Пал на город летний сонный Сумрак пламенный вечерний, И малиновые звоны Звали ласково к вечерне. Рдели груши золотые Куполов больших кремлевских И громадных глав покровских Дыни яркие, витые… А кругом их изумрудно Завивалася листва, И нешумной, и нелюдной Становилася Москва. Там, где бел, как грозный облак, Поднялся собор Успенский, Виден стал вдруг чудный облик, Образ юношески-женский, Прекрасивый и премудрый, В разливных зеленых ризах, В голубиных крыльях сизых, Синеокий, русокудрый. Возле южных врат написан, Выше радужных стропил, Улыбаясь, смотрит вниз он… То – архангел Гавриил. А внизу, ленясь по-барски И трудяся по-крестьянски, То пестро, как шелк бухарский, То серо, как холст рязанский, Разлеглось Замоскворечье, Полно темной моготою, Полно силой золотою, Словно соты человечьи. Там пустуют переулки, Зарастают тупики И, как ценные шкатулки, В ряд стоят особняки. Невысоки, тесны, стары, Пыльно-белы, ржаво-алы, Выше – крепкие амбары, Ниже – емкие подвалы. У окон – болты и ставни, У дверей – замки, щеколды, У ворот – ярлык, уж желтый, И звонок, уж слабый, давний. Во дворе ж лихой, лохматый Сторож, склады и весы, Да в шерсти седой, косматой Злобно-лающие псы. А пройдешь тюки и кипы — Сад запущенный, зеленый, Где развесистые липы, Где раскидистые клены… Бело блекнет здесь калина, Вянет розово шиповник, Зреет сахарно крыжовник, Спеет маково малина. А войдешь калиткой в хмеле, Приоткрытою слегка, — И стоячие качели, И летучая доска. В вечер тот качели пели, И, как легкие голубки, Пролетая, голубели С них две шумных, пышных юбки. Это – девушки из дома, Откровенно-молодые И загадочно-простые, Забавлялись до утомы. Подставляя солнцу лица, Бросив ветру волоса, Обе, словно ангелицы, Уносились в небеса. Эти девушки в калитке Были две сестры-сиротки, Что росли, как маргаритки, Жизнь вели, как зимородки. Внучки Деевой-старухи, Миллионщицы-купчихи, Городской чужды шумихи, Бытовой чужды разрухи, В воле бабеньки и Божьей Рядом выросли они, Меж собой совсем не схожи, Вечно вместе и одни. Анна – старшая – пониже И бледней, но грациозней. Косы тонки, светло-рыжи, Словно рощи в август поздний. На лице веснушек злато, Губы ярче барбариса, Зубы чище, мельче риса, Грудь чуть розова и сжата. Шло к ней платье из батиста, Шел передник кружевной, А она, крича сребристо, Опускалась над землей. Выше – младшая – Елена И красивей, но тяжеле. Светло-черны, по колено, Косы – как поля в апреле. В лике родинок агаты, Взгляд светлее водопада, Рот спелее винограда, Плечи смуглы и покаты. К ней ни платье не пристало, Ни передник кружевной, А она, смеяся ало, Подымалась над землей. Так, одни у них забавы, К одному они привычны, А их воли, вкусы, нравы Уж теперь во всем отличны. И сейчас они повисли В неба розовом прорезе, О желанном разно грезя, О грядущем разно мысля… Но могучие их предки, Дав им всех страстей земных, Жребий общий, жребий редкий Приготовили для них. Сам Борис Иваныч Деев — Дед и Анны, и Алены — Умер, сотню дел затеяв И наживши миллионы. Крепостной он был крестьянин, Но заветного добился — На свободу откупился, Сметлив, смел и неустанен. Двор держал он постоялый, Хлеб скупал, вино курил, И, удачливый, удалый, Стал одним из воротил. А отец Елены с Анной, Алексей Борисыч Деев, Человек большой и странный, Кончил жизнь, начудодеяв. Самородок, самоучка, И разумнейший работник, И безумнейший охотник, А собой – боярин Кучка, Был он всем благотворитель, Кто к нему бы ни пришел, И поддерживал обитель, Как и ряд народных школ. Поспевал он в храм и в Думу, На банкет и на мальчишник. Дома ж ждал студент угрюмый И веселый плут барышник. Присуждал Париж медали За парчу его изделий, За стрельбу ж по дальней цели Приз ему в Тироле дали. Он носил от зубра шрамы, От медведя два рубца, Но, огромный и упрямый, Пал, смиряя жеребца. На раскольнице красивой Деев был женат лет десять. Брак был верный и счастливый Так, как можно только грезить… Странно Софья Елисевна Весть услышала лихую: И крестяся, и ликуя, И бесслезно, и безгневно. Все дивились, все шептались, Но промчалась кутерьма — И тогда лишь догадались, Что она сошла с ума. Тут взяла сироток-внучек Бабка, Деева Ирина, На златой замкнула ключик В жизни сказочно-старинной. Поселила в мезонине Их с кормилицей Ненилой, — И уклад простой, но милый Дался девочкам отныне. Карты – в праздник, пяльцы – в будни, Церковь – часто, сад – всегда, Сон царевны непробудней И царевнина ж еда. Ибо в этом дивном доме Было всё: бери и кушай! Золотистые в соломе Дули, яблоки и груши, Желто-сизое соленье В узкогорлых мутных склянках И в прозрачных ровных банках Ало-черное варенье. Гриб коричневый моченый По горшочкам обливным И орех рудой каленый По мешочкам холстяным. В этом доме населенье — И хозяева и слуги, — Единя работу с ленью И с занятием досуги, Жили мирно, сонно, сыто. Нянька сказки говорила, А стряпуха щи варила, Та муку лила сквозь сито, Та касалась острой тяпкой Снежно-сахарных голов, Эта ж – грубой, мокрой тряпкой Бело-струганных полов. Но они все в то же время Язычки свои чесали, Грызли тыквенное семя, Шерстяной чулок вязали. Коль ходили на Болото, То болтали в каждой лавке, Коль брехали громко шавки, Выбегали под ворота. Здесь, усевшись на скамейке, Конюха и кучера, Судомойки, прачки, швейки Коротали вечера. И владела, как царица, Ими бабенька Ирина, Чернокоса, желтолица, Взгляд соколий, нос орлиный. Черносотенна немного И глубоко православна, С верой истовой, уставной, С жизнью кондовой и строгой, Светлый ум она вязала, Сердце солнца горячей, Беднякам всем помогала И судила богачей. Утром в свой приход, к Николе, Шла за раннюю обедню, Раздавала нищей голи Всё до денежки последней. Дома, сев у блеклой ширмы, За прямой блестящий фикус, Вспоминала трудный икос, Повторяла чудный ирмос. Даже ночью, сдвинув полог, В свете радужных лампад Про себя читала Пролог, Шелестя, как листопад. В твердом бабкином начале, В мягком нянькином присмотре Две девчурки вырастали И играли с Машей, Мотрей. Их учили, взявши веник И отдать стращая «буке», А потом для их науки Не жалели вовсе денег: Зря ходила институтка И ученейший магистр — Было ухо их не чутко, Ум не тонок и не быстр. Рознь их всем в глаза кидалась Уж из первых игр и споров: Той – подвижность, этой – вялость, Той – каприз, а этой – норов. Прыгать Аннушка любила С сеткой, обручем, веревкой, На деревья ль лазать ловко, На чердак ли, под стропила. А Аленушка любила Лишь качаться да лежать И, коль весело ей было, Плавно русскую плясать. Скоро Аннушка, хоть робко, Убирала косы кругло, А Аленушка растрепкой Всё с своей возилась куклой. Стряпать нравилося Анне Булки, бублики, баранки, А Елене на лежанке Было кушать их желанней. Но зато цветы и птицы Заводились только ей… Как окончили учиться — Стала рознь еще видней. Там, внизу, в двусветной зале Был отцовский шкап громадный. Вглубь за книжкой залезали Обе дочки часто, жадно. Старшей брались лишь романы (Да из жизни не мужицкой) — Боборыкина, Вербицкой, И Бурже, и Зудермана. Младшей – эпос: песнь, сказанье (Да не прозой, а стихом), Чтоб под скучное вязанье Напевать его потом. Словно жемчуг желтоватый, Словно розан темно-алый, Ей ценима Гайавата, Ей любима Калевала. Мил ей сказ об Иоасафе Столько, сколько о Зигфриде, И изучен ей Овидий Не слабее, чем акафист. Из вещей же современных Только Гамсуновский Пан В круг тех книг, навеки пленных, Был ей часто, часто бран. А пока мы толковали, Наши девушки качались, Но домой их вдруг позвали, И ушли они, печалясь. В коридоре повстречалась, Льстиво в плечико целуя, С ними сваха Перпетуя — И покрыла лик им алость. Скрылась Аннушка смеяся, А Аленушка грустя: Словно Тот, в зеленой рясе, Пролетел здесь, шелестя…

