки крыльев, и тонкую, как ствол молодого деревца, шею. Потом быстро, не оборачиваясь, пошел к машине. Никогда не надо оборачиваться. Потому что тогда начинаешь скучать, еще не успев распрощаться.

По дороге из Эстесе я размышлял о признании, которое мне сделал Рейдар Баугнес, и еще о том, что рассказал мне Юнас Андресен. Я размышлял о том, что Рейдар Баугнес называл «соблазном», а Юнас Андресен «любовью». И я спрашивал самого себя, неужели они говорили об одном и том же?

И я начал скучать, я скучал по Юнасу.

 

29

По пути из Квамскугена я свернул на проселочную дорогу, ведущую вверх к горной долине. Дорога была крутая, и только благодаря малоснежной зиме здесь можно было сейчас проехать. Однако я не смог подняться слишком высоко, так как было очень скользко. Я свернул к обочине, выключил мотор, вышел из машины и быстро зашагал вверх, глубоко вдыхая пряный горный воздух.

Долина была девственна и прекрасна, и, если б у меня хватило сил, она увлекла бы меня мимо упавших древесных стволов наверх к голым вершинам. Если бы было лето, вся долина зеленела бы от множества березок. Но сейчас здесь господствовали желто-коричневые и серые тона, перемежаясь пятнами белого снега.

Далеко внизу бежала горная речка, и в сезон форель стайками стояла здесь, дожидаясь своей очереди попасть туда, откуда вытекала река, – в глубокое горное озеро. Я неоднократно проводил там вечерние часы, может быть не слишком частые, но приятные. Солнце карабкалось и пряталось за горный склон, и воздух с каждой секундой становился все чище и прохладней. Я ждал блаженного ощущения натянутой лески, этого подарка, который получаешь, если заслужил.

При отце, люто ненавидевшем туризм и проводившем почти все свободное время в музеях или за книжками по древненорвежской мифологии, я вырос, так и не поймав в детстве свою первую форель. Позже я научился ценить загородные прогулки. Я был городским жителем и не мог надолго оторваться от шума уличного движения, от клубов дыма над крышами, выхлопных газов и грязи на коже. Но временами я любил стряхнуть городскую пыль и провести несколько часов на чистом воздухе у прозрачной Реки в ожидании форели. Тогда я с удовольствием отправлялся сюда, в эту долину, в часе езды от города.

Много раз я оставался здесь до поздней ночи. Я разжигал костер у реки, варил в походном котелке кофе и пил его из старой жестяной кружки. Я любил сидеть в темноте, освещаемой всполохами костра, слушая потрескивание горящих веток. Я сидел, погрузившись в ночные звуки, но птицы уже умолкали, одинокий кабанчик рыл землю в кустах, и изредка квакали лягушки. Все остальное было спокойным и тихим, как звезды надо мной, как горы вокруг.

Сегодня у меня не было с собой удочки, и я вышел просто прогуляться, чтобы скоротать время, отрешиться от всего, привести в порядок мысли и разложить по полочкам свои впечатления.

Становилось холодно, я был легко одет, в обычных ботинках, куда вскоре набился снег, и мне ничего не оставалось, как вернуться к машине.

Нет, с таким настроением нельзя сюда приезжать. Долина слишком узка, она давит на мозг, на сердце, на глаза. Я не мог расслабиться и был всецело поглощен самим собой, хаосом мыслей и беспорядком впечатлений.

Нужна была более основательная встряска.

Въехав в город, я сразу свернул к дому, принял душ, сменил рубашку и галстук и направился в один из лучших ресторанов. Галстук был необходим, потому что без него тебя не станут обслуживать в баре. Можно, конечно, сидя в ресторане, попросить официанта принести тебе аперитив. Но я всегда любил сам выбирать свои напитки.

Было еще рановато, и бар казался полупустым или полуполным – кому как нравится. Я взобрался на высокий стул у стойки и заказал двойное виски.

В баре сидела женщина. В этом ресторане при гостинице всегда бывает женщина в баре. Это как раз одно из тех мест в городе, где всего вернее можно встретить такую женщину. Здесь даже можно выбирать среди разных возрастных групп и цен.

Сзади ей можно было дать не больше двадцати. На ней была широкая черная шелковая юбка с туго затянутым поясом. Длинные ноги, распущенные волосы того золотистого оттенка, который не оставлял сомнений в том, что они крашеные.

Когда она повернулась ко мне, я понял, что ей ближе к пятидесяти, чем к двадцати. На лице ее не читалось никаких иллюзий. Но это было как раз то, что мне надо.

Наши глаза встретились, и я, кивнув на свой бокал, вопросительно посмотрел на нее. Она поднялась и подошла ко мне, вихляя бедрами и облизывая губы. Но облизывалась она не на меня, а на джин и мартини, которые тут же заказала за мой счет.

– Можешь называть меня Солнце, – сказала она голосом неисправного радиоприемника.

– Зови меня Месяцем, – ответил я.

Лицо ее – все в морщинах – больше предназначалось для интерьеров и комнатного освещения, чем для пленэра. Я сильно сомневался, сможет ли она отличить голову форели от хвоста. Было очевидно, что никогда в жизни она не пила кофе из походного котелка, а если это когда-то и случалось, то очень-очень давно. Глаза были светлыми, размытыми джином, а губы большими, широкими, привыкшими пить прямо из горлышка. Я стал называть ее Солнцем.

– Я собираюсь поужинать, – начал я.

– Могу посидеть с тобой за компанию, – отозвалась она. – Но сама я никогда не ем после четырех. Просто не могу.

Мы прошли на балкон, сели за столик и оттуда наблюдали за немногочисленными постояльцами отеля. Единственными туристами здесь была пара англичан с красными лицами в зелено-коричневых кепках. Остальные – коммивояжеры, бизнесмены и более или менее профессиональные участники различных семинаров.

– Я переезжаю, – проговорила она.

– Каждый вечер? – уточнил я.

– Из района Лаксевог в Сандвикен. Я только что обзавелась новой квартирой. – Она следила за дымком своей сигареты, медленно поднимавшимся к высокому потолку.

Прошло часа два, прежде чем злой официант принес мне подгоревший бифштекс с переваренными овощами. Но картошка была хороша.

– Если хочешь, я могу пригласить тебя к себе на новую квартиру, – продолжала она.

– Правда? Меня всегда очень интересовали квартиры.

У нее были глубокие морщины у рта и крупные поры на коже.

– Только квартплата жутко высокая.

– Да? А у меня, к сожалению, дырявый кошелек и на счету почти ничего нет, так что…

Мы вышли. Квартира ее была не в Сандвикене (если только она не называла Эврегатен Сандвикеном) и выглядела не очень новой. Но здесь нашлась нераспечатанная бутылка хорошего виски.

– Кто-то забыл, – сказала она и боком оперлась о стену.

Я чувствовал себя неважно, да и она выглядела не слишком хорошо. Лицо ее не оставляло никаких иллюзий, как, впрочем, и тело, когда она разделась.

И я ничуть не удивился, когда она вышвырнула меня из своей квартиры, потому что я мог любить ее, только как немолодой уже участник марафона, неудачно бежавший дистанцию в дождь и занявший какое-то место между 80-м и 90-м. Я любил ее, как древнегреческий гонец, который, едва достигнув цели и передав послание, умирал тут же у ее ног; я любил ее, как старый цирковой слон после долгих гастролей и бесконечных туров на манеже; я любил ее со страстью тлеющих углей в полуразвалившейся голландской печке в доме, который не топили много лет.

Так что я не удивился, когда она вышвырнула меня, не дав даже надеть брюки. И я стоял внизу в темном подъезде и целый час (как мне показалось) возился, чтобы надеть нужную штанину на нужную ногу.

На улице меня остановили какие-то подростки, прижали к стене, вывернули карманы и, забрав оставшиеся деньги, удрали. Я стоял, прислонившись к стене, и смотрел им вслед, не в силах что-либо предпринять.

Кое-как я добрался до дому. Проснувшись рано на следующее утро, я сказал сам себе: единственный метод очищения, действующий наверняка, – это правда…

Я принял душ, побрился, переоделся во все чистое, и не успело пробить девять, как я сидел в конторе у Якоба Э. Хамре. Я не был свеженьким, но пришел я вовремя.

Хамре с сарказмом оглядел меня.

– Что-то ты не слишком бравый, – проговорил он.

– Я? Давно не чувствовал себя так прекрасно.

Действительно я мог так сказать о последнем времени.

Это не относилось к настоящему. Сегодня это была неправда. На следующее утро после употребления виски во рту появляется вкус золы от сожженных старых газет, и от этого привкуса невозможно избавиться.

Хамре сидел за одним из стандартных, имеющих не больше индивидуальности, чем любой дезодорант, совершенно одинаковых во всех конторах письменных столов. Одинаковые бело-серые стены, одинаковые книги, тот же вид из окна. Удивительно вдохновляющий вид на средний этаж здания банка – строения на редкость непримечательного.

Я сел на стул, предназначавшийся для посетителей: подозреваемых, свидетелей и тех, кто приходил сюда сообщить нечто весьма важное (как ему самому казалось) для следствия.

Стул не назовешь удобным, да ему и не следовало быть таковым. Это был стул, с которого хочется поскорее встать – так и надо, чтобы ты не отвлекался и сразу приступал бы к существу дела.

Хамре протянул мне отпечатанный на машинке протокол. Там было все то, что я рассказал в квартире Венке в день происшествия.

– Надо заполнить графы со сведениями о себе и подписаться, – сказал он. – Надеюсь, здесь все правильно.

Я прочел протокол. Это был неприятный документ. Буквы беспорядочно двоились перед моими утомленными глазами. Но то, что там было написано, полностью соответствовало моим показаниям.

Пока я заполнял верхние графы и подписывался внизу, Хамре сказал:

– У него ведь была любовница. Ты знал об этом?

– У кого?

– У папы римского, – парировал он. – Как ты думаешь, о ком мы говорим?

– А-а, у папы. Я-то думал, что он постриженный монах.

Хамре взял зеленую прозрачную линейку и аккуратненько переложил ее слева направо. Потом несколько секунд на нее поглядел и переложил обратно. Скорее всего, это был его метод сосчитать до двадцати.

– Юнас Андресен имел любовницу, – начал он сначала. – Ты знал об этом?

Я виновато посмотрел на него.

– Ты это знал, – продолжал он. – А почему не сказал нам сразу?

– Я не знал ее имени, – начал я. – Не знал, кто она. И потом, это было трудно при Венке… при фру Андресен.

– Насколько, собственно, вы близкие друзья?

– Кто? – спросил я.

– Венке Андресен и ты.

– Мы? Я знал ее меньше недели. У нас и времени-то не было стать друзьями.

– Но это вовсе не означает, что ты не переспал с ней, – продолжал Хамре.

– Нет, не означает. Но этого не было. В данном конкретном случае.

– А вот то, что ты видел ее бегущей по балкону, а Юнаса Андресена идущим к двери и так далее и тому подобное, то есть все, что ты тогда рассказал, – Хамре кивнул на подписанный протокол, – может быть, это была своего рода дружеская услуга?

Он дал вопросу чуть-чуть повисеть в воздухе.

– Ты действительно видел это? – спросил он.

Я не был подготовлен к таким вопросам.

– Да, видел, и никакая это не дружеская услуга, – ответил я. – Если бы мне захотелось оказать ей дружескую услугу, то я сделал бы это получше. Я бы не стал, например, сразу подтверждать непричастность Джокера – Юхана Педерсена. И я бы не рассказал, что, когда я вошел в квартиру, у нее в руках был нож.

– Да, но это последнее утверждаешь только ты. А мы знаем, что отпечатки ее пальцев на ноже были уже тогда, когда нож еще не был вынут. Каких-либо других отпечатков, кроме ее и твоих, не обнаружено.

– Нет? – Я сделал паузу, чтобы как следует прочувствовать эту новость. Она погружалась в меня, но я не услыхал, когда она коснулась дна. – Неужели?

– Кстати, мы уже допросили и его любовницу, и ее мужа.

Я вынырнул из глубины.

– Да?

– Да! – Он смотрел на меня злыми глазами.

– И что? – спросил я.

– Когда был убит Юнас? Ты не мог бы вспомнить с точностью до минуты? – ушел от ответа Хамре.

– Нет. Где-то около четырех, я думаю. Не позже.

– Правильно. А эта женщина – его любовница – она была на работе до без пяти четыре. То есть в этом случае она должна была успеть всего за пять минут добраться из центра в эту даль, но, как нам известно, вертолетом она не располагала. Другими словами – ее причастность исключена.

По какой-то причине я с облегчением подумал о Сольвейг Мангер.

– А ее муж? – спросил я.

– Еще более невероятно. В этот день с трех до пяти он вел семинар по литературе для восьми студентов университета. Восемь свидетелей. К тому же он не знал ничего об их отношениях, пока мы ему не сообщили. Во всяком случае, он так сказал.

Я тяжело вздохнул – опять же подумав о Сольвейг Мангер. Люди меньше всего хотят, чтобы их супруги получали такого рода информацию, особенно из третьих рук.

– Каких-либо других потенциальных врагов мы не обнаружили. Если не считать его истории с этой женщиной и непрактичность в решении повседневных денежных проблем, Юнас Андресек вел упорядоченную и приличную жизнь. Его любили на работе – ценили коллеги и, что особенно важно, клиенты. У него не было близких родственников, за исключением замужней сестры, которая живет в Ставангере и с которой он ежегодно встречался на рождество в течение последних десяти лет. Она приезжает в Берген, чтобы возложить венок на могилу родителей, и сразу уезжает, чтобы успеть домой к рождественскому ужину. Так что, как видишь, отношения не слишком тесные. Как обычно и бывает с родственниками.

Хамре сделал паузу, взял со стола листок бумаги и стал неторопливо читать про себя, совсем обо мне позабыв. Потом взглянул на меня поверх листа.

– Так что других подозреваемых, кроме Венке Андресен, у нас фактически нет, – сказал он. – А улик против нее довольно много.

– Что показало вскрытие? – робко произнес я.

– Предварительное вскрытие. – Хамре взял листок из другой стопки. – Ты хочешь знать детали?

Я отрицательно покачал головой.

– Я плохо знаю латынь. Мне достаточно выводов. Его взгляд скользнул по нижней части листа.

– Ну вот… Причиной смерти явилась ножевая рана в живот. Повреждено одно легкое и желудок, много других внутренних органов… Короче, у него не было шанса выжить. И еще обнаружен четкий след удара по голове в правый висок. – Хамре показал пальцем, и я подсознательно ожидал увидеть синяк или кровоподтек, но ничего не увидел.

– Удар? – переспросил я.

Хамре многозначительно кивнул, и я понял, что ему есть что еще рассказать мне.

– Мы внимательно осмотрели эту банку с вареньем под микроскопом, – начал он, – и на донышке с одной стороны нашли частички кожи. Еще не проведена окончательная идентификация их с кожей умершего, но…

Он мог не продолжать. Этого было достаточно, даже больше чем достаточно. Он сидел со стопроцентно доказуемым делом в руках.

– Ив заключение, – сказал он, – ты говорил о том, что Юнас мог прийти с деньгами, полученными за страховку или что-то в этом роде.

– Ну?

– Можно сказать, что у него при себе денег не было, то есть было, но очень мало. Мы навели справки в страховой компании – там он вообще не появлялся. Так что, зачем приходил Юнас, мы не узнаем до тех пор, пока…

– Пока что?

– Пока она не заговорит.

– А она все еще придерживается первоначальных показаний? – спросил я.

Он озабоченно кивнул.

– Она все отрицает. Но это ненадолго. Мы уже сейчас можем восстановить ход событий. – Хамре поднял руку и стал по пальцам перечислять: – Пункт 1: Юнас Андресен приходит домой. Он либо звонит в дверь, либо открывает своим ключом. У него был с собой ключ от квартиры. Пункт 2: Венке Андресен открывает дверь, держа в руке банку с вареньем, или она приходит из подвала с банкой варенья сразу после того, как он либо вошел, либо позвонил в дверь. Бежала она потому, что увидела дверь открытой, как она сама об этом говорит. Тогда еще трупа не было, поскольку – пункт 3: она ударила его или бросила в него банку. Почему? Этого мы пока сказать не можем. Пункт 4: он пытается защищаться или просто ударяет ее, в любом случае она хватает нож и наносит ему смертельную рану. Она наносит ему несколько ударов ножом. Пункт 5: она в панике и пытается скрыться, но по дороге приходит в себя и бежит обратно в квартиру – и тогда-то ты и видел ее, Веум. Пункт 6: она зовет на помощь. Дальнейшее тебе известно.

– Да, но… – начал я, – у нее не должно быть такого ножа. Женщины типа Венке Андресен не имеют таких ножей.

– Конечно, нет. Это единственный пока еще не выясненный пункт. Но схема ясна, и все улики четко подтверждают это. У меня нет никаких сомнений, Веум, в том, что Венке Андресен убила своего мужа позавчера во второй половине дня, около четырех часов.

– Могу я поговорить с ней? – спросил я.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Ей не разрешены ни переписка, ни свидания. Единственная возможность – договориться с адвокатом Смитом. Но в любом случае нужно получить разрешение властей. С другой стороны, я бы предложил провести новый допрос прямо завтра. А поскольку почти все доказательства собраны, я не буду настаивать на продлении запрета на переписку и свидания.

– Завтра будет слишком поздно, – сказал я.

– Почему? Слишком поздно для чего?

Я пожал плечами и развел руками. Мне нечего было ему ответить. У меня не было сколько-нибудь убедительных доказательств или разумных аргументов. У меня было просто ощущение, которое могло оказаться ошибочным, но я верил, что Венке Андресен не убивала своего мужа.

Я поднялся. Тут же зазвонил телефон. Хамре снял трубку и сказал:

– Одну минутку. – Он улыбнулся мне, как бы извиняясь, и кивнул в сторону двери.

– Увидимся на суде, – сказал он.

На пороге я остановился и секунду простоял в раздумье, но так и не нашелся что сказать. Я вышел, плотно закрыв за собой дверь.

 

31

Контора адвоката Верховного суда Паулюса Смита располагалась на площади Торгалменинг. Внутренняя отделка кабинетов почти не изменилась с 20-х годов. Темно-коричневые стены, темно-зеленые шторы. Пол, выложенный светлыми и темными паркетинами, напоминал замаскированную шахматную доску, королем на которой был Паулюс Смит, а я чувствовал себя если не пешкой, то конем – шаг вперед и два в сторону. Единственное, что изменилось, – это секретарши (по крайней мере одна из них) и пишущие машинки. Машинки стали электрическими, а секретарши более доступными.

Их было две. Одна – пожилая седая женщина с пышным бюстом под светлой блузкой, в темно-серой, сужающейся ниже колен юбке, наверняка сшитой в конце 1940-х годов. Другая молодая, лет тридцати, темноволосая с прямым пробором и в больших очках в темной оправе. Как только я вошел, обе женщины глянули на меня, как совы из клетки. Старшая в этот момент возилась в сером шкафу с архивами. У нее был вид человека, застигнутого на месте преступления. Молодая сидела за пишущей машинкой. Руки ее были в готовности подняты над клавишами, но она не печатала, и взгляд у нее был выжидательный.

Слово взяла пожилая. Она вытащила руки из шкафа и поглядела на них так, будто только что окунула их в грязную воду.

– Чем могу быть вам полезной, молодой человек?

Меня всегда влекло к женщинам, называвшим меня «молодой человек». У меня тут же появлялся соблазн величать их «старушка», но я никогда этого не делал. Это непозволительно в той среде, где я вращаюсь (если допустить, что я вообще где-либо вращаюсь).

– Я бы хотел поговорить с господином Смитом.

Именно слово «поговорить», по ее понятиям, было самым подходящим для данной ситуации. Она закрыла один глаз и поверх очков посмотрела на меня другим глазом. Очки были без оправы со стеклами-половинками.

– Вам назначено время?

– Нет, но… – начал я.

– Тогда об этом не может быть и речи. Адвокат Верховного суда очень занятой человек. Вы можете поговорить с одним из его…

Из двери где-то в глубине конторы вышел молодой человек неопределенного возраста, каких чаще всего и встречаешь в подобных местах. Они начинают референтами и кончают референтами. Их среднеарифметический возраст колеблется возле сорока: им либо двадцать с небольшим, либо около шестидесяти. Мужчина держался очень прямо и был одет в серый костюм, плохо сидевший на том, что было под ним, в белую рубашку и галстук, который я ни за что не надел бы даже в ранней юности. Он подошел к молодой секретарше, положил перед ней лист бумаги, что-то сказал, рассеянно посмотрел на меня и исчез за своей дверью. Я стоял и прислушивался к звуку его шагов. У них обычно бывают очень тяжелые шаги. Но не у этого. Этот был на сто процентов беззвучен. Может быть, его вообще и не существовало, может, он мне привиделся.

– Я узнаю у господина Смита-младшего, не найдется ли у него несколько свободных минут, – произнесла пожилая.

– Мое дело займет больше, чем «несколько» минут, а Смит-младший, к сожалению, мне не подходит. Скажите Паулюсу Смиту, что разговор пойдет о деле об убийстве, которое ему было передано вчера или позавчера.

Она оценивающе посмотрела на меня, прикидывая, насколько серьезно следует отнестись к тому, что я

говорю.

– Хорошо, я узнаю, – сказала она, вздернув подбородок, и исчезла за тяжелой дубовой дверью.

Молодая смущенно склонилась над машинкой, словно опасаясь, что я с ней заговорю.

Секунд через тридцать пожилая вернулась и объявила:

– Адвокат Верховного суда может уделить вам пять минут.

– Скажем лучше, десять, – ответил я и вошел.

Паулюсу Смиту было под шестьдесят. Плотный, невысокий, коренастый человек с широкой грудью и короткими крепкими ногами: чувствовалось, что он привык быстро и долго ходить, не уставая. Седые, почти белые, волосы зачесаны назад. Свежее, слегка загорелое лицо говорило о том, что он много времени проводит на свежем воздухе – он выглядел как после двухнедельного отпуска, проведенного в горах на Хардангере.

В течение нескольких десятков лет он был одним из ведущих адвокатов в городе. Если в природе существовал какой-то параграф или примечание и толкование закона, о которых никто не помнил, но которые могли облегчить участь клиента, Смит вытаскивал их на свет божий, как искусный фокусник вытаскивает живого кролика из складного цилиндра. Любой, даже самый крошечный, параграф был занесен им в свою мозговую картотеку, которую он помнил наизусть и которая превосходила любую компьютерную систему и всегда безошибочно срабатывала на все сто процентов.

Он вышел из-за своего стола и направился ко мне, схватил за руку и впился в меня глазами. На фоне морщинистого загорелого лица выделялись молодые голубые глаза.

– Веум, – начал я, – Варьг Веум. Я…

Он перебил меня своим сильным глубоким голосом, привыкшим перебивать и заставлять других слушать себя.

– Да, я слышал о вас. День добрый. Венке Андресен кое-что рассказала мне, но я слышал о вас и раньше. Садитесь, пожалуйста. Мне хочется знать, что вы скажете, ведь в определенном смысле это очень интересное дело.

Он сел за стол и показал мне на черный, обитый кожей стул. Его стул был, наверное, очень высоким, так как сидя он показался мне гораздо выше ростом. Он сомкнул пальцы и опустил руки на темно-коричневый стол. Его крепкие руки были покрыты светлыми волосками, на них проступали иссиня-черные вены. Руки были загорелые, как и лицо. Но Смит сложил их мягким движением, присущим лишь бледным ухоженным пальцам женщины-дирижера.

– Нам лучше сразу приступить к делу, – сказал Смит. – Вы верите, что Венке Андресен убила своего мужа?

– Нет, – ответил я.

Смит задумчиво и с интересом смотрел на меня.

– Я не верю, – повторил я.

– Почему?

Я было раскрыл рот, но он перебил меня, не дав произнести ни слова.

– Я спрашиваю об этом, но мне в высшей степени безразлично, виновен клиент или нет. Вести дело человека виновного гораздо интереснее, поскольку это требует собранности. Защищать невинного, в сущности, пустяки. Для меня, во всяком случае.

Последнюю фразу он произнес без хвастовства. Она звучала как констатация факта и была истинной правдой. Я почувствовал, что мне стало легче дышать, почувствовал, что если Венке Андресен действительно невиновна и легендарный Паулюс Смит вдвоем с не совсем легендарным Варьгом Веумом возьмутся доказать ее невиновность, то все будет хорошо и никакой Якоб Э. Хамре в мире нам не страшен.

– С моей точки зрения, – сказал Смит, – дело для нее выглядит мрачно. Пока. Я не вижу никого другого, кто мог бы совершить это преступление. Других реальных версий нет. Результаты вскрытия, показания свидетелей, включая ваши собственные показания, ее супружеские отношения, ее происхождение – все говорит о том, что она убийца. Я полагал в защите сделать акцент на то, почему она должна была это совершить. Если бы мне пришлось выступать сегодня, имея еще поверхностное представление о том, что произошло, я повел бы дело к совершению преступления «в состоянии аффекта». Неверные мужья никогда не пользовались симпатией ни у публики, ни у судейской коллегии. Общественное мнение будет на ее стороне. Конечно, это не меняет дела, хотя я уже сейчас, положа руку на сердце, могу гарантировать, что, даже если она виновата, она получит мягкий приговор и выйдет на свободу – по крайней мере на поруки – меньше чем через пару лет.

– Два года – срок довольно большой. И она не убивала Юнаса Андресена.

Он наклонился вперед к краю стола.

– Да, я слышу, как вы это говорите. Теперь я хотел бы узнать, почему вы так думаете.

– Потому что я это чувствую и потому что…

– Вы чувствуете. – Смит улыбнулся. – Чувство, Веум, не является достаточным основанием в уголовной практике. Нам нужны факты. Но я могу вас понять. Вы еще молодой человек, а Венке Андресен – приятная молодая женщина.

– Да, но не потому, – сказал я. – Мне кажется, что существуют вещи, о которых мы еще не знаем. Много непонятного происходило там, и еще со многими нам следует поговорить…

– Нам? – спросил Смит.

– Я имею в виду полицию, – ответил я. – Кроме того, я должен поговорить с Венке Андресен. Если вы возьмете меня ассистентом и позволите познакомиться с делом, изучить все доказательства и поискать кое-что еще на месте, в этом случае я могу встретиться и поговорить с Венке?

Он разнял руки и тут же соединил их снова подушечками пальцев друг к другу и неторопливо кивнул.

– Хорошо. Как человек, работающий по этому делу вместе со мной, вы сможете встретиться с ней, несмотря на то что ей запрещены переписка и свидания. Вы этого хотели?

– Единственное, чего я хочу, – получить возможность доказать, что Венке невиновна, – сказал я.

Он энергично кивнул.

– Мой долг сделать все возможное, чтобы доказать то же самое. Я почему-то верю вам, Веум. Не спрашивайте почему – скорее всего, потому, что старею. Размягченный мозг начинает протекать сквозь трещинки, а если человек проработал по моей специальности столько, сколько я, то у него обязательно появляются такие трещинки. Передо мной прошло много горя. Я видел много несчастных человеческих судеб. В чем причина? Я не ученый-социолог. Я сижу на краешке стакана и пытаюсь узнать причину бури. И все-таки в основе почти половины дел, которые я вел, повинны общественные отношения. Классовое общество как таковое, особенно в наши дни, порождает победителей и побежденных. Под суд попадают побежденные. У победителей хватает денег, чтобы скрыть свои преступления. А что такое, в сущности, три бутылки пива, украденные беднягой, чтобы утолить свою жажду, по сравнению с миллионами, которые ежегодно присваивает себе судовладелец?! Вы можете ответить мне на этот вопрос, Веум? Вы можете, но не нужно – я сам знаю ответ. А вторая половина преступлений? Французы дали им название, как они дали названия многому, что связано с любовью, – «crimes passionelles». Убийство на почве страсти. Убийство из ревности. Муж, застающий дома жену в постели с другим, хватает кинжал, спрятанный в шкафу, или ружье, хранящееся на чердаке, и, прежде чем любовник успеет натянуть штаны, муж превращает его в труп, и тот уже никогда больше ничего не сможет. Ничего, никогда!

Смит помрачнел.

– Два типа уголовных дел, Веум. Преступления, совершенные ради обогащения, и драмы ревности.

Он встал и подошел ко мне. Стоя у стула, на котором я сидел, он был выше меня. Я тоже встал, а он глядел на меня пристально, как злой гном.

– Сам я живу с одной и той же женщиной – моей женой – уже сорок лет. Это не всегда похоже на веселый танец на цветочной поляне. Но по крайней мере это был все тот же танец, все с тем же партнером.

– А любовь? – спросил я.

– Любовь? Любовь – для молодых, для тех, кто полагает, что у них вся жизнь впереди. Любовь для мечтателей. Для тех, кто любит спать под луной и делать всякую прочую чепуху. Любовь – это то, во что верят девочки до тринадцати и что мальчики путают с половой жизнью. Любовь? Я говорю не о любви, я говорю о браке, Веум.

– Да, конечно.

Мы стояли, глядя друг другу в глаза. Он взял меня за локоть и легонько сжал его.

– Хорошо, Веум. Ты еще молод и можешь спать под луной и делать всякие глупости. Давай докажи, что Венке невиновна. Дай мне, – он взглянул на часы, – дай мне поработать полчасика и жди меня у полицейского отделения: мы пойдем к ней. Договорились?

– Договорились. И спасибо.

– Не за что, – ответил Смит, – это моя работа.

И я оставил его наедине с его работой. За дверью мне снова попалось на глаза молодое «переиздание» Смита. Но сын был не так широк в груди, как отец, русоволос и не так свеж на вид. Лицо красноватое, будто подгримированное, и отечное. Можно предположить, что часов до двенадцати дня ему нелегко было продрать глаза. Он равнодушно, исподлобья оглядел меня и, почувствовав, что с меня ничего не возьмешь, сразу позабыл обо мне. Позабыл полностью. Отец нравился мне гораздо больше, чем сын.

Пожилая секретарша по-прежнему стояла у шкафа с архивами. Я подмигнул ей, сказав «до свидания». На этот раз я тоже не добавил «старушка», но это слово висело в воздухе.

Она, конечно, была сокровищем. Она провела здесь пятьдесят лет, и, если ты заглянешь сюда еще лет через пятьдесят, она будет на месте. Она бессмертна и вечна, она неизменна в веках. В мыслях я пожелал ей вечности, но я сам не хотел бы быть на ее месте. Покой мне противопоказан. Я не выношу музейных залов, где выставлены древности, и я поспешил к выходу – в конец коридора и налево.

Я сказал сам себе: не забудь заглянуть сюда еще раз. Лет через пятьдесят.

 

32

Начинался дождь – холодный зимний дождь, переходящий в снег. Я купил три свежие газеты и зашел в кафе на втором этаже напротив конторы Смита, чтобы посидеть в тепле и выпить чашечку кофе. В кафе я нашел вчерашние газеты и сделал то, что забыл сделать раньше: прочел их. Точнее, я внимательно их изучил.

Во вчерашних газетах это именовалось не более как «Загадочная смерть» – в одной из газет, «Обнаружен труп» – в другой и «Убийство ножом в большом жилом доме» – в третьей. Содержание заметок было почти одинаковым. Сообщалось, что полиция уже задержала подозреваемого для подробного допроса.

Я схватил сегодняшние газеты. Заголовки стали крупнее, появились детали происшествия – кое-какие фотографии с места преступления. Интервью с соседями, с людьми, которые что-то «знали» или «слыхали». В одной из газет была помещена фотография мужчины, рассказавшего, как полгода назад он сидел на диване и смотрел последние известия по телевизору, как вдруг кто-то из соседнего дома выстрелил из ружья в окно его гостиной. Какое отношение эта история могла иметь к нынешним событиям, было неясно, но человек получил возможность покрасоваться в газете. В своем крошечном мире, состоящем из трех комнат и кухни, он стал, наверное, героем дня.

По заголовкам было видно, что пресса не считала это убийство слишком интересным делом, тем более что подозреваемый был уже задержан и сидел, за решеткой. Полиция, говорилось в газетах, разыскивала очевидцев, следствие шло полным ходом, а следователь первого класса Хамре рассчитывал закончить его довольно быстро.

Я положил газеты на стол и огляделся. В глубине зала в углу четверо иностранцев пили чай с большими пирожными и играли в карты. Можно было подумать, что они здесь живут. За соседним столиком сидела крупная женщина в синей шляпе, с раскрасневшимся лицом. Она держала перед собой раскрытую газету, но не читала, а поверх ее неотрывно следила за мной. Ее глаза светились подозрением. Она не отвела взгляда даже тогда, когда я в упор уставился на нее. У другого столика, слегка наклонившись, стоял захмелевший парнишка лет восемнадцати и пытался заговорить с двумя девушками, приехавшими – судя по акценту – откуда-то из провинции. Девушки тесно придвинулись друг к другу, краснели и хихикали, озираясь по сторонам.

Над всем этим плыли немелодичные звуки, постоянно присутствующие в таких кафе: звуки кассового аппарата, фырканье кофеварки, голоса разных тембров, звон чашек и блюдец, стук ножей, ложек и вилок о тарелки. Воздух был наполнен сигаретным дымом и приправлен сквернословием.

И тут я увидел его. Он сидел за пятым или шестым столиком от меня. Его невидящий взгляд застыл в пространстве, как у человека, внезапно обнаружившего и увидевшего то, чего он не хотел видеть. Он поднес чашку ко рту и, казалось, прятался за ней. Он был высокий и неуклюжий, как щенок. Я с удовольствием констатировал, что он слегка поседел. Лицо его оставалось таким же бледным, как всегда, сколько я его знал. Почему-то я всегда думал о нем как о своем девере. Звали его Ларе Виик, он был преподавателем и мужем женщины по имени Беата, которая когда-то была моей женой. Он был новым отцом моего сына Томаса.

Я сидел и смотрел на него, и, прежде чем уйти, он не мог не взглянуть в мою сторону. Он сделал вид, что обнаружил меня совершенно внезапно, улыбнулся, как только что пойманная рыба, и подошел ко мне.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответил я.

– У меня «окно», и я решил заскочить сюда почитать газеты и выпить кофе.

– Как дела у Томаса?

– Все нормально. Он ходит в подготовительный класс, ведь ты знаешь, что осенью он пойдет в школу.

– Да, я знаю. Я все еще стараюсь быть в курсе его дел.

– Конечно, извини, я не имел в виду… Но… Не пора ли нам перестать злиться друг на друга? Ведь это было давно.

– Все становится давним, когда проходит время.

В этом было какое-то утешение. И то, что происходит сейчас, через несколько лет определится словом «давно». Поблекнет и образ Юнаса Андресена, как со временем блекнут все образы.

– Мне пора бежать к своим студентам, – сказал Ларе Виик.

– Конечно. Передавай привет своим – им обоим.

– Передам. Счастливо.

