О, жизнь! Ты – море, море южное, Где роковая синева И где кораллово-жемчужные Любви счастливой острова. К ним после бури и крушения Меня вдруг вынесло волной… Сверкнуло канареек пение, Пахнул земной, зеленый зной! И долго, до смерти усталая, Я между раковин спала. Когда ж, пошатываясь, встала я, — То друга в двух шагах нашла! Как я, дитя почти погибшее, Раскинулся он на песке — Сорочка на груди прилипшая, Сапфирный перстень на руке… И кудри черные я выжала, Я отогрела бледный рот! Чтоб полюбить опять, я выжила! Чтоб полюбить, – он не умрет! О, жизнь! Мой бедный челн раскалывай, Мой беззащитный парус рви! — Лишь быть бы на земле коралловой, На малом острове любви!

Несусь всё далее и далее… Оборван парус, сломан руль, Изношен плащ мой и сандалии… Надежда! Мыс твой обрету ль? Мчусь меж жемчужными моллюсками, Средь мертвых радужных медуз — И к землям мостиками узкими, Увы! должно быть, не спущусь… А может быть, на крепком якоре У берега я стану вдруг — И виноградари и пахари Меня в веселый примут круг? Забуду опыты я кормчие И путь мужской свой, может быть, И буду петь всех звонче, громче я И всех сильней, нежней любить! Дни будут новые, безгрозные, Иные – женские – труды, И кисти розовые гроздные Мне подарят людей сады. Быть может, в их ограде каменной В час полуденный огневой Придет и Он, благой и пламенный, — И закричу ему: Эвой!

Золотая Сафо, царица песни! Пламенная Сафо, любви царица! Как перед тобою малы, ничтожны Мы – поэтессы… Стройно ты льняную носила столу, Стройно с черепаховой пела лирой, — И тебе, казалось, сама Эрато Строила струны! Слаб наш голос женский, персты не гибки, Мы не носим столы, венков и фибул, Не умеем петь и любить не смеем, Жить не дерзаем! Но прости, великая, тайный помысл: На тебя желала бы походить я И, пускай не равной! хотя б подобной В свитках остаться… Как и ты, я славлю лишь жизнь и землю, Загорелых юношей, дев румяных, Розовую розу и грозд лазурный, Встречи и свадьбы. Как и ты, богам я молюсь усердно И живу, не злобясь, умру, не старясь, Человека радуя песней тихой, Песней любовной… Но пробьет мой час, но придет Фаон мой, — И, как ты, погибну в блаженном горе — В море малахитово-бирюзовом, Кану я в вечность…

Раз, когда на празднике песнь я пела, Юная ступила ко мне подруга И спросила голосом любопытным, Взором лукавым: «Кто же эта муза, о поэтесса, Что тебя на пение вдохновляет? — Не златоволосая ль Каллиопа С стилосом четким? Или белокурая то Эвтерпа В светловейной тунике, с томной флейтой? Иль Эрато русая, в розах росных, С страстной кифарой?» На вопрос наивный я отвечала, Лиру отложивши и улыбнувшись: «Муза эта, девушка, не с Олимпа, Не с Геликона! Муза эта, знай же! не из бессмертных, Хоть и выше нас с тобой легким станом… Не из дев та Муза, хоть всех нас краше Ликом прелестным! Кудри ее коротки, ярко-черны, По-мужски не собраны и не свиты, Щеки же смуглы и покрыты пухом Так не по-женски! Ах! она, безмолвная, просит гимна… Ах! она, бескрылая, ввысь уносит… Знать ее желаешь – ищи прилежно Здесь, между нами: Между милых отроков, льющих вина, Между нежных юношей, вина пьющих… Угадаешь верно – тотчас сознаюсь: Вот моя муза!»

В жизни обычайной – дневной, вечерней — Находясь меж девушек или женщин, Не кажусь, увы! я от них отличной, Их я не выше! Так же слишком пышны мои одежды, Чересчур роскошны мои прически, Та же их двусмысленная улыбка, Взор их лукавый… Но наступит ночь – и всю ложь я скину, Как свои сандалии алой кожи, Как свои перловые ожерелья, — Стану иною. Сходит на меня, облиставши очи, Опахнувши грудь и чело овеяв, Всколебав мой слух, взволновав уста мне, Дух песнопенья! И летят стихов моих новых рифмы, Словно стая горлинок голубая, Что, гурля любовно, воркуя дружно, Вьется меж облак… И цветут метафоры их живые, Словно маков розовых сев весенний, Что, всходя легко, распускаясь ярко, Тянется к солнцу… Вот тогда, увенчана и крылата, Я не схожа с женщинами другими: Их, земных, тобою я превышаю, О вдохновенье!

Нежная пособница всем поэтам! Пылкая помощница всем влюбленным! О, весна, улыбчивейшая Ора, Снова пришла ты! В голубом хитоне, раскрытом ветром, В розовой хламиде, развитой летом, Принеслась на крыльях ты журавлиных В ивовой верше. И теперь в лугах мотыльки порхают, Словно облетающий желтый лютик, И, как мотылек золотой уставший, Лютики никнут… И теперь все девушки – с милым другом, Я одна лишь с милой блуждаю лирой, Ибо нет отзывчивей и вернее Этого друга! Выскажет звенящая всё томленье, Весь стыдливый трепет, душой таимый, И твое над нею очарованье Смерти сильнее… Ты ж мне дай венок не из роз цветущих — Из неувядаемых иммортелей, — Пусть другим даруется знать блаженство, Мне же – бессмертье!

Небо голубело так благосклонно, Так сияло солнце!.. А я прощалась С ним, моим единственным юным братом, В бой уходящим. Шел со мной он ровным военным шагом, Кортиком блестя и бряцая мерно, Бодро лик обветренный улыбался, Очи ж грустили… Как его потом я к груди прижала! Обвила руками! Никто б не отнял… Но скрепила сердце, сдержала слезы. Так мы расстались. С кем теперь я буду в саду отцовском Синие подснежники рвать весною? С кем я буду осенью собирать там Желтые груши? И кому печали свои поверю? И кому открою свои восторги? Нет его, нежнейшего друга детства, Больше: всей жизни! Но живит меня золотая вера, Что услышит небо мои моленья, — Что для нас, родных и душой, и телом, Будет свиданье! И, когда под дуб, что посажен дедом, Снова сядем мы, как детьми сидели, Слезы, что сдержала теперь, пролью я, Но уж от счастья…

Безмятежно, несмутимо Ты прошел однажды мимо — Непорочный и немудрый, Лучше самой лучшей грезы. Ах. Плечо крутое крыли Голубые перья крылий, Над главою синекудрой Бились розовые розы… Или это мне казалось… Пальма, веясь, колебалась, Колыхалось море, пенясь, — Было всё подобно раю. Шел ли ты на пляж купаться, Иль на мол в челне качаться, Или в парк резвиться в теннис — Я не знала и не знаю. Я лишь вслед тебе глядела, Силуэт следя твой белый, Пред тобой благоговея И тебя благословляя… Образ Юноши. Ты вечен, Ты в душе живешь, как встречен, — Мчащим, розой в беге вея, Крылья к лёту расправляя.

Остров южный краснолиственный Принял лодки утлый остов, И меня в тоске убийственной Виноградный принял остров. Воздух, море – всё эмалево, Всё полно небесной сини… Здесь, душа моя, замаливай Грех тягчайший – грех уныний. Солнце, почва – так всё палево, Так полно огня земного… Здесь, душа моя, опаливай Край крыла любовью новой. Ибо здесь живет тот юноша, Что мелькнул раз предо мною, Знойным ветром в лик мой дунувши И гвоздикой огневою: Был в одежде он фланелевой, В золотящейся панаме… О, Эрот, порхай, постреливай, Чтоб любовь была меж нами. Чтоб стрела пронзила юноше Светло-бронзовые перси, Чтоб пришел ко мне, осунувшись, И сказал: «Люби и вверься». Вот тогда с лобзаньем смешанный Виноград вкушу пунцовый, — И душе моей утешенной Будет остров – Наксос новый.

Вдвоем вступили мы в виноградный сад — Идем аллеей золотолистых лоз, — И грозд зеленый, алый, черный Виснет у плеч, задевает кудри. Толпа работниц полнит корзины нам Агатом сладким, яхонтом, ониксом, — Шатка их поступь, голос резок, В спутанных косах – сухие листья. Вдали круглится матовый неба свод, И в нем, пурпурный, густо течет закат, Как в терракотовой амфоре Винный запас, что с водой не смешан… Как запах терпок, трепетен шорох трав! — То в желтой хлене, тихо влачащейся, Проходишь ты, богиня Осень, Сладко пьяня и светло безумя. О, не вернулся ль к нам Дионисий век? И не мэнады ль – эти все девушки? А он, мой спутник, странный, стройный, Не сам ли Вакх, Ариадны милый? Он только глянет – в сердце стихает боль… Он улыбнется – и утешение… Целует он – и ярый пламень В кровь проливает фиал тот алый.