Если роза распустилась, Мчись, пчела, крылом махая! Если девушка сложилась, Значит, нужно жениха ей… Так и бабка, полагаем, В тайне сердца помышляла, Коль за свахою послала И сидела с ней за чаем. В окнах пепельною паклей Поздний облак тихо тлел, Пенки розовые пахли, Самовар гуслярно пел. Сидя с чашкой злато-синей, На лянсин душистый дуя, В ухо бабеньке Ирине Уж шептала Перпетуя, Что невесте несравнимой Женишок есть подходящий: Он – непьющий, некурящий, Ликом вроде херувима. После ж хитрых разговоров Объявила наконец: То – Данило Святогоров, Юный шелковый купец. Бабка тонко отвечала, Всё обдумав деловито, Что прекрасный пусть он малый, Но семьи неродовитой, По купечеству незнатен, Невелик по капиталам. Впрочем, червь – и в плоде алом, И на солнце много пятен… Только слух ее смущает, Будто он отменный франт, Часто в Англию езжает, А не дельный фабрикант. С жаром сваха перебила, Что он сын не самовольный, А родная мать Данилы Ведь на редкость богомольна, Что Евлалию Петровну, Прозорлив, и свят, и светел, Сам отец Иван приветил — Назвал дочерью духовной. Смолкла бабенька Ирина Перед доводом таким И просила на смотрины В ближний день приехать к ним. Тут сказать вперед должно нам: В этом доме, ныне дивном, Подчинялось всё канонам, Старым, славным и наивным. Даже нежные рожденья, Даже пламенные страсти, Даже смерти и напасти — Всё текло по заведенью. Здесь хранился чин для свадьбы, Для крестин, для похорон. Разучились пировать бы, Коль забылся б вовсе он! Перед всяким начинаньем В доме пелися молебны: С водосвятьем, с поминаньем, То дорожный, то целебный. В день прощеный домочадцы Били низкие поклоны, В День же Светлый неуклонно Шли друг с другом лобызаться. Раньше, чем в пути пуститься, Полагалось всем присесть, И сперва перекреститься, Прежде чем попить, поесть. Здесь за грех большой считали Кушать голубя и зайца, К Спасу яблоки сбирали, К Пасхе красили здесь яйца. Не брались под праздник карты, Всё кропилося в сочельник, Мылось – в чистый понедельник, Глянь – девятое уж марта: И из теста, как работу, Лепят жаворонков тут, А на Лазаря Субботу Дружно лесенки пекут. И теперь, коль затевалось В доме свадебное дело, Лень куда-то задевалась, Жизнь, как улей, загудела. Всюду хлопоты: в столовой, В чайной, бабенькиной, швейной… Собран занавес кисейный, Снят чехол с софы лиловой. Уж в оправленных лампадах — Тусклых пламеней рубин, А на чищеных окладах — Мерклый отлив жемчужин. И сияют хрупко люстры, И звенят часы алмазно… Вид у горничных всех – шустрый, Но растрепанный и грязный. А вверху, в девичьих спальнях — Россыпь игл, крючки, обрывки, Запах лампы для завивки, Шелест юбочек крахмальных. Ждет невеста жениха там, Отражаясь в зеркалах, В платье розовом богатом, С бриллиантами в ушах. Близ нее, в ковровой шали Суетится Перпетуя, То намеком сладко жаля, То советами волнуя. Вот уж Аннушка смеется Всё взволнованней, капризней, О замужней нежной жизни Уж мечтаньям предается… Но дрожит звонок в передней, И бегут со всех сторон. Прочь, пленительные бредни! Это – милый! Это – он! А Аленушка в то время Размышляла, пригорюнясь: «Разве жизнь в таком гареме? Это ль – радость? Это ль – юность? Все довольны домочадцы: В зале кто, а кто у щели, Ей одной лишь не велели Даже в щелочку казаться». На смотринах старшей – младшей Не бывать! расчета нет: Пусть слетит листок привядший! Пусть возьмут с бочком ранет! И прокралась в сад злаченый От заката и от зною, Притаилась огорченно За любимой бузиною… А меж тем жених с невестой В отдалении сторожком Там гуляли по дорожкам И пришли на то же место. Так явился вдруг Елене Тот, кто стал давно ей мил В дни кремлевских их молений: Он – архангел Гавриил! Словно с ангельских кочевий Он слетел, высокий, русый, Образ юношески-девий, Безбородый и безусый. Голубей аквамарина — Очи грустны и огромны, А уста умны и томны — Розовей, чем жемчужина. Но, увы, друзья! при этом Был наш ангел облечен В серый, с матовым жилетом, Элегантнейший вестон. Сад дышал душисто, душно, Нежно Аннушка смеялась, Но глядел он равнодушно, Не меняясь ни на малость. И дивилася Елена — До чего он был прелестен, До чего был ей известен, И влюбилася мгновенно… Голубь маленький и алый В девьей груди трепетал, Как в зеленые прогалы Он ее вдруг увидал! Средь ужаснейших печалей, Средь безумнейших веселий После оба вспоминали Этот миг, как будто зрели: На деревьях всё закатней Ветвь дрожала золотая, И серебряная стая Ворковала с голубятни, Юный месяц над тропою Гнул смарагдовый свой рог… Обручил их меж собою Перстнем яхонтовым рок. Этот миг! Он, бледный, замер, А она, сверкнув, пропала. С изумленными очами Разошлись они до бала, До своей вторичной встречи В страшный день немилой свадьбы. Ах, вот им свободу дать бы! Дать венчальные бы свечи! Но при старшей – замуж младшей Не идти! Порядка нет: Ждет личинка, кокон спрядши, Вить гнездо птенцу не след! Тут Аленушка узнала, Что такое быть несчастной. Хмурой, пасмурною стала, Но осталася прекрасной. Ревность жжется, как крапива, Как гусыня, щиплет зависть: Плачет девушка, не справясь, Но молчит самолюбиво. Лишь кормилица Ненила Догадалася о всем: «Не кручинься! Будет милый. Лучше ихнего найдем!» Но несчастен и Данило. Уж другой – не отдан! – продан, Стал он бледный и унылый, Стал с невестою как лед он. Ей – алмазные кулоны, Голубые бонбоньерки, Но не ей ключи от дверки В храм души его влюбленной! Грозный образ в этом храме, Девьей веющий красой, С виноградными устами, С благодатною косой… Был прекрасен Святогоров, Но был лебедя скромней он — Не вздымал на женщин взоров, Вечно тих был и рассеян. Обожал он, правда, моды, Мчался в Лондон для фасона, Но в зеленый рай Афона Рвался в эти же он годы. И, невинный русский дэнди, Робкий, русский же монах, Он, как клад златой в легенде, Был у маменьки в руках. Та жила святой почти что, Но немножечко ханжою, Для монашества, для причта Сребролюбицей большою. Как же: – всюду богомолья И пожертвованья – всюду, А под брошь уж взяли ссуду, А салоп уж съеден молью… И, в поплинах вся серея, В буклях пепельных сребрясь, По совету иерея За сынка она взялась. Деда шелковое дело Им доход давало скромный. Жизнь же внукова хотела Траты частой и огромной. Пляж то ялтинский, то рижский, То купания, то ванны, И панамы, и гаванны, И l’oeillet Coty парижский… Тут на Деевой жениться Предложила строго мать, И, как ангел, вскрыв ресницы, Должен был он ей внимать. Милый лик. Ты, юн и девич, Влек старинных богомазов… Иоасаф ли ты царевич? Иль Алеша Карамазов?.. Да, коль был Данило странен, Стал еще странней теперь он, Как в лесу, в любви затерян, Как стрелою, грезой ранен. Заказать билет в конверте И примерить нужно фрак, Он же думает о смерти, В юном сердце носит мрак. А меж тем в домах обоих, В первых комнатах и задних, Толковали об обоях, О постелях, кольцах, складнях, О пирожных, винах, вишнях… И справляли помоленье, А потом благословенье, А потом еще девишник. Тут приданое собрали, Положили напоказ. Все соседки прибежали И глядели сотней глаз. Вот белье работы чистой, В бантах розовых, лазурных, Из полотен, из батиста, Кружев нежных и ажурных… Вот чудесного изделья Из цветных гранатов, стразов, Белых перлов и алмазов Броши, серьги, ожерелья… Вот меха: бобер богатый, Черно-бурая лиса И песец голубоватый… Нету сил отвесть глаза! Близко свадьба. Но пред нею Вдруг заминка приключилась. Раз, юля, божась, краснея, Перпетуя заявилась И шепнула, кончив мяться: «Донеслось с молвой заблудшей, Что сестра невесты лучше, И жених стал сомневаться. Так нельзя ль…» Но тут Ирина Отказала наотрез: «Коль не хочет жить старинно, Пусть бы к Деевым не лез!» Всё пошло опять как было, Дом играл, как мед в сулее, Лишь печальней стал Данило Да Елена веселее. Вот и день тот летний, четкий: Снежно Аннушка одета, Золотая ждет карета, Завитые ждут уж тетки… И на розовом атласе, В стройном пенье Чудовских, Благочинный важный Власий С торжеством венчает их.

