Хороша была некогда Русь, Как княгиня лесная Феврония, Стан прямой, белоснежный убрус И лицо под ним солнца червленнее! Днесь неможет прекрасная Русь, Что ни день, то темней и сутулее… Я ли Богу о ней не молюсь? Но одна за нее умолю ли я? Помогли бы угодники ей Той молитвой, чья сила изведана, Да рукою ее сыновей Поруганию мощи их преданы. Но проснулася совесть и в них: Плачут темные, каются дерзкие… Скоро примут пришельцев иных Лавра Троицкая и Печерская. И простят Иосаф, Гермоген, Сергий с Тихоном и Митрофанием. И пошлют нам от Китежских стен Благодать розовейным уханием. Запоют соловьи, снегири В рощах, выросших вместо повыжженных, Всколосятся, златясь, пустыри, Мир и ласка затеплятся в хижинах… Снова станет прекрасною Русь, Как святая княгиня Феврония. Лик так солнечен! Волос так рус! И венец всех светил серебрённее!

Шумен, Сливен, Тырново, Загора, Встречи мимолетно-золотые. Поезд, мчащий всё быстрей и громче… Гордые оснеженные горы, Люди загорелые, простые И прелестнейший болгарский момче… Взор его – как взор балканской серны, Рот его – как роза в Казанлыке, Брови – выгнутее стручьев перца. Было что-то близкое безмерно, Милое до жути в этом лике, От чего вдруг встрепенулось сердце! Петербург, Москва, Царьград, Афины, — Мало ль я прекрасного видала? Мраморы, майолики и фрески, Юноши, как раджи, как дофины, Под панамой белой взгляд усталый, Взгляд палящий из-под алой фески… Всё ж я буду помнить долго, долго Встречу мимолетно-золотую, Он же не забудет о рускине, Говор чей журчит нежней, чем Волга, Губы, рдея, манят к поцелую, А глаза грустны и еле сини.

Я стала старше, зорче, Но стала ли мудрей? Всё мил мне щебет скворчий И запах, моря горче, Весенних пустырей. Крыла мои связали, И всё же мыслю я Достичь чрез год, года ли Твоей заветной дали, Московская земля. Увидеть вновь церковки, Любимые с пелен, В резьбе и разрисовке, Чьи главки златоковки, Чей златогуден звон. Ах! Слышать с башни Спасской Хоть бы последний час!.. Дохнуть святою сказкой, Возликовать, как в Пасху, Простив и повинясь… Затем к усадьбе отчей Под вечер подойти, Купая в зорях очи, Цветы, всех проще, кротче, Срывая по пути. А там… Всё, что знакомо, Узнать… всплакнуть, запеть, Припасть меж алой дремы К родному чернозему… И всё. И умереть.

Нет ничего-то милее мне Отчизны и Друга Крылатого! Памятью верной лелеемы, Маня/т они, раня и радуя. Как бы забыть их пыталась я? И как бы могла их отринуть я? — С этою страстью и жалостью И сердце мое было б вынуто… Ах, хоть пред смертью послушать бы Наш благовест, важный, малиновый, Трельки жалейки пастушеской, И жаворонков, и малиновок… Ах, повидать хоть глазочком бы Покос наш цветасто-слепительный, Ширь с голубыми лесочками, Жар-купол на храме Спасителя… Миром дохнуть бы и кашкою, Костром и кадильными дымами… Съесть хоть пол-ломтика нашего — Ах! – черного хлеба сладимого… И еще раз насмотреться бы На Лик, что любила единственно Там… и в Болгарии, Греции, В дни сказки… и горестной истины… Светлые веси московские Да Лик тот с чертами медвяными — Ангела образ Рублевского — Нет ничего их желанней мне.

Зачем, зачем я в рифмах не умею Певуче жаловаться, сладко плакать? А улыбаться – более нет сил… Сверкающе-извилистый, как змеи, Умышленно являвший зло, как благо, Зачем он, мир, меня прельстил? Смутил когда-то призрачным блистаньем Людских деяний и небожьих истин, Парчи, и чаш, и роз, и карих глаз, — И кинулась, опьянена дерзаньем, В его кольцо я с песнью золотистой — И смолкла. Мотыльком сожглась. Но жило и тогда в душе желанье Укрыться в удаленный, безызвестный Голубокупольный монастырек, Где, кротче голубя и робче лани, Я стала бы Христовою невестой, Когда б споспешествовал Бог. И вместо букв, темнеющих в сих строфах, Писала бы я радужные буквы На заголовках святоотчих книг, Пленялась чтением житий суровых И лакомилась алой кислой клюквой, Рядилась в черный жесткий шлык. И знала б счастье петь за канонарха И зреть один лишь Лик мужской безгрешный Сквозь жарких свеч оранжевую рябь, И в наши дни – за Церковь, Патриарха, За этот Лик, пропавший в тьме кромешной, Умученная, умерла б… Я ж дар свой расточала в стихотворстве, Губила душу в кратких обожаньях Лже-ангельских, прелестно-тленных лиц, — И вот за это дан мне хлеб столь черствый, Удел забвенный. И, как послушанье, Неменье в скорби без границ. Но верую: на всё Господня воля. И знаю: нужны эти лета жизни. И чаю: не умру я, не узрев Вновь Патриарха на святом престоле, Христова Лика там, в полях отчизны И вновь в восторге не запев! Бог средь волн и мечей сохранил меня, Но зачем, зачем я нужна? Водяница озера Ильменя И то больше жизни полна. В каждой белой всполохнутой лебеди Нам мнится она, Волхова. В вербном шелесте, в струйковом лепете, В мглице месячной та – жива. Я ж – ее неживее, нежити! — Лист сотлевший, истаявший снег! И мгновенья всё реже и реже те, Когда верю, что я – человек. К повседневным трудам неспособные, Руки – вроде лебяжьих крыл, И восторги иные, загробные Взор мой – Сирина взор – сокрыл. Но одним еще с жизнью я связана, — Это сердцем горючим моим, Что исходит песней несказанной К заповедным местам родным, К тем чащобам, где тропки отмечены Крестами на красных стволах, К тем озерам, что, солнцем просвечены, Кажут райский град в куполах. Ах, раскрыть бы все тайны Ильменя И всю глубь Светлоярова дна! Если Бог в эти годы хранил меня, То я знаю, зачем нужна.

Хоть в мыслях, хоть в воспоминаниях Вновь поброжу весною там — По клязьминским моим лугам, В молочном подышу тумане их, Прильну к их мягким муравам… Хоть в мыслях, хоть в воспоминаниях! …………………………… Кругом разлиты воды полые… Просторов лиловатый мат Озерки, заводи сребрят. Как девушки, березки голые В них окунулись – и дрожат… Кругом разлиты воды полые. Как остро пахнет взбухшей почкою И томно – стаявшим снежком! Пронзают стебли черный ком, И по две прыгают над кочкою Лягушки с бронзовым брюшком. Как остро пахнет взбухшей почкою! Идешь танцующей походкою Под милый ритм: весна! весна! Вот – камень, изгородь, сосна, Пастух с рожком, рыбак с наметкою… Всему близка и всем родна, Идешь танцующей походкою. Прекрасный, но пока единственный, Бел, как вишневый лепесток, Мчит пред тобою мотылек… Мир манит жадно и таинственно, И мир, и кто-то… смугл, высок, — Прекрасный и пока единственный… В это время снега у нас таяли — И сосулек серебряный грозд С крыш сочился, прозрачась, блистая ли… Звоны скорбью сладчайшею маяли… В это время Великий был Пост! Бурно трогались реки зальделые, Руша хладно-хрустальный нарост, И сгибались, поклон земной делая, В церкви люди, в грехах затверделые. В это время Великий был Пост. Прилетали грачи, всеми чаемы, Как монахи бродя меж борозд. Вербы серые, ветром качаемы, Убеленными делались вайями! В это время Великий был Пост… Крыла землю с ее чернобыльями Высь, яснея от зорь и от звезд… А под светлыми епитрахилями Покаянные головы крыли мы. В это время Великий был Пост. Ныне скорбью горчайшею маются, И, как прежде, Великий там Пост… Неужели же люди не каются? Неужели уж ими не чается День, Которого ждет и погост?! О, весна моя шестнадцатьлетняя! — Благодатней не было печалей, Радостей ясней и беззаветнее, Голубей небес, синее далей… И сама я та ли? О, весна моя шестнадцатьлетняя… Пламенные распускались лютики Над косой темно-злато-атласной, И сгибались вербы алой прутики Под рукою маленькой и властной. Мнилось: жизнь прекрасна! Пламенные распускались лютики. Легкая, средь кружева весеннего Мчишься по сырой еще аллейке, Мимоходом в заросли сиреневой Щелкнешь меж ладоней листик клейкий, Грезишь на скамейке… Легкая, средь кружева весеннего! Веришь в леших, в ангелов-хранителей, Вся горишь от силы непочатой, Плачешь на заутрене в обители И влюбляешься на миг, но свято… Кем всё это взято? Веришь в леших, в ангелов-хранителей… Где утра, которых нет рассветнее? И тропы всех взманчивей и шире? О, весна моя шестнадцатьлетняя В вербной чаще, в лютиковой шири… Не в ином ли мире Те утра, которых нет рассветнее?! Соловья серебряное треленье Русскою повеяло весной. Вижу белую черемух зелень я Там, в глуши владимирской лесной, Серый дом мой под прямой сосной, Сказы, думы, ничегонеделанье… Вещее серебряное треленье! ………………………………………. Вот в зеленом небе зори сходятся, Падает окатная роса В кашку, дрему, травку Богородицы, — И хмельные птичьи голоса Будят дремные мои леса, Где полесуны лихие водятся. Вот – в зеленом небе зори сходятся… Я юна. Я пахну дремой, мятою, Распеваю звонче соловьев, Вью венки малиново-лохматые Для царевича родных лесов, Лик чей зарен, взор чей бирюзов, Корзно белоснежное крылатое… Я юна. Я пахну дремой, мятою… Для кого ж венки плела и пела я? Там – в лесах моих, в мгле зорь и лун, Сквозь листье черемухово-белое Смотрит лишь косматый полесун! — Сер, как пень, недвижен, как валун, Рожки острые, а глазки отупелые… Для кого венки плела и пела я!..

Страшны утрá мои… все – серые. Еще страшнее ночь моя: Стоишь и молишься, не веруя, И молишь лишь небытия. Душа с тоской уже не борется, В лампаде зыбкий свет потух… И вот – не скрипнув, дверь отворится, И вникнет ненавистный дух! Стройнее пальм, но гибче ящериц — Огромно-ломкий на тени. Крыла опущенные тащатся, Искристо-траурно-сини. Лицо прельстительнейше-блеклое Он наклоняет надо мной… А в горнице и там, за стеклами, Тьма, испещренная луной. Дохнет он и… О, как озябла я! Весна? любовь? Нет. Хлад – века… Янтарно-ядовитым яблоком Манит змеистая рука. И, жар из глаз меча искусственный, Он шепчет… Что? – не повторю. Под шепот вкрадчиво-кощунственный Лежу, забывши про зарю. Ты! Ты, в Кого почти не верую! Явись!.. Иль опущусь во тьму… И поклонюся Люциферу я И гнойный плод его приму.