Он облегченно улыбнулся и двинулся к выходу – высокий парень, оказавшийся лучшим мужем и отцом, чем я. Я поднял свою чашку кофе, молча приветствуя его. Несколько минут спустя я последовал за ним, в том же направлении.

Бергенская тюрьма не имела специальных камер предварительного заключения для женщин. В случае необходимости подозреваемую содержали в подвальном этаже полицейского участка, там же, где находились камеры для осужденных. Я ждал Смита у входа. Привыкший к строгой судебной процедуре, он был точен.

Мы подошли к дежурному и подождали, пока нас проводят в камеру. Смиту не требовалось здесь никакого удостоверения – он был слишком хорошо известен. Я был вместе с ним, и это подтверждало законность моего присутствия. К тому же все они знали меня в лицо. Я был здесь не в первый и, наверное, не в последний раз.

Венке находилась не в камере для осужденных, но точно в такой же. Маленькая, вытянутая комнатка, крошечное окошко с матовым стеклом, с решеткой. В камере была кровать, ведро в углу, умывальник, крохотное полотенце и маленький, упакованный в светло-розовую бумагу кусочек мыла, похожий на идиллический утренний подарок благодарного любовника. Рядом с умывальником стоял деревянный стул, около стены откидной столик, на котором можно было писать, или облокачиваться, или просто приклонить голову – смотря по настроению.

Венке Андресен стояла у стены прямо под окошком. Непричесанная, с лицом серым, как стены, ее окружавшие. Каким-то удивительным образом оказалось, что и глаза и губы ее имели один и тот же безнадежный синеватый оттенок. Она переоделась: черные брюки, белый свитер с высоким воротом и серый вязаный жакет. За прошедшие сорок восемь часов она постарела по крайней мере на несколько лет.

Венке смотрела то на меня, то на Смита, то на женщину из охраны и молчала, пока женщина не вышла и не закрыла за собой дверь, выразительно поглядев на нас. Этот взгляд должен был означать: «Помните, я стою за дверью».

Венке открыла рот, и, впившись в меня глазами, произнесла:

– Варьг…

– Привет, Венке, – сказал я.

Я стоял спиной к массивной железной двери, полностью отдавая себе отчет в том, что невысокий седовласый человек, стоящий рядом, не может не заметить всех нюансов нашего разговора.

От окна Венке спросила:

– Как дела у Роара?

– У него все в порядке. Он просил передать тебе привет и сказать, что любит тебя и чтобы ты ничего не боялась. Он надеется скоро снова увидеть тебя.

– Но… ты не сказал ему, что я… Это они говорят, что я…

– Нет, нет. Я отвез его к твоей сестре, и они тоже передавали тебе привет. Они верят тебе. Никто не верит, что ты смогла бы…

– Никто! – Она с упреком посмотрела на Паулюса Смита. – Послушал бы ты, что говорят они все! Знаешь, Варьг, мне кажется, они сговорились против меня и утверждают, что я убила Юнаса. Как будто я могла это сделать, ведь я любила его! – Она трясла головой, но слез уже не было – она все выплакала. – Можно прийти в отчаяние!

Я кивнул.

– Я… мы все равно не верим. Мы тебе поможем, Венке, мы…

Меня перебил Смит.

– Давайте посмотрим на вещи реально, фру Андресен. Согласно документам и собранным доказательствам, наша позиция очень слаба, я говорю это вам откровенно. Однако Веум считает, что сможет представить факты, говорящие если не о том, кто убил вашего мужа, то по крайней мере подтверждающие, что это сделали не вы. В этом и состоит наша задача. Дело полиции – найти убийцу, а мы – Веум и я, – мы займемся вашей судьбой. Вы меня понимаете?

Она кивнула.

– Но от вас тоже кое-что требуется, – продолжал Смит. – Вы должны быть предельно откровенны и, ничего не скрывая, рассказать нам всю правду о том, что произошло позавчера!

– Но ведь я все рассказала! – воскликнула Венке.

Смит молча и пристально смотрел ей в глаза.

Венке не опустила глаза, но перевела взгляд на меня.

– Я уже все рассказала, Варьг.

– Конечно, ты рассказала, – подтвердил я. – Мы знаем об этом. Но это был рассказ сразу после того, как все случилось. Я хочу, чтобы сейчас ты еще раз рассказала все сначала, как ты это помнишь теперь.

– Я должна? Снова? Сколько же еще? Когда это кончится?

– Независимо от того, как пойдет дело, я боюсь, что все это кончится еще не скоро, Венке. Может быть, никогда. Но постепенно, со временем все уляжется. Мы сможем помочь тебе, если только ты расскажешь обо всем еще раз – спокойно и не торопясь.

Она прислонилась спиной к стене.

– Можно мне сесть?

Я пододвинул ей стул.

– У вас не найдется сигареты? – Она взглянула на нас снизу вверх.

Я вопросительно посмотрел на Смита, который уже доставал пачку сигарет из внутреннего кармана.

– Специально для клиентов, – сказал он извиняющимся тоном. – Сам я не курю. Курение – для молодежи или для тех, кто собрался умирать.

Он помог ей зажечь сигарету.

– Я уже говорила, что только вернулась с работы и начала готовить обед, – сказала Венке.

– Извини, что перебиваю, но мне нужно прояснить все до деталей. Кто-нибудь видел тебя по дороге домой? Ты не встретила кого-нибудь из знакомых? Может, с кем-нибудь поздоровалась? – спросил я.

– Нет, нет, – она тряхнула головой.

– Совсем никого?

– Нет.

– Даже незнакомого?

– Нет, Варьг, я действительно не могу припомнить, кого я тогда видела. Наверное, кто-то мне встретился. Всегда есть прохожие на тротуаре. Но я ведь толком не знаю даже тех, кто живет на этаже, а уж других тем более.

– Ну, это понятно.

– Мне продолжать?

– Да, попытайся.

– Вот. Я решила приготовить фруктовую кашу, и мне надо было спуститься в чулан за банкой варенья. А когда я вернулась в квартиру…

– Подожди. Ты тогда говорила, что поднималась пешком по лестнице?

Она кивнула.

– И ты никого не встретила?

– Нет, никого.

– Чтобы спуститься вниз – на это уходит несколько минут, а чтобы подняться – еще больше, не правда ли?

– Да, конечно, – энергично кивнула она, – я думаю, что отсутствовала минут десять.

– Вы засекали время? – спросил Смит.

Она беспокойно посмотрела на него.

– Нет, но я думаю, что было примерно так. Я ведь еще искала банку. Это была последняя с клубничным вареньем, а остальное было смородиновое и брусничное.

– Десять минут, – проговорил я.

– Да, – сказала она, – наверное, все и произошло за это время.

– Очень может быть. Десять минут… – Я повторял это как закодированный текст, который предстояло еще расшифровать.

– Когда я вернулась, то сразу заметила, что дверь в квартиру открыта настежь, и подумала: Роар! Джокер… эта компания! И я побежала.

– Ты не посмотрела с балкона вниз? Ты меня не видела? – спросил я.

– Тебя? Нет. Ты был в это время внизу?

– Да. Мне казалось, что ты меня заметила. Когда все это произошло, я стоял и разговаривал с Джокером. Так что полиция считает меня свидетелем.

– Я помню. Ты говорил об этом тогда, – произнесла Венке упавшим голосом. – Но так много всего произошло. И Юнас… он лежал там весь в крови, кровь текла и текла…

– Да, Юнас, – я не отрывал от нее взгляда, – он был уже мертв, когда ты…

Она энергично кивнула.

– Во всяком случае, он был без сознания. Наверное, он уже был мертв. Он меня не видел, он глядел в стену и ничего не говорил. Изо рта текла струйка крови, а в животе торчал нож, как… я не знаю, как что.

Казалось, что ее мутило.

– И что ты сделала?

– Я… наверное, я сразу выбежала на балкон и стала звать на помощь, а потом вернулась обратно.

– А нож?

– Да, нож я вытащила. Я думала, что помогу Юнасу.

Я услыхал, как тяжело вздохнул за моей спиной Паулюс Смит, но он не проронил ни слова.

– А банка с вареньем? – продолжал спрашивать я.

– Банка с вареньем? Наверное, я ее уронила от испуга. Я точно не помню. Я была как в шоке…

– Ты не можешь вспомнить, куда ты ее уронила? На пол?

Венке медленно кивнула.

– Да-а. Наверное, на пол, и она разбилась.

– Попытайся вспомнить, когда ты ее уронила, она не могла удариться о голову Юнаса?

– О его голову? Когда он лежал на полу?

Венке была в полном смятении.

– Я полагаю, Веум, – сказал Паулюс Смит, – вы понимаете, что задаете наводящий вопрос? Его нельзя будет задать на суде.

– Ну да, но я хочу выяснить это. Я хочу заставить ее вспомнить.

– Но я не могу, Варьг, – прошептала Венке. – Все как во тьме. Все как… о боже мой! Может быть, правда то, что они говорят – все они. Может быть, это действительно я его убила, но я… я не помню этого…

Она выглядела беспомощной и растерянной, и мне захотелось подойти к ней, обнять за плечи и прошептать: «Нет, нет, друг мой, ты этого не делала. Не думай так. А если и думаешь, то не говори вслух». Но я ничего этого не сказал, а то, что я произнес, было рассчитано на постороннего слушателя.

– Не говори глупостей, Венке. Так же как и я, ты прекрасно знаешь, что не убивала Юнаса.

Она сидела, уныло сгорбившись и глядя в пол. Потом подняла глаза и посмотрела на меня, как ребенок, которого за что-то ругают.

– Я знаю, Варьг, – прошептала она.

Стало очень тихо. Венке, сидевшая на стуле опустив плечи, притягивала наши взгляды, и Смит внимательно и неотрывно следил за ней. Время от времени почти незаметно он легонько покачивал головой, как человек, потерявший надежду: он был похож на хирурга, не имеющего сил сказать молодому пациенту, что у него рак, что нет никакой надежды и конец близок.

– А Рикард Люсне… – произнес я.

– Да? А что с ним? – Она снова посмотрела на меня.

– Я встретил вас вдвоем во вторник вечером. Какие у тебя с ним отношения?

– Какие отношения? – Она покраснела. – А что ты, собственно, имеешь в виду? Он мой начальник, не более того.

Я изучал выражение ее лица, ее взгляд. Ее глаза остановились на расстегнутой верхней пуговице моей сорочки. Как воздушные шары со слишком большим балластом, они не могли подняться к моему лицу, к моим глазам.

– Ты должна помнить, что мы пришли помочь тебе, Венке, – сказал я. – Ты не должна сердиться на то, что мы задаем, может быть, глупые вопросы. Если не мы, то потом тебя все равно обязательно спросит об этом полиция, не думаю, что они станут перед тобой извиняться за это.

Она проглотила комок и кивнула.

– Извини, – сказала она еле слышно, и в лице ее появилось что-то детское.

– Зачем Люсне приходил к тебе? – спросил я снова. И снова ее взгляд ушел в сторону.

– Он… он ведь служит на флоте и иногда оказывает мне кое-какие услуги.

– Услуги?

– Да. – Венке умоляюще смотрела на меня, надеясь, что я смогу понять все без слов, и мне показалось, что я догадался, о чем речь, еще до того, как она добавила: – Ты знаешь, я не слишком люблю выпить, но мне приятно, когда в доме есть хорошее вино и изредка можно позволить себе бокал вина в одиночестве, ведь правда?

– Пожалуй, – сказал я. – А капитан Рикард Люсне может доставать беспошлинные напитки?

Она кивнула.

– Да. Я покупаю у него немного, и он обычно завозит все это мне прямо домой…

– Так поэтому он приезжал в тот день? Доставлял, так сказать, новые товары?

– Да. А потом он отвез меня на работу. Я чувствовала себя неважно, ты знаешь об этом.

– А какие услуги оказывала ему ты?

Она испуганно посмотрела на меня.

– Никаких, Варьг! Во всяком случае, не то, о чем ты думаешь. Он мой шеф, мы вместе работаем. Можно даже сказать, что мы хорошие друзья. Мы много времени проводим вместе на работе. Он очень приятный человек, и иногда мы вместе пьем кофе и болтаем. Ведь у меня нет подруг. Рикард – мой единственный друг.

– Только друг? Не более?

– Да нет, я же тебе говорю. Я никогда… мы никогда… – она искала подходящее слово.

– Хорошо, – прервал я. – Я верю тебе. Мы тебе верим. Он женат?

– Кто, Рикард? Да, но не слишком счастлив, как мне кажется. Думаю, что они живут вместе ради детей.

– У них есть дети?

– Трое: два мальчика и девочка. Где-то между двенадцатью и восемью, если я не ошибаюсь.

– Во вторник, когда ты позвонила мне и попросила встретиться с Юнасом… – продолжал я.

– Ну? Ты с ним встретился?

– Да. Я разговаривал с ним, но, когда ты позвонила и я спросил, не заехать ли к тебе вечером, ты сказала, что будешь занята.

Венке уже больше не смотрела на мою сорочку. Она глядела на своего адвоката, как бы ища защиты и взглядом умоляя остановить меня. И вдруг я почувствовал, что стал для нее человеком из стана врагов, чего-то требующим, задающим неприятные вопросы.

– Куда ты собиралась в тот вечер? – все-таки спросил я.

Она так внезапно перевела на меня взгляд, что я буквально остолбенел.

– В ресторан!

– Одна или с кем-нибудь?

– С Рикардом. Он пригласил меня. Он давно обещал угостить меня хорошим ужином. В тот вечер он был как раз свободен и пригласил меня в ресторан. – Как бы извиняясь, она добавила: – Если бы ты знал, как давно я не ужинала в ресторанах, не танцевала…

– Вы танцевали?

– Да. Разве в этом есть что-нибудь плохое, Варьг? А когда ресторан закрылся, он проводил меня домой и ушел. Больше ничего не было, ничего.

– А Роар? С кем же был Роар?

– Девушка из нашего дома сидела у нас, а он спал.

Я взглянул на Венке. Вечер вторника – казалось, что с тех пор миновала целая вечность, хотя прошло всего-навсего не больше трех дней. Значит, когда я сидел в пивном баре и слушал Юнаса Андресена, она была с Рикардом Люсне. Они ужинали и танцевали.

– Он за тобой ухаживал?

– Кто? Рикард? Нет. И нельзя ли закончить разговор о нем? Я не понимаю, какое все это может иметь отношение к делу. Разве погиб Рикард Люсне?

– Нет. Погиб не он, – тихо сказал я.

Я стоял, глядя в пол – серый бетонный пол. Но поскольку камера предназначалась лишь для предварительного заключения, этот пол прикрывала вытертая до дыр разноцветная дорожка. Грязная радуга, но все-таки радуга.

Я снова посмотрел на Венке. Она выглядела совершенно измученной. Плечи приподняты и напряжены, как будто она была готова в любую минуту сорваться со стула и убежать. Но бежать было некуда. Это было бессмысленно…

– Последний вопрос, Венке. Сольвейг Мангер… Ты ее когда-нибудь встречала?

– Да, – холодно ответила Венке, – мы встречались. С ней что-нибудь случилось?

– Она была…

Голос ее был уже не холоден и безразличен, он звонко раскололся, как тонкий фарфор.

– Я знаю, что она такое! Проститутка! Она была потаскушкой Юнаса!

– Успокойся!…

Венке с вызовом посмотрела на меня.

– Да, Варьг, она проститутка! Женщины, которые крадут чужих мужей, – всегда проститутки, чем бы они ни пытались себя оправдать.

– По-моему, это уж слишком, – сказал я, – хотя я понимаю, как глубоко ты была оскорблена.

– Когда я с ней встречалась, она старалась казаться такой милой, приятной. Я скажу тебе: она думала, что я не догадываюсь, не понимала, что я почувствовала это сразу, как только увидела ее. Но я тогда же и поняла, что она за женщина. Одна из этих…

– Однако ведь и Рикард Люсне женат, а ты же ходишь с ним ужинать, верно?

– Ну и что? Пойти куда-то – это одно, но я с ним не спала, вот в чем разница. Неужели ты не знаешь этого, Варьг, ты, который все знает?

– Нет, я не знал. Так что ты видишь: я знаю далеко не все.

– Да, ты не все знаешь. Ты понимаешь только маленькую часть из всего – только частичку. – И глаза ее снова наполнились слезами. Лицо Венке покраснело и сморщилось, как прошлогоднее яблоко. Она готова была заплакать. И вдруг, закрыв лицо ладонями, она зарыдала, содрогаясь всем телом.

– Я думаю, вы достаточно поговорили, Веум, пора дать фру Андресен возможность отдохнуть. – Смит схватил меня за руку и, зло посмотрев на меня, тихо сказал: – Если ты будешь так продолжать, она вообще ничего не сможет сказать на суде. – После небольшой паузы он добавил: – А может, это и к лучшему.

Я кивнул.

– Извини меня, я очень сожалею, что так с тобой разговаривал, – сказал я Венке. – Я не должен был этого делать. Ты права: ведь я знаю лишь малую долю того, что было.

Она смотрела на нас большими, красными от слез глазами, потом кивнула, давая понять, что приняла мои извинения.

– Мы уходим, фру Андресен, – сказал Смит, – но мы еще с вами увидимся. Постарайтесь отдохнуть. Все обойдется, все будет нормально.

Я попросил Смита разрешить мне сказать кое-что Венке наедине.

– Только не дури, Веум, – предупредил он, внимательно глядя на меня. – Не забудь, что я тебе сказал.

Я кивнул – конечно, я помню.

– Хорошо, я подожду тебя. – И он постучал в дверь камеры, чтобы его выпустили.

Смит попросил дежурную прикрыть, но не запирать дверь. Та подозрительно глянула на меня, и я почувствовал, как на языке у нее вертелось «нет». Но уважение к Смиту взяло верх – с выражением неодобрения она все же прикрыла дверь.

Я повернулся и подошел к Венке вплотную. Она встала со стула, и я ощутил ее мокрое от слез лицо на своей груди и подумал: вся моя рубашка промокнет и Смит это непременно заметит.

– Ах, Варьг, Варьг, – тяжело вздыхала она.

Я слегка отстранил ее и увидел опухшее и покрасневшее от слез лицо, увидел, как беспокойно вглядывается она в мои глаза.

– Скажи мне только одно, Венке, – начал я, – я не хотел спрашивать об этом, пока здесь был Смит. Но, если ты действительно хочешь, чтобы я помог тебе, ты должна честно ответить на мои вопросы, а не сердиться.

– Да…

– У тебя есть подозрение, кто мог бы… Не знаешь ли ты, кто мог бы и хотел лишить жизни Юнаса?

– Нет, я не знаю, Варьг. Никто.

Это был мой вводный вопрос. Он был мне нужен, чтобы задать второй вопрос – это был трамплин для прыжка в воду. Крепко держа Венке за плечи, я спросил:

– Скажи мне только одно – не ты его убила, нет?

Ее глаза мерцали то черным, то синим цветом, будто кто-то изнутри приделал к зрачкам велосипедный насос и то нажимал, то отпускал его.

– Нет, Варьг, я не убивала его. Это правда. Я его не убивала.

– Хорошо, – сказал я и потрепал ее по щеке. – Вот и все. Счастливо. Мы еще увидимся и поговорим.

Я сразу разжал руки и, отпустив ее, повернулся и постучал в дверь. Я бросил ей прощальный взгляд и попытался подбодрить улыбкой, но не уверен, что мне это удалось.

Я мог бы и поцеловать ее, но не хотел. Не там и не тогда. Я берег свои поцелуи до того времени, когда она выйдет на свободу из этой узкой комнаты, когда я смогу, обняв ее, сказать: «Ты свободна, Венке, свободна». А потом поцеловать, но не раньше.

Паулюс Смит ждал меня.

– Ну, о чем же ты спросил ее?

У меня не было причин лгать ему, я сказал:

– Я спросил ее прямо – не она ли убила Юнаса Андресена.

– И что же она ответила?

– Она ответила «нет», она сказала, что не убивала его.

Паулюс Смит глубоко вздохнул сквозь плотно сжатые губы.

– Бог знает, Веум, один бог знает правду, – произнес он.

– Бог знает, знает ли бог, – сказал я.

Тяжелыми шагами., будто выбираясь из царства смерти, мы двинулись к выходу.

На ступеньках перед полицейским участком Смит сказал:

– Держите меня в курсе всего, что узнаете, Веум. – Он снова стал официален.

– Непременно, – ответил я.

Так мы и распрощались. Адвокат поспешил назад в свою контору, к статьям и параграфам закона, а сыщик двинулся самым долгим путем – путем к истине.

 

33

Я зашел на почту и из телефона-автомата позвонил в рекламное бюро «Паллас». Я узнал голос, который мне ответил, но я не стал благодарить за последнюю встречу, а просто сказал:

– Добрый день! Сольвейг Мангер на месте?

После короткой паузы дама ответила:

– Нет, фру Мангер больна. Может, вы хотите поговорить с кем-нибудь еще?

– А если с вами?

Снова пауза, более продолжительная, и довольно холодное:

– Чем могу быть вам полезной?

– Ничем, спасибо, – отозвался я, – не сегодня. Попробую завтра.

Я положил трубку. Ничего забавного в этом не было, да и настроение у меня было не слишком веселым: день был не тот.

Машина моя стояла на Торнплас. Дождь все еще шел, но стал слабее, падал редкими каплями, так, что искусный слаломщик мог бы на хорошей скорости пересечь зигзагами Торговую площадь, не замочив плеч. Туман кусками низко лежал на горах, а Флеен был закрыт до половины.

Когда я открывал дверцу, шумная свадебная процессия спускалась по ступеням ратуши. Невеста была в голубом платье с цветочками, а жених в сером костюме. Сопровождающие были одеты по-разному, начиная с черных костюмов– и кончая кожаными пиджаками и джинсами. Мужчина в темных брюках и сером пиджаке, согнувшись над фотоаппаратом, увековечивал счастливых молодых. А они, раскрасневшиеся, с развевающимися по ветру волосами, крепко держались за руки и смущенно улыбались всему миру и друг другу.

Еще одна пара шла на плаху.

Я двинулся дальше, размышляя по дороге о тех свадьбах, на которых бывал, о всех этих церемониях бракосочетания. Я вспоминал о речах и тостах, которые произносили за праздничным столом гости, с которыми мне довелось часами сидеть рядом. Я думал о всех этих счастливых парах. На свадьбах не задумываются о буднях, которые ждут новобрачных. Все веселятся, и никто не вспоминает о слезах, об одиночестве или ревности. На молодых смотрят так, будто им всю жизнь предстоит танцевать на цветочной поляне и брак их всегда будет так же приятен и беззаботен, как их первый танец. Никто не может представить себе их сидящими в конторе адвоката, каждый на своем стуле в разных углах одного кабинета – так далеко друг от друга, что это расстояние невозможно преодолеть. Или лежащими в одной постели, повернувшись спиной друг к другу и ставших настолько чужими, что им уже не о чем говорить и нечего друг от друга желать после долгих сорока лет беспросветных будней, не прерывавшихся воскресеньями. И все равно все новые и новые пары всходят на эту плаху – все новые и новые.

Мне нужно было разработать план операции, но прежде всего я должен был прояснить некоторые детали, связанные с моментом убийства. Я должен был поговорить с Сольфрид Бреде, потому что именно она выходила из лифта сразу после убийства Юнаса, пока я бежал вверх по лестнице, еще не зная, что Юнас мертв и что Венке стоит над его трупом с ножом в руке.

Я остановил машину около дома и вышел. Я смотрел на дом-башню, как альпинист смотрит на покоренную вершину, куда он взбирался сотни раз и намерен попытаться еще раз. У дома я заметил Гюннара Воге, шагавшего под дождем в зеленой ветровке с поднятым воротником. Я полагал, что и он заметил меня, потому что он замедлил шаг, но потом вдруг заторопился, явно не желая со мной разговаривать. Нет, сейчас он не был мне нужен. Но придет и его черед. Попозже.

Я подошел к лифтам. Сегодня мне предстояло обойти несколько квартир и подняться по многим лестницам. Поэтому, где возможно, я пользовался лифтом. Сейчас я поднялся на лифте на седьмой этаж, вышел на балкон и прочел таблички на всех дверях. Оказалось, что это не то крыло, и я вернулся на площадку к лифтам и через нее перешел на другую сторону. На второй двери от края я прочел: Сольфрид Бреде.

Я заглянул в кухонное окно, чтобы узнать, дома ли она. По всей вероятности, она была еще на работе, хотя Сольфрид не была похожа на работающую женщину, а ее кухонное окно ни о чем мне не рассказало. Шторы в цветочек не были задернуты, и я увидел, что в кухне темно и прибрано.

Я позвонил. Из квартиры донесся звук шагов в туфельках на каблуках. Дверь открылась, и выглянула Сольфрид Бреде.

На ней не было шубки, и фигура ее выглядела лет на двадцать моложе ее лица. Она была крепко сбитой, широкоплечей женщиной с большой и пышной грудью. На ней был бежевый мохеровый свитер и коричневая юбка из твида. Даже ее карие глаза имели бежевый оттенок. Сейчас, при дневном освещении, глубокие морщины и мешки под глазами были особенно заметны. Глядя на нее, можно было предположить, что в ее жизни зим было больше, чем весен. Она напоминала женщину, с которой я провел вечер накануне, только Сольфрид Бреде была приятней.

– Добрый день! Не знаю, помните ли вы меня, – начал я. – Моя фамилия Веум.

Она неторопливо кивнула и вопросительно посмотрела на меня.

– Я ассистент адвоката по делу об убийстве, которое здесь произошло во вторник. Не могли бы вы ответить мне на несколько вопросов?

– Так я уже все рассказала полиции, но если вы… разумеется.

Сольфрид отступила в сторону, как бы приглашая меня войти, и придержала дверь. Она стояла так, что невозможно было пройти, не коснувшись ее груди. От нее, как от девушки-подростка, пахло фиалками.

Теперь я уже знал расположение комнат в этих квартирах и сразу прошел в гостиную. Это была теплая тесная комната, вполне соответствовавшая хозяйке. Комната походила на пещеру, переполненную мебелью: два дивана и роскошное широкое старинное кресло, в котором можно было, положив ноги на подставку, вытянуться и сладко подремать. В углу стояла качалка. На полу, как выпавшие из колоды карты, были разбросаны маленькие коврики. Их было слишком много, и кое-где они ложились друг на друга. Стены в темно-коричневых обоях с зелеными лилиями по всему полю. Всюду: на окнах, на шкафу, на полочках и просто вдоль стен – свешивались или стояли комнатные растения. Думаю, их могло бы хватить для целого ботанического сада. Я почувствовал себя как в джунглях и пожалел, что не захватил свой особый нож, с которым продираются сквозь лианы.

Я пробрался к ближайшему креслу и остановился, ожидая дальнейших указаний.

– Что будете пить? – спросила Сольфрид. – Ликер, пиво, виски?

Я собирался отказаться, но вспомнил, что мне предстоит долгий и трудный день, а значит, не грех и подкрепиться.

– Все равно, капельку чего-нибудь полегче, – сказал я.

– Мужчина по мне! – улыбнулась она. – Наконец-то. Это не часто встречается. Хорошо, налью немного. Виски или коньяк?

Я тут же вспомнил пепел от старых газет во рту.

– Коньяк с содовой было бы замечательно, – сказал я.

Она подошла к стеллажам и открыла дверцу небольшого бара. Взяла бутылку, чуточку плеснула мне, себе же налила сантиметра на три, вернулась, села напротив меня на диван, положила ногу на ногу, чем окончательно убедила меня, что юбкам не следует быть слишком короткими. Сольфрид потянулась и чокнулась со мной.

– Мы на «ты», не возражаешь? – спросила она.

– После того как мы застряли и висели в лифте, нам ничего иного не остается.

– Ах да! Это было ужасно! Ну хорошо, я слушаю тебя.

– Это я, собственно, хотел услышать, о чем тебя спрашивала полиция.

Она искоса взглянула на меня.

– О чем они меня спрашивали? – Сольфрид улыбнулась и, казалось, держала на лице улыбку, пока могла. – Они спрашивали, шла ли я домой или из дому в день убийства. Я ответила, что из дому. Еще спросили, с кем я ехала в лифте, но я была одна – так им и сказала. Впрочем, он довольно мил, этот полицейский – Хамре, по-моему. Вежливый. Но мне особенно нечего было им рассказывать.

Я был разочарован. Ничего нового.

– Может быть, ты что-нибудь слышала? Ты не видела Андресена, когда он шел домой?

Сольфрид покачала головой.

– А вообще-то ты с ними знакома, с Андресенами?

Она снова покачала головой.

– В этой-то башне? Это все равно что требовать от человека, живущего в одном конце города, чтобы он знал тех, кто живет в другом конце. Я их, конечно, видела и раньше, но мы не общались.

– А ты с кем-нибудь общаешься здесь, в этом доме?

– Не-е-ет, – с удивлением произнесла она. – А почему ты спрашиваешь?

– Хочу представить себе, как живется в таком большом Доме.

– Как живется в таком доме? Как в холодильнике. Молоко внизу не разговаривает с кубиками льда в морозилке, а сыр не обмолвится словечком с остатками вчерашнего обеда. Это просто место, где ты живешь, куда приводишь своих друзей, откуда выгоняешь своих мужей. Но здесь не заводишь ни новых друзей, ни новых мужей. Я это хорошо знаю – у меня их было несколько. Я говорю о мужьях. – И она саркастически улыбнулась. – И много? – спросил я.

– Смотря что ты подразумеваешь под словом «много».

Сольфрид стала считать, загибая пальцы.

– Один, два, три, четыре. И со всеми развелась, но ни одного не лишила жизни. Цель заключалась в том, чтобы каждый последующий муж был богаче предыдущего, чтобы мой жизненный уровень не понижался. Мой последний муж так меня любил, что сейчас я могу не работать!

Теперь я понял, почему у нее такое старое лицо. Можно говорить что угодно, но факт остается фактом: разводы никого никогда не молодят. Каждый развод оставляет следы на лице, да и не только на лице – остаются и другие, более серьезные следы, незаметные постороннему глазу.

– Неужели так трудно с тобой ужиться? – улыбнувшись, спросил я.

– Надеюсь, что не труднее, чем с любой другой женщиной. – Она покрутила бокал между длинными белыми пальцами с кроваво-красным лаком на ногтях. – Просто я не считаю, что брак должен быть вечным, надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Лично я не верю в эти новомодные течения – жить втроем, вчетвером, с целой компанией и т. д. Достаточно трудно ужиться с одним человеком, не беря на себя заботы о многих, ведь у каждого свои особенности, свои привычки и желания. Есть особенности, которые сначала кажутся милыми, но через несколько лет становятся причинами первых ссор, а когда перестают быть острой приправой, то просто раздражают. Рассеянный человек, например, может быть приятен, пока ты влюблена, но после нескольких лет жизнь с ним становится сущим адом. Я одобряю нашу систему браков, но не верю, что брак может длиться всю жизнь. Десять лет – это максимум для счастливого супружества. Есть, конечно, исключения, но в основном? После десяти лет наступают беспросветные будни, рутина, накапливается раздражение, и брак либо взрывается изнутри, либо становится похожим на бесконечно долгий путь в тумане, в полудреме, до гробовой доски. Да и в могиле не жди покоя – вас похоронят вместе.

Она отодвинула стакан, распрямила ладонь и разглядывала свои холеные руки.

– Лично я имею право сказать, что прожила честную жизнь. Когда отношения между мной и моим партнером менялись, я их прекращала. Когда я замечала, что брак дал трещину, я убегала, как крыса с тонущего корабля. Мне кажется, что только так и следует поступать. На это тяжело решиться, зато сразу от всего освобождаешься, обретаешь внутреннее спокойствие.

Она отпила глоток.

– Правда, в промежутках между замужествами иногда чувствуешь себя одинокой, особенно когда уже не молода. Но с другой стороны…

Через верхний край бокала она бросила взгляд на меня.

– Опытная женщина может дать мужчине то, о чем молодая девушка не может и мечтать. У молодой более красивое тело, но она похожа на младенца у игрушечной железной дороги – не знает, как в нее играть, а зрелая женщина знает. Ведь правда, Веум?

– Пожалуй, – отозвался я.

– Сколько тебе лет? – Она смотрела на меня с интересом.

– А как ты думаешь?

Сольфрид оценивающе оглядела меня, задержала взгляд на моей груди (которая ничем не выделялась) и на животе (которого у меня пока еще нет), пристально посмотрела мне в лицо.

– Попробую угадать, – сказала она и облизнула губы, – за тридцать и, скорее всего, почти сорок.

– Тридцать шесть.

Она улыбнулась и подняла бокал.

– Лучший возраст для мужчины. Достаточно опытен, чтобы знать, чего он хочет, и еще не настолько стар, чтобы сойти с дорожки, и не настолько молод, чтобы моментально терять голову.

Она говорила образно – прямо как ходячий Новый завет.

– Не знаю, к чему ты клонишь, но сейчас я занят – у меня серьезное задание по работе. И я, как мне кажется, влюблен.

Она кивнула.

– Я не имела в виду ничего определенного. Но ты славный малый, Веум. Если когда-нибудь тебе станет одиноко… вспомни старушку Сольфрид Бреде. Не могу поручиться, но может оказаться, что буду дома. Я тебе расскажу…

Она собиралась что-то мне рассказать. Но сначала ей нужно было выпить еще рюмочку. На этот раз она налила себе вдвое больше, чем в первый. Тянулся нескончаемый хмурый день, и она не знала, как скоротать его. Она предложила мне еще коньяку, но я не отпил и половины из того, что у меня было.

– У меня есть друг, – продолжала она, – можно сказать «любовник». Мы встречаемся уже десять лет с небольшими перерывами. Он пережил двух моих мужей. Он тоже славный малый, один из тех, с кем всегда бывает хорошо, ласковый и очень хороший друг, с которым я могу говорить обо всем, не напрягаясь и не контролируя себя. Но я ни за что в жизни не вышла бы за него замуж. Никогда!

– Почему?

Она смотрела прямо перед собой, потом заглянула в бокал и отпила еще немного.

– Сама не знаю. Может быть, потому, что он слишком хорош или я просто боюсь, что такой брак будет длиться всю жизнь, а я не совсем уверена, хватит ли на это моих сил. Это как уход в плавание на корабле: никогда не знаешь, вернешься ли вновь в свою гавань. Кроме того, он женат.

Я кивнул и допил свой коньяк.

– Еще? – спросила Сольфрид.

– Спасибо, нет. Мне пора идти.

– Веум! – позвала она.

– Да?

– Ты производишь впечатление хорошего парня… Не мог бы ты – прежде чем уйдешь – поцеловать меня?

Я смотрел на нее. И хотя она сидела всего в полутора метрах от меня, я чувствовал, как необычайно трудно мне будет подняться и преодолеть огромную пропасть, нас разделяющую.

– Даже если ты влюблен в другую, один поцелуй ничего не значит. Поцелуй – это просто поцелуй.

Со своими четырьмя мужьями и феноменальным любовником в придачу она, сидя у себя на диване, была нищенкой, выпрашивающей поцелуи. Всеми позабытой нищенкой.