После звоны поздравлений Средь большой колонной залы, Золотые, в белой пене, Неисчетные бокалы, Из конфект нарядных горка, Плеши, локоны, наколки, Преферансы, танцы, толки, Громовые крики «горько»… И жених, как юный раджа, Мрачен, пышен и хорош, И сестры невесты младшей Бледность легкая и дрожь… Всю ту ночь она страдала, Но была держаться в силах, А как утром увидала Лебедей двух белокрылых В голубой и алой ленте, Что пронес, идя проворней, Молодым в поклон от дворни Старший кучер их, Лаврентий, — Лихо вскрикнула: «Данило! Или ты теперь не мой?» И на коврик стан склонила, Впавши в обморок немой…

Может быть, затем и грозы, Чтоб налились лучше груши. Может быть, затем и слезы, Чтоб росли и зрели души. Да еще и жизнь должна быть, Словно в горах, одинокой И с работою глубокой: В углубленье б слезам капать! Вот и нашей героини Не узнать бы никогда — Так она созрела ныне Средь печали и труда. Где ты, прежнее дреманье На узорчатой лежанке И былое невниманье К слову бедной гувернантки? Где ты, милый дым мечтаний О пригожем, нежном принце, В тонком фартучке гостинцы, Мягкий папушник в кармане, А в руках корзинка, бирка ль — Птицам, кроликам ли корм? В тех руках бумага, циркуль, Начертанья цифр и форм! С неудачного романа Вся меняясь постепенно, Из Аленушки румяной Вышла бледная Елена. От любви большой несчастной, От сердечной сильной бури Трудно скоро встать натуре, Черноземной, темной, страстной. Тут за сохи и мотыги Деды взялись бы ее, А она взялась за книги, Ими зло леча свое. С бабкой спорила с отвагой — И явился в доме снова Тот магистр, Эспер Мертваго, Что учил их встарь сурово. Был он бледный, худощавый, С окрыленною походкой, С озаренною бородкой, С шевелюрой величавой. Много – неокантианец И немного – теософ, Говорил он жарче странниц, Знал же больше змей и сов. С ним Елена занималась, Выбрав несколько предметов, И, во всем отвергнув малость, Не ложилась до рассветов. Сразу скрылися куда-то И девическая глупость, И купеческая тупость, Память слабая на даты… А язык открылся яркий, Ум открылся золотой, Любознательность дикарки И крестьянки труд большой. Всё узнать она хотела С юной трогательной жаждой, Но особенно сидела Всякий день и вечер каждый С математикою высшей, С философией начальной, — Словно в дом войдя хрустальный, Над лазурной бездной свисший. Вот в полет пифагорейский Унеслась она, паря… А Ненила по-житейски Ей ворчит сквозь сон: «заря!» А меж тем и сам учитель Деве нравится без меры За (хотите ль, не хотите ль) Имя редкое Эспера, И за лик, от мысли блеклый, И за стан, от чтенья хилый. Разбирая с ним Эсхила, Изучая Эмпедокла, Вдруг Елена забывает Стих, прочтенный в тот момент… И всё дольше с ней бывает Молодой приват-доцент. Но забыть, что пережито, О любви забыть ей первой?! Нет! Тем боле – Афродита Здесь так сходствует с Минервой… И она о Данииле Часто, часто вспоминает. Молодые, слышит, знает, В Святогорье уж отбыли. «Ох, живут они не дружно!» — Вдруг кормилица шепнет. «Ох, ему бы в брак не нужно…» — Странно бабенька вздохнет. Так, в занятиях, на счастье Миновала быстро осень. Было серое ненастье, Были золото и просинь, А теперь – какая белость! Всё в пороше снежной, свежей, Сани с полостью медвежьей, И у труб заголубелось… Это топят печь за печью, И, как овцы из закут, По всему Замоскворечью Дымы пышные текут. Хорошо сейчас кататься На коньках норвежских звонких Иль в Оленьей Роще мчаться На финляндских лыжах тонких! Выше – индевеют сосны, Ниже – мерный веет шорох, — И лежит уже в узорах Снег серебряный и лосный… У Елены в шапке серой — И смешной и милый вид, У счастливого ж Эспера Воздух щеки розовит. Но бежит тропою белой И беда трусцой звериной. Вот внезапно заболела В доме бабенька Ирина. Раз она, сойдя на паперть, В час, когда уже смеркалось, С юной нищей повстречалась, Что, светла, как Богоматерь, Чуть прикрыв дитя от стужи, Повернулась к ней, моля… Содрогнулась бабка вчуже И дала ей соболя. Было ль это вспоможенье По ее лишь добросердью Иль ума ее затменье Перед близящейся смертью — Только бабенька простыла И слегла. Потом, печася О грядущем страшном часе, Быть к себе попа просила. Вмиг светило медицины К ней Аленушка зовет И о здравии Ирины По церквам молиться шлет. Умирала долго, трудно Богатырская старуха, Умерла же просто, чудно, Не теряя силы духа. Как и должно православной, Приготовясь, причастилась И, помазавшись, простилась, Помня свой характер нравный. А легла средь свеч и лилий, Под парчою отливной, — Все, кто знал лишь, слезы лили Над покойной, всем родной. И конца нет панихидам, Заказным сорокоустам, Приживалкам с скорбным видом, Дьяконам громовоустым! А на похоронах – гости Из Таганки, со Стромынки, И обильные поминки За кутьею на погосте. День девятый, день двадцатый, Наконец, сороковой, — И, одна, вольна, богата, В дом Елена входит свой. Тут она перевернула Жизнь, как новую страницу, И мгновенно упорхнула Года на три за границу. Вот курьерский плавный поезд, Вот вагон в нем синий спальный, А в окне – простор протальный, Вешних нив лиловый пояс. Вот тревожная таможня, А за ней, за ней, за ней — Мир, где быть всего возможней, Где забыть всего верней! Вслед, но с поездом не скорым И в вагон засев зеленый, С голубым от счастья взором Молодой спешил ученый. Пред Елениным отъездом К ней явился он в смущенье, Сделал пылко предложенье, Звал идти с ним к солнцу, к звездам! Уклонилась та от брака: Взгляд ее на то иной! Но позволила, однако, Мчать в Европу за собой. Здесь на время мы теряем Ту, с которой шли всё рядом, И святым ли белым раем Или грешным алым адом Жизнь была ее – наверно, И родные знать не знали, Только слухи долетали, Что блестит она чрезмерно Даже в блещущем Париже И, уж правда или нет, Косы выкрасила в рыжий, А потом в зеленый цвет. Всякий день и все газеты Приносили дым хвалений Этой дивной, дикой этой Русской – Деевой Елене. За одежду ль, сна чудесней, Наготу ль, прекрасней сказки, И за скифские ли пляски, Половецкие ли песни… Даже вычурная Ида С шаткой славою своей С легкой грустью и обидой Вести слушала о ней. Слух летал, что у Елены Много странных есть привычек: Служит ей якутка с Лены, Ест она лишь райских птичек, Пьет один крюшон шампанский, И стреляет по-бреттёрски, И в седле сидит по-горски, И гадает по-цыгански… А в ее волшебных виллах Есть для юношей гарем, Где она средь многих милых Отдыхает с тем и с тем. Слух летал, что пред Еленой Ежедневно шли модели И Редферна, и Пакэна: Так прельстить ее хотели! Но она одета царски В желтых туниках помпейских, В голубых чалмах бомбейских Иль в шальварах по-татарски. Ибо создал эти платья Гениальный Бакст Леон, Так как всё в ней без изъятья Находил прекрасным он! Из таких печатных слухов, Из таких словесных толков, Словно всех цветов понюхав Иль набравши всех осколков, Обнадеиваться ложно, Чтоб букет представить сразу, Целиком припомнить вазу — Правду видеть невозможно. Но получено нежданно От нее письмо одно. Кое– что узнала Анна Из него лишь. Вот оно: Здравствуй, милая сестрица, За молчанье ж не посетуй! Вот что значит закружиться В пестром странствии по свету. Но теперь, когда сыта я И пресыщена немножко, Как скрывавшаяся кошка, Я на дом гляжу, мечтая. О, как всё мне надоело, Кроме вольности родной! Сколько яств чужих я ела, Но не хлеб, наш хлеб ржаной! Мы ведь женщины и сестры, — И не скрою я, конечно, То, что ранит нас так остро: Тайны жизни всей сердечной. Первый, кем я увлекалась, Был магистр – Эспер Мертваго. Проповедовал он благо, Знал он всё. Но так казалось! А любил старо, убого, А не знал, кого ж? Меня! И, представь, не верил в Бога, На словах к Нему маня! После пламенно влюбилась Я в Магницкого Вадима, На дуэли даже билась И дала, увы! не мимо… Был он крайним анархистом, Хладнокровный, с трубкой, в кэпи, Презирал все узы, цепи, Слыл же вором ловким, чистым! Победила я. И тотчас Он пошел за мной, как паж. Но любила я… полночи: Слишком был уж то – апаш! Тут пленил меня непрочно Скульптор, славный Павел Кралин. Самобытен был он, точно, Правда, был он гениален. Но какой неумный лепет! О себе мечта какая! А лишь встану я нагая — Он бледнеет и не лепит… Только он мог торс мой высечь! Принял эту вещь Салон, Я ж послала десять тысяч — И меня не видел он. И помчались дни исканий, Сердце мне слегка состарив, — Кратче северных сияний И обманней южных марев… Этот влек проповедями, Тот – презрением всех правил, Этот – тем, что «р» картавил, Тот – блестящими ногтями. Но не быть мне, знать, в оковах! Ныне я храню от них Рой лишь писем мотыльковых, Глупых, милых и цветных. Вот и всё. Не правда ль, мало? А какая тьма злоречья! Так судачить занимало Там, у нас, в Замоскворечье… Ах, мой дом, родимый, белый, Мой любимый сад зеленый, Кремль, зарей порозовленный Иль в луне поголубелый! Здесь теперь мне всё немило. Здесь ни с чем я не мирюсь. Здесь близка мне лишь Ненила: В ней моя чудная Русь! Впрочем, что ж меня тут держит? Рать моих антрепренеров? Пусть клянет и громы вержет! Знает Деевский мой норов! Захотела красных зорь я Да зеленого поволья, Простодушья, хлебосолья, — И примчу к вам, в Святогорье! До свиданья же, сестрица! Братцу – низкий мой поклон. Да спроси, коли случится, Не забыл меня ли он?

