С утра у него состоялась неприятная встреча с лидерами Патриотического Фронта. Лидеров на этот раз было трое и явились они, к счастью, не в ситцевых навыпуск косоворотках, которые Президент не переносил, считая одеждой лавочников, и не во френчах защитного цвета, каковыми они любили щеголять на митингах и собраниях, от френчей Президента тоже воротило, а в обычных темных костюмах при галстуках, достаточно дорогих и сидевших на их мужиковатых фигурах несколько топорно.

И то было хорошо.

Четвертым же на встрече почему-то присутствовал священник – в черной сутане и с довольно характерной знакомой внешностью, вероятно тоже примелькавшейся на митингах и в аудиториях. Выражение лица у него было неприятно отеческое. Словно он собирался проповедовать – снисходя до окружающих. Впрочем, данное впечатление сглаживали тяжелые мешки под глазами.

Это-то еще тут зачем, удивился Президент. О священнике ему не докладывали. Однако первым он поздоровался именно с ним, подчеркнув тем самым свое уважение к исторической вере народа. Вслед за этим расселись, и тощенький идеолог, похожий на провинциального адвоката, в круглом, как у товарища Троцкого, революционном пенсне, произнес небольшую речь, отражающую, так сказать, дух времени.

Если отбросить шелуху, то сводилась она к трем главным позициям.

Во-первых, поскольку Патриотическое движение за последние месяцы приобрело поистине всенародный характер и в связи с тем, что до следующих выборов остается еще два с половиной года, лидеры Фронта просили ввести их представителя в нынешнее правительство, в частности, они хотели бы получить Министерство внутренних дел. Во-вторых, выражая серьезную озабоченность нравственным здоровьем народа, непрерывно растлеваемого прессой и телевидением, оглушаемого сатанинской рок-музыкой и дезориентируемого призывами безответственных политиков, лидеры Патриотического фронта считали необходимым незамедлительно снизить, как они выразились, «негативный потенциал», для чего – ввести моральную цензуру, которая, по их мнению, будет с одобрением воспринята передовой частью общества. Что такое «моральная цензура» они не объяснили, но и так было понятно, что речь прежде всего идет об ограничениях на телевидении и в изданиях газет демократической направленности. И в-третьих, как можно было догадаться по некоторым намекам, если не будут выполнены первые два требования, то Патриотический фронт начнет интенсивную кампанию противодействия – за отставку правительства и досрочные парламентские выборы.

Собственно, предъявлялся ультиматум, все присутствующие это прекрасно понимали, и хамоватая, со злорадными интонациями речь идеолога лишь подчеркивала данное обстоятельство. Президент еле сдерживался, чтобы не хватить кулаком по столу. Ранее «патриоты» не позволяли себе разговаривать подобным образом. Однако за последние месяцы их позиции действительно укрепились, согласно опросам, все большее количество избирателей предпочитало лозунги национализма, и не считаться с этим прискорбным фактом было нельзя. Тем не менее, все равно – противно. Особенно его раздражала демагогия, которой была оснащена речь идеолога. Демагогия – это сильнейшее оружие, Президент и сам пользовался ею в определенных дозах, но нельзя же строить на демагогии всю программу, надо же что-то конкретное, что можно пощупать, вообще, причем здесь – нравственное здоровье народа?

Он чуть было так и не брякнул, что, мол, хватит словоблудия, переходите к делу, но все-таки пересилил себя и отвечал хоть и резковато, но сдержанно – в том духе, что, да, конечно, эти вопросы давно назрели, он и сам думает, что в правительстве должны быть представлены патриотические силы общества, не его вина, что эти силы получили на последних выборах мизерное количество голосов, однако ситуация действительно меняется, народ тоже требует перемен, и в этих условиях он согласен на соответствующую реорганизацию власти. Про себя Президент решил, что – ладно, одно место он им, так уж и быть, отдаст, но не МВД, разумеется, это жирно будет, а вот, к примеру, Министерство здравоохранения, на здравоохранении они свою популярность потеряют в два счета, и не подкопаешься – заботьтесь о здоровье народа. Второй пункт речи, насчет цензуры, он вообще пропустил, как будто его и не было, а по поводу намеков на внеочередные выборы сказал им просто и ясно: хотите попробовать, пробуйте. Но учтите, что за последний год народ уже три раза ходил к избирательным урнам, и пойдет ли в четвертый раз – никому не известно. Скорее всего – не пойдет…