Я встал, подошел к ней и наклонился, опершись одной рукой о журнальный столик. Запах фиалок усилился. Пышная грудь вздымалась, как морской прибой. Другой рукой я придержал ее затылок, слегка повернул ее лицо к свету и внимательно рассматривал. Казалось, что мужья прошлись по нему копытами, любовники царапали его своими острыми когтями, сыновья долгие годы не касались его, запихнув подальше в шкаф вместе со старыми игрушками. Мужчины оставляли следы на лице Сольфрид, и это лицо их хранило. Сольфрид приходилось жить, подставляя лицо непогоде и шторму и отплевываясь. В итоге она осталась одинокой, одинокой в слишком большой для одного человека квартире, с лицом, слишком тяжелым для нее одной, и с бокалом вина, которого вполне бы хватило на двоих.

Я раздумывал, не поцеловать ли ее в щеку, как целуют мать. Но все-таки поцеловал в губы, не спеша и долго, как целуются давние любовники. Тяжело дыша, она прижалась ко мне и обняла за шею. Я завершил свой поцелуй и осторожно высвободился. Кондуктор дал последний свисток, поезд уже отправлялся. Прощай, дорогая, прощай.

– В другой раз, Сольфрид, в другой раз, – повторял я хрипловатым голосом.

– Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, если дело касается таких приятных вещей.

– Понимаешь, у меня дела. Я должен найти убийцу.

Она протянула ко мне руку, но потом опустила. Взгляд ее искал бокал, и рука потянулась за ним.

– О'кей, – проговорила она, – я не хотела… ты ведь… но не забывай меня, Веум. Когда-нибудь…

Я кивнул оттуда, где стоял – посреди комнаты, – и вид у меня, вероятно, был глуповатый.

– В другой раз. Всего хорошего.

– Счастливо, – сказала она и пошла открывать мне дверь.

Я, как бестелесная душа, не коснувшись ее, проскользнул мимо, и она закрыла за мной дверь. Я шел по балкону и думал, что она, в сущности, права. Никогда не следует откладывать на потом то, что можно сделать сейчас. Потому что никогда не знаешь, что ждет тебя завтра. Может, ты будешь лежать, истекая кровью, в чужой прихожей, так и не поняв, что же произошло.

 

34

Я посмотрел на часы. Было почти половина второго. Я прикинул, до каких Люсне сидит в своей конторе. Сейчас мне больше всего хотелось поговорить именно с ним.

Можно было позвонить и узнать. Я подошел к телефону-автомату и набрал его рабочий номер. Пришлось немного подождать, и меня соединили с капитаном Люсне.

– Добрый день, Люсне. Говорит Веум, мы недавно встречались у…

– Так точно, – ответил он. – Что вы хотите?

– Я по поводу того, что произошло с Венке. Мы оба знаем, что она не виновата.

Я остановился и перевел дыхание.

– Конечно, она не виновата, – ответил он. – Нужно быть идиотом, чтобы думать иначе. Венке и мухи не обидит. А этот парень, она ведь просто обожала его. Если полиция не верит, то, значит, они совсем ничего не соображают и не понимают.

– В том-то и дело. Я работаю вместе с ее адвокатом, и мы уверены, что она не виновата, но мне надо поговорить с вами, Люсне, чем скорее, тем лучше.

– Послушай, Веум, когда мы познакомились, мне показалось, что ты из тех, кто бегает, чтобы быть в хорошей форме. Ты тренируешься?

– Я бегаю иногда, раз в неделю, а если есть время, то и два раза. Когда я работал с трудными подростками, был неплохим стайером, но с тех пор прошло несколько лет. А что?

– Дело в том, что по пятницам я всегда бегаю после работы, а потом иду в баню и в бассейн. У нас тут прекрасный спортивный комплекс. Может, ты присоединишься ко мне, мы заодно могли бы и поговорить. Я уверен, что тебе понравится, и обещаю, что не удеру от тебя.

– Но у меня нет…

– Я скажу, чтобы тебе приготовили тренировочный костюм. А какой у тебя размер ботинок?

– Сорок второй.

– Значит, тебе подойдут мои кроссовки. Я буду ждать тебя в административном корпусе и предупрежу охрану, что ты придешь. Когда тебе удобней? В два сможешь?

– Хорошо. Это меня вполне устраивает.

– Прекрасно. До встречи.

– До свидания.

Я положил трубку и напрягся, чтобы проверить, остались ли силенки после вчерашней «встряски». Предложение было заманчивым и, пожалуй, самым лучшим средством очищения, о котором я почему-то позабыл, – бежать, пока из тебя не выпарится вся чертовщина. А заодно я смогу кое-что разузнать.

Я почти с удовольствием ждал встречи с Рикардом Люсне. Я любил бегать, но делал это всегда в одиночку. По натуре я был волком и по той же причине стайером. Долгий бег по лесу или вдоль проселочной дороги в компании с самим собой, наедине со своей душой и телом помогает полностью расслабиться, происходит как бы омовение потом, а затем душ и десять минут парилки и опять душ – вот лучший курс омоложения.

Я сел в автомобиль и подъехал к базе Хоконсверн – это было рядом. Я чувствовал напряженность и чего-то ждал. Оставив автомобиль у входа, я прошел через проходную, расписался в книге у дежурного, а тот показал мне, как пройти к административному корпусу. Было без десяти два.

Самая крупная и важная норвежская военно-морская база – Хоконсверн – расположена на берегу идиллического залива, где море длинными узкими пальцами подбирается к суше. База состоит из казарм, административного здания и спортивных площадок, построенных под открытым небом. Тут растет много деревьев, за которыми при желании можно спрятать целый полк иностранных шпионов, если бы им только удалось проникнуть за ограду и если бы они были не слишком толстыми. Росли здесь высокие стройные белоствольные березки с хорошо расчесанными кронами, которые летом становились ярко-зелеными.

Строго следуя данным мне инструкциям, я легко нашел административное здание. Поднялся на второй этаж и прошел по длинному коридору со свеженатертым серо-коричневым полом, серо-белыми стенами и многочисленными дверьми по сторонам. Все это выглядело по-военному. Я нашел дверь с табличкой: «Рикард Люсне – капитан. Венке Андресен – референт».

Я постучал, и мне открыл Люсне. Он пожал мою руку и спросил:

– Сразу переходим на «ты», не возражаешь?

– Конечно, нет, – ответил я.

Он протянул мне тренировочный костюм и показал на свой кабинет. Мы прошли через приемную, где, по-видимому, работала Венке Андресен. Обстановка в комнате была спартанской – -крошечный письменный стол и стул, перегородка и стеллажи с картонными папками. Кабинет Люсне тоже был скромно обставлен, но там был большой письменный стол, на полках – не только папки, но и книги. На одной стене висела карта-план базы Хоконсверн, на другой – портрет короля Улафа.

Рикард Люсне уже был в тренировочном костюме красного цвета и легкой нейлоновой ветровке. На серых, как волчья шкура, волосах – белая, ручной вязки шапочка с красной окантовкой. Пока он ждал меня, он слегка подпрыгивал, разогреваясь.

Я вошел в кабинет и переоделся, оставив дверь открытой настежь. Я не хотел, чтобы в случае утечки информации меня обвинили в нездоровом интересе к секретным военным документам. Тренировочный костюм оказался мне маловат. Зато кроссовки подошли, а это было самым главным.

– Ну? – неопределенно произнес Рикард Люсне, когда я оделся. – Хорошо бегать вдвоем. Мы побежим спокойно, чтобы можно было поговорить, ты ведь за этим и пришел, правда?

– Да, я за этим и пришел.

Мы выбежали из здания и трусцой направились к воротам.

– Тут есть хорошая лесная тропинка – там, через дорогу, – объяснил он. – Она как раз подойдет для спокойного бега. Вон она, видишь?

И он показал мне на Людерхорн.

– Она идет вверх. Я бегаю там, когда хочу дать себе хорошую нагрузку. Она начинается ровно, потом идет трудный подъем на вершину и вниз к Хьеккельвику, а обратно по дороге. Если пробежишь этот кусок без отдыха – значит, ты в хорошей форме, Веум. – Люсне улыбнулся ободряюще, как тренер подающему надежды спортсмену.

Но я не чувствовал себя спортсменом. Я был скорее похож на старика, решившего трусцой убежать от инфаркта. Я уже дышал тяжело.

Дорожка к воротам шла круто на подъем. Миновав дежурного, мы пересекли шоссе и побежали по живописной дороге. Справа виднелись жилые дома, слева рос лес. Нас обогнала легковая машина. Впереди верхом на гнедом жеребце, мерно раскачиваясь в седле, к нам приближалась девушка. Дождь перестал, туман поредел, но воздух был сырой и непрозрачный. Всадница, спешащая нам навстречу, казалась призраком, видением, божеством в незнакомом лесу, греческой богиней, еще не успевшей сбросить шкуру, в которую была облачена.

Подъем кончился, и я спросил:

– А что ты думаешь о том, что произошло?

Он ответил без одышки, будто и не бежал:

– Она не могла этого сделать. Она обожала этого парня. Чересчур, на мой взгляд. Даже когда они разошлись, она не могла оторваться от него и начать свою собственную жизнь. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Мы миновали всадницу. Она высокомерно посмотрела на нас, что было вполне естественно для молодой женщины, сидящей на лошади, – она смотрела сверху вниз на двух запыхавшихся от бега мужчин среднего возраста в красных тренировочных костюмах.

– Какие у тебя с ней были… отношения? Вы… хорошо знали… друг друга? – спросил я, задыхаясь.

Он отпрянул к краю дороги. Глаза его темнели под густыми темно-серыми бровями.

– Мы были хорошими друзьями, – сказал он. – Венке прекрасный работник. Да, мы хорошо знали друг друга.

Дорога неожиданно пошла вниз и влево.

Мы пробежали мимо загона, где стояло несколько лошадей. На заборчике сидели и разговаривали двое подростков – парнишка и девушка, – одетые в толстые исландские свитеры и вытертые джинсы. Здесь дорога кончилась, и мы побежали сквозь сосновый лес по каменистой тропинке. Свернув влево немного дальше, мы по скользкой илистой тропке пересекли болотце. Люсне бежал и бежал. Я чувствовал, как ноги мои наливаются тяжестью, и мне все трудней было поспевать за ним. Пот катился градом, но я знал, что это хорошо – хорошо и полезно. Я знал, что последствия моего длинного путешествия на машине в Эстесе и того, что я выпил позавчера, выпариваются сквозь поры и тело освобождается от отбросов, накопившихся за последние дни, и готовится к дням грядущим.

– Я был увлечен Венке с первого взгляда, – продолжал Люсне. – В ней есть что-то очень трогательное и чистое. Ты этого не заметил? Что-то девственно-девичье, способное растопить сердца даже таких старых кобелей, как мы с тобой. Правда?

Я не пришел в восторг от компании, к которой он меня походя причислил, и не ответил. Я набрал воздуху в легкие и побежал быстрее.

Рикард удивленно взглянул на меня.

– Решил форсировать? Ну что ж, ты сам этого хотел, – сказал он, ухмыльнувшись.

И он, как бы облокотясь о воздух и немного наклонившись вперед, увеличил ширину шага и скорость и вырвался вперед. А дорога все еще шла в гору. Лес кончился. По обеим сторонам тропинки тянулись заросли вереска. Я еще приналег, чтобы не упустить Люсне. Я размышлял: он тренирован лучше меня, но, черт побери, он же лет на пятнадцать меня старше. И я твердо решил не дать ему от меня убежать. Я бежал на пять-шесть метров позади него, за его широкой атлетической спиной. Он больше не ускорял бег, и я тоже.

Мы вместе выбежали на проселочную дорогу, которая неожиданно пошла вниз и вскоре перешла в асфальтированное шоссе. Один рывок – и мы выбежали на шоссе. Внизу перед нами раскинулась вся база. До ворот оставалось метров двести, и Люсне еще приналег. Он по-волчьи, как бы бросая вызов, оглянулся на меня. Я вызов принял и поднажал. Я бежал все быстрее и быстрее, и расстояние между нами стало сокращаться. Я слышал свое тяжелое Дыхание, а когда поравнялся с ним, услыхал, что и он Дышит прерывисто. Пятьдесят метров до ворот мы пробежали бок о бок, как две лошади на скачках.

– Ты хорошо бегаешь, Веум, – бросил он мне.

– Ты тоже, – выдохнул я, видя только танцующие черные точки перед глазами.

Мы бежали рядом, но ни один не был в силах вырваться вперед. Когда мы пробегали мимо дежурного, я сделал хитрый маневр – прыгнул на тротуар и сделал неожиданный поворот. Так я выиграл один-два метра на территории базы.

Теперь первым бежал я, и, как всегда, когда вырываешься вперед, кажется, что бежишь один. Все осталось позади: твои противники, расстояние, которое ты уже пробежал, вся жизнь, которую прожил, и ты один в мироздании, где-то высоко-высоко – ноги твои в облаках, а голова среди звезд… и ты бежишь… Ты бежишь, автоматически передвигая ноги, и тело слегка наклонено вперед, и дыхание все чаще и чаще. Ты ангел на небесной боевой колеснице, ты все сметаешь со своего пути – ты выиграл, ты победитель.

И тут все во мне сжалось: я увидел, как Люсне обходит меня по внутреннему краю тротуара и последние сто метров до административного здания он все прибавлял и прибавлял ходу. Когда я подбежал к подъезду, он уже стоял там согнувшись, стараясь отдышаться. Ему хватило сил только на то, чтобы взглянуть на меня и улыбнуться улыбкой победителя.

Потом, вспоминая эту историю, я убеждал себя, что нарочно дал ему прийти первым, потому что мне предстоял разговор с ним, а победители более склонны к откровенности, чем побежденные. Но истина была проще: он был сильнее меня, лучше тренирован, и он победил.

– Здорово пробежались, Веум, – отдышавшись, сказал он. – Теперь наверх переодеваться и вниз в баню и в бассейн. Подойдет? Там и поговорим.

Я кивнул. Я слишком устал, чтобы ответить.

В бане мы расположились на верхней полке прямо под потолком. Баня была хорошей, рассчитанной на молодых, крепких мужчин. Вода, оставшаяся на теле после душа, быстро сменилась капельками пота. Для своих пятидесяти Люсне выглядел удивительно бодрым и шустрым. Кожа была загорелой, что в это время года могло означать только одно – он регулярно принимает кварцевые ванны. Волосы одинакового сероватого оттенка шли полосой по животу и густыми джунглями разрастались на груди.

– Ты слишком тощий, Веум, – сказал он, критически оглядев меня. – А в остальном выглядишь хорошо. Ешь побольше настоящей пищи – бифштекс с кровью, хлеб грубого помола, козий сыр. Ты даже можешь пить пиво: если будешь регулярно бегать, оно выпарится. Чтобы выглядеть мускулистым, а не костлявым, тебе надо нарастить мяса. Знаешь, ведь женщины не любят очень худых мужчин, так же как и не многие мужчины предпочитают тощих женщин. Надо, чтобы было что в руках подержать, согласен?

Я смахнул пот, текший в глаза, и не ответил.

– Ты разговаривал с Венке после того, как… – спросил он.

– В общем, да, – кивнул я.

– Она что-нибудь говорила обо мне?

– Нет, ничего особенного, – осмотрительно ответил я.

– Конечно. Она ведь сама осторожность. Мне это сразу в ней понравилось. Она не– из тех, кто не закрывает рта за кофе. Такие, знаешь, сидят в кафе-кондитерских и без конца тары-бары-растабары. Можно только гадать, пьют они свой вечный кофе или чашечка просто часть их наряда. Рот закрывают, только когда впитывают информацию, тогда уши и глаза на макушке. Ты подобных тоже встречал. Но Венке не из таких.

Он облокотился о колени, и я заметил, что на спине у него тоже растут серо-черные с металлическим отливом волосы. Его наверняка называли Волк. Где-нибудь, когда-нибудь в жизни Рикарда Люсне должны были быть люди, которые так его называли.

– Все время, что она работала здесь, – года два-три – я охотился за ней, Веум. Не так, как охотятся за другими женщинами, – с ней этот номер не прошел бы. Она всегда была ровна и казалась застенчивой, но ее не легко охмурить, она не из тех, которым достаточно полбутылки вина и забавной истории, и они уже у тебя в постели. Нет, Венке другая.

Пот катил градом по лицу и щипал глаза. Тело стало горячим и тяжелым. Казалось, что у меня поднялась температура, но это был какой-то благостный, целительный жар.

– Так, значит, ты действительно за ней приударял? – спросил я.

– Боже правый, да я просто не мог с собой справиться. Она моментально подчиняет тебя, очаровывает, разве ты сам этого не почувствовал?

– Нет, – твердо сказал я, – нет.

– Я инстинктивно понимал – а у меня было много Женщин, Веум, – я знал, что это растение нужно лелеять и холить и нужно выжидать. А когда время настанет, оно зацветет, распустятся чудесные бутоны, раскинутся ветви, и оно будет цвести, как ничто другое никогда не цвело и цвести не будет… И я оказался прав.

Я почувствовал укол в сердце, будто кто-то внутри меня открыл кран с ледяной водой.

– Неужели?

– Да, это произошло как раз во вторник на этой неделе.

Голова его свесилась ниже колен, шея покраснела, и бремя лет сразу стало заметным. В его серых волосах стояли капельки пота, а сами волосы казались тусклыми и тонкими. На макушке проглядывала намечающаяся лысина, на лбу вздулись вены.

– В прошлый вторник? – спросил я.

Он повернул голову и посмотрел на меня, как раненый бык. Глаза его покраснели.

– В течение двух-трех лет, Веум, я ходил за ней как собака. Час за часом я разговаривал с ней, мы вместе пили кофе. Я оказывал ей кое-какие услуги. То, что мог. Доставал вещи. Если нужно было побыть с сыном, я иногда разрешал ей не приходить на работу. А потом… потом они разошлись, и я подумал – вот теперь! Но она была по-прежнему неприступной, твердой и несгибаемой. И тогда я подумал: какого черта ты водишь меня за нос, Венке? Если кто-то влечет меня, так только ты, и нечего играть со мной. Когда я бывал в плавании, мы говорили в кают-компании, что нет такой женщины, с которой невозможно переспать, если ты ведешь правильную игру. К каждой женщине должен быть свой особый подход, но он существует. Всегда есть входная дверь – иногда ее трудно найти. Но вот во вторник…

– Что же произошло во вторник?

– Я уже давно приглашал ее поужинать со мной. А поскольку я женат, нужно было выбрать удобный момент, когда жена уедет из города или что-нибудь в этом роде. Во вторник моя жена по семейным делам должна была уехать в Тронхейм. Я напомнил Венке об обещанном ужине, и она вдруг согласилась.

– А раньше вы ходили куда-нибудь вдвоем?

– Нет. Никогда. Так что ты можешь себе представить, как я себя чувствовал. Что же случилось с Венке? – думал я. Неужели она наконец покончила с прошлым? И вот… Короче, – он передернул плечами, – мы пошли в ресторан, поужинали, и я проводил ее домой, проводил до квартиры. Вернее, я ждал у лестницы, пока она отошлет женщину, которая оставалась с Роаром. А потом я остался у нее. Это было непередаваемо. У меня так никогда ни с кем раньше не было, Веум!

Он сильно ударил кулаком о ладонь.

– Дьявол! – произнес он. – И вот теперь… всего через три дня…

Вторник… Это когда я сидел и разговаривал с Юнасом Андресеном. Но ведь она сказала…

– Это было неповторимо, Веум! Это было великолепно. Я, старый разбойник, я не мог на это и рассчитывать. Ведь что я хочу сказать: если ты знал одну женщину, считай, что ты знаешь их всех. Ничего нового! Но вдруг… вдруг ты встречаешь женщину на двадцать лет моложе тебя, и она учит тебя чему-то, и тебе хочется плакать, понимаешь, Веум!

Я хмыкнул.

– Она сказала тебе, почему сдалась? – осипшим голосом спросил я.

Он посмотрел на меня. Усмешка искривила его губы.

– Сдалась? Ты выражаешься как старая дева, Веум. – Он наклонился ко мне. – Она не сдалась, и только потом она сказала, что ей никогда не было так хорошо. Значит, и я смог кое-что ей дать.

– Ты что, хотел натянуть мне нос?

Он слегка отодвинулся.

– Не будь таким обидчивым, Веум. Ты ревнуешь? Может, у тебя были на этот счет свои планы?

– Мои отношения с фру Андресен были чисто официальными, – сказал я.

– Ну да, не смеши меня! Невозможно быть в чисто официальных, как ты выражаешься, отношениях с такой женщиной, как Венке. Поверь, если бы нашлась в мире женщина, которая смогла бы заставить меня развестись, так только она.

– Но она не сторонница разводов, – сухо заметил я.

– Нет?

– Нет.

– А может, ей захотелось бы начать жизнь сначала. Отомстить. Знаешь, Веум, у меня были сотни женщин, но только одна из них стала моей женой. Ты меня понимаешь? Множество раз я мог развестись и жениться вновь. Но какой смысл? Под одеялом все одинаковы. А когда появляются дети, появляются и соответствующие обязательства. О детях надо заботиться. Когда мы умрем, они останутся жить после нас как живое доказательство того, что мы существовали и чего достигли в жизни.

Он слегка приподнялся и снова тяжело сел.

– Дети – вот о ком я беспокоюсь, о ком мои заботы – мои дети. У меня есть внебрачный сын. Я был уже женат и не мог…, Но я всегда интересовался и следил, как он рос. Я дал ему то, что мог дать, то есть то, что его мать позволила ему дать. Я считаю его своим ребенком, он мой сын, как и те дети, которые родились в браке. Хотя он и не носит моего имени. Так вот, ради детей я никогда не разводился. Нет никакого смысла. Я получил столько же, будучи женатым, сколько я мог бы получить, оставаясь холостяком, – и даже немного больше. И для женщины меньше обязательств, если ее любовник женат, – нет нужды размышлять, выходить за него замуж или нет.

Двое молодых парней вошли в парилку. Они украдкой взглянули на Люсне и расположились на нижней полке в дальнем углу. Люсне проводил их тяжелым взглядом. Но взгляд этот явно предназначался не им: что-то из далекого-далекого прошлого стояло в этот миг перед его глазами.

– А твоя жена? Какое место она занимает в твоей жизни?

Он поглядел на меня непонимающе.

– Моя жена? Она обязана принимать меня таким, какой я есть. Я обеспечиваю ее и, когда ей хочется, сплю с ней – бог свидетель, это бывает нечасто. Я полагаю, что есть определенные причины, объясняющие, почему такие мужчины, как я, ходят по бабам. Как ты думаешь?

Я кивнул.

– Наверное, так.

– Но Венке… она была изумительна. – Он заговорил тише. – Если она когда-нибудь вернется… Я тебе признаюсь… – Он вдруг глянул мне прямо в глаза. – Помоги ей выйти оттуда, Веум. Сделай это для меня.

– Мы собирались поплавать, – поднялся я.

– Да? – Он тоже встал. – Пошли. Мы уже хорошо попотели.

Переодевшись в плавки, мы вышли из парилки.

– Ты когда-нибудь встречался с Юнасом Андресеном? – спросил я.

– Да, пару раз. Он заезжал как-то за Венке на работу; поскольку у нас была договоренность, я достал для них несколько бутылок, – Люсне подмигнул мне, – но все было по-деловому, Веум, без всяких там… Мне он вообще-то понравился. Но он был слабак. Думаю, что он не мог бы пробежать и двадцати метров, он бы умер.

– Он и так умер, – сказал я.

– Да. Но не оттого, что бегал.

Мы плавали по краю бассейна вперед и назад. Сначала в полном молчании. После парилки первый прыжок в воду показался прыжком в нагретый воздух. Ощущения, что ты находишься в воде, не было. Но уже после нескольких заплывов начало покалывать под кожей, осязание возвращалось и появилась бодрость.

Вода была зеленоватой, а воздух тяжелым от хлорки:

Люсне плыл рядом со мной, иногда он обгонял меня и потом ждал, когда я доплыву.

– Вот мы говорили с тобой, разводиться или нет, – начал он. – У меня есть приятельница, очень хорошая моя приятельница вот уже шесть лет. Шесть добрых, долгих лет. Она сама была замужем, и я женат, и никогда ни один из нас не заговаривал о том, что нам обоим надо развестись и жить как муж и жена. Я опять повторяю: какой в этом смысл, если нам и так хорошо. Когда ты женишься, тебе приходится говорить с женой о повседневных заботах, будничных делах и проблемах, ты каждый день видишь перед собой уставшую морду – и утром, и днем, и вечером. А мы с ней… Мы встречались раз в две недели, иногда чаще, иногда реже, но нам всегда было хорошо. Так вот и продолжалось до тех пор, пока она не развелась; она вышла за другого, и они уехали в другой город.

– Значит, вы с ней снимали пенки с повседневной жизни? Сортировали дни и лучшие приберегали для себя?

– Пожалуй, так.

Мы еще поплавали.

– Твои услуги, которые ты оказываешь людям, эти бутылки… ты неплохо на них зарабатываешь?

Он отрицательно покачал головой.

– Нет, это не для меня. Это просто дружеские услуги. Я достаю спиртное только для друзей, для тех, кому я симпатизирую. Вот Венке, например. И себе, конечно.

– Мне кажется, что ты очень любишь себя.

– Да? – Он вроде поразмыслил над этим, потом улыбнулся широкой улыбкой – он нашел правильный ответ. – Да! – подтвердил он.

– Но ты ведь берешь за это деньги?

– Ровно столько, сколько это стоит мне самому. Я делаю это не ради коммерции. Другие, конечно, на этом зарабатывают, но не я. Деньги – не самый главный интерес моей жизни.

– Конечно, нет. Я догадываюсь, что для тебя главное.

Он улыбнулся так, будто я сказал сальность.

– Думаешь, женщины?

– Нет, – ответил я и несколькими сильными гребками обогнал его. Он не отстал.

– Главный интерес твоей жизни – твоя собственная персона, – сказал я, – а женщин ты просто используешь как зеркало, в котором отражается твое крепкое тело. Ты используешь их, чтобы снова и снова убедиться, что ты мужественный, сильный и еще в состоянии… Это старая добрая система стакана воды. Для тебя, Люсне, женщина не больше чем пакет из-под молока: ты его просто выбрасываешь, и тебе все равно, куда он упадет. Тебя не интересует, сломается он или разорвется. Может оказаться, что одну из твоих женщин вдруг найдут стоящей над трупом с ножом в руке…

– Ты хочешь сказать, что я…

– Я ничего не хочу сказать. Я имею в виду то, что я говорю. Тебя интересует лишь твоя собственная персона. Точка. Через несколько лет тебе придется умолять своих женщин убедить тебя в том, что ты все еще привлекателен. Оглядись кругом – в жизни есть много, чем можно заняться мужчине.

Он послушно с застывшим выражением лица огляделся.

– Ты полагаешь, что я должен…

Он озабоченно следил глазами за молодыми ребятами, быстро плавающими в бассейне: молодые мужчины, молодые тела в узких маленьких плавках.

Мы были у края бассейна, и я вылезал из воды. Он лежал на воде у лесенки.

– Это же смешно, Веум. – Он подошел к лесенке. Кулаки его были сжаты. – Я бы показал тебе, если бы не столько народу…

Я неотрывно смотрел ему прямо в глаза.

– Ну попробуй, толстяк, – сказал я.

Его взгляд и руки опустились на живот.

– Ты считаешь, что я располнел?

– Не имею понятия, – сухо ответил я. – Я никогда не видел тебя раньше. Спасибо за наставления. Я подумаю над советами, которые ты мне дал, если когда-нибудь вновь женюсь.

Последние слова я произнес так тихо, что сам едва расслышал. Я повернулся и пошел в раздевалку. Люсне не последовал за мной, и я спокойно оделся, положил костюм, который он мне дал, рядом с его и вышел на улицу. Дорога к воротам шла на подъем со многими поворотами. Я пошел быстро – не потому, что хотел нагрузить себя еще, просто мне нужно было от чего-то отделаться.

Я шел и думал: неверность неверности рознь. Есть неверность типа Юнаса Андресена, и есть неверность типа Рикарда Люсне, и есть, наверное, много других видов. Первая была для меня более приемлемой, чем вторая. Цена второй была не больше чем плевок против ветра. Ничего общего с любовью она не имела. Это была своего рода гимнастика, настольная игра, цель которой – как можно скорее набрать тысячу очков, а с кем ты в нее играл, не имело значения, и, с чем оставались твои партнеры, тебе было неинтересно. Такая игра могла стать причиной чьей-то смерти. Кто-то мог остаться лежать на боку, истекая кровью, но это тебя не касалось, это было не твое дело, об этом должны были позаботиться другие.

Я прошел мимо дежурного и сел в машину. Я выжал педаль сцепления до конца, стартовал резко, рывком вырулил на дорогу, и мой автомобиль помчался, заглатывая и выбрасывая позади себя асфальт. Два поворота и…

Я повторял: мне надо еще раз поговорить с тобой о прошлом вторнике, Венке. О том, что же все-таки произошло в этот день.

Но сейчас рано. Сначала я должен сделать другие дела. Я проголодался, но я не знал, до каких Воге бывает в клубе, и снова свернул к четырем башням и остановился, где обычно. Меня скоро будут здесь узнавать. Пора подумать о том, чтобы зарезервировать за собой место для стоянки.

 

35

Я нашел Гюннара Воге там же, где в прошлый раз, – в клубе. Он стоял на стремянке и вешал большую стенную газету, написанную красной тушью на серой бумаге. Здесь указывались все мероприятия, планирующиеся в марте. Желающим принять участие достаточно было поставить свое имя. Тут была и поездка в горы на пасху для тех, кто мог себе это позволить. Открывался кружок под названием «Юный радиотехник» – для тех, кому приятно было поймать в эфире радиолюбителя из Японии и сказать ему «привет» и «прощай». Продолжался «Наш популярный курс обучения игре на гитаре». Он длился уже пятый год, и большинство его участников наконец-то выучились брать три первых аккорда.

Воге прикреплял газету к стенду большими булавками с зелеными шляпками. Он стоял, освещаемый ярким светом прожектора, установленного на потолке, а когда я вошел, мельком взглянул на меня, не прервав своего занятия. Но он довольно быстро с ним справился и в конце концов вынужден был начать разговор. Я ждал, не нарушая молчания, ни о чем не спрашивая.

Он не спеша повернулся ко мне. Воге был в линялых сине-зеленых вельветовых брюках, севших после стирки и ставших ему короткими, в темно-синем шерстяном свитере с коричневыми кожаными заплатами на локтях и в коричневых ботинках. Похоже, что он не брился пару Дней (или слишком осторожно обращался с губкой для мытья), и лицо его было бледно-серым. Причиной мог быть двухдневный недосып, а может, неустойчивая погода или то, что на него падал яркий свет. А скорее всего, просто я ему не нравился, и он, как хамелеон, менял окраску в зависимости от обстановки. Глаза его были такими же грустными, как и в прошлый раз. Было ясно, что ничего хорошего он от меня не ждет. Веки отяжелели, и казалось, он вот-вот зевнет.

– День добрый, Гюннар Воге, – начал я.

– Добрый день, Варьг Веум. Что-нибудь стряслось? Видишь, я очень занят – у нас здесь сегодня вечер.

Мы стояли посреди большой подвальной комнаты, которая могла служить бомбоубежищем (что и планировалось при постройке), и мы были похожи на двух единственно уцелевших после самой последней войны, и будто я только что предложил ему перекинуться в картишки или сыграть в «людо», а он отказался, сославшись на занятость.

– Речь идет о ноже, – начал я.

– О ноже?

– Один нож и один труп.

Он сжал губы и вызывающе посмотрел на меня.

– Ага! Снова объявился сыщик Блюмквист . Понятно. Ты, конечно, ищешь козла отпущения? Оказывается, ты следователь по уголовным делам и очень хочешь раскрыть для них это дело, или, лучше сказать, хочешь вытащить из колоды Джокера.

Он замолчал, а я выжидательно глядел на него. Было ясно, что он готов произнести новый монолог.

– Это как-то непрофессионально, Веум. И бессмысленно. Можно найти кучу людей, которые ходят с выдвижными ножами, а Юхан – один из многих. Если ты думаешь, что все те пустяки, которые тут недавно происходили, могли привести к такой трагедии, как убийство, ты ошибаешься, Веум, ты жестоко ошибаешься. И в любом случае ты сам себя дурачишь.

Мне показалось, что он хочет отвернуться, и я сказал:

– А ты знаешь, Воге, что, собственно, произошло во вторник вечером?

Он не отвернулся. Он пожал плечами.

– Я знаю только то, что написано в газетах. Но я прекрасно понимаю, что они теперь ищут подходящего преступника и нет ничего легче, как обвинить в этом Юхана. Известный преступник из молодежи, – произнес Воге с нажимом. – Известный нарушитель спокойствия, легендарный похититель детей и жуткий насильник Юхан Педерсен, по прозвищу Джокер. Неужели ты не чувствуешь, как это отдает плохими американскими боевиками, Веум?

– То, что ты говоришь, похоже на плохой гангстерский фильм, Воге. Но тебе, черт возьми, явно не хватает обаяния Богарта. Ты передергиваешь мои слова, не даешь мне говорить, приписываешь мне то, о чем я и не думал.

Я сделал два шага к нему.

– Если… – начал он.

– Если ты заткнешься хотя бы на две минуты, – прервал я его, – и прекратишь наслаждаться собственным красноречием, тогда какой-нибудь бедняга, вроде меня, сможет вставить пару слов, как полагаешь.

– «Какой-нибудь бедняга» – это либо очень емкий автопортрет, либо…

– Называй как хочешь. Пятитомным романом, если нравится. Я знаю, что не Джокер убил Юнаса Андресена, и я не собираюсь его в этом обвинять, да и полиция, впрочем, тоже.

– Ты знал? – произнес он беззвучно, одними губами, я ничего не услышал.

– Я ставил машину перед домом на стоянке, и мы разговаривали с Джокером как раз тогда, когда произошло убийство. Хитро, тебе не кажется?

– Хитро, – повторил он с сарказмом.

– Юнас Андресен был убит, – продолжал я, – убит выдвижным ножом. И именно поэтому я здесь. В прошлый раз ты говорил мне – ты много чего мне наговорил тогда и о жизни, и обо всем прочем, – ты упомянул о целом «складе» ножей, хранящемся у тебя здесь. И я подумал (иногда случается, что я думаю, Воге), и я подумал: такой нож есть не у всякого и его обычно не покупают накануне убийства. Такой нож просто имеют, с ним надо родиться и вырасти, или это вещь, которую надо «достать». Но, как я уже говорил, его не купить, тем более если намерен проткнуть им кого-то. Такой нож можно украсть. Как видишь, я подошел к главному, Воге. Очень простой вопрос или два вопроса: где и как ты хранишь эту свою коллекцию? Насколько надежно? Возможно ли допустить, что кто-то посторонний мог бы присвоить себе один экземпляр? В этом случае – не пропадал ли у тебя нож в последнее время?

