Пивной бар был одним из немногих бергенских погребков, сумевших без фальши сохранить простоту и привлекательность старины. Расписанные Пером Швабом стены – с морскими мотивами, с изображениями старых домов, которых уж нет, и давно отслуживших свой век кораблей – переносят тебя куда-то вне времени. Публика здесь состоит не из крикливых студентов и полупьяной молодежи, как в большинстве ресторанов, а из обычных нормальных трудяг: продавцов, матросов, клерков – в основном мужчин. Сюда ходят не для того, чтобы подцепить девчонку. Сюда приходят, чтобы спокойно, в тишине выпить пива или хорошо и недорого поесть.

Я вошел и сел за один из столиков в глубине бара. Заказав пива и бифштекс из китового мяса, я ел и пил в тишине и покое.

Столы здесь были расставлены тремя параллельными рядами. Я сидел у дальней стены. Рядом со мной расположился крупный мужчина в сером пиджаке с большим животом, в котором спряталась пряжка от его ремня; он сидел, пытаясь выудить прошлое из своей кружки пива. А может, он просто дремал. На скамье у противоположной стены, сплетя пальцы рук, сидела молодая пара. Казалось, они никогда и ни за что не оторвутся друг от друга. Они, конечно, не знали, что это неизбежно произойдет после двух лет супружеской жизни.

Проникая сквозь витражи, с набережной доносился шум уличного движения. Мой китовый бифштекс был что надо.

Полчаса я наслаждался и чувствовал себя как никогда. Углубившись в свою вторую кружку приблизительно на полметра, я увидел, что в бар вошел Юнас Андресен. Он озирался, отыскивая меня. Я поднял палец, он кивнул и подошел. Из него получился бы хороший кельнер. Через одну его руку был переброшен плащ, в другой он держал «дипломат». И то и другое он положил рядом с собой на скамейку. Подошел кельнер, и Юнас заказал себе пол-литровую кружку, а когда ее принесли, сразу же заказал вторую.

– Я ведь прямо с работы, – пояснил он.

Мы молчали и пили: я – свое легкое пиво, он – тяжелое экспортное. Мы пили как старые друзья, которые встречаются ежедневно после работы и, когда бывают вместе, им не обязательно говорить о чем-либо.

Но нам все-таки было о чем поговорить.

Прикончив очередную кружку, Юнас уже начал запинаться на букве «с».

– Я не знаю, как много тебе рассказала Венке, – произнес он. – То есть я не знаю, что она тебе рассказала. – Он помедлил и продолжал: – Мы уже на «ты»?

– Можно и на «ты», – сказал я и пожал протянутую мне руку.

– Юнас.

– Варьг.

– Ага, – сказал он и хохотнул, будто это было очень забавно. – Я полагаю, что она – я думаю, что она, наверное, нарисовала не слишком симпатичный мой портрет. Она бывает резковата, давая характеристики.

Это было трудное для произношения слово, но Юнас правился. Ведь не могли его держать в рекламном бюро ни за что.

– Ты женат? – спросил он, искоса глядя на мою правую руку.

– Нет. Но я был женат.

– Поздравляю. Значит, мы в одной лодке.

– Пожалуй.

– А когда ты был женат, ты изменял жене? Или вы разошлись из-за того, что вы…

– Нет. Просто у меня была работа.

– Понятно.

Он меня слегка подзавел, и я продолжал:

– По-моему, существует много понятий неверности. Есть мужчины, изменяющие с женщинами, есть мужчины, которые изменяют с бутылкой, есть и такие, которые изменяют с работой. Не спрашивай, какие лучше, но в моей профессии… Для большинства женщин самое худшее, когда мужья изменяют с женщинами.

– Это точно. И они никогда не спрашивают почему. А если и спрашивают, то редко. И от этого не легче. Неверный муж или неверная жена – всегда грешники. Они всегда виноваты. Если семейная жизнь рушится, всегда виноват тот, кто изменил или изменял, потому что никого не интересует, почему это происходит.

– Вот именно. И как раз поэтому я никогда не берусь за такие дела.

– За какие дела? – Юнас испуганно посмотрел на меня.

– Такие дела. Я никогда не выслеживаю супругов, чтобы выяснить, где и с кем они бывают, когда их нет там, где им положено быть. Потому что никому не интересно, почему так происходит.