Свою ответную речь Президент, как ему и рекомендовали, произнес, обращаясь не ко всем трем лидерам сразу, а как бы лишь – к одному, простоватому на вид, по слухам, основателю Движения, и, конечно, отметил неприязненные взгляды, которыми царапали Основателя его соратники. Видимо, разногласия в руководстве Движением достигли апогея. Это было хорошо. Президент даже немного повеселел, и в конце своей речи жестковато добавил, что поддержка на митингах, когда толпа скандирует лозунги, – это одно, а поддержка при голосовании – совсем другое. При голосовании избиратели начинают думать. Пусть со скрипом, но все-таки начинают. Опыт прошедших выборов это доказывает.

Ссылка на последние выборы, как и в прошлый раз, была встречена каменным выражением лиц, а когда Президент положил ногу на ногу и уселся свободнее, давая понять, что вопрос исчерпан, то к его удивлению заговорил не Основатель движения, который сегодня вообще непоколебимо молчал, и не секретарь Фронта, позволявший себе иногда отдельные реплики, заговорил почему-то священник, и голос его, будто медленное сверло, вошел в мозг:

– Какие будут приняты меры, чтобы предотвратить поджоги церквей?

Здесь они его зацепили. Президент даже чуть-чуть поежился. Впрочем, как он надеялся, незаметно. Поджоги действительно были самым уязвимым местом. Церкви пылали по всему Северу, сгорело уже штук двадцать, или несколько больше, а согласно вчерашнему сообщению, которое он уже просмотрел, сразу четыре пожара было зарегистрировано в Центральных областях России. Значит, район аномалии постепенно расширяется. Интересно все-таки, что это такое? Это ведь, наверное, не сумасшедший, преследующий свою – непонятную – цель. Сумасшедший просто не сумел бы охватить такие громадные территории. Разве что массовое безумие? Тоже – маловероятно. Здесь, скорее всего, действует какая-то особая группа. Классные специалисты. Знатоки своего дела. Ведь ни одной улики. Церкви горят, как свечи, а улик – никаких. Кажется, нет даже ни одного подозреваемого. Пусть – случайного, задержанного на пустяках. Или здесь все-таки работает госбезопасность? В этом случае понятно, почему нет подозреваемых. Но зачем госбезопасности это нужно? Имитация жидо-масонского заговора? Чушь. Дестабилизация обстановки? Есть более простые средства. В общем – не понятно, пугает, будоражит умы. Или, может быть, это действительно как-то связано с Полигоном? Президент вспомнил письмо, которое он получил вчера. Собственно, он про него и не забывал. Это письмо, как заноза, сидело у него в сознании. Никакие «патриоты» были не в состоянии заслонить его. Потому что письмо это означало немедленную катастрофу. Гибель России, а, быть может, и всего человечества. Жаль, что нельзя сейчас сказать им об этом. Интересно было бы посмотреть на их лица. Но – нельзя. Не время. Срок еще не пришел. А жаль.

Вслух он скрипуче произнес:

– Предпринимаются все… необходимые… действия… – а поскольку священник молчал, подавшись вперед и буквально пылая жуткими яростными глазами, то немного коряво объяснил ему, что образована особая следственная группа при Прокуратуре России, туда вошли лучшие кадры работников, объективность и профессионализм их не вызывают сомнений, Генеральный прокурор России взял дело под свой контроль, уже имеются определенные вещественные результаты, однако он, к сожалению, не может говорить о них, поскольку это противоречит интересам следствия…

– Известно ли уже, кто виновен в поджогах? – каким-то перехваченным голосом спросил священник.

После некоторых колебаний Президент признался, что – нет. Но – имейте в виду. Это – не для печати. И тогда священник тем же перехваченным голосом заявил, что может назвать его сам. Дескать, здесь не нужна особая следственная группа. Президент хотел сказать, что не надо, что ему уже все уши прожужжали насчет заговора сионистов, что все это – чушь собачья, что у него больше нет времени, но не успел произнести даже первую фразу, потому что священник, не слушая его, вскочил и – неумолимый, клокочущий – выкрикнул только одно короткое слово:

– Дьявол!..