Я хлопнул в ладоши и развел руки в стороны.

– Это так просто, Джинджа ! Станцуем?

Я сделал несколько быстрых маленьких танцевальных шажков. Я умел быть смешным, когда мне не нравилась публика или наоборот.

Воге недоверчиво смотрел на меня и произнес сухими непослушными губами:

– Нет. У меня не было пропаж, Веум. Я храню их надежно. Еще ни один нож не пропадал.

– Где ты их хранишь? Здесь?

– Нет, Веум. – Боге скис. – Не здесь. Дома, в ящике под замком.

– – А где ты живешь?

– Я живу здесь. Ты что, не знал? Мне это полагается по долгу службы.

Я с иронией огляделся кругом.

– А где же ты держишь свое грязное белье?

– На двенадцатом этаже в этом доме, Веум. В чудненькой маленькой двухкомнатной квартирке с видом на весь этот рай и прочие подобные прелести.

– Какие? Рынок? Разве он еще не переехал отсюда?

– Так что зря ты пришел, Веум. Мне пора с тобой попрощаться.

Мне больше нечего было ему сказать, но мне хотелось его унизить. Меня что-то беспокоило, но я не понимал что.

– Полиция, естественно, сняла отпечатки пальцев на ноже. Я полагаю, ты не будешь возражать, если я подскажу им, чтобы они взяли и твои отпечатки для идентификации.

Но Воге не оскорбился. Он оказался выше этого.

– Нет, конечно, – сказал он, – с удовольствием. Я никогда не любил этих хамов из уголовной полиции, но чего не сделаешь для старых друзей. Что ж, я с радостью потанцую, Фред , с удовольствием. Но не с тобой.

Я стоял и разглядывал его: лысина, обрамленная светлыми завитками за ушами, и темная щетина на подбородке.

– Что ж, – сказал я, прежде чем удалиться, – спасибо за помощь.

Я пошел по длинному бетонному коридору с тяжелым сырым воздухом мимо красных стрелок… и вдруг остановился. Я стоял и размышлял: Воге был когда-то молодым, у него не было лысины, у него могли быть густые светлые курчавые волосы, и еще не было такой темной щетины, и на щеках был только пушок, а может, он тогда тщательно брился…

Я повернулся и пошел обратно в клуб. Воге стоял в дальнем конце в дверях, ведущих в его маленькую контору. Он тотчас заметил, что я вернулся, но ничего не сказал, а только вопросительно посмотрел на меня.

Я сделал два шага по комнате и остановился.

– Ты когда-то был знаком с Венке Андресен, – сказал я. – Когда-то давным-давно. Я видел тебя в старом альбоме с фотографиями.

По его лицу я понял, что попал в яблочко.

 

36

Казалось, я застал его на месте преступления: с пятерней, засунутой в банку с вареньем. Я внимательно смотрел на него и с каждой секундой все больше и больше убеждался, что был прав. Он знал Венке Андресен, и его фотография до сих пор есть в ее альбоме. А теперь он работает здесь, на расстоянии нескольких сот метров от того места, где недавно лежал труп бывшего мужа Венке, жестоко убитого кем-то. Совсем не обязательно это должно было иметь какую-то связь, но было подозрительно, почему он сам не сказал об этом.

– Ну и что? – высоким напряженным голосом спросил Воге без тени сарказма. – Какое значение может иметь тот факт, что я знал ее давным-давно?

– Все приобретает значение, если кто-то погибает, как Юнас. Ты был в нее влюблен. Ты следовал за ней повсюду. Куда переезжала она, туда ехал и ты. Я слышал о безумных влюбленных, которые отправлялись гораздо дальше, чем ты, только бы быть рядом с любимой.

– Иди к черту, Веум, – сказал он нервно, – ты мне так не нравишься, что…

Он сделал несколько неуверенных шагов ко мне.

– Так не нравлюсь, что ты готов вспороть мне живот? Ты всегда так поступаешь с теми, кто тебе не нравится, Воге?

Лицо его покраснело, стало жестким.

– Скажи спасибо, что нет свидетелей, Веум, не то пришлось бы тебе отвечать за это в суде. Ты мне не нравишься, потому что всегда делаешь поспешные выводы, потому что всегда приписываешь людям поступки, которых они не совершали.

– Это уже старо, Воге, – так говорит один мой знакомый, которого я только что встретил.

– Все было не так, Веум, – продолжал Воге. – Да, я знал Венке и раньше. Мы встречались пару месяцев в конце лета – в августе – сентябре. Но ничего не было. -Я… – он пожал плечами, – я надеялся на что-то большее. Она была так не похожа на других женщин, которых я до этого знал. Не столько в интеллектуальном плане, но более открытая, восприимчивая, податливая. Женственная и приятная – короче говоря, женщина, которую можно полюбить крепче, чем других. Но ей – ей этого было не нужно… И мы разошлись, и больше ничего не было. Каждый пошел своей дорогой. А когда я случайно встретил ее здесь, выяснилось, что она живет в этих домах. Но это была чистая случайность.

– Когда это было, эти месяцы позднего лета?

Он смотрел на меня совершенно равнодушно. Он был как старая высохшая губка, лежащая у классной доски в конце длинного сухого лета.

– Это было, наверное, в шестьдесят шестом, нет, в шестьдесят седьмом году. Одиннадцать лет назад. С тех пор прошла целая вечность, Веум.

Одиннадцать лет. Он прав: это целая вечность. В августе – сентябре 1967 года я еще учился в Ставангере. Я только что познакомился с Беатой, и мы гуляли по пляжу, и нам казалось, что мы можем идти без конца и, если надо, обогнуть Ярен, держась за руки, и ветер с моря будет дуть нам в лицо, а кровавое закатное солнце светить в спину. 1967 год – с тех пор прошла вечность, много вечностей…

– Но, может быть, ты помнил о ней всегда? Она ведь была такая необычная, как ты сказал. Ведь у нас, у мужчин, так бывает. У каждого из нас есть женщина, которую мы когда-то любили, а потом мечтаем о ней до конца своей жизни. Но лучше, если мы с ней не встречаемся, потому что потом она начинает подкрашивать волосы и грудь ее теряет упругость, появляется живот. Короче, она стареет, как и мы. Мечты не бывают вечными. Любая мечта, в сущности, есть иллюзия. Дело просто в том, что некоторым труднее признать этот факт, чем другим.

– Я осознаю это, Веум. Но вернее сказать, что у меня и мечты-то не было. Или была очень недолго. Я встретился здесь с Венке как со старым школьным товарищем, которого знавал давным-давно, с которым было много общего. Но теперь ничего общего не осталось, прошло время, и я разговаривал с ней как и с любым другим старым знакомым. Вот и все.

– Правда? Это все? И часто ты с ней встречался?

– Я с ней не встречался, Веум. Я изредка случайно с ней сталкивался.

– А ее муж?

– Я его никогда не видел, не представляю даже, как он выглядел.

– Ты понимаешь, что я могу спросить обо всем этом у самой Венке?

– Так спрашивай! Спрашивай, пока не лопнет глотка. Она не умеет говорить неправду.

Правда – опасное понятие. Никогда не знаешь, в какой момент она начинает расти и вдруг становится чрезмерной. Гюннар Воге был похож на Человека, хорошо это понимающего, потому что его лицо вдруг изменилось, будто ему дали попробовать что-то непривычное.

– Где ты был во вторник вечером, Воге?

– Я думаю, тебе лучше попросить полицию, чтобы они это у меня выяснили, Веум. Тебя это не касается.

– Возможно, не касается, – ответил я. – Они тебя пригласят, Воге. Счастливо…

Я повернулся и пошел к двери, но я знал, что он еще остановит меня. Я видел это по его лицу и знал, что он из тех, кому необходимо выговориться до конца, если уж начал. И он крикнул мне вдогонку:

– Уж если ты непременно хочешь знать все, я скажу тебе. Я был дома, Веум. Один. Совсем один на двенадцатом этаже, но не в этом, а в соседнем блоке. У меня нет алиби, но я хотел бы увидеть человека, который станет утверждать, что встретил меня где-то в это время.

– Где? – спросил я.

– Что где?

– Где, в каком темном переулке ты хотел бы его встретить, чтобы шарахнуть промеж глаз или ударить в живот.

Я считал, что Воге заслужил это, потому что он сам сказал, что я ему не нравлюсь. А я из тех, кто предпочитает нравиться. Встречая себе подобных, я хочу, чтобы они мне симпатизировали.

Я оставил его в дверях его конторы, там, где он должен был готовить клубный вечер. Я быстро пошел по коридору и выбрался наверх в благословенный серый день. За время нашего разговора атомная война не разразилась. Машины стояли там, где им полагается. Люди спешили куда-то. В окнах домов зажигался свет и мерцал, поднимаясь ступеньками к небу, недостижимому для нас.

Я, как всегда, посмотрел на Людерхорн. Старый дьявол лежал там наготове. Может, последовать совету Люсне? Взбежать на вершину, пнуть ее ногой. Интересно, закричит ли дьявол «ой»?

Удивительно, как много можно сделать, если есть время. Как много гор, на которые хорошо было бы подняться, и столько же, с которых можно спуститься. Мне было предопределено судьбой никогда не задерживаться на вершине, всегда спускаться вниз. Одному богу известно, почему, и только он знает, что ждет тебя на вершине. Сам ты этого никогда не узнаешь.

 

37

Мне надо было поесть, но мой желудок не смог бы переварить обед из трех блюд, да я и не был в состоянии ехать обратно в город. Я остановился у первой попавшейся сосисочной, или «уличной кухни», как в 70-е годы стали это называть. «Уличная кухня» отличается тем, что там готовят множество иных несъедобных блюд в придачу к горячим сосискам, и эти другие блюда – самая нездоровая пища, которую только можно себе представить. Здесь в дело идут мясные обрезки, кишки, смешанные с разной ерундой, и приправленные специями из урезанного бюджета, и сдобренные горчицей, кетчупом и луком, чтобы придать хоть какой-то вкус. Если хочешь пить, можно взять подкрашенной сладкой воды или пахнущее помоями да и выглядящее не лучше кофе-экспрессо.

«Кухня» находилась в какой-то адской конуре в тупике у стоянки машин, метрах в пятидесяти от светящейся огнями бензозаправочной станции, расположенной на таком широком и пустынном участке шоссе, что никому не хотелось там поселиться.

Я поставил машину рядом с десятью-двенадцатью новыми, блестящими краской и металлом мотоциклами в модных красно-желто-зеленых тонах. Черные теперь не в моде, а эти новые по размерам были чуть меньше, чем старые. Они походили на мопеды-акселераты и были подходящим средством передвижения для подростков. Перед окошком «уличной кухни» как раз и стояли такие юнцы – половина девчонок и половина мальчишек. В кулаках у них были зажаты бутылочки с кока-колой, а в глазах засветилась неуверенность, когда они увидели, что я вышел из машины и направился к закусочной.

Один из них что-то сказал, но я не расслышал.

Раздался дружный смех.

– Где ты раскопал такую машину, в историческом музее?

Снова смех, клокочущий смех, как на шабаше у ведьм. Я улыбнулся. Они были не такие, как компания Джокера, было понятно, что они предпочитают трепаться и шутить. Это было видно по их лицам. Ничего удручающего и неприятного я в них не заметил. Они были в том возрасте, когда все люди старше двадцати лет подвергались осмеянию. В компании всегда находился один, кто начинал первым. Когда-то и я был в такой же компании, хотя и без мотоцикла. И я знал, чем они займутся, когда разойдутся по домам. Каждый сядет перед зеркалом и внимательно, с интересом, достойным изучения серьезных проблем, станет разглядывать свои прыщи или то, что находится между ног, не слишком хорошо понимая, что же делать с этим своим хозяйством и появится ли когда-нибудь на него покупатель. Это трудный и несчастный возраст, возраст сомнений, от которого окончательно никогда не освобождаешься – так и носишь его в душе многие годы, как старые шрамы. Я никогда не скучал по этим годам. Бывало, мне хотелось, чтобы мне снова было семь лет, хотелось вернуть свои двадцать семь. Но я никогда не мечтал вернуться в семнадцать.

Я подошел к окошку. В кухоньке-кладовке стояли две девушки лет двадцати. Я заказал четыре сосиски с кетчупом и, будучи неисправимым оптимистом, поинтересовался, не найдется ли у них бутылочки апельсинового сока. Сока, конечно, не было, и мне пришлось довольствоваться крем-содой.

– Гуляешь, дядя? – спросил один из подростков.

Я улыбнулся, зажав сосиску между зубами.

– Да, вот вышел убить несколько часиков, – ответил я. – А ты знаешь, каково содержание жира в этой сосиске? – спросил я одного паренька, который показался мне человеком, не имеющим ни малейшего представления о содержании жира в себе самом.

Он смущенно улыбнулся. Все остальные мой вопрос проигнорировали. Их не прельщала перспектива разговаривать с человеком, которому за тридцать. Они быстренько ретировались, поручив моим заботам как сосиски, так и девушек в клетке.

Девушки стояли, тесно прижавшись друг к другу, и были похожи на сиамских близнецов. Они прижимались не потому, что очень любили друг друга, просто в кухоньке было тесно. На них были курточки цвета индиго, заляпанные пятнами жира, кетчупа и горчицы. Девушки были коренастыми и плотными, как сверху, так и снизу. Цвет их волос вел свое происхождение из пузырька, и не из дорогого. Было очевидно, что через несколько лет они станут похожи на Хильдур Педерсен.

У нас было не слишком много общего для поддержания беседы, так что я поспешил закончить еду, выпил воду и двинулся обратно к бетонным башням.

Прежде чем войти в подъезд, я постоял у машины и посмотрел на башни со стороны. Четыре высоких бетонных дома – и сколько людей?! Двести-триста взрослых и Детей в каждом. Примерно тысяча во всех четырех. Тысяча человек, взмывших в высоту в своих ящиках-квартирах с фамилиями на дверях. Тысяча человек, снующих взад-вперед, как заводные куклы. Тут были разные куклы. Одни спали, просыпались, ели, садились в свои игрушечные автомобили, уезжали и к четырем возвращались домой, снова ели, спали, смотрели телевизор и опять спали. Другие спали, ели, воспитывали детей, стирали, приглядывали за чужими детьми, готовили обед, сидели, спали, мыли посуду, читали газеты, смотрели телевизор, спали. Были еще такие, очень маленькие, которым было трудно запомнить, что и как они должны делать, и они творили всякие глупости: играли, плакали, выясняли на темных лестницах в подвал, чем отличаются мальчики от девочек, играли в футбол и дрались, спали и ели. Взрослые куклы еще занимались любовью, большинство раз в неделю, чаще всего по субботам, предварительно выпив бутылочку вина и погасив свет. Другие – раз в месяц, да и то считали, что это часто. Но кое-кто проделывал это каждый день. Случается, что какая-то кукла становится непослушной, ведет себя не так, спит не с той куклой, а если проткнешь ее ножом, оказывается, что из нее течет кровь, и тогда спрашиваешь себя: неужели они игрушечные и заводные? Может быть, у каждой есть своя тайна, как у Юнаса, свои мечты, как у Юнаса, но не всем удается осуществить их, как Юнасу Андресену, и поэтому только немногие от этого погибают. Четыре дома. В одном живет Гюннар Воге. В другом – Сольфрид Бреде, и недавно еще жила Венке Андресен. В третьем – Джокер со своей матерью Хильдур Педерсен. И туда я как раз направлялся.

Начало смеркаться – серо-синяя темнота быстро сменилась сине-черной и наконец совсем черной. Черная, беззвездная тьма и мелкий пронизывающий дождик.

Дверь отворилась раньше, чем я нажал кнопку звонка. И когда мы вдруг столкнулись лицом к лицу, Джокер был удивлен не меньше меня.

Во мне еще звучал его высокий тонкий голос, когда в прошлый вторник он крикнул: «Что там случилось?»

Но сейчас его голос был другим.

– Я предупреждал тебя, Гарри. Помнишь, что я тебе сказал? – зашипел он.

– У меня плохая память. Наверное, от возраста.

Джокер прищурился.

– Я сказал тебе тогда: «Не ходи к моей матери, держись от нее подальше».

– Успокойся, Юхан. Я ничего плохого не сделаю.

– Я не Юхан, – грубо перебил он. – Во всяком случае, не для тебя, Гарри. Ты из… других.

– Ты уверен? – спросил я, но он не ответил. – А Гюннар Воге, он из тех, он на правильной стороне, да?

– По крайней мере он нормальный.

– Хорошо. Но кто на правильной стороне, а кто на неправильной?

– Есть те, кто с нами, и вы – те, кто против нас.

– Ты мне кого-то напоминаешь, – сказал я. – В какой-то книжке я уже читал про это.

Он жестом показал, что хочет пройти.

– Минуточку, – задержал я его. – У нас с Гюннаром Воге очень похожее прошлое. Я думаю, что смог бы понять тебя. Я вижу, как ты ищешь, на что можно опереться, но нож – не опора, и может случиться, что ты сам себя поранишь. А держать в страхе детей – не велика заслуга и не лучший фундамент для будущего, Юхан.

– Я сказал, чтобы ты не смел так меня называть.

– Хорошо. Как ты хочешь, чтобы я тебя называл? Крошка Билли?

– Я тебе говорю… Я предупреждаю тебя: не ходи к моей матери. Это плохо кончится.

Из квартиры донесся низкий голос Хильдур Педерсен.

– Кто это? С кем ты разговариваешь, Юхан?

Он зло посмотрел на меня и крикнул:

– Никто.

– Что ж, если ты зовешь меня «никто», я буду звать тебя «нигде», и мы можем выступать дуэтом под названием «Никто-нигде». Правда, смешно?

Нет. Джокеру не было смешно.

– Убирайся отсюда, Веум, – проговорил он.

– Успокойся, Юхан. Я хочу задать твоей матери только один вопрос. Ни больше ни меньше. И я это сделаю.

Он ткнул в меня указательный палец и больше, чем когда-либо, стал похож на священника.

– Последнее предупреждение, Веум.

Я отодвинул палец и его владельца в сторону и, войдя в квартиру, захлопнул за собой дверь. Юхан снаружи дал по ней пинка, и я услышал его быстрые удаляющиеся шаги.

– Юхан? – послышался из комнаты хриплый голос его матери.

– Веум, – сказал я твердо и вошел в комнату.

Всеми килограммами своего тела Хильдур придавила тахту, на которой лежала. Крашеные волосы ее торчали во все стороны, а глаза с трудом отыскали меня в сумраке. Ламп в комнате не было, зато было множество бутылок, из которых, если умеешь, легко можно сделать настольную лампу. К тому же все бутылки были пустыми – так что только принимайся за работу.

Хильдур лежала на боку, подложив под голову вместо подушки свою пухлую белую руку. Когда я вошел, она попыталась приподняться, но ей не удалось скоординировать движения, и она, как бы извиняясь, улыбнулась мне.

– Привет, Веум, – сказала она. – Спасибо за прошлый визит.

У нее слегка заплетался язык, и она шепелявила.

– Решила поплавать? – спросил я.

Она уставилась на лес пустых бутылок.

– Поплавать? – повторила она.

Я сел на стул за противоположный край стола. Она хлопнула рукой по столу и проговорила:

– Угощайся, Веум, или help yourself, как говорят англичане. – И Хильдур громко засмеялась.

– Они пустые, – заметил я.

– Все? – меланхолично поинтересовалась она.

– Все.

Хильдур улыбнулась обезоруживающей улыбкой и, просунув свободную руку под спину, стала рыться в диванных подушках. Она что-то там ухватила и вытащила нераспечатанную бутылку водки такой же марки, как и остальные.

– Кто ищет, тот найдет, – произнесла она.

Натренированными пальцами она в один миг лишила

бутылку девственности и, чтобы проверить на вкус, тут же сделала несколько глотков прямо из горлышка, а потом протянула бутылку мне. Я поставил ее рядом с собой. Она может мне пригодиться, если Хильдур закапризничает и не станет говорить со мной.

– Тебе не хочется выпить? – Она с сомнением смотрела на меня. Ей трудно было представить, что человек может не испытывать жажду постоянно.

– Нет, не хочется, и потом, я за рулем.

– Чего же ты хочешь? – спросила Хильдур и улыбнулась во весь рот. – Не пришел же ты, чтобы заняться со мной любовью?

С грацией ожиревшего тюленя она распахнула руки для объятий и подержала их, как бы приглашая.

– Мне надо кое-что уточнить.

– Неужели?

– Когда ты в прошлый раз рассказывала мне об отце Юхана – я не очень-то тебе поверил.

Она скосила глаза к носу.

– Почему? – Она говорила таким тоном, будто вовсе не помнила нашего разговора.

– Вот не поверил. Ты говорила, что он ежемесячно присылает деньги. Это, наверное, правда, но ты не сказала, что он сам регулярно приходит сюда.

Лежа на диване с желудком, наполненным водкой, врать не легко.

– Да… я думала, что тебя это не касается.

– Верно, не касается. Но, может быть, все-таки касается. Значит, он приходит сюда. Как часто? Раз в месяц?

Она пожала плечами и кивнула.

– Раз в два месяца? – спросил я снова.

Она кивнула и наклонила голову.

– И, наверное, когда он приходит, он встречается и с Юханом? Ведь из-за него он приходит, да? Чтобы быть в курсе, чтобы знать, как идут его дела?

Она снова кивнула.

– А Юхан считает, что это один из твоих обычных кавалеров? Ты давала ему возможность регулярно встречаться со своим отцом в течение всех этих лет, но у тебя не хватало мужества сказать, что это его отец?

– Да, – шепотом произнесла она. – Я не могла.

– Ты считаешь, что его это тоже не касается? Что ему нет дела до его собственного отца?

– Это не его отец – раз он бросил нас, Веум. Он мог развестись с женой, не оставлять меня с моим позором. Все было не так, как я говорила тебе в прошлый раз. Все было не так, как я об этом рассказывала тем, кто меня спрашивал.

Одним движением, похожим на сложное гимнастическое упражнение, она выпрямилась и села на диване. Она сидела ровно, положив руки на колени. Ее голова болталась как игрушечная.

– Я расскажу тебе, – продолжала она. – Ты хороший парень, и я расскажу тебе правду. Ведь это было не случайным приключением. Это была моя единственная настоящая любовь, единственная, которую я помню до сих пор, которая живет во мне, потрясает меня и заставляет просыпаться ночью, когда я вижу его во сне. Но я любила его, Веум, а он, он не сказал мне, что женат. Когда мы встречались, он снимал обручальное кольцо, и мы… я верила всему, что он говорил, верила до тех пор, пока не забеременела… И тогда он мне сказал, что женат и что его жена тоже ждет ребенка. И что мы не можем… Он обещал помогать, но жениться на мне не хотел. А я любила его. Я так его любила, что ни в чем не могла ему противоречить. Я позволила ему откупиться, выкупить свою свободу – если это можно назвать свободой. Я позволила ему купить для нас с сыном эту квартиру и ту, где жила раньше. Я позволила ему платить алименты и за обучение Юхана и приходить сюда, чтобы повидать сына. И он приходил с того времени, как Юхану исполнилось полгода, и до сегодняшнего дня.

– Значит, Юхан вырос, так и не получив ответа на самый важный вопрос, не имея в жизни опоры, которой бывает или по крайней мере может быть отец.

– Да, так и было. Это он хотел, чтобы было так. Он боялся рисковать, боялся, что, когда Юхан вырастет, он может вдруг появиться в его доме и создать проблемы.

– И ты со всем этим соглашалась?

– Я же сказала: я любила его. – В ее голосе прозвучала безутешность, и она всхлипнула. – Я любила его и люблю до сих пор.

Я промолчал. Было неясно, зачем я сижу здесь в этой большой, пустой комнате. Сумерки за окном сгущались, пустые бутылки поблескивали, и напротив меня сидела женщина весом в 120 килограммов и поверяла мне самую большую тайну своей жизни.

– А для него, – продолжала она тихо, – для него это было одно из обычных похождений. В первые встречи, в первые годы, когда он приходил ко мне, тогда у него еще было желание… Я была молода и привлекательна и не такая толстая, как сейчас. А теперь, после стольких лет, он меня даже не целует. Все как в нормальном браке. Для него, если что-то и было – давно прошло. Для меня – это навсегда, до самой смерти. – Она глазами в темноте поискала меня. – Любовь – странная вещь. Ты согласен, Веум? Она редко приходит к двоим одновременно.

Я кивнул. Она была права. Если я в чем-то убедился за последние дни, так именно в этом. Любовь – плохой стрелок: она редко поражает две цели одновременно.

– Большинство браков – дерьмо. И я даже рада, что не замужем. Мне по крайней мере не надо жить в полулюбви, в полулжи – во всем наполовину.

В последние дни я усвоил еще одну истину: тот, кто живет один, всегда находит этому достойное объяснение и утешение. Это помогает выжить.

– А то, что он моряк, это правда? – Я снова попробовал вернуться к теме. – Или полуправда?

– Пожалуй.

– Он был морской офицер?

Она кивнула.

– И зовут его Рикард Люсне, – продолжал я.

Она мрачно посмотрела на меня.

– Откуда ты знаешь, Веум?

– Он сам рассказал мне, хотя и косвенно, – ответил я. – А может быть, я сделал поспешные выводы, но они оказались верными.

Я встал. Теперь я знал все точно, хотя и не был уверен, что это может мне помочь. Это могло быть простым совпадением. А может, когда начинаешь копаться в человеческом прошлом, всегда обнаруживаешь скелет в шкафу. Наверное, он где-нибудь спрятан у каждого.

Через стол я протянул Хильдур бутылку.

. – Возьмите, фру Педерсен, – до утра еще далеко.

Она взяла бутылку и мрачно на нее посмотрела.

– Слишком много ночей, Веум. Слишком много бутылок.

Я кивнул. Такая фраза подошла бы для могильной надписи и могла пригодиться мне самому.

– Прощай, – сказал я.

– Всего хорошего, Веум. Спасибо, что зашел. Всегда рада. Найдешь выход?

– М-м…

Она сидела, зажав бутылку между ног. Я оставил ее – мне нечего было ей предложить. Я примчался, как ветер, задал свои вопросы, получил ответы и рванул дальше. Я, как саранча, съедал все на своем пути. После меня оставалась ночь без тайн. Я был солнцем, выжигающим поля и леса, саму жизнь. Но солнце не только убивает, оно воскрешает к жизни. После засухи идут дожди, после зимы наступает весна. И засуха и зима бывают сначала – правду нужно выстрадать.

Я осторожно выбрался из квартиры Хильдур Педерсен.

Больше у меня не было никаких дел. Я сам был выжжен и истерзан. Я пересек стоянку, сел в автомобиль, вставил ключ, нажал педаль и повернул ключ зажигания.

Мотор хрюкнул, но не завелся. Я попытался еще, энергичнее. «Давай, давай», – уговаривал я его. Но ничего не изменилось. Мотор был мертв.

Я приблизил лицо к переднему стеклу. Мне давно пора было понять. Мотор был не просто мертв, он был убит.

Вокруг машины двигались тени. На этот раз их было больше пяти. Их было много.

 

38

Их было слишком много.

Секунду я размышлял, не запереть ли все двери, но это бы не помогло. Они выбили бы окна, прокололи шины, сорвали кузов, превратив автомобиль в еще большую развалину, чем он был теперь.

Они приближались и кольцом окружали машину. Удлиненные темные тени с бледными напряженными лицами. У большинства что-то было в руках. Не ножи, но железные трубы, велосипедные цепи и тому подобное.

Я не слишком смел, просто иногда становлюсь безрассудным. Я почувствовал, как на лбу и на спине у меня выступила испарина. Подташнивало, и ноги были ватными.

Они не двигались. Они тесным кольцом стояли у машины, выжидая. Расстояние до ближайшего дома казалось мне бесконечным, больше пустыни Сахары, а огоньки в окнах были далеки и недоступны, как Эверест. Автомобильная стоянка была пустынна и всеми покинута, как Тихий океан. Мне показалось, что даже Людерхорн в ожидании наклонился вперед.

Я вышел из машины. Их было человек двенадцать-тринадцать, и моя единственная надежда состояла в том, чтобы удержать их на расстоянии разговором, что-то им говорить и потом бежать с божьей помощью, бежать как можно быстрее.

Но Джокер сделал вывод из своих ошибок. Не успел я раскрыть рта, как услышал:

– Хватай его!

И они схватили меня.

Они налетели со всех сторон так стремительно и ожесточенно, что я едва успел сжать кулаки. По всему своему телу я чувствовал удары руками, кулаками, железными прутьями и пинки ботинками. Велосипедная цепь, попав на предплечье, распорола одежду и впилась в кожу. Я опрокинулся на асфальт и вдогонку получил пинок по шее. Кто-то сильно ударил меня коленом в живот и барабанил кулаками по груди. Я отбивался во всех направлениях. Попал во что-то твердое, потом в мягкое, получил удар ботинком в пах, да такой сильный, что во мне зазвучала душераздирающая дисгармоничная песня. Надо мной стонали, смеялись, кто-то ругался.

Я свернулся клубком, поднял над головой локти, втянул голову, прижал ноги к животу, чтобы защитить самые ранимые части тела. Не в состоянии что-либо предпринять, я почувствовал, как теплые слезы покатились из моих глаз – слезы негодования и унижения, боли и страха. Неужели это конец? Так просто и так несправедливо, подумал я.

И я провалился в бездонную темь. Асфальт распростерся подо мною и стал мягким, как перина, похожим на свежепостланную теплую постель. Удивительное тепло растекалось по моему телу – огромное всеобъемлющее тепло, сжигающее в себе всю мою боль. В полусне я заметил, что удары и пинки затихают. Последний удар ботинком в крестец, презрительный пинок в расслабленные мышцы ног, последний плевок в лицо. Я знал, что не только слезы текут по моему лицу, это было что-то более вязкое, липкое, неприятное.

Вдруг кто-то близко-близко подошел ко мне. Жесткие маленькие кулачки приподняли меня и сквозь желто-красную переливающуюся пелену я увидел лицо, склонившееся надо мной, – бледное холодное лицо священника.

– Я тебя предупреждал, Веум. Теперь отстанешь от моей матери.

Он отпустил меня, и я снова повалился на асфальт. И на этот раз я не почувствовал боли. Было мягко и тепло, и мне хотелось только одного– – спать, спать…

Я услыхал удаляющиеся шаги. Они прогремели в моих ушах так, будто мимо промчалось стадо буйволов. Потом все стихло. И вдруг опять послышался голос. Он доносился из острого носка ботинка, который хорошенько саданул меня в бок. Голос произнес: «Если ты думаешь, что ты один ходишь к своей потаскушке, то ты ошибаешься. Там перебывало полно народу задолго до того, как ты появился на горизонте».

И снова удар и звуки удаляющихся шагов – видимо, черный ангел взлетел над пожарищем.

Я хотел поднять голову, чтобы разглядеть его, проводить взглядом, посмотреть, есть ли нимб над его головой.

Но какой толк поднимать голову? Какой смысл? Я остался лежать на асфальте. Я вдыхал запах автомобиля, бензина и масла. Голова моя была наполовину под кузовом, и я видел неровный серый лунный пейзаж, состоящий из ржавых коричневых пятен и затвердевшей грязи. Это небесная постель – смесь серого, коричневого и черного, смесь сгнившего шелка, окантованного паутиной, и в довершение ко всему этому крепкий запах – запах смерти.

Меня долго рвало. Я лежал на спине, не шевелясь, и чувствовал, как что-то подступает изнутри, наполняет рот, заставляет израненные губы открываться и меня рвет, и это продолжается бесконечно долго, словно долгий, нежный поцелуй.

 

39

– Эй!

Я спал, я был в раю. Какая-то женщина с волосами не то светлыми, не то каштановыми, не то рыжими осторожно склонилась надо мной, и я чувствовал на лице ее Дыхание. Лицо ее было прекрасным и чистым, но она была немолода, с морщинками вокруг глаз. Ее губы…

– Эй!

Губы ее – я хотел зацепиться за ее губы, удержать их как… как…

– Эй! Вы живы?

Я открыл глаза. Это было очень трудно, все равно что открывать заржавевшую металлическую банку из-под печенья, оставшуюся с рождества позапрошлого года. Обозримое пространство было окантовано ржавчиной, и человек, стоящий надо мной, раздвоился, потом утроился и снова раздвоился.

Я быстро закрыл глаза.

– Эй! – Это был мой собственный голос, я так испугался, что тотчас открыл глаза. Теперь человек не двоился, но мой голос звучал, как двуголосный хор.

Мужчина был старым, скорее всего семидесятилетним. В наши дни только люди этого возраста могут позволить себе говорить с тем, кто медленно умирает под старым автомобилем.

– Что с вами случилось? – спросил он.

– Эй! – повторил я.

– Что с вами случилось? – снова спросил он.

У него были коротко подстриженные усы – седые и чуть коричневатые. Темный рот и пожелтевшие зубы. Глаза показались мне черными, а лицо белым. Волосы под шляпой были совсем седые. На нем было пальто, шарф на шее и палочка в руке. Другая его рука висела как плеть и будто не принадлежала ему. Теперь я видел его отчетливо.

Я попытался подняться. Я смог сесть. Все поплыло передо мной. Я с трудом оперся спиной о край машины и терпеливо ждал, пока пространство вокруг меня придет в равновесие.

– Вы весь в крови, – сказал мужчина.

Я поднял руку. Казалось, что на ней надета боксерская перчатка. Я провел по лицу – оно было мокрым и опухшим.

– Вы сейчас не слишком привлекательны, – продолжал он.

– А я никогда и не был.

– Что вы сказали?

Я покачал головой.

– Я не расслышал, – сказал мужчина.

Автомобильная стоянка перестала кружиться. Я хотел подняться и пробраться к дверце. Получалось, но очень медленно. Меня мутило. Наверное, у меня было сотрясение мозга, если он еще у меня остался. Мне казалось, что мозг мой просочился сквозь поры лица – в руки и на асфальт. Из асфальта ты вышел, туда и вернешься.

– Это наша молодежь так вас отделала? – спросил мужчина.

– Нет. Просто я люблю лежать и разглядывать днище своего автомобиля. Самый прекрасный в мире вид.

Он сочувственно кивнул.

– Я вижу, они вас сильно побили. Какой позор! Хотите, я позвоню в полицию или вызову врача?

– Врача? В такое время суток? – Я попытался засмеяться.

– Больно? – озабоченно спросил он.

– Только когда смеюсь.

Но мне было больно и когда я не смеялся.

– Вы умеете обращаться с автомобилем? – спросил я его.

– У меня был когда-то «грахам», – обрадовался он. – Еще до войны, и служил мне до шестьдесят третьего года. Очень приличная машина для тех времен.

– Да. А у меня, собственно, и не автомобиль. Это, скорее, железный лом на четырех колесах, но если бы вы могли помочь мне открыть капот…

Я развернулся вокруг своей оси. Мне не следовало этого делать. Одна нога моя подкосилась, и мне показалось, что машина куда-то сдвинулась и что я стою, облокотившись об асфальт, но потом асфальт почему-то повернулся и дал мне по затылку.