– Верно, верно. Послушай, Веум, ты не думай, что я пришел сюда и говорю все это, чтобы переложить всю вину на Венке. Я ее не виню. Но она, к сожалению, во всем обвиняет меня. Она не видит своих недостатков. Ну ладно. Пусть этим утешается, если ей так легче. А правда – правда заключается в том, что наш брак не удался и не должен был удаться. Но мы всегда бываем слишком молоды, чтобы понять это, ведь верно, Варьг?

– Вопрос в том, взрослеем ли мы когда-нибудь?

– Нет. А мы с самого начала были слишком разными. Не знаю, рассказывала ли она тебе о своем прошлом. Она не из Бергена, хотя уже говорит без всякого акцента. Она родилась в Хардангере, в одной из деревушек, которые прижимаются к отвесной горной скале, в семье, которой судьба послала клочок земли и двух коров.

Она выросла в строгой идиллической и религиозной среде, а когда пора было идти в школу, переехала к старшей сестре в Эстесе. Там было немного лучше. Они симпатичные люди – сестра и ее муж. Но ясно, что детство накладывает свой отпечаток. Распятие на стене, единственная книга на полке и подписка на журнал «Для бедных и богатых». А я… я городской парень; первый раз напился в четырнадцать лет, первая девушка – в пятнадцать, угонял автомашины, ходил в горы с туристами. Но мне везло, и мой бутерброд всегда падал маслом вверх. В довольно развращенном окружении я закончил торговое училище: бесконечные вечеринки – пиво и пухленькие студентки, которые, когда напивались, танцевали полуголые на столах. Потом работал в рекламном бизнесе, это живая работа, со всевозможными семинарами, конференциями и обедами в ресторанах с клиентами. Она же любила сидеть дома с рукоделием, читать, слушать музыку и смотреть телевизор. Ей нравилось готовить и хозяйничать – внешняя жизнь не слишком интересовала ее. Вино пригубливала только из вежливости, а курить я ее научил. Я же привык куда-то ходить, пить пиво с друзьями, флиртовать с девушками и поздно возвращаться домой, слегка навеселе. Что могут значить такие, в сущности, мелочи, если люди действительно любят друг друга? – Он смотрел на меня потерянно. – Ну, наверное, мы не любили друг друга или я…

– А как вы познакомились?

– Ну как знакомятся? У нее была подруга, которая знала другую, у которой… старая история. Всегда найдется подружка, у которой есть подружка – знакомая твоего приятеля, с которым ты снимаешь комнату. И в один прекрасный момент выясняется, что она из Хардангера, ведь правда?

– Конечно.

– Ну вот. Так и случилось. Мы встретились у общих знакомых, и она мне очень понравилась. Она была не похожа на прежних моих девушек. Застенчивая, робкая, девственная. Она мало говорила, а когда я сам спросил ее о чем-то, потупила глаза и сложила руки на коленях. Да, она влекла меня, волновала, я хотел ее, хотел, чтобы она стала моею. А она… – он пожал плечами и допил пиво. – В общем, я ей тоже скоро понравился. – Он заказал еще кружку пива и продолжал: – Началась совсем новая жизнь. После нескольких лет вольной, беспорядочной жизни, когда ночуешь то у одной знакомой, то у другой, у меня вдруг появилась славная, нежная подруга. Прогулки по Флеену в мягкие, бархатные ночи, утренние воскресные прогулки по пустынным набережным. Походы в кино, как в юности, – сидишь в темноте, протянув руку за спиной ее кресла, и кажется, что обнимаешь ее. Венке, Венке, Венке…

Он почти забыл про меня, а пятая кружка еще на несколько сантиметров пригнула его голову к клетчатой скатерти. Молодая пара у противоположной стены уже добралась до локтей друг друга, но им надо было еще посидеть и хорошенько пообедать, прежде чем они окончательно проглотят один другого.

– И она стала моей, – произнес Юнас. – Нежная, как бутон розы, как форель, которая преодолевает течение и попадает к тебе на крючок. Она забеременела, и мы поженились. Родился Роар, и мы втроем поселились на Нюгордсхейден. Прибавление семейства – и никуда не денешься. Но через полгода я влюбился в другую. Как видишь, трещина появилась довольно рано. Я что хочу сказать: раз уже через полгода я влюбился, то ясно, где собака зарыта, где находится эта страна.

– Какая страна? – спросил я. Голова моя отяжелела, и я заказал еще кружку, чтобы держаться на плаву.