После чего, будто полностью обессилев, повалился обратно в кресло, и костлявые желтые руки его свесились почти до паркета.

А один из ногтей – даже слегка царапнул.

Трое патриотических лидеров тут же уставились на Президента.

И тогда он вспомнил, почему лицо священника показалось ему знакомым. Это был довольно известный отец Исидор, «неистовый Исидор», как его окрестила пресса, один из деятелей так называемой «Активной церкви», проще говоря: раскольник, втайне осуждаемый Патриархом. Президент испытал даже мгновенное облегчение: это все-таки – не официальный представитель церковных кругов, «активники» могут кричать сколько угодно, но авторитетом они не пользуются. На них можно просто не обращать внимания.

Он так и сделал – слегка приподнявшись, отрывисто кивнув головой и пробормотав то-то насчет дипломатического приема. Лидеры намек поняли и после ритуального пожимания рук, после сладких улыбок и заверений в готовность сотрудничать, направились к выходу, а священник (единственный не попрощавшийся), точно духовный пастырь, шествовал впереди. И как только двери за ним закрылись, Президент всем корпусом повернулся к своему Секретарю, совершенно неслышно присутствовавшему за спиной в течение разговора:

– Почему этот, – кивок в сторону двери, – не был указан в списке?.. Сколько говорить?.. Я требую, чтобы меня заранее предупреждали!..

Голос его хрипел от негодования.

Однако смутить Секретаря было непросто, цепкая жилистая рука его вознеслась над солом, на секунду замерла, будто что-то разглядывая, и вдруг безошибочно выдернула нужную бумагу из пачки документов.

– Вот, пожалуйста, еще вчера внесли изменения, вы – расписались…

Президент ужасно побагровел.

– Ладно. Иди!

И Секретарь, очень быстро положив перед ним плоский бумажный сверточек, перетянутый крест-накрест суровой ниткой, и прошелестев на прощанье что-то извиняющееся, выскользнул из кабинета.

Тогда Президент дал волю ярости.

Сначала он разодрал на клочки злополучный список, где на полях действительно красовалась его небрежная закорючка и, следовательно, он был с этим списком ознакомлен, затем ударом ладони сшиб на пол пачку документов, из которых данный список был Секретарем извлечен, и, наконец, так саданул кулаком по не вовремя зазвонившему телефону, что клееная трубка треснула и пластмассовые половинки ее разошлись. Телефон, правда, продолжал звонить, и тогда Президент дернул за шнур, выдрав его из вилки, по-видимому, намертво заклинившейся в штепселе на стене. В эти минуты он почти не владел собой. Мало того, что ему подсунули какого-то церковного диссидента, жаждущего, наверное, светской власти, и теперь придется объясняться с Патриархом, который очень болезненно относится к своим прерогативам, но по существу они ведь еще и правы. Вот, что раздражает больше всего. То, что эти демагоги, сами не верящие тому, что твердят, эта серость, почувствовавшая, что пахнет вселенским разбоем, эта едкая пена, вынесенная наверх волной народного недовольства – что они, к сожалению правы. Самому себе можно признаться. Они же – правы. Точно проклятие лежит на этой стране. Не удается ничего из задуманного, тщательно проработанные планы повисают в воздухе, бешеная энергия рассеивается, не приводя ни к каким результатам, самые благие намерения остаются пустой болтовней, все тонет в словах, которым уже никто не верит, победа оборачивается поражением, сила – бессилием, уникальное везение – провалом, из которого потом не знаешь, как выбраться не замаравшись; точно кисель, расползается все, к чему не притронешься, живешь, будто среди колышащегося студня, ну – что, что еще можно сделать? – мы, наверное, действительно прокляты – прокляты и обречены, никому не избежать предначертанной участи.

Черт его знает, так – фаталистом станешь.

Взгляд Президента упал на сверточек, положенный аккуратным Секретарем, и, еще не остыв от ярости, он содрал с него плотную бумажную обертку, и когда разорвал желтый полиэтилен, точно так же, как и бумага, тщательно перевязанный крест-накрест, то на ладонь ему выпала увесистая черная обойма для пистолета, – совершенно обычная, только головка верхней пули поблескивала в ней светлым металлом.

Потому что она была серебряная.