– Алло! Алло! – многоголосо звал меня кто-то.

Я опять почувствовал, как подкатила тошнота, и меня снова вывернуло наизнанку.

– Я пойду позову кого-нибудь на помощь, – услыхал я. – Оставайтесь здесь и не двигайтесь.

– Я постараюсь, – промямлил я.

Но тут снова появилась она – женщина с редкостными волосами. Она встала, и лицо ее исказилось, удлинившись с одной стороны и сжавшись с другой. На нее жалко было смотреть. И, чтобы не видеть этого, я открыл глаза.

Я лежал с открытыми глазами и глубоко дышал. «Спокойно, – убеждал я себя, – спокойно».

И я снова начал подниматься, еще медленней и осторожней, чем прежде. Я держался за машину и вставал. Это было все равно что поднять флагшток одной рукой, когда другая привязана за спиной. Но у меня все-таки получилось. Асфальт не качался подо мной, и автомашина не раскрошилась за моей спиной. Я потихоньку добрался до передка и стал искать ручку капота. Нашел ее и нажал. На это ушли мои последние силы. Капот открылся с недовольным скрипом. Я был весь в поту, и маленькие черные стрелочки, как спугнутые фазаны, мельтешили у меня перед глазами.

Я отдохнул и, подняв капот, просунул внутрь голову. Усталыми, больными глазами я осмотрел свой мотор. Они испортили его не так уж сильно. Я подкрутил клеммы зажигания и подсоединил бензопровод туда, где ему следовало быть. Не закрывая капота, я подполз к дверце, открыл ее и сел за руль, вставил ключ и повернул его. Мотор заработал, как влюбленный старикашка: сначала туговато, но, когда разойдется, его не остановишь.

Я дал мотору поработать, выбрался из машины и, еще раз проделав бесконечный путь к капоту, закрыл его и вернулся за руль. Это было долгое путешествие. Я сидел, прижавшись к рулю, и глядел перед собой, как маленький мальчик, играющий в шофера.

Я глубоко вздохнул, отжал сцепление, развернулся на стоянке и стал выезжать на главную дорогу. Одна сторона машины оказалась на тротуаре, а другая на дороге, и к тому же я двигался по левой стороне, навстречу движению. Я вывернул на магистраль и вписался в правую полосу.

Мне было удобней, если закрыть левый глаз. Я ехал со скоростью между 20 и 30 километрами в час и не встретил ни одной машины. Свет фонарей резал глаза, и они сливались для меня в сплошное сияние, прыгали и танцевали передо мной, как эскадрилья заблудившихся летающих тарелок. Фонари были почему-то ярче, чем обычно.

По дороге к городу мне пришлось раз пять-шесть остановиться. Я открывал дверь, наклонялся, и меня рвало: у меня не было сил выйти из машины и отойти к обочине. Я как сел за руль, так и сидел. Но я пытался маскироваться: если кто-то проезжал мимо, я наклонялся и делал вид, что разглядываю заднее колесо, хотя с ним ничего не случилось, оно было в полном порядке.

Если бы сейчас был час пик, я вряд ли бы добрался дальше, чем до поворота на Бьернсдаль, а так я доехал до места. Я хорошо въехал на мост и вовремя вспомнил, что после Центральных бань мне нужно держаться правей.

Что случилось с пожилым человеком, бывшим владельцем «грахама», я так никогда и не узнаю. Может, он до сих пор ходит и ищет кого-нибудь мне на помощь, ведь найти такого в наше время нелегко.

О дежурной больнице в Бергене говорили, что ей очень подошло бы классическое изречение, начертанное золотыми буквами над дверьми: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Это преувеличение. Большинство все-таки выживает. Но то, что они всю оставшуюся жизнь несут свой крест, может быть правдой. А на то, что они чувствуют себя ничуть не лучше, когда уходят оттуда, чем когда приходят, нечего и жаловаться.

Мне рассказывали об одном эстландце , который попал сюда с разрывом связок в лодыжке. Когда он вернулся в Осло и пошел к своему доктору, тот озабоченно посмотрел на его ногу и спросил: «Бергенская дежурная больница?» Пациент в ужасе кивнул, а врач пригласил группу ассистентов, находившихся поблизости. Они улыбались и смотрели на пострадавшего, как на необычайно редкий случай в медицинской практике. Врач потер руки от удовольствия и сказал: «Теперь вы видите, как этого не следует делать».

Лучше всего никогда не слышать подобных рассказов. Они редко бывают правдивы. Не следует и читать медицинские книги. А чтобы избежать всего этого, надо стараться не попадать в такие места, как дежурная больница в Бергене.

Я остановился у тротуара. Шел одиннадцатый час, и главный вход был заперт. Объявление и стрелка указывали, куда идти. Я пошел по указателю, ступил на бетонную лестницу и оказался у запертой двери со звонком. После нескольких неудачных попыток мой указательный палец попал на кнопку звонка.

Открыла женщина, одетая в белое. Возраст – ближе к сорока, и я мог бы поспорить, что она была не замужем (и даже никогда об этом не мечтала). Она посмотрела на меня так, будто собиралась сказать, что они здесь никогда ничего не покупают у разносчиков. Однако дверь она не захлопнула, и я вошел.

– Что у вас? – спросила она.

Я показал на свое лицо, которое, как мне думалось, говорило само за себя.

– Я что-то сильно распух, может, у меня свинка, – произнес я.

Она оторопело поглядела на меня и показала на стул.

– Садитесь, – сказала она и пошла по коридору куда-то за угол.

Я огляделся. Врачей не было видно. На стуле, согнувшись, сидел темнокожий иностранец. Черные волосы упали ему на лоб, кровь сочилась из страшной раны под бровью, а левое ухо, казалось, в любой момент могло отвалиться. В ладони он держал добрую половину своих зубов. Кровь тремя озерцами блестела на полу у его ног и все продолжала течь – медленно, но ритмично, будто шла из самого сердца.

В глубине за зеленой занавеской я услыхал плач ребенка.

Мужчина в форме таксиста беспокойно ходил взад-вперед по комнате, косясь на объявление о том, что курить здесь не разрешается. Похоже, он был готов сорвать его со стены и поковырять им в зубах, поскольку его рост и комплекция вполне подходили для этого.

Резко пахло чем-то очень характерным для подобных учреждений.

В углу у стены был умывальник и над ним зеркало. Я подошел поближе и понял, что это не зеркало. Это была картина – портрет на редкость некрасивого человека. Но когда я поднял руку, чтобы найти то место, где у меня когда-то был рот, я догадался, что это действительно зеркало и что я стою и смотрюсь в него.

Зрелище было слишком впечатляющим, и я поспешил исчезнуть из поля отражения. Я налил воды в умывальник и ополоснулся. Когда я снова поглядел в зеркало, я уже мог себя узнать, хотя и не сразу. Моя мать и та с трудом признала бы меня, а старые друзья наверняка прошли бы мимо.

Глаза слиплись и походили на узкие щелочки. Рот увеличился на два размера и вытянулся чуть ли не до уха. Подбородок напоминал картофелину, какие обычно приносят в редакцию газет, чтобы поразить всех диковинной формой. А моя утром еще бывшая нежной кожа была похожа на вспаханную целину, которая могла бы вызвать сенсацию на каком-нибудь сельскохозяйственном семинаре.

Тяжело ступая, я пошел к свободному стулу и сел рядом с иностранцем.

Он посмотрел на меня. Глаза у него были черные, печальные и недоуменные.

– Я им ничего не делать, – вдруг заговорил он. – Почему они меня бить? Потому что я иметь другой цвет кожи? Потому что я приехать из другой страны? Я не понимать! Я не понимать.

Я попытался что-то сказать, но слова вязли у меня во рту. Иностранец смотрел на меня, с ужасом вглядываясь в то, что осталось от моего лица.

– А ты – ты есть из Норвегии? И они тоже бить тебя? Почему?

– Я не из их района.

Он недоверчиво покачал головой, глядя на крупные, белые, сверкающие, как бриллианты, зубы, лежащие в его светлых ладонях.

– Я не понимать, почему люди надо бить друг друга.

Пришел молодой врач, каких обычно и ставят на ночные дежурства в больницах. У него всегда в запасе шутка и приятный ошибочный диагноз в кармане. Он стоял перед нами, переводя взгляд с одного на другого.

– Ну, кому из вас надо дольше прожить? – спросил он.

– Он пришел раньше, – ответил я.

– Он не туда пришел, – парировал врач. – Ему надо к зубному, чтобы вставить то, что осталось в резерве. – Однако он жестом показал иностранцу, чтобы тот следовал за ним. – Идем, приятель. Сперва посмотрим тех, кого порезали.

Он увел его за зеленую занавеску.

Шофер такси перестал ходить. Он остановился, пристально вглядываясь в занавеску, за которой скрылись доктор и пациент.

– Чертовы пакистанцы! – выпалил он. – Какого дьявола они еще жалуются! Приезжают сюда, чтобы занять наши рабочие места! Пускай терпят, когда их бьют!

Я поднял голову, чтобы убедиться, что он обращается ко мне.

У него было лицо каменотеса, но однажды камень, видно, отлетел обратно и приплюснул ему лицо. Глаза были поставлены на расстоянии сантиметров двадцати друг от друга. Широкий, как утюг, нос. Он, видимо, настолько привык разговаривать, зажав сигарету в углу рта, что со временем его рот перекосился – справа стал шире, как в мультфильмах.

Я подумал, не пойти ли мне лучше домой и лечь в постель. Кошмары я и сам могу себе обеспечить.

– Послушать только, что они болтают на своем тарабарском языке, когда едут в такси. А что говорят о бабах. Я ни слова не понимаю, но по тону чувствую! А как же? Один раз даже машину остановил, повернулся и сказал: «Держите подальше свои паршивые грязные руки от наших девок! Они наши, и мы обойдемся без посторонней помощи». И, поверишь, они замолчали. Ни слова больше не проронили. И еще на чай мне дали десять крон. Что скажешь?

Я ничего не сказал. Я вздохнул.

– А в этом заведении, черт бы их побрал, даже курить нельзя.

– Ты бы вышел на улицу и там покурил, – осторожно предложил я.

– А ты видел рожу у той, которая дверь открывает? – Он повернулся ко мне. – Позвонишь лишний раз, так она выдерет у тебя все твое мужское достоинство и посадит себе в цветочный горшок. С такими шутки плохи!

Из-за занавески появились доктор и иностранец. Иностранцу сказали, чтобы он прошел в регистратуру и заполнил необходимую карточку. Теперь врач обратил внимание на меня.

– С какого трамвая ты свалился, парень?

– А с того, что ходил к Сандвикену двадцать лет назад, – ответил я. – Я долго к вам добирался.

– Ты везучий, – заметил доктор.

Минут через двадцать он сказал мне:

– Так. Вот тебе рецепт. Можешь получить эти лекарства здесь и ступай домой, отлежись дня два-три. А потом еще недельку не напрягайся. Никаких резких движений, никаких волнений! Ясно?

Никаких резких движений, никаких волнений? Я выбрал не ту профессию. Мне надо было работать в цветочном магазине.

– И еще, – добавил врач, – ни капли спиртного.

Проходя мимо зеркала, я взглянул, чтобы удостовериться, что там висит все та же картина. Картина была та же, но в несколько ином стиле. Пластыри, йод слегка ее изменили.

Я покинул место события, зажав жизнь в руках. Жизнь – это рецепт, выписанный неопытным врачом ночью в дежурной больнице почерком, который невозможно разобрать. Аптекарь – как и все мы – воспользуется предоставленной ему возможностью. Такова жизнь. Если рецепт понятен, ты выживешь. Если получишь не то лекарство, тебе посчастливится умереть.

 

40

Мне снился сон.

Какая-то полька с порезанным лицом сидела почему-то в моей конторе. Она была темноволосая, коротко стриженная, с неестественно большими черными глазами.

До ее отъезда у нас оставался час времени, и мы каким-то образом оба уже знали, что любим друг друга. Подсознательно мы были душами-близнецами, которых свели вместе, чтобы потом разъединить. Я не понимал ни единого слова из того, что она говорила.

– Do you speak English? – спросил я, она улыбалась и качала головой.

– Parlez-vous francais? – нет, и она смеялась еще больше.

– Sprechen Sie Deutsch? – нет, нет, нет, она все улыбалась и говорила по-польски с отчетливыми дифтонгами и звуками, клокочущими в ее горле.

Я проводил ее до автобуса – большого зеленого туристского автобуса, стоявшего у гостиницы «Бристоль». Каким-то образом я уже написал письмо по-норвежски и передал ей. Я понял, что она хочет получить мой адрес, и отыскал мятый клочок бумаги. У нее нашелся карандаш, который почти не писал. Его грифель сточился, но я все-таки нацарапал свое имя и адрес. Мы безнадежно боролись со временем. И вот настала пора ехать, мы поцеловались, кончик ее языка, как шустрый котенок, крутанулся по моим губам и спрятался. Губы ее легко дотронулись до моих и упорхнули, как мокрый осенний листок.

Когда я проснулся, я стал думать, как буду переводить ее письма с польского. Есть ли у меня знакомые, знающие польский язык, или мне придется переводить самому со словарем.

Я лежал поверх одеяла. Пиджак и ботинки я снял, а рубашка и брюки оставались на мне. За окном было светло, но я не имел ни малейшего представления о времени. Я не помнил, как пришел домой. Напрягся, чтобы вспомнить свое имя. Если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы, наверное, ответил, что семнадцать.

Я лежал не двигаясь. С верхнего этажа доносились приглушенные голоса. Со двора слышались крики детей, а с улицы – непрекращающийся шум уличного движения. Где-то на фьорде прогудел пароход, реактивный самолет пересек небо и оставил над городом шлейф равномерного гула.

Я осторожно приподнял голову, чтобы посмотреть на небо и на крыши за окном.

Небо было серо-белое со светло-коричневыми прожилками, похожее на жатую бумагу. Голова моя была как сгнивший, кем-то выброшенный апельсин.

Я поднял левую руку и помахал ею перед глазами. Рука была будто налита свинцом. Наручные часы стояли, стекло на них треснуло.

Я повернул голову, чтобы взглянуть на будильник. Пространство, меня окружавшее, внезапно раскололось, и комната наклонилась. Я снова повалился на кровать, а когда открыл глаза, было уже совсем темно.

Воздух в комнате был спертым, над головой слышались шаги, кто-то выключил телевизор и пошел дальше по жизни. Был поздний вечер, и маленьким мальчикам полагалось спать. Большие мальчики лежали на кровати в рубашке и брюках, с головой, похожей на треснувший помидор, и с ощущением пустоты под ложечкой. Я осторожно сел. Комната волнами колыхалась вокруг, но я не потерял сознания. Я опустил ноги на пол у кровати и осторожно встал. Мне удалось удержаться в этом положении.

Я подошел к окну, открыл шпингалеты и распахнул его. Рама ударилась о стену, и я выглянул на улицу. Прозрачный холодный вечерний воздух повеял на меня. Это была смесь дыма, устоявшихся выхлопных газов и запаха застывших автомобилей.

Я стоял, опершись о подоконник, и дышал, дышал. Я дышу – значит, я существую. Но сколько же сейчас времени? И какой день?

Оставив окно открытым, я пошел в комнату. Будильник хранил тайну времени в себе. Его никто не заводил, и стрелки застыли на четверти четвертого.

Я подошел к телефону. Единственный номер, который я сразу вспомнил, – был телефон Беаты и ее нового мужа. Я набрал номер и услыхал гудки – значит, там, в квартире Беаты, звонил телефон. Я ждал, после пятого звонка мне ответил женский голос. Это был другой голос, это не могла быть…

– Алло? Беата?

– Алло! К сожалению, госпожи Виик нет дома, говорит няня.

– А-а, добрый день. Это муж госпожи Виик.

На том конце провода вопросительно звучала тишина.

– Я хотел сказать «бывший муж».

– Я понимаю, – голос был отчужденным, как у робота.

– А мой сын, Томас, он дома?

– Он спит.

– Ну да. Извините, не могли бы вы сказать мне, который час?

– Половина одиннадцатого.

Теперь даже от телефонного провода повеяло холодом.

– А какой день?

– Какой день? – Длинная пауза. – Суббота.

Опять пауза.

– Суббота? Очень хорошо. Спасибо вам.

– Не стоит благодарности. Доброй ночи.

– И вам тоже.

Я положил трубку.

– Со счастливой субботой, Варьг! – громко сказал я. – Счастливого тебе воскресенья.

Я пошел в кухню, от сухого позавчерашнего хлеба отрезал три кусочка, два намазал маслом и сверху полил вареньем. Я полил вареньем хлеб, но оказалось, что и стол и пол тоже. Я выпил молока, пахнущего старым картоном, и проглотил двойную порцию таблеток, выписанных мне накануне. «Хранить в местах, недоступных для детей», – было написано на коробочке.

Я вернулся в спальню, лег и спал без снов тяжело и долго.

Воскресенье оказалось длинным. Все тело болело. Лицо походило на реквизит из старых фильмов ужасов. Я не мог ничего делать толком. Старался двигаться. Прошелся вперед и назад по гостиной, даже взял в руку бутылку с акевитом, скорее, просто для компании, но не осмелился ее открыть. Мне предстоял трудный понедельник.

В час зазвонил телефон. Это была Беата. Она была очень мной недовольна.

– Варьг, – начала она, – говорит Беата. Я настоятельно прошу тебя не звонить в мой дом, когда ты пьян.

– Но я… – Я попробовал объяснить.

– Мне бесконечно стыдно. Достаточно того, как ты вел себя, когда мы были женаты, и того, что мы вообще живем в одном городе. Как ты полагаешь, что может думать Томас об отце, который работает частным сыщиком и позволяет себе звонить и шокировать прислугу пьяными разговорами? Если это повторится еще хоть раз, Варьг, то ты будешь разговаривать не со мной, а с моим адвокатом! – И она швырнула трубку.

– Алло! Алло! – Но, прежде чем я успел что-либо сказать, я услышал гудки в трубке.

Я, конечно, мог бы позвонить ей и сам и попытаться объяснить все, но знал, что если Беата завелась, то нужно слишком много терпения и силы, чтобы вывести ее из этого состояния. А я был еще слишком слаб.

Я отыскал на кухне какие-то консервированные фрикадельки в соусе и уже сморщившийся сладкий зеленый перец. Перемешал все это, приготовив что-то, похожее на гуляш. У меня не хватило сил сварить картошку, и я ел свое блюдо с ломтиками засохшего хлеба. Я налил стакан красного вина, остававшегося в бутылке, но выпил лишь глоток. Его мне хватило, чтобы получить головную боль на весь вечер.

Время тянулось медленно. Новая ночь накрыла город, новый день был на подходе. Я в одиночестве сидел на стуле перед телевизором, где показывали соревнования конькобежцев на высокогорном катке в России. Я подумал о Джокере. Я думал о Джокере сосредоточенно, как Давно ни о ком не думал. И я поклялся: в следующий раз, Джокер в следующий раз я смешаю твою колоду, и тогда, Джокер, тебе придется нелегко.

В десять часов я пошел спать и как убитый проспал до одиннадцати утра в понедельник.

В понедельник трудно просыпаться, в понедельник, наверное, легче умирать. В этот понедельник ощущение смерти носилось в воздухе, будто черный ангел на исходе ночи распластал свои крылья над городом и кружил, выискивая очередную жертву.

 

41

Я попробовал дозвониться до Паулюса Смита, но дальше секретарши не попал. Смит занят на допросе, сказала мне она.

– Передайте Смиту, что звонил Веум, – попросил я, – скажите, что я не нашел ничего, что могло бы нам помочь. Пока не нашел. Передайте, что мне необходимо еще раз встретиться с Венке Андресен, так как у меня возникло много новых вопросов. Вы записали?

Она записала. Я поблагодарил, положил трубку и начал свой понедельник.

Был очередной серый день. В воздухе чувствовался дождь. Непогода затаила дыхание, и природа ждала, когда же разверзнутся облака и выльется этот неизбежный дождь: никто не сомневался, что он вот-вот начнется.

Стоял полдень, был настоящий март, немного посветлело, солнце висело высоко за облаками. И хотя было пасмурно, небо светилось иначе, чем это обычно бывает в феврале.

Февраль – это коренастый мужчина где-то в лесу, с инеем в бороде, в вязаной шапочке, надвинутой на лоб, с по-зимнему блеклыми, глубоко посаженными на широком лице глазами.

Март – это только что проснувшаяся женщина. Она нежится в постели, прячет свое лицо от лучей солнца, падающих на нее, и еще сонным голосом спрашивает у тебя: «Уже утро?»

Да, уже утро. Не только свет стал иным, изменилась и температура, блики на крышах, холодный ветер, подувший с севера, но уже несущий в себе потепление, и женщина, встретившаяся тебе на улице, чуть-чуть освободила шарф на шее.

Это было утро, это был март.

На этот раз меня не провели в камеру к Венке. Мы встретились в небольшой комнате для посетителей, где стоял деревянный стол, несколько стульев и сидела надзирательница. Она сидела прямо у двери и делала вид, что ничего не видит и не слышит.

Венке двигалась мелкими шажками, и казалось, что она уже приспособилась пересекать ограниченное тюремное пространство. В ее походке появилось что-то пассивное и тупое.

Она слегка улыбнулась мне и села на ближайший к двери стул. Она изменилась. Я не видел ее трое суток – три дня и три ночи, которые провела она в четырех стенах за тяжелой запертой дверью, в камере, которая освещается небольшим квадратным окошком с матовым стеклом.

Дни и ночи в камере гораздо длиннее дней на свободе. Они кажутся годами и запоминаются как годы. Венке Андресен выглядела как если бы она провела здесь шесть лет, а не трое суток. Кожа ее побледнела, стала влажной и болезненной. Серые тени под глазами были следствием не только недосыпа, но и внутренней лихорадки. Та же лихорадка придала ее матовым глазам блеск серой глазури.

Она уже проиграла свое дело. Шесть лет назад.

Руки ее безвольно лежали на столе. Я наклонился вперед, взял и сжал их, пытаясь пробудить в них жизнь. Но она не реагировала. Она не пожала в ответ мою руку и не попыталась удержать ее. Ее ладони лежали в моих, как недоеденные булочки.

– Как дела, Венке? – спросил я.

Она не ответила. Она смотрела на меня, а в глубине ее глаз что-то светилось.

– Что-нибудь случилось? – спросила она.

Я выпустил ее руку и показал на свое лицо.

– Ты об этом? – спросил я.

Она кивнула.

– Короткая встреча с Джокером и его компанией. Я с ним сегодня еще встречусь, нравится ему это или нет.

– Будь осторожен, – произнесла она и огляделась, будто хотела сказать, что если я не буду осторожен, то окажусь там же, где она – не по ту сторону стола, не по ту сторону стены.

– Я хочу тебя кое о чем спросить, Венке.

Она смотрела на меня и ждала, но взгляд ее был безразличен. Ей было вовсе не интересно, о чем я хочу ее спросить.

И я подумал, какие ночи ей пришлось здесь провести, какие сны она видела – тяжелые сны – и как они ее изменили.

– Рикард Люсне, – начал я. – Я говорил с ним. Мы, между прочим, вспоминали прошлый вторник, тот вечер, о котором ты мне рассказывала…

Я смотрел на нее, не отрываясь, но не замечал никакой реакции – абсолютно никакой.

– Он описал все не так. Его рассказ сильно отличается от твоего.

Глаза ее остекленели, как у куклы с закрывающимися глазами. Она впала в сон Спящей красавицы – глубокий, беспробудный сон. Может, ее надо было поцеловать, чтобы разбудить…

– Что же все-таки произошло, Венке, когда вы вернулись из ресторана?

– Что произошло? – после паузы бесстрастно произнесла она. – А разве произошло что-нибудь? Я тебе все рассказала.

– Да? Но он говорит совсем другое. Он утверждает, что остался у тебя ночевать. Это правда?

Ее руки не встрепенулись, она просто вытащила их из моих ладоней и отодвинулась к краю стола.

– Значит, он лжет, Варьг. И если ты ему веришь, значит, ты мне не друг.

Она должна была закричать от возмущения, а фраза прозвучала так, будто мы были женаты лет двадцать и она говорила мне, что сегодня на обед собирается приготовить рыбные котлеты.

– Я твой друг, Венке, ты это знаешь. И я не верю ему, если ты говоришь, что он лжет. Но почему, почему он лжет?

Она пожала плечами.

– Таковы мужчины.

Большего и не скажешь. Кратко, обобщенно и обжалованию не подлежит. Это был приговор, вынесенный всему мужскому населению, приговор к расстрелу на рассвете с завязанными глазами – всем нам, несущим в себе и смерть, и предательство, и ложь как наследство, передаваемое из поколения в поколение, от отца к сыну, – всем нам, мужчинам.

Нечего было спрашивать снова. У нее не было причин говорить мне неправду. И я двинулся дальше.

– Гюннар Воге? – спросил я.

Что-то в ней изменилось. Она закрыла глаза и резко тряхнула головой. Когда она их снова открыла, взгляд ее прояснился. Я почувствовал, что она опять здесь, она присутствовала.

– Да, а что с ним?

– Почему ты не сказала, что вы знакомы?

– Я не понимаю, – помедлила она. – Я не вижу никакой связи. Какое это имеет значение. Я вообще о нем не думала, пока ты не спросил…

– Вы когда-то встречались?

– Да, но, боже мой, Варьг, с тех пор прошла вечность. Ведь не могу же я годами помнить, с кем я встречалась много лет назад.

– Но он тебя любит?

– Этого я не знаю, – жестко сказала она.

– Хорошо, возможно, не знаешь. Но тебе не показалось странным, что он внезапно оказался здесь, в том же районе, где и ты, в доме напротив?

– Нет, а почему? Многих людей встречаешь так же неожиданно. Идешь в гости и вдруг встречаешь человека, которого не видела лет десять. Покупаешь билет в кино, а перед тобой сидит девочка, с которой ты училась в школе двадцать лет назад.

– Но ты встречала Гюннара Воге и разговаривала с ним.

– Встречала его? Я столкнулась с ним раза два на улице, и мы перекинулись парой слов. У нас теперь нет ничего общего.

– А раньше?

– Да, когда-то нам было неплохо вдвоем. В течение двух месяцев много-много лет назад. До того, как я встретила Юнаса. Собственно, это было той осенью, когда я познакомилась с Юнасом. А если бы этого не случилось, кто знает? Но я встретила Юнаса, и для меня больше никого не существовало – только он. Я уже не могла смотреть на других мужчин. Для меня был только Юнас. Ведь такова любовь, правда?

– Да, говорят… – отозвался я. – Значит, Юнас был причиной того, что ты рассталась с Воге.

– Может быть… Но это не означает…

– Чего?

– Не можешь же ты поверить… ведь не думаешь же ты…

– Во что я не могу поверить? Что мне не следует предполагать, Венке?

– Но это же смешно, Варьг. Это было сто лет назад и не имеет никакой связи с настоящим.

– Совсем необязательно. – Я вдруг почувствовал, что говорю резковато. Мой голос стал строгим, и я остановился. – Тебе не надо защищать других, Венке, – мягко сказал я. – Пусть Гюннар Воге защищает себя сам, если это будет необходимо. У него к этому и талант есть. Мы должны доказать, что ты невиновна.

– Да, но… – И снова непроницаемая пелена затянула ее глаза, голос стал бесцветным и безразличным. – Это безнадежно, Варьг. Они засудят меня, я знаю. Они посадят меня за решетку до конца жизни, и я никогда не увижу Роара. Может, это и к лучшему. Мне все равно: Юнас умер, он покинул меня. Что мне осталось? Что мне теперь делать на свободе?

Я снова наклонился к ней.

– Ты можешь делать что угодно, Венке! В конце концов, ты молода, ты можешь начать все сначала. Ты можешь встретить новых мужчин, найти мужа. Людям не свойственно любить всю жизнь одного человека. Мы любим многих – матерей и дочерей, отцов и сыновей, мужей и жен, любовников и любовниц. Ты встретишь кого-нибудь – если не в этом, то в следующем году, если не сегодня, то завтра, ты не должна сдаваться, понимаешь?

Она молчала.

– Когда Юнас ушел от тебя и ты знала, что Гюннар Воге рядом, ты не подумала возобновить с ним знакомство? Могла бы ты завязать с ним отношения? Ведь это человек, которого ты когда-то знала, с которым тебе когда-то было хорошо.

– Нет, Варьг! Нет, никогда! – Она тяжело проглотила комок, застрявший в горле, глаза ее наполнились слезами, и в голосе тоже звучали слезы. – Для меня существовал только… – ее губы беззвучно произнесли имя Юнаса.

Я дал ей выплакаться. Сидя очень прямо, она беззвучно рыдала, не закрывая лицо руками. Слезы текли и текли из ее глаз, оставляя мокрые блестящие дорожки на щеках, а скатываясь, собирались над верхней губой и текли дальше в уголки рта и на подбородок. Я следил за ними, и они казались мне первыми весенними ручейками, самыми первыми признаками весны в марте, когда замерзшие ручейки оттаивают под лучами молодого солнца, а ночью готовятся к предстоящему празднику.

Слезы кончились. Она больше не плакала. Я вынул из кармана чистый носовой платок и наклонился к ней. Я вытер слезы с ее лица, и под глазами остались лишь припухшие красные дуги.

– Я еще приду, Венке. Ты успокойся. Все будет хорошо. Вот увидишь.

Она утвердительно кивнула и сжала припухшие губы.

У меня засосало под ложечкой. Я отвел взгляд от ее губ и посмотрел ей в глаза. Мне хотелось проникнуть взглядом за поволоку, окутавшую ее глаза, чтобы разбить ее отчужденность и пробудить ее от сна Спящей красавицы.

Я не удержался, перегнулся через стол и увидел ее лицо вблизи. А если бы она хоть чуть-чуть наклонилась ко мне, я мог бы поцеловать ее.

Но она не наклонилась. Она сидела прямая и застывшая по ту сторону – за тысячу миль от меня, своей большой любовью отделенная от настоящего. Так что я выпрямился и проговорил:

– Ну что ж. Вот и все.

Мы поднялись почти одновременно. Нам больше не о чем было говорить.

– Будь осторожен, Варьг, – сказала она.

– Хорошо, – ответил я.

Надзирательница тоже встала. Я смотрел, как она повела Венке обратно в камеру. Венке двигалась как больная, которой после долгой, тяжелой болезни только что разрешили ходить. Надзирательница казалась строгой медсестрой, ведущей больную обратно в постель.

А я? Я как ветер. Я пронесся мимо, и вряд ли кто заметил, что я был тут. Я задавал свои вопросы, а мне в ответ задавали новые. «Такова любовь, правда?» – спросила она.

Конечно, я был согласен. Любовь – вещь одинокая, как красивый камешек, который ты нечаянно найдешь на пляже и потом носишь в кармане брюк, тех, что редко надеваешь. Но он лежит там в шкафу, и ты знаешь об этом. Он может быть с тобой всю жизнь – от рождения до смерти, – ты и об этом знаешь. Любовь слепа, как камень, и одинока, как пустынный пляж, и ты знаешь об этом тоже.

Я покинул полицейский участок, легкий, как локомотив, и радостный, как осквернитель могил.

 

42

Будто серая цементная крыша опустилась над городом, и стало неестественно темно. Должен был пойти дождь.

Я быстро шел по набережной к зданию, где всегда находится моя контора, даже если меня в ней нет. Когда я проходил мимо кафе на втором этаже, в нос ударил запах кофе. Но я не позволил себе соблазниться. Я пошел к себе и заперся в конторе. Здесь пахло старой пылью и пересохшим от батарей воздухом. Пахло затхлостью, как в могиле.

– Могила! Пришел труп! – громко сказал я.

Но никто не ответил. Я даже не услыхал эха своего собственного голоса. Я снял куртку и сел за письменный стол. На стене посредине висел календарь с февральским листком. Но у меня не было сил подняться, пойти и сорвать эту февральскую страницу, освободив дорогу марту. К тому же февральская картинка мне больше нравилась. Там была фотография фьорда с запорошенными снегом вершинами гор на другой стороне залива и с голубым-голубым ясным небом, каким его обычно рисуют шестилетние дети.

Я повернулся и посмотрел в окно. Рука всевышнего плеснула пригоршню воды на оконное стекло. На улице было полутемно. Машины двигались по набережной с зажженными фарами, будто их позабыли выключить после тоннеля Эйдсвог. Я видел, как торговцы на площади накрывали свой товар на столах и люди с раскрытыми зонтами спешили под крыши домов.

И вдруг небо разверзлось. Молния разрубила темноту двумя яркими вспышками, загремел гром такой силы, как если бы две горы – Флейен и Ульрикен – столкнулись и рассыпались теперь на тысячи кусочков. Гром гремел, как падающий камень. Стайка белоснежных чаек невидимой рукой была отброшена к острову Аск, и птицы горько плакали над своей судьбой и нервно взмахивали крыльями. На выступ за моим окном сел голубь, поспешил перебраться в уголок и встал там, наклонив голову набок и закрыв глаза, ожидая, когда кончится грохот этого Судного дня, когда всех чистых отделят наконец от нечистых.

И хлынул дождь.

Будто море пошло стеной на город. Дождевые капли – большие, тяжелые и серые – падали не одна за другой, а низвергались каскадом. Они взрывали тротуары и улицы. За секунды они наполнили брезент, которым были прикрыты столы торговцев, и он стал похож на гамаки, а сточные канавки стали похожими на ошалевшие весенние горные ручьи, коричневая бурлящая грязная вода со скоростью урагана устремилась в водостоки.

В течение двух минут улицы опустели, люди жались к стенам, стояли на ступеньках подъездов, в дверях и у входов в общественные туалеты. В магазинах толпился народ, но не за покупками, а прячась от дождя. В кафетериях незнакомые друг с другом люди сидели по четверо за столиками.

Я был в своей конторе и следил за этим представлением. Снова огненным сполохом над городом ударила молния, новые раскаты грома захлестнули все как водопад. Потоки дождя дочиста вымыли улицы, смыв следы прошедшего воскресенья и подготовив город к наступающей новой неделе.

Дождь шел почти полчаса. Молнии замирали и становились похожими на сигналы SOS, подаваемые карманным фонариком со старыми батарейками откуда-то из района Фана. Гром стихал и становился похожим на бурчание в животе у соседа. Дождь едва моросил и серебряным шелком накрывал крыши домов, деревья, горный склон и набережную. Разноцветные зонтики один за другим выбирались из укрытий, лица людей были бледны, но не напряжены, а глаза похожи на вновь зажженные солнца. Все закончилось, и жизнь продолжалась.

Я полистал телефонную книгу, нашел нужный номер и позвонил Рикарду Люсне. Он поднял трубку.

– Люсне? – спросил я. – Это Веум.

– А-а? Добрый день. Спасибо за компанию в пятницу.

Я слушал и представлял его – волк. По-волчьи серые, как сталь, волосы, затаился за своим письменным столом, руки и ноги стальные.