– Страна «Нетинебудет». И я был Питером Пэном, и Венди была уже в прошлом. А Венке казалась мне старой, Варьг. Я имею в виду не внешность. Слава богу, пока она выглядит на шестнадцать, по крайней мере так она выглядела пару месяцев назад. Но она стала такой степенной. Ее ничто не интересовало, кроме ребенка и меня, и еще эти вечные вышивки. У нас все стены завешаны вышивками и диван завален подушечками. На столе и на комоде маленькие очаровательные дорожки. А цепочку для бачка в уборной она заменила широкой вышитой лентой, какие раньше, в богатых домах, использовались для колокольчиков.

Я старался припомнить квартиру Венке.

– А ты не преувеличиваешь? – спросил я.

– Возможно, но я воспринимал это именно так. Мне казалось, что я вот-вот утону во всех этих вышитых финтифлюшках.

В бар вошла женщина и села за свободный столик. Ей было под шестьдесят, голову она держала немного набок. На морщинистом лице ее играла легкая усмешка, как у Серого Волка, поджидающего в, лесу Красную Шапочку. Но Красная Шапочка после сказочных, времен вступила в организацию «Женский фронт». Она была очень занятой, играла на флейте и жгла на кострах книги где-нибудь в предместьях. Но даже если бы они и встретились, Волку никакой выгоды не было бы, потому что Красная Шапочка занималась дзюдо и знала, как надо обращаться с теми, у кого растут волосы на руках и ногах. Женщина заказала кружку пива и бутерброд с ветчиной. Она сидела, кусок за кусочком разжевывая свое собственное беспросветное одиночество.

Ничего не замечая вокруг, Юнас Андресен продолжал разговор, и на его усах сохла пивная пена.

– Мои первые грешки были похожи на грязную сплетню, когда ее шепчут у тебя за спиной, с той лишь разницей, что это была правда. Какая-нибудь сослуживица, официантка из ресторана, когда бываешь в Осло, недавно разведенная жена приятеля, случайно встреченная актриса. Короткие приключения, редко длившиеся больше одного вечера. Дважды я был влюблен, но только с одной из них переспал. Как будто совокупление – всему венец! Как будто ночь, проведенная с кем-то, может подтвердить или опровергнуть что-либо, кроме удовлетворенного самолюбия! Ну так вот…

Взгляд его стал отсутствующим и мечтательным, и я поспешил заказать для него еще одну кружку пива. Кельнер явно сомневался в нас обоих, но пиво принес.

– Ты будешь есть, Юнас? – спросил я.

– Есть? – Он посмотрел на меня.

Казалось, он никогда не слышал этого слова. Я вновь попытался вернуть его к теме.

– Ты сказал «ну так вот», – напомнил я.

– Да, вот. И тут я встретил С-сольвейг.

Снова пауза. Его лицо смягчилось, взгляд потеплел, и он попытался выпрямиться, что было нелегко после пяти с половиной кружек.

– И тогда это произошло… Тогда… это… случилось…

Я молчал, я знал, что нужно выждать и что, возможно, понадобится еще пять-шесть кружек экспортного, пока мы доберемся до конца. По его лицу и глазам было видно, что он расскажет мне все, и, если у меня хватит терпения, я узнаю все варианты «Баллады о Юнасе и Сольвейг».

– Сольвейг, – повторил он.

Образ шипящей змеи исчез, и мне виделось восходящее солнце, солнце, врывающееся к нам сюда, озаряя блеклые росписи на высоких стенах, бросающее свои косые лучи на красно-коричневые перегородки, на клетчатые скатерти и полупустые кружки: точно так же шлет оно свои лучи и свежему утреннему пейзажу где-то между горами и морем, там, где море похоже на волнистое зеркало, а горы – на голубые мечты о будущем. Это солнце всходит над бедными и богатыми, над сотрудниками рекламного бюро и частными сыщиками. Это солнце наполняет нас и нас поглощает и выплевывает, как пепел, извергаемый жизнью. Пепел сгоревших во всепоглощающем огне любви.

– Сольвейг пришла к нам работать года три-четыре назад, и я сперва не обращал на нее внимания. Она окончила художественную школу и работала внештатно: заголовки, разработка анонсов и подобная ерунда. Славная, милая, с ней просто приятно было быть рядом, работать вместе, пока вдруг не обнаружишь, что влюблен в нее по уши, или, проснувшись утром, почувствуешь, что любишь ее больше, чем когда-либо кого-либо любил. Но не осмелишься сказать ей это, потому что женат. И она замужем. И у тебя ребенок. И у нее два. И ты понимаешь, что сел в поезд слишком рано, вышел не на той станции и что теперь уже поздно, слишком поздно. Ведь так?