Ты весь – во времени микенском, Ты весь – в доэллинской стране. В твоем лице, мужском и женском, Вскрываются их тайны мне. Твои улыбчивые губы Смеются смехом божества, А кисти рук красиво-грубы, Как у лесного существа. Твой стан по-юношески гладок, Не мускулист, хоть и силен, Но множеством кудрявых прядок Твой лоб по-девьи обрамлен. И дух твой в чудном разделенье: Порой ты свят, порой ты пьян, То золотой овеян ленью, То светлым буйством обаян… Вот почему, никем не понят, Блуждаешь ты земной тропой, Но, если все тебя погонят, — Пойду с тобой и за тобой. И ты, безумный, ты, бесстрастный, Меня признай, ко мне склонись. Будь мой божок, живой, прекрасный, Мой архаичный Дионис. Когда ж мой голос, вольный, дерзкий, На пенье будет вдохновлен, — Не Аполлон будь Бельведерский, Будь мне – Тенейский Аполлон.

Брови бога всё хмýрей и хмурей, А уста всё упрямей, упрямей… Не валяется он уж на шкуре, Не играет с своими зверями. Грустно черная бродит пантера, Что ласкалась к нему, как голубка, Тускло медная никнет кратэра — Не берет из нее он ни кубка. И поодаль, влюбленная жрица, Грудь терзаю и волосы рву я: Бог не хочет ко мне приклониться, Бог не хочет принять поцелуя. Чем, когда я его рассердила? Не улыбкой ли, слишком уж мудрой? Не любовью ль своей неостылой? Не красой ли, как грозд, рыжекудрой? Вен лазурных разрежу я нити, Я налью ему пурпурной крови, — Может быть, он не станет сердитей, Может быть, он не будет суровей… Нет. Не нужен обет кровожадный: Нежно стиснуты руки и плечи, — И блестит над земной Ариадной Лик слепительный, нечеловечий. Вновь лежит он на бархатной пуме, То меня, то пантеру лелея, Весь светлея от вин и безумий… Есть ли бог милосердней и злее…

Для других он лишь áнглийский дэнди, С кем видаешься в клубе за ужином. Для меня ж он – восточный эффенди, Редким – черным – подобный жемчужинам. Взор его как печать Солеймана — Непонятный, огромный, агатовый… Словно плод, но во дни Рамазана, Рот нетронутый, полный, гранатовый… Он встречает меня как эмиры: Очень важно и очень искательно… И рукой, где блистают сапфиры, Он ласкает… О, как обаятельно! Я целую те руки, те перстни — И у ног, как рабыня любимая, Я пою ему тихие песни Про восточные страны родимые… Я пою о игривых газелях И о ласковых маленьких гуриях, О висячих садах и постелях В бирюзовой листве и лазури их… И тогда мы не в серой Европе, — Мы – в волшебно-пестреющей Азии. О, пьянящий очей его опий! О, мои золотые фантазии! Пусть другие все видят в нем дэнди, — В глуби сердца я тайну свою ношу: Вижу я лишь в восточной легенде Моего несравненного юношу.

Он – очень юный, но высокенький, Прямой и чопорный немного. В пластроне снежном, смольном смокинге, Как серафим, он смотрит строго. Его манит улыбкой женщина — Идет он мимо непорочным, А прелесть лика не уменьшена Ниспавшим локоном полночным. Ему бросает страстный клич она — Молчит он, оставаясь чистым, А тайна лика увеличена Склоненным взором золотистым… Он – очень строгий, но молоденький И томный, трепетный… со мною. Горит коричневая родинка Над правой розовой щекою. Что медлим мы, одним томимые? В краях, где все как серафимы, Уже была тобой любима я, О, мой любимый! Мне родимый! Моим лобзанием дожизненным Твой лик, как родинкой, отмечен, И здесь, на свете укоризненном, Роман наш будет свят и вечен.

Чувство разумом не делится: Я люблю тебя всего. Даже мелочи, безделицы Из костюма твоего. Даже утренние галстуки Мерклых розовых тонов, Даже пояс для гимнастики Мягких радужных шелков. И рубиновые запонки, И змеиный портсигар, И жасминовые запахи, Что таит фиксатуар… Всё мне мило, всё мне нравится, — И любуясь, и любя, Не к узывчивым красавицам Так ревную я тебя… Не к товарищам уветливым Я тебя ревную, друг, В час, когда ты шагом медленным — Весь восторг – в наш входишь круг… Я боюсь, чтоб не увидели Лик твой те, кто мудр и сед, И неволей не похитили От меня, мой Ганимед. Ибо ими только ценится Красота, что так юна, Да одной былой изменницей, Что вдруг сделалась верна.

В лавке турка, фруктовой и винной, Я его повстречала случайно. Был он юный, прекрасный, невинный, — Полный светлой и сладостной тайны… Он стоял под листвой вырезною, Выбрав лучшие в собранных гроздах, Я ж под тень ту укрылась от зною, Дав себе меж прогулками роздых. Розовели с мускатом бутылки, Голубели с сотерном корзины, И синели на смуглом затылке Кудри юноши, черны и длинны. Я вошла. И стояли мы рядом С тихим вздохом, с дыханием бурным… А кругом всё цвело виноградом, Голубым, золотым и пурпурным. И тот погреб в селенье убогом Мнился мне Элевсинским жилищем, Он же – богом, таинственным богом — Тем Иакхом, что, девы, мы ищем… Оттого не забыла доныне, Не забуду и сделавшись старой, Этот локон я исчерна-синий На затылке, златом от загара.

Я бродила вдоль уличек узких, Я толкалась на ярких базарах, Между лиц горбоносых нерусских, Между кликов гортанных и ярых. У восточной искательной черни Покупала я всё, что желала: Ятаган серебрящейся черни, Амулет из кровавого лала, И оранжевой кожи чувяки, И зеленых шелков покрывало, И шербеты, и дыни, и маки, — Что желала, то всё покупала. Не купилось лишь то, что дарится, Что желалось всех больше и раньше… Ах, зачем я не Крыма царица! Ах, зачем – не Татарии ханша! Я купила б раба молодого С грустным взором, темнее агата, От загара совсем золотого, Золотого от складок халата. Был бы он – мой любимый невольник, Мой возлюбленный телохранитель, Виночерпий, и спальник, и стольник, — Господин мой и в негах учитель.

Мы легли с ним на кровле, нагие, Влюблены и стыдливы безмерно — И на ней насладились впервые, Как в Эдеме своем правоверный. Сердоликами искрились луны С черных высей и белых мечетей, — И свершали мы, стройны и юны, Что свершали, в полночном их свете. На коврах персианских, с узором, Меж арабских, с разводами, шалей Мы сливались устами и взором, Мы колени и плечи сближали… А когда мы забылись близ неба На хрустальной блаженства вершине, Нам нежнейшие снились эфебы, Что ласкали невиннейших джиний. Мы на кровле той с ним пробудились, Смущены и счастливы безмерно — И впервые на ней помолились, Как на доме своем правоверный.

Ах, возлюбленный! Уж утро встало… Уж не видно оникса луны, А видны уже зари кораллы… Мы ж неутоленно влюблены. Много ты вчера со мною скушал Золотистых ягодок ююб, Много песен ты со мной прослушал Птиц буль-буль, звенящих из-за куп… Долго ты оказывал мне ласки, Тоньше, сладостней одна другой, Долго я рассказывала сказки, Шахразаде равные одной… Как смешил тебя злосчастный евнух, Как дивил неистовый эфрит… В негах еженочных, ежедневных — Только в них! – нас жизнь теперь манит. Призовем почтенного же кади И его свидетелей седых, Чтобы мне по брачном том обряде Быть всегда меж милых рук твоих. Ах, мы влюблены неутолимо… Но, возлюбленный, слезы не лей, — Только ночь одну ведь провели мы: Нам осталась тысяча ночей.

Хорошо в прохладном быть гамаме Молодой любовников чете. Часто мы бываем там утрами Вместе, по восточной простоте. Брызжут и журчат фонтана струи Пенистым певучим серебром, — И, друг друга наготой волнуя, Мы в бассейне мраморном плывем. Воспринявши сладостную свежесть, По циновкам тонким мы бежим, Чтобы, на диванах мягких нежась, Отдыхать с кальяном голубым. Покрываемся мы тут неспешно Пестрыми чалмою и чадрой, Забавляемся игрой негрешной — Милою любовною игрой… Здесь, где мавританские колонны, Шахматы, диваны и бассейн, — Милый мой – Анис, араб влюбленный, Я ж – его возлюбленная, Зейн. Ах. Когда бы я была Гафизом, Начертала б, уходя, я стих Кармазинной вязью по карнизам: «Человек, есть рай в местах земных».

