Я зашел на почту и из телефона-автомата позвонил в рекламное бюро «Паллас». Я узнал голос, который мне ответил, но я не стал благодарить за последнюю встречу, а просто сказал:

– Добрый день! Сольвейг Мангер на месте?

После короткой паузы дама ответила:

– Нет, фру Мангер больна. Может, вы хотите поговорить с кем-нибудь еще?

– А если с вами?

Снова пауза, более продолжительная, и довольно холодное:

– Чем могу быть вам полезной?

– Ничем, спасибо, – отозвался я, – не сегодня. Попробую завтра.

Я положил трубку. Ничего забавного в этом не было, да и настроение у меня было не слишком веселым: день был не тот.

Машина моя стояла на Торнплас. Дождь все еще шел, но стал слабее, падал редкими каплями, так, что искусный слаломщик мог бы на хорошей скорости пересечь зигзагами Торговую площадь, не замочив плеч. Туман кусками низко лежал на горах, а Флеен был закрыт до половины.

Когда я открывал дверцу, шумная свадебная процессия спускалась по ступеням ратуши. Невеста была в голубом платье с цветочками, а жених в сером костюме. Сопровождающие были одеты по-разному, начиная с черных костюмов– и кончая кожаными пиджаками и джинсами. Мужчина в темных брюках и сером пиджаке, согнувшись над фотоаппаратом, увековечивал счастливых молодых. А они, раскрасневшиеся, с развевающимися по ветру волосами, крепко держались за руки и смущенно улыбались всему миру и друг другу.

Еще одна пара шла на плаху.

Я двинулся дальше, размышляя по дороге о тех свадьбах, на которых бывал, о всех этих церемониях бракосочетания. Я вспоминал о речах и тостах, которые произносили за праздничным столом гости, с которыми мне довелось часами сидеть рядом. Я думал о всех этих счастливых парах. На свадьбах не задумываются о буднях, которые ждут новобрачных. Все веселятся, и никто не вспоминает о слезах, об одиночестве или ревности. На молодых смотрят так, будто им всю жизнь предстоит танцевать на цветочной поляне и брак их всегда будет так же приятен и беззаботен, как их первый танец. Никто не может представить себе их сидящими в конторе адвоката, каждый на своем стуле в разных углах одного кабинета – так далеко друг от друга, что это расстояние невозможно преодолеть. Или лежащими в одной постели, повернувшись спиной друг к другу и ставших настолько чужими, что им уже не о чем говорить и нечего друг от друга желать после долгих сорока лет беспросветных будней, не прерывавшихся воскресеньями. И все равно все новые и новые пары всходят на эту плаху – все новые и новые.

Мне нужно было разработать план операции, но прежде всего я должен был прояснить некоторые детали, связанные с моментом убийства. Я должен был поговорить с Сольфрид Бреде, потому что именно она выходила из лифта сразу после убийства Юнаса, пока я бежал вверх по лестнице, еще не зная, что Юнас мертв и что Венке стоит над его трупом с ножом в руке.

Я остановил машину около дома и вышел. Я смотрел на дом-башню, как альпинист смотрит на покоренную вершину, куда он взбирался сотни раз и намерен попытаться еще раз. У дома я заметил Гюннара Воге, шагавшего под дождем в зеленой ветровке с поднятым воротником. Я полагал, что и он заметил меня, потому что он замедлил шаг, но потом вдруг заторопился, явно не желая со мной разговаривать. Нет, сейчас он не был мне нужен. Но придет и его черед. Попозже.

Я подошел к лифтам. Сегодня мне предстояло обойти несколько квартир и подняться по многим лестницам. Поэтому, где возможно, я пользовался лифтом. Сейчас я поднялся на лифте на седьмой этаж, вышел на балкон и прочел таблички на всех дверях. Оказалось, что это не то крыло, и я вернулся на площадку к лифтам и через нее перешел на другую сторону. На второй двери от края я прочел: Сольфрид Бреде.

Я заглянул в кухонное окно, чтобы узнать, дома ли она. По всей вероятности, она была еще на работе, хотя Сольфрид не была похожа на работающую женщину, а ее кухонное окно ни о чем мне не рассказало. Шторы в цветочек не были задернуты, и я увидел, что в кухне темно и прибрано.

Я позвонил. Из квартиры донесся звук шагов в туфельках на каблуках. Дверь открылась, и выглянула Сольфрид Бреде.