Конечно, так. Я это тоже иногда ощущал. Только мой поезд давно от меня ушел, а я так и не вышел ни на какой станции. Я был вышвырнут на повороте, головой вперед.

Юнас пошарил рукой в воздухе, будто искал ее. А может, он хотел нарисовать, создать перед глазами ее образ.

– Ты бы… Она из тех, о которых думаешь, что в нее все должны быть влюблены. Первое, самое первое, на что обращаешь внимание, – ее волосы. Они не каштановые – можно сказать, что они каштановые, но они еще и рыжеватые, хотя и не рыжие, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я понимал, что он имеет в виду. Я ее видел.

– Ее волосы просто светятся, и кажется, что свет исходит…

– Изнутри, – помог я.

– Именно. Изнутри. И все ее тепло тоже изнутри, и потому-то не сразу замечаешь, как дьявольски она хороша. Всегда в прекрасном настроении, приветливая и мягкая, даже в спорах. И нам так повезло, то есть мне повезло, что мы много работали вместе.

– А кем ты там работаешь?

– Теперь моя должность называется «консультант по Маркетингу». Раньше, когда все в конторе назывались шефами, я тоже был «шеф». Я занимаюсь договорами и контрактами, проведением кампаний и связанными с этим экономическими вопросами. А она практически осуществляет рекламу, то есть воплощает идеи в эскизах. Она очень способная. У нее свой особый почерк и замечательно развито чувство графического выражения. В заголовке, в иллюстрации или просто в рисунке она может воплотить основной смысл, даже углубить его, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я понимал не все, что он имел в виду, и кое-что мне приходилось домысливать. К тому же я видел ее.

– Так месяцами и ходил вокруг да около, облизываясь, как кот у горячей каши, борясь со своим тайным влечением, со своей влюбленностью, пока однажды… Мы работали, а я только что пообедал с клиентом, и мы распили бутылку вина. Мне было легко и хорошо, как обычно бывает после вина – словно порхаешь, правда?

– Да-да.

– И тут я почувствовал, что мы так близки друг другу, здесь, в этой конторе, разделенные лишь письменным столом. Я осторожно сказал: «Знаешь, Сольвейг, мне кажется, я влюблен в тебя, но, может быть, не очень сильно». Это я добавил на всякий случай, чтобы она не приняла мои слова как оскорбление. А она смотрела на меня внимательно и изучающе, как это делают некоторые женщины, если говоришь им такие вещи, – они по твоему лицу хотят отгадать, ложь это или правда. И Сольвейг сказала: «Правда?» – голос у нее был такой нежный. А потом, когда мне пора было уходить, я легонько обнял ее, и она прижалась ко мне, и я дотронулся губами до ее затылка, почувствовал запах ее волос. Мгновенно наши губы встретились, и она не отвернулась, а я, ничего не соображая, выскочил из кабинета, даже не закрыв за собой дверь.

Наклонив голову набок, он с удивлением смотрел на свою пустую кружку.

– А потом… потом почти целый год ничего не было. Честно, Варьг, я пытался забыть об этом. Я думал про себя: ты в нее влюблен, но она ничего не испытывает по отношению к тебе. Да и с чего бы? Она счастлива со своим мужем, у них двое детей; да и сам я женат, и у меня тоже есть сын. Но я, конечно, не знал, что она уже тогда (не мог я вообразить себе это в самом фантастическом сне), что такая женщина, как С-с-сольвейг, может испытывать ко мне какие-то чувства, но это было правдой. А потом наступила осень, похожая на долгий холостой ход на пути к желанной цели. И я все ясней и ясней понимал, что Сольвейг появилась в моей жизни, чтобы остаться навсегда хотя бы в моих мыслях. Я никого не видел, кроме нее, – только ее одну. Я стал хуже работать, появилась рассеянность, но я справлялся с повседневной рутиной. И вдруг произошла неприятность – из-за меня чуть было не потеряли клиента. Но мне было все равно, лишь бы она всегда была рядом. Мы продолжали работать вместе. За все это время мы ни разу не говорили о том, что произошло, о чем я тебе рассказал. Мы стали очень близкими друзьями. У меня никогда не было такого хорошего близкого друга ни среди мужчин, ни среди женщин.