Я искала когда-то златистый грозд В винограднях зеленых отчизны моей Или лютики в вешнем полесьице… А теперь я ищу только ржавый гвоздь, Только гвоздь подлинней, да в углу, где темней, Чтоб на нем в ночь глухую повеситься. Ах, качель, да в апрель, средь родных полян — Их бессчетных цветков, мотыльков, облаков, Я любила их пламенно искони… На чужбине ж уйду качаться в чулан Средь тряпья, черепков, паутинок, клопов, Под мышиные шорхи и писканье. Как, бывало, взлетаешь с доскою вверх! Видишь высь голубую, речную гладь Да родную деревню с церковкою… Видно, грешную душу сам Бог отверг! Не забыть бы с собою обмылок взять Да тугой запастися веревкою. Молвят: счастье веревочка та дает. Завещаю ж ее, оставляю ее Я тебе, мой прекрасный возлюбленный! Больше что ж мне дать? Горький жизни плод — Только песни одни… всё наследье мое, Всё богатство души моей сгубленной. Вот – он, накрепко-крепкий смертельный гвоздь! Ржавый, всё ж мне он – ярче, лучистее звезд, Всей земной красоты, столь прославленной! Вот и он, нежеланный да жданный гость, Тот, что темной рукой снимет блещущий крест С шеи тоненькой, смуглой, удавленной!

Этот год принесет ли нам новое? Не гадаю. Не мыслю. И… грежу. Вижу глуши родные сосновые В снежной опуши, царственно свежей. В них бескрайно, утайно разбросаны Деревеньки, поселки, посады, — У оконца малеваны розаны, Зажжены за оконцем лампады… И мерцают над хвойными стенами Златолуковки, синекупавки, — Лавра, пустынь ли, скит ли с моленными Купола то воздвигли и главки. Глушь всех глушей темней и мохнатее… Тишь всех тишей мертвей и немее… Но упреки, угрозы, проклятия Разве слать к ним мы можем? И смеем? Пусть простор наш в сугробистых рытвинах, Как в весну он цветет куполами! Тишь от слез всколыхнулась молитвенных, Глушь раздвинуло крестное знамя. Пусть горят еще взоры крестьянина От неистовых вихрей и зарев, Разве он – не потомок Сусанина, В грезах видящий лик государев? Всё – в лампадах тех, луковках, розанах! Правда Будущего и Былого. Словно в буквах, судьбой нам набросанных, В них ищу сокровенное слово. Новый Год подарит ли нам жданное? Не пророчу. Не знаю. И… чаю. Лик, светлеющий в завесь туманную, Преклонившись заране, встречаю.

Чудесен лес наш, лес березовый На всхолмии, как и в болоте, В начале года и в конце, — Весной – в русальной зеленце, Потом – в иконной позолоте, И после – оголенно-розовый… Хорош, прямится ль, солнцем залитый, Меж ландышей бело атласясь, Средь снежных никнет ли зыбей, Качая алых снегирей, Иль, кистью пламенной окрасясь, Роняет лист, развитый зá лето… Но всё ж чудесней лес хоругвенный В Москве, в Архангельском соборе, В таинственнейшей тьме и тле, — Лес, выросший не на земле, А в воздухе при ратном споре — Лес безглагольно-златобуквенный! В бахромах, бисерах оборванных, В шелках поблекло-бирюзовых, В истлело-розовых парчах, — Шумит он о щитах, мечах, Победных кличах, смертных зовах, О вороных конях и воронах… Шумит о днях Царьграда, Киева, Бородина и Куликова, О блеске дел, престолов, глав… Он – летописец русских слав! И стягов новых, рати новой Ждут несклоненные древки его. Его взрастили наши прадеды, И он, их кровью щедро полит, Удержан тысячами рук, — Баян великих русских мук… О, как душа горит и волит Принять те ж муки и награды те! И вот с хоругвью, ввысь взлетающей, Иду к священной древней роще: То – холст простой, но дня белей, И Спасов лик цветет на ней. Рука исполнилася мощи, А сердце – веры побеждающей.

В Киеве ясном и пасмурном Суздале, В холмной Москве и болотистом Питере, Сжав топоры, Внедряясь в боры, Строили наши прародичи Русь. Строили долго, с умом и без устали, — Ворога выгнав и зверя повытуря, Чащу паля, Чапыжник валя, Двигались дальше под пламень и хруст. Били меж делом лисицу и соболя, Дело же делали в лад, не в особицу — Клали сосну Бревно ко бревну, Крепко вгоняли в них гвоздь за гвоздем. Глядь – табуны по прогалам затопали, Ульи поют и смола уже топится, Первые ржи Сияют в глуши… Пахнет в ней дымом и хлебом – жильем. Встретятся с мерею, с чудью, с ордынцами — Бьются бывало иль мудро хоронятся, Взор – вдалеке, Свое – в кулаке. Идут иль ждут – усмехаются в ус. И зацвели городки за детинцами — Вышки, избушки, соборы и звонницы В пестром письме, В резной бахроме, В светлых трезвонах… Так строилась Русь. Видно, вернулась пора Иоаннова. Видно, сбирать и отстраивать сызнова Гвоздь за гвоздем Нам, русским, свой дом! Дружно ж, как пращуры, срубим его! Срубим из древа святого, духмяного, — Не из соснового – из кипарисного И завершим Крестом огневым, Миру вестящим Христа торжество.

Захрустален воздух стужею, Высь зарей насквозь лазурима, Но уж первая – волшебна и свята — Разблисталась в ней звезда. И стоят в пуху и кружеве Терема с их верхотурьями… Так бывало в вечер-свят о Рождестве На Москве. Гул разливистый, размеренный, Растекался с колоколенок, Что напиток густ, малинов и медов Из объемистых ендов, — Кликал люд, в снегах затерянный, К храмам Спасовым, Николиным На Бору, Чигасах, Ямах, Плетешках, На Песках… И возки, все раззолочены, Камкой алой занавешены, Плыли с поскрипом парчой проулков-троп, Из сугроба на сугроб. Пробиралися обочиной Тут же вершники и пешие, — Белы кудри, брови, охабень, тулуп, Пар из губ… А пред церковкой кремлевскою Три царевны с мамкой старою Застоялись – засмотрелись на звезду… И лицо их сквозь фату, Столь умильное – московское! — Дышит верой юной, ярою, И трепещет нежный рот, чтоб произнесть: «Дева днесь…» Град ты, град мой, Богом взысканный, Благоверным князем строенный, При царе тишайшем цветший средь снегов, Был таким ты семь веков! И тебя щитили искони И святители, и воины, Коих враг бежал, не трогал дикий зверь! А теперь… Иль не вымолю, не выстону?!. Или узкие да хрусткие Переулочки твои – мои пути Мне до смерти не найти? Нет! Лишь веровать бы истинно В были горние и русские Да идти всё на звезду, всё на восток… С нами Бог!

Эта ночь морозится, хрусталится, Эта ночь – Господня… Коль не спишь, о близком запечалясь, ты, — Вдаль смотри сегодня. Богу то угодней. Там, вдали долины нашей родины Жемчуг снежный вышил, — Плат священный вышел… Кистью белой искристой смородины Звезды виснут выше. И одна, светлейшая, великая, Встала над погостом, Где проснулись вдруг, как утром, кликая, Петухи по гнездам. Чудо Бог там создал! Возле тихой древней колоколенки На могилке ветхой, Под ракитной веткой Спит Младенец, лишь рожденный, голенький, Силы, славы редкой. Бел от снега и румян от холода, На глазах растет он. Твердый посошок, окован в золото, Богом ему отдан, Ангелами подан. Родила ль его святая женщина, Мать-земля родила Или та могила? Дремлет он, звездой счастливой венчанный, В пелене застылой. Видишь то, что чается, желается? Божья ночь – хрустальна… Не Гвидон ли новый появляется Там, в отчизне дальней?.. Так усни ж, печальный! Кто-то скачет в русских чащах В мраке ночи и хвой, — В горностаях, свет лучащих, В латах медных, в лад звучащих, — Заревой, роковой… На устах улыбка светит, Гнев горит из очей. Ствол, валун крестом он метит — И наводит дивный трепет На зверей, на людей. Кто-то мчит по русским топям В мути марев и мхов, — На коне с плясучим топом И с жезлом, подобным копьям, — Златобров и суров. Месть таится под пятою, А рука милость льет. Он кропит святой водою Край, окапанный рудою, Цвет болот и народ. Не блуждает он, не тонет… Он уж входит во град! — Злых жезлом железным гонит, А других на путь свой клонит, Как ягнят вешних стад… Кто же Он, безмолвноустый, Молодой и святой, Взявший все бразды и узды И несущий в место пусто Древний крест золотой?!

Дивен, как в сказке иль в княженье Рюрика, Выступил Кремль изо тьмы — Бело-златой, и с лазорем, и с суриком… Около – люди, писал таких Суриков — Мы. Лица заплаканы, очи осушены — В них и восторг и сполох! В прошлом у всех нас – свой Углич и Тушино. Сколько поругано! Сколько разрушено! Ох… Кто наше царство губил, прахом веючи, Царство в церковной красе? Кто ясноглазого резал царевича? Рвал жемчуга с тел хладеющих девичьих? Все! Вины-грехи жгут нас петлей наброшенной И, как вериги, гнетут… Чем же мы радостно ныне всполошены? Он, долгожданный наш, моленный, прошенный, Тут! Тут – за стеною, толпой опоясанной, Молится, вшедши во храм. После объявится – старцем предсказанный, Званный народом и Богом помазанный, Нам. Глянет он, батюшка, с гневом иль милуя?.. Пошепты, всхлипы и стон… Вдруг замираем, немые, застылые: Настежь – соборные двери двукрылые! — Он. Корзно, как зори, светлейше-малиново, Жезл же – как молоньи след. Взгляда другого, столь гордо-орлиного, Лика, столь ясного, образно-длинного, Нет! Клонимся земно с молитвой Исусовой, Словно под солнышком ярь… Боже, храни!.. Борони же ты, Русь, его! Вот он – в блистанье венца злато-русого Царь!

Ой, родимая, ой, русская земля! Припадаю ко стопам твоим, моля! Ты прости нас, кем ты кинута, кем брошена, — Раскатившихся, как малые горошины Из златого, из тяжелого стручка, По чужой земле, что ох! как горька… Не отринь нас… Мы на братьев не похожи ли? — Тех, что вдосталь кутермили, скоморошили И доныне кружат в леших кустах… Ан – Бог даст, в святых очутятся местах! Вот и я – буйна, кротка ли – та же самая! То в затменье, то в сиянии душа моя… Крикнул кочет красный, вспыхнула весна, — И, как жрица, я звала Перуна! Стонет горлица, и осень уж туманится, — И взыскую Лика Спасова, как странница… Млады, стары, тот с дудой, тот с посошком, Кто – веригою звеня, кто – бубенцом, Черта тешащие бранью, Бога – лирою, — Мы, чужие всем, и щедрые, и сирые, Прозорливцы, простецы, дураки, Возлюбившие скиты и кабаки, И в отрепье кумачовом, и во вретище — Все, как есть, твои родные, мати, детища… Так прости же нам раскаянный наш грех, Как и тех, что там, с тобою… как и всех! И раскрой свои бескрайные объятия Мне, что многих и светлей, и виноватее… Дале-дальняя сторона моя, И знакомая, и незнамая! По тебе тоска моя лютая, О тебе и скорбь моя смертная… День-деньской плетясь, крепко путая, Те тоска и скорбь – сестры верные, Сестры вечные – руки вяжут мне, Горло душат мне, что веревками… Ах, темны – леса, пестры – пажити, Да с избенками, да с церковками Под стожарами да под радугой, Вас не видела долго-долго я… Так же ль лед гудёт по-над Ладогой? Так же ль плот поет по-над Волгою? Сладко вишенье уж родится ли На огористом Окском береге? Виноградье глав золотится ли В милом городе на Москве-реке? Миро ль варят там роз медовее? Росны ладоны воскуряют ли? Так же ль молятся в Приднепровии И спасаются в Зауралии? Крест ли есть у шей, в пальцах – лестовка, А иконный лик в каждой горнице? Да и цел ли кряж али лес такой, Где б подвижник жил аль затворница? Люди ищут ли правды-истины, Берегут ли то, что уж найдено? Иль, как в непогодь, иглы с лиственниц, Жемчуг с образа, татем скраденный, Спало-сгинуло благочестие, Вековечное боголюбие?.. Ох, почто с тобой, Русь, не вместе я? Из конца в конец и до глуби я Всё б разведала, всё бы вызнала! И, коль правда то, коль скончалась ты, — Я б слезой живой тебя сбрызнула, И взбудила бы кликом жалостным, И согрела бы целованьями… Оживела б ты с Божьей помощью Всеми травами и дыханьями В свете утреннем, голубом еще, Распрекрасная, та же самая Русь родимая, сторона моя…