На ней не было шубки, и фигура ее выглядела лет на двадцать моложе ее лица. Она была крепко сбитой, широкоплечей женщиной с большой и пышной грудью. На ней был бежевый мохеровый свитер и коричневая юбка из твида. Даже ее карие глаза имели бежевый оттенок. Сейчас, при дневном освещении, глубокие морщины и мешки под глазами были особенно заметны. Глядя на нее, можно было предположить, что в ее жизни зим было больше, чем весен. Она напоминала женщину, с которой я провел вечер накануне, только Сольфрид Бреде была приятней.

– Добрый день! Не знаю, помните ли вы меня, – начал я. – Моя фамилия Веум.

Она неторопливо кивнула и вопросительно посмотрела на меня.

– Я ассистент адвоката по делу об убийстве, которое здесь произошло во вторник. Не могли бы вы ответить мне на несколько вопросов?

– Так я уже все рассказала полиции, но если вы… разумеется.

Сольфрид отступила в сторону, как бы приглашая меня войти, и придержала дверь. Она стояла так, что невозможно было пройти, не коснувшись ее груди. От нее, как от девушки-подростка, пахло фиалками.

Теперь я уже знал расположение комнат в этих квартирах и сразу прошел в гостиную. Это была теплая тесная комната, вполне соответствовавшая хозяйке. Комната походила на пещеру, переполненную мебелью: два дивана и роскошное широкое старинное кресло, в котором можно было, положив ноги на подставку, вытянуться и сладко подремать. В углу стояла качалка. На полу, как выпавшие из колоды карты, были разбросаны маленькие коврики. Их было слишком много, и кое-где они ложились друг на друга. Стены в темно-коричневых обоях с зелеными лилиями по всему полю. Всюду: на окнах, на шкафу, на полочках и просто вдоль стен – свешивались или стояли комнатные растения. Думаю, их могло бы хватить для целого ботанического сада. Я почувствовал себя как в джунглях и пожалел, что не захватил свой особый нож, с которым продираются сквозь лианы.

Я пробрался к ближайшему креслу и остановился, ожидая дальнейших указаний.

– Что будете пить? – спросила Сольфрид. – Ликер, пиво, виски?

Я собирался отказаться, но вспомнил, что мне предстоит долгий и трудный день, а значит, не грех и подкрепиться.

– Все равно, капельку чего-нибудь полегче, – сказал я.

– Мужчина по мне! – улыбнулась она. – Наконец-то. Это не часто встречается. Хорошо, налью немного. Виски или коньяк?

Я тут же вспомнил пепел от старых газет во рту.

– Коньяк с содовой было бы замечательно, – сказал я.

Она подошла к стеллажам и открыла дверцу небольшого бара. Взяла бутылку, чуточку плеснула мне, себе же налила сантиметра на три, вернулась, села напротив меня на диван, положила ногу на ногу, чем окончательно убедила меня, что юбкам не следует быть слишком короткими. Сольфрид потянулась и чокнулась со мной.

– Мы на «ты», не возражаешь? – спросила она.

– После того как мы застряли и висели в лифте, нам ничего иного не остается.

– Ах да! Это было ужасно! Ну хорошо, я слушаю тебя.

– Это я, собственно, хотел услышать, о чем тебя спрашивала полиция.

Она искоса взглянула на меня.

– О чем они меня спрашивали? – Сольфрид улыбнулась и, казалось, держала на лице улыбку, пока могла. – Они спрашивали, шла ли я домой или из дому в день убийства. Я ответила, что из дому. Еще спросили, с кем я ехала в лифте, но я была одна – так им и сказала. Впрочем, он довольно мил, этот полицейский – Хамре, по-моему. Вежливый. Но мне особенно нечего было им рассказывать.

Я был разочарован. Ничего нового.

– Может быть, ты что-нибудь слышала? Ты не видела Андресена, когда он шел домой?

Сольфрид покачала головой.

– А вообще-то ты с ними знакома, с Андресенами?

Она снова покачала головой.

– В этой-то башне? Это все равно что требовать от человека, живущего в одном конце города, чтобы он знал тех, кто живет в другом конце. Я их, конечно, видела и раньше, но мы не общались.

– А ты с кем-нибудь общаешься здесь, в этом доме?

– Не-е-ет, – с удивлением произнесла она. – А почему ты спрашиваешь?