Вот так, подумал Президент. Теперь я готов. Дьявол – не Дьявол, посмотрим.

Он открыл личный сейф, замаскированный под полку с книгами, и, достав оттуда новенький, блеснувший гладкими щечками, длинный двенадцатизарядный пистолет, заправил в него обойму, которая легко вошла, а сам пистолет сунул в кожаный, специально пришитый изнутри карман пиджака. Вот так, еще раз подумал он. Значит. Посмотрим. Он ни на секунду не забывал о письме, и поэтому, закончив с пистолетом, достал из того же сейфа сложенный вчетверо, серый, довольно мятый листок, на котором, по-видимому красной тушью, было толсто и неровно начертаны всего два слова: «Я иду». Это было уже третье письмо, полученное им на этой неделе, как и первые два, оно оказалось в его личной почте, которую Секретарь не имел права распечатывать, – в обыкновенном конверте, с разборчиво надписанным обратным адресом, правда адрес этот был заведомо фальшивым: во всех трех случаях указывался старый дом, абсолютно пустой, находящийся на капитальном ремонте, впрочем, при чем тут адрес, если даже не удалось установить, как это письмо попало в его личную почту, откуда, например, отправитель знает его персональный индекс, почему на конверте нет ничьих отпечатков пальцев – хотя какие там пальцы, там, наверное, не пальцы, а – лапа…

Президент, вероятно, слишком долго и пристально смотрел на письмо, потому что ему вдруг показалось, что буквы, коряво выведенные красными чернилами, немного дрожат – как бы набухая и поблескивая чем-то влажным. Из любопытства но тронул их кончиком мизинца, и на мизинце осталась крохотная красная капелька. А другая капля, заметно крупнее, скатилась вниз по листу, словно прикосновением своим он прорвал некую поверхностную пленку, удерживающую кровь. Да, это было – так. Буквы набухали кровью. Несколько секунд Президент ошеломленно взирал на нее, а потом руки его дико запрыгали – согнулся один палец, за ним – другой. Но Президент не зря славился своей выдержкой – он лишь немного приподнял светлую бровь, неторопливо, даже как будто сонно повернулся к никелированной портативной печке для сжигания документов, сгибом судорожного пальца ткнул в кнопку включения и, открыв щелкнувшую запором дверцу, бросил письмо на краснеющую электрическим жаром, толстую, начинающую мелко дрожать решетку. Дверцу он закрывать не стал и поэтому видел, как мгновенно потемнела бумага, как, точно из расплавленного металла, заблистали на ней жидкие неровные буквы, и как, далее, пепел, пережеванный зубцами решетки, ссыпался в темный поддон. Только после этого он прикрыл печку. Но он все еще чувствовал некоторый озноб и потому, достав из стола коробку с коричневыми кубинскими сигаретами, прикурил одну из них – вдохнув пахучий, обжигающий легкие, резкий ароматический дым. Курил он чрезвычайно редко и только в полном одиночестве. А затем, докурив, опять же из сейфа, но уже из нижнего, особого его отделения, вытащил три пухлых папки с материалами по последней «Метаморфозе».

Кроме папок был еще видеофильм, снятый с трех разных точек Полигона и смонтированный из той пленки, которая уцелела после катастрофы, однако даже многократное ее восстановление не дало существенных результатов, разобрать там что-либо внятное было практически невозможно, к тому же у него не было уверенности, что после восстановления ему выдали именно всю пленку (может быть, и не всю), поэтому видеофильм он доставать не стал, зато жестко и въедливо, как всегда, когда требовалось за короткое время усвоить большой массив информации, просмотрел материалы всех трех папок – вместе с графиками, приложениями и неудобочитаемыми заключениями экспертов. Разумеется, здесь также не было уверенности, что материалы присутствуют в полном объеме (часть наиболее интересных данных могли утаить как военные, так и госбезопасность), однако письменным сообщениям он почему-то верил больше, чем видеозаписи, это было чисто интуитивно, по-видимому, возрастная особенность, – в общем, почти два с половиной часа он разглядывал фотографии, изображающие либо пламя, либо выгоревшие до неузнаваемости, обглоданные руины, вгрызался в показания немногочисленных очевидцев, находившихся в основном на периферии Полигона и поэтому ничего толком не видевших, пытался извлечь хоть какую-нибудь крупицу смысла из противоречащих друг другу, путаных мнений специалистов (создавалось впечатление, что специалисты врут, как сговорившись), он очень жалел, что во время последней «Метаморфозы» погиб именно Марк, потому Марк во всем этом до некоторой степени разбирался, и к тому же Марку, наверное, можно было верить – не то, что всем этим экспертам, каждый из которых уже, по-видимому, дважды куплен военными или госбезопасностью, а если не куплен, так запуган до мозга костей, а если не запуган, то до такой степени заморочен своими собственными представлениями о мире, что просто не способен объективно разобраться в каком-либо вопросе, – да, чрезвычайно жаль, что нет Марка…