Как солнце, взор твой желто-карий. Моим ты будешь. Как абрикос, твой лик в загаре. Моим ты будешь. Я, в первый раз тебя увидев, себе сказала, Склонясь, как в неизбежной каре: «Моим ты будешь». С тех пор безумится мой разум, и сердце ноет, И кровь – в мучительном пожаре… Моим ты будешь. О, юноша, простой и дивный! О, жемчуг Крыма! О, цвет старинных трех Татарий! Моим ты будешь. Тебе подобных нет в Гурзуфе, Бахчисарае, Да что! и в Карасубазаре… Моим ты будешь. Пусть я не женщина востока, не дочь ислама, Не под чадрою, не в изаре, – моим ты будешь… Ты сам то знаешь, сам бледнеешь, изнемогаешь… Так подчинись же сладкой чаре. Моим ты будешь. В саду ночном, с Эдемом схожим, где пальмы скроют, Где утаит араукарий, – моим ты будешь. Чуть засверкают звезд смарагды, чуть замерцает Елей в хрустальном лунном шаре, – моим ты будешь… Зальются возле нас цикады, взлетят фонтаны И вспыхнет пурпурный розарий… Моим ты будешь. Я песни дам тебе и сердце, и даже… губы. И, мир забыв при этом даре, моим ты будешь… Темно-синий и палевый виноград поспевает. Золотой и эмалевый виноград поспевает. Эй вы, юноши, с кудрями, что кистям тем подобны, Все – в сады, что вскопали вы! Виноград поспевает. Вы оставьте дома свои, жен унылых, увялых Под чадрою вуалевой… Виноград поспевает. Каждый мчись к винограднику на мажаре ль гремучей, На челне ли причаливай. Виноград поспевает… И, бродя между гроздами, выбирая спелейший, Пей пьянящий хрусталь его… Виноград поспевает. Я ж… Меж вами я выберу… И кто сердцу всех слаще, Смело взглядом опаливай… Виноград поспевает. И приблизься доверчиво… И о страсти ответной Не проси, не вымаливай. Виноград поспевает… Молча рот мой улыбчивый, незакрытый и алый Поцелуем ужаливай. Виноград поспевает. Ну, а тот, кто любил меня и еще так недавно, — Уаллах! Мне не жаль его… Виноград поспевает. Наяву ли, не в мечте ли я коснулся ее руки? И огонь, и трепет в теле… Я коснулся ее руки. В ароматном мраке ночи, чтоб домой ей пройти помочь, В кипарисах, что чернели, я коснулся ее руки. Как пастух, в игре искусный, не испытанной им еще, Но отзывчивой свирели, я коснулся ее руки. Как находчивый охотник им изловленной, неручной, Но уж ласковой газели, я коснулся ее руки. Словно путник истомленный серебрёного кувшинá С влагой свежею ущелий, я коснулся ее руки… Как козленок – ветки вешней, первой лилии – мотылек, Гибкой удочки – форели, я коснулся ее руки. Тонкой, нежной, обнаженной, ах! с круглящимся локотком, Чьи изгибы холодели, я коснулся ее руки… То случайно ли свершилось, или сам я того желал, Иль мы оба захотели, – я коснулся ее руки. А теперь не сплю ночей я, грежу только лишь об одном: Ах, когда бы здесь, в постели, я коснулся ее руки! А потом и уст, и персей, так же пламенно и легко, Как во мраке еле-еле я коснулся ее руки… Если я бледна, нема, в том луна лишь виновата. Если я схожу с ума, в том луна лишь виновата. Ах! Жалею я почти, что не дева я гарема, Не Зюлейка, не Фатьма, – в том луна лишь виновата. В час, когда сгасает день, город сказочно объемлет Серебрящаяся тьма… В том луна лишь виновата. Все сады кругом – и мой – как агат и бархат черный, Как из мрамора дома. В том луна лишь виновата. Море ж издали шуршит и блистает, как густая Бисерная бахрома… В том луна лишь виновата… И стою на кровле я, длиннокосая, босая… От очей бежит дрема… В том луна лишь виновата. В мыслях, в сердце – только он, он, чья поступь – бег газелий, Лик – янтарная хурма. В том луна лишь виновата… Если он сейчас придет, – домик мой так отдаленен, И тропа так непряма, – в том луна лишь виновата. Если к двери я сбегу, задыхаясь, замирая, И впущу его сама, в том луна лишь виновата. Если буду с ним потом я, как эта полночь, пылкой, Не холодной, как зима, в том луна лишь виновата… И коль утром средь одежд вдруг окажется мужская Белоснежная чалма… В том луна лишь виновата. Словно белый цвет магнолий, мой платок. Как барашек белый в поле, мой платок. И любовного желания залог, И любовной знак неволи – мой платок… Вот, бери, плясун прекрасный, чьи глаза Вмиг мне сердце укололи, мой платок. Но, кружась, за пояс радужный свой спрячь, Чтобы в бережной был холе мой платок… Ах!.. Ты вздрогнул… Ты стоишь, за грудь схватясь. Не с тобою разве боле мой платок?.. Да, ты ищешь, озираясь и клонясь, И дрожа, как бы от боли, мой платок… Что там? что там? То не пена ли ручья? То не горлинки крыло ли?.. Мой платок. Как ты вьешься, как крадешься и… схватил, Горд, как ханыч на престоле, мой платок. А потом к устам пылающим прижал, Как меня саму давно ли, мой платок…

Средь черно-сизых хвой, листвы янтарно-карей, Как зачарованная я, дивясь, иду. Не собраны ли здесь, в массандровском саду Растенья странные обоих полушарий. Вот стрельчатый бамбук, а вот араукарий, Похожий на морей гигантскую звезду, И пальмы, вскинувшие веер в высоту, И пышный, редкостный, так милый мне розарий. Таким был некогда, должно быть, рай земной. О, если б Евою, кудрявой и нагой, Я, любопытная, и в нем, как здесь, блуждала, Меня бы соблазнил смарагдоокий змей Не грубым яблоком, блестящим средь ветвей, А розой тонкою, как рот красавца, алой.

На пологих холмах, светло-алых, зелено-белесых, Средь квадратов земли, где взошли уж пшеница и мак, Молодые татарки в окрашенных охрою косах В почве странно-кирпичной сажают рядами табак. Яркий шапочек бархат и бледные чадр их лоскутья, Лиц шафранный загар и оранжевый цвет их ногтей — Всё слежу я раздумчиво с пыльных камней перепутья, В миг, когда мой возница поит у фонтана коней. Вот сажают, простые, они это пышное нежное зелье, — А быть может, листов его дым ароматный потом Я, слагая свой стих, вдохновенного полный веселья, Выпускать буду тонким, кармином подкрашенным ртом.

Под бледной Веспера звездою Блестя прекрасной смуглотою, Он гнал стада свои в лугах. Свирель в устах умелых молкла, И лютиков гирлянда жолкла В густых синеющих кудрях. Кругом под голубые ивы И серебристые оливы Брели козлов и коз четы. О ствол рога их терлись в неге, Глодали горькие побеги Их влажно-розовые рты. Дыша благоуханьем женским И благовоньем митиленским, Бежала я его тропой, Слегка коснулася хитоном, Пощекотала анемоном — И увлекла, смеясь, с собой. Он трепетал… И взор свой карий И тело в золотом загаре Сближал с моими всё знойней… В младенческом испуге глянул, В восторге юношеском прянул — И спит уж на груди моей… О, спи! Блаженней нет покоя… Да, не была я глупой Хлоей, Презревшей трепеты твои. Была Ликенион я мудрой, — И мной тебе, сапфирнокудрый, Открылись таинства любви.

Пьянили слух созвучья Скрябина, Как грома дальнего раскат, А над вершиною Могаби Навис оранжевый закат. И нечто странное мне грезилось, Мне, стывшей в холоде моем, Мне, утонувшей в сукнах кресел, Остановившей взгляд на нем. ………………………… Казалось, шла я по извилинке Тропины горной и лесной К ручью средь лоз, где, горд и силен, Кентавр пасется вороной. Вот он. Прекрасный, полный пламени, Он жадно пьет, втянув бока, Крутя хвостом, тряся кудрями, Никем не взнузданный пока. Я подкралась к нему – и выждала… Затем, вдруг выступив из куп, Погладила с лукавством трижды Ладонью белой темный круп. И мигом, дерзкая наездница, Вскочила на спину его, Чтоб мчаться к высоте и к бездне, Царя над ним, как божество. Взвилось и билось в первой гордости Всё тело юноши-коня, Но обвила рукою твердой Строптивейшую шею я. И лик мечтательный и чувственный Он обратил, дивясь, назад, — И полон стал покорной грусти Невыразимо-светлый взгляд… Руке той крошечной, украшенной Блестящим острием ногтей, Он улыбнулся, тих и страшен, Но молча подчинился ей. Сияла высь, зияли пропасти, Алели лозы, рдела высь, — А мы, неистовые оба, Стремглав неслись, неслись, неслись… …………………………….. Безумили созвучья Скрябина, Как страсти близящейся яд, И уловила я ваш рабий На миг и снова гордый взгляд. Что ж! В виноградных дебрях Таврии В закат вот этот золотой Недаром мчалась на кентавре Я, опаленная мечтой. Пусть жжет нас, как героев Гамсуна, Любовь, похожая на гнев, Ее усладам я отдамся, Надменный, Вас лишь одолев.