В душу чудное сходит отишие, — Унялась в ней уныния боль… Не свирель ли в ушах своих слышу я? А в светелке-то нищей под крышею Как от снега бело ль, голубо ль!.. Кто в ней движется, чуть затуманенный, Теплит в сгасшей лампаде огонь? — Лик, от венчика роз орумяненный… И была, видно, некогда ранена Засквозившая алым ладонь… Ах! грустнейшее око проникнуло Всю меня, как повапленный гроб. И стыдом нестерпимым я вспыхнула, И с постели вскочила… И стихнула У фиалкою пахнущих стоп. Как учил Ты? И помню ль учение? Но его я постигла теперь: Царство Божье предвечно-весеннее, Крины, птицы, и слово, и пение, И любовь, победившая смерть! Думы гордые и любодейные Ты развеял, сверхмудр и сладчайш… И сошла сюда тихость келейная, И поднялися чаши лилейные Из убогих, из глиняных чаш… Кроме этой не будет зари иной! И свирели, что дал Ты, любя. Вновь начну житие с ней Мариино, — И исполнится новой игры она, Славословя, Сладчайший, Тебя!

К месту, издавна славному – к Троице, К распрекрасному месту средь ельника, Где, бывало, нетленно покоятся Мощи – Божьего друга – отшельника, Где искусный звон, Что родник, певуч, А целебный ключ Серебрист, как он, Вот куда чрез болота и чащицы Русь, бывало, в скорбях своих тащится… Брички бойкие с дужкой расписанной И рыдваны с гербами тяжелые, Барин пудреный, парень прилизанный, Баба хволая, баба дебелая, И святой простец В колпаке литом, И в шитье златом Удалой боец, — Едут, идут из сел, из поместьица… И вдруг встанут. И радостно крестятся. Бог привел!.. Вон – над светлыми взгорками — Колокольня, что пасха затейная, Купола – золотыми просфорками, Кровля трапезной пестро-тавлейная… А внизу торжок — Образки, коржи, Пояски, ковши, Куклы с глянцем щек… Всё – с крестом, с узорочьем, с улыбкою, Пахнет льном, кипарисом и липкою! Много трав придорожных повымнется, Много горя здесь, в лавре, покинется Нищим высохшим в странноприимнице, А купчихой дородной в гостинице, Где меж постных блюд Самовар поет, И монах ведет Речь о Сущем тут. День отходит в тиши, розоватости, С духом ландышей, ладона, святости… А проходит день в чащах кудрявистых, Среди ельника, можжевельника, В непрерывных молебнах, акафистах Возле – русского Друга – отшельника. За снопами свеч, Под венком лампад Он, как пастырь стад, Бдит, чтоб всех сберечь. Исцеляется, – кто удостоится, Кто спокается, тот успокоится, — И пошли домой Уж с иной душой, Побывавши, бывало, у Троицы.

Юныш Богов – не родителев, — Он родной покинул Радонеж, — Вышел в путь, что был предгадан уж, В бор пришел, где быть обители… И зажглись в бору цветы, Словно пó саду, Зачалися в нем труды В славу Господу! В ряске серой и затасканной, Тонок, прям, как вербы прутики, Златокудрый, словно лютики, Солнцем, звездью ли обласканный, — Ель рубил он, насаждал Лук с капустою И молился – пел, читал В милой пустыни… Полн небесной небывалости, Слух зареял о подвижнике. Поплелися люди к хижинке, — Утешались… Оставалися… В чаще ставили свои Белы келии, И черникою скуфьи Зачернели в ней… Он же в ряске той же, латанной, Как и все, пек хлебы, плотничал, Бдил же больше всех и постничал, Всем светильник неприпрятанный! С ангелом у алтаря Он беседовал… И с медведем, хлеб даря, Он обедывал… Старец – витязь Богородицын, — Крина став белей, кудрявее, Путь провел он православия И почил в бору, у Троицы. Пять веков хранил, как щит, Русь родимую! Как-то Бог… А он простит Непростимую.

Кельи, что ульи, белó-островерхие Месяц повысребрил и убаюкал. Спит монастырь… Лишь Игумена Сергия Четко чернеются мантийца, куколь, — Смотрит он в даль Со стéнных высот. Слушает, ждет… Иль что предузнал? Даль лишь огнями болотин оискрена, Марой объята, дремучестью рощной… А не о ней ли скорбит он столь искренно, Господа молит и денно, и нощно. Русь ли ты, Русь! Звалась ты святой… Днесь – под пятой У нехристей-мурз. Сколько уж сгибло!.. Чай, сыты все вороны… Спасе! Уйми руду, слезыньки вытри… Братья-князья! Не довольно ль уж вздорено? Ай, не пора их возглавить, Димитрий?.. Чу! От Москвы С тропы на Хотьков Позвон подков И присвист травы… Ближе всё… Тут! – Под стеною зазубренной Бьется скакун, златогрив и омылен, — Витязь, весь медный, на подвиг разубранный, Лёт задержал его, ладен и силен. – «Отче, к тебе…» – «Я ждал уж, сынок! Дай тебе Бог Победу в борьбе!» В колокол вдарил, молился, советовал, В помощь могутного старца Ослябя Да огневого бельца Пересвета дал — Дух укреплять иль сомненье ослабить. Сердцем смятен, Князь пал перед ним… Неодолим Восстал он с колен! Синее корзно, распахнуто надвое, Взмыло, что крылья, с атласного крупа — И понеслось к пустырям над Непрядвою От изумруднейшей Троицкой Купы — От лепоты, От иноков, пчел, В дичь, в суходол И в гомон орды… Дальше всё кони… Как солнце, игреневый, Белый, как лунь, и, как нивка, буланый… Даль уж в зарении дня предосеннего… Прячутся мороки… гибнут туманы… Смотрит он вслед С настенной выси… – Быти Руси Святою и впредь!

И вновь идем, как вечно, рядом мы В саду, средь талой белизны, Между стволов, что столь ясны, И дышим сладостными ядами Ее – недальней уж весны… Листами, что когда-то умерли, Припав друг к другу и горя, И льдом слезистым января Благоухают горько сумерки… Но пахнет розами заря! Лучи струей златисто-пенною Опаивают всё кругом: Тропин изгиб, ветвей излом… Весна! Лукавою Брангеною И к нам ты близишься с питьем. Вот – кубок с розовой отравою В эмали неба голубей С орнаментом из голубей. Он дан судьбой извечно-правою! Я пью… И ты, Тристан мой, пей! Всегда со мной одной, Изольдою, Чтоб вместе розы дней украсть И в ночь, как два листа, упасть… К заре вечерней, в сумрак, по льду я Иду с тобой… О, наша страсть!

Меж нами, как изгородь эта терновая, Только препятствия! только преграды! О, Боже… Безудержно рвусь к нему снова и снова я, Груди и сердце изранивать рада, Лишь бы их все уничтожить! О, вы, что отступите и пред шиповником, Что вы там шепчетесь между собою? О нас с ним? Не дóлжно ему быть Изольды любовником?.. Что ж! разделите сведенных судьбою… Напрасно! Ведь там – за ветвями колючими, черными — Алый закат и возлюбленный рыцарь! Устану ль Я кровью живой истекать между тернами, Издали розой пылать и дариться Тристану?! Ах, нет светозарнее шлема и лат его, Кудрей мрачней, дерзновеннее лика… Тем хуже! — Помимо его, мне запретного, клятого, Как преступленье мое ни велико, — Нет и не будет мне мужа! Господин мой строг, как меч, но праведен, Милостив, но тверд, как адамант. Уезжая, пожелал оставить он На храненье мне, рабе, талант. И заснули у дворца привратники, И запировали слуги в нем. Я ж укрылась в дальнем винограднике С даром, жгущим грудь мою огнем. Овладел мной, к блеску не приученной, Дивный дух… Менял он мысль и речь. Сладко было миру дар полученный Мне явить. И страшно – не сберечь. Так, горя в восторгах непостигнутых, Вдруг я лиру сделала из лоз, Ловко вырезанных, стройно выгнутых, И златые струны – из волос. Господин почтил меня доверием, — И свободна я! и не бедна! Осчастливленная в полной мере Им, Я пою, пою, без лоз пьяна. Но рабы другие до единого Упились… восстали на Него… Грабят – чу! – именье Господиново, Ищут и таланта моего. Как мне быть?.. В земле могилу вырою И под серый и сухой акант С милой, жалобно звенящей лирою Схороню блестящий свой талант. Господин мой строг, как высь сокрытая. Что ж! Коль может, пусть казнит рабу За талант, ей данный и зарытый ей Вместе с жизнью в земляном гробу.