Президент связал тесемками на папках и забросил материалы обратно в сейф, после чего опять достал сигарету и пустил вверх струю синеватого дыма. Так что же мы, собственно, имеем? Собственно, мы имеем то же самое, что и раньше: в таком катаклизме, при такой чудовищной катастрофе, когда оплавилась даже сама земля, а от лабораторий остались бетонные прожаренные скелеты, вряд ли могло уцелеть какое-нибудь живое существо, безразлично – человек или нечто иное, не говоря уже о том, что не имеется никаких более-менее веских доказательств реального «вочеловечивания» – так называемое «Евангелие от Иоанна» (впрочем, как и так называемое «Евангелие от Луки») представляет собой, скорее всего, плод больного воображения. Кто такой Иоанн (в миру – Иван Болдырев, физико-химик)? Жутко обгоревший, ослепший, еле дышащий человек, с очевидными психическими аномалиями, короче говоря – сумасшедший, проживший после катастрофы всего две недели, и – в минуты просветления – успевший наговорить несколько диктофонных пленок. Насколько ему можно верить? Насколько вообще можно верить тому, что сейчас происходит? Не на Полигоне, конечно, вокруг которого, ясное дело, концентрируется громадное количество вранья, а – вообще – в стране, и даже, наверное, в целом мире? Опыт показывает, что ничему верить нельзя. Ни одному сообщению, сколь бы достоверным оно ни выглядело, ни одному человеку, как бы дружески близок он к тебе ни был. Нельзя верить никому и ничему. Однако, тот же опыт показывает, что с другой стороны, надо быть ко всему готовым. Потому что сбывается, как правило, самое худшее. Именно так: ничему не верить, но быть ко всему готовым. Именно так, и – никак иначе!

Решение было принято.

Президент энергично кивнул самому себе, как бы подчеркивая таким образом его необратимость, – чтобы расслабиться после рабочего дня, встряхнул кисти рук, глубоко вздохнул – три раза, как рекомендовали врачи, и, нажав клавишу селектора, сказал томящемуся в приемной Секретарю:

– Машину!..

Сегодня он поехал не на «семейную» дачу, где по случаю субботы находились его жена и дочь со своим очередным мужем, а на так называемую «рабочую» (или «дальнюю»), оборудованную специально для того, чтобы можно было подумать в спокойной обстановке. Президент не любил эту дачу, однако для нынешних его целей она подходила лучше всего – в уединенном месте, окруженная озерами и заповедным лесом, можно было, не вызывая подозрений, тайно прикрыть ее дополнительными частями охраны, наверное, одного батальона хватит, наверное, хватит, в конце концов глупо: не вызывать же для этих целей дивизию ВДВ, да дивизия и не поможет, здесь скорее всего потребуется не число, а умение, так что батальона спецвыучки будет вполне достаточно, надо только предупредить их, чтобы не поднимали стрельбу раньше времени, интересно все-таки было бы поговорить – побеседовать, открываются разные варианты, ведь сама идея была чрезвычайно перспективная: не ждать, пока Сатана вочеловечится неизвестно где, а подготовить для него соответствующую оболочку, так сказать, пригласить, провести операцию под жестким контролем, может быть, в дальнейшем – договориться о некотором сотрудничестве, в общем, побеседовать было бы очень интересно…

Президент смотрел из окна машины на старые, покрытые копотью здания неопределенного цвета, на весеннее рыхлое небо, грозящее дождями из проползающих туч, на раскисшие глинистой землей боковые переулки и улицы, где стояла в канавах темная оттаявшая вода, – кажется, уже вся Москва была зверски перекопана, называлось это реконструкцией городского центра, трубы, доски и проволока, брошенные ремонтниками, наводили тоску, по обочинам луж бродили встопорщенные от грязи голуби. Президент подумал, что не надо никакого Сатаны: все и так погибнет года через полтора – через два, само собой оползет, треснет и развалится на трухлявую арматуру, видимо, сделать ничего не удастся, эта страна действительно проклята, проклята ее столица, проклят ее ленивый никчемный народ, проклят он сам – засосанный липкой трясиной власти, между прочим, и этот приход Сатаны скорее всего провокация: хотят его скомпрометировать, поставить в глупое положение.