Я подлил ему пива из своей кружки, и он с благодарностью посмотрел на меня откуда-то издалека, с противоположного берега Атлантики.

– Но в один прекрасный день…

– Ну?

– В один прекрасный день мы работали поздно, сверхурочно, выполняли срочное задание. Мы остались одни во всем бюро. Закончив работу, сидели, разговаривали. Точнее, она сидела, а я стоял напротив у стола. Перед каждым – чашка с остывшим кофе. Я уже не помню, о чем мы говорили – так, о том о сем. Я помню только одно – что я напряженно думал: сейчас, именно сейчас, Юнас, ты должен сказать ей все. Это был подходящий момент, но я не мог себя заставить, я не мог составить предложение, не находил ни слов, ни названия тем чувствам, которые меня раздирали, потому что она сидела рядом. И тут… Она закурила и сказала: «Я редко курю. Меня это раскрепощает». И я повторил – «раскрепощает» – и потянулся к ней и погладил ее по щеке. Взгляд ее потеплел, а глаза потемнели. Она в свою очередь протянула руку и тоже погладила меня по щеке тыльной стороной ладони. Я обмяк. Все во мне как будто растворилось, я наклонился через стол и взял ее лицо в ладони и, почувствовав нежность ее кожи, зарылся лицом в ее волосы, в эти удивительно мягкие волосы, а потом губами дотронулся до мочки уха, потянулся к ее щеке, к уголку рта и почувствовал, как дрожат ее губы. И я застонал, Варьг. Меня захлестнула такая волна нежности, что я стонал, как старик. «Сольвейг, – сказал я, – девочка моя хорошая, Сольвейг». Она смотрела на меня своими большими ясными глазами. «Ты правда так думаешь, Юнас?» – сказала она. «Если бы ты только могла себе представить – я бы и сам не поверил, – я уже не помню, когда я испытывал что-либо подобное, Сольвейг». Я поцеловал ее несколько раз в ухо, в щеку, в губы, но в губы по-настоящему не получилось – она отвернулась, а я спросил: «Скажи, я хоть немножно тебе нравлюсь?» – «Я очень люблю тебя, Юнас», – ответила она. А я еще поцеловал ее. Она сказала: «Как хорошо, что ты есть, Юнас». Я сдвинул со лба ее волосы и сказал: «Знаешь, то, что я чувствую по отношению к тебе, – не просто желание, это и что-то совсем другое. Очень романтическое. Как будто я помолодел и мне опять шестнадцать. Мне хочется сделать для тебя что-нибудь очень хорошее. Я хочу поцеловать тебя в губы». И я смотрел на ее рот, мягкие губы – небольшие, полураскрытые, эти легкоранимые желанные губы, ты понимаешь, что я имею в виду, Варьг?

Я понимал, что он имел в виду. У меня даже слезы навернулись на глаза.

– Она ласково, как мне показалось, улыбнулась мне, – продолжал он, – и сказала: «Я тоже, я говорю много глупостей, я импульсивна, слишком импульсивна, и мне просто необходимо быть мягкой и нежной с кем-то». Она держала мои руки в своих, Варьг, и смотрела на меня, открыто, всем лицом, и казалось, что лицо это заполнило всю комнату, что это какое-то сверхъестественное явление, а не прекрасное человеческое лицо, обрамленное чудесными волосами: маленький нос, темно-синие, почти черные глаза, дрожащие губы, мягкие округлые щеки, твердый подбородок… Сольвейг, Сольвейг. И я знал тогда, как и теперь знаю, что люблю ее, что я буду любить ее всегда, что бы ни случилось. Я не могу не любить ее.

Он огляделся, будто искал в зале других, кого он мог бы полюбить, с кем он мог бы разделить переполнявшие его чувства, с кем он мог бы сидеть и часами разговаривать. Но он не нашел никого. Единственное, что оказалось под рукой, – сыщик, не из дорогих, но и не из дешевых. Слушатель.

– Но тут мы услыхали шаги по коридору. Мы отпрянули друг от друга, на ощупь схватили кофейные чашки и поднесли их ко рту. Когда дверь распахнулась и кто-то вошел, мы уже сидели на приличном расстоянии друг от друга.

Я ждал конца рассказа и спросил:

– Кто же вошел?