Рождество в златом ребячестве моем Там, далече… За стеной Москвы Китайскою! То – не сказка ль, говоренная пред сном Мне когда-то нашей нянею можайскою?… Накануне до звезды никто не ест, — Так от дедов повелось и Богом велено. Накануне всяк забудет про присест, — Было б вымыто всё, вынуто, постелено, Накомодники парадные и пелены Заатласились с положенных бы мест, Из божниц сияли б ризы, складень, крест, Стали б фикусы, что лаковые, зелены! Целый день шуршат старушечьи шаги, Веют – девичьи сенями-переходами, Где кладовок и чуланов уголки Берегут добро, накопленное годами. Тяжеленные, под медью и с разводами, Открываются укладки, сундуки, — И певуче стонут старые замки, И бренчат ключи… что тройка едет пó дому! Скатерть вичугская, каменно-бела, Шаль мягчайшая, из Бухары привозная, Стопки сканные и бемского стекла И солонки раззолоченные, розные, Что дарили свекры, тятеньки и крестные, Вывлекаются на свет… И вот втекла В воздух горниц, полный сдобы и тепла, С ними струйка нафталиново-морозная. А на кухне всех своих хлопот не сбыть: Зарумянился бы гусь, вскормленный зá лето, Удалось бы сабайон душистый сбить, Блюда рыбные на славу вышли б залиты — И сквозили-то они бы, и блистали-то! Да и тесто бы взошло… Да не забыть Кулебяку в печь с молитвой посадить, — Красовалась бы подушкой пышной в зале та! Но темнеет… Дом пустеет: стар и млад — Все ушли на звоны всенощной домровые. В доме – празднично: затепленных лампад Ананасы голубые и багровые, Вкруг – разостланные розаны ковровые, Гиацинтов, мандаринов аромат, А в окошки сквозь алмазный хрупкий мат Смотрят звезды необычные, махровые… Утро. В инее засахарясь, сребрясь, Веселят стена знакомая и башенки! У торжественной обедни заморясь, Подплывают к дому Лизаньки и Машеньки И тотчас же – к ручке маменьки, папашеньки. А в прихожей – топот ног… И в кучке ряс Запевает глубочайший женский бас, — То Христа уж славят первые монашенки. Но фигурный самовар кипит не зря, Ждет сервиз Поповский голубо-фарфоровый. Скушав просфоры с ладони, не соря, Вкруг него семейство всё до деда хворого Собралось для чаепития нескорого… Добрый час, то подогрев, то подваря, Услаждается, степенно говоря Про приход свой, и про службу, и про хор его. На мужчинах сукон тонких сюртуки, Черный, серый – все покроя долгополого. Черным зеркалом сверкают сапоги, И, кудрявые, подбриты сзади головы. У главы ж семьи, почтенного, тяжелого, — Дар бесценнейший – монаршей дар руки, — Золотеется медаль сквозь завитки Бороды его густой с отливом олова. Юбки женщин широчайши – не в обхват — Штофно-вишневы, муарово-малиновы. Стан под стать им: и упруг, и полноват, Как их брошки, губы сжаты и рубиновы, А уж говора их нараспевно-длинного Слаще нет, коль молвить слово захотят! И найдешь ли где столь ворожащий взгляд Из-под брови полукружья соболиного?.. Пьют все с блюдечка и чинно движут ртом, Крендельки жуя, и пышки, и сухарики. Жмурясь, жирные коты сидят кругом Иль ложатся муфтой тигровою нá руки… Глядь – из лавки и амбаров на Москва-реке Молодцы пришли поздравить. А потом — Трубочист, городовой, солдат с крестом, Даже банщицы и мальчики-звонарики! День течет всё суетливей, всё живей С непрерывным христославленьем, с визитами. Ко крыльцу идут попы кладбищ, церквей, Бегунки летят с купцами именитыми, Что, поправив самолично злыми сытыми Рысаками знаменитейших кровей, Входят в дом с лицом арбуза розовей И с бобрами, на груди крутой раскрытыми. Речь с хозяюшкой заводят про мороз Да про то, как пели в храме «Отче», «Верую», А с хозяином про биржу, сбыт и спрос, Угощаются янтарной дрей-мадерою, Белорыбицей слоисто-нежно-серою, Мятным пряничком, засыпавшим поднос, — И уж вновь их по ухабам конь понес, Меря ширь Москвы невиданною мерою… Вечерком же соберется вся родня Вплоть до правнука у ряженой кормилицы. Груши грудятся, корзины зеленя, Снежной пеною оршад в кувшинах мылится. Распоется про метелицы да крылицы, Со вьюном ходя и золото храня, Молодежь, удало голосом звеня, — Даже дедушка плясать вприсядку силится! А в гостиной сыновья, дядья, зятья Шутят, спорят у столов в азарте стуколки, И беседуют, фисташками хрустя, На диванах, распушивши платья, букольки, Их супруги, словно троицкие куколки… И прислуги, раскраснясь с еды-питья, Как свои в дому от долгого житья, Соучаствуют в веселой общей сутолке. Коль игра – несут веревочку иль плат, Коль гадание – бегут за воском спрошенным, Пастилою пухлых потчуют ребят, А длиннейше-косых барышень мороженым… Вот и ужин… И проулком запорошенным Удоволенные гости мчат и спят, Бдит лишь сторож у купеческих палат, От овчин космат – подобен скоморошинам. А луна волшебным кругом обвела Град во граде, братый ордами татарскими, Где Грузинской, Боголюбской купола Над воротами Ильинскими, Варварскими, Дом Романовых, гнезду подобный царскому, И где с площади, что Красной прослыла, А сейчас лежит слепительно-бела, Минин властно указует Кремль Пожарскому! Рождество и на Руси!.. Свой род, свой дом С их обрядностью церковной и хозяйскою… Всё то мнится во скитальчестве седом Мне легендой святоотческою… райскою!

Несравненные в России весны! Сколько их встречала на чужбине, А не те они… Не те! не те! Мчащая под звон великопостный В сладкой о божественном кручине, Вся весна там – во Христе. Трепетная, в зорях, ароматах, Как юнейшая из Мироносиц С длящейся, лучащейся косой… Плачущая с утр голубоватых До ночей, что серебрит морозец, — Исходящая слезой… Льются с кровель льдистые капели, А в церквах – капели восковые. Как, бывало, к тем церквам спешим! «Се жених грядет» уже запели. Идут дни особые страстные — Дни, когда живешь лишь Им! Слушаешь Его златые притчи О талантах, девах… И сужденье Дивное о льющей нард жене… А в окне – оживший щебет птичий, Шелох яблонь, чающих цветенья, Отсвет зорь – в окне! В дом приходишь со свечой иль веткой В радости бездонной, беспричинной И в печали покаянных дум. На столе – кисель, капуста, редька, Пестрый сахар постный да кувшинный Голубой изюм. И легчает плоть с еды бескровной, И светлеет, истово говея, Темная российская душа, Духом белой вербы подмосковной И багряных роз из Галилеи Глубоко дыша. Ныне то ж там… Лед, что уж надтреснут, Бисер росный, позвон перекрестный И заря такая, как нигде… Нет, не может край тот не воскреснуть, Где века благовестили весны, Где живалось – во Христе!

Всё розовей туманы, тени, Снежок сереющий всё тленней… И трепетность… И теплота… И вот встает он, день весенний, Светлейшее из воскресений, — День Воскресения Христа! Он неземной золотизною Течет над дальнею страною, Истомой смертной повитой, — Над наготой ее лесною И темных пахот кривизною, Над мутной полою водой. И льется дух живой и горький С берез на выжженном пригорке, Где некогда белелся дом, Сверкают рыбами озерки, И скворчики, черны и зорки, Вновь вьются над былым гнездом. Оттуда же, где полно дремы, В замшелом древе, под соломой, — Жилье владимирских времен, Доходят, ветерком несомы, Серебряные тили-бомы — Пасхально-радостный трезвон! И Некто Странний, беспечален, По легкой зелени проталин Идет к умершим и живым, Близ шумных тынов и завалин, Немых погостов и развалин Идет, и видим, и незрим. Лишь девушка средь пенных кринок Вздохнет… Да глянет из ложбинок, Катая яйца, детвора. Да тихо ахнет встречный инок… Но уж пропал средь верб, рябинок Он, светлостный, как луч утра!.. Дыханье лютиков и ила… Над озимью и над могилой Порханье первых мотыльков… И, как они, в стране, столь милой, — О счастье! – жизнь Христовой силой Из мертвых воскресает снов!

В дни праздников всего бесплоднее Искать веселий на чужбине. Своею волей иль Господнею, Но эту полночь новогоднюю На русской встречу я равнине! Вот помолюсь, загрежусь сладостно, — И заласкает лик мой жаркий Мороз родной двадцатиградусный, Снега окружат шаг мой радостный, Бело-лохматы, как овчарки. Тропой знакомой заметеленной Иду я… И смеюсь, и вязну… Та ж ель свисает седо-зелено И та ж над ней звезда Капеллина Лучится, как нигде, алмазно! На мне – тулупчик куний, валенки… Их узнаю… Иду и плачу… И медлю вдруг, страшась, как маленький, Лесной, столь памятной прогалинки, Где некогда вставала дача. Разрушена иль заколочена? О, Боже, дай мне силу храбрых… Стоит!.. Под струйкой дыма всклоченной, Сияньем зыбким позолочена От свеч в старинных канделябрах. Подкралась и к окну припала я, Как странник нищий, гость незваный… А там – камина блики алые, Тона сребрящиеся, спалые Рояля… Круглый стол, диваны… И всё как прежде, в новогодия!.. Хрусталь с янтарным жгучим грогом, Подблюдных плавные мелодии, Круг, что утратила в невзгоде я — Любимых и хранимых Богом… Восторженнейшее смятение, — И я средь них… О, эта встреча! О пир любви и незабвения! Всё, всё возможно единению Воль – Божеской и человечьей.

Хорошо было, презрев морозы лютые, Укатить на Рождество к себе в именье… И – чрез час, – в златистый соболь шею кутая, Давши спутникам нести кульки раздутые, Из вагона выйти в тишь и оснеженье. Меж крестьянских лошадей в шерсти взъерошенной Отыскать свою – атласисто-гнедую, Ухнуть в сено ароматнейшее пошевней И поплыть чрез городок весь запорошенный, Каланчу, домишки, лавочки минуя. Пуст он празднично. Лишь из шального позыва Стая галок кружевной кружит косынкой… Под зарей сугробы – пухло-лосно-розовы, На востоке же, за фабрикой Морозова, Под стеклом небес уж брезжит бирюзинка. Дальше – милый путь с ухабами, с раскатами То еловой рощей, дремною и древней, Где пласты снегов над лапами мохнатыми Пышно-белыми уснули медвежатами, То – гулливой, шумной, ряженой деревней. Ярь платков, тулупов лохмы, харь уродины… И – пустырь седой… И вихорь леденящий… Жгучий вкус во рту настойки из смородины, Песня ухарская русская… О родина! Что привольности твоей бывало слаще?! Как манил нас месяц вспыхнувшими рожками И лампадкою мигающей – избушки! И всегда в волненье молкнули немножко мы, Чуть засветится кисейными окошками Серый дом на лиловеющей опушке… Мягко дверь, всегда незапертая, хлопала, А за ней являлось всё, что я любила! — Что усилье дедов создало и добыло — Фортепьяны и киоты… скатерть дó пола И сверкучий самоварчик… Хорошо было! Слава Богу и за то, что это было.

На святках в усадьбах белейше-завьюженных Столь многое чудилось! В чудное верилось… И вот оттого так чудесно жилось. Свист ветра казался там посвистом суженых, И ведьмою – липа, дупло чье ощерилось, И сказочным туром – подкравшийся лось! А в отчем жилье с секретерами старыми, Кроватью под пологом, свечечной люстрою И запахом дерева, шкур и рядна Дышало всё жутко-желанными чарами, Ложишься – и чуры уж возятся шустрые, Встаешь – и снегуры стоят у окна. Молиться зачнешь – китоврасы да индрики Бегут из старинных Миней и Патерика, Пьешь чай – на подносе Жар-птица поет, А выйдешь гулять на зальделую синь реки — Тебя с серебристо-бугристого берега Не санки несут, а ковер-самолет! Когда же под высью желтеюще-грушевой, По снежным изгорбьям сереющим плавая, С друзьями за елкою к лесу бежишь, Вкруг – люльки лесуний, их пряжа и кружево, Да их же – иль зайцев? – следочки путлявые Близ лент шелковистых – зигзагов от лыж. А елка! С ней, статной, заветной – некупленной, В своем лесу срубленной, дух и шумок его, И нежить вся малая вносится в дом — Глазастые смольницы, ёлкич насупленный, Шишиги, семья грибника одноногого… Уж в сумерки с ними мы в сени войдем. И вмиг накрывается стол самобранкою, И в мыслях стихи уж поют самогудами… О, русских усадеб былых волшебство! Меж елкой горящей и жаркой лежанкою Там верилось в чуд… И жилося с причудами… И пелось чудеснейше там оттого!