Данная мысль показалась ему вполне убедительной, и поэтому на дачу он прибыл заранее недовольный, в плохом настроении, тем более, что по пути от главного шоссе непосредственно к даче, когда машина свернула на асфальтированный проселок, закрытый для обычного транспорта, и распахнулись вдруг холодные сырые поля, чуть подсохшие, с темнеющим лесом на горизонте, он, как ни вертел головой, не заметил никаких особенных приготовлений к встрече, – то ли они были тщательно замаскированы, то ли попросту еще не начались, потому что приказ провести их в силу обычного бардака застрял где-нибудь на середине дистанции. Президент склонялся к тому, что второе более вероятно, и с некоторым удовольствием думал, что он все-таки кое-кому открутит голову: лучше всего кому-ибудь из ближайшего окружения, что-то разболтались они в последнее время, что-то стали совершать подозрительные телодвижения, окружение вообще надо иногда менять: и народу нравится, когда падает «генерал», и у молодых появляются шансы на продвижение, отчего служат они более рьяно, и, кроме того, – профилактика, вывод возможной вражеской агентуры, так или иначе, но голову кое-кому открутить придется, хорошо бы, конечно, сделать это прямо сейчас, но сейчас не удастся – они будут нюхом чуют.

Ему нужна была определенная разрядка: накричать на кого-ибудь, выплеснуть скопившийся гнев, но на даче уже действительно почувствовали его настроение, потому что дежурный офицер на заставе, как-то особенно четко вздернул шлагбаум, пропуская их, а наружная охрана из пяти человек как-то особенно четко откозыряла, когда он проходил мимо, и даже горничная, встретившая его в прихожей, будто не замечая грозных бровей, улыбалась ему особенно мило и ласково, то есть, придраться по мелочам не удалось, но в течение обеда, длившегося вместе с коньяком и вечерним просмотром газет почти полтора часа и закончившегося уже в мартовских синих сумерках, гнев и раздражение его постепенно рассосались и сменились равнодушием к тому, что может случиться: в конце концов, не все ли равно?

Президент знал, что равнодушие его в итоге пройдет, надо только переломить себя, взяться за работу, тогда апатия прорастет вдруг привычной энергией и оживлением, но почему-о сегодня никак не мог ни на что решиться: все сидел и сидел, потягивая теплый коньяк, ощущая, как безудержно надвигается полночь, как снаружи приникает к оконным стеклам непроницаемая темнота, и как начинает гудеть в деревьях страшный пронизывающий леса, ошалелый ветер: У-у-у!.. У-у-у!.. – ветки дуба, растущего неподалеку от дома, царапают шифер. И вот тогда, сидя среди загородной тишины, глядя в сад, где, облитые жидкой лунностью, мотались, как будто водоросли, кроны деревьев, слушая царапанье сучьев по шиферу и скрипенье чего-то – непонятно чего, словно перетиралась какая-о половица, – он вдруг с ужасающей ясностью понял, что – обречен, ему не поможет ни охрана, ни батальон спецслужбы, ни особая группа, расположившаяся сейчас в хозяйственных помещениях, не поможет и пистолет, заряженный серебряными пулями, потому что и охрана, и пистолет – это все против человека, а то, что явится сюда сегодня, вовсе не человек – вселенская тьма, черная душа мира – глупо было бы стрелять в эту тьму серебряными пулями: пули пройдут насквозь, не причинив ей вреда, это – судьба, и не надо дергаться перед ней, не надо суетиться, и не надо ее ни о чем просить, а надо просто встать и встретить ее лицом к лицу – какой бы она ни оказалась…

И еще он вдруг понял, что идея, конечно, перспективная, но она имеет один существенный недостаток: нельзя заигрывать с Сатаной. Сатану можно изгнать из этого мира, ему можно продать свою бессмертную душу, но заигрывать с ним нельзя, – потому что тогда невольно становишься его апостолом и деяниями своими способствуешь воцарению Ночи. И в итоге действительно остается лишь – встать перед судьбой.