– Ее муж.

На улице смеркалось, и кельнер потерял всякую надежду остановить нас. Он принес еще пару кружек. Я уже с трудом находил в баре дорогу до туалета и обратно.

– Я тебе рассказывал о ее муже? – спросил Юнас Андресен.

– Не помню, – ответил я, но, по-моему, это было еще до того, как я перестал помнить, что происходит.

– Рейдар Мангер, но не из Мангера. Он из южной Норвегии. Я думаю, из Кристиансанна. Университетский стипендиат – боже правый, какие слова придумывают, а, Варьг? Специалист по американской литературе. Из тех бледнолицых, которые до глубокой ночи сидят и пишут свою докторскую диссертацию о Хемингуэе и падают в обморок при виде живой форели. Но он симпатичный. Он мне всегда нравился, хоть я немного и преувеличиваю, говоря «всегда». Не так уж часто я с ним встречался, и слово «нравился» имеет различные оттенки. Ты же понимаешь…

. – Да, я понимаю, что ты имеешь в виду.

. – Именно. Именно!

Теперь он говорил значительно медленнее, а голова его еще ниже склонилась к столу. И если бы не это, можно было бы сказать, что он трезв. Я уже перестал замечать других посетителей бара: нас было только двое и еще одна женщина по имени Сольвейг.

– Вошел ее муж, – напомнил я.

– Ах да! Именно. Симпатичный парень Рейдар Мангер. Как-то вечером мы несколько часов подряд спорили о романе «Фиеста». Я прочел только первую часть книги, а он перечитывал ее раз сто, но мы спорили и спорили и никак не могли согласиться по поводу второй части, которую я не читал.

– Да-да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Я ее читал. Но что произошло, когда он вошел?

– Он ничего не сказал и ничего не сделал. Я не знаю, заметил ли он вообще что-нибудь. Если бы он решил поступить «в духе Хемингуэя», он мог попытаться выбросить меня в окно, но вряд ли бы справился. Он заехал по пути, чтобы увезти свою жену к своим книгам, и мы немного посидели за чашкой кофе. Мы и ему налили. Но разговор не клеился. Я не осмеливался на нее взглянуть, а если бы я стал смотреть на него, он мог бы подумать, что я к нему неравнодушен. Знаешь, эти исследователи американской литературы, они во всем, что происходит вокруг, видят проявления гомосексуализма. Они прочли «Великого Гэтсби» и «Гека Финна» со всеми литературными комментариями и прочей чепухой. Вот так, а через несколько минут мы разошлись каждый своей дорогой – они в Скютевикен, а я длинной дорогой к себе домой. Я, как пришел, сразу лег. Я был как выжатый лимон. Ноги у меня дрожали. Сольвейг мне потом рассказывала, что и она чувствовала себя как после долгой прогулки в горы в одиночку. На другой день, перед концом рабочего дня, она сунула мне в руку конверт и ушла. До сих пор я точно помню, что там было написано, помню даже порядок слов: «Дорогой, добрый мой друг! Что касается чувств, то я, к сожалению, никогда не умела выражать ихсловами, и я восхищаюсь тобой, тем, что ты смог сказать мне все те чудесные слова. С того мгновения я ни на минуту не перестаю думать о тебе. Ты сказал – «так случилось». Это относится и ко мне. Я искренне надеюсь, что мы встретимся при первой же возможности, но при иных обстоятельствах. Желаю тебе всего самого хорошего. Обнимаю и целую». И подпись «Добрая подруга», и еще P. S. «Пожалуйста, разорви этот листок на тысячу кусочков». Я мог бы разорвать его на миллион клочков, мог бы прыгать и плясать на них, мог бы сжечь его, но я никогда не забуду слова этого прелестнейшего письма, которое я когда-либо получал. Никогда!

Для убедительности он покачал головой.

– Так началось это всерьез, и мы с ней стали больше чем просто друзьями.

Потягивая каждый из своей кружки, мы посидели немного, и я продолжил расспросы.

– Что же случилось потом, Юнас?