Чудесный путь в степях российских вьется Меж ковылей, кивающих без слов… То – путь его, героя-полководца! С одним орудьем, с горстью храбрецов, В волнах по грудь, в сугробах по колена, Он двигался, задумчив, тверд, суров. Лихой побег, что совершил он, пленный, Упорнейшие с немцами бои И Быхов, где безумьем и изменой, За все труды и подвиги свои Он заключен был, чуть что не расстрелян, Пред ним вставали в скорбном забытьи… И край родной, что был – давно ли? – целен, Обилен, ладен, как медовый сот, От скирд и куполов златисто-зелен, Синь от морей, просторов и высот, А ныне гиб в разделе и раздоре… Его спасти он призван – и спасет! И с думой этой в хмуром орлем взоре Он ехал мимо хуторов и сел Вдаль, где засветят чаянные зори! Вослед же русский и текинец шел, Ржал карабах, резвился иноходец, Тащил повозку с ранеными вол… И лики православных Богородиц С врат церковок, встречавшихся в пути, Тебя благословляли, полководец! Пройдет наш век, как всё должно пройти, Но путь твой в ковылях, победней лавра, Забвением не может зарасти. Тебя ж помянут каждый храм и лавра, И в летописях праведных родных Запишется навеки имя Лавра Среди имен Пожарских и Донских!

По-над Альтой, рекой луговою — Невеликой рекой, речкой малою — Брег дремою цветет рудо-алою Да травою небес – незабудками… Спят там снами предбранными чуткими В тьме полунощной русские вои, Вышед ввстречу орды печенежьей. По-над Альтой же светится вежа Из парчи на злаченом дрекольице, — Там Борис-князь не спит, Богу молится. Принеслись к нему вести лихие, Вести-чудища, ровно кикиморы: – Нет в живых уже князь-Володимера, Красна-Солнышка, мила-родителя… Святополка ж корысть не насытили Отчий терем и стольный град Киев, И свершить тот замыслил, что Каин! — Сгибнет в час сей, что ведом и чаян, Он, Борис, во степном бездорожии… Но да будет на всё воля Божия! Бьет поклоны, – и кудри струятся Током темным средь светлого – слёз его, И дрожат уста бабочкой розовой, О любезном усопшем молитвуя, О войсках, сиротевших пред битвою, И о тех, что убьют… И о братце, Что, сгубив его, душу погубит… Верный отрок, кого он так любит, Зря взбивает постель, изголовьице — Бдит Борис-князь, ко смерти готовится. Не туманы ползли над чарусой, В стан людишки крались Святополковы… И в малиновой мантийце шелковой Лег Борис-князь до боя здесь нá поле. Росы красные вежу окапали, В ней же – рядышком с отрочьей русой Головой, что подкупные злыдни Отсекли уж у мертвого гридня, На ошейное льстясь его золото, Спит Борис, Окаянным заколотый!.. …………………………………………. Над Днепром же, рекой не простою, А святой рекой, речкой крестильною, Яр порос беленой черно-пыльною Да жемчужной травой богородичной… И плыла там ладья – чудо плотничье! — Вся из розова древа с резьбою, А весельца – сребристого клена, А уключины – липы мореной, И беседа на ней – кипарисова Глеба-князя для, брата Борисова. Едет Глеб-князь на зов Святополка Меж его челядинцами хмурыми В бурный Киев из мирного Мурома И, о смертыньке близкой не ведая, Знай поет да поет под беседою! Золотистых волос его челка Над челом закруглилась, что венчик, Глас заливчат и чист, как бубенчик, Песни ж всё – не мирские, греховные, А стихи-поученья духовные. На ночлеге ж в дремучем овражье, Где злодеи сошли, заманив его, Сел князь-Глеб на стволине на ивовой, Пел в останный раз милости Боговы, Силу мученик, правду убогого… Вдруг как сникнет, плещась по-лебяжьи! — Меркнет вместе с зарею румянец, В лалах брызнувших – белый кафтанец… И с замершею трелькою песенной Молкнет Глеб, Окаянным зарезанный… …………………………………………. По-над Альтою – прав ли он, лев ли — Брег цветет синизной незабудковой В незабвенье деяния жуткого… По Днепру же на бреге возвышенном Белена обернулася вишеньем В память жертвенной святости древлей… И являются, слышь, оба князя Там – в цветочной, здесь – в ягодной вязи, — Очи к небу, а рученьки скрещены, — Молят Господа мир дать обещанный, Насадить в их земле братолюбие, И всегда, слышь, коль узришь, то вкупе их!

Тебя не стало. Ныне, как вчера, Тая в душе гнетущую обиду, За упокой болярина Петра Мы в русской церкви служим панихиду. Спи с миром, Вождь. Орлиных крыл размах Не смог порвать тяжелых пут изгнанья… Но подвиг твой живет у нас в сердцах Огнем любви, огнем воспоминанья. Семь долгих лет мы, Вождь, в одном тебе Таили свято все свои надежды. И вот, в угоду мстительной судьбе, Сомкнула смерть недремлющие вежды. Ты умер… Да. Но дух твой русский жив И будет жить в сердцах осиротелых. Спи с миром, Вождь: бессмертен твой порыв. Нетленна мощь твоих героев белых. Мы все твои: галлиполийский крест На пиджаке, на платье, на мундире. Нас всех спаял отважный твой протест, — Борьба со злом, единственная в мире. Спи с миром, Вождь. Сегодня, как вчера, Тая в душе гнетущую обиду, За упокой болярина Петра Мы в русской церкви служим панихиду.

То было там, у нас… И тридцать лет назад! Октябрьский дождь то тих, то лился как из ведер… В перловой пронизи мерцал Каретный Ряд, Где юный ваш театр, глядящий в старый сад, Огни свои зажег… Впервые шел Царь-Федор. Впервые с серых волн завесы раздвижной Крылами белыми взмахнула ваша чайка, — И дивным новшеством, и чудной стариной — В Москве, столь каменной, бревенчатой Москвой Со сцены дунуло!.. Парча, рядно, китайка… Там правда русская воскресла вдруг во всем: В окатном говоре, в медлительном движенье… В венчанном простеце, несчастном и святом!.. И этот дух живой, раз вспыхнув, и потом Горел у вас в стенах, был в каждом достиженье! Минуло милое… Живешь как в тяжком сне… Но ныне, вспомянув те солнечные годы, Я с вами праздную! И так отрадно мне, Что здесь, в далекейшей, но близкой нам стране Вас чествует и цвет болгарского народа… Живите ж, творчески пылаючи! Чтоб нам, Когда мы радостно-взволнованною стайкой, Как птицы, из чужих к своим примчим краям, Среди церквей Москвы и ваш светился храм, Средь голубей Москвы белела бы и чайка!

Как схожи всех славян истории! — Как будто бы одна то книга… В равнинах, в горах, на предгории Их бытие встречали зори и… Вдруг нависала туча ига. Всем, всем нам было предназначено Узнать гнет замка иль становья — Неметчины иль Азиатчины, — О воле встосковать утраченной И вновь ее добиться кровью! Но нам, Руси, всего не ближе ли Народ тот маленький, чью веру Серпы турецких лун не выжали, Чей дух, язык, нам общий, выжили, Уйдя в балканские пещеры?.. Недаром в годы добатыевы Наш Святослав-князь, вечный витязь, Забыл врата родного Киева Для дальней солнечной страны его, Где жил, победами насытясь! А князь Владимир, ставши старее, Из всех сынов взлюбив, приблизил Того, кому глаза столь карие Дала красавица Болгарии, — Святого княжича Бориса. Потом… Но Русь в великой скромности Помянет ли свое деянье? Оно в сияющей огромности Сердцами лучших бóлгар помнится, Как жертвенное состраданье… Под пышно-пушечными дымами, В сугробах Шипки, мглах Дуная Мы, верю, стали побратимами, Объятьями нерасторжимыми Друг другу в бедах помогая!

Там, где север диковинно-дикий, Где леса зелены и зимою, Где и в полночи зори не меркнут, — В крае вьюг, медведей и брусники Верой столь же чудесно-простою Создалась наша русская Церковь. И встает перед внутренним взором Вся она нерушимейше-крепкой, Ненаглядно-прекрасной – подобной Вековым новгородским соборам С куполами лазоревой репкой, Толстых стен белизною сугробной! Шли века, – и она возникала По российским нагорьям и скатам, В черном ельничке, в поле зеленом, В гордом городе, в пустыньке малой, Отзываясь на беды набатом, А на радость народа – трезвоном. Возникала – белела – звонила, Осеняла – светила крестом нам… И когда по чужбинам суровым Мы рассеялись в дали унылой, Стала странним, гонимым, бездомным Только церковь отчизной и кровом! В ней глядят на нас милые лики Наших всё-то прощающих Спасов И скорбящих о всех Богородиц, А в настенной цветной повилике Между Сиринов и Китоврасов Манят русский подвижник, юродец… Воска ярого пахнет в ней гарью, Парчевою московскою тканью Да смуглеющей теплой просфоркой, И поют-гудят киевской старью Тропари, кондаки, величанья, Шестопсалмия скороговорка… Выйдешь вон – мир светлей и просторней, Бремя свеялось, горе смололось… Вся душа твоя – вроде киотца Для кротчайшего Образа в терне! И звучит в ней ласкающий Голос: «До конца претерпевый спасется».

Вышли в небо отовсюду звезды-ясыньки, А с Востока – всех поболе да блестящее, И стремила та звезда продлиновенный луч, Словно перст, нам, человекам, указующий На вертеп – на кут овечий меж сугробных круч, Где сам-треть ютился Старец, в нем ночующий, И где Боговою люлькой стали ясельки, Уж такие-то простые, немудрящие… Вышли, вышли в темь ночную звезды-ясыньки, А одна средь них особая – учащая! Породился-положился в эти ясельки Отрок-свят, Дитё от века небывалое! — Светел в золоте соломин и кудрявых влас, Меж белешеньких, заснувших уж баранчиков Он лежит – не спит, всё думает, жалеет нас, Нас, земных, недолговечных горьких странничков… Во слезах Его лазоревые глазыньки, Во улыбинках уста медово-алые. А родился в мир, сошел с престола в ясельки Сам Пречистый Спас, Дитё покуда малое. И склонялась – любовалася Им Девица, Раскрасавица, что Яблонька ращеная! С кос струится поднебесно-голубой платок, Крин архангельский цветет меж смуглых рученек. Сзади смотрит, опершися на кленов посошок, Старец ласковый, честной Ее обрученник. Перед Ней же бьет поклоны, ждет, надеется Люд захожий – всё российские, крещеные… Та, красы-то неописаннейшей Девица, Богородица была, к мольбам преклонная. Ох, грязна людей одежинка и латана, Сами усталью полны и всякой скверною: Злым уныньем и гордыней грешен тот, кто стар, А нечестьем, самочиньем – те, кто молоды… «Что Царю-Христу, – вздыхают, – принесем мы в дар? Нет у нас, у горемычных, ныне золота, Нет у нас, у окаянных, масла-ладана, Есть у нас одна лишь вера наша верная!» Ох, темна душа у русских, неопрятана, Да печаль-то в ней о том нелицемерная… Всполошилась – заступилась Мати Божия, — И промолвил Спас, гостинца не отринувши: «Ой вы, люди-человеки, пришлецы с Руси, Зраки странничьи приявшие и рабии! Всех взыскующих доводят до Меня стези, Как вели волхвов с Индеи да Арапии… И покроет дар ваш, знайте, всё негожее, Всё поборет ваша вера, горы сдвинувши!» ………………………………… Возгорайся же ты, милостию Божьею, Солнце правды, после долгой ночи минувшей!