– Хочу представить себе, как живется в таком большом Доме.

– Как живется в таком доме? Как в холодильнике. Молоко внизу не разговаривает с кубиками льда в морозилке, а сыр не обмолвится словечком с остатками вчерашнего обеда. Это просто место, где ты живешь, куда приводишь своих друзей, откуда выгоняешь своих мужей. Но здесь не заводишь ни новых друзей, ни новых мужей. Я это хорошо знаю – у меня их было несколько. Я говорю о мужьях. – И она саркастически улыбнулась. – И много? – спросил я.

– Смотря что ты подразумеваешь под словом «много».

Сольфрид стала считать, загибая пальцы.

– Один, два, три, четыре. И со всеми развелась, но ни одного не лишила жизни. Цель заключалась в том, чтобы каждый последующий муж был богаче предыдущего, чтобы мой жизненный уровень не понижался. Мой последний муж так меня любил, что сейчас я могу не работать!

Теперь я понял, почему у нее такое старое лицо. Можно говорить что угодно, но факт остается фактом: разводы никого никогда не молодят. Каждый развод оставляет следы на лице, да и не только на лице – остаются и другие, более серьезные следы, незаметные постороннему глазу.

– Неужели так трудно с тобой ужиться? – улыбнувшись, спросил я.

– Надеюсь, что не труднее, чем с любой другой женщиной. – Она покрутила бокал между длинными белыми пальцами с кроваво-красным лаком на ногтях. – Просто я не считаю, что брак должен быть вечным, надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Лично я не верю в эти новомодные течения – жить втроем, вчетвером, с целой компанией и т. д. Достаточно трудно ужиться с одним человеком, не беря на себя заботы о многих, ведь у каждого свои особенности, свои привычки и желания. Есть особенности, которые сначала кажутся милыми, но через несколько лет становятся причинами первых ссор, а когда перестают быть острой приправой, то просто раздражают. Рассеянный человек, например, может быть приятен, пока ты влюблена, но после нескольких лет жизнь с ним становится сущим адом. Я одобряю нашу систему браков, но не верю, что брак может длиться всю жизнь. Десять лет – это максимум для счастливого супружества. Есть, конечно, исключения, но в основном? После десяти лет наступают беспросветные будни, рутина, накапливается раздражение, и брак либо взрывается изнутри, либо становится похожим на бесконечно долгий путь в тумане, в полудреме, до гробовой доски. Да и в могиле не жди покоя – вас похоронят вместе.

Она отодвинула стакан, распрямила ладонь и разглядывала свои холеные руки.

– Лично я имею право сказать, что прожила честную жизнь. Когда отношения между мной и моим партнером менялись, я их прекращала. Когда я замечала, что брак дал трещину, я убегала, как крыса с тонущего корабля. Мне кажется, что только так и следует поступать. На это тяжело решиться, зато сразу от всего освобождаешься, обретаешь внутреннее спокойствие.

Она отпила глоток.

– Правда, в промежутках между замужествами иногда чувствуешь себя одинокой, особенно когда уже не молода. Но с другой стороны…

Через верхний край бокала она бросила взгляд на меня.

– Опытная женщина может дать мужчине то, о чем молодая девушка не может и мечтать. У молодой более красивое тело, но она похожа на младенца у игрушечной железной дороги – не знает, как в нее играть, а зрелая женщина знает. Ведь правда, Веум?

– Пожалуй, – отозвался я.

– Сколько тебе лет? – Она смотрела на меня с интересом.

– А как ты думаешь?

Сольфрид оценивающе оглядела меня, задержала взгляд на моей груди (которая ничем не выделялась) и на животе (которого у меня пока еще нет), пристально посмотрела мне в лицо.

– Попробую угадать, – сказала она и облизнула губы, – за тридцать и, скорее всего, почти сорок.

– Тридцать шесть.

Она улыбнулась и подняла бокал.

– Лучший возраст для мужчины. Достаточно опытен, чтобы знать, чего он хочет, и еще не настолько стар, чтобы сойти с дорожки, и не настолько молод, чтобы моментально терять голову.

Она говорила образно – прямо как ходячий Новый завет.

– Не знаю, к чему ты клонишь, но сейчас я занят – у меня серьезное задание по работе. И я, как мне кажется, влюблен.

Она кивнула.