Как, попробовав сиропа, Ключевой водицы выпить, Так, проехавшись Европой, Хорошо опять за Припять! Пусть здесь водит сила бесья, — Охраняет воля Божья, И свежее бездорожье, И воздушней поднебесье… Белой, красной – вкус – смородин Не кислей, чем ананас. Хвалят мать сыны всех родин, Только нет того у нас! Можно кончить с лестью, спесью, Но Руси моей угодья — Краснолесье, чернолесье, Беловодье, синеводье, Многорыбье, многозверье — Можно видеть уж без боли, А народ ее тем боле Будит радость и доверье. Худородье, безземелье? Уж сильнеет мужичок. Пьянство, тьма и малоделье? Он исправится, дай срок! В этом роде мысли были У вернувшейся Елены На проселке, полном пыли, Гнезд помета, клочьев сена. Пристяжная гнулась шало, Бойко прыгала коляска, Было вязко, было тряско, Но она легко дышала. Милый запах кашки, мяты, Упряжь милая – с дугой И кумач, румяный, мятый, В безрукавке кучерской! Это было время жатвы, Хлебозора, сухоросья. Как татары у Непрядвы, Задрожали уж колосья. Но поля, еще густые, Желты, рыжи и белесы, Словно пламенные плесы И разливы золотые, Вкруг – от края и до края — Подымали гребни волн, Там в пологий дол стекая, Там покатый кроя холм. Уж кипело всюду дело Тяжело, упорно, пылко. У помещиков гудела, Жадно срезывая, жнилка, И по-прежнему серпами Жали медленно мирские, И поспешно хуторские Уезжали со снопами. Уж скирды ржаные жались Друг ко другу, здесь и тут, И, как рой пчелиный жалясь, Копошился в хлебе люд. Зной, как люди, неутомен, Вихрь, как люди, необорен, Золотой атлас соломин Да янтарь тяжелый зерен… И повсюду бабы, бабы В ситце новом и слинялом, Жарко-желтом, ярко-алом, Крупны, статны, смуглы, рябы!.. Вот приветствуют напевно, Приподняв руки заслон: «Свет – Олена Олексевна!» И сгибаются в поклон. Та беседует со всеми, Этим вовсе не соскучась. Ах, когда бы, хоть на время, И самой ей ту же участь! Стать такой же сильной, дельной, Так же важно, нежно окать, Быть в земле по самый локоть И любить законно, цельно! Но по той толпе знакомой Заключает вдруг она, Что рукой подать до дома, И стихает, смущена. Над рекою полноводной В липняке и осокорье, Высоко, светло, свободно Разлеглося Святогорье, Всё виднеясь так ли, в воды ль, С притененными садами, С темноватыми задами, С красной фабрикой поодаль. Висли белые балконы В розовеющих кустах, А кругом круглились склоны В серебрящихся листах. Вот последний топот тройки — И предстал, приблизясь быстро, Старый дом прекрасной стройки. Так теперь попробуй выстрой! Мчится, ахая, прислуга, Разъярясь, рычат овчарки, Кличут, жалуясь, цесарки, — И, целуючи друг друга, Обнялись Елена с Анной На распахнутом крыльце Пред Ненилою, престранной В новом гофреном чепце. И скользит уж взгляд их броский, Всё в сестре другой приметя: Изменение в прическе, Измененье в туалете. «До чего провинциальна», — Втайне думает Елена. Анна ж мыслит сокровенно: «Чересчур оригинальна». И твердят: «Ты пополнела». — «Неужель? Как рада я! Ну, а ты так похудела». — «Правда? То мечта моя». Вот и ряд чудесных комнат Стройной, светлой амфиладой. Их она, Елена, помнит И опять увидеть рада. Сколько блеклого сатина, Костяных цветных мозаик И шитья былых хозяек — Пестрых бисерных картинок! А в сенях из ярких стекол Можно чучел разглядеть: Распластавший крылья сокол, Лапы вскинувший медведь. И сидят уж сестры двое В новой горнице Елены, Где, отделаны ольхою, Розовеют тонко стены. Только младшая склонилась, Чемоданы разбирая, Тотчас старшая, рыдая, Ей во всем, во всем открылась… Ворох платьев падал на пол Лепестками маков, роз, И, журча чуть слышно, капал Жемчуг женских слов и слез. «Ах, Аленушка! Сказала б Я про всё еще когда-то, Но своих стыдилась жалоб, И была так молода ты… А теперь ты всё имела. Я ж… Судьба моя ужасна! Брак наш странный и несчастный. В нем виню Данилу смело. Он ко мне так равнодушен! Я ж в него так влюблена! И – меж нами! – мне не муж он, И ему я не жена… Был он робкий и холодный И пред свадьбой, как ты знала, Но стыдливостью природной Я всё это объясняла. А потом… От ночи брачной Он ушел, меня покинув, Став бледней и чище кринов В строгой черной паре фрачной. О, как был смешно-печален Ты, медовый месяц мой! Ждали двери наших спален, Я ж была одна со тьмой… Вот прошло четыре года — И меж нами нет другого. Я не требую развода: Я люблю его, такого. И, увы! должна сознаться, То считаю за больного, То за нового святого, Имя чье запишут в святцы. Я следила, ревновала: Он не любит никого, Смотрит скучно, ходит вяло — Ждет неведомо чего! В шумном здании фабричном Целый день Данило занят, Но… не дружит он с обычным, И дела его не манят. Дома, бело руки вымыв, Подбородок выбрив гладко, Курит томно, грезит сладко, — Сам красивей херувимов. Тронет теннис, легок, строен, Иль в моленную уйдет — В дальний домик, что построен Для молитвы им уж с год. А когда совсем недавно О твоем узнал прибытье, Начал он чудить так явно, Что боюсь к нему ступить я… Стал немее, нелюдимей, Смотрит только на иконы И читает лишь каноны, Словно впрямь готовясь к схиме. Повидайся с ним, сестрица, Ты его хоть оживи Да скажи, коли случится, О моей к нему любви». Та стоит, раскрывши очи И ушам не доверяя, Словно выйдя вдруг из ночи К голубым воротам рая! А меж тем уже и Анна С ней смеется, успокоясь, И, в вещах приезжей роясь, Револьвер берет карманный, С инкрустированной ручкой, Плоский, узкий, словно змей, И, любуясь чудной штучкой, Подарить вдруг просит ей. Миг – Елена дать не смеет. Миг – она уж размышляет. Взгляд, как воды, леденеет, Как вино, лицо пылает. Вот рукой коснулась властной Отливного перламутра, Улыбнулась мудро, мудро И сказала ясно, ясно: «Что ж, возьми! Лежит без дел он. Осторожней только будь: Из него был выстрел сделан И попал в одну уж грудь». На другой же день Елена Цветниками, парниками К заповедной шла моленной, Вея светлыми шелками. Было рано, росно, ясно, Пахли розы, пахли дыни. Белы, розовы и сини, Мотыльки вились согласно. Темноокие пололки Улыбались ей, поля, И манили богомолки, Уходящие в поля. Там, вдали, где сад кончался У ограды заплетенной, Сруб еловый показался С малой главкой серебренной. Тут пошла Елена робко В чудном девичьем волненье Под зеленой зыбкой сенью, Сыроватой черной тропкой. Но пред низкой, узкой дверкой Встал внезапно Даниил, Словно страж у входа в церковь — Он, архангел Гавриил! Стал по-новому прекрасным Он в рубахе русской белой, В опояске лаврском красном, Изнуренный, побледнелый. Взор его голубоватый Серафимски ужасался, Но уж женски улыбался Рот его малиноватый. А за ним, в дверном пролете, Луч, туманно-бирюзов, Трепетал на позолоте У Рублевских образов. Цели темные наметив, К Даниилу шла Елена, Но, его таким вдруг встретив, Изменилася мгновенно. О, какой наивный ужас! О, какой невинный трепет! Этот круг она расцепит, Всё забыв, обезоружась… И без всякого лукавства, Чистой радости полна, Звучно молвя: «Братец, здравствуй!» — Подошла к нему она. Но, как если б приближался Некий дух к нему, сияя, — В избу юноша подался, Взор рукою заслоняя. А в златистой тьме моленной Он метанием монаха, Полон счастия и страха, Пал пред девой на колена… Всю безмерность обожанья Этим выразил он ей И без слова, без дыханья Скрылся в солнечность дверей. И стоит одна Елена В свете гаснущих лампадок, И дрожит она блаженно В свете вспыхнувших догадок. Всё она тут уяснила: Перед браком возмущенье И от брака отвращенье, Пост, юродства Даниила: Он любил ее и раньше, Как он любит и теперь… О, судьба, рази же, рань же! О, душа, целись и верь! Окрыленными шажками Шла Елена, возвращаясь, Парниками, цветниками Удивляясь, восхищаясь: Ах, пахучих роз пунцовость! Дынь душистых розоватость! И в душе – такая радость! В голове – такая новость!.. Разве было это прежде, Если тот, кто вечно мил, О любви и о надежде Ей лишь нынче возвестил?!