Тогда, давно, была я суеверка ли? Но незабвенной ночью, лунной, святочной, Чтоб погадать, помчалась на крыльцо. Ты шел вослед… И мне явилось в зеркале Глядящее маняще и загадочно Твое лицо. Свежо, светло, в бесстрастной неподвижности, Под лыжным шлемом, темным, облегающим, Лик крестоносца в боевой броне Иль пóслушника в куколе подвижничьем, — Лик неземной красы, почти пугающей, Но милой мне… Всё ближе, ниже… Ниже, неизбежнее… И строгий рот, бенедиктином пахнущий, Вдруг к моему, вздохнувшему, приник… И сердце замерло, чтобы забиться бешеней, И покачнулась я, тихонько ахнувши… О, этот миг! Луна неслась Жар-птицей среброкрылою, А снежный ельник, черный и опаловый, Нас в колдовское замыкал кольцо. Коль не судьба – ужель не отстранила б я? Коль не судьба – да разве целовала б я Твое лицо?! Судьбу свою увидела я в зеркале, — И вот всю жизнь, пожалуй, слишком долгую С покорной радостью несу ее. На улицах, в музее тихом, в церкви ли, Средь стольких лиц, ищу и вижу только я Одно, твое. И пусть закрою взор – в глуби души моей, Как в зеркале, всплывает всё тогдашнее: Луна, леса, гадание мое… И холодом, и пылом розовимое, Знакомое и всё ж непостижимое Лицо, как высь прекрасное и страшное — Свое иль… чье?!

Утрата наша велика. Ее, о други, не восполнишь! Вновь русский путь облекся в полночь И в траур – сердце и рука. Орел, очит, могучекрыл, Скрывается, в лазури канув… Так брег лазурный в дальних Каннах Орла российского сокрыл. Великий – князь и человек — Великий духом, ростом, делом, Он юношей и поседелым В походы шел, как встарь Олег. Стоял за очаги славян И светочи своей отчизны… Да, слезы о почившем брызнут В селеньях многих, многих стран… Утрата ж слишком велика. Ее не исчерпаешь плачем! Что вчуже я иль ты, друг, значим Без имени, чья мощь громка? Где наша сабля, стяг, скакун И край любезный, где боролись Мы все – гвардеец, доброволец, Улан, казак, гусар, драгун? Мы – отблеск доблестных полков, Полков – Величеств и Высочеств… А ныне – серой тьмой рабочей Согнувшиеся у станков, Немые у гудков такси, Нагие в жгучей ночи копей, — Мы, кто любовь таит и копит, И ждет, и ждет ее… Руси! Печаль, о други, велика… Но устрашимся ли, как дети? Нет. Воински сей прах мы встретим — Глаза – к нему, к виску – рука. И клятва – в сердце: быть, как Он, Непререкаемейший Витязь! Чтоб в час, как кликнут нас: явитесь! У крестоносных встать знамен.

С гор вечерних спущусь в города, Кинув кров из соломы и веток. Грубы руки мои от труда, Одеяние рвано и ветхо. И у каждого встану крыльца, И стучать во все окна я буду: Моего не знавали ль отца Эти мне незнакомые люди? Может быть, проходил?.. И, как гость, Даже в горницах был, отдыхая?.. Он, отец мой, зовется Христос. Все Его здесь, наверное, знают. Не гнала меня скорбь и беда — Лишь за радостью шел я желанной! Грубы руки мои от труда, Одеяние ветхо и рвано.

Любимейшие дни в году, – пасхальные, Аллеей в легкой, липкой зеленце Меня ведут в поля воспоминальные — В раздумье светлое и странно-беспечальное О в юности утраченном отце. Сплелись ли дни те – строй их, песнопения — Во мне столь тесно с полным жизни им И с ним же, принятым землей весеннею?.. Иль жала нет и впрямь у смерти в Воскресение?.. Но всё умершее встает живым. …………………………………. Конец Страстной. Прибрали всюду, вымыли… Что ж! От корзин вносимых мил и хлам! — Колбасы розовые в них, и примулы, И палевый кальвиль, и сыр… Да исчислимо ли, Что шлет из лавок он, всё выбрав сам?! Он – папа иль, как Маша молвит, «барин наш». Что суроват, но любящ. Кем – горжусь! — Так росл, красив! А мог бы быть состарен уж… Всегда – в делах, счетах… Из Пушкина и Байрона ж Порой читает главы наизусть!.. Великая Суббота. Необычного Затишья-чаянья исполнен дом. Дух лакфиоли бархатно-коричневой, Ванили сладостной, летучей и отличного Бриллиантина, что уж нам знаком. Нам – мне и брату. Мы, засев в столовую, Тряпицей масляной наводим лоск — Взволнованные, завитоголовые — На яйца радужно-рябые и пунцовые, В окне ж горит вечерней выси воск… А в кабинете, где, как бронза плавяся, Лампадный свет на переплеты лег, Баритональный голос, так нам нравяся, Поет прочувствованно «Славно бо прославися» Иль с сдержанным подъемом «С нами Бог». Блеснет там ус приглаженный каштановый, Рукав сорочки лосной белизны, Смягченный очерк профиля чеканного, — И праздничностью той, отцовской, вдвое, заново Сердца ребячьи наши пронзены!.. Потом – в ночи, лазоревой божественно, Дорога в храм, где мы из года в год Встречаем Праздник с бабушкой семейственно, И с крестным ходом он, отец, неся торжественно Евангелье тяжелое, идет. Мы ж остаемся. Сумрак… Трепет внутренний… И вдруг – «Христос Воскресе!» вдалеке… Светлынь!.. Толпа… И лёт веселой утрени… И вот, христосуясь, уж трижды льнешь к напудренной, Атласно-выбритой родной щеке. Вновь – путь, лазурь и силуэты сказочных, Теперь иллюминованных церквей, И розговенье в розанах, столь красочных Над тонкой кремовостью пирамидок пасочных И пухлой смуглотою куличей. Как нежны ломти снежные, шафранные, Что папа режет! Да и сам он тож… Лицо такое ласковое… странное… Ах, дремлется!.. Пойду… Ведь завтра встану рано я! И, перекрещенная им, уснешь… Но встанешь поздно. Только с братом выйдем мы, Неся подарок (Музы общей плод) — Лист в детском почерке, с Х.В. и видами, — И, взяв, одобривши, отец спешит уж, видимо, С визитами. Его извозчик ждет. От черни ль фрака, превосходно сшитого, От груди ль мраморной – сияющ он! Укатит… И весь день Москва кружит его. Лишь в предзакатный час, апрельски-хризолитовый, Вернется – в духе, свеж и возбужден. Тогда нам четверым (все гости схлынули) В гостиной, где царит уют и цвет Козеток дедовских – цвет мальв, малины ли, — А пальмы мамины павлинью сень раскинули, — Такой уж праздник, что светлее нет! Над рюмками зелеными рейнвейнными Сигары ароматной веет дым, — И, зачарованно-благоговейными, Внимаем без конца крылатым песням Гейне мы Иль Грибоедова словам литым. Забуду ль шелк тот родовой малиновый, Игру фамильно-смуглого лица, Искристость чувств и взгляда соколиного? — Всю прелесть бытия, насыщенно-единого, Что мне являлось в личности отца?.. Весной же, но солгавшею, – русалочьей, — На кладбище, где светлых веток фон Мрачили трауры и гнезда галочьи, Где пребывала смерть, таинственное жало чье Его коснулось, – был он погребен. И каждый год там в этот день бывали мы, И рдели три яичка каждый раз С холма под вешней зелени вуалями, И песнь пасхальная о жизни, злом не жалимой, Над ним, жизнелюбивейшим, неслась! …………………………………………………… Приду ли вновь почтить твой прах?.. Не ведаю. Так пусть хоть памятью вот этих строк Порадую твой дух, как те поэты, я, Что встарь влекли тебя… за кем я ныне следую… Чью искру ты, отец, во мне зажег!

Между нами – им и мною – не было Никогда и ничего. Но вчера, – запело звоном небо ли, Запорхал ли снег наш, – не нелепо ли? — Вспомнила его. Под фуражкой узкой ученической Лик нежданно-дорогой Прелести иконной и девической, В кудрях светлых, взвеянных вакхической Русскою пургой… Смутно помню там, в его училище Бал-концерт и выход мой… Помню мчащийся автомобиль еще, Где в какой-то радости бессилящей Ехала домой. Вся Москва, по-зимнему затейная, Там, за стеклами, неслась, — Инейная, бисерно-кисейная, Милая, узывная, увейная, Закружила нас. Слишком пахло, видно, розой чайною От букета и меня, Слишком встреча не была случайною, — Но пронзала нас с ним нежность тайная, Дивно единя… А потом, в дни, дышащие скверною, Вдруг – письмо, как цветик лип. Грустное, Руси и мне столь верное… Ах! с тоски, от пули револьверной ли — Знаю: он погиб. Слишком чист он был в наш век разнузданный, Мог ли зла он не робеть? Жить бы ему пóслушником в пустыни, Ельничком-березничком похрустывать Да стихиры петь… Но не знаю, взявши поминание, Даже имени его. Не было ж ни слова, ни лобзания! — На земле двух бедных душ свидание… Больше ничего.

Как под городом-Москвою богомольной, В роще-пуще заповедной, златоствольной, Где ни филин не водился, ни упырь, Но где жил скворец-чернец и Бога славил, А отшельник-ельник свечи в небо ставил, — Древле славился Андроньев монастырь. Над горою яркотравной, плавносклонной Встал он, крепкий, крестоверхий, побеленный, Что корабль для неземного уж пути… А в янтарнодонной Яузе-речушке Отражались, как соты, лепясь друг к дружке, Кельи утлые – приют святых житий. И живал в одной из них во время оно, Послушание приняв писать иконы, Вельми чудный молодой монах Андрей — Ряса радужным мазком перепелёса, Сам невзрачный, – худ и ряб, жидковолосый, Но сияющие пламена очей! Он, бывало, на духу очистит совесть И, к труду постом-молитвою готовясь, Заключится, став для братии чужим… И разводит на меду, желтках и сусле Краски новые… И страх, унынье ль, грусть ли — Лишь Господь знал, что тогда владело им! Но, когда потом ступал он по подмосткам В храме троицком, соборе ли московском, Как бы всё его менялось естество: Леп и легок. Весь лучился! Даже – куколь… И – ты мыслишь – сверху голубь реял-гукал? Нет, сам Дух Святой спускался на него! И сквозили стены воздухом-лазорем, И росли-цвели смарагдовым узором Кущи райских иль Сионских мощных древ, И лилось-вилось вдоль вый кудрей обилье, Никли веки, пели губы, стлались крылья Серафимски-взрачных юношей и дев… И сокровищем нам стала стенороспись, По игуменским веленьям, княжьей просьбе Сотворенная Андроньевским бельцом, Тихим, трепетным, в веснушинках и оспе, С дивным даром воплотившим в эту роспись Мир, желанный им и зримый за письмом. Мир небесный, что всей грезе русской близок, Где – криницы, крины… венчик, бела-риза… Глас Архангельский и лепет Девьих слов… Мир, где несть ни мужеска, ни женска пола И где духом пребывал, трудясь, как пчелы, Благодатный богомаз – Андрей Рублев.