Феатров эллинских живы протагонисты. Актер древнейших сцен новейшей воскрешен. — Мне голос слышится, как мелодичный стон, И профиль видится, прямой, антично-чистый… Расцвечивался свет густой, как аметисты, А чаще – палевый, прозрачный, как лимон… Как пел он! Как влачил свой пепельный хитон И на кудрях носил венок зеленолистый! Фамире за игру что принесу я в дар? Алеющий цветок, как и с вином кантар, Равно для юноши печального не близки. Его, соперника Эвтерпы и других, Достойна только песнь служительницы их… Прими ж, о кифаред, ее от кифаристки!

Тот – в тигровом плаще, пятнистом, как цветы, А этот – в милоти, туманов темнорунней. Один – безумный бог и вождь хмельных плясуний, Другой – пророк святой и враг их красоты. Но оба роз свежей и утр весенних юней. И странно схожи лиц пленительных черты, И указующие тонкие персты, И рты, изогнутые в виде полулуний… О, лик двусмысленный! Как твой призыв манящ! Но вслед за тирсом ли во мглу смолистых чащ Помчусь я ликовать, как буйные мэнады? Иль за Крестом пойду, чтоб молодую плоть В пустыне пламенной, скитаяся, бороть, Раскаясь и страшась судьбы Иродиады?..

Весной тосканскою, сиреневой и серой, Когда прозрачится небес аквамарин И розовый цветет по рощам розмарин, — Зеленовзорая приходит Primavera. С ней Флора шалая и томная Венера, Но не поется ей средь мреющих равнин — Под свист фарфоровых пастушьих окарин Идет безмолвная и смотрит с смутной верой… Вдруг, чу! из нежных уст понесся гимн: Эол — К подруге прилетел, голубокрыл и гол, Развивши перевязь пурпурового шарфа… Не такова ль, скажи, и ты, душа моя? Живешь ты, юная, немея, грусть тая, Но мчится твой Эол – и ты поешь, как арфа.

Смертельною, увы! я ранена стрелой… Я, что искуснее и опытней стратега, Я – первая в стрельбе, в искусстве скачки, бега, И кем же. Отроком с улыбкой золотой. Струится кровь моя, и алою каймой Змеится в тунике, белевшей чище снега, Но тело мне томит блаженнейшая нега, И очи застланы лазурнейшею мглой… О, сестры вольные. О, амазонки. Выньте Стрелу Эротову, что в сердце мне впилась… Иль с победителем свою подругу киньте, Чтоб радостно она в Элизий вознеслась, Вздыхая о кудрей душистом гиацинте, О чаром янтаре жестоко-нежных глаз.

Порой и зелень вешняя язвит, И месяц жалит серебристосерпый, И даже флейта, данная Эвтерпой, Опущенные руки тяготит… Да, тьму людской вражды, неправд, обид Не побороть, как сил в себе ни черпай. — О, скрыться бы, как та луна в ущербы, Как тот побег, когда в снегах он спит!.. Но знаю, знаю, тверже всяких истин: Через неделю будет ночь светла И лес через полгода – пышнолистен, И вновь пойду я, мудро-весела, В тот самый мир, что так мне ненавистен, Навстречу жал и стрел, не помня зла.

Madam George Sand! Как ваше имя свято Для нас, писательниц, для женщин, нас. Как мил ваш лик с мерцаньем южных глаз И кожей нежною, оливковатой… И женственность руки продолговатой, Которой созданы Лоранс, Орас. И рот мужской, лобзавший столько раз, Где пахитоска тонкая зажата. Чудесный романтизма андрогин! Вам равно шел камзол и кринолин, — И, вея гением и страстью пенной, Прекрасной вы казались, не как все… Недаром пел вас горький стих Мюссэ И сладкая прелюдия Шопена.

Твой голос – трепетный девический, И помысл твой – туманный женский, Но в них глубинный вздох космический, Всполох таинственный вселенский… Еще ты помнишь тени, шепоты Золотояблоновой кущи, — И смуглые от солнца стопы ты Направила к земле цветущей… Но ты уж чуешь светы, рокоты Золотомиртового века, — И светлое от неба око ты Склонила вниз на человека… Влекись же в мир, от всех завешанный, Грядущего или былого И, просветленной иль помешанной, Скажи свое мужчинам слово. Дельфийской будешь ли сивиллою Иль русской бедною кликушей, — Про тайну страшную и милую Им пой – и голос мира слушай. Вакханкой станешь пышногроздою, Хлыстовкой ли, под платом строгой, — Про радость светлую и грозную Им пой и слушай голос Бога. Пусть песнь та славится, порочится, — Живи, люби, умри, не внемля… Ищи, паломница, пророчица, Здесь, на земле, иную землю.

Ты дремлешь пока, как улитка средь раковин, И ветра не слышишь. И солнца не видишь. Но время настанет – из пестрого мрака вон Ты, новая, глянешь, из домика выйдешь. Старухой я буду тогда седокудрою. Услышь же заране совет мой сердечный: Не будь только умною – будь ты и мудрою. Будь вечно улыбчивой, но не беспечной. Живи, о, живи! в жизнь все двери распахивай, — Веди в ней свой путь, выбирай свою пажить, Пока под гребенкой твоей черепаховой Средь черных серебряный волос не ляжет… Люби. И восторги, и скорби испытывай, — Храни только гордость, что раны все лечит, И в душу свою, как в ларец малахитовый, Прячь слезы, как горсть жемчужин, что не мечут… Меж юных и чистых ищи ты любовника — Поверь, лишь они поцелуев достойны. Ласкай пастуха, рыбака иль садовника, Лишь был бы он – верный, и нежный, и стройный. Любила я много и знала измены я… Узнай же, что вынес мой опыт сердечный: Прекрасны, как радуга, страсти мгновенные, Прекрасней любовь, что, как твердь, бесконечна.

Душе моей древней, безмерной, бескрайной Во всем – ликованье великом и горе — Ты ныне единственно близко, о море! — Твое колыханье, и пенье, и тайна… К тебе я влекусь, как к извечной отчизне, Тебя, как родимое лоно, я помню. Соленым своим поцелуем в лицо мне, Зеленое! синее! снежное! брызни! Когда-то, когда-то была я одною Из тех, кто рыдал над судьбой Прометея, — Плыла средь дельфинов, в заре золотея, Плыла меж медуз, серебрясь под луною… Когда-то, назад тому тысячелетья, Жила я, смеясь безначально и плача, Но, поймана роком, как сетью рыбачьей, На землю ступила и стала здесь петь я… Изведала я все земные услады, Изведала я все земные обиды, — И ныне скала голубая Тавриды Мне будет скалой роковою Левкады. О, люди! Понять ли, унылым, вам было Мое золотое благое веселье? Напрасно лила вам божественный хмель я. Напрасно в тимпан вдохновенный я била. И, к морю склоняясь всё ближе и ближе, Пою я о древней таинственной жизни… Лазурное! лунное! пенное! брызни! Объятием бурным меня обними же! До дна испила я людские обиды, До дна испила я людские услады. Прощайте же, сестры, прощайте, мэнады! И здравствуйте, сестры мои, нереиды!