Изменяется с теченьем Очертанье тучек пенных, А с начавшимся движеньем — Образ женщин современных. Пусть их ноги так же малы, Руки их, как прежде, белы, — Уж не те для них пределы И другие идеалы. Для труда теперь, как воздух, Воля женщине нужна, А за труд, как роза, роздых С тем, с кем выберет она. У мужчин – иные темы, И мы на слово им верим: Милы мягкие гаремы, И уютен теплый терем; Но увы! Что век – двадцатый, Нет ни прялок, ни фонтанов, Ни бояр и ни султанов, В этом мы не виноваты. Жены хана, все мы раньше Были счастливы хоть им… А теперь мы – сами ханши, Ищем счастья с кем хотим! И Елена в пышных виллах, Как и в самых скромных мызах, Без конца искала милых, Светлокрылых, светлоризых. Всё равно: поэт иль клоун, Всё равно: цыган иль герцог — Лишь бы чудо дал для сердца, Грезу б дал уму ее он! Так она в романах вечных Пронеслась вкруг стран чужих — Дон-Кихот в плерезах млечных, Дон-Жуан в эспри седых! И южане, северяне, Черноусы, златокудры, В страсти поняты заране, Покидались ею мудро. Только модные герои, Многомысленные бритты, Молоды, худы и бриты, Дольше нравились порою. В красоте их андрогинной Ей мерещился слегка Тот, чей взор – аквамарины, Чьи улыбки – жемчуга. А в сближенье с Даниилом Чувство шло путем обратным: Был он ей всё больше милым И всё больше непонятным. Лишь тогда, при встрече первой, Радость юношу сразила — После вновь явилась сила, Успокоилися нервы. И в общенье близком дивно Дни их начали бежать. Анна, радуясь наивно, Не хотела им мешать. О, пора любви начальной Средь природы уж осенней! Воды – в ясности зеркальной. Сад – в богатстве украшений. Удаляется аллея В золотистой, легкой грусти, И в душистом, мягком хрусте Лист валяется, алея. И пускают медный посвист Молодые ястреба, И от звезд полночных дó звезд Высь пуста и голуба. Коль они сидели дома, Оба с трепетом глядели, Взяв Еленины альбомы, На Россетти, Ботичелли. Коль они в саду сидели, То читали вслух с истомой, Взяв Еленины же томы, Из Россетти и из Шелли. И от томных тех видений, От певучих тех идей Стал Данило совершенней — Тоньше, глубже, развитей. Но зато без перемены Он к подруге относился — Избегал очей Елены, Близко с нею сесть стыдился. А она изнемогала От утонченных соблазнов, В огневых сетях завязнув Страсти новой, небывалой. Видеть этот профиль чистый И из уст его не пить! Целовать пробор душистый И рукой его не сбить?!. Тут как раз село вскружилось, Храмовой справляя праздник. Тотчас фабрика закрылась, И казенка, и лабазник. Но трактир открылся синий И базар широкий, яркий, Где товар дешевый, маркий, Цвел, как мак на луговине: Ластик алый, васильковый, Полосатый канифас, Пряник сахарный, медовый, Семя, клюква, морс и квас! День был солнечный, отличный, И гулял толпой громадной Молодой народ фабричный, Бойкий, мелкий и нарядный. Девки в челках глуповатых, В шарфах розовых, хороших, Парни в блещущих калошах, В картузах голубоватых. Эти – с вызовом в ухватках Шли, друг с дружкою сцепясь, Те – играли на трехрядках, Вслед за ними волочась. А меж тем у фабриканта Тоже пир идет горою. Видны в окнах банты, канты, Слышен говор, смех порою. Средь хозяев на террасе — Толстый пристав в куртке хаки, Фельдшерица в белом саке, Поп красивый в серой рясе И затянутый, горячий, С смуглым матом на щеке, Офицер лихой казачий В темно-синем сюртуке. Пир – обильный, русский, истый: Балыка сквозное злато, Черный перл икры зернистой Возле паюсной агата. И домашней заготовки: Водок ягодных кораллы, Травных – жидкие опалы, Изумруд живой листовки… Вот, звеня, мелькают вилки — Все, беседуя, жуют. Искрясь, булькают бутылки — Все, ухаживая, пьют. В платье палевого шелка Хороша была Елена — И шутила пылко, колко, И смеялась нежно, пенно… С Даниилом рядом сидя, Как она дразнила смело, Как влекла его умело, Видя всех, его не видя! А сама следила зорко Даниила одного Да из льдистого ведерка Всё лила в бокал его. Вот уж слаще, без смущений, Естся, пьется, говорится. Гнется батюшка к Елене, Пристав гнется к фельдшерице, А казак за гибкой Анной Стал ухаживать упрямей, И она блестит глазами На кудрявого Степана. Наконец – стерляжий кольчик, Свой каплун и свой же плод, — И, смеясь, как колокольчик, Анна всех в село ведет. По дороге там, где нá бор Вьется тропка для гулянок, Встал прибывший нынче табор, Полный ласковых цыганок В живописнейших лохмотьях, В разноцветнейших лоскутьях. От грошей сияла грудь их, А из дыр темнела плоть их! Вмиг они пристали к барам, Предлагая погадать, Те же, шествуя по парам, С ними начали болтать. Шла Аленушка с Данилой (Уж попа взяла истома). И гадалку поманила, Ей сказавши, как знакомой: «Вот и свиделись, Ольгуша! Ну, открой судьбу, не мешкай!» А смуглянка ей с усмешкой Говорит: «Добро, послушай! Будешь, барышня, счастлива, Да ценою дорогой. Знать, не больно ты жальлива: Кровь опять прольешь рекой». Тут Елена задрожала, Руку вырвала, бледнея, И к базару побежала. Остальные – вслед за нею. Там – на пьяном уж народе, В разливном разгуле темном, Все в веселье неуемном Закружились, сумасбродя. А Елена всех разгульней, А Елена всех буйней, Словно ярь, Руси досюльней, Забродила сразу в ней! Так, в толпе, начавшей танец, С казаком она плясала, А в толпе завзятых пьяниц Золотые вкруг бросала И совсем уже безумно Льнула, ластилась к Даниле… В нем же тоже волны всплыли Крови дедов – жаркой, шумной. В желтой, шелковой рубахе С ней бродил он, смел и шал, А кругом смеялись пряхи: «Наш хозяин загулял!» В позолоченных бахромах И в малиновых фестонах, В барабанных бурных громах И в шарманных томных стонах, Полны девушек румяных В колымажках неуклюжих И парней кудрявых, дюжих На лошадках деревянных, Возвышались карусели Над пестреющим торжком. Господа туда же сели И поехали кругом. Проезжают круг за кругом Средь гармоник, криков, свистов. На коньке смешном, муругом Вскачь понесся толстый пристав, Те же пятеро – в коляске. И пришлося тут Елене К Даниилу на колени Сесть в невольной, вольной ласке. О, как вздрогнул он, волнуем, Как прижал ее к себе! И помчались с поцелуем Встречу пламенной судьбе. А далече – за кружалом Всё мгновенней и мгновенней Ржано-желтым, винно-алым Пролетал простор осенний. Грозди, кисти тяжелели На рыжеющих рябинах, На краснеющих калинах, На зеленом, диком хмеле. Совы хищные пищали, День сентябрьский быстро мерк, — И, стреляя из пищали, Сумрак солнце с неба сверг. А гулянье продолжалось, Перейдя теперь все грани. Явь со сном перемешалась В винном, огненном тумане. Что-то пили, где-то были, И с крестьянами братались, И с цыганами катались На конях, что те добыли. Их домой привез скакун же Уж в ночи и вчетвером. Анна тут, как звал хорунжий, Удалилась с ним вдвоем. Было ль это только средство Пробудить в Даниле ревность, Любопытство иль кокетство, Иль к сестре счастливой гневность, Или просто взрыв желаний, Что, увы! вполне естествен В том, кто лишь насильно девствен, — Устоять теперь не Анне! В жаркий мрак оранжереи Вдруг безвольно введена, Отдалась цветов скорее В руки сильные она. В тот же час, вошли лишь в сени И остались с глазу на глаз, — В Данииле и Елене Всё взмелося, всё напряглось! И они стояли, чуя Стук сердец своих сквозь платье, В близком, пламенном объятье, В длинном, влажном поцелуе. Миг – и в сладостной победе Должно б им обоим пасть… Но, как чучело медведя, Встал здесь рок, раскрывши пасть. В потолок, что был стекольчат — Засинен и зазеленен, — Лунный луч, сребрист и кольчат, Пал в тот миг на лик Еленин. И увидел вновь Данило Взор безумней водопада, Рот пьянее винограда Девы грозной, девы милой! И увидел, неутешный, На руке своей кольцо… И, любви бояся грешной, Вышел быстро на крыльцо. Вслед за ним было помчалась Дикой лебедью Елена, Но стряхнула одичалость — Возвратилася мгновенно. И проснулося в ней снова То, что нужно для победы: Хитрость девы-сердцееда, Дерзость девы-сердцелова. О, прекрасный, бедный инок! Не от Бога ли любовь? Но, коль начат поединок, Будут схватки вновь и вновь! А в глуши садов фруктовых, Полнолуньем озаренных, Меж ветвей в плодах багровых И в листах посеребренных, Крылся юноша, блуждая, Весь от грусти затуманясь, Весь от хмеля зарумянясь И от слез, что лил, рыдая, Словно злом людским обижен, Юный, нежный Дионис… А к нему из дальних хижин Клики пьяные неслись!..