Бурлят ручьи, гурлят ручьи, Безустальные, вешние, Под тоненькими травами, Сугробцами трухлявыми Канавы путевой… Стары, вещи, белей свечи Стоят березы здешние, А по дороге взрыхленной Ухмыльчивый, развихлянный Идет мастеровой. Идет в село к своим, к родным… Ручьи же всё поспешнее, Как шнур креста серебряный — Давно снятой и небранный, — За ним, за ним, за ним… Парнишка – прост, белес, неросл, А знал уж, видно, разное! — Хрустит-блестит калошкою, Несет бутыль с гармошкою, Да что-то вдруг поник… Вновь дух берез, вновь дол, где рос, И дума неотвязная!.. Смяк кепки козырь сломанный, Свис клок волос соломенный… К чему он тут? – Навык, Коль храм – курнуть, коль Бог – ругнуть, Хрестьяне ж Пасху празднуют… И эта ль синь весенняя… И встреча аль видение… Тоска берет и жуть! Зовут звоны, плывут звоны, Пасхальные, трезвонные, В селе, в избе с иконами, С яичками исконными, Куда придет чужим. Всем праздник, всем… Да не званы, Как он, непричащенные!.. И стоном чаш из золота, Что проданы, что пролиты, Звоны – над ним, над ним… Спешит к крыльцу, где в солнце дня Цветут ситца лощеные. – «Ох, что в пути мне чудилось… Душа вся взбаламутилась, Товарищи-родня! Иду я… Гать. Из леса ж, глядь, — Пастух уж, что ль, – не ведаю. Кудряв и бел – красивенький, Да хлипче, хрупче ивинки, А сам овцу несет. Устал, видать… Я ж – хохотать: – Ну, ну! За яркой этою, Паршивой окончательно, Один лишь несознательный В чащу и топь пойдет! — А он – добрей и нет, ей-ей! — Лишь улыбнулся, следуя: – Найти, мол, запропалую Тварь сирую и малую — Нет радости полней! — И канул в даль… Не из скита ль, Чьи главы – вона! – светятся, Тот Человек особенный?.. Не поспрошал я сопьяна, Глумился, озорной… Уж так мне жаль! Долит печаль… Нет, надо с ним мне встретиться!» — И в голубое залесье, Где старцы оставалися, Идет мастеровой. Ручьи, звоны… Сквозь зеленцу — Березовое ветвьице — Пастух с улыбкой алою Ведет под Свой кров малую, Заблудшую овцу.

Еще в младенчестве – я помню, – коль случалося Мне нечто милое душе моей терять, И плакала о нем я с детски-жгучей жалостью, Упав на нянину радушную кровать, — Вблизи, как в зной родник, живяще-успокоенно, Журчал старушечий певучий шепоток: «Молись да обещай свечу Ивану Воину… Вишь, при пропаже Он, Угодник – нам ходок! На дне ль морском, в земле ль – он выищет, родимая, Святым глазком своим да копьецом златым…» И вера тех речей, в меня, как зернь, ронимая, Всегда оправдывалась к радостям моим. С тех пор, утратив то, что не могло быть куплено, Чего заветнее и драгоценней нет, — Крестильный крест, кольцо, что подарил возлюбленный, Афонский образок, российский сохлый цвет, — Ему молилась я. И всё бывало найдено. О, сколько за всю жизнь отерто слез моих, Спадавших маленькой хрустальной виноградиной, Им, райским Ратником в доспехах золотых! Сейчас опять душа удручена пропажею, Такой… что и слеза не льется с хмурых век! — С помогой дьявола украден силой вражьею Живой, прекраснейше-бесстрашный человек! Весь белый стан, ему Княжой рукой завещанный, Воспрянул, скорбь, любовь и правый гнев луча. Будь в эти дни свеча одна от всех обещана, Зажглась поистине б великая свеча! Воспламенеем же отвагою удвоенной И верой многою, без устали молясь Ивану-Воину за Александра-Воина В туманный и – как знать? – не заревой ли час…

Московский Университет! Два слова лишь, – а ты душой расцвел уж… В них – юность, вольность… Зорь и ночи белой свет, Любимых лекций взлет, стихов любимых бред И бирюзовейший околыш! Вот – Моховая. Вот и он В кольце ларьков и лавок букинистских. Двойной громадой – желт и матово-белен — Возносит он столбы своих ворот, колонн, Сперва столь страшных, после – близких. Круглится циферблат часов На угловом крыле его, с Никитской, — И утром к ним, как рой зеленых мотыльков, Летят со всех сторон студенты средь снегов Игры сияюще-бурмитской! Насупротив же – взор манят Кремлевских глав шары и башни конус, А Александровский заиндевелый сад Цветет, что вишневый… О, дни вне уз и дат, Наукой, жизнью опьяненность! По вечерам с толпой коллег Блужданья вдоль Тверской, в пивных кочевья, — И парчевым комком за ворот бьющий снег, И встречи краткие с обетом чувств навек В ушко алеющее девье… Иль – вечеринка, даже бал, Где в грифельно-сереющей тужурке, В рубахе ль, чей сатин так дерзновенно-ал, В мундире ль, что шитьем чешуйчатым сверкал, Порхал забвенно ты в мазурке! Коль выспреннейший вспыхнет спор, — Свой пыл в него вносил ты и упрямость. Коль – к женщине любовь, то помнишь до сих пор, Как и певавшийся под струнный перебор, Излюбленный твой Gaudeamus! Московский университет… Да, маньем розовой руки царицы — Бездумно-радостной Елисавет — И рвением мужей, из коих каждый сед Был от премудрости, напудренности, лет, Возник в древнейшей он столице. На лоне матери – Москвы Рос, цвел, развился в мировое древо!.. О, мед познания, хмель воли, где же вы?.. О, смольных вихрь кудрей вкруг светлой головы И голубой околыш… Где вы?!

О, Россия! Роковая моя родина… Край таинственный без края и без дна, Край единственный сохи, веретена, Хлеба черного и черной же смородины, Белых снегов, да березыньки, да льна… Счастьем жизнь в тебе была напоена! Там, во вьюжистых сугробах, в мглистой сырости, Там, где пел унывно ветр, ямщик в пути, — Довелось мне чудно-радостной расти И всему наперекор такой же вырасти: Вечно алою улыбкою цвести, Песнь удалую сородичам нести. Но… свершилося! И сердце, голос замерли От невиданно-великих наших бед. Стих ликующий прервался, недопет… И, судьбой увлечена далече, зá море, Стала жизнь напоена на много лет Тем томлением, какого горше нет! Здесь, средь гор лазурноверхих, в ласке солнечной, Здесь, где искрится Марица, взор, вино, — Всё мне грезились соха, веретено, Быт российский, ныне нищий и невольничий… Наконец в земле радушной, как зерно, Сердце ожило… И вновь поет оно! О, Болгария! Моя вторая родина! Край столь редкостный, где чтят и любят Русь, Край златистых лоз, и роз, и кукуруз… Облегчен мне путь изгнания, здесь пройденный, Делом братских рук и словом братских уст. То забуду ли, коль – Бог даст – вспять вернусь?!

Что привлекло сюда и единит нас ныне, Нас, розных и, увы! враждующих подчас?.. Культура русская соединила нас! — Тот сказочный цветок особых красок, линий, Что в милой нам земле, средь мхов, осок, полыни, Возрос, маня теперь и чужеземный глаз. Посеян на Руси из иноческих келий, Овихрен – опылен с повольничьих дорог, В усадьбах выхолен, внесен в собор, в чертог, — От византийских роз и буйных скифских зелий, От набожных трудов и творческих безделий Возник он, гения российского цветок! И всё, что мыслится загадочным исконно В душе славянской, в нем раскрылось полно: Восторгов наших дым и горестей вино, Взмах к небесам и срыв над пропастью бездонной. В нем – осиянные Рублевские иконы И мрачно-пламенные Врубеля панно. В нем – и стиха слепцов янтарь глубинный, веский, И жемчуг трепетнейших Блоковских стихов, В нем – псковский Кремль седой, и пенный Петергоф, И Китеж Корсакова… Нестор и Ключевский, Безвестный «Слова» бард и славный Достоевский, Певучий заговор волхва и… Пирогов. А солнцем, что зажгло те радужные спектры, Непререкаемо для всех нас встал один — Родного языка слуга и господин, Чей голос, как вода живая или нектар, Дух русский воскресил… Необычайный Некто, Кто был Орфей и Лель, арап и славянин! И снова эту жизнь в наш век пресекла Парка. Погибли Симонов и Чудов монастырь… Дом Третьякова стал что мерзостный пустырь… Где – вазы, образа? там – ризница, тут – арка?.. Лишь здесь у нас, в сердцах, их возлюбивших жарко, У нас, рассеявшихся в мировую ширь! Пусть мусор варваров на наш алтарь набросан! — Придет же, наконец, он, воздаянья год, — Зареет Дух Святой – развеет хаос тот, И на Руси опять, как семицветный розан, Как стебель радуги, из недр всходящий в просинь, Его наитием культура зацветет!