– Я только что разговаривал с Венке. Она не передавала тебе привета, – продолжал я.

– А? Что? Что ты этим хочешь сказать?

– Она просила меня не передавать тебе привет.

– Не передавать?

– Нет. Ей не очень-то понравилось, что ты мне рассказал.

– Я рассказал… А ты что, ей передал?

– Ведь это ложь, не так ли, Люсне? Ты все-таки не спал с ней в прошлый вторник. Тебе это не удалось. На этот раз ты спасовал.

В трубке была тишина. Небо прояснялось пятнами. Дождь совсем перестал.

– Ну так что, Люсне?

– Ну что же, может, и не спал, – произнес он медленно после паузы.

– Но зачем ты врал, Люсне?

Мне хотелось увидеть его, но не было времени ехать так далеко только для того, чтобы увидеть, как глупо он выглядел, когда говорил:

– Ты же знаешь, Веум, как это бывает между нами, мужчинами.

– Да? Нет, нет, я не знаю. Расскажи мне ты, который видел свет и знает женщин.

– Послушай, Веум. Не валяй дурака. Я знаю, что я… Я сам признаюсь, когда делаю глупости. Но иногда трудно удержаться от трепа.

– Не иногда, а чаще всего. Но ты мне все никак не расскажешь, как это бывает между нами, мужчинами.

– Ну что ж. Нет, я не спал с ней. Это правда. Но язык иногда тебя подводит, верно? Бежит на пятьдесят метров впереди. Я рассказал тебе так много. Обо всех Других женщинах и о том, как я был увлечен Венке. Не мог же я вдруг рассказать о своем первом поражении? Для меня это было невозможно, Веум. Я слишком мужчина для этого.

– Значит, она сказала тебе «нет»?

– Да. Она сказала «нет», просто и прямо: «нет». Я спросил, не могу ли войти. И она ответила: «Нет, об этом не может быть и речи, Рикард». Вот и все. Она ответила «нет», и я пошел домой и лег спать.

– И тебе трудно было это мне рассказать?

– Да. Трудно, Веум.

– Как и все остальное, о чем ты умолчал.

– Все… остальное? – Длинная пауза между словами.

– – Да, о твоем сыне. О твоем единственном сыне Юхане-безотцовщине, так сказать, о Юхане Педерсене, которого зовут Джокер. О твоем сыне от женщины по имени Хильдур Педерсен, о твоем сыне, за которым ты следил, пока он рос, и которому помогал все эти годы на расстоянии, только на расстоянии. Почему ты мне не рассказал об этом, Люсне?

– Я… Я… Я не понимаю, какое это имеет отношение. В конце концов, каждый человек может иметь какие-то свои секреты, разве не так?

– Да, если этим он не покрывает убийцу.

– Убийцу? Но это же смешно, Веум. Ты же не думаешь, что Юхан… что он как-то замешан.

– Нет, Люсне. Я не думаю. Я знаю, что это не он. Но дело идет об убийстве и, чем больше деталей будет скрыто, тем труднее установить истину, если вообще существует истина, в отличие от…

– Веум… – У него, видимо, пересохло в горле. – У меня есть деньги, Веум. Я могу заплатить. Если ты только оставишь мое имя в стороне, так, чтобы никто не узнал про Юхана. Я могу…

– А что трагичного в том, что у тебя есть ребенок, рожденный вне брака, тем более в наше время, Люсне?

– Не в этом дело. Но люди хотят все знать, люди скажут, будто я его бросил, будто я виноват в том, что он стал таким, какой он есть.

– Люди скажут… И они, наверное, будут правы, – сказал я.

– Послушай, я не знаю, кто платит тебе гонорары за то, что ты все это раскапываешь, но я думаю, что не Венке. Я готов заплатить свою часть твоего гонорара, Веум, за то, что ты помогаешь ей, если только ты…

Я смотрел в потолок. Там еще не догадались пробить дырку, чтобы через нее бросать золотые монеты мне прямо на голову. Со всех сторон мне обещают деньги, но по какой-то причине эти деньги так и не доходят до моего почтового ящика. Может, что-то не в порядке на почте?

– Мой гонорар уже выплачен, Люсне. У тебя больше нет никаких секретов, которые тебе хотелось бы мне доверить, прежде чем я повешу трубку?

– У меня… нет. Нет, но…

– Тогда всего хорошего. Может, встретимся когда-нибудь на соревнованиях ветеранов. Потренируйся сегодня, Люсне, но не пересекай мои дорожки, хорошо?

– Я…

Но я не стал слушать. Я повесил трубку.

Мне нужно было кое-кому позвонить, сделать очень важный звонок.

Белые пятна на небе расплывались и ширились. Может, и проглянет ясное голубое небо перед тем, как совсем стемнеет.

Я позвонил в рекламное бюро «Паллас» и попросил к телефону Сольвейг Мангер.

– Минутку, – бесстрастно прозвучало в ответ.

Я ждал, глядя на часы. Под треснутым стеклом двигались стрелки. Шел третий час. Солнце двумя снопами пробило где-то далеко у горизонта серо-белое облачное покрывало.

В трубке зазвучал ее голос. Голос был слегка испуганный, словно ее не слишком баловали хорошими новостями в последнее время.

– Алло! Говорит Сольвейг Мангер.

– Добрый день. Моя фамилия Веум. Варьг Веум. Я частный сыщик, и я…

– Если это шутка, – прервала она меня, – то…

– Нет, нет, фру Мангер. Это вовсе не шутка. Я очень сожалею, если вам так показалось.

– Извините, но я стала очень нервной в последнее время. Я… я никогда раньше не говорила с настоящим сыщиком.

– Это понятно, – ответил я. – Редко кому приходится, пока сыщик не позвонит сам. Видите ли, было бы преувеличением сказать, что я знал Юнаса, но мы довольно близко сошлись в последний вечер накануне его… И он рассказал мне о вас, рассказал так… В общем, я подумал, что вам, может быть, интересно будет услышать кое-что из того, что он мне рассказал. Возможно, и вы в свою очередь сможете рассказать мне что-нибудь о нем. Я пытаюсь выяснить, как все это произошло и что Же, собственно, произошло.

– Что произошло? А я думала, что этим занимается полиция. Я… минуточку. – Ее прервали. Я слышал, как она говорила кому-то: «Нет, не сейчас. Чуть-чуть подождите, минут пять. Хорошо. И будьте любезны, прикройте дверь». Потом она снова заговорила со мной.

– Да-да? Алло!

– Алло!

– На чем мы остановились? Я… да, вы хотели поговорить со мной.

– Да, очень. Если вам не трудно. Я очень ценил Юнаса, хотя и не слишком хорошо его знал. Я…

– Уточним, Веум, – прервала она, – Веум? Я правильно вас называю?

– Да.

– Мой муж теперь, конечно, все знает о Юнасе и обо мне. Полиция была настолько любезна, что рассказала ему об этом. Видимо, это было необходимо. – Она так глубоко вздохнула, что можно было услышать на Вогене. – Так что если вы думаете о деньгах, то с меня взять нечего. Я не хочу вас обижать, но…

Теперь был мой черед прервать ее. И я как можно мягче сказал:

– У людей очень неправильное представление о частных сыщиках. Насмотрелись плохих американских фильмов. Нас представляют либо эдакими широкоплечими темноволосыми самцами с бутылкой виски в одном кармане и с красивой блондинкой в другом, либо коротышками-уродцами, зачесывающими волосы с одной стороны на другую, чтобы прикрыть свою блестящую плешь, и непременно с пятнами от яичного желтка на галстуке, – уродцами, которые только и делают, что вымогают деньги у неверных жен. А на самом деле, – я огляделся, – на самом деле мы обычные люди, сидим в своих крошечных конторах с кучей неоплаченных счетов, что, впрочем, нас не обескураживает, а на стене у нас висит календарь, но не хватает мужества сорвать февральский листок и заменить его на мартовский. Мы похожи на инкассаторов. – Я перевел дыхание и спросил: – Когда мы могли бы встретиться?

– Скажите мне, – задумчиво спросила она, – вы всегда так разговариваете?

– Только когда трезв.

– Я не думаю, что у нас много…

– Не придавайте значения тому, что я говорю, и не пугайтесь. Я часто не могу себя остановить – ничего не могу с собой поделать. И если говорю с глазу на глаз с женщиной моложе шестидесяти, я бываю похож на флиртующего тринадцатилетнего подростка: безопасен, как муха без лапок.

– В конце Эврегатан за церковью святой Марии есть маленькая кондитерская.

– Да. Точно. Я знаю где.

– Мы могли бы там встретиться в полчетвертого или около того?

– Прекрасно. Я буду ждать.

– Но я должна вернуться домой в половине пятого. Мой муж…

Она больше ничего не сказала, но я понял, что в настоящее время не следует испытывать границы терпения ее мужа.

– Хорошо, это подойдет. До свидания.

– До свидания.

Я положил трубку и выдохнул. Я все-таки это сделал.

Я поднялся, решительно обогнул стол и подошел к календарю, поднял руку, но передумал. Нет, не сейчас. Не сейчас.

Я запер контору и спустился вниз, в похоронное бюро хороших обедов. Медленно и обстоятельно я ел какое-то блюдо – так едят свою последнюю трапезу приговоренные к смертной казни. Но даже смертный приговор не сделал бы это блюдо вкусней.

 

43

Бергенское объединение паромов, работающих на электроэнергии, все еще продолжает свое существование благодаря государственным субсидиям и водит паромы через залив Воген от Новой церкви до Брадбенкена. Сокращенно оно обозначается буквами Б.О.П., и мы, мальчишками, совершая частые поездки через залив, чтобы попасть в спортивный зал «Викинг», называли паром Бопкой.

На Бопке мы переправлялись и потом, когда ходили на танцы в «Викинг». Танцы кончались поздно, и паром уже не ходил. Тем, кому не надо было провожать девушку домой «куда-то на Сандвикен» (почему-то девушки, которых мы провожали, всегда жили на Сандвикене, короче говоря, нам всегда приходилось идти в противоположном направлении от дома), пешком огибали залив по суше, чтобы попасть домой.

С тех пор паром изменился. Вместо старого деревянного бело-коричнево-черного стал курсировать зелено-оранжевый, сделанный из пластика. Волны подбрасывали его сильнее, и звук его мотора был совершенно иной.

Я пошел по Гогатен, купил в киоске газету, спустился к парому, чтобы переправиться через залив и попасть в Дрегген.

Мне вдруг ясно вспомнились годы, проведенные в Нурднесе, вспомнились ощущения всех времен года. Я шел и думал об этом. Я не уверен, что трамвай ходил прямо сюда, но хорошо помню, что мой отец – кондуктор трамвая, – возвращаясь домой, сходил с автобуса на Хаугевейен, в самом ее конце. На голове у него всегда была аккуратно надета шапочка, а через плечо перекинута сумка. Летом лицо его было покрасневшим, а зимой оно приобретало сероватый оттенок. Лицо тяжеловатое, круглое, с обвисшими щеками. Губы крепко сжаты, сжаты и челюсти, будто он всегда сидел за рулем трамвая, который вот-вот должен был или остановиться, или отойти. Обычно он спускался по ступенькам лестницы, ведущей с Хаугевейен, а я бежал ему навстречу и кричал: «Эй!» И он трепал меня по волосам, и глядел своими проницательными глазами, и спрашивал, хорошо ли я вел себя сегодня.

С работы он возвращался домой к своим книгам и газетам. А минут через пятнадцать из переулка выходила мать и кричала мне: «Варьг! Пора обедать!» И даже сейчас, когда я закрываю глаза, я вижу ее бледное лицо, мягко очерченное, как и вся ее фигура, ее рот, который скорее подошел бы для лица, более молодого и красивого, ее глаза, теплее и темнее, чем у отца, и слышу ее голос, звавший меня домой.

Наши обеды: клетчатая клеенка, соленая треска в один день недели, жареная рыба на следующий, потом рыбные тефтели и рыбное рагу на другой день, потом жесткие мясные котлеты сменялись солониной. Десерт подавался раз в неделю, по воскресеньям. Это обычно было желе с синтетическим привкусом и ванильным соусом, который почему-то всегда был теплым.

Отец сидел по одну сторону стола, мать – по другую, а я посредине, напротив окна. Окно было как бы четвертой персоной – живой и осязаемой, – потому что за окном были времена года: все заливающее солнце, стремительный дождь, хлопьями падающий снег или ажурный иней. Это было давно, целую вечность тому назад.

Мать и отец уже умерли. И я давным-давно не сидел за этим столом, где мы обычно обедали втроем. И от Нурднеса тех времен, можно сказать, ничего не осталось.

Я вошел на паром и стал так, чтобы хорошо видеть Нурднес: высокие уродливые кирпичные дома, окаймлявшие теперь залив, – это бесконечное разнообразие неудачных архитектурных решений, вытянувшихся, как Китайская стена, от Торговой площади до Нурднеса. Меня вдруг объяла тоска, как будто я покидал страну обетованную, страну своего детства, и я думал о тех, кого оставил дома: родных, но умерших людей, дорогие лица, которые я больше никогда не увижу, дома, мимо которых никогда не пробегу – ни маленьким мальчиком, ни взрослым мужчиной, – потому что и домов тех больше нет.

Паром шел к Флеену и Дреггену, к тем пригородам, которые еще оставались относительно нетронутыми. По склону горы карабкались маленькие деревянные домики, вдоль набережной выстроился ряд домов старой постройки. А над всем этим возвышался Флеен: его контуры были постоянны, их нельзя было изменить, а впрочем, может быть, и можно. Я прошел по парому и сошел на берег.

 

44

Кондитерская была очень маленькая. Она служила и кафе, и магазином одновременно. Здесь не было места для певцов, и довольно трудно было хоть как-то уединиться. Я бы выбрал для свидания место получше.

Прилавок с пирожками, пончиками и пирожными делил комнату пополам. В глубине справа стоял застекленный холодильный шкаф. В нем были выставлены разнообразные желе и фруктовые воды. Между дверью и прилавком расположились два столика на двух человек каждый. Рядом с окном, налево от двери, был еще столик. Больше столов не поместилось. Я выбрал место недалеко от прилавка. Оно показалось мне наиболее уединенным, если так можно сказать, когда сидишь в полутора метрах как от прилавка, так и от двери.

Пожилая седая женщина с лицом, вдоль и поперек изрезанным морщинами, стояла за прилавком. Она была одета в желтую униформу: кофточка, юбка и фартук.

Я заказал две ромовые бабы и чашку шоколада со сливками. Было двадцать пять минут четвертого. У меня есть дурная привычка: я всегда прихожу на пять минут раньше.

В двери появилась Сольвейг, освещаемая лучами заходящего солнца. Ей не нужно было меня искать. Кроме нас, здесь никого не было. Когда она приблизилась, я заметил, что она небольшого роста. Сольвейг протянула мне свою маленькую светлокожую руку и сказала:

– Здравствуйте, я Сольвейг Мангер.

Я встал и взял ее руку.

– Варьг Веум. Добрый день.

Мы обменялись крепким рукопожатием, и Сольвейг извинилась, что опоздала. Я сказал, что это ничего, и она Улыбнулась, будто уже наперед знала, что я обязательно так скажу. Она подошла к прилавку, заказала чашку кофе и половинку сдобной булочки.

Вернувшись, она села, расстегнула пальто. Пальто было из зеленого вельвета, уже не новое, местами выцветшее, с большими отворотами и широким поясом с темно-коричневой пряжкой. Бежевая блузка в мелких цветочках, оранжевых и коричневых, придавала облику Сольвейг что-то осеннее, печальное. Блузка была свободной, мягко спадала с плеч, не выдавая очертаний фигуры. Это было романтично и загадочно, так как фигуру можно было домысливать: маленькие, как холмики, груди, крепкая тонкая талия и мягкий живот. Плечи узкие и прямые – она сидела ровно, естественно выпрямившись.

На ней была юбка из зеленого бархата, и ее широкие бедра в сочетании с узкой грудью казались непропорциональными. Ее фигура была далека от классического идеала и не похожа ни на полноватую Венеру, ни на цветущую Диану. Но это была фигура женщины, в которую моментально влюбляешься, потому что во всем ее облике есть что-то трогательное, нуждающееся в защите и нежности.

Мое изуродованное лицо рядом с ней было просто недопустимым – мятое, некрасивое, даже безобразное. Я поднес руку к лицу, чтобы хоть как-то прикрыться, и пощупал свою щетину.

– Мы где-нибудь встречались раньше? – спросила она и посмотрела мне прямо в глаза.

Я опустил руку.

– Не могли бы мы перейти на «ты», – попросил я, – а то приходится постоянно напрягаться, чтобы не ошибиться и сказать «вы».

Она несмело улыбнулась.

– Хорошо, и называй меня Сольвейг. А я буду называть тебя… а как? Видар?

– Я только могу мечтать, чтобы меня так звали.

– Да? – Глаза у нее были синие, темные-темные. Волосы, обрамлявшие ее лицо, делали его очень юным. Они были не светлые, и не каштановые, и, конечно, не рыжие – в них было все. Я полностью согласен с Юнасом – это было первое, что бросалось в глаза.

– Меня зовут Варьг, – сказал я.

Но она не засмеялась.

– Послушай, я боюсь, что у нас будет трудное знакомство. Я не верю тому, что ты говоришь. Я не поверила, что ты частный сыщик, и теперь… тебя действительно так зовут?

– Да, – кивнул я. – Меня зовут Варьг, и я частный сыщик.

– Конечно, – она улыбнулась. – Теперь я верю. Я поверила, когда тебя увидела.

У нее было красивое лицо, хотя и не отвечающее классическим требованиям. Оно было очень своеобразным– Маленький рот с губами не тонкими и не пухлыми. Когда она улыбалась, щеки становились округлыми и полными, а у уголков рта появлялись ямочки. Нос небольшой, прямой, твердо очерченный волевой подбородок. Если бы не волосы, она была бы просто симпатичной. В глазах ее светилась мягкость и доброта, но волосы…

Я не отрывал взгляда от ее волос, и она сказала:

– Как раз сейчас ты должен спросить, какого цвета мои волосы?

– Правда? – улыбнулся я.

– Все обязательно об этом спрашивают, раньше или позже. Чаще раньше.

– И что ты отвечаешь?

– Я говорю «так, нечто среднее» или «каштаново-русые», и тогда уже больше вопросов не задают.

Она мне нравилась. Она сидела, выпрямившись, за маленьким столиком напротив меня и, склонившись к кофейной чашечке, время от времени бросала на меня короткие, изучающие взгляды. Глаза ее не задерживались на моем лице и тут же возвращались в темную глубину кофе.

Она была не слишком молода. Веерок тоненьких морщинок в уголках глаз говорил о том, что ей, конечно же, за тридцать. Последние дни не прошли для нее даром. Я заметил темные тени под глазами, которые не были видны неделю назад, и напряженной складки у бровей тогда не было. Морщинки были воспоминаниями о переживаниях – из тех, что либо проходят, либо становятся еще заметней и остаются до конца жизни, до того дня, когда ты сам, если тебе повезло, оставишь узкий круг близких скорбеть по тебе.

– Сольвейг, – сказал я.

Она вскинула на меня глаза, и, когда она ответила «да?», я почувствовал в ее голосе напряжение и страх.

– Во вторник, на прошлой неделе, я был вместе с Юнасом в баре, и он…

Ее глаза заблестели, мягкие губы дрогнули, рот искривился. Она крепко сжала губы и быстро смахнула слезы рукой.

– Извини… я…

Дама за прилавком деликатно удалилась в заднюю комнатку, и мы слышали, как она подвинула стул, а потом Шумно листала газеты.

– Я не хочу тебя огорчать, я говорю с тобой откровенно, – снова начал я. – Я хотел встретиться с тобой, чтобы побольше узнать о Юнасе, потому что я должен найти его убийцу и потому что я сам не слишком хорошо его знал. Ведь я виделся с ним всего лишь раз.

– В тот вторник? – Она изумленно посмотрела на меня.

– Да, – хрипло ответил я.

– Это же был последний день его жизни. Я потом все время об этом думала и пыталась припомнить все, что мы делали в тот день, о чем говорили. Но ничего особенного не было. Был обычный будничный день… Совершенно обычный. И я не знала… Мы не знали, что день этот был последним. А как бы мы жили, если бы знали об этом, Варьг? Если бы мы знали? Наверное, каждый день нужно жить так, будто он твой последний. – И она посмотрела мне прямо в глаза. – А ты, Варьг, ты многое изменил бы, если б знал, когда твой последний день?

– Да, конечно, я думаю, что изменил бы.

– Ты бы изменил! Все бы изменили! Но мы не знаем этого, а потом – потом уже слишком поздно. – Она прикусила губу. – Я… я любила его…

Я был необычайно тронут.

– Послушай, Сольвейг, – сказал я, – прежде чем ты мне ответишь, я хочу, чтобы ты знала, что всегда можешь положиться на меня.

Она накрыла мою руку своей и подержала несколько секунд. Потом сжала ее у запястья и мягким, теплым голосом проговорила:

– Я знаю, Варьг. Я знаю, что тебя зовут Варьг и что ты частный сыщик. Я знаю, что все, что я тебе скажу, останется между нами. Я вижу это по твоим глазам. При других обстоятельствах мы могли бы стать хорошими друзьями.

– Юнас рассказывал мне… – начал я.

– Извини, я тебя перебила. Что рассказывал тебе Юнас?

– Юнас рассказывал мне о тебе. Он сказал, что никогда никому раньше о тебе не рассказывал. Я не знаю, почему он выбрал именно меня. Он немного опьянел, но…

– Однажды, Варьг, наступает день, когда твои тайны выходят наружу. Ты носишь что-то в себе, и тебе некому об этом поведать. Тебе хочется, тебе необходимо поделиться с кем-то, но даже твоя мать придет в ужас, если ты решишься ей это рассказать, да и лучшая подруга вряд ли поймет тебя. И ты твердо знаешь, безошибочно чувствуешь, что не можешь рассказать об этом никому, кроме того человека, который и есть твоя тайна. И вот случайно встречаешь кого-то – я не хочу тебя обидеть, Варьг, – но надо встретить человека, которого вряд ли так скороувидишь вновь. Тогда легче рассказывать. Ведь ты носишь свою любовь очень глубоко, и тебе надо с кем-то поделиться, разделить эту радость, хотя любовь твоя и незаконна.

Последние слова она произнесла, как бы рассуждая сама с собой, и у нее между бровями появилась вертикальная складка. Ее темные брови были натуральные, а ресницы слегка подкрашены. На губах тонкий слой розовой помады. Никакой другой косметики не было заметно.

– Юнас, – снова заговорил я, – рассказывал о тебе так, как никогда ни один мужчина не говорил мне о женщине. Во всяком случае, я раньше не слышал, чтобы так говорили. Он… было похоже… Это как болезнь, которой можно заразиться.

Мои последние слова вылетели быстрее, чем я хорошенько подумал, что говорю.

– Я хочу сказать, – поправился я, – что…

– Я подумала… – она внимательно посмотрела на меня. – Можешь себе представить, сколько я передумала с того момента, как полиция позвонила мне и сказала, что он мертв…

Она прошептала последние слова, потом вздохнула и продолжала мягким чистым голосом:

– Мне кажется, что время, проведенное с Юнасом, было нам подарено. Никогда раньше… Это были самые счастливые годы моей жизни, честное слово, Варьг. Неверность, измена или как там другие это называют, не знаю, но я никогда раньше не была так счастлива – с самого начала, с боязливой влюбленности до того момента, когда мы могли до конца отдавать друг другу себя, все свое тепло. Я помню, что, когда я в него влюбилась, у меня внутри что-то переворачивалось, шли какие-то непонятные сигналы, и я старалась подавить их, взять себя в руки, сказать себе самой: ты счастлива в браке, Сольвейг, счастлива. Но боже правый! Это все равно что попытаться остановить поезд, идущий на полной скорости. И еще я думала: неужели я счастлива в браке, если смогла так влюбиться в другого?– – Она вопросительно посмотрела на меня.

– Наверное, нет, – отозвался я. – Или можно одновременно любить двоих?

– Да, наверное, – она кивнула, – но не одинаково. А потом, значительно позже – ведь наши отношения развивались очень медленно, – потом, когда мы не могли друг без друга, уже ни для кого другого не оставалось места, Для меня существовал только Юнас, а для него – я. Нас было только двое. И он… он взял все на себя – все последствия наших отношений. А я – я медлила. И именно об этом я больше всего теперь размышляю. Может, я слишком долго медлила. Если бы я поступила так, как мы договаривались – -порвала с прошлым, сожгла бы все мосты и переехала с ним в другой город, – может быть, он и сейчас был бы жив, мой любимый. – Последнее она произнесла почти неслышно, куда-то в чашку. – Юнас всегда говорил, – продолжала она, – что в сексуальном плане ему было неплохо с его женой. И я ему верю. Он говорил, что его чувство ко мне сначала не было сексуальным, по крайней мере до нашей близости. Для него это было нечто романтическое, говорил он. А для меня… для меня романтическое чувство к Юнасу было довольно сильно, но к тому же он очень много для меня значил и в сексуальном плане. До него я ничего подобного не испытывала. Он был… – Она приглушила голос, переплела пальцы рук и опустила их на колени.

На руке блеснуло обручальное кольцо. За окном густела сероватая мгла. Доносился шум уличного движения. Желтый автобус остановился на противоположной стороне улицы.

– Юнас был первым и единственным, кто помог мне почувствовать себя женщиной, настоящей женщиной. – Она стала говорить еще тише. – Рейдару и мне – нам никогда не было так хорошо вместе. У нас это было не так…

Она вдруг покраснела каким-то легким прозрачным румянцем, будто только сейчас осознала, что сидит и рассказывает самое сокровенное мужчине, человеку, которого она впервые встретила полчаса назад.

Мы еще немного посидели. В кондитерскую вошел мужчина средних лет. Он купил половину пеклеванного хлеба и вышел. Женщина обслужила его и снова исчезла в своей подсобной комнатке, взглянув по пути на часы.

– Ты знаешь моего мужа Рейдара? – спросила Сольвейг.

– Нет, – покачал я головой.

Она что-то поискала в сумочке и через стол протянула мне фотографию. Это был любительский снимок: мужчина в высоких зеленых резиновых сапогах и посветлевших от стирки джинсах. Синяя куртка на нем была расстегнута, и виднелась клетчатая фланелевая рубашка. Он сидел на камне где-то у реки. У него были светлые, густые, коротко стриженные волосы и рыжая борода. Он улыбался маленьким, как у женщины, ртом.

– Это Рейдар, – сказала она.

– Юнас говорил, что он ему нравился. Рейдар, кажется, преподает в университете американскую литературу, он специалист по Хемингуэю. И еще он сказал, что Рейдар, наверное, упадет в обморок при виде живой трепыхающейся форели.

– Это один из недостатков Юнаса – он слишком категоричен в своих суждениях. Слава богу, Рейдар никакой не Хемингуэй, а то я бы не вышла за него замуж. Но надо честно признать, что за свою жизнь он видел намного больше живой форели, чем сам Юнас. Он любит бывать на природе. Да мы и встретились с ним в туристическом походе в горах в Ютунхейме. Мы с Рейдаром хорошие товарищи, мы живем вместе, и когда-то я очень его любила. Я любила его больше, чем он меня, до того, как встретила Юнаса. Теперь… теперь я не знаю… Может, теперь, когда нет Юнаса, я стану снова любить его больше, если только это ему еще нужно. Ведь для него это было большим ударом. Он ни о чем не догадывался. А после того, как ему все рассказали в полиции, он вернулся домой бледный, несчастный. Но ничего не сказал мне, и это было хуже всего, ты понимаешь? Он воспитанный человек и никогда не смог бы ударить меня. И вот теперь я не знаю, что с нами будет.

Она смотрела прямо перед собой, будто ничто уже не имело для нее значения, будто вся ее оставшаяся жизнь представлялась ей бесконечной поездкой с работы домой на автобусе сквозь бесконечные сумерки.

– Рейдар никогда не сможет понять того, что было между мной и Юнасом. Никто не может этого понять, кроме нас двоих.

– Это привилегия всех влюбленных, – осторожно прокомментировал я.

– Да, по-видимому. Может, это иллюзия и ничего особенного не было. Может, раньше или позже, так бывает у всех, если повезет.

Она допила свой кофе.

– Как странно, – продолжала она, – странно, как иногда жизнь режет по живому. Мы запоздали на десять лет. Нам с Юнасом надо было встретиться десять лет назад. Тогда мы оба были молоды, свободны, ничем не связаны. Мы предназначались друг для друга самой судьбой. Никого другого не должно было быть. Прошло совсем немного времени, и я уже не могла себе представить существования без Юнаса. И он чувствовал то же самое. Кто-то мог сказать, что мы вели себя неправильно, но мы не могли иначе. Мы любили друг друга. Это была настоящая любовь.

Теперь и я допил свой шоколад. На дне чашечки осталась легкая светлая пена.

– Мы, конечно, говорили и о разводе, – сказала Сольвейг. – Он больше не мог выдержать, и он сказал: как бы ты ни решила, а я это сделаю. И он сделал, а я все тянула. Я, конечно, думала о детях, о том, что будет с ними. Признаюсь: я думала и о том, что скажут знакомые и друзья, родственники и коллеги, что скажут в моей семье, в его семье. Я думала обо всех тех, кто меня любил и кто перестанет любить меня после этого, о всех тех, кто отвернется от нас. Я понимала: чтобы выдержать, нужны силы, твердые плечи, крепкие мускулы. Честно говоря, я не была уверена, что выдержу это. И только теперь… О… как это тяжело, Варьг! Только в последний месяц я начала склоняться к окончательному решению. Это был долгий и болезненный процесс, но теперь я почти созрела, чтобы сделать выбор между любовью и долгом. Все мы эгоисты. Мы хотим, чтобы нам было хорошо, хотим прожить приличную жизнь. А как поступить? – Ее глаза сделались совсем черными. – Психологически я была готова к разводу. Я выбрала Юнаса. И вот – вдруг все разрушилось. Это ужасно! – Она судорожно глотнула воздух. – И все напрасно. Ни для чего… Юнаса нет… а Рейдар… он все знает и, наверное, уйдет от меня, я останусь одна, сама с собой, со своими воспоминаниями о двух годах счастья и неверности.

– Но… – попытался я вклиниться.

– Но что такое неверность? Это то, что ты делаешь, когда встречаешь своего единственного, своего суженого? Или это то, что ты делаешь, живя с человеком, за которого вышла замуж, но которого больше не любишь? Когда я исполняла супружеские обязанности с Рейдаром, я не могла отделаться от этой мысли и злилась на себя, но не могла не думать о Юнасе, о том, как нам хорошо вместе. В эти мгновения меня мучила совесть, потому что я чувствовала, что изменяю Юнасу. Ты можешь это понять?

– Да, – ответил я. – Юнас говорил мне примерно то же самое, когда рассказывал о тебе.

Она изучающе посмотрела мне в лицо, в отчаянии пожала плечами и улыбнулась изумительной печальной улыбкой. Это была самая печальная улыбка, которую я когда-либо видел, это была улыбка женщины, стоящей на краю могилы и спрашивающей: «А что, разве жизнь уже кончилась? Так скоро?» Это была улыбка ребенка, впервые увидевшего море и спрашивающего: «Это и есть море? Такое пустое». Это была удивительно красивая улыбка.

Сольвейг взглянула на часы, а потом на меня.

– Мне пора. Ты о чем-то хотел спросить меня?

Я попытался вспомнить, но не смог.

– Это потому, что я наговорила тут всяких глупостей, – сказала она. – Я почти не дала тебе раскрыть рта.

Но хоть чем-то я помогла тебе?

– Не знаю. Если говорить об убийце, то вряд ли. Но ты и Юнас научили меня многому, о чем я раньше и не догадывался, чего никогда не понимал. Вы объяснили мне любовь.

Она печально кивнула и грустно улыбнулась.

– А может, все это и не напрасно. – Она старалась говорить весело. – В следующий раз ты расскажешь мне о себе. Пошли?

Я поднялся. Она застегнула пальто, и мы вышли. Я осторожно закрыл за собой дверь и кивнул пожилой даме, которая, выйдя из-за прилавка, направилась к нашему столику, чтобы убрать посуду.

Мы немного постояли у кондитерской. Подул холодный весенний ветер и откинул с лица Сольвейг ее волосы – лицо оказалось открытым, обнаженным.

– Ты забыл сказать мне, где я тебя видела, – спросила она.

– В прошлый вторник я заходил к вам в бюро, чтобы встретиться с Юнасом. Я стоял в приемной, когда ты прошла мимо.

– А-а… да, теперь я вспоминаю. – Она протянула мне руку. – Спасибо за встречу. Я рада, что поговорила с тобой. Мне стало немного легче, и спасибо за беседу.

Я взял ее руку в свои ладони и крепко сжал.

– Спасибо, Сольвейг, – проговорил я.

Мой голос стал каким-то густым, низким. Мой взгляд скользил по ее лицу. Я хотел запечатлеть ее образ в своей памяти на случай, если больше никогда ее не увижу, если сегодняшний день вдруг окажется последним для кого-нибудь из нас.

Вот и все. Я отпустил ее, она повернулась и пошла по направлению к Скютевикену. Она оглянулась и через плечо улыбнулась мне. Зеленое вельветовое пальто развевалось под порывами ветра.

Я стоял и глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она не оборачивалась. Было странно стоять и смотреть ей вслед. Я не мог оторваться. Казалось, это Уходит частичка меня самого и я уже никогда не буду тем, кем был прежде. Жизнь и все вокруг приобрело новое, волнующее значение.

Низко над моей головой пролетела одинокая ворона, как будто часть сумерек оторвалась и промчалась, как случайный кусок старой газеты, в случайный день моей прошлой жизни.

 

45

Я ехал через район, который когда-то назывался Лаксевог, ехал в ту часть города, которая расположена за Людерхорном.

Было совсем темно: невозможно определенно сказать, зима на дворе или весна, а может быть, осень. Но с Лаксевогом у меня всегда ассоциировалась весна. Здесь в дни нашего детства мы катались на велосипедах, и тогда все время была весна. Это были первые долгие велосипедные прогулки на хорошо смазанных велосипедах, когда лето еще не наступило и никаких других интересных занятий у нас на примете не было. В Лаксевоге была весна, и мы катались по асфальту, еще мокрому после зимней слякоти, снега и дождя, а воздух был холодным и прозрачным от легкого морозца, и невысокое солнце бросало золотистые отблески на наши голые, высоко подстриженные затылки. Руки у нас мерзли.

И всегда потом, когда я проезжал по Лаксевогу или пересекал его на пароме, у меня возникало ощущение весны или отпуска. Почта наводила меня на мысль о сбережениях, которые копились к отпуску; кафе напоминали те кафе в южной Норвегии, куда мы заезжали во время похода на велосипедах и брали холодные котлеты и фруктовую воду в стаканах, а мухи ползали по столам и жужжали на окнах.