Молодой, немудрой Гебой Я живу средь вас, о люди. Каждый пей – проси иль требуй — Нектар жизни драгоценный, Что налит в моем сосуде. С тонкой, розовой улыбкой Я склоню сосуд хрустальный — И рукою темной, гибкой Необманно, неизменно Напою тебя, печальный. Роз алее этот нектар, Нектар этот слаще меда… Даровал его мне Некто, Раздающий щедро блага С голубого небосвода. Влил его Он, словно в чашу, В сердце мне, уста и жилы, Чтоб, печаль седую вашу Веселя пурпурной влагой, Вам, о люди, я служила. И пою я сил избытком Милой жизни славословья, И пою живым напитком, Благодарность не приемля, Истекая теплой кровью… Золотой, безумной Гебой Проживу средь вас я, люди, И умру, смеясь на небо, Улыбаяся на землю, Стон удерживая в груди…

О, смерть! Ты – ветер горный северный, Что веет в духоте жилья И, словно легкий трепет веерный, Вдруг гасит лампу бытия… С той лампой маленькою бронзовой Жила я долгие года — Огонь дрожащий ало-розовый Поддерживала в ней всегда. И по ночам походкой вкрадчивой С ней проникала в тот покой, Где спал улыбчивый, угадчивый, Мгновенный друг – избранник мой. Казалось мне, он будет Эросом С небес священных голубых, Но угашал он эту веру сам Лобзаньем страстных уст своих… А ныне я, склоняясь к спящему, За ним узрела два крыла И лику Гения слепящему Навечный поцелуй дала… О, смерть! Овей мой остров на море, Задуй огонь мой! Жизнь прерви! — Чтоб высеклось на белом мраморе: «Она почила от любви». Смерть! Как тебя трепетала я… И как я была неправа. Слишком я, странница шалая, Любила любви острова. Знойные Наксосы, Делосы С их рощами лавров и лоз… О, как не жить не хотелося, Когда так блаженно жилось! Градом неистовым выбитый, Теперь виноградник мой пуст… Чаша последняя выпита, Лобзанья не трогают уст… Пламя треножника залили Дожди грозовых непогод, Лира сломалась, пропала ли… Только уж нет, не поет… Ныне, беглянка усталая (Устала, устала я, верь!), Встретясь, впервые узнала я Тебя, о прекрасная Смерть. Кроткою, стройною, с урною На белом плече и босой, С глубью во взорах лазурною И странно-сребристой косой… Смилуйся. Не обойди меня… Других же – забудь, пожалей. Ласково кликни по имени, Скоси, словно колос полей… Лягу в земле я голубящей, Под вечнозеленую ель, Где кто-нибудь помнящий, любящий Повесит на ветках свирель…

Я помню день, когда я полумертвая Уехала из города в именье. В санях лежала я, как труп, простертая В тяжелом и блаженном онеменье… Снега блистали, как покров глазетовый, И было так необычайно тихо. Лишь бор шуршал, как бархат фиолетовый, И скорбно подвывала там волчиха. Я думала о том, что, как ни хочется, Любить на миг, на час – не стоит, право, И, как она мне верно ни пророчится, Не стоит жить для одинокой славы… Вдруг вы мне вспомнились, Вы – юный, розовый, Золотоглазый и темноресницый, И даже с той же веточкой мимозовой, Что пахла так вчера у Вас в петлице. Ах, эта молодость живая, явная! Ах, эта тайная, святая прелесть! — В Вас видела то ангела, то фавна я, — И нежные стихи в душе уж пелись… И, мнится, если б с ветвью туберозовой Я, правда, в гроб легла и леденела, И Вы явились бы, Вы – юный, розовый, — Я встала бы и радостно запела. Какая радость! Вы приехали Сюда, в мое уединенье. Бубенчики, свирели эхо ли Почуялись мне в отдаленье… И на крыльцо вдруг побежала я Без шубки, в платье, как сидела, — Бледнели вкруг сугробы талые, А небо жидко золотело… И птицы зимние, как вешние, Тревожно-робко щебетали, И пели всё нежней и спешнее Бубенчик иль свирель из далей. И вот Вы – здесь, такой же солнечный, Прекрасный, о, прекрасней даже! Вот – плед Ваш тигровый у горничной, Вот – желтой кожи саквояжи. Но всё гляжу, очам не веря, я На Вас, мой ангел смуглолицый, — В окне ж, как райское преддверие, Заря вечерняя златится, И сад лиловый мой всё дымнее, Лимонный свет всё утомленней… Ах, можно быть гостеприимнее, Но быть нельзя меня влюбленней. Когда погаснет отблеск палевый, Сведу в покой, Вас ожидавший, А утром: «Хорошо ли спали Вы?» — Спрошу, сама всю ночь не спавши. Помните ль, мой друг, вечер тот единственный, Что нас сделал всех на свете ближе? В предвесенний лес тихий и безлиственный Мы согласные стремили лыжи. Как светлела высь бледно-резедовая Сквозь узор ветвей прозрачно-серый! Как мерцала нам ярко-бирюзовая Восходящая звезда Венеры! Справа же от нас льдинкою отколотой Полумесяц таял млечным светом. Увидав его, мы взялись за золото, Веря счастья радостным приметам. Милое лицо, словно месяц, молодо, Мне под пышным шлемом улыбалось. Ах, зачем, зачем браться нам за золото? Разве счастье уж не угадалось? Вдруг Ваш поцелуй первый и пленительный На губах своих я ощутила — Выпила его, тонкий, прохладительный, Тающею льдинкой проглотила. А потом в моей, в нашей! нашей! комнате Поцелуи длились бесконечно… О, мой верный друг! Это всё Вы помните. Не забудете вовек, конечно. Нынче поутру, затаив испуг, Встретились мы, словно новобрачные, — Частый сердца стук, ласки уст и рук, А глаза – прозрачные, прозрачные. Глядя из окна, пили молоко, Налитое в кувшине глазуревом, — И молчалось нам так легко, легко Здесь – пред миром, белым и лазуревым… Разве не апрель? Разве лишь февраль? Небеса и облачком не краплены, Как ручей, звенит нашей кровли таль, Снежный сад – как сад цветущий яблонный. Я прижалась к Вам и, ловя Ваш взгляд, Видела, что Вы – такой же любящий, Что разлуки нет, если так глядят — Веряще, ласкающе, голубяще… И текла капель, как цветной хрусталь, Как мгновенья жизни быстротечные… Разве есть апрель? Разве есть февраль? Есть одна любовь весенне-вечная. Странный, странный день, не правда ль, был вчера — Сокровенным солнышком просвеченный. Мы гуляли. Вы промолвили: «Пора!» — И вернулись мы тропой намеченной. Снег искрился серебристо и бледно, Небо меркло млечно и опалово, На закате ж тлело облачко одно, Словно остров розовый коралловый… Вдруг, как сине-ало-палевый атлас, Близ него и там, где было дымнее, Опрозраченная радуга взнеслась В это время, в это время зимнее. Мы стояли, смущены, восхищены, Перед ней – блаженств нездешних вестницей, И, казалось нам, идем мы, влюблены, Этой сине-ало-палевою лестницей. Прошептала я: «Не Бог ли то, мой друг, Освятил союз наш райским знаменем?» Вы молчали же, как вечный мой супруг, Мне пожали руку с тихим пламенем… Странный день и незабвенный был вчера — Явленною радугой отмеченный. Мы живем, но ангел молвит нам: «Пора!» — И уйдем той лестницей расцвеченной… Вас чересчур уже люблю я. Кого я так любила ранее? О, лепестковые поцелуи! О, мотыльковые прикасания! Всё, что у Вас в душе и теле, Полно, на взгляд мой, тонкой прелести, — Неловкость даже, с какой летели С горы крутой Вы при снежном шелесте. Я удивляюсь власти странной, Что надо мною Вы имеете: Всегда Вы – милый, всегда – желанный, Всегда левкоем весенним веете. Я ужасаюсь этой власти, Которой сами Вы не знаете. Всегда Вы – новый, невинный в страсти, Всегда, как лебедь, с небес слетаете. Владели мною только Музы И строфы, ими мне напетые… Но, как браслеты, мне ценны узы, На руки Вами, мой друг, надетые. И, может быть (как это ново!), Когда бы мне предстали раньше Вы, — Я променяла б венок лавровый На Вами поданный – флер-д’оранжевый. Слышите ль шорох весенний Вы? Внимаете ль строкам моим? Сумрак лазурный, сиреневый За окнами веет, как дым… Шелестом, хрустом и щебетом Поют нам родные края. Кудри Вам глажу я с трепетом, Пою Вас с восторгами я. Вижу вдруг – детски уснули Вы, Склонясь у коленей моих… В сумрак вуалевый, тюлевый Вас мой убаюкивал стих. Как я кажусь себе глупою! И как я хочу не любить! Томные гимны кому пою? Тому, кто к ним глух, может быть. Но, возвестив об Евангелье, К нам всенощной звон уж летит, Луч, как на спящем архангеле, На Вас, угасая, блестит — В локоне темном, извилистом, Над нежною щек желтизной… В мире ли мглистом и илистом Вам место, о мой неземной?.. Слышите пенье нездешнее, Внимаете Вы небесам… Что Вам все шорохи вешние, Что песнь поэтессина – Вам!.. Пролетают дни за днями, Послезимние и предвешние… Милый! Как же быть нам с Вами, Чтоб бесстрастней стать и безгрешнее? В пост великий и в сочельник, Кроясь в розовом уж орешнике, Прячась в сизый можжевельник, Мы целуемся… О, мы грешники! В храме служатся обедни, В храме служатся повечерия, Отчего же в миг последний Не могу замкнуть своей двери я? Оттого, что Вы, любимый, Тьмы не ищете, зла не знаете, — Светлый – Вы, как серафимы, И тогда, когда обнимаете. Веспер в небе серебрится, — Вы к постели моей склоняетесь… Голубеет в нем Денница, — Вы уходите – и не каетесь… О, как ясно это утро! О, как птицы поют в скворешнике! Боже правый, Боже мудрый, Неужели мы с милым – грешники?.. Этот забуду ль апрель я? Мы собрались в богомолье, — Как голубые пастели, Дальние склоны бледнели… Храмы, просфорни и кельи В свежем зеленом приволье Я в этот день посетила, Также и Вы, о мой милый. Там, где под круглою сенью Голубь серебряный реет, Там, где таинственно льется Струйка святого колодца, — Ангельской тонкою тенью, Той, что сияет и мреет, Дивноочитой, двукрылой, Вы мне предстали, о милый. Вы с красотой просветленной, С вашей улыбкой нетленной Мнились благим Гавриилом Иль огневым Михаилом Мне, бесконечно-влюбленной, Мне, до конца неизменной… Как золотые иконы, Гасли далекие склоны. О, как хорошо, что Вы – не поэт, А только – возлюбленный мой, Который будет чудесно воспет, Сам будучи чудно-немой. Прекрасный образ, что тайной повит, Досказывать словом зачем? А пламенный взор Ваш и томный вид Дают мне так много тем. Вот, стройный, резвитесь, кидая мяч, — И Вы для меня – Гиацинт. Мне чудится скорбный спартанский плач И алый цветок – гиацинт… Вот, смуглый, замрете, на коврик сев, — Вы – Сива, индусский божок. Мерещится флейт мне страстный напев И лотос – лазурный цветок… Вот, светлый, стоите в дверях моих — И Вы уже – сам Гавриил. Мне грезится нежный библейский стих И крин белоснежный меж крыл… Пою я, ликуя, томясь, грустя, Лишь Вас, только Вас изменя, А Вы обижаетесь, как дитя: «Ты любишь совсем не меня!» Неправда. Люблю я тебя, тебя. Но верно ль себя ты постиг? Быть может, я воспеваю, любя, Твой скрытый, но истинный Лик…