– Случилось – все. Мы часто встречались после работы. Ходили выпить кофейку, разговаривали, сидели, сплетя пальцы. Часто просто разговаривали. Однажды вечером, когда я был за рулем, мы поехали, как нам казалось, очень далеко, на гору к церкви. Остановили автомобиль и пошли в мокрой зимней темноте вверх по дороге, держась за руки. Там, где было всего темнее, мы в первый раз поцеловались. По-настоящему – в первый раз. У меня было ощущение, что я целуюсь с маленькой девочкой и со зрелой женщиной одновременно. Маленькая девочка, легко и открыто целующая тебя в губы, не ведая, что творит, и зрелая женщина, точно знающая, что и зачем она делает. А еще через несколько недель она пригласила меня к себе домой. Муж ее был в Осло на научном семинаре, и я пришел, когда дети легли спать. У них небольшой коттедж в Скютевикене. Они его переделали изнутри, и он стал очень современным. Мы сидели, разговаривали, пили чай и слушали музыку – слушали часами. Мы целовались, сидели на диване и целовались, как подростки, как влюбленные подростки, каждый из которых в первый раз открывает для себя другого. Мы, собственно, не собирались – мы бы не поверили тогда, – и это не имелось в виду. Но какое-то опьянение захватило нас, и мы… Мы любили друг друга. Мы начали в гостиной, потом перешли в спальню, и, поверь мне, Варьг, со мной раньше никогда ничего подобного не бывало. Я не мог и представить, что в ней так много теплоты и столько страсти. Трудно передать это словами, для таких вещей слов не подберешь.

Нет. Таких слов не бывает. Я понимал, что он имел в виду, но для некоторых людей «таких» вещей вовсе не существует.

– Так и пошло, – сказал Юнас. – Мы становились все ближе друг другу. Не так уж часто мы с ней могли быть вместе до конца так, как я имею в виду. Раз в месяц, иногда раз в два, а то и реже. Но целыми неделями мы жили воспоминаниями. Когда мы бывали вместе – все остальное не существовало. Нас было только двое.

– И вам долго удавалось держась это в тайне?

– Какое-то время, довольно долго. Впрочем, до сих пор это тайна, если, конечно (я не знаю, но вряд ли), Венке не рассказала что-нибудь Рейдару. Во всяком случае, он не подает виду, что догадывается. А для меня, для меня со временем такая жизнь стала просто невыносимой. Пока не появилась Сольвейг, я мог кое-как жить, притворяясь, но когда я ее встретил и у нас все пошло серьезно… Жить так стало невозможно. Дошло до того, что я чувствовал себя предателем и когда был с Венке, потому что тогда я изменял Сольвейг, ты понимаешь? Я уже не был ни мужем, ни отцом, и в конце концов я сдался. Я сказал Венке, что хочу отселиться, а она спросила, есть ли у меня кто-нибудь, и я ответил, что есть, и тогда она спросила, кто это, и я сказал. Вот так. Это, возможно, было глупо с моей стороны. Но я все-таки сказал. И переехал, провожаемый руганью, слезами и скрежетом зубовным – всем, чем положено в таких случаях. Великолепное ассорти. Весь дом, наверное, слышал. Венке, стоя на балконе, бросала мне вслед проклятья, пока я шел, брел к машине, садился за руль. Потом… Потом мы встретились только у адвоката для разных формальностей.

– А Роар?

– Роара я почти не видел. Мы еще ничего не решили насчет него. Я сам хотел оттянуть это, я боюсь, что уже не выдержу новых осложнений.

И он тоже, подумал я.

– Да, конечно, – произнес я. – Вот потому-то я и пришел, чтобы избавить тебя и Венке от дальнейших осложнений. Дело касается денег…

– Сольвейг… она не хочет, – продолжал Юнас, – мы встречаемся, но она не хочет сделать последний шаг – переехать. Ее можно понять: у нее двое детей, у меня только один. И хотя у нее с Гейдаром отношения не из лучших, им пока удается преодолевать будни без особых проблем. И потом, она обязана думать о детях. Еще неизвестно, так ли она любит меня, как я ее, хотя она пытается убедить меня в этом. Так что я дал ей время. Я могу подождать. Я ждал ее с детства, могу подождать еще несколько лет. У каждого есть «женщина его мечты», ведь правда? Когда же наконец ее встретишь, то почувствуешь, что у тебя впереди масса времени – вся жизнь и ты можешь подождать, только бы под конец она все-таки к тебе пришла.

– На самой дальней улице, в самом дальнем городе? Конечно, я понимаю, что ты…

Я ее видел.