Какой огонь осенний лиственный Повсюду вспыхнул! всё зажег!.. Не знаю, что со мной поистине, — Ведь столько книг моих не издано, И бисер новых лишних строк… О, песнь моя! Из страстных мук она, Из жара сердца моего… Теперь – машинкою отстукана, Забвенья тишью убаюкана, Лежит в пыли немо, мертво. А жизнь, а жизнь! Из года в год она Влачилась, мелочью забот, Как паутиною, обмотана, Лишь мысль, мечта и горесть – родина! — Еще в ней теплились… И вот… Порой хладеющей, увлаженной, Когда недалека и смерть, Она, беспечностью окрашена, Смятеньем сладким взбудоражена, В земную мчит золотоверть! Да, в пепел страсти, еле тлеющей, Проник он, осени огонь. О, сердце… Как листок алеющий Кружись, и рвись, и жгись сильней еще, Упав на милую ладонь… Город стал от парков ржаво-бронзов, Рынков зеленных – багряно-золот. Древний Рим напоминает он! А мой рот стал вычерченно-розов, И в глазах моих – любовный голод, Как у женщин тех времен. Нет, позор! Бежать скорее, скрыться, Если сил уж нет с собой бороться, И, о неотступный мой, с тобой… Пусть же снова к горной келье мчится, Пьет из родникового колодца Конь мой серо-голубой! Он уже оседлан мной и взнуздан. Поцелую ж в трепетные ноздри… И пущу его во весь опор! Но как труден, одинок и грустен Этот путь тропой отвесной, острой Средь безмерно-старых гор! Издали их цвет так аметистов! А вблизи – как намогильный камень… И кругом, в осенний этот срок Нет уж легких солнечных туристов… Пастухи лишь, сросшиеся с мхами, Не играющие в рог. Так и я умолкну постепенно… Спотыкнется конь, весь в пене мыльной… И тогда-то – знаю! – под горой Сладостною позовет сиреной Настигающий сорокасильный Вороной его Ролль-ройс! Ослепит, как молнья, яркий никель, Запьянит бензин густой волною, — И вернут меня к себе назад Так сияющие в милом лике Лоб ученого и Антиноя Неразгаданнейший взгляд. Ах, любовь настигнет, как ни кройся… Втянет город – Рим наш современный — В дым пушистый свой, в искристый газ… Вороному мощному Ролль-ройсу Сам пошел же ввстречу мой надменный, Голубой мой конь – Пегас! Вечереющий город Разноцветнейшим маревом вспыхнул, И чернеющий ворот Возле цементных строек затихнул. В гущу лиц обычайных И в жужжанье ползуче-златых Скарабеев трамвайных Мы бежим – два лица, столь иных. Небо, дочерна смугло, Как бы в бусах блестит негритянских. Немо, мерно, как куклы, Входим в дансинг… О, нет, не для танцев! Там всё так же, всё молча, Пьем вино, пряча взгляды свои, Скрытой полные желчи И великой таимой любви. А кругом, – нас затронув, Серпантинная радуга виснет, Соловьи саксофонов Ноют томно о трепетах жизни… Блещут женские спины Под цепями жемчужин голо, И бесстыдно и чинно Их наемные гнут жиголо. Ах, когда б пожелала Я хотя б на один только вечер Этих юношей вялых С телом змей и улыбкой овечьей… Ах, когда б я хотела Хоть кого-нибудь, кроме тебя, Чьи – и чувство, и тело — Зарней, тверже, прямее копья! Взгляды встретились наши, — Общий жгучейший помысл в них вспыхнул! В поцелуе две чаши Вдруг слились… И шофера ты кликнул. А потом мы поплыли В шорхе шинном и млечном огне Электрических лилий, — Так счастливы, как дети во сне… Летят, оранжевейше-палево-медовы, Листок дубовый, Листок кленовый… Их золотистый вихрь искрит веселья сад, Где курят, пьют, В танго скользят… Коктейль рубиновый сосут, лучась, соломки, И стон негромкий, Ритмично-ломкий Из горл изогнутых своих струит нам джаз, Маня всех жить, Как лист, кружась… Что ж! Пусть и нас с ним танец чувственнейший зыбит… Бокал мой выпит, Клинок мой выбит… Я в этот миг – увы! – младенчески слаба Пред тем, с кем вьет Меня судьба. А он столь чопорнейше-траурно одетый — И полный света! И столь воспетый! — Он, что единственной любовию любим, Он, как всегда, — Непостижим. Танцуя, движется, как будто приневолен, Лик хладен, холен, А локон смолен, Лишь руки узкие, обвившиеся вкруг, Жгут всё сильней… О, власть тех рук! Я ими согнута, закинута, простерта… О, друг мой гордый! Как быстро стер ты Преграды, что взвели и я сама, и рок… Иль их огонь Осенний сжег? Не всё ль равно мне, коль запелось, замечталось И жить осталось Такая малость?.. И в прошлом столько уж крушений и горей, Чужих земель, Чужих морей… Летим мы ночью этой черно-бирюзовой, — Листок кленовый, Листок дубовый, — Две тени любящих, чей жребий на земле — Стремяся в рай, Скользить во зле… Душистый пламень Овил мой белый дом. Плюща орнамент Зарделся над окном, На стенах – перца Алеющий фрагмент… Горит и сердце Внутри оживших стен. Так виноградом Искрится светлый вход! Дымки… жара там… И граммофон поет… Мы все танцуем, Мотив – летуче-тих, Подобно струям Фонтанов полевых У Барселоны Иль средь валенских рощ, Где с небосклона — Индиго синий дождь, Плоды – шафранны, Горяч гитар рывок, Где – страсть обманна И метко-мстящ клинок… А мы все – дети Совсем иных земель, Где в дни вот эти Зеленый зреет хмель, И так жемчужен От облак – неба свод… Гнев – безоружен, И лишь печаль поет… О, милый, милый! Мы – из страны одной, Где, искрясь, стыло Кольцо кудрей… вино… Плоды – в соломе И даже в жилах кровь, — Всё, всё, но… кроме Тех, кто познал любовь! И чужестранца Не полюбила б я, — В тоске и танце Мне ближе нет тебя… Как лен наш – знаешь? — Ты ненаглядно-прост, И вдруг пылаешь, Как таррагонский грозд! О, город! Есть в нем прелесть, Когда так разгорелись И осень, и закаты, И чувство, нас старей… Гляди! – По нитям улиц Снизались-протянулись Бессчетные караты Брильянтов-фонарей… Гляди! – Струят витрины Сатены, креп-де-шины, Измеренные метры Зеленых, алых рек, Иль тонут в тонных шляпах — Цветах, не льющих запах, Как ненюфар из фетра… В мехах – как мох, как снег… И женщины из воска В их грации чуть жесткой, Как сонм красавиц спящих, Застыв, манят в окно. Их бубикопфов бронза Льнет к горностаю, сконсу, А зовы рук сквозящих К тебе, друг!.. А кино! И там, рядясь, лукавясь, Рой неживых красавиц С утонченнейшей бровью И темным, четким ртом Улыбки бредовые Тебе шлет… А живые! — С их алчнейшей любовью Мы с Музой бой ведем. И ты… ты странно верен! Блестящий грот Венерин — Он, город современный, Тобой без зла пройден. Коль любишь – город этот Чудесен, как в рассветы, Тогда, когда священный Несет он к небу звон! Любить так счастли́во! И всё же несчастно так… Вкруг – вина и сливы, И угольный крыш зигзаг. На странно-зеленой И плоской одной из них, Где бар утаенный Средь уличных волн возник, Как остров отрады, Манящий на свет, цветок, — Сидим мы с ним рядом, Но он далек! Как будто не видит, Что сух мой стакан до дна… Что скоро уж выйдет Харона ладья – луна, И города демон В эфире, что стал лилов, Уж вьет хризантемы Неждущих горящих слов. Как будто не слышит, Как в рупор печаль поет, Как бархат мой дышит, Что шепчет рот… Ах, жить так нет силы! И силы расстаться – нет. И что мне в нем мило?! Будь это – герой, поэт, Иль дух осиянный, Что реял моей стезей… Он только желанный. Но как это много! Всё. И то же ему я. Любовь, что всех уз сильней, Слила в поцелуе Нас с юных дней. И он, верно, помнит Январь тот… июль… апрель… Рай парка и комнат, Мехов или мхов постель… И пурги, и зори Там – в лучшей из всех отчизн! Восторг наш… и горе — Не месяцы, – годы! жизнь! Как скорбный денница, Сейчас на закат глядя, Не тем же ль томится Он, чем и я? Любить так безмерно… И всё ж беззаконно так!.. Мой вечный, мой верный! Ведь Бог несказанно благ… А если Он, Грозный, Укажет нам ада тьму, — Знай – грех наш нерозный Я весь на себя приму. Ты вздрогнул?.. Да, поздно… Течет холодка струя. Цветы все замерзнут. Погибну я. Фрукты Умирают в серебряной чаше с крюшоном, Розы Умирают во влаге кристальнейших ваз. Друг, ты Нынче смотришь таким, о, таким огорченным! Слезы Уж готовы политься из солнечных глаз. Что ты? Просто я от любви нашей жаркой устала… Больше: От нее, жизнь мою пепелящей, – больна. Годы Близ тебя я вот так бы счастливой лежала! Боль же Только в сердце, что тлеет куделькою льна… Небо За окном, словно луг заливной в незабудках! Помнишь? Есть в России такие. И будут… в раю. Мне бы В эту ширь, что шумит нам из радио чутких… Дом наш Вожделенный не в здешнем же, чуждом краю. Там я Всё найду, по чему тосковала так долго: Души Дорогих мне умерших и сад свой родной, Пламя Негреховной любви и… тебя потом… Только — Слушай! — Как умру, не целуй на земле ни одной. Звуки Вдруг прорвавшихся слез… Их – что ягодок в грозде. Глупый! Иль забыл ты, Кем тварь вся – и я с ней – жива? Руки Преблагие Его не сломают и трости, Губы Не угасят и льна, что курится едва… Раньше, Чем захочет Он, – верь мне – и я не угасну… В персях — Уж не стук больной, – музыка радио-струй… Встань же, Улыбнись же и дай мне скорей, мой прекрасный, Персик Опьяняющий… розу… и твой поцелуй! О, этот ветер, всё холодеющий… Он лист, мерцающий в высоте еще, Кидает наземь и рвет в клочки — Он гасит огненные язычки! О, жизнь в изгнанье… Гранитный день ее… Как никло, чахло в нем вдохновение! Дыханье тленной немой тоски Гасило огненные языки. Но сердце, с миром и с милым связано, Приблизясь к смерти, ему предсказанной, Вдруг участило свой легкий стук, Сгорая в страсти, уж светлой от мук… И от восторга его осеннего Так васильковы или сиреневы Всходили дни мне!.. В цветенье ж их Воскрес, как Феникс, вдохновенный стих! Пел о любви он, что не погублена При испытаньях всех, о возлюбленный… О крыльях плеч твоих и души, О новой жизни с триумфом машин, И всё ж прекрасной, и всё ж приемлемой И – о чудеснейшей между землями… Но пламень сердца еще велик. Да не прогневаю Пречистый Лик, Его зажегши пред Ним лампадою!.. Живу я, Боже, блуждая, падая, Но дух, вдохнутый Тобой, – вот он! — Неугасимо-горящий огонь! Август – сентябрь 1930 София

Сыны земли, где всё полно вопросов И тайн живых – природа, быт, народ, Где звон струится из озерных плесов, А крест в морозных пасолнцах встает, Где зоркий, пылкий отрок Ломоносов Шел к зорям питерским из зги болот, — Его преемники, сыны – России, Науки витязи, вы – здесь, в Софии. В град, чье само названье символично, Пришли вы, мудростью вспоив свой ум, Столь русские и речью мелодичной, И светлотой особой глаз и дум. Ловлю я с гордостию звук привычный Имен, давно родивших славы шум, И с радостью ищу здесь лиц, знакомых Еще по краю снега и черемух. О, этот край, единственный меж всеми И мыслимый, пожалуй, лишь во сне… Там в синизне пространств терялось время, Пространства же – в небесной синизне… И вспыхивало избранное темя В юродства или гения огне. Тот край, злосчастьем опален, опенен, И Богом поцелован, – незабвенен! Вы также ведь – не правда ль? – не забыли Дыханья розовых ржаных морей, Касанья колких горьких чернобылий И мужиков, как Влас, Касьян, Марей?.. Блеск наших царственнейше-славных былей И цвет сказаний тьмы томов мудрей? Средь них – о правде, в небеса ушедшей, Стих, красотой и в наш век не отцветший! Безумье перед Богом – мудрость мира. Слова те плод стократный принесли В стране великой, трогательно-сирой, Но к Божьей мудрости века брели Там лапотки, от дебрей худы, сыры… Влеклись к ней, ввысь, колосья, журавли… И вы вот к этой русской горней правде Предельный лёт умов крылатых правьте!

Лик – необыденный. Сухой, увялый, узкий, Во взоре ж и речах – восторженный полет! Так мог бы выглядеть подвижник древний русский Иль паладин Добра – ламанчский Дон-Кихот. И лишь из дали дней и лишь с особой меркой Вернее оценить возможно стало нам Того, кто каждый день спешил, как в дом свой – в церковь, В театре жизнь прожив, всегда в нем видел храм. Мечтатель, чуточку смешной и благородный, Он шел вот здесь, средь нас, в мгле улиц и кулис, — И крылья галстука иль шляпы старомодной За странным абрисом его влеклись, неслись… Что чуял он тогда своею думой тонкой, Душой столь чуждою и суеты, и зла? Удар таинственный любимой сцены гонга Иль жаркие Москвы родной колокола?.. К нетленной Красоте, как к милой Дульцинее, Стремился и… ушел. Но нам оставил всё ж Свой образ памятный, в котором, весь светлея, Лик человеческий был чудно с Божьим схож.

Самый верный из нас северянин, Белых зорь и сугробов друг, Всё крылат, но как будто ранен, Прилетел он сюда, на юг. Песнь – ина. И звучит по-иному. Пригорюниться манит… вздохнуть… Золотое подводное дно мы Видим в ней… И – земную суть. Слышим шорох сосновый хрусткий И души священный сполох… О, какой его путь весь – русский! Дерзновенье – страданье – Бог. Мнится: он, Северянин Игорь, Пьющий оцет, как раньше вино, Будет с Тем, Чье, как благо, иго И Чье бремя легко, как венок!