– Я не имела в виду ничего определенного. Но ты славный малый, Веум. Если когда-нибудь тебе станет одиноко… вспомни старушку Сольфрид Бреде. Не могу поручиться, но может оказаться, что буду дома. Я тебе расскажу…

Она собиралась что-то мне рассказать. Но сначала ей нужно было выпить еще рюмочку. На этот раз она налила себе вдвое больше, чем в первый. Тянулся нескончаемый хмурый день, и она не знала, как скоротать его. Она предложила мне еще коньяку, но я не отпил и половины из того, что у меня было.

– У меня есть друг, – продолжала она, – можно сказать «любовник». Мы встречаемся уже десять лет с небольшими перерывами. Он пережил двух моих мужей. Он тоже славный малый, один из тех, с кем всегда бывает хорошо, ласковый и очень хороший друг, с которым я могу говорить обо всем, не напрягаясь и не контролируя себя. Но я ни за что в жизни не вышла бы за него замуж. Никогда!

– Почему?

Она смотрела прямо перед собой, потом заглянула в бокал и отпила еще немного.

– Сама не знаю. Может быть, потому, что он слишком хорош или я просто боюсь, что такой брак будет длиться всю жизнь, а я не совсем уверена, хватит ли на это моих сил. Это как уход в плавание на корабле: никогда не знаешь, вернешься ли вновь в свою гавань. Кроме того, он женат.

Я кивнул и допил свой коньяк.

– Еще? – спросила Сольфрид.

– Спасибо, нет. Мне пора идти.

– Веум! – позвала она.

– Да?

– Ты производишь впечатление хорошего парня… Не мог бы ты – прежде чем уйдешь – поцеловать меня?

Я смотрел на нее. И хотя она сидела всего в полутора метрах от меня, я чувствовал, как необычайно трудно мне будет подняться и преодолеть огромную пропасть, нас разделяющую.

– Даже если ты влюблен в другую, один поцелуй ничего не значит. Поцелуй – это просто поцелуй.

Со своими четырьмя мужьями и феноменальным любовником в придачу она, сидя у себя на диване, была нищенкой, выпрашивающей поцелуи. Всеми позабытой нищенкой.

Я встал, подошел к ней и наклонился, опершись одной рукой о журнальный столик. Запах фиалок усилился. Пышная грудь вздымалась, как морской прибой. Другой рукой я придержал ее затылок, слегка повернул ее лицо к свету и внимательно рассматривал. Казалось, что мужья прошлись по нему копытами, любовники царапали его своими острыми когтями, сыновья долгие годы не касались его, запихнув подальше в шкаф вместе со старыми игрушками. Мужчины оставляли следы на лице Сольфрид, и это лицо их хранило. Сольфрид приходилось жить, подставляя лицо непогоде и шторму и отплевываясь. В итоге она осталась одинокой, одинокой в слишком большой для одного человека квартире, с лицом, слишком тяжелым для нее одной, и с бокалом вина, которого вполне бы хватило на двоих.

Я раздумывал, не поцеловать ли ее в щеку, как целуют мать. Но все-таки поцеловал в губы, не спеша и долго, как целуются давние любовники. Тяжело дыша, она прижалась ко мне и обняла за шею. Я завершил свой поцелуй и осторожно высвободился. Кондуктор дал последний свисток, поезд уже отправлялся. Прощай, дорогая, прощай.

– В другой раз, Сольфрид, в другой раз, – повторял я хрипловатым голосом.

– Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, если дело касается таких приятных вещей.

– Понимаешь, у меня дела. Я должен найти убийцу.

Она протянула ко мне руку, но потом опустила. Взгляд ее искал бокал, и рука потянулась за ним.

– О'кей, – проговорила она, – я не хотела… ты ведь… но не забывай меня, Веум. Когда-нибудь…

Я кивнул оттуда, где стоял – посреди комнаты, – и вид у меня, вероятно, был глуповатый.

– В другой раз. Всего хорошего.

– Счастливо, – сказала она и пошла открывать мне дверь.

Я, как бестелесная душа, не коснувшись ее, проскользнул мимо, и она закрыла за мной дверь. Я шел по балкону и думал, что она, в сущности, права. Никогда не следует откладывать на потом то, что можно сделать сейчас. Потому что никогда не знаешь, что ждет тебя завтра. Может, ты будешь лежать, истекая кровью, в чужой прихожей, так и не поняв, что же произошло.