По мере того как я приближался к цели своей поездки, лицо мое снова стало болеть, все сильнее и сильнее. Казалось, что раны и царапины ожили, а все тело сопротивляется этой поездке, новому посещению того места, где я был брошен на жесткий асфальт и где юнцы били меня кулаками и пинали ботинками.

Торговый центр все еще стоял на том же месте и ждал take-off , а я свернул к четырем домам-башням и остановил машину у второго блока. Я сидел, озираясь, но ничего не заметил. Тени не имели лиц, и, насколько я мог различить, темнота не грозила кулаками.

Я вышел из машины. Воздух был холодным и чистым, чувствовалось, что ночью опять подморозит. Грязные ручейки замерзнут, а старики поутру будут падать и ломать себе ноги.

Непроизвольно я посмотрел наверх, где была квартира Венке Андресен. Там было темно. Там уже наступила ночь.

Но я собрался не туда. Я направился в тот дом, где был молодежный клуб. Но на этот раз я не спускался в подвал и не шел по направлению стрелок. Я приблизился к почтовым ящикам. Гюннар Воге жил на двенадцатом этаже. Я повернул за угол и подошел к лифту. Он стоял и ждал меня. Я закрыл за собой дверь и нажал кнопку.

Какой-то гигант где-то в поднебесье глубоко вдохнул и подтянул лифт к двенадцатому этажу. Дверь открылась, и я вышел.

Квартира Гюннара Воге находилась в северном крыле рядом с лифтом. Никто не открыл мне, когда я позвонил.

Я немного постоял, облокотившись о перила балкона, и посмотрел вниз. Я находился на самом последнем этаже, в самой высокой точке дома, не считая крыши, выше был, наверное, только сам Людерхорн. Люди перед домом казались крошечными. Я увидел свой автомобиль. Он выглядел совсем заброшенным, как забытая игрушка. Никого рядом с ним не было. Никто не открывал капот и не рвал провода, никакие тени не окружали его.

Я позвонил еще, и опять напрасно. Тогда я поехал вниз, вышел из подъезда и пошел туда, где жил Джокер. Я поднялся в лифте в компании неприветливого мужчины, одетого в теплую стеганую куртку, в толстых роговых очках, с лицом соблазнителя из тех времен, когда такие еще были, а стеганая куртка считалась атрибутом арктических районов.

Я позвонил в квартиру Хильдур Педерсен, и она открыла мне после обычного интервала. Я бы не сказал, что она была очень рада увидеть меня вновь.

– Мне больше не о чем с тобой разговаривать, – проговорила она, прежде чем я успел раскрыть рот. – Ступай своей дорогой. Ты уже много натворил.

– Я пришел не к тебе. Я хочу поговорить с Джо… с Юханом.

– Что-нибудь случилось? – спросила она подозрительно.

– – Ну, предположим, что у нас с ним не решена проблема носков от ботинок.

– Носков от ботинок? – Она внимательно разглядывала мое лицо, и что-то похожее на улыбку промелькнуло на ее губах. – А что, кто-то танцевал у тебя на физиономии, Варьг?

– У них пока нет даже танцевальной школы, – ответил я. – По крайней мере они меня туда не приглашали. Я никогда не был красавцем, а тут мною решили подмести асфальт.

– Тебя очень приятно слушать, Веум, но не стоя в Дверях, когда весишь сто двадцать килограммов. Однако мне не хочется приглашать тебя в дом, – сказала она.

– Я же сказал, мне нужен Юхан.

– Его нет дома.

– Точно нет?

– Нет. Он ушел довольно давно.

– А ты не знаешь, где он может быть?

Она пожала плечами, так что подо мной закачался балкон.

– Нет. – И она собралась закрыть дверь. Ее лицо светлой полосой задержалось в щелочке двери. – Прощай, – проговорила она и исчезла, а мне остался лишь вид на улицу. Но этот вид с более низкого этажа был не такой интересный. Я стал медленно спускаться по лестнице.

Я думал о своем разговоре с Сольвейг Мангер. Я слышал ее голос – он все еще звучал где-то во мне. Я видел ее волосы, думал о том, какое, видимо, чудесное ощущение испытываешь, наклоняясь к ней и вдыхая запах этих волос, чувствуя теплоту ее кожи. Или как чудесно, сидя в темноте, вылавливать серебро из глубины ее глаз, просто сидеть и смотреть…

Я попытался представить Юнаса Андресена и ее, представить их вместе, ее, лежащую на спине с рассыпавшимися по подушке волосами. Его, с взъерошенными усами, растрепанными волосами, лежащего рядом, положив руку на ее грудь.

Но мне это не удалось. Единственно, что я смог увидеть, – двух человек, взявшихся за руки, с облачками пара, вырывающимися на морозе изо рта, где-то в зимнем парке под деревьями с черными, как простертые руки, ветвями, тянущимися к серому небу, обещающему снег. Я видел мужчину и женщину, обнявшихся и тесно прижавшихся друг к другу, идущих никуда и ниоткуда, просто идущих. И вдруг мужчины не стало. И она продолжает идти одна.

Но Венке Андресен… Я стал думать о ней. Мне и это не удалось. Я увидел Роара. Я мог хорошо представить Роара, и тут вдруг печаль охватила меня, печаль отца, уехавшего из дома: как там дела у него в Эстесе? Хорошо ли ему?

А Венке Андресен…

Может быть, Сольвейг Мангер принадлежала к тому типу женщин, которых редко встречаешь, но чей образ моментально стирает из твоей памяти образы других женщин, которых ты раньше встречал, знал или любил? Может, и с Юнасом Андресеном тоже так произошло?

Тоже?

Я уже дошел до первого этажа и вышел из подъезда.

Я чувствовал, что я к чему-то приблизился, что-то прояснилось, я что-то узнал. Как будто разговор с Сольвейг Мангер что-то во мне пробудил, будто только теперь я наконец мог как следует определить всех действующих лиц драмы. Юнас и Сольвейг, встретившиеся на десять лет позже, чем следовало. Венке, которая была где-то между ними. Роар, который еще ничего сам не решал и с ним просто происходили всякие вещи. Он, как и все дети, был невинен. Остальные – Рейдар Мангер, Рикард Люсне, Гюннар Воге, Сольфрид Бреде, Хильдур Педерсен и Джокер – я еще не знал, какое все они имеют отношение к тем трем взрослым и одному ребенку.

С Джокером у меня были свои счеты. С ним мне нужно было встретиться и поговорить в первую очередь.

Я подошел к машине и взял оттуда свой карманный фонарик. Потом мимо всех домов-башен пошел по тропинке, ведущей к домику Джокера и его компании. Может быть, они там. Может, они сидят и ждут меня и радуются, что смогут опять проучить этого настырного Веума.

Уже в который раз пробирался я в темноте к этой избушке. Тихо шумели деревья. Внизу у домов стартовал мотоцикл и исчез. Где-то заорал кот, приглашая подругу на ночной флирт.

Домик стоял среди деревьев, затихший и покинутый. Он был все такой же, каким я видел его в последний раз. Но тогда в нем был кто-то – там был Роар. А когда мы вышли из него, лес был полон жизни.

Я обошел сарайчик, сделал несколько быстрых перебежек между деревьями. Никого не заметил. Включил фонарик, пошарил лучом света по деревьям, кустам. Вокруг домика виднелись следы, но ни одной живой души не было видно.

Я подошел к стене. Снова пощупал дощатое покрытие сарайчика. Остатки застывшего цемента и кучки бетона вдоль стен походили на бородавки или наросты, а в одном месте вверх торчала какая-то железка.

Я встал возле дверного проема и прислушался. Но услышал только, как в моих висках пульсирует кровь.

Я протянул левую руку и отодвинул в сторону мешковину, завешивавшую дверь. Изнутри не донеслось ни звука. Все было тихо.

Я еще раз огляделся и осторожно направил свет фонарика от входа по плотно утрамбованному земляному полу с раскиданными по нему старыми грязными газетами.

Пучок света выхватил что-то. Это была пара ботинок. Я быстро поднял фонарик повыше.

Джокер сидел и ждал меня. Он сидел, опершись спиной о стену и вытянув вперед ноги. Глаза его пристально смотрели прямо на дверь, и казалось, он давно ждал меня.

Он ждал и ухмылялся мне. Странным было только то, что он ухмылялся не одним, а двумя ртами. И нижний рот был не просто рот, а широкий разрез по всему горлу. Это была самая жуткая ухмылка, которую я когда-либо видел.

Кровь еще текла. Она сбегала по одной стороне из разреза на горле. Текла полосой вдоль шеи и пряталась под рубашкой, которая уже промокла и покрылась кровавыми пятнами. Было похоже, что кровь течет изо рта Дракулы после того, как тот прокусил шею очередной жертвы. Но этой улыбке не хватало клыков вампира. Рот был беззубый, а губы настолько узкие, что казалось, будто они были вырезаны ножом. Это была смертельная ножевая рана, один сильный удар, но смертельный. Джокер упал спиной на стену и потом сполз по ней вниз. Одна из газет смялась под его каблуками, было очевидно, что он поскользнулся.

Верхний рот действительно улыбался широкой улыбкой, обнажавшей его маленькие мышиные зубки и делавшей его похожим на миссионера. Но он уже был мертв и готов предстать перед последним судьей. Обратной дороги не было.

Меня зазнобило, и я сразу почувствовал за своей спиной лес. Казалось, деревья плотно окружили меня, как переодетые индейцы в диснеевском фильме о Питере Пэне. Я быстро повернулся, пошарил фонариком в темноте, но не обнаружил ничего, что бы двигалось или шевелилось. Лес стоял недвижно.

Но это не значило, что там никого нет. Где-нибудь в темноте мог притаиться человек, который убил Джокера. У него мог быть нож, на котором еще не высохла кровь жертвы. Человек, который пустил в ход нож один раз, легко может пустить его в дело и в другой, и в третий раз. Значит, если кто-то стоял и наблюдал за мной из темноты, то, скорее всего, это был тот, кто убил и Юнаса Андресена.

Но Джокер! Почему убили Джокера?

Ведь Джокер стоял рядом со мной, когда был убит Юнас. Может быть, он заметил что-то, когда я побежал наверх? Может, пока я бежал по лестнице, он видел кого-то, кто спустился по другой лестнице? Он видел убийцу и решил подработать шантажом? Он договорился о встрече, но встреча эта обернулась для него катастрофой.

Вопросы роились в моей голове, пока я всматривался в темноту между деревьями в той стороне, где вдали виднелись освещенные жилые дома.

Но если все так, то кто? Кто же убийца?

Прислонившись спиной к дверному косяку, я перевел фонарик и снова осветил внутренность домика. Лучом ощупал пол. Ножа там не было. Там вообще ничего не было, кроме тела Джокера – молодого человека, который уже никогда не станет старше, тела, которое через неделю-другую превратится в тлен, тела, покинутого душой, улетевшей туда, куда улетают все души.

Мне здесь больше нечего было делать. Я не был ни врачом, ни священником. Я осторожно покинул хижину. Темнота окутала меня, звезды мигали надо мной, как сигналы бедствия в неспокойном море.

Я быстро зашагал и резко остановился. Я прислушался, но ничего не услышал: ни шагов за собой, ни неожиданных звуков.

Я пошел дальше, оглядываясь назад и по сторонам. Я старался идти по самой середине тропинки и, насколько возможно, держаться подальше от деревьев.

Ступив на асфальт, я почувствовал, что вернулся в цивилизацию. Я так крепко сжимал в руке фонарик, что у меня затекли плечи.

Телефонная будка стояла на тротуаре рядом с низким голым кустарником.

Я вошел в будку и, не глядя на цифры и не поворачиваясь спиной к двери, набрал номер полицейского участка. Сообщив им «приятную» вечернюю новость, я быстро повесил трубку, вышел из будки и встал рядом с ней, освещаемый светом, падавшим изнутри. Я стоял так до тех пор, пока не прибыл первый полицейский автомобиль. Мне кажется, что я не двигался, пока Якоб Э. Хамре не вышел из машины и с очень злым лицом не направился ко мне.

 

47

В темноте мы поднимались в гору, возглавляя небольшую группу полицейских.

– В полицейском участке, – сказал Хамре, – у нас есть коллега по фамилии Мюс. Ты ведь его знаешь, Веум?

Я кивнул.

– Я сказал ему, что ты имеешь к этому делу кое-какое отношение. К этому второму делу, я имею в виду. И он тебя не слишком хорошо аттестовал. «Веум? – сказал он. – Ради всего святого, Якоб, держи этого парня за километр от всего, что касается дела. Он как липучка для мух. Выпусти его одного в темноте – и можешь поспорить, что он найдет тебе труп. Трупы любят его», – сказал мне Мюс. Хамре помолчал со значением. – Теперь я понимаю, что он имел в виду.

– Он меня не любит, – ответил я. – Мы встречались однажды у одного трупа, и я нашел ему убийцу. И после этого он почему-то стал любить меня меньше.

Хамре остановился, но люди позади нас продолжали идти и натолкнулись на нас. Один из них выругался.

– Идите дальше, – сказал Хамре.

– Домик расположен на самом верху, – добавил я.

Хамре и я стояли рядом.

– Я полицейский, Веум, – сказал Хамре с нажимом. – Я уголовный следователь. Моя жизнь наполнена страданиями и бедами других людей. Людей, убивающих друг друга из-за бутылки пива, из-за пятидесяти крон, лежащих в сейфе вместе со старыми шахматными журналами, или из-за того, что кто-то спит не с тем, с кем следует. Или из-за других весьма тривиальных причин. Триста дней в году я расследую воровство, изнасилование, драки и другие более или менее тяжкие преступления, а на триста первый является кто-то и преподносит мне труп, и я с помощью пяти десятков других людей, делающих никому не видную работу, пытаюсь выяснить, кто убийца. Я не жду, что меня наградят за это медалью. Медали получают шефы полиции, министры юстиции и судьи. Следователи по уголовным делам чаще всего получают язву желудка. Я не жду ни похвальных грамот, ни почетных ленточек, ни чего-либо иного в этом роде. Я не жду даже простой похвалы. Но труп для меня вещь серьезная. С трупами не играют, трупы не падают с потолка, когда ты, задумавшись, сидишь в конторе.

– Но, послушай…

– Замолчи, Веум. Я произношу свои речи один раз и конспектов не оставляю. Мне в высшей степени наплевать, как ты зарабатываешь свои деньги, чтобы оплачивать квартиру, содержать автомобиль, покупать спиртное и хлеб насущный. Меня не интересует, кого из неверных супругов ты выслеживаешь и как ревностно ты выполняешь подобные задания. Я просто хочу сказать тебе одну вещь. Держись подальше от трупов. У меня большое желание посадить тебя за решетку прямо сейчас, еще до того, как выяснятся все детали этого дела.

– Но не можешь же ты сажать всех, кого подозреваешь, Хамре?

– Я могу посадить тебя, и этого вполне достаточно.

Он вдруг показался мне очень уставшим.

– Послушай, Веум, я ничего не имею против тебя лично.

Сам по себе ты хороший парень. При других обстоятельствах я готов был бы выпить с тобой пивка, если бы после этого у меня не испортилась репутация на работе. Я прошу тебя об одном одолжении: ничего не предпринимай, не копайся в этом деле. Не надо больше трупов, не ищи их. Хорошо?

– Ну, – пожал я плечами, – я попробую.

– Сделай это, пожалуйста, – произнес он сквозь плотно сжатые зубы и двинулся впереди меня к домику. Я поплелся за ним.

Я стоял у домика и ждал вместе с молоденьким полицейским, лицо у которого выглядело так, будто кто-то утрамбовал его сапогами. Оно было плоским, четырехугольным, как почтовая марка. Рот сжат, под ним волнами двигались желваки. Нам не о чем было друг с другом разговаривать.

Я решил думать о чем-нибудь приятном. Я подумал о Сольвейг Мангер. Чем она сейчас занимается? Сидит в освещенной комнате с книгой на коленях, протянув ноги на стул, и глядит прямо перед собой? А ее муж, наверное, сидит на другом стуле с новой биографией Хемингуэя в руках? А может, у стены стоит телевизор, а они сидят, освещенные светом экрана, и смотрят на чью-то чужую жизнь, проходящую перед ними? Теперь они не одни. Они больше никогда не будут одни. В комнате с ними всегда будет еще один человек – человек, который умер.

Да, ничего веселенького я не вспомнил.

Пригнувшись, из домика вышел Хамре. Он мрачно посмотрел на меня, лучше сказать, сквозь меня и проговорил:

– Они почему-то всегда не слишком красивы.

Никто не ответил.

Один за другим из домика выходили полицейские. Все были потрясены и молчали. Так обычно бывает сначала. Никто не знает, что сказать, никому не хочется делать то, что необходимо.

Хамре посмотрел на меня.

– Ты ничего не трогал? – безразличным тоном спросил он. – Все осталось как было?

– Да. Там не было никакого оружия, – кивнул я.

– Вот именно. И ты никого не заметил, когда поднимался сюда?

– Нет, ни единой живой души.

– Пожалуйста, прибереги свой юмор для другого Раза, Веум.

– А это вовсе не…

– Да, да, да, – махнул он рукой. – А зачем ты, собственно, сюда пришел?

– Я хотел поговорить с ним, – кивнул я в сторону домика.

– О чем?

Я сделал шаг вперед.

– Посмотри на мое лицо. Оно никогда не отличалось особой привлекательностью, но ты, наверное, заметил, что с ним что-то случилось с тех пор, как мы виделись в последний раз?

– Это неизбежно. Я хочу сказать, что этого нельзя не заметить.

– Это было неизбежно для Джокера и его компании – я хочу сказать, повстречаться со мной.

Пауза.

Внизу на дороге остановились еще два автомобиля, и еще несколько человек направилось сюда через лес.

Четверо полицейских смотрели на меня.

– Ты сказал, что ему и тебе кое о чем надо было поговорить, что-то обсудить? – спросил Хамре.

– Да, но я…

– Не делай из нас идиотов, Веум, – перебил Хамре. – Мы знаем, что не ты его убил. Мы ведь не считаем тебя идиотом.

– Ты, Веум, известен как человек, который не убивает, но может ударить так, что человек теряет сознание, – сказал один из полицейских.

Я повернулся к нему и стал внимательно его разглядывать. Я никогда не видел его раньше, а то я бы его запомнил. Лицо его было покрыто веснушками горчичного цвета, а волосы, торчавшие под фуражкой, имели тот особый желто-рыжий оттенок, который напоминает выжженную солнцем траву.

– Я не понял, как твоя фамилия, – сказал я.

– Исаксен, – ответил он, – Педер…

Этот голос лучше всего было сразу позабыть, как последнюю фразу из плохой книги.

– Хватит вам, – сказал Хамре с раздражением и отошел к вновь прибывшим.

Я стоял и поглядывал на Педера Исаксена. Он тоже смотрел на меня жесткими глазами. Еще один из тех, кто не любит меня. Добро пожаловать! Набирается целый клуб. Ты не будешь чувствовать себя одиноко, Исаксен.

Я повернулся и сказал в спину Хамре:

– Я вам тут еще нужен?

Хамре повернулся с полураскрытым ртом и поднял палец к моему лицу.

– Ты останешься здесь, Веум. Ты не сдвинешься ни на метр. И не произнесешь ни одного слова.– – И он снова отвернулся.

Я ничего не ответил. Подошел к дереву, спиной привалился к стволу, достал мятный леденец и постарался выглядеть человеком, потерявшим интерес к жизни.

 

48

Через некоторое время подошло еще несколько полицейских, и уже не было оснований жаловаться на отсутствие активности. Люди приходили, становились в дверном проеме, заглядывали внутрь и потом распрямлялись с застывшими лицами. Кое-кто исчезал внутри домика, задерживался там на несколько минут и выходил. Что они делали там внутри, я мог только догадываться и фантазировать. Но когда мне скучно, моя фантазия, к сожалению, становится довольно грязной.

Никто со мной не разговаривал. Я стал как бы частью дерева, у которого стоял. Один раз Хамре появился из проема, озабоченно поглядел мимо меня на жилые дома и сказал своим коллегам:

– Нам придется очень многих допросить.

Пока я так стоял, я попробовал представить, как все это произошло. Наверное, у Джокера была здесь назначена с кем-то встреча. Они вошли внутрь, чтобы побеседовать. Потом поспорили о чем-то, и кто-нибудь из них выхватил нож. Это мог сделать либо Джокер, либо тот, кто с ним был. Из-за этого ножа они и подрались, и Джокер оказался побежденным.

Как легко все получилось. Но это было лишь предположение, поскольку я не мог ничего знать о том, кто был здесь с Джокером. Я не знал и того, имело ли это убийство какую-то связь со смертью Юнаса Андресена.

Существовал один человек, с которым я хотел бы поговорить до того, как это сделает Якоб Э. Хамре.

Но Якоб Э. Хамре сказал, чтобы я ждал здесь и не двигался. Однако он же сказал, чтобы я не произносил ни слова, так что, может, он не заметит, если я исчезну. В первый момент хотя бы.

В том, что он вообще это заметит, я не сомневался. Единственным аргументом моей защиты могло быть только одно: я должен был найти убийцу.

Я стоял и следил глазами за полицейскими. Скоро Хамре должен был освободиться и отдать место преступления в распоряжение технических работников, с тем чтобы заняться самим следствием – всей этой рутиной с бесконечными допросами.

Полицейские уже истоптали затейливым узором всю землю вокруг домика. Они стояли теперь маленькими группками и разговаривали. Никто на меня не смотрел.

Я пошевелился, сделал шаг от ствола и вернулся, став рядом с деревом. За деревом росли кусты с промежутком в одну-две ладони друг от друга. Если удастся прошмыгнуть между ними, то меня очень скоро скроет темнота.

Я оперся плечом о дерево и начал медленно двигаться вокруг ствола, чтобы спрятаться за ним.

Хамре вышел из домика. Он постоял в дверном проеме, и я заметил, что он бросил взгляд в мою сторону, а я притворился, будто не вижу его. Краем глаза я следил, как он рукой подзывает к себе кого-то из технических работников. Он сказал ему что-то и вместе с ним исчез в домике.

Я скользнул за дерево, боком пробрался сквозь кусты, быстро и неслышно прошел 10 – 15 метров и прибавил шагу.

Затаив дыхание от напряжения, я ждал, что меня кто-то окликнет. Но никто не крикнул. Я еще поднажал. Ветви деревьев хлестали мне в лицо, веточки хрустели под ногами. Но никто не звал меня.

Уже на асфальте внизу я сбавил скорость и сделал вид, будто я случайный прохожий. Но я сам чувствовал, что у меня неестественная походка и учащенное дыхание, так что вряд ли меня можно было принять за человека, совершающего ежевечерние прогулки в одиночестве.

Я быстро подошел к домам-башням. Вошел в нужный мне подъезд и, никого не встретив, направился к лифту. Я нажал кнопку двенадцатого этажа. Лифт двинулся вверх. Как чайка, взмывал он от этажа к этажу: первый, второй, третий… Я думал о Венке Андресен: точно так же и она стояла в лифте, только в другом доме. Четвертый, пятый, шестой. Юнас Андресен тоже ездил в таком лифте, когда жил здесь, до тех пор пока перед ним не захлопнулись двери всех лифтов. Седьмой, восьмой, девятый… Я подумал о Сольвейг Мангер. Я размышлял, бывала ли она когда-нибудь в лифте, похожем на этот. Но я не додумал эту мысль до конца, потому что между девятым и десятым этажами лифт остановился и сразу погас свет. Стало совсем темно.

Но страшнее всего было не то, что лифт остановился, и не то, что стало темно. Самым страшным было то, что примерно через минуту после того, как остановился лифт и погас свет, кабина начала снова двигаться, не равномерно, как прежде, а рывками. Казалось, что кто-то забрался в машинное отделение и при помощи ручной лебедки, которой пользуются, когда нет тока, медленно, но верно подтаскивал меня к себе. Кто-то неизвестный, кто уже однажды убил.

 

49

Когда застреваешь в лифте и выключается свет, становится по-настоящему темно. Над тобой нет неба, нет бледных звезд, нет луны за горизонтом, создающей иллюзию светлого неба. Нет хотя бы отдаленного электрического освещения, ни четырехугольного окошечка, к которому хочется прильнуть, ни туристского костра в долине. Нет ничего. Ты – в центре тьмы, и если ты вытянешь руку вперед, то почувствуешь, что тьма эта твердая и металлическая и она плотно-плотно окружает тебя.

Если ты заперт в лифте, но свет горит, у тебя есть хоть какая-то уверенность, он светит тебе и приносит утешение. Но когда ты заперт в лифте и кругом темно, уверенность пропадает. Тебе кажется, что лифт, как живое существо, сжимается вокруг тебя и что ты будешь раздавлен лифтом – это лишь вопрос времени.

В первую минуту, когда лифт остановился, я почувствовал страх – откровенный, ничем не прикрытый страх. Это был такой страх, который крепко в тебя вцепляется и заставляет дрожать: без смысла и цели, без начала и конца. Он забирается куда-то под диафрагму, в желудок, в сердце и подкатывает к горлу. Стало трудно дышать, пересохло во рту, в ушах зашумело. Я был вынужден прислониться к стене, которая, к счастью, нашлась в темноте. Если бы я мог хоть что-нибудь видеть, то все поплыло бы у меня перед глазами. Однако темнота была настолько компактной, что в ней не нашлось места даже для головокружения. Ведь для того, чтобы что-то поплыло перед глазами, нужно, чтобы оно сперва было устойчивым.

Когда лифт снова двинулся, страх стал иным – направленным, более обоснованным. Нет ничего хуже беспричинного, необъяснимого страха, страха без названия. Когда знаешь, чего следует бояться, можно мобилизоваться, приготовиться к сопротивлению.

Я знал, чего должен опасаться. Я знал, что там наверху стоит человек, который подтягивает лифт лебедкой. Я был уверен, что человек этот уже совершил одно убийство – одно точно, но, может быть, и два. Я знал, что мне во что бы то ни стало надо выбраться из лифта, прежде чем он поднимется до самого верха, а если не Удастся, то человек этот будет ждать меня там вовсе не Для того, чтобы вручить мне медаль за большие заслуги.

Но вдруг темнота взорвалась – -лифт двигался мимо вытянутого окошка на десятом этаже. Это произошло так быстро, что я не успел ничего предпринять и лифт продолжал подниматься вверх.

Моя единственная надежда состояла в том, чтобы быть готовым, когда лифт поднимется к проему следующего этажа. Я мог выбраться отсюда только в то короткое мгновение, когда дверь лифта и проем шахты на следующем этаже совпадут полностью, и тогда можно будет открыть дверь, отыскав механизм замка. Но если опоздаешь хоть на миг и пропустишь несколько сантиметров, дверь не откроется.

Я вплотную подошел к той стене, на которой была дверь, прижал к ней ладони, прильнул к ней и почувствовал, как сплошная стена шахты уплыла вниз. Теперь я ждал дверного проема.

Вот он!

Его нижний край надвигался сверху, с потолка, но и человек, стоявший там, понимал, что происходит, и, видимо, убыстрил ход лифта. Я увидел очередное вытянутое стеклянное окошко и стал лихорадочно искать дверную ручку и открывающий механизм. Я ее нашел, и в тот миг, когда, как мне показалось, лифт находился точно против проема, я рванулся влево и изо всех сил потянул на себя дверь.

Она слегка подалась, но тут же вновь стала на место. Вот и все, чего я добился, и лифт без помех продолжал двигаться вверх. Я ничего не смог сделать.

Но тут меня осенило. В доме было двенадцать этажей, но, скорее всего, лифт поднимают еще выше – в машинное отделение. Это давало мне еще один, последний, шанс попробовать выбраться на двенадцатом этаже.

Я опять стал вплотную к двери, но теперь я прижал к ней только одну руку, а другую держал там, где должен был появиться открывающий механизм.

Вот теперь!

Очередной этаж наплывал на меня, и я изо всех сил уперся ногами в пол и стену. Я неотрывно глядел в темноту, ожидая, когда появится окошко последнего этажа.

Окошко скользило все ниже, но вдруг лифт остановился, не дойдя десяти сантиметров до проема. Я остолбенел. Попробовал подтянуться, чтобы заглянуть в окошко, но оно было слишком высоко. Но тут лифт внезапно резко двинулся вверх, и я чуть было не упал навзничь. Кабина, быстро миновав дверной проем, поплыла дальше. Этот человек перехитрил меня.

Все было ясно. Я знал теперь, что должен с ним встретиться, хочу я того или нет, – иного выхода не было.

Миновав дверной проем, лифт остановился. Я стоял в темном гробу из бетона и металла.

Незачем было ломать голову, почему лифт остановился именно здесь. Я понимал, что мой противник собирается с силами. Он устал, подтягивая лифт лебедкой. Но ему оставалось недолго ждать. Давай, давай, убийца, готовь свой нож – перед тобой новая жертва.

Стоя в темноте, я шарил в карманах, ища хоть что-нибудь, что могло пригодиться как орудие защиты. Но единственное, что я нашел, был карманный фонарик, который вряд ли мог мне помочь. И все-таки хорошо, что он у меня был – возможно, мне удастся ослепить врага. Я был твердо уверен, что меня поджидает мужчина. Женщине не под силу так профессионально управлять лифтом. Женщина предпочла бы пригласить меня на чашку кофе или просто выпить бокал вина, но этот бокал или чашка могли бы стать моими последними. Чтобы избавиться от меня, женщина подсыпала бы мне что-нибудь в бокал. Она могла бы обнять меня и воткнуть в шею нож или напрасно просить меня понять ее и посочувствовать ей, но она никогда не стала бы приглашать меня на смертельное танго в темноте в движущемся между этажами лифте.

В сущности, я почти точно знал, кто ждет меня там, наверху. Это и была моя козырная карта, но на том все и кончалось. Остальное – в случае, если я останусь жить и если смогу задавать интересующие меня вопросы или вообще предпринять хоть что-либо через час, – все остальное было неясно. В колоде больше не было Джокера: был я и был мой партнер по игре.

Лифт опять пришел в движение.

– Расстилай красную дорожку, – произнес я вполголоса, – сейчас появится клоун.

Никто не отозвался, и темнота оставалась все такой же густой и плотной. Мои глаза еще не привыкли к ней, и я с трудом различал лишь очертания углов лифта.

Кабина несколько раз подпрыгнула – казалось, что мой враг пинал лебедку ногой.

Чем он меня встретит?

Если у него огнестрельное оружие, то у меня нет никакой надежды выжить. За считанные секунды он изрешетит весь лифт, и от меня останется лишь несколько килограммов изрубленного мяса. Из земли ты вышел, Варьг Веум, изрубленным мясом ты станешь…

Легкий толчок, и лифт остановился против тринадцатой двери. Тринадцатая дверь на тринадцатом этаже – в этом заключалось что-то мистическое.

Окошко было темным, и я ничего не увидел. Я стоял, прислушиваясь к своему собственному прерывистому и напряженному дыханию.

Выбор у меня был невелик. Я мог сам открыть дверь в надежде на то, что мне удастся броситься куда-то в сторону, в темноту, до того, как что-то случится. Но сам момент открывания двери был очень опасен для меня – я оказывался обнаженным и незащищенным, и одна рука моя была занята. Я мог не открывать и ждать, когда дверь откроют извне. В этом случае я оказывался в ловушке, лишенный возможности двигаться.

Прошло несколько долгих секунд, перешедших в минуту… две…

Дольше я ждать не мог.

Левой рукой я взялся за ручку двери и нажал. Я потянул дверь влево так, чтобы она стала мне как бы щитом, а когда она распахнулась до конца, я пригнулся и нырнул в темноту – прочь из лифта.

 

50

Темнота, в которую я попал, пахла мазутом, штукатуркой и чужим человеком. Запах смазки ударил мне в нос, и я, наткнувшись на что-то твердое, скорее всего на лебедку, больно ударился о нее коленом. С потолка ко мне приближался движущийся сгусток тьмы, похожий на металлический стержень. Он попал мне по правому плечу. Удар был рассчитан на то, чтобы убить человека. Если бы стержень угодил чуть левее, он раскроил бы мой череп – и я был бы мертв.

Человек в темноте застонал от обиды, когда услышал, что я еще двигаюсь. Дойдя до ближайшей стены, я остановился и готов был закричать от боли, но стиснул зубы и стерпел. Казалось, что плечо мое было разрублено, рука повисла и потеряла чувствительность. Я пристально вглядывался в темноту, но ничего не видел.

Я слышал свистящий, напряженный звук и поспешные шаги. Потом что-то ударилось о стену прямо у меня над головой, и посыпались куски штукатурки. Бетонная стена загудела от удара.

Он ударил дважды. Я не знал, будет ли он продолжать, но у меня не было никакого желания окончить свои дни, как разрезанный пополам грейпфрут.

Я решил подкрасться сбоку, но под ногами захрустели куски штукатурки, и я остановился.

Мы оба стояли в темноте, затаившись, как мыши, пытаясь различить хотя бы контуры друг друга. От напряжения у меня потекли слезы. Правая рука понемногу отходила, но было ужасно больно. Когда пальцы рук вновь обрели чувствительность, оказалось, что я все еще держу в руке фонарик.

Я нащупал выключатель и поднял фонарик на уровень плеч. Я не хотел включать его, пока не буду уверен, что враг здесь. Я до предела напряг слух. Скорее догадался, чем услыхал его дыхание из противоположного угла. Но я не знал формы и размеров помещения, не представлял, что нас разделяет. Он же, видимо, хорошо здесь ориентировался. Во всяком случае, он бывал здесь и раньше и знал, где стоит лебедка.

Мне необходимо было иметь хоть какое-нибудь оружие. Но ничего, кроме фонарика, у меня не было, да и одна рука вышла из строя, хотя понемногу начинала функционировать. Плечо сильно болело, и я опасался, что он сломал мне ключицу.

И вот я снова услыхал его!

Я услышал, как он придвигается ко мне в темноте, и понял, что сейчас начнется новая атака. В одну и ту же секунду я направил свет фонарика туда, откуда ждал его, а он перешел в нападение.

Луч ударил ему в лицо. Оно казалось очень бледным, искаженным, похожим на лицо привидения. Он шел на меня, раскручивая над собой смертельной каруселью длинный железный стержень. Я нагнулся и головой ударил его в живот. Пряжка на его ремне поцарапала мне лоб. Он повалился на меня, но железку не выпустил. Ему удалось ударить меня ею по ноге так, что я закричал от боли. От ярости или от испуга я схватил его за ногу и, поднявшись во весь рост, шмякнул его об стену. Я услыхал, как он упал, ударился и выронил стержень и как через несколько секунд пополз вдоль стены, словно испуганная крыса.

Потом все затихло. Почти. Я слышал только его учащенное дыхание да свои собственные сдавленные стоны. У меня кружилась голова.

Но ведь он потерял свою железную палку, и к тому же я все-таки был в лучшей физической форме, чем он. Мне надо найти его сейчас.

Было очень темно, а я обронил свой фонарик. Я шагнул наугад и вдоль стены пошел туда, где, как мне казалось, он притаился.