Весна! весна! Грознейшая из весен! Вновь в сердце льешь мне голубое пламя ты… И вновь ведешь под тень тех ольх и сосен, Где было всё, что дорого для памяти… Двенадцать лет назад, в таком же мае, В ручье лесном текучий жемчуг черпая, Я повстречалась, юная, немая, С моей подругой, с Музою, Эвтерпою. Вложила в пальцы мне она сиринксу, В чело поцеловала загорелое, — И, лежа на траве, подобно сфинксу, Задумалась… И в первый раз запела я. И в роще этой же и в том же мае, Костер сжигая, алый сверху дониза, Я встретила, веселая и злая, Любимца, друга, моего Адониса. Меня он обнял, ласковый и дикий, — И вот в лицо, столь страшное и милое, В кудрях черней, душистей ежевики, Взглянула… И досель не разлюбила я. Пускай ронял венок он, мной надетый, — Я вновь плету из роз и из сирени их, И воскресает он, святой, воспетый, Всегда, везде, во всех моих творениях… Пусть мне не только радость – муку нес он, — Сменив сиринксу лирой семиструнною, Весной тринадцатой, весной из весен Пою я и люблю, как в пору юную. Здесь, далече от города, Под зарею вечернею Я в раздумье брожу вплоть до утренней… «Ты изведала горе, да! Всех минувших безмернее, — Шепчет явственно голос мне внутренний. — В край родной свой и в милого Ты доселе так верила, Их уста твои пламенно славили. В год бунтарства бескрылого, Зла без цели, без мерила И они обманули, слукавили… Что ж! Не розой увенчана, Но полынью отчизненной, Ты давно с испытаньями свыкнулась. Ты сильна, не как женщина… Не тобой ли, непризнанной, Лира новая дерзостно выгнулась…» Поднимаю я голову: Розова неизменно высь, Но звезда в ней уж вспыхнула синяя… И от сердца тяжелого Отлетает вдруг ненависть, Прочь мгновенное мчится уныние… Да, клянусь, я сильна еще! Я-то стала ль невернее?.. Нет. Лишь строже, светлей, целомудренней. И звездой, мне сияющей — Вот как эта – вечернею, Будет та ж, что была мне и утренней. Бел плодовый мой сад… Всё развилóсь: Сливы, смородина… Но над ним уж висят Тучи угроз… Ты ль это, родина?.. Вспомни: с юных ведь лет Шла я твоей Дикою чащею, — Каждый лист твой воспет Лирой моей, Сладкозвучащею. Ныне нет на ней струн. Кто ж их порвал? Уж не сама ли ты? — Другом стал тебе лгун, Недруг им стал. Кровью всё залито… Но надежд потайных Розовый цвет — В сердце, о родина… Столько гимнов златых, Солнечных лет Тщетно ль мной отдано?.. Уж цвели лазурные гиацинты, А березы были белы и голы… Стосковался ль в городе быть один ты, Иль вдали заслышал подруги голос? — Только с дуновением легким утра, Словно на крылах, ты ко мне принесся — И, обняв, о бледный! о буйнокудрый! Целовал уста мои, грудь и косы… Я же уклонялась, дика, как дева (Ибо за разлуку от ласк отвыкла), От горящих губ твоих вправо, влево, К сердцу ж близко-бьющемуся приникла… После обошли мы родное место, Где для нас всё памятно и бесценно, — И, казалось, шли то – жених с невестой, Так мы были сдержаны и степенны. Но в цветочных запахах, в хвойном шуме Вновь во мне воскресла, как встарь, Паниска, — От весны и счастия обезумев, Видела я лик твой, склоненный низко… И часы летели блаженно-быстро, Словно Ор смеющихся хороводы, И звенели вещих кукушек систры, И любви и жизни суля нам годы. А душа моя вместе с ними пела, Что навек мной избран из всех один ты… Вкруг березы были, как портик белый, Как венки священные – гиацинты… Часто, часто теперь я думаю, Как на родине жить нам далее. Не исполнить ли уж мечту мою — И надолго умчать в Италию? Здесь жила, и творя и грезя, я… А теперь лишь молчу от боли я… Здесь нужна ль вообще поэзия? А моя… а моя тем более. В самом деле, друг. Не пора ли нам На земле холма флорентийского, Разуверенным, опечаленным, Отдохнуть от житья российского? Нет там тьмы, мятежей, насилия, Небо, море – такие синие. Золотеют на склонах лилии, Завивают дома глицинии… Нам встречался бы скот с бубенчиком, Кампанилла со звоном жалобным И мадонна в цветах и с венчиком, — На пути хорошо уж стало б нам. Поклонилась бы Ей, Младенцу я И, забыв о былом загубленном, Попросила б: «Прими, Флоренция, Бедных русских – меня с возлюбленным». Желтый дотлел закат – тухнет и тучится, В снежной черемухе иволга трелит… Сердце! Зачем же так биться и мучиться? Вот – он. Ничто уже нас не разделит. Рядом сидим мы здесь, на подоконнике, Призрачен лик его, сумрачен локон, Вянет в стальной руке ветка вероники… О, человек этот! Словно сам рок он… Темная реет мысль, кружится, крадется: Был ведь и с тою, другою, он тут же… Боже, какая боль! Иль не изгладится Это из памяти? Смерть бы уж лучше… Но, как всегда, без слов всё понимающий, Смотрит в глаза он мне, гладит мне руки, — В окнах же май стоит… Пламенный май еще. Прочь же, зимы преждевременной муки! Белая брезжит ночь… Дышит черемуха… Скорбная иволга больше не трелит… Знай же и помни, друг: насмерть, без промаха, Сердце измена вторая прострелит. На лугах блестят заводи весенние, Словно зеркала, круглые, большие. Около одной встала на колени я — И, глядясь, смеюсь звонко, от души я… Вот он, дерзкий рот… Кос змеистых жгутики… О, до этих пор недурна я, право! А овал воды оплетают лютики Желто-золотой тусклою оправой… Ты ж простерт в тени, там, где шаль разложена. Строен и ленив силуэт лежачий… Но мгновенье – и, нежный и встревоженный, Ты бежишь ко мне, так как я уж плачу. И на ласки я с горечью ответила: «Полно! ведь уж нам каждому по тридцать… Молвить ли? Сейчас у себя заметила Волос я седой… Вот он, серебрится». Ты ж, услышав то, что тебе сказала я, Вырвал нить седин быстро и безбольно И, прижавши к ней губы вечно-алые, Спрятал на груди и шепнул, довольный: «Как я ждал его, этого волосика! Будешь с этих пор лишь моей, моей ты». И пошли мы вдаль солнечною просекой, Слыша в вышине жаворонков флейты… Пой же, сердце, пой! Ныне ты уверено В верности его, золотой, бесценной… Вешняя вода! Зеркало Венерино! Зеркало любви! Будь благословенно!.. Распустились ландыши – и звенят, звонят… Маленькие белые их колокола Я из постели уж слышу. Пробудись, любимый мой! Я спускаюсь в сад. Поспеши мне следовать, – я почти ушла… Тише ступай только, тише… Тонок и таинственен тот цветочный звон, Как наивный Angelus, что летит с церквей В Умбрии древней и дальней. К тишине молитвенной призывает он… Вот и ты, улыбчивый, стал еще светлей, Любящей, но и печальней… О, когда б тот благовест долетел, дошел До моих сородичей, ко всему глухих, — Сталь бы мечей затупела. Погляди, любимый мой, на златистых пчел: Как для общей утрени собирает их Колокол маленький белый… Вихрем майских бурь развилась сирень В темно-розовый, ароматный клуб, — И срезаю ее для свирели я… Смерчи бед вокруг, смерти каждый день, Мы ж, возлюбленный, средь весенних куп Справим эллинов праздник Фаргелии. Мы уйдем туда, в удаленный дол, Разведем огонь из пахучих хвой — Из сосновой коры и валежника, Мы прольем на грудь капли рос и смол, И сплету венки я и свой, и твой Из зеленой травы и подснежника. Пусть идет раздор! пусть бунтует чернь! Пусть враждуют те, кто недобр и глуп! — А у нас здесь – любовь и веселие… О, кудрей твоих завитая чернь! О, вино твоих незакрытых губ! О, любовников праздник – Фаргелии! В небе розы сплелись Палевых зорь, Серые тени Нá землю пали… Мы с тобою сошлись, — Милый, не спорь! — Для наслаждений И для печалей… Горько пахнет вокруг Бледный паслен, Стон соловьиный Незабываем… Лишь предстанет нам вдруг Призрак измен, Прошлого вины, — Как мы страдаем. Золотой полумрак, Плещет вода, Месяц жемчужный Клонится к голýбям… Но лишь сблизим вот так, Милый, уста, — Рая не нужно… О, как мы любим! Где сравненья найду, Чтобы был ты воспет Гимном – не прозой, Жалкою прозой? Разве в росном саду, Где раскрылись в рассвет Ранние розы, Разные розы. Нежный лик твой, о друг, Я сравню только с ней, Желтою розой, Жалящей розой. Прядь же вьющихся вкруг Благовонных кудрей — С темною розой, Ранящей розой… С чем же равен твой рот? Лишь с сладчайшей из них — Алою розой, Жгущею розой. Вот мой гимн тебе, вот. Голос замер, затих… В сердце – занозы… Роз тех занозы. Как всё, подверглась перемене я За эти бурные года, — И, кажется, дерзка я менее, Но много тверже, чем тогда. Пегасом заменила точно я Тебя, славянский буйный тур. И не ищу звезду восточную, Но – западный златой Арктур… Безумных маев уж одиннадцать, О, нет! Двенадцать отцвело, — Так как бровям темней не сдвинуться, Улыбкам вспыхивать светло. Но всё же здесь, где полдни – зелены, А полночь – оголублена, Я снова радостна, как эллины, Как эолийки, влюблена. Люблю – и в том лишь неизменна я — Его, кто зрел со мной и рос… И здесь нам – острова блаженные, Элизиум среди берез. Да, мною ты любим не менее, Ты, для кого и явь, и сны, И цвет, и мрак, и тишь, и пение Моей тринадцатой весны. Не из тех я, что век Памятозлобствуют. Гнев отходчив во мне, Сердце же кроткое. Сафо Если простила любимому, Родине не прощу ль? — Краю без края, так в май голубимому, Так златящемуся в июль. Вон той березке, дико заломанной И всё же белой, как снег. Иль той лачуге с кровлей соломенной, Такой, как в девятый век. Ширям и далям, ветрам всем растворенным, Но свежим, как райский сад, Где с пшеницей полынь и голубка с вороном Соседствуют и дружат. Этому краю величья и немощи, Где нет непростимых обид… Где народ так младенчески нем еще, Но вот-вот уж заговорит… Правда, глубокую рану я В грудь приняла от него… Но сама я – не столь же странное Для себя и других существо? — Вот для ветреного любовника Я гимны из роз плету, — Так с упреком ли кольче терновника К родине подойду?.. Нет. Не покину я края отчего В чудной его судьбе, Ибо сердцем пылка, но отходчива Подобно, о Сафо, тебе.

