Темен терем мой… В бессветной чаще он, Чаще ельника могильного, безлистного, Не испестрен, не злачен он, не белен: Он из свята древа – древа кипарисного. Заросла к нему сухим быльем тропа, Ворота замком на ржавый ключ затворены. В сенях плачется кукушка-ряба, А на крыше молкнут-мокнут черны вороны. На оконцах всё густые войлока, Ни зари, ни звезд, ни солнца в них не кажется, И всегда-то во моей светлице зга, Словно серая запутанная пряжица. И везде-то в ней Минеи, Псалтыри, Стопудовые, столистные, столетние, Да окованные тяжкие лари Со приданым, со тряпьем, той зги бесцветнее. Темен терем мой… Ох, темен, словно гроб, — Гроб из свята древа – древа кипарисного. Не летит к нему плясучий конский топ, В нем не светит лик, опричь иконописного. И живу там я, Царевна, среди них, Несудьбины, да Кручины, да Бессонницы — Сенных девушек, подруженек моих, Что, как я, от всех сторонятся, хоронятся.

Лишь средь ночи/, глухой ночи/, Избыв докучливых подруг, Одна я, Несмеяна, — И в желтом всполохе свечи Расстегиваю с дрожью рук Я петли сарафана. Темен бархат вяжет шаг, шуршит и тянется, Словно тень, со мной вовеки не расстанется. Я в зеркало гляжу, гляжу, — Оттуда ж смотрит женский лик, Бледней, сквозней купавки. Я волоса чешу, чешу, — Они тяжелее вериг И черны, как пиявки. Темен волос шею душит, вьется, тянется И по смерти, чай, моей таким останется. Вон там глаза. Ой, что за грусть! То два ли сизых голубка, Что камнями зашибли? Уста… Печальней нету уст! Точь-в-точь два мертвых мотылька, Что от морозов сгибли. Темен час ночной жмет сердце, длится, тянется… Не смеяться мне вовек, не зарумяниться. Я в зеркало гляжу, гляжу, — В нем груди парой стылых льдин Колышутся туманно… Еще живу, еще дышу… Почто? Для чьих услад, кручин?.. Одна я, Несмеяна! Темной жизни срок проходит, медлит, тянется… Скоро ль то, что я, могильным прахом станется?

Уж как много в высоте полночной звезд! Уж как много в густоте лесной невест! — Не царевен-королевен в теремах, А молчальниц-печальниц во скитах. Не лазорев и не ал наш сарафан, Черный-черный, потаил он гибкий стан, А ресницы да надетый низко плат Приукрыли наш улыбчивый взгляд… Ничего-то мы не видим в днях своих, Окромя березок никлых, вострых пихт, Вязи книжной, золотного шитья, Слышим токмо бой часов да жития… Ан – с вечерен настает ина пора: Не заснем мы, как мирские, до утра, — Облекаемся беленым полотном, В руки свечи желто-пламенны берем, — И всё молимся, и ждем, не смеем лечь… В сердце – трепет и восторг нечеловеч! Ой, вот-вот сейчас, в полуночном часу, Будет чудо здесь, в обительском лесу: Воспоют все птахи, вспыхнет заря, И, Исусову молитву творя, Нас в сенях сберет игуменья-мать, Мать-вратарница пойдет отворять… А уж там-то, у ворот-то, – Спасе мой! — Гость желанный, Гость наш странний, дорогой. Он что млад-пастух простой на первый взгляд, На второй – великой тайностью объят: Крест огнистый во руках – посошок, Звезды утренние в кудрях – венок, За плечми – барашек беленький лежит, Над главою – белый голубь кружит! Вы падите наземь, девушки, без слов, Как при выносе Святых Даров, Вы лобзайте Его, милые, в стопы Да кажите к нашей трапезной тропы. Там – кормите овна розовым цветком, Птицу Духову – отборным пшеном, Умилите Гостя чистою слезой, Взвеселите духовною красой!.. И, как облак, возносясь к небесам, На прощанье обещается Он вам: «Ой вы, девицы, невесты мои, — Кротче горлинки, премудрей змеи! Я по смерти вам пожалую крыла, Улетите вы на них за купола, Там и встретитесь со мной, Женихом, — Повенчаетесь смарагдовым венцом!»