Хорошо в деревне летом, И зимою, и весною — В дни, когда сквозит везде там Белизной, зеленизною. Там не менее прекрасно И осеннею порою, Только ранней, не сырою — В дни, когда желто и красно. Но уже гораздо плоше Той же осенью, поздней, — Пред серебряной порошей, Средь свинцовейших дождей. Сад стоит лишь в тонкой черни, На лесах – густая воронь, Как толпа голодной черни, Кличут галки, грает ворон. А над далью полевою Грустно-грустно, пусто-пусто: Там осталась лишь капуста С сизой, с алою ботвою. Да и ту изрубят скоро Бабы в шубках и платках Сечкой, блещущею споро В зябких, розовых руках. Что за тягостная скука Жить сейчас в селе унылом! Что за медленная мука Быть всегда с холодным милым! И Елене прихотливой В Святогорье не сидится, Но летит она, как птица, К жизни яркой и шумливой Не на юг и не на запад, А в восточную Москву, Что она за вид и зá быт Мыслит сказкой наяву. Вот она. Пестра богато, Как игрушки-берендейки. Русаки и азиаты, Картузы и тюбетейки. И роскошные франтихи, И скупые староверки, И повсюду – церкви, церкви, Ярки, белы, звонки, тихи… Стиль причудливый индийский, Италийский стиль простой, Темноватый – византийский И славянский стиль цветной… Вот она. Полна богато, Как горшки-кубышки мага. Склад – горою, ряд – палатой. Деньги золотом, бумагой. Пудовые возят тары Громовые ломовые, А артельщики живые Тащат ценные товары. Мех, парча, севрюга, рябчик У амбарных ждут окон, И таит железный шкапчик Здесь нередко миллион. Вот она. Хмельна богато, Словно стопки-чарки пира. И сивуха, и мускаты. Рестораны и трактиры. Вкруг с подносами шныряют Разбитные половые, Золотые чаевые Им купцы, кичась, швыряют. Как на бирже, воротилы Здесь дела свои вершат, И на стол из рук кутилы Часто тысячи летят! Вот она порою хмурой И в грязи, и в позолоте, Вся – с прозрачным домом Мюра, С домом призрачным напротив. С оживленнейшим Арбатом, И с веселой, бедной Бронной, И с Рогожской сытой, сонной, И с Лефортовым богатым. Посреди ж, как змей алмазный, Как блестящий лирохвост, Льющий модные соблазны, Вьется вверх Кузнецкий Мост. С чувством новым совершенно Словно сон девичий, детский, Вновь увидела Елена Особняк Замоскворецкий. Он старинностью забавной Показался ей чудесным, Но немножко скучным, тесным, Полным рухлядью уж явной. И она, его не тронув, Вмиг задумала весной Зданьем, годным хоть для тронов, Сад украсить вековой. А пока, до тех покоев, За заставою Тверскою Стала жить, слегка устроив Чью-то виллу мастерскою, Как большая меценатка, Как большая же артистка, Жизнью, всей богеме близкой, С быстрым днем и ночью краткой. Пред художниками всеми Был открыт ее салон, Их, различных школ и семей, Единил охотно он. Молодые символисты, Прячась в темные вестоны, Здесь читали труд столистый, Неюны и монотонны. Молодые ж футуристы, Вздев оранжевые фраки, Декламировали враки, Неумны и голосисты. А средь них несмело, четко И народник молодой, Щегольнув косовороткой, Лепетал стишок простой. Здесь романсы распевались И чертилися наброски, Обсуждались Фор, Новалис, Туалеты и прически. Здесь купчихи коренные И известные актрисы, Кроясь в огненные лисы И в эгреты вороные, Раньше всех затанцевали Пресловутое танго, Но и бросили едва ли Здесь не раньше всех его. В этом обществе, как в плене, В суете и сплетне вечной, Приходилось быть Елене, Чтобы крах забыть сердечный. И в своем автомобиле, Где, алея, мерзнет роза, На Дункан и на Далькроза Мчит она, чтоб быть где были, Иль к денному вернисажу — В край волшебнейший картин, Иль к вечернему пассажу — В мир роскошнейший витрин. Но обманываться тщетно: Даже тут, в толпе столичной, Становилась ей заметна Злая правда жизни личной. Увлекал ее давно ли Каждый юноша прелестный! Ныне ж – все неинтересны: В ней и к флирту нету воли! Вдруг, как отзвук сельских эхо, Весть с посыльным принеслась: Святогоровы, приехав, Ждут сестрицу в тот же час. Не жилось в тиши имений Как Даниле, так и Анне: Новых ждет она волнений, Он – привычных обаяний. И они из Святогорья В город на зиму явились И теперь остановились В тихом, маленьком подворье. Шагом трепетным и скорым Шла Елена к ним сюда, Волоча по коридорам Голубые бархата. Третий номер… И пахнуло Вдруг сигарами, духами. Он, чуть бледный, чуть сутулый, Сжал ее с ее мехами. «Даниил!» – «Елена!»… Сели И друг другом любовались, И друг с другом целовались, И пьянели, как от зелий. Наконец: «А где ж сестрица?» — «На прогулке, говорят…» — «Ах, и нам бы прокатиться!» — «Что же, милая, я рад». То была пора морозов. Снег стал иссиня-атласен, И закат, стеклянно-розов, Гас меж кровельных балясин. По Тверской, веселья чая, Уж гуляли толпы, пары, Заходя в кофейни, бары, Чтоб спросить вина иль чая. В ряде шор, американок, Дамы мчались, хохоча, И они смеялись с санок Нанятого лихача. О, езда Петровским парком В снежных сумерках, зимою, Меж дерев, подобных аркам С горностайной бахромою! Дым жемчужной жгучей пыли, Вихрь серебряный, мятежный, Окрик кучера небрежный, Легкий лет и храп кобылий… Неземного фермуара Первый крупный бриллиант, И огромный купол Яра, Словно тусклый адамант. Там влюбленные летели, Упоенно задыхаясь, С гибкой ласковостью в теле Друг ко другу прижимаясь. Рукавом пушистой шубы Лик Елена заслонила И манила Даниила, Отдавая стан и губы. И с улыбкою покорной Льнул он к розовым губам, А его каракуль черный К серебристым шеншиллям. Но уж высыпали звезды, — И в приют радушный Яра С лучезарного подъезда Принимают их швейцары. Там, вдали большого шума, В волнах вальсов тихострунных, В свете ламп золотолунных Пьют они бутылку Мумма. А кругом кивают живо: «Ба, там – Деева?» – «Она». — «С кем?» – «Уж с новым». – «Как красива!» — «Ну, зато и как вольна!» Так под хрупкий звон посуды, За едой отменно-тонкой Кружевные пересуды «Вся Москва» плела сторонкой. И, заметив взгляды эти, Злится юноша, ревнуя, — Рвет гвоздику расписную, Что приколота в жакете. А красавица в восторге, Всю горячность ту учтя, Уж спешит из места оргий, Близким счастием цветя. Но лишь вновь они на стуже, Вновь застегнута лишь полость — И она в нем чует ту же Серафимскую бесполость. Даниил опять, как прежде, Льда бескровнее и крепче. Тут Елена другу шепчет В тайной маленькой надежде: «Ты ко мне?» – «О нет! как можно…» — «Милый! Милый! почему ж?» И звучит ответ неложный: «Ах, сестры твоей я – муж!» Горьки женские упреки, Уговоры же медовы. Светлоликий, светлоокий, Он дрожит, но крепнет снова. Тут в неистовом терзанье, В исступлении безумном, Перед самым зданьем Думным Ей дается приказанье, Чтобы кучер на разгоне Повернул к стенам Кремля… И туда несутся кони, Комья белые меля. То была пора рассвета. Снег стал чуть оперламутрен, Медью, исстари напетой, Разливались звоны утрень. И несчастная Елена Здесь, в любимейшем соборе, В драгоценнейшем уборе, В землю кланялась смиренно. А за ней, как ангел падший, Каясь, плакал Даниил, Что жены сестрою младшей Дьявол взор его пленил. И пошло меж них боренье Ежедневно, ежечасно, — То лобзанья, то моленья… Жизнь их сделалась ужасна! И, как омут, их крутило Для забвенья к разным сменам. Святогоров стал спортсменом, Игроком, большим кутилой. Стала Деева мотовкой Крепких бабкиных богатств И едва ли не хлыстовкой — Частой гостьей тайных братств. А меж тем уж всё заметней Был другим роман их длинный. Про него ходили сплетни, И, увы! не без причины. Раз при юноше к Елене Привязался Кралин очень — И бежал его пощечин За намек о днях на Сене. А в другой – и от Елены Балерине, что слала Взгляды юноше со сцены, Дерзость сказана была. Анна лишь (они и рады) Не имеет подозренья, С головой уйдя в наряды, Вся пустившись в приключенья. То цветком она торгует С милым спутником – студентом, То, пока не брезжит день там, В клубе масок интригует. Лишь порой на Даниила Поглядит она, дивясь: Так его переменила Полусчастливая связь. Шла зима, весна виднелась — И теперь в глаза кидалась Вечной пары побледнелость, Верной пары исхудалость. Врач красавца поправляет Млечно-пенистым кефиром, А красавица с эфиром Золотой флакон вдыхает. И удел самоубийцы — Оба – с радостью избрав, У заезжего индийца Покупают яд из трав. Тут бесценную услугу Оказала им Ненила — То хвалила их друг другу, То совместно их бранила. Скажет девушка: «Старуха! Мы задумали о смерти…» — «Ох, касатики! А черти? Не грешите против Духа!» И сулит добро по картам, И вино несет, хитря… А ветра уж трубят мартом, Зеленеет уж заря.