В тот же час, как я преставилась, Богу душу отдала, Мне земля моя представилась Благодатна и мила. И меня, как стебель колоса, Из нее воззвал Господь. Дал мне солнечные волосы, Дал Он млечную мне плоть. И нарек меня Он Евою, И продлил еще мой век. Стала вновь я юной девою, Не вздымающею век. По серебряному озеру Понесла меня ладья, И к лазоревому острову Без руля пристала я. Оплеснула пена белая Ноги нежные мои, И на мхи поголубелые Я ступила из ладьи. Вижу: скалы возле берега — В голубых чудных цветах. Вижу: пальмовое дерево — В чудных розовых плодах… Так сошла на землю райскую Я во сне и наяву. И теперь со властью царскою На полях ее живу.

И лазурные дни наступили, Лучезарные полдни настали. Божьи ангелы с неба сходили И со мною в беседу вступали. Но однажды порой полудённой В лес кедровый укрылась одна я, А в лесу на поляне зеленой Кто-то спал, лепеча и вздыхая. Голубая стелилась там хвоя, Там смола золотая струилась, И нас было там двое, лишь двое. И, склонясь, на него я дивилась. То – не зверь, ибо звери безгласны, И не дух, ибо духи крылаты. Или то – человек, но прекрасный, — Не греховный, не смертный, не клятый. Тут сиянье весь лес осребрило. Расступились высокие кедры, И явился вдруг ангел двукрылый И сказал: «Бог – премудрый и щедрый. Сотворил тебе друга Он, Ева. Будьте ж вместе. Так Богу угодно. Ешьте вы с златоплодного древа, Пейте вы из реки среброводной, Спите здесь, на зеленой поляне, В райской неге, в блаженнейшей лени… Будьте вместе, как голуби, лани, Как павлины, орлы и олени. Береги лишь его ото зла ты. От соблазна его стереги ты». И сокрылся тут ангел крылатый, Серебрейшим сияньем облитый. Голубая стелилася хвоя, И смола золотая струилась, И нас было уж двое, уж двое. И хвалила я Бога за милость.

Мой остров весь трепещет От голубых ветров, И море мое плещет У розовых шатров, И нежные стрекозы Порхают и шуршат, И ласковые козы Играют и лежат, И отрок загорелый Следит меня везде: В листве порозовелой, В лазоревой воде. Он юности свежее, Красивей красоты, А завитки на шее — Как черные цветы. Однажды там, где сосны, Он на колени встал И след мой легкий, росный, Дрожа, поцеловал. А я была, где – ивы, И улыбалась там, И кликала пугливо: «Адам! Адам! Адам!»

Сквозь деревья засветились Голубые полумесяцы, С неба нá землю спустились Две серебряные лестницы… И по благостям Господним Два улыбчивых архангела Вниз сошли по светлым сходням, — И роса их не туманила… К деревам, где мы ночуем, Наклонились, незамечены… И теперь их поцелуем Мы с Адамом перевенчаны. И теперь в деревья эти Светят розовые радуги. И живем мы, словно дети, Без конца друг друга радуя.

На пальме высокой и пышной Адам мой построил шалаш. Под ним нас не видно, не слышно: Он – темный… Он – светлый… Он – наш. Вокруг него гнезда большие Лазурных и розовых птиц, А в гнездах – их перья цветные И белые груды яиц. С верхушки раскидистой пальмы Мы день наш встречаем златой, И видим всю райскую даль мы Меж перистой легкой листвой… Колышется ль розовый маис Никем не посеянных нив — Мы видим его, обнимаясь И шеи друг к другу склонив… Шумит ли сирень голубая С взращенного Богом куста — Мы видим ее, обнимаясь И робко целуясь в уста… С верхушки раскидистой пальмы Мы день провожаем златой, И чудную чуем печаль мы, Любуясь вечерней звездой.