– Вот тебе короткий рассказ о моей грязной неверности, Варьг. Двое, встретившиеся слишком поздно, так как успели обзавестись тремя детьми и двумя супругами. Двое счастливых вне намеченной программы, когда представление уже закончено. Окружающие видят только внешнюю сторону наших отношений. Они полагают, что это результат обыкновенной сексуальной распущенности, но это не так. Для меня это большая любовь, если такая вообще существует на свете, а не только в книгах для девочек школьного возраста. Тут и эротика, хотя она появилась уже потом, но никогда ни с одной женщиной мне не было так хорошо, как с ней. То, что мы делаем, мы не называем никак иначе, а только «любить».

Он посмотрел на меня, словно ожидая, что я буду возражать, но я и не собирался. Я видел ее, и она улыбнулась мне.

– Не понимаю, почему я сижу и рассказываю тебе все это? – Он укоризненно перевел взгляд со своей кружки на мою. – Я никогда раньше ни с кем об этом не говорил. Ни с кем, кроме Венке. Но тогда получилось, будто я бросил ей имя Сольвейг, чтобы она могла вцепиться в него прежде, чем выгонит меня вон.

Он грустно смотрел перед собой.

– Все эти месяцы меня мучил чисто практический вопрос. С одной стороны, надо выплачивать деньги своему сыну и Венке. С другой – начать все сначала. Как известно, неверные мужья не имеют права на получение пособий или каких-либо выплат. А ведь надо снимать квартиру – теперь это стоит недешево, – надо что-то в эту квартиру поставить, на чем-то спать, на чем-то есть, куда-то вешать одежду. Так что передай привет Венке и скажи, что я очень сожалею. Сожалею обо всем, что произошло с того самого момента, как я вошел в ее жизнь. Я сожалею, что ничего не сделал с этой страховкой, но я обязательно сделаю. Скажи ей… скажи ей, что завтра или послезавтра я приеду и собственноручно отдам ей деньги за долгую и верную службу в бригаде обманутых супругов и так далее и так далее. Передай ей привет Юнаса и скажи, что Юнас очень сожалеет, хорошо, Варьг?

Я устал, Я был уже изрядно пьян.

– Я передам, – сказал я. – Я ей скажу, что я пришел прямо из чрева кита и что Юнас сожалеет. Я расскажу, что… да…

Я был слишком пьян и измотан, чтобы закончить фразу.

Мы расплатились и немножко посидели, наверное для того, чтобы сосредоточиться, собраться с силами и встать из-за стола. А когда поднялись, пошли к выходу, путаясь друг у Друга под ногами, как сиамские близнецы. Швейцар придержал для нас дверь, и мы вышли на улицу.

Мы стояли, то сплетаясь, то разъединяясь, как молодые влюбленные, которые никак не могут проститься друг с другом.

– Тебе куда? – спросил я.

– На стезю праведников, – ответил он. – Я возьму такси.

– Хорошо, тогда выбирай: либо к памятнику Хольберга , либо к тюрьме.

– Лучше к тюрьме, это по крайней мере в нужном мне направлении.

– Тогда желаю тебе попутного ветра.

– И тебе того же. Ты в какую сторону?

– Наверх, – ответил я.

Он поднял голову. Серое облачное покрывало во многих местах растеклось пятнами, сквозь которые проглядывали ясные звезды.

– Туда? – спросил Юнас.

– Ну, не в такую даль.

Он потрепал меня по плечу и сказал:

– Remember Alamo , Рейдар.

Я не успел прореагировать на то, что он стал меня называть Рейдаром, потому что он уже отошел и, шатаясь из стороны в сторону, двинулся по набережной – служащий рекламного бюро, хорошо одетый, с «дипломатом» в одной руке и с плащом, перекинутым через Другую. Человек, опутанный сплетнями, но свято оберегающий свою хрупкую, спрятанную в душе любовь. Один из тех, кто по ошибке явился на свет не в том столетии. Один из многих…

Я повернулся и пошел в противоположном направлении. За Вогеном я мог различить одинокое освещенное окно своей конторы над кафе на втором этаже. Но я был не в состоянии пройти всю Торговую площадь, чтобы погасить свет. Пусть горит до завтра, как маяк в ночи, как условный потайной знак для влюбленных.

Я пошел прямо вверх, мимо пожарной станции на Скансене, к бесконечным черным просторам на склонах горы. Больше меня никто не ждет, а мне никого и не нужно. Во всяком случае, не сегодня и не завтра, но когда-нибудь, в один прекрасный день…