Не осудишь птицы вешней, Что воркует и голубит. Так осудишь ли, хоть внешне, И чету, что нежно любит? Ведь любовникам пернатым Не поставлена преграда Из родства и из обряда, А любовь, как смерть, верна там, Где певучие скворешни К небу поднял человек… Не святей ли, не безгрешней Их влюбленные навек? К страсти душ, почти священной, Редко свойственной бескрылым, Приближалася Елена Вслед за странным Даниилом. Жар неполных их лобзаний, Как огонь, паля и чистя, Сделал очи ей лучистей, Лик духовней, осиянней. Он же, прежде неприступный, К ней тянулся вновь и вновь И считал уж не преступной Их взаимную любовь. В окна веяло весною. Пел ручей у тротуаров, Повились розовизною Кольца узкие бульваров. И узорный старый город Стал от солнышка весь золот: Темный снег был с улиц сколот, Мутный лед рекою вспорот. Там уж бархатно мычали Пароходные гудки, И серебряно бренчали Им трамвайные звонки. Жизнь столичная затихла: «Свет» блистал на Крымском взморье, — А они дорогой рыхлой Пробирались в Святогорье, Чтоб оттуда в Новоспасье В свою очередь добраться И увидеть Глеба-братца — «Старца» трезвого согласья. Ибо их давно томила Власть унынья и вина, И по мысли Даниила Та поездка решена. О, как сладко им мечталось По пути в родную область! Голубая речек талость, Неба розовая теплость, Шум лесов, что зеленели Мелколистой паутиной, И высокий лет утиный, И далекий свист свирели… Было время после Пасхи, — И теперь туда, сюда Белокурые подпаски Гнали пестрые стада. Над разгрязненным проселком Встали крашеные крыши, — И сектантским тем поселком Пара стала ехать тише. На избе одной вертелся Флюгер – ангел светлой жести, И с огнем во взгляде, жесте На крыльце ее виднелся Человек в рубахе алой, В кудрях русых, словно хлеб, Станом хилый, ростом малый. Это был сам братец Глеб. Строг, как Господа посланец, Мудр и прост, как прозорливец, Влек к себе мужчин он пьяниц, Влек и женщин несчастливиц. Не слыхать от птиц, от топа ль, Что твердит он, кроток, ясен… А над ним – высокий ясень И прямой, зеленый тополь. Группа девушек в платочках Перед братцем собралась С легкой бледностью на щечках, С синевой глубокой глаз. С ними Глебушка простился, Увидав пришельцев новых, И с гостями очутился Глаз на глаз в стенах сосновых. Здесь тянулися скамейки, Стол для трапез занял угол, Где-то голубь томно гукал, Пах в оконце тополь клейкий… Здесь улыбка сердцеведа Тайну путников прочла — И чудесная беседа Между ними потекла. «Братец Глебушка! Достойны Мы гореть в аду кромешном… Грех наш – страстный, не запойный, И досель плотски безгрешным, Но запретным, незаконным, Чувством нашим мы смущались… А теперь – едва обнялись, Так нам ясно, так легко нам! Вражья ль хитрость, Божья ль милость — Это, братец? Разреши! Не от хмеля ль усыпилось Всё раскаянье души?!» «Дорогие! Что я знаю? Золотые! Что скажу я? Ох, сокрыты тропы к раю… Ох, не их открыть, межуя… Знаю токмо: грех любовью — Уж не грех, одно паденье. Ан – об ангельстве раденье, Мост к небесному становью. Многолюбы! Миловзоры! Страсть – простимая вина. Что ж, любитесь без зазора Да не пейте впредь вина». Встав, молился долго в угол, Долго ласково крестил их. Кто-то из леса аукал, Свет струился на стропилах… И Елене с Даниилом, Тихим, робким, как овечка, Мнилось, он – от человечка В алом шелке, с ликом милым. А когда, до слез счастливы, Шли они от братца вон, — Серовзорый, прозорливый, Их следил с любовью он. Весь обратный путь от Глеба Был еще милей влюбленным: Пело поле, пело небо, Плугари брели по склонам. И темнели вкруг часовни, И блестели колокольни, И дышалося привольней, И вздыхалося любовней… Вдруг из тучки, крупен, краток, Дождь прошел – и два венца Разноцветно-светлых радуг Вознеслись у их лица. Верхом поднятым коляски Призакрыт с Еленой вместе, Даниил приник к ней в ласке, Как жених уже к невесте. Лоб белел под шляпой строгой Из коричневого фетра, И коричневые ж гетры Обтянули стройно ногу. И казался он Елене Чрез вуаль, лазурней льна, Всех желанней, вожделенней… Даниилу же – она. С этой ласки осторожной, Странно-бережной и нежной, Всё вдруг сделалось возможно, Всё вдруг стало неизбежно. Где же то, что их делило, От ее утех в соблазне До его женобоязни? Талым льдом оно уплыло. И когда их принял снова Святогоровский дворец — Ими был решен без слова Упоительный конец. О, пора любви конечной Средь весенней уж природы! Сад – в одежде подвенечной. В обручальных кольцах – воды. Лепестков легчайших ворох С яблонь льет порозовелых, У черемух побелелых — Уж пахучейший ковер их… И жемчужный сыплет рокот Старый, нежный соловей, И прекрасней быть не могут Ночи в нагости своей! Весь тот день Елена с милым Проводили друг со другом — И сердца тот день томил им, Как повенчанным супругам. Золотую ль смотрят стерлядь, Что в садке, кружась, ныряет, Или в парке наблюдают Дятла красного, что сверлит, — Всё для них, как новобрачных, С мыслью связано одной… И уж в сумерках прозрачных Он ведет ее домой. В этих сумерках Елена, Защитив стыдливо тело, Как богиня в глуби пенной, Забелела, заблестела! В этих сумерках Данило, Торс прекрасный скрыв невинно Под сорочкой мягкой, длинной, Встал, как ангел белокрылый! А потом… Ее лобзаньям Был он слаще райских рос, А она его касаньям Неземных приятней роз. Ими окна не закрылись, Не спустились занавески, — И весенние носились В доме запахи и плески. В небе две зари горели И одна звезда, – Венеры, — Мреял свет лазурно-серый У таинственной постели… И катились перлы пений Сотен, тысяч соловьев, То как горестные пени, То как страстный гимн без слов… Было всё тут – сна туманней И видения блаженней — Всё: от первых упований До последних упоений. Были трепетные ахи И прерывистые вздохи, Взглядов пламенных сполохи, Рук и плеч крылатых взмахи. Было всё: ее пугливость И медлительность ее, Пыл его и торопливость И обоих забытье… Ночью этой же апрельской, Светоносной, светлоплесой, По большой дороге сельской Громыхнули вдруг колеса. В бричке маленькой наемной Кто спешит там? Боже, Анна! Лик ее бледней тумана, Очи скорбны и огромны. Вестью гнусной об измене Сражена, потрясена, Для жестоких подтверждений В Святогорье мчит она. В этот день, еще не меркло, Тюль влача, как паучиха, К ней явилась за примеркой С игр знакомая портниха. Как племянница Ненилы, В доме бабеньки Ирины С ними выросши, Марина С Анной связи сохранила, Из Маришки прелукавой И презлой, как ни дари, Ныне сделавшись вертлявой, Разбитной мамзель Мари. Эта девушка, уж с детства Став Елену ненавидеть, И тогда искала средства, Чем бы барышню обидеть. То была тупая зависть К красоте, слепящей зренье, И отплата за презренье, Что порой, с собой не справясь, К ней Елена проявляла За наветы, ложь и злость. Это чувство не пропало, А напротив – разрослось. Сжав в зубах булавок жало, Улыбаяся ехидно, Мастерица вдруг сказала Анне с жалостью обидной: «Вид, мадам, у вас стал хуже, — Обижают вас сестрица. Нужно ж этак ухитриться, Чтоб отнять чужого мужа! Ведь такое поведенье Вас на всю Москву срамит… Только тетка – удивленье! — Покрывает их. Профит!» Как тут Анна не упала, Ей теперь непостижимо, А чрез час она с вокзала Вдаль неслась неудержимо, Чтоб проверить слух ужасный, Всё ревниво вспоминая, Всё гневливо понимая В тайнах дружбы той опасной. И, как тень, прибыв в именье, На рассвете золотом, В муке страшного сомненья Анна свой обходит дом. Дверь Еленина замкнута, Но окно ее открыто. Взгляд… И – жуткая минута! — Сердце, сердце, ты разбито!.. Там, средь утреннего пара И ночного аромата Сном улыбчивым объята, Молодая никла пара. Он дремал, ее обнявши Бледной, ласковой рукой, А она – к нему припавши Смуглой, нежною щекой. Были оба так прекрасны, Что не в злобе бездыханной, А в тоске немой, безвластной, Замерев, стояла Анна. Эти рты – алей азалий! Эти лбы – белей камелий! Да, любить они лишь смели И любили, и лобзали… А она достойна смеха, Вспомнив вдруг права свои, А она одна – помеха Этой солнечной любви! И не жить она решила. Сестрин грозный дар сыскала, Вышла в сад… А здесь всё жило! Всё любило и ласкало! Жили листики и стебли, Жили птицы, трели сыпля, Жил ручей, двух рыбок зыбля, Ветер жил, двух пчел колебля. Холодком смертельным дуло Возле Аниных лишь ног… И она прижала дуло И спустила вдруг курок.