Что-то неровное и жесткое ударило меня в лицо. Он попал удачно – у меня из глаз посыпались искры, можно сказать целый фейерверк, я увидел, как перед моими глазами запускают космические ракеты и спутники, а я в это время как бы спал, лежа на полу. По-видимому, я проспал несколько секунд. Мне снилось, как мой противник ходит и ищет в темноте железную палку, и я помню, что подумал: надо проснуться, ты должен проснуться, грейпфрут.

И я проснулся вовремя. Подсознательно я отполз в сторону, а он страшно выругался, когда стержень ударился о бетонный пол в том месте, где я только что лежал.

Теперь он стоял надо мною. Его железка угодила мне в грудь, и, сжавшись в безотчетном страхе, я свернулся клубком, чтобы хоть как-нибудь защититься от удара. Он снова ударил и попал по руке и по спине у самой шеи. Я распрямился, как пружина, и, бросившись в темноту, наткнулся на что-то большое, металлическое. Это была либо машина, приводящая в движение лифт, либо дверь. Мой противник тяжело дышал за моей спиной, все время размахивая в темноте железкой. Я панически искал дверную ручку, если это все-таки была дверь. Я нашел ее и, потянув на себя, вывалился куда-то через открывшееся отверстие. Я решил, что сейчас покачусь вниз по крутой бетонной лестнице, но никакой лестницы там не оказалось. Там была темнота и пустота. Над головой, высоко в небе, я увидел звезды и вдохнул туманный, влажный, свежий воздух.

Я вышел в пространство.

Оказалось, что это крыша дома – плоская, покрытая рубероидом и скользкая от моросящего дождя. Сделав всего два шага, я оступился и упал навзничь. Позади я увидел Гюннара Воге, следом за мной выходящего на крышу, В руке он держал все тот же металлический стержень. Лысина его поблескивала, волосы, ее обрамлявшие, были всклокочены, лицо напоминало крепко сжатый кулак. Он совсем не был похож на того идеалиста– – молодежного лидера, каким я встретил его недавно. Единственное, с чем ассоциировался его нынешний облик, была смерть, худшая из всех смертей, потому что это была моя собственная смерть. Несколько секунд все было спокойно. Я огляделся. Крыша была ровной. На ней возвышалось помещение для лифта и несколько встроенных вентиляторов. Крышу окаймляла бетонная загородка высотой в пятьдесят сантиметров – достаточно высока, чтобы не скатиться на асфальт, но не настолько высока, чтобы не упасть, перегнувшись через нее, и, уж конечно, вполне преодолима для человека, мечтавшего скинуть тебя вниз.

Я заметил, что Гюннар Воге уже устал после нашей драки в машинном отделении. Он шел на негнущихся ногах и так сжимал свою палку, будто это было все, что у него осталось в жизни. Впрочем, в данный момент это действительно было так. Во всяком случае, для него это было самым главным. Этот стержень проводил разделительную линию между нами, решающую линию, линию, отделяющую жизнь от смерти.

Я стал на четвереньки и потом поднялся во весь рост.

– Я тебя не понимаю! – крикнул я ему. – Не понимаю, чего ты хочешь добиться? Какой в этом смысл?

– Никакого смысла не существует. Существуют лишь поступки, – прошипел он в ответ. – Однажды человек подходит к своей нулевой отметке, к смертельному рубежу, и единственное, что ему остается, – это действовать.

– Ничего себе! Идеалист оказался фашистом? – услышал я свой собственный голос.

Он промолчал и сделал какой-то неожиданный выпад, как каратист. Потом сделал два шага вперед и, твердо упершись ногами в рубероид и зажав в кулаках стержень, замахнулся им.

Я мог двигаться и увернулся, но он все-таки вторично попал мне по правому плечу. Мне показалось, что рука моя отделилась от туловища, что он разрубил меня. Это было похоже на инсульт, единственной моей возможностью выжить было – применить запрещенные приемы борьбы.

Я подошел к нему и ударил ногой в пах, а еще действовавшей левой рукой – по его руке, сжимавшей железный прут. Я попал где-то между запястьем и локтем. Рука дернулась, кулак разжался, и железка, описав в воздухе дугу, перелетела через бетонную загородку и бесшумно исчезла во тьме. Если в это время кто-нибудь прогуливал свою собачку, то он мог вернуться домой уже без нее или с флагштоком, воткнутым в свою голову.

Воге размахнулся и кулаком ударил меня в ухо. В голове что-то зазвенело, будто там, постепенно входя в раж, заиграл духовой оркестр.

И тут мы схватились, а нашими единственными свидетелями были звезды и гора Людерхорн. Мы танцевали свой странный танец, как два старых борца или боксера, устраивающих товарищескую встречу где-то на заднем дворе дома для престарелых. Уже ослабевшие, мы колотили друг друга по спинам кулаками, старались сдавить друг другу горло, пытались попасть пальцами в глаза. Раз-два, ча-ча-ча, раз-два, ча-ча-ча.

Как разочаровавшиеся жених и невеста, мы отстранились друг от друга, замахали руками в воздухе и попятились назад. Я упал и лежал, он, шатаясь, подошел ко мне и пнул ногой.

Он стоял надо мной, разглядывая меня. Его глаза остекленели, были пустыми и невыразительными, как крапинки в грязноватом мраморе. Чувствовалось, что его лихорадило от беспокойства и напряжения. Кровь струйкой текла из уголка рта, на лбу была большая ссадина,

одна рука бессильно висела вдоль туловища. Он тяжело дышал и стал еще больше похож на привидение.

Я знал, что и сам выгляжу не лучше. К тому же я лежал, а он вce-таки стоял и мог держаться прямо. Удачный нокаут.

– Воге, скажи, зачем все это? Почему? – выдавил я из себя.

– Что зачем? – В его голосе звучал металл.

– Зачем ты их убил?

В нем закипала ярость.

– Гаденыш! Он посмел мне угрожать! – Голос затих, и совсем тихо он добавил: – Он попросил меня встретиться с ним там, в домике, сказал, что знает о моих отношениях с Венке, что он видел, как я приходил к ней, и онзнает, почему я убил ее мужа. И он – это же идиотизм, это сумасшествие, – он угрожал мне! Я сказал: хорошо, я приду, Юхан. Я приду один. Но я не возьму с собой денег. Он хотел выжать у меня деньги, понимаешь?

Воге почти умоляюще смотрел на меня.

Дождь усилился, и лицо мое стало мокрым.

– И я встретился с ним, – продолжал Воге, – а он потребовал у меня денег, но их у меня не было, да я и не собирался давать ему ни гроша. Тогда он выхватил нож и стал угрожать мне – мне, человеку, который всегда помогал ему, защищал и оберегал его! Я действительно хотел помочь ему, Веум, а он грозил мненожом. И мы подрались из-за этого ножа. Я победил, но я не хотел… Все произошло так быстро… мы были так обозлены. И вдруг… вдруг он оказался на полу, и он был мертв… И только тогда я понял… – Воге поднял лицо к небу, подставил его дождю. – Это была необходимая оборона.

– Необходимая оборона? – Я выплевывал слова сквозь зубы, как разжеванные апельсиновые зернышки. – Так что ж, значит, и тогда, когда ты убил Юнаса Андресена, тоже была необходимая оборона?

– Юнаса Андресена? – уставился он на меня.

– Да, Юнаса Андресена! Ты что, не читаешь газет, парень? Не знаешь, как зовут тех, кого ты лишил жизни?

– Но ты же ничего не понял! Я любил ее! Я любил ее все эти одиннадцать лет, Веум. После тех двух месяцев в шестьдесят седьмом году для меня существовала только она.Неужели я мог причинить ей страдания? Мог ли я сделать ей больно? Ты ничего не понимаешь в любви, Веум, раз ты так говоришь! То, что ты называешь любовью, – это неприличные рисунки на стенах или картинки в специальных книжках. Мне хотелось гладить ее по волосам, целовать ее, любить. Я никогда не посмел бы Убить человека, которого она любит, а я знал, что она любила Юнаса. Все сложилось так нелепо: она любила его так же безрассудно и безнадежно, как я ее.

– И ты решил, что если уберешь его, то…

Он с трудом сделал несколько шагов и прижал подошвой своего ботинка мое лицо. Я лежал не двигаясь, как преданный слуга. Мой затылок ударился о крышу, а лицо было, видимо, похоже на только что положенный асфальт, по которому, оставив свои следы, прошелся мальчишка-озорник. Я прикусил язык зубами и почувствовал, как рот наполняется теплой вязкой кровью.

– Нет, черт возьми! – раздалось надо мною. – Нет, я не убивал его.

Воге запрокинул голову и, как волк, завыл на луну.

– Слышите! Я не убивал Юнаса Андресена!

Он наклонился, схватил меня за лацканы пиджака и, собрав последние силы, приподнял, оскалившись мне в лицо. Я повис на его руках. Он упал вперед, потянув меня за собой. Мы лежали метрах в двух от края крыши. Он встал на колени и начал тянуть меня к бетонной загородке.

– Бог свидетель, – бормотал он, – я убью Варьга Веума, даже если это будет последнее, что мне суждено совершить на этом свете.

– Да, это будет последнее, – вставил я и, сжав зубы, поднялся во весь рост. Теперь стоял я, а он был на коленях. Он глядел на меня полными ненависти, но молящими глазами.

– Одиннадцать лет, Веум, – хныкал он, – и ничего. Никакой любви, никакой радости. Только ненависть, и подозрения, и страшная тоска. И мечта. Я следил за Венке. Я нашел работу здесь, чтобы быть рядом с ней, быть там, где она. Я упустил свою жизнь, дал ей проплыть мимо, как большому кораблю, далеко на горизонте, я стал лодочкой, медленно плывущей вдоль берега, где живет она. Ты это понимаешь?

– Я ничего не понимаю, – ответил я.

Дождь усиливался. Мы уже промокли насквозь, и дождь смыл с нас кровь. Мы были взъерошены, как мальчишки, затеявшие опасную игру-драку на краю пропасти.

Вдруг он схватил меня за горло и потянул к бетонному краю крыши. Я почувствовал бездонную глубину за своей спиной, оттуда на меня пахнуло дыханием пустоты.

Я сомкнул руки в замок и изо всех сил ударил его по голове. Он повалился на меня, и я упал навзничь. Поясницей я ударился о бетонный край и несколько секунд лежал как на весах, раскачиваясь туда-сюда: упаду – не упаду, выживу – разобьюсь насмерть. В паническом ужасе я отполз от края.

Воге тоже оправился и встал на ноги. Он возродился из пепла, как птица Феникс. Я сжал кулаки, ударил его. Глаза его остекленели. Он снова поднялся, покрутил головой, и я почувствовал, что он действительно намерен скинуть меня с крыши. Тогда я ударил его снова.

Кровь текла у него изо рта, пока я тащил его к двери, ведущей на лестничную площадку. А он все плакал, повторяя: «Я не убивал Юнаса Андресена, Веум! Я не убивал его». Смешиваясь с кровью и дождем, слезы катились у него из глаз.

Когда мне удалось пропихнуть его через дверь, он заорал, будто мы проходили врата чистилища.

– Ты за это будешь гореть в вечном огне, Веум! Ты будешь гореть!!

– Скажи об этом полиции, – ответил я ему. – Они как раз дежурят там, внизу.

 

51

В машине по пути в город Якоб Э. Хамре был не слишком разговорчив. Один только раз он повернулся ко мне и со злостью проговорил:

– Ты отдаешь себе отчет в том, что было бы с тобой, если бы ты не доставил нам Воге?

Я не ответил, а сам он почему-то не стал мне рассказывать, что они сделали бы со мной в этом случае. Он решил подождать до следующего раза.

Как только мы прибыли в полицейский участок, Хамре поручил одному из сотрудников срочно связаться с Паулюсом Смитом и попросить его приехать как можно быстрее.

– Подожди здесь Смита, – сказал он мне, – а потом мы навестим твою приятельницу. Я думаю, лучше, если ты пойдешь вместе с нами, а то, наверное, всю ночь глаз не сомкнешь? А? – И, не дожидаясь ответа, Хамре исчез в лифте, поднимавшемся наверх.

Я остался в вестибюле. В углу наподобие новогодней елки стоял одетый в полную форму полицейский. Он недвижно глядел прямо перед собой, будто ожидая, что кто-то начнет класть к его ногам подарки. Но до рождества было еще долго – столько, сколько надо, чтобы выносить в утробе ребенка.

В машинах, идущих с зажженными фарами, ехали люди с усталыми лицами, а в длинных желтых автобусах они сидели рядком и глядели в окна, как незнакомые лица глядят на тебя из чужого фотоальбома.

Паулюс Смит прибыл на такси минут через двадцать. Он с довольным видом подошел ко мне, схватил мою руку обеими руками и сказал:

– Блестящая работа, Веум! Я слышал, что ты нашел убийцу.

– Он сам меня нашел, – ответил я, – а еще он нашел себе один лишний труп.

– Не может быть?!

Пока мы ждали Якоба Э. Хамре, я рассказал о том, что произошло. По мере того как я рассказывал, Смит становился все более и более озабоченным. Я успел почти все рассказать, когда Хамре вышел из лифта.

– Добрый вечер, Смит, – сказал он официально. – Она в комнате для посетителей. Нас там ждут.

Молча спустились мы в подвальное помещение по лестнице, отделявшей «чистых» от «нечистых». В комнате для посетителей нас оказалось пятеро: две женщины и трое мужчин.

Венке Андресен одиноко сидела по одну сторону длинного стола. Напротив нее разместились Паулюс Смит и Якоб Э. Хамре. Я устроился на углу, а женщина-надзирательница сидела на стуле у двери. На столе перед Хамре стоял кассетный магнитофон, готовый к записи.

Венке Андресен выглядела еще более напряженной, чем в прошлый раз. Кожа плотно обтянула ее лицо, глаза лихорадочно блестели. Руки она положила прямо перед собой на стол, и было заметно, как нервно они подергивались и как она пыталась удержать их в покое, сплетя пальцы обеих рук.

Было похоже, что Паулюса Смита только что вытащили с веселой вечеринки. Под коричневатым загаром кожа его горела ярким румянцем, в глазах светилось веселье, и казалось, что он все еще погружен в забавную историю, которую ему только что рассказали. Его белые как мел волосы создавали ощущение особой чистоты, респектабельности и безупречности, что было лучшим украшением для адвоката.

Якоб Э. Хамре напоминал молодого министра, человека, досконально знающего тему и готового тотчас же приступить к телевизионной дискуссии и своим обаянием околдовать тысячи людей по всей стране. Он выглядел солидно и уверенно.

Женщина из полиции была похожа на забракованную главу в плохом романе. Ее волосы были туго стянуты на затылке, а лицу не хватало смелости быть настолько обнаженным. В течение всего допроса она не шелохнулась и не перевела своего взгляда ни на сантиметр.

Сам я выглядел неважно. Когда я поздоровался с Венке, она сказала:

– Каждый раз, когда я встречаю тебя, Варьг, что-то обязательно случается с твоим лицом. – И она испытующе посмотрела на меня, словно хотела удостовериться, что это действительно я нахожусь за изуродованной маской.

В напряженном молчании все расселись вокруг стола. Все было проникнуто ожиданием, словно каждый ждал, что кто-то нарушит эту тишину криком или сделает еще что-то неожиданное, непредсказуемое. Но никто ничего такого не сделал. Все ждали, когда Хамре начнет представление.

Понемногу мы все уставились на него – Паулюс Смит в радостном ожидании, Венке Андресен – подавленная и напряженная, я – с чувством какого-то неудобства.

Но вот Якоб Э. Хамре протянул вперед свою изящную руку с длинными тонкими пальцами и включил магнитофон.

Негромким монотонным голосом он объявил, где мы находимся, кто присутствует, сказал, какое сегодня число и время суток. Затем после небольшой паузы он обратился к Венке Андресен.

– Мы только что арестовали Гюннара Воге, – сказал он.

Мы все пристально смотрели на нее и видели, как это короткое сообщение прошло через ее мозг и отразилось в глазах: они широко раскрылись, а рот округлился. Единственное, что просочилось сквозь губы, был глубокий вздох. Она беспокойно переводила взгляд с одного на другого, ожидая от нас объяснения или утешения. Но мы, трое мужчин, – мы молчали. Мы просто видели, как слова эти, дойдя до ее сознания, вызвали нежданные и беззвучные слезы, которые скатились по ее щекам.

– Гюннара? – повторила она.

Последовала пауза.

– Это он… – с трудом начала она сначала.

– Это он убил Юхана Педерсена, – сказал Хамре.

Она непонимающе смотрела на него.

– Кого? – спросила она.

– Джокера, – ответил я, – сегодня вечером.

Она качнула головой.

– Он убил Джокера сегодня вечером? А Юнаса? Почему он… Я не понимаю…

– Фру Андресен, вы хорошо знали Гюннара Воге? – Перебил ее Хамре; его голос был тверд, но учтив, и он, Как всегда, был приветлив, однако сегодня под этим скрывалось некоторое нетерпение.

– Я… – начала она и, прикусив губу, покраснела. Горячая волна захлестнула ее лицо, и она выглядела виноватой, как все мы, когда краснеем.

– Я знала его очень давно, – ответила она, помедлив.

– Насколько давно? – спросил Хамре.

– Мы встретились… это было, кажется, в шестьдесят седьмом году, всего за несколько месяцев до того, как я познакомилась с Юнасом. – Она выговаривала имя Юнаса так, будто хотела навсегда удержать его при себе.

– А потом? – методично продолжал Хамре.

– Потом… – Венке провела языком по пересохшим губам, – мы… Я встретила его там, где мы жили. Это произошло днем, совершенно случайно, на улице. Он заговорил со мной и спросил, помню ли я его. Я взглянула на него, у него уже появилась лысина, но, конечно, я узнала его. – Она замолкла и сидела, разглядывая свои сплетенные пальцы.

– А потом? – продолжал Хамре.

Она пристально смотрела на него. Казалось, что в этой комнате они были только вдвоем. Паулюс Смит, я и женщина из полиции превратились в статистов, пребывающих где-то за кулисами, в этом камерном спектакле для двоих. Взгляды Венке и Хамре встретились, и они глядели друг на друга, можно сказать, с вызовом.

– Вы возобновили ваши отношения? – спросил он.

– Мы возобновили наши отношения, – сказала она с сарказмом. – Но это звучит так, будто у нас было какое-то деловое соглашение. Да, мы возобновили отношения, но не сразу, а спустя некоторое время. Гюннар сказал, что искал меня, что специально устроился здесь на работу и переехал из-за меня, чтобы быть поближе и иногда видеться. Это произвело на меня впечатление.

– Да, я могу это понять.

– Можете? Я давно уже чувствовала, как все обернется, как пойдет у нас с Юнасом, и мне необходимо было чье-то внимание, чья-то любовь. Я любила Юнаса, люблю его до сих пор и буду любить до самой своей смерти, хотя он уже мертв. А то, что было между мной и Гюннаром, – это совсем другое. Это было одностороннее чувство с его стороны. То же самое, что было между мной и Юнасом, но тогда любила я.

– Значит, вы были с Воге в интимных отношениях?

Она молча кивнула и проглотила слюну.

У меня разыгралась сильнейшая мигрень и мучительно стучало в голове. Паулюс Смит мрачно смотрел на Венке, она же глядела только на Хамре.

– Когда это произошло? – спросил Якоб. – Это случилось до или после того, как вы разошлись с Юнасом Андресеном?

Она всхлипнула.

– . Это было до! Но это ничего не значит, это не было изменой и не имело никаких последствий. Ведь между Юнасом и мной все давно уже было кончено. Я чувствовала это всем своим существом. Казалось, что вся любовь, жившая во мне, спряталась куда-то глубоко внутрь и там заморозилась. Вы понимаете? Это было незадолго до того, как Юнас совсем переехал от нас. Но до того!

– Можно считать, что ваш муж покинул вас именно по этой причине?

– Кто? Юнас? Конечно, нет! У него уже была другая – эта самая Сольвейг. Он ничего не знал о нас с Гюннаром. Я бы это заметила, и он бы обязательно сказал мне об этом, когда переезжал. Нет. Об этом знали только мы двое. И мы были очень осторожны. Мы редко встречались – только когда были совершенно уверены, что никто об этом не узнает. Чаще встречались у него, иногда у меня. Но у него было надежнее, там было спокойнее.

– Вам было хорошо вместе? – задал очередной вопрос Хамре.

И снова вызывающий взгляд.

– Хорошо? Да, хорошо, как может быть хорошо двум взрослым людям, если они оба разочарованы и обмануты. Было приятно дарить кому-то свою нерастраченную нежность и то же получать взамен. Всегда хорошо что-либо делить с другим, даже если это тайна или нечто недозволенное. Поймите: я воспитывалась в очень строгой среде, особенно это касалось таких вопросов. Неверность считалась непростительным смертным грехом, независимо от обстоятельств. Измена Юнаса не снимала и не уменьшала моей вины. Вы понимаете?

– Вы когда-нибудь говорили о… – начал Хамре, но запнулся и задал вопрос по-иному: – Не могли бы вы сказать, фру Андресен, по какой причине Гюннар Bore мог убить вашего мужа? Он что, ревновал?

Она отрицательно покачала головой.

– Ведь мы были почти разведены. Никаких причин не было. Между мной и Юнасом все давным-давно было кончено.

– Но не с вашей стороны, у вас оставались к нему какие-то чувства.

Она не ответила. Мы видели, как она подбирала слова. Несколько раз открывала рот, собираясь что-то сказать, но так и не произнесла ни звука.

– Совершенно очевидно, – сказал Хамре, – что независимо от событий сегодняшнего вечера, у нас есть серьезные основания подозревать именно вас в убийстве вашего мужа.

– Послушайте, Хамре, – перебил его Паулюс Смит, – возьмите себя в руки. Какого черта вы говорите… Вы же не думаете… – Он взглянул на меня, ожидая поддержки, но я промолчал, и он продолжал: – Гюннар Воге убил сегодня вечером этого парнишку, и он, как я понимаю, уже сознался.

– Неофициально, – ответил Хамре.

– Но тем не менее сознался, – продолжал Смит, – и причина убийства ясна: парень что-то знал. Он знал, что Воге убил Андресена. Он стоял внизу с Веумом и мог видеть то, чего не видел Веум.

– Вы думаете, это возможно? – кисло поинтересовался Хамре.

– На девяносто девять процентов, – продолжал Смит. – Этот парень видел, как Гюннар Воге ударил ножом Юнаса Андресена и исчез, спустившись по лестнице, пока Веум поднимался по другой. И когда сегодня вечером Воге понял, как много этот парень действительно знает, ему оставалось только одно. Все довольно просто, Хамре, совсем несложная канва.

Я тяжело облокотился о стол и, пристально глядя на Венке Андресен, сказал:

• – Ты мне лгала про Гюннара Воге, Венке.

Все молчали. Венке медленно повернулась ко мне. Она смотрела на меня своими большими темно-синими глазами, которые я впервые увидел меньше двух недель назад. Я смотрел на ее рот, губы, которые поцеловал и надеялся, что поцелую еще. Я смотрел на ее лицо и вспоминал, как мягко и доверчиво она потянулась тогда ко мне и я поцеловал ее тогда в первый и единственный раз.

– Ты мне лгала, – повторил я. – Обо всем остальном ты сказала правду. Все остальное я более или менее мог проверить. Ты говорила правду и о Рикарде Люсне – он сам потом признался, что врал мне. Но когда я спрашивал тебя о Гюннаре Воге, ты мне лгала. Почему, Венке?

Она отвернулась и смотрела на Хамре, будто искала у него защиты от меня, будто он мог защитить ее.

– Я не понимаю, – произнесла она, – за что Гюннар мог убить Юнаса?

– Нет, конечно, – сказал я, – ты не знаешь этого, и мы этого не знаем. Но если как следует вдуматься, это не удивительно, потому что Юнаса убил не Гюннар Воге, это сделала ты.

Лицо ее вспыхнуло, и она резко повернулась ко мне.

– Послушай, Веум, – вмешался Смит, – ведь уже есть…

Якоб Э. Хамре наклонился вперед, напряженно вглядываясь в Венке.

– Это ты убила его, – повторил я, – и ты прекрасно это знаешь. Мы просто не видели этого. Я этого не видел, но сейчас все стало предельно ясно – и теперь понятно, почему ты мне лгала.

. – Почему?… – сказала она.

– Чтобы никто не знал, что у вас было что-то с Гюннаром Воге, что ты бывала в его квартире, могла рыться в его ящиках и там найти тот нож, которым ты убила Юнаса.

– Но он сам дал мне его!

– Ага! Зачем? Значит, вы вместе планировали это…

– Ты ничего не понимаешь, Варьг, мне кажется, ты совершенно ничего не понял. Да, этот нож дал мне Гюннар, но не для того… не потому, что мы планировали… Он нужен был мне для обороны, если Джокер и его компания начнут ко мне приставать, если они не оставят нас в покое… Этот нож лежал в верхнем ящике комода в прихожей на случай, если они попытаются ворваться.

– Но никто не пытался ворваться к тебе. Просто пришел Юнас. И ты его убила.

– Это абсурдно… – выдавила она из себя. – Это необъяснимо, такое никогда не должно было случиться, но…

Тут включился Хамре и своим негромким ровным голосом сказал:

– Теперь расскажите все спокойно и по порядку, фру Андресен. Расскажите нам о том, что произошло.

Венке смотрела на него почти с благодарностью. Во мне же все сжалось, я вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким, настолько одиноким, насколько вообще может быть человек. Я еще раз посмотрел на ее сплетенные руки – так сплетают руки влюбленные, тесно прижавшись друг к другу. Но она ни к кому не прижималась, и ее пальцы были сплетены со своими собственными. А может, если разобраться, она любила только самое себя.

– Я вернулась из чулана с банкой варенья, а он – Юнас – уже был в квартире. Я сразу на него рассердилась. «Ты здесь больше не живешь, Юнас, – сказала я. – Ты не имеешь никакого права открывать дверь своим ключом». Он немного опешил. И тут же начал жаловаться на то, что у него тяжелое материальное положение и поэтому он задержался с выплатой алиментов и так далее. Я не знаю, что со мной произошло, но вдруг красная пелена застлала мне глаза. Вся тоска, все неприятности, скопившиеся во мне, вдруг выплеснулись через край. У меня потемнело в глазах, и я подумала, что именно он разрушил все, что у нас было, что он виноват в том, кем я стала, в том, что я совершила самый тяжкий, смертный грех – неверность. Я держала в руках банку с вареньем и бросила ее в него. Я попала ему в лоб и видела, как ему было больно. А он – он всегда был очень вспыльчив, – он ударил меня, ударил по лицу так, что я пошатнулась и животом стукнулась об угол комода. Мне было больно, я открыла ящик, где лежал нож, и со злости ударила Юнаса ножом. Нож погрузился в его тело, и я… Он согнулся, наклонился вперед, лицо его изменилось. Я не знаю, успел ли он заметить нож в моих руках. «Что, что ты наделала. Венке?» – спросил Юнас. Но я не могла видеть его обвиняющих глаз, не могла выдержать его взгляда, и я вытащила нож и ударила его еще, и еще, и еще. Он хотел шагнуть ко мне, но ноги его подкосились, и он упал. Она смотрела прямо перед собой.

– Он так и лежал, – продолжала она, – а я… я прошла мимо к двери, отперла ее и вышла на балкон. Я помню, что звала на помощь. Но я не помню, что произошло потом. Мне кажется, я потеряла сознание. Я помню, что была как в столбняке, когда все вы появились… сначала Варьг, а потом… – Ее голос замер.

Все, что произошло потом, мы могли восстановить и без ее помощи. Все остальное мы знали.

– Как быстро, – раздумчиво произнесла она, – как быстро можно оборвать одну жизнь, две… даже три. Мою и Гюннара тоже.

– И Роара, – добавил я.

– Да, и Роара, – сказала она без всякого выражения, будто речь шла о каком-то дальнем родственнике, которого она знала когда-то давным-давно, много лет назад.

Мы сидели и молчали.

Хамре протянул руку и выключил магнитофон. В комнате стало совсем тихо.

Тут тяжело поднялся Смит.

– Блестящая работа в пользу защиты, Веум, – сказал он ядовито.

Хамре и я поднялись почти одновременно. Мы стояли, глядя на Венке Андресен.

– Можно мне побыть с ней несколько минут наедине? – спросил я у Хамре.

Тот посмотрел на меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Навредить еще больше, чем ты уже сделал, ты не можешь, – сказал он, и они со Смитом вышли из комнаты.

Женщина у двери оставалась сидеть, но я не принимал ее в расчет. Она была частью инвентаря.

Я сделал два шага к Венке, оперся руками о стол и наклонился к ней. Она повернула в мою сторону свое лицо и взглянула теми же глазами. И рот ее был тот же. Но я уже никогда больше не поцелую ее. Теперь я был в этом уверен. Я больше никогда не поцелую ее.

– Мне очень жаль, Венке, но я должен был это сказать. Я не мог иначе. Я верил тебе. Я был убежден, что ты невиновна, что это сделала не ты. А когда понял наконец, что ты мне все время лгала, я не мог не сказать об этом. Я надеюсь, ты меня поймешь.

Она молча кивнула.

– Я… я был так рад, когда встретил тебя. Тебя и Роара. И эти два вечера у тебя дома… мне очень давно не было так покойно и тепло, как после тех наших разговоров. При иных обстоятельствах – кто знает, может, мы бы нашли друг друга и стали бы друг для друга утешением.

Она отрешенно смотрела на меня.

– Но теперь поздно, Венке. Слишком поздно.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Я не хотела…

Не отрывая от нее взгляда, я дотронулся пальцами до ее лица – по-видимому, в последний раз. Глаза, губы, тонкая кожа, измученное выражение лица… А я думал о Роаре, о том, что она лишила его отца и теперь отнимает у него мать.

Что с ним будет? Что будет с ней, со мной? Где мы окажемся через пять лет, через десять? Так много вопросов, и только одна жизнь, чтобы ответить на них. Одна-единственная, да и та может неожиданно оборваться. Сегодня ты жив и здоров, а завтра кто-то захочет отнять ее, и ты будешь лежать на тротуаре и смотреть, как она отдаляется от тебя.

Я выпрямился.

– Мы заключим договор, – я услышал свой собственный голос, – запиши: встретимся в шесть часов вечера ровно через тысячу лет.

– Что ты имеешь в виду? – Она не понимала меня.

– Просто я вычитал это где-то, – пожал я плечами.

Я повернулся и, не оглядываясь, быстро вышел из комнаты, не закрыв за собой дверь. Хамре ждал меня.

– А Смит уже ушел. Я думаю, у него не хватило бы сил еще раз встретиться с тобой. Я его понимаю.

В глазах Хамре светилось нетерпение.

– Ну и чего ты, собственно, достиг? – спросил он.

– Чего достиг, того достиг, – сказал я.

– Мы не отыскали другого убийцу. Мы остались с тем же ответом на вопрос, что имели в прошлую пятницу. Разница лишь в том, что за это время взрослый мужчина Убил молодого парня.

– Да, с тем же ответом, – задумчиво повторил я, – но правда имеет несколько сторон. За эти дни я встретился со многими людьми. И если разобраться, ответы на все вопросы, возможно, не точно такие же, как раньше.

– Порой мне кажется, – устало заметил Хамре, – что единственное, на что ты способен, Веум, – это играть словами. Во всяком случае, я это заметил. Но меня интересуют факты. А факты говорят о том, что с последней пятницы еще один человек стал убийцей и еще один парень стал трупом. Этот человек мог бы продолжать свое не слишком счастливое существование, а будущее того парня хотя и не выглядело слишком светлым, но это была все-таки жизнь, Веум. Перед ними открывались две возможности, и одну из них ты исключил. Ты это понимаешь? Понимаешь?

Я понимал. И поэтому я не ответил. Мы молча поднялись по ступенькам, и я пошел домой.

 

52

На следующий день я опять заходил в полицейский участок. Я еще раз дал показания о том, что случилось накануне вечером, подписал протокол и покинул участок, не услыхав ни аплодисментов, ни криков «ура», никто не собирался бросать конфетти на дорогу, по которой я шел.

Небо затянулось темными тучами с запада. Даже оно надело траур.

Я не спеша брел к себе в контору, вверх по многочисленным ступенькам к двери с рифленым стеклом, к своему письменному столу. Я начертил на пыльном столе свои инициалы, чтобы никто не сомневался в том, что это моя контора, даже если меня в ней нет.

Я уселся за письменный стол. Голова была совершенно пуста, а на сердце лежал камень. За крышей замка короля Хокона вырисовывался силуэт платформы для бурения нефти со дна моря. Это были памятники двух эпох, их разделяло почти семь столетий. Я и сам иногда чувствовал себя так, будто мне семьсот лет.

Я поискал в блокноте телефон, который записал несколько дней назад. Я нашел его, сидел и смотрел на цифры, как будто это были магические, волшебные формулы, открывающие тайны будущего. Я набрал номер. На центральной станции мне ответила дама, и я спросил:

– Скажите, я встречусь с Сольвейг Мангер?

Ссылки

[1] Настольная игра для детей и подростков. – Здесь и далее примечания переводчиков.

[2] Норвежская водка.

[3] Пресли Элвис – популярный в 50 – 60-е годы американский джазовый певец.

[4] Аббот и Костелло – английские комики 40 – 50-х годов; Кнолл и Тотт – два неразлучных проказника из комиксов 50-х годов.

[5] Varg – 1 – волк (диал.); 2 – беспокойный человек (норв.).

[6] Островок в заливе, где расположен город Берген.

[7] Богарт Хамфри (1899 – 1957) – американский киноактер.

[8] Перссон Эдвард – шведский киноактер, комик.

[9] Национальный праздник Норвегии, годовщина провозглашения независимости.

[10] Клеппе Пер (род. в 1923 г.) – норвежский государственный деятель.

[11] Мунк Эдвард (1898 – 1944) – крупнейший норвежский художник.

[12] Питер Пэн, Венди, страна «Нетинебудет» – персонажи и название из детской повести английского писателя Дж. Барри «Питер Пэн». Питер Пэн – ребенок, который никогда не взрослеет.

[13] Хольберг Людвиг (1684 – 1754) – датский драматург, писатель, крупный общественный деятель.

[14] Вспомни Аламо (англ.).

[15] Сыщик Блюмквист – персонаж из книги шведской писательницы Астрид Линдгрен.

[16] Роджерс Джинджер – известная американская танцовщица-чечеточница 30 – 40-х годов.

[17] Астер Фред – американский киноактер, танцевавший в паре с Джинджер Роджерс.

[18] Житель восточной Норвегии.

[19] Вы говорите по-английски? (англ.)

[20] Вы говорите по-французски? (франц.)

[21] Вы говорите по-немецки? (нем.)

[22] Экономический подъем (англ.).

[23] Вампир, персонаж американских фильмов ужасов.

[24] Средневековый замок, ныне превращенный в музей. В нем проводятся торжественные городские мероприятия.