Сделал друг мне жилище на сваях Средь лазоревых райских озер. Отражает теперь синева их Наше счастье без слез и без ссор. Видит нас любопытная стая Золотых и коралловых рыб, Но любовь наша, люди, – святая, И смутить они нас не могли б. Вся любовь наша – только улыбки, Только тонкие игры вдвоем. Ах! мы с милым – влюбленные рыбки… Ах! весь мир – голубой водоем… Мы живем, друг от друга не кроясь, — Так, как каждая пара живет, Но не нужен уж лиственный пояс Нам на чресла и смуглый живот. Мы живем, вместе греясь, купаясь, Вместе нежась под кровлей своей, Но не вздумает пламенный аист Никогда принести нам детей. Вся любовь наша – плясы и певы, Только плясы и певы вдвоем. Ах! мы – вечные юноша с девой… Ах! весь мир – наш лазоревый дом… Друг мне сделал жилище на сваях Средь серебряных лунных озер, И скрывает густая трава их Наши нежные тайны с тех пор.

Светлое, теплое море, Тихий лазоревый остров, Белые, долгие зори, — Господи, счастлива я… С неводом длинным и полным Раковин радужных острых Ходит Адам мой по волнам, Ангелам жемчуг ловя. Я же, печась об Адаме, В чащах ступаю с корзиной, Зорко ища под листами Розовых вызревших слив. После, друг друга почуя, Сходимся мы под лозиной, В долгом, как день, поцелуе Губы невинные слив… Мы с ним – что дружные братья, Мы с ним – что нежные сестры. Страсти не знают объятья, Взгляды не ведают тьмы… Дальнее, теплое море, Райский лазоревый остров, Белые, вечные зори… Господи, счастливы мы.

Херувимы! Все вы с голубыми, Демоны лишь с черными очами. Неужели же мой друг меж ними? Поглядите и судите сами. Так он добр, хотя и темноглазый, Так он чист, хотя не светлоокий… Меж его ресницами – алмазы, Звезды, что восходят на востоке. Если я на что-нибудь сердита, Посмотрю лишь с долгостью особой В этот взор ночной, полузакрытый, — Тотчас утихает в сердце злоба… В нем – все тайны, только без угада, В нем – все сказки, только без досказа… Ах, два блещущих живых агата! Два живых сияющих алмаза! То же, от чего мы стали кротче, От чего приблизились к любви мы, — То – от Бога. Вот и друга очи… Правду ли я молвлю, херувимы?

Каждый раз, когда прохладным утром Надевает друг свой мех овечий, Розовым и теплым перламутром Всё ж блестят его нагие плечи… Каждый раз, когда он в пух гагачий Зарывается в гнезде под вечер, Бронзой золотою и горячей Всё ж его нагие блещут плечи… А когда бывает ночь нетемной, — Вижу я у плеч тех голых крылья, И рукой, как с бабочки огромной, С них стираю голубую пыль я.

Чтоб плясать – пью сок из винограда, Чтоб заснуть – вбираю мак ноздрями. Чтоб любить так верно, так, как надо, — Я дышу, дышу его кудрями. В час, когда он спит в моих объятьях, Осторожно, чтоб не впился ноготь, Начинаю я перебирать их, Навивать на палец, нюхать, трогать… Уберу ракушками, цветами, Их пробором разделю я тонко. Хуже пахнут гиацинты сами, И руно пожестче у ягненка. Каждый локон – словно черный розан, Как росы, он просит поцелуя, И, когда мой милый уж расчесан, С радостью ему его даю я. Не поможет тут и мак мне красный, Не поможет виноград зеленый… Пусть он спит, кудрявый и прекрасный, — Мне же быть бессонной и влюбленной.

Отчего ты, гордый мой орленок, Скрылся вмиг меж алых облаков? Ты же, грациозный олененок, Вмиг пропал средь золотых стволов? Иль почуяли вы оба зависть, Иль вы ревность испытали вдруг, Оттого что, всем созданьям нравясь, Мимо вас прошел сейчас мой друг? Он прошел так гордо и так просто, Так стремительно и мягко так… О, мужская мчащаяся поступь! О, летящий юношеский шаг!

Ляжет друг мой в зелени на склоне, В сеть ловя голубку голубую, — И две узких розовых ладони Я ему с любовию целую. Встанет друг мой на песке в затоне, В сеть ловя серебряную рыбку, — И две тонких золотых ладони У него целую я с улыбкой. Ибо в руки ласковые эти Господом Самим была дана я, Как в большие трепетные сети Рыба или птица молодая.

Целый день я ягоду искала, Целый день бродила и глядела: Нет ли тут ее – прозрачно-алой? Нет ли там ее – молочно-белой? Набрала и сделалася грустной, В рот взяла – и стала горько плакать: «Ах, как кисло! Ах, как мне невкусно! Запах слаб… Жестка у ягод мякоть…» Тут на слезы прибежал любимый, Протянул мне розовые губы — Были они сладки несравнимо, Были и душисты, и негрубы… И шепнул он мне не без упрека: «Глупый мой ребенок, утолись же. Ну, зачем было искать далеко, Если есть желаемое ближе?..»

Что это мне на уста упало? Не серебряная ль капля рос? Иль душистый, бархатистый, алый Лепесток моих любимых роз? Что это уста мои задело? Не златой ли усик стрекозы? Или влажный, розовый, несмелый Язычок моей ручной козы? Нет. Я от росы не задрожала б И не застыдилася я роз б… Мотыльку б не слышать нежных жалоб, А зверьку – моих истомных просьб… Влага райская мой рот омыла. Рот ожег мне ангельский огонь. О, не трогай больше, милый!.. милый!.. О, еще раз, милый! милый! тронь.

Я бранила – он внимал уныло. Я решала – он лишь соглашался. Но, когда его я отстранила, Он по-детски горько разрыдался. Словно дождик золотистый прыснул С раскачавшихся пушистых елей, Словно жемчуг серебристый брызнул С порванных искристых ожерелий. Злое сердце дрогнуло и сжалось… Сделалась тиха, кротка, как лань, я… О, мужские слезы! Девья жалость! Я исполнила его желанье.

Приучила я особым свистом Прилетать ко мне в ветрах рассветных Стаю в оперенье шелковистом Крошечных колибри разноцветных. Я еще валяюсь по привычке В теплом мху, на мир глаза тараща, Маленькие ж радужные птички Трепыхаются в зеленой чаще. Так вот я и друга приучила Пробуждать меня любви словами. Ах, слова те и странны, и милы! Нежные словечки те с крылами. Шелестят они под каждой веткой, Из любимых уст порхают в уши… То – колибри с золотой расцветкой. Только б их ловить, ловить да слушать…

Часто, часто друг меня ласкает, В лоб и рот целуя, гладя щеки, А потом вздыхает и – впадает В обморок недолгий, но глубокий. Бледен, он лежит на мягкой шкуре, — А с груди его, остылой, голой, Подымается тогда к лазури Голубой, громадный, дивный голубь. Лишь когда он нá землю вернется — Голубой, громадный голубь дивный, — Друг очнется и ко мне нагнется, Чтоб ласкать искусно и наивно. Вновь в его лице играет алость, Вновь теплом дыхание струится… Ах! Теперь я только догадалась: То – душа его порхает птицей.

Есть у Бога розовое солнце, Есть луна у Бога голубая. Смотрит Он из лунного оконца, Ходит в солнечную дверь, сияя. Есть у Евы сердце золотое, Сердце друга милого, Адама, Звучное, горячее, большое, Полное любовью нежной самой. Смотрит Ева на луну и солнце, Бережет она Адама сердце: В рай земной то – алое оконце, В рай небесный – золотая дверца.

Мы вчера гуляли по тропинам В рощице сиреневой цветущей, Но внезапно преградил пути нам Небольшой поток бурливо-льющий. И алмазной пылью обдало нас, Пеною жемчужной окатило… «Ах! Назад вернусь… Вперед не тронусь…» — В страхе отступая, я твердила. На руки меня тут поднял милый — И легко, как с мышкой или белкой, Зашагал по золотому илу Чрез поток тот, ибо было мелко. Я, смеясь, в ладоши била громко, Не боясь уж, ветки я срывала — И лиловою сиренью ломкой Тут же друга верного венчала. Словно с ношею бесценной шел он — Осторожно, гордо и спокойно, Дивной силы мужественной полон, Награжденный за нее достойно.

Прошептал мне раз восточный ветер, В палевое кроясь покрывало: «Милый твой по-прежнему ли верен? Любит ли тебя он, как бывало?» Прошептал и западный мне ветер, В пальмовое прячась опахало: «Милый твой тебе уже не верен… Ты одна о том лишь не слыхала». Северный и южный то же пели. Я же их ответом изумила: «Ветры, ветры! Говорить вам мне ли? Иль не знаю я, каков мой милый? Коль цветок сверкает слишком ярко, Очи он стыдливые потупит… Коли плод пылает слишком жарко, — Брови он гневливые насупит… Да и что ему круглейший персик, Да и что ему пышнейший розан? Ведь ему – уста мои и перси, Все мои улыбки, песни, слезы…» Тут врунам воздушным стало стыдно, И они признались на ушко мне, Что им верность всякая обидна И что лгут они, себя не помня.