1

— Боже мой, какой кошмар! — сокрушался Игорь Петрович, сидя на нарах, держась за голову и раскачиваясь в бессильном отчаянии. Он, интеллигентный человек, врач, кандидат наук, оказался на самом дне — в тюремной камере. И тюремщики специально посадили Игоря Петровича с этими типами, чтобы сломить его волю и добиться столь нужного им признания. Но он не поддастся! Нет!

Игорь Петрович перестал раскачиваться, сел прямо и незаметно взглянул на соседей. Ну и типы, нарочно не придумаешь! А рожи, рожи-то у них какие! Ужас! Вон напротив, у окна, не мигая уставился в одну точку убийца Седенков. Тупое лицо со скошенным лбом без единого признака мысли, короткопалые руки с волосатыми фалангами и квадратными загнутыми ногтями! Типичные руки душегуба! Такой бандит ночью прикончит соседа по нарам и заснет как ни в чем не бывало. Что ему за это будет? Ничего! Его так и так должны расстрелять, семь бед — один ответ! Прошлой ночью, когда Седенков зашевелился у себя наверху и упруго, точно большая кошка, спрыгнул на пол, Игорь Петрович сжался в комок и приготовился защищаться до последней капли крови, но все обошлось. Седенков пошел в угол к унитазу, а потом так же по-кошачьи прыгнул на нары.

Игорь Петрович скосил глаза влево и увидел Хамалетдинова, как изваяние застывшего у окна в позе орла. Угрюмый татарин напомнил ему царя пернатых не только этой позой, но и величавой «неподвижностью. Бесстрашное бронзовое лицо Чингисхана, платиновый блеск седой шевелюры и мертвые зрачки, смотревшие вперед. Если что-либо привлекало внимание Хамалетдинова, он сразу поворачивал голову на сорок пять или же на девяносто градусов. Посмотрит секунду и тут же вернет голову на место, в первоначальное положение. Точь-в-точь как орел. И молчит Хамалетдинов, как форменный истукан. С таким встретишься с глазу на глаз в темном переулке, так сам за милую душу отдашь часы и кошелек!

Игорь Петрович в ужасе закрыл глаза и громко застонал. Сидевший рядом Перчик отложил в сторону старую газету и подозрительно уставился на Обновленского.

— Что с вами, Игорь Петрович?

— Душно, Аркадий Самойлович, дышать нечем, — пожаловался Обновленский, подавленный, кроме всего прочего, густым запахом остывшего табачного дыма, человеческих испражнений и потеющих ног. — Нельзя ли открыть форточку?

— Нельзя, — ласково ответил Перчик. — За это, мон шер, дают пять суток карцера.

— Почему? Для чего же тогда сделана форточка?

— Чтоб вы знали, Игорь Петрович, если очень захотеть, то через форточку можно переговариваться с теми, кто сидит в соседних камерах, — объяснил Перчик. — А администрации следственного изолятора, сами понимаете, это не по душе.

— Но, согласитесь, духота невозможная.

— Придется терпеть, — утешил Перчик. — По расписанию в десять у нашей камеры полуторачасовая прогулка, вот тогда подышите чистым воздухом, а цирик тем временем проветрит камеру.

— Простите, как вы сказали?

— Цирик, — повторил Перчик и сочувственно улыбнулся Обновленскому. — Так у нас, чтоб вы знали, называют надзирателя... Изолятор — это особый мир, Игорь Петрович, здесь все не так, как на воле. И язык тоже особый. Вообще-то надзиратели официально именуются контролерами, что, сами понимаете, звучит приличнее, но...

Обновленский провел свою первую ночь в камере и ничего не знал о здешнем быте. Да и откуда ему было знать, если еще сутки назад он ни сном, ни духом не ведал, что окажется за решеткой? Неприятности, правда, начались еще в августе, но кто тогда мог подумать, что он попадет в следственный изолятор?

Все началось с обыкновенной милицейской повестки. Его вызвали на допрос. Допрашивал мальчишка-лейтенант с короткими усиками.

— Игорь Петрович, у меня к вам всего один вопрос, — сказал он после того, как заполнил бланк протокола с анкетно-биографическими данными свидетеля и под расписку предупредил Обновленского об ответственности за дачу ложных показаний или за отказ от дачи показаний. — Часто ли вы берете с больных деньги за производство абортов?

— Никогда такого рода делами не занимался, — твердо ответил похолодевший Обновленский и тотчас достал из кармана пачку сигарет «Кент». — Э, у вас курят?

— Пожалуйста, курите. — Лейтенант пододвинул к нему мятую пачку «Краснопресненских» и продолжал писать.

— Благодарю, предпочитаю свои, — сказал Обновленский, щелкая японской зажигалкой «Принц».

— Значит, денег ни разу не брали? — переспросил лейтенант. — Так и писать, Игорь Петрович?

— Так и пишите, товарищ лейтенант.