Червяку дана ползучесть, Мотыльку ж дана крылатость. О, людская наша участь! — Скорбь длинна, мгновенна радость. Только краткое объятье, Только легкое лобзанье — И опять тоска, терзанье, Стоны, слезы и проклятья… Рай вдвоем… То – остров, мыс ли, Но среди морских пучин: Шквал – и он в твоей лишь мысли, Вновь ты горестно один! Так и нашим двум влюбленным Чуть открылся рай любовный, Как опять стал отдаленным, Словно в чем они виновны! Смерть трагическая Анны, Бросив совести их вызов, Разлучивши, а не сблизив, Им была удар нежданный. И, узнавшим запах тлений В ароматнейшую ночь, Даниилу и Елене Стало вместе быть невмочь. О, то утро роковое! Тропы влево, тропы вправо, — И лицо уж восковое, И песок еще кровавый… После – слуги, духовенство С местной следственною властью, И раскаянье за счастье, И расплата за блаженство! Возле Аниного гроба Слез они не стали лить, Но решили в сердце оба Грех невольный замолить. Вновь любить они не смели, Как не пели бы Всепетой, Разлюбить же – не умели И сказали два обета: На Афон зеленогорый Он – поехать попоститься, А она – пешком пуститься В Светлояр синеозерый. Бывши парой нерасстанной, Расставаясь тут, – они В дом московский старый, странный Вновь примчались, уж одни. И потек чудесный вечер Там в старинной, чинной чайной. На столе пылали свечи, Розой в окнах пахло чайной… Потекли меж ними речи О любви их давней тайной, О судьбе необычайной, О разлуке и о встрече. Там, где встарь Еленин предок Порешал свои дела, И Елена напоследок Счеты с счастием свела. В сад ночной они спустились, Обнимались, обещались, — Где когда-то обручились, Там сегодня попрощались. В этот час здесь всё рассветней Петухи златые пели, И сирени голубели Над оградой долголетней. Рыб серебряных созвездье Показал на небе Бог… Разлучил, как бы в возмездье, Их мечом червонным рок. Этот час! Она на память Локон свой дала, он – тоже. С истомленными губами Тихо шли они к прихожей И наверх, к последней двери… Но Елена сквозь рыданья Говорила о свиданье, Даниил внимал, – не веря. Вот склонили томно веки, Руки трепетно сплели И рассталися… Навеки! Дни иные повлекли. Дни Данилы полетели На синеющей вершине — И в украшенном пределе, И в тиши беленых скиний. Вкруг чернели кипарисы, Между них чернели рясы — Шли монахи, златовласы, Серебристокудры, лысы. Слух его так клирос нежил, Взор так радовал амвон, Что ему казалось: не жил — Спал в тяжелой грезе он… Дни Елены полетели В зеленеющем просторе — И в уюте мытых келий, И в расписанном притворе. Вкруг белелися березки, В них белелися кошелки — Шли гуськами богомолки, Стары, молоды, подростки. Плоть в пути так окрылилась, Так взманилась вдаль душа, Что казалось ей: открылась Жизнь им вновь, как рай, свежа! Хорошо весной скитаться Через холмики, болотца, В строгой трапезной питаться, Из святого пить колодца Да идти по мягким травам, Внемля ласковым кукушкам, К скитским синеньким макушкам, К золотым пустынским главам! С кучкой странниц шла Елена Ходким легким лапотком И глядела так смиренно Под надвинутым платком. Шла и шла, свежо, тепло ли И ненастен день иль ведрен… На стопах ее – мозоли, Лик ее ожжен, обветрен, Но еще он стал прекрасней Тайной смуглою природной, Светлой мудростью народной, Что в глазах горит, не гаснет… И в толпе калик исконной, Зревшей Киев и Саров, Плыл тот лик, как лик иконный, Темен, тонок и суров. Так минул весенний месяц, Отдан ими покаяньям. И от свежих перелесиц К городским горячим зданьям Возвратилася Елена. На порог едва лишь встала, Как схватила – прочитала С ветвью пальмовой нетленной В грубом маленьком конверте Даниилово письмо. Прочитав, бледнее смерти Стала. Вот оно само: Слава ввек Отцу и Сыну И Святому Богу-Духу! Ибо ими горы двину, Перейду моря посуху. Ими только, о Елена! О невеста! О сестрица! — Крепок стал и смог постричься Юнош-инок, аз смиренный. Защитился я лишь ими От твоих прелестных сил, И мое второе имя, Знай, отныне – Гавриил. Не вини меня за это И прости, хоть Христа ради… Не помысли о вине ты Иль, помилуй Бог, о яде! Кто я, вспомни? Глупый мальчик, Чуждый логик и эстетик… Робкий голубь… Гибкий цветик… У тебя же – каждый пальчик Царств сильнее, книг умнее. Но зато и я таю То, чем с детства пламенею, — Правду бедную мою. Правда та – быть снега чище… Помню, плакал я когда-то, Что не Лазарь я – тот, нищий, А что Лазарь я – богатый. А еще грустишь, бывало (Как была б удивлена ты!), Зная стан свой не горбатый, Взор свой синий, рот свой алый… Словно некий отрок Божий, Видя женщин всех глаза, Я красу свою клял тоже И молил о виде пса. Как страшился я, сестрица, Зла прекрасного мирского! Ах! порою грех и бриться… Ах! порой и в розах – ковы… Нет, быть чистым! Быть как лебедь В трепетанье белых перий! Быть как ангел, льнущий к пэри, И не знать о браке, хлебе!.. Да, быть чистым! Быть крылатым! Быть на небе! Быть в раю! И чтоб ты со мной была там… Вот та правда, что таю. На земле тебя я встретил И смутился… И забылся… Но воскликнул трижды петел — И средь гор я пробудился! А потом – потоки крови, Из-за нас, сестра, пролитой… Их могла бы перейти ты, Я б – не мог. Мне ль быть суровей? И не стал я твой любовник, Но небесный стал жених, А средь братьев – брат-церковник И хранитель стен святых. Как отрадно, взор понуря, В храм войти, мести прилежно… Сколько ласковой лазури! Сколько киновари нежной! Сколько венчиков и крылий, Лилий белых и лиловых, Шитых воздухов перловых, Парчевых епитрахилей! А вверху, меж образами, Дева в ризе голубой, С благодатными косами, Чудно схожая с тобой! Это ль, Господи, кощунство? Коли так – прости, помилуй! Видишь Ты в сем сердце чувство К ней единой, вечной милой! Умолкаю и немею… Но любимой проглаголю: Средь дерзаний, своеволий, О, Елена! Будь моею… Будь возлюбленной о Боге, Голубицей, мчащей в синь!.. Ну, спаси Христос. Убогий Гавриил чернец. Аминь. День и ночь была Елена Тише статуй, глуше мумий. Охватив рукой колена, Замерла в смертельной думе. Раз из перстня яд достала И… сожгла. Для Даниила! Раз придвинула чернила И… строки не написала. На заре ж, как накануне Богомолкой, в Кремль идет… Там же исстари в июне Был в день этот крестный ход. Пал на город летний сонный Голубой туман последний, И серебряные звоны Звали радостно к обедне. Рдели гроздья расписные Сводов внутренних кремлевских И наружных стен покровских Розы пышные, цветные. А кругом качались чудно Божьих стягов дерева, И, шумна и многолюдна, Подвигалася Москва. В выси плавно проплывали Драгоценные хоругви В яркой меди и эмали, В тонкой вычуре и букве. Сколько всех их! Справа, слева, В виде солнца золотого, В виде плата голубого И малинового древа. Знамя Невского, Донского Проплывают между них, И на дно гнезда людского Смотрят образы святых. Их несут, шатаясь сильно, Мужички в цветном кафтане. В ризе светлой и обильной Идут парой соборяне. По рядам пышноголовым — Здесь скуфья, здесь камилавка Фиолетовой купавкой Иль куличиком лиловым. И под гусельный и лирный Колокольный перезвон Их напев старинно-клирный — Как один глубокий стон. В выси также проплывали Чудотворные иконы В изумруде и опале, И темны, и золочены. Возле ж Спасов, Богородиц, Боголюбских и Смоленских — Море лиц мужских и женских… Тут – кликуша, тут – уродец. Руки, деньги, слезы, серьги, Нищий, купчик, мать, дитя… И плывут Никола, Сергий, Всю святую Русь щитя. В той толпе пошла Елена И с сомнением, и с верой. Плат ее белел, как пена, Веял плащ, как пепел серый. В ночь она другою стала, Хоть прекрасной и осталась. Где ты, тельность? Где ты, алость? Лик – уж талый, стан – усталый. Только грудь всё дышит бурно Да, как прежде, всё горят Виноградный рот пурпурный, Водопадный яркий взгляд. Коль исчез из мира милый, И она исчезнет – сгинет, — Возле Ганга или Нила Жизнь в игре опасной кинет! Коль исчез из мира милый, Что ей ждать обычной страсти? Лучше – тигровые пасти! Лучше – зубы крокодила! Ах, исчез из мира милый, Как сладчайший девий сон… Боже, правда ль это было?! Уж не впрямь ли ангел – он?! Плыли розовые дымы Из лазурного кадила. Мимо стен и башен мимо Наверху толпа ходила. А внизу – Замоскворечье, Уж шумя по-басурмански И звоня по-христиански, Как руно вилось овечье… Вдруг из дымов солнце взмыло — Златотрубный серафим! О, Елена! вот – твой милый! Он тобою снова зрим! Там, где тверд, как горный обрез, Поднялся собор Успенский, Виден стал вдруг чудный образ, Облик юношески-женский, Прекрасивый и премудрый, В разливных зеленых ризах, В голубиных крыльях сизых, Синеокий, русокудрый. На Елену снова глянул Он, архангел Гавриил, Словно тот, кто был и канул, Вечно милый Даниил!

Дни спустя, в грозе военной, Скрылась Деева бесследно. Вскоре слух прошел мгновенный, Что в погибнувшем победно Кирасире-добровольце После девушку узнали: Шпоры с ног его блистали, На руках сияли ж кольца, Кудри стриженые были, Грудь же – женственно-бела… В эту грудь его убили; Что – Елена то была.