Президент в самом деле встал и, протянув руку, включил свет, чтобы разогнать ужасные душные сумерки, – вернее, попытался его включить, потому что люстра после щелчка выключателя не зажглась, что сразу же его отрезвило, и он мгновенно отпрянул к двери – собранный, напряженный, готовый к бою, уже сжимающий в правой руке вытащенный из кармана пистолет – осторожно спустил предохранитель и толкнул ногой приотворенную дверную створку.

– Эй! Кто-нибудь!.. – хрипло сказал он.

Никто не отозвался.

Тогда Президент с неожиданным для своего грузного тела проворством перепрыгнул в соседнюю комнату, предназначавшуюся для охраны, и так же прижался сбоку от косяка дверей, очень быстро и нервно поводя дулом пистолета из стороны в сторону. В сумраке, пробиваемом все-таки слабым лунным сиянием, он увидел знакомую ему обстановку: два дивана, буфет, стеклянный экран телевизора. А за круглым столом, обрисованным мерцанием полировки, чернели мешковатые, какие-то осевшие фигуры его телохранителей.

Их опущенных лиц видно не было.

– Эй!.. – снова сказал Президент.

Ни одна из сидящих фигур не пошевелилась, а когда он, вытянув свободную руку и уже сам пугаясь молчания и темноты, тронул ближайшую из них за плечо, то он вдруг, как потерявший равновесие мешок с картошкой, очень мягко и очень безжизненно повалилась на пол, а ударившись, словно бы – разъединилась на части.

Президент отшатнулся.

Он уже чувствовал сквозняк холодного зимнего воздуха, тянущийся по ногам, и, пройдя через комнату, выглянув затем в коридор, обнаружил, что двери, ведущие в сад, распахнуты настежь: в черно-белом контрастном проеме их виднелась дорожка, усыпанная гравием, и какие-то суставчатые голые прутики, точно живые, дергающиеся от резкого ветра.

Что-то японское было в этой картине: гравий и прутики.

– Так-так-так, – негромко сказал Президент.

Смутить его было нелегко, однако он понимал, что внешняя охрана, скорее всего, тоже вырублена, об этом свидетельствовало отсутствие света в саду и прожекторов, обычно вспыхивающих время от времени за оградой дачи. И правительственная связь, по-видимому, также не работала. То есть, он остался один. Хорошо еще, что луна – светила. Ему было очень не по себе. Тем не менее, он заставил себя перебежать на цыпочках по коридору и закрыть наружную дверь. Автоматический замок в ее толще тихонько щелкнул. Надо было немедленно уходить отсюда, только, разумеется, не через дверь, которая уже была кем-то подготовлена, а через окно – туда, где лес подступал вплотную к ограде. Самое трудное выбраться на шоссе, а там уж он поймает какую-нибудь машину.

Президент перевел дыхание и уже хотел – также, на цыпочках – осторожно отойти от двери, когда из сада вдруг донеслись отчетливые приближающиеся шаги. Это были именно шаги: характерное, однообразное поскрипывание гравия. И сразу же стало ясно, что бежать никуда не надо, все решится здесь, сейчас, строго между ними обоими. Впрочем, Президент и не мог бежать – в теле его была какая-то звенящая пустота, он, был даже не в состоянии набросить на дверь металлическую цепочку, лишь стоял и слушал, как скрип гравия сменяется скрипом половиц на крыльце, как вдруг раздается откуда-то протяжное кошачье мяуканье, и как затем спокойный и странно-веселый голос с уверенностью произносит:

– Я пришел!..

Он не мог пошевелиться, но все же каким-то чудом поднял затекшую руку с пистолетом и, нажав на курок, с удивлением увидел рваную страшную дыру, мгновенно появившуюся в обивке. Самого выстрела он почему-то не слышал, но, ничуть не раздумывая, нажал на курок снова, – и стрелял, и стрелял до тех пор, пока не кончилась вся обойма…