Деньги Обновленский, разумеется, брал, причем делал это многие сотни или даже тысячу раз. Все берут. Вымогательством он никогда не занимался, об этом не могло быть и речи, но если люди сами дают и к тому же просят, чтобы он взял деньги, то почему, собственно, не брать? Не на облаке живем и не в безвоздушном пространстве, а в суровых условиях денежного обращения. Если, скажем, обладающая достатком женщина хочет, чтобы ей сделал аборт талантливый хирург-гинеколог с ученой степенью и обширной практикой, а не какой-то дежурный коновал с руками холодного сапожника, что в этом плохого? Ровным счетом ничего. Игорь Петрович со спокойной совестью брал деньги за свой труд, знания и, если хотите, за мастерство, и никто от этого не страдал — ни другие врачи, ни больные, ни государство. С точки зрения врачебной этики это выглядело, конечно, не лучшим образом, но этика — штука растяжимая и к милицейскому аппарату прямого отношения не имеет. И милиционеры тоже хороши— теряют время на ерунду, отвлекаясь от действительно важных проблем беспощадной борьбы с преступными элементами, раздраженно думал Обновленский, с растущей неприязнью рассматривая склоненную над протоколом голову следователя.

— Часто ли вы производите аборты лицам, не проживающим на территории района, который обслуживает ваша больница? — спросил лейтенант, приглаживая усики.

— Такие случаи бывают, — спокойно ответил Обновленский. — Не часто, но бывают. А что вы находите в этом крамольного?

— Ничего не нахожу... Игорь Петрович, расскажите о том, как это происходит? Если можно, то со всеми подробностями.

— Время от времени с такого рода просьбами ко мне обращаются мои коллеги, друзья и, наконец, просто знакомые, что, принимая во внимание мою, так сказать, профессиональную квалификацию, вполне естественно, — снисходительным тоном произнес Обновленский. — Когда у нас есть свободные места, что, кстати, бывает сплошь и рядом, я беру у просительницы направление из районной консультации, иду к Анне Иосифовне, которая заведует нашим гинекологическим отделением, и прошу ее разрешения положить пациентку. Она пишет резолюцию на направлении, и все — вопрос, так сказать, исчерпан.

— Если я правильно понял, то без разрешения завотделением больных из других районов к вам не принимают?

— Разумеется. Анна Иосифовна у нас полная хозяйка.

Неужели Аннушку вызовут в милицию? — мелькнуло в голове Игоря Петровича, пока лейтенант записывал его слова в протокол. Ну и что это им даст? Когда он просил Аннушку поместить к ним ту или иную пациентку, она это делала из чистой любезности, потому что старушка его уважает и дорожит им. Кроме них двоих, сложные операции делать больше некому, и Аннушка крепко за него держится. Пусть допрашивают старуху хоть до страшного суда, только время зря потратят. Тут Игорь Петрович окончательно успокоился и аккуратно погасил окурок.

— Вы случайно не помните, сколько больных из других районов поместили в отделение по вашим просьбам с 1 января текущего года? — осведомился лейтенант. — Пять, десять, сорок?

— Случайно не помню, но полагаю, что человек двадцать пять.

— Фамилии не подскажете?

— Увы, товарищ лейтенант, на фамилии у меня память дырявая.

На этом допрос закончился. Игорь Петрович, не читая, в трех местах подписал протокол и уехал в платную поликлинику, где консультировал дважды в неделю с шестнадцати до восемнадцати часов. Он надеялся, что больше не встретится с усатым лейтенантом, однако его надеждам не суждено было сбыться.

Его вызвали снова через три дня, потом, с интервалом в неделю, еще дважды, а в середине октября лейтенант объявил Игорю Петровичу постановления о возбуждении против него уголовного дела и о предъявлении обвинения по признакам части 2 статьи 173 Уголовного кодекса РСФСР, предусматривающей ответственность за неоднократное получение должностным лицом лично или через посредников, в каком бы то ни было виде, взятки за выполнение или невыполнение в интересах дающего какого-либо действия, которое должностное лицо должно было или могло-совершить с использованием своего служебного положения.

— Вы что, не в своем уме? — воскликнул Обновленский. — Я же не должностное лицо и отродясь таковым не был!

— Напрасно горячитесь, — сказал лейтенант. — Если вы действительно невиновны, вам опасаться нечего. Вы меня поняли?

— Не понял и не желаю понимать! Я обыкновенный хирург, а не какой-нибудь начальник!

— Все совсем не так просто, как вам сейчас кажется, — возразил лейтенант. — Получение вами дополнительного денежного или иного вознаграждения за ваш труд в виде добровольных подарков благодарных пациентов не образует состава преступления. По долгу службы я ограничился бы тем, что сообщил указанные факты по месту вашей работы для принятия мер дисциплинарного или общественного воздействия. Но на предыдущем допросе вы сами подтвердили, что с 16 января по 24 апреля, а также с 1 по 29 июня текущего года замещали заведующую отделением Анну Иосифовну Косолапову. Показать вам протокол?

— Какое имеет значение, что я замещал Анну Иосифовну? Разве это что-либо меняет?

— Многое меняет, Игорь Петрович... — Лейтенант покачал головой. — В данный период вы, хотите того или нет, были должностным лицом со всеми вытекающими отсюда последствиями. Теперь поняли?

— Ваши действия попахивают произволом, оскорбляющим честь и достоинство советского врача! — взорвался Обновленский, тотчас сообразивший, что под ним горит земля. — Я этого так не оставлю!

— Вы, Игорь Петрович, вправе жаловаться куда угодно, — невозмутимо ответил лейтенант. — Если вы невиновны, то, повторяю, бояться вам нечего, а если виновны, то суд учтет ваше чистосердечное признание при определении меры наказания за содеянное... Поверьте, правда всегда лучше.

— Мне признаваться не в чем! — крикнул Обновленский. — Вы, очевидно, считаете меня преступником, но я честный человек!

— Не надо патетики!..

Следователь задал ему несколько, в сущности, второстепенных вопросов и отпустил на работу, взяв у Игоря Петровича в качестве меры пресечения подписку о невыезде. А три дня спустя начались очные ставки, которые вскоре закончились. Причем не просто так, а бесславно для усатого пинкертона. Две больные — Волынская и Добронравова, краснея от стыда, подтвердили, что передавали Игорю Петровичу за помещение в больницу и производство аборта деньги в сумме соответственно пятьдесят и семьдесят рублей, а третья — Григорьева, которую Обновленский вообще не запомнил, расплакалась и заявила, что отказывается от ранее данных показаний. Никаких денег доктору она не давала и выдумала все это под подсказку следователя, напугавшего ее угрозой сообщить о неискреннем поведении в комсомольскую организацию по месту работы. Она — девушка и как огня боится огласки истории с абортом.

Игорь Петрович презрительно взглянул на лейтенанта, в растерянности дергавшего свои усики, ушел, не простившись с ним, а вечером по совету ближайшего друга, Бориса Борисовича Бархатова, написал жалобу на следователя. Через десять дней его вызвал к себе хмурый пожилой человек в штатском и сообщил о том, что жалоба рассмотрена, следователь лейтенант Кормилицын от ведения дела отстранен, и оно передано ему — капитану Кабанову Ивану Михайловичу. Капитан куда-то торопился и в тот день вопросов не задавал, что было на руку Обновленскому. Дело в том, что Игорь Петрович не терял времени даром, по регистрационным документам восстановил в памяти фамилии всех пациенток, от которых получал деньги в печальный период пребывания должностным лицом, установил их адреса, а также людей, рекомендовавших этих женщин, побывал у каждой с предостережением насчет возможного вызова в милицию и с предложением вернуть гонорар. Противная, прямо скажем, процедура возвращать деньги, но в его положении это был лучший выход из игры. Пациенток оказалось пятьдесят восемь, и за эти дни он сумел встретиться с тридцатью двумя. Напугались все без исключения, но обратно взяла деньги только одна женщина со странной фамилией Фабрикат. Одиннадцать из них рассказали Игорю Петровичу, что уже побывали у лейтенанта Кормилицына, однако ни в чем не признались, а пятеро, безутешно рыдая и ломая руки, поведали, что у них не хватило мужества и они предали доктора. Правда, две поклялись, что на очной ставке откажутся от своих показаний, а остальные — Лазаренко, Рябинкина и Мишкевицер — ревели, как белуги, и Обновленский так и не понял, как они поведут себя в дальнейшем. Итак, из тридцати четырех (включая сюда Волынскую и Добронравову) максимум пятеро подтвердят факт передачи денег (из них три пока под вопросом). Оставались еще двадцать четыре пациентки, но увидеться с ними он, увы, не успел.

Вчера капитан Кабанов вызвал его на допрос к десяти утра и после двухчасовой, бесполезной для обеих сторон беседы сообщил Игорю Петровичу об изменении меры пресечения. Поскольку, мол, обвиняемый И. П. Обновленский, находясь на свободе, своими действиями препятствует установлению истины по делу, он, капитан милиции Кабанов, на основании статей 89 и 96 УПК РСФСР выносит постановление об изменении меры пресечения и о заключении его с санкции районного прокурора под стражу. От неожиданности Игорь Петрович растерялся, а хмурый капитан вызвал конвой, и Обновленского отвезли в следственный изолятор. Его долго оформляли и привели в камеру как раз перед ужином. Есть он не стал и все время находился в трансе. Как будто сквозь сон он слышал обрывки разговоров Перчика с Седенковым и понял, что Седенков — убийца, а позднее, после отбоя, всю ночь напролет пролежал без малейших признаков сна и думал о беде, свалившейся буквально как снег на его голову. Утром Игоря Петровича подняли на ноги в шесть часов. Он кое-как умылся и съел ту бурду, которую дали на завтрак. Бурда, разумеется, была приготовлена не на сливочном масле и вызвала изжогу, но, как ни странно, ему все равно жутко хотелось есть.

— Черт знает что! — раздраженно подумал он. Издеваться над ним вздумали, что ли? Мало того, что его, точно какого-нибудь бандита, швырнули за решетку, так пытаются еще и морить голодом? Нет, этого он просто так не оставит. Наступит такой час, когда капитан Кабанов пожалеет, что появился на свет!

Обновленский гордо поднял голову и осмотрелся по сторонам. Убийца Седенков по-прежнему сидел неподвижно, Хамалетдинов спустил воду и застегивал штаны, а Перчик уткнулся в газету и вполголоса мурлыкал себе под нос: «Две гитары за стеной, но не в этом дело...»

— Скажите, пожалуйста, Аркадий Самойлович, когда у них обед? — поинтересовался Обновленский.

— В двенадцать, Игорь Петрович.

— Дают такую же бурду?

— Примерно.

— Как же вы можете ее есть? — воскликнул Обновленский.

— Так и едим, Игорь Петрович. — Перчик нагнул голову и с добродушной усмешкой посмотрел на собеседника поверх очков с толстыми стеклами. — Между нами, девочками, говоря, голод не тетка, еще не то станете есть... И с каким аппетитом!

— Но это же черт знает что!

— Мон шер, к чему так волноваться? — мягко произнес Перчик. — Чтоб вы знали, на питание подследственных положена определенная сумма, и, как мне кажется, администрация изолятора еще ни разу ничего к ней не добавляла из своей зарплаты...

— Как же вы живете? — поразился Обновленский.

— Как видите, живем и помирать не торопимся, — рассмеялся Перчик. — Хлеба вдоволь, так что жить можно. Кроме того, нашему брату передают продуктовые передачи от родственников. А если у вас есть деньги — можете кое-что выписать в нашей лавочке.

— Это уже лучше! — обрадовался Обновленский, подумав о том, что мама наверняка возьмет на себя заботу о его пропитании. Неплохо, если для начала она сообразит переслать ящик «Боржоми» и приличный ломтик запеченной телятины.

— Чтоб вы знали, Игорь Петрович, вам крупно повезло, что вы попали именно в нашу камеру, — заметил Перчик. — Народ у нас приятный, и, главное, все получают посылки с воли. Так что вам у нас понравится.

— Почему вы так думаете?

— Я не думаю, Игорь Петрович, я это знаю, — с некоторым апломбом ответил Перчик. — Если в камере получает посылки только один человек, лучше не получать их совсем.

— Почему? — Слова Перчика озадачили Обновленского.

— Все отнимут и съедят на ваших же глазах. А вам, между нами, девочками, говоря, ни крошки не достанется.

— На каком основании?

— Без всякого основания, Игорь Петрович. Это и-з-о-л-я-т-о-р, а не институт благородных девиц. Здесь, чтоб вы знали, все наоборот.

— Что вы подразумеваете, Аркадий Самойлович? Объяснитесь...

— А что ни возьмите, Игорь Петрович. Вот, к примеру, наш цирик. Вы заметили, что он обращается ко мне с несравненно большим почтением, чем ко всем остальным? Как вы думаете, почему?

— Понятия не имею.

— Чтоб вы знали, только потому, что я сижу здесь четвертый раз! — с гордостью произнес Перчик и иронически поклонился Обновленскому. — На воле это, сами понимаете, недостаток, а в изоляторе — достоинство... Опытный заключенный, порядки изучил назубок, надежная опора администрации.

— За что вы попали сюда? — спросил пораженный Обновленский.

— Улыбнитесь, Игорь Петрович, — в ответ попросил Перчик.

Обновленский растянул губы в улыбке.

— У вас хорошие зубы, такие зубы, сами понимаете, надо беречь, — посоветовал Перчик. — Будете задавать глупые вопросы — выбьют их к чертовой матери... Как вы думаете, почему вас поместили на нижнюю полку?

— Понятия не имею. Там было свободно, вот и поместили.

— Если бы! — Перчик усмехнулся. — Чтоб вы знали, Игорь Петрович, у нас в почете верхние полки. Они достаются людям в прямой зависимости от тяжести совершенных ими преступлений. Вы, если не ошибаюсь, взяточник?

— Нет, я, к вашему сведению, честный человек! — неожиданно для себя сорвался Обновленский. — Из меня хотят сделать взяточника, но этот номер у них не пройдет!

— Ну-ну, распетушился! — примирительно воскликнул Перчик. — Приберегите свой запал для следователя и судей, а мне, сами понимаете, плевать на это с высокой елки... Раз вы хотите быть честным, будьте им, это ваше личное дело. Однако, мон шер, статья у вас, чтоб вы знали, барахло, в изоляторах и в колониях взяточников не жалуют. Хуже, пожалуй, только тем, кто злоупотреблял служебным положением, а также растлителям малолетков и педерастам...

— Что же здесь котируется? — спросил Обновленский.

— Только тяжкие преступления, — вполголоса ответил Перчик и подмигнул, забавно дернув лысой головой. — Такова традиция. Вот Коля Седенков, к примеру, вне конкуренции. А из оставшихся — Хаким Абдрашитович Хамалетдинов.

— Почему?

— Хаким Абдрашитович проходит по статье 93-прим!

— Что это за статья?

— Плохая статья, Игорь Петрович, очень плохая... Хищение социалистической собственности в особо крупных размерах, то есть свыше десяти тысяч рублей и, сами понимаете, до многих миллионов.

— Кто же он такой? — прошептал Обновленский.

— Он артист, — с завистью ответил Перчик. — Известный артист-мотоциклист. Гонки по вертикальной стенке, разве не слышали?

— Нет, не слышал.

— Вы не шепчите, а говорите нормально, — посоветовал Перчик. — У нас, чтоб вы знали, шептаться не модно. Это здесь не любят.

— Извините меня, Аркадий Самойлович!

— А я не в претензии, Игорь Петрович. Важно, чтобы другие сокамерники на вас не обиделись.

— Я больше не буду, — по-мальчишески сказал Обновленский, которому все больше и больше нравился Аркадий Самойлович. — Вы позволите мне задать вам вопрос, Аркадий Самойлович?

— Задавайте, мон шер, — ответил Перчик, явно польщенный вежливостью Обновленского.

— По какой статье вы здесь проходите?

— У меня — 92, часть 3.

— Простите, а что это значит?

— Хищение социалистической собственности в крупных размерах, Игорь Петрович, — сокрушенно пояснил Перчик. — А крупные размеры, чтоб вы знали, начинаются от двух тысяч пятисот рублей и кончаются на десяти тысячах. Дальше — 93-прим...

— Так сколько же вы... того? — не удержался Обновленский.

— Это сложный вопрос, Игорь Петрович. На меня вешают три тысячи шестьсот семь рублей с копейками, а я признаю только две сто сорок пять. Остальные суммы у нас со следователем в разногласиях.

— Какой смысл в этих разногласиях? — простодушно полюбопытствовал Обновленский.

— Большой смысл, Игорь. Петрович, громадный смысл, — задумчиво ответил Перчик. — В этом, чтоб вы знали, вся моя жизнь...

— Аркадий Самойлович, как, по-вашему, стоит признаваться? — уловив изменение в настроении собеседника, Обновленский переменил пластинку. — Это выгодно?

— Как вам сказать, Игорь Петрович?.. И да, и нет. С одной стороны, согласно пункту 9 статьи 38 УК РСФСР чистосердечное признание, явка с повинной, а также активное способствование раскрытию преступления признаются обстоятельствами, смягчающими ответственность, а с другой стороны, Фрайштадт утверждает, что добровольно признаются, сами понимаете, только полные идиоты. Он считает, что признаться никогда не поздно.

Обновленского подмывало спросить, кто такой Фрайштадт, но он вспомнил совет Перчика по поводу сбережения зубов и спросил о другом:

— Аркадий Самойлович, а вы юридический кончали?

— Я закончил восемь классов в 1941 году и с тех пор, к несчастью, нигде не учился. Бессистемно работал над собой всю сознательную жизнь, а вот учиться мне не доводилось.

— Откуда же вы досконально знаете уголовное право?

— Много читаю, Игорь Петрович, и, повторяю, работаю над собой. Между нами, девочками, говоря, здесь изумительная библиотека, рекомендую воспользоваться. Сейчас я читаю Мельникова-Печерского, а на прошлой неделе — Дюма-сына.

— Непременно воспользуюсь вашим ценным советом, Аркадий Самойлович, непременно... Кстати, вы не угостите меня сигаретой? Я, знаете ли, попал к вам совершенно неожиданно, так сказать, экспромтом и, как назло, остался без сигарет.

— Курите, Игорь Петрович, — ответил Перчик, протягивая пачку «Примы». — Вы новичок, и мой долг помочь вам на первых порах.

— Благодарю вас, Аркадий Самойлович, — сказал Обновленский, с удовольствием вдыхая непривычно горький дым дешевой сигареты. — Вы очень любезны.

— Человек, Игорь Петрович, и в изоляции, сами понимаете, должен оставаться человеком.

— Я из тех, кто помнит добро и кто отвечает сторицею, — назидательным тоном произнес Обновленский. — Подождите, моя мама узнает, где я, и засыплет нас посылками. Вот тогда я вас щедро отблагодарю, Аркадий Самойлович.

— Ишь какой быстрый! — Перчик усмехнулся и почесал морщинистую щеку. — Нам разрешают одну передачу в месяц весом до пяти килограмм, и деликатесами там не пахнет. Передают лук, чеснок, сахар, курево, сало, сыр, твердую колбасу, — словом, товар, который не портится. Холодильника тут не держат, потому что мало места.

Обновленский расстроился из-за того, что надежда на домашнее питание лопнула, можно сказать, в зародыше.

— Ничего, скоро вы, Игорь Петрович, к нашей жизни привыкнете. Это, чтоб вы знали, диалектика. Маркса, небось, начисто позабыли?

— Что вы подразумеваете?

— Я говорю вам о вторичности сознания.

— Ах, это... — Обновленский махнул рукой. — Аркадий Самойлович, давно вы здесь?

— В камере? — уточнил Перчик. — С четырнадцатого мая одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого года от рождества Христова...

Пять месяцев и шесть дней, мысленно подсчитал Обновленский и с восхищением посмотрел на собеседника. Ведь как держится —- точно молодой бог! А между тем человеку явно за шестьдесят, виски седые, плешь громадная, морщин тьма-тьмущая, под глазами темные мешочки (почки, по-видимому, далеко не в идеальном состоянии), а выражение лица и особенно глаз — задорное, дружелюбное.

— И сидеть мне еще долго, — помолчав, продолжал Перчик. — Следствию конца-края не видно. А про суд я и думать боюсь, еще на год работы.

— Как же так? — вновь ничего не понял Обновленский, помнивший, что Нюрнбергский процесс занял куда меньше времени.

— А вот так, мон шер. Даже я со своим немалым опытом такого дела не помню. И, чтоб вы знали, подозреваю, что Фрайштадт тоже не помнит. Если сравнить наше уголовное дело с мировым океаном, то я не дельфин и даже не треска, а мойва. Не пробовали мойву? И не пробуйте, а ну ее к чертовой матери! Что вас еще интересует, Игорь Петрович?

— Многое, уважаемый Аркадий Самойлович, — признался Обновленский. — Вы такой изумительный собеседник!

— Ладно, будем считать, что я наповал сражен вашим комплиментом. Короче, что вы хотите узнать обо мне?

— Неужели вы уже трижды судились?

— Почему вы так думаете? — Перчик подозрительно сощурился.

— Вы же сами сказали, что сидите четвертый раз, — смущенно объяснил Обновленский. — Так ведь?

— Правильно, я здесь в четвертый раз, однако судили меня пока единожды.

— А два раза вас отпускали? — оживился Обновленский. — Так и не сумели доказать вашу виновность?

— Нет, мон шер, доказать-то они доказали, но мне тогда крупно подфартило... — Перчик усмехнулся. — Я, чтоб вы знали, везучий: дважды попадал под амнистию и, сами понимаете, отделался легким испугом... А когда меня все-таки осудили, то дали условный срок, и я быстренько оказался дома, под башмаком у жены...

— За что же вас столько раз сажали?

— Я, чтоб вы знали, узкий специалист, моя «родная» статья — 92. Был случай, когда меня привлекали по 147 за мошенничество, но это ерунда, грехи молодости. Фрайштадт считает, что в наше время бурного научно-технического прогресса каждый умный человек должен быть узким специалистом, то есть знать что-то одно, но, сами понимаете, на уровне Академии наук... В своей жизни я хватался за разные дела и горел на этом, как шведы под Полтавой. Первый раз я едва не сгорел в артели, где мы на пару с великим Яковом Борисовичем Гонопольским что хочешь делали из импортной пряжи, второй раз я горел тоже в артели, где мы выпускали «левое» мулине, а третий раз я крупно горел в лечебно-производственных мастерских при психиатрической больнице, где сумасшедшие под моим мудрым руководством производили бигуди из полиэтилена. Это была самая лучшая работа за всю мою головокружительную карьеру...

— Почему? — спросил Обновленский.

— Сумасшедшие — самые добросовестные работники, — убежденно произнес Перчик. — Работают без всяких перекуров, не занимаются болтовней и делают все по первому требованию. Если бы меня не посадили, я, сами понимаете, ни за что бы оттуда не ушел... А теперь я сгорел дотла, но об этом как-нибудь в другой раз. Вы, наверное, думаете, отчего вдруг оптимист Перчик повесил свой длинный нос? Имейте в виду, Игорь Петрович, что мне скоро пятьдесят лет, я инвалид Отечественной войны. Сколько мне будет, когда я вернусь к жене и к детям? А?.. Не знаете? Я тоже этого не знаю. Кому я понадоблюсь через десять лет? Кто возьмет в солидное дело больного и хромого старика? Вы возьмете?

— Возьму, — твердо ответил Обновленский.

— Вы добрый человек, Игорь Петрович, но вы не деловой человек, — с грустью констатировал Перчик, сопроводив слова тягостным вздохом. — Ладно, будем считать, что я облегчил себе душу. А пока давайте-ка сделаем перерыв. До прогулки мне надо кое-что обдумать, да и вам полезно потренировать мозги.

Перчик — это удача! — решил ободрившийся Обновленский. В пиковом положении чрезвычайно важно иметь рядом опытного советника, которому можно довериться. Стоп!.. Игорь, ты сошел с ума! А если он провокатор? Нет, это чушь собачья! Но не следует забывать, что слепо доверяться малознакомым людям могут лишь круглые дураки. Он, Обновленский, использует Перчика где только можно, а выворачиваться перед ним наизнанку поостережется. К чему откровенничать с Перчиком? Подчеркнуто вежливо обратившись к нему и получив в обмен на одного «Аркадия Самойловича» залп из трех «Игорей Петровичей», Обновленский быстро распознал слабость старого махинатора, который оказался падким на церемонное обращение. Правда, у Перчика нет-нет да и прорывается наружу донельзя шпанистая вульгарность, но, исходя из сугубо практических соображений, придется закрыть глаза на это... Игорь Петрович обязан быть дипломатом, от этого у него не убудет. А пока надо внимательнейшим образом обдумать расположение фигур на шахматной доске. После хода белых он попал в камеру, и его позиция заметно ухудшилась, но еще не все потеряно. Поэтому надо без спешки подсчитать все ресурсы защиты и готовиться к отпору.

Прежде чем глубоко уйти в свои мысли, Обновленский снова посмотрел по сторонам. Сквозь слоистую пелену табачного дыма вырисовывался силуэт Перчика, сидевшего на унитазе с сигаретой в зубах, а напротив — бесстрастная маска Чингисхана. Седенков по-прежнему смотрел в окно, где виднелся крошечный кусочек неба, а на его лице блуждала бессмысленная улыбка.

— Блаженный! — презрительно подумал Обновленский. От страха, вероятно, сдвинулся по фазе и стоит на полпути к той мастерской, где Перчик организовал выпуск пластмассовых бигуди!

По натуре Игорь Петрович добр и отзывчив, так все говорят, но ему нисколько не жаль Седенкова. Наш мир прекрасен и в то же время чертовски жесток, в нем выживают только сильные личности, а всякая шваль живет лишь постольку, поскольку не пробил ее час. Как, скажем, насекомые, резво порхающие над магистральным шоссе. Разные там жучки, бабочки, стрекозы и прочие летающие твари. И так до тех пор, пока не промчится сверкающий автомобиль, который протаранит сотню или даже тысячу этих козявок и оставит их подыхать на асфальте с выпущенными наружу кишками. Чего же, спрашивается, их жалеть? Все равно они либо пойдут на обед птицам, либо дружно передохнут с наступлением осени. Такова жизнь... Поэтому лучше сосредоточиться на своих заботах.

Итак, первое — как раздобыть информацию о позиции тех двадцати четырех пациенток, с которыми он не успел встретиться? Это, пожалуй, ключевая проблема, ибо Игорю Петровичу пока неизвестно точное число проходных пешек, находящихся в распоряжении капитана Кабанова. Думай, Игорь, думай, от того, как ты сумеешь разгадать эту загадку, зависит многое, слишком многое...

 

2

Седенков уже четвертый месяц содержался в следственном изоляторе, был старожилом и как-то пообвык. Привыкнуть к камере никак невозможно, а вот приспособиться человек может, считай, к любым условиям. Первый месяц молчал, как пень, на второй сделался разговорчивым, а на третий, как следствие закончилось, Колино настроение менялось по нескольку раз на дню. То тоска одолеет так, что тянет выть по-собачьи, то отпустит душу на часок-другой, и тогда видится ему июльский теплый денек, когда они семьей на огород ходили. Сам Николай в одних трусах, босой и пропотевший, окучивает картошку, Тоня в беленьком платочке полет грядки с клубникой и огурцами, а дочурка Настенька на крылечке сторожки с куклой своей играется. Земля с ночи как следует еще не прогрелась и приятно холодит ноги, а на сердце, считай, птицы поют на разные голоса, и работается в охотку, легко и сноровисто. А как припечет к полудню, они с Тоней друг дружку обливают из шланга. Настенька тоже смеется и под струю водяную залезть норовит. Да, было это и нет этого...

Прежде он боялся суда настолько, что отнимались ноги. Страшил его не приговор, а люди. В суде ведь тьма народу, а народ на него обозливши. На свидании — следователь Михаил Максимыч, спасибо ему, дозволил разок встретиться до суда — Тоня сказывала, что пенсионер Фадеич из квартиры напротив, тихий такой старичок, после того как побывал у них дома понятым при обыске, вконец рассвирепел и подбил народ писать самому главному судье, чтобы его, Колю Седенкова, расстрелять как бешеную собаку. А помимо того, сказывала Тоня, Настенька приходит из школы вся в слезах. Дети в классе с ней знаться не хотят, а Витя Головкин, Федора Сергеича из шестого сборочного сынок, плюнул ей в лицо и отсел за другую парту. Не желаю, дескать, с тобой рядышком сидеть, потому как папка твой палач и фашист... Тоня мыслила напрочь забрать Настеньку из той школы, да учительница Ирина Германовна отговорила. Дети — это дети, вскоре они, мол, все позабудут. Оттого-то все дни и ночи, сидя в камере, он жалел Тоню, а еще больше — Настеньку. Восемь годов девочке, кто ей папку заменит?

Про расстрел он много не мыслил. Сначала было не до того, а потом следователь Михаил Максимыч сам поведал Николаю, что статья ему выходит не расстрельная. Возбудили против него уголовное дело по статье 102, пункт «а», за умышленное убийство из корыстных побуждений, где наказание — смертная казнь или срок от восьми до пятнадцати, но на поверку вышла ему другая статья — 103, по которой срок положен до десяти годов. А защитник, Матвей Филиппыч Цыпкин, когда дело вместе читали, совсем успокоил Николая, заверив, что суд во все вникнет и переквалифицирует его на статью 104, как бы специально про него, Колю Седенкова, писанную. В той статье желанной речь идет об умышленном убийстве, совершенном в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения, вызванного тяжким оскорблением со стороны потерпевшего. По 104-й статье наказание не в пример мягче — до пяти годов лишения свободы. С той поры Николаю захотелось, чтобы суд скорее прошел, и судьба его верно определилась. Он хотел побыстрее получить срок, очутиться в колонии и ударно работать, чтобы раньше на волю выпустили. А там взять Тоню с Настенькой и завербоваться куда-нибудь на дальнюю стройку, где никто про них не слыхал и где они заживут наново. Эх, сколько бы ни дали, лишь бы скорее.

Суд начался на прошлой неделе. Первый день Николай сидел, низко опустив голову, и в зал ни разу не глянул. На судей поглядел, а в зал — ни-ни. Двое судей ему понравились, а один — инвалид однорукий, слева сидевший, — показался чересчур злым и привередливым. Однорукий сидел, насупившись и глядел на Николая хмуро, а когда Матвей Филиппыч расспрашивал свидетелей — щурился и мотал головой. Зато двое других — седой мужчина посередке и пожилая врачиха из горбольницы, принимавшая у Тони роды и сейчас сидевшая справа от главного, — были, по всей видимости, люди добрые и справедливые. На другой день он начал потихоньку как бы ненароком поглядывать в зал, увидел Тоню, Люсю Фокину из цехкома, ребят из третьей сборки и цельную кучу пенсионеров. Те глядели на Николая, с укоризной, а знакомые ребята — обыкновенно, как на человека, а не на волка тамбовского.

Николай долго мыслил, что же сказать в своем последнем слове. Матвей Филиппыч твердой установки ему не дал, а только посоветовал высказаться короче, от сердца, чтобы судьи поняли, что творится у него на душе. Но когда подошел черед его слову, главный судья объявил перерыв на три дня, а с выходными — все пять суток получилось. Николай, ясно, испугался, а Матвей Филиппыч, спасибо ему, успокоил. Закон такой имеется, что в конце процесса, после слов обвиняемого, суд должен удалиться в совещательную комнату и заседать там до тех пор, пока приговор не вынесет. А приговор — документ серьезный, каждая, считай, буковка на своем месте должна стоять. Оттого-то судья прослушает дело, объявит перерыв и загодя напишет приговор, чтобы потом не мучиться и тот закон не нарушать. По смыслу, мол, все правильно, потому как после прений сторон дело суду ясное и без последнего слова подсудимого. Соль в том, что миг этот единственный и самый удобный — как только последнее слово прозвучит, перерыв уже не объявишь, не положено.

Объяснение Матвей Филиппыча Николай своим умом понял, но ум — одно, а сердце — другое. Муторно на душе, и состояние такое, будто грибов поганых наелся. Ни с кем словом не перемолвится и сокамерников не замечает, словно их нет вовсе. И без устали перебирает прожитую жизнь, чтобы от приговора как-то отвлечься...

Детство Николай вспоминать не любит. Рос он в сельской местности, войны и оккупации по малолетству не запомнил, рано осиротел и, будучи подростком, мыслил только об одном — как бы скорее призвали в армию. Когда подошел срок, к своей большой радости, Николаи попал в громадный по его тогдашнему понятию город Ярославль, служил в автомобильном батальоне и выучился там на слесаря. А в увольнении спервоначалу терялся, потому как все городское было ему в диковинку: народ друг с дружкой на улице не здоровается, трамваи грохочут по-страшному, и заводы, заводы, заводы. Не было в Николае той развязной городской бойкости, без которой там и делать-то нечего, он чурался людей и в одиночку ходил то в кино, то в цирк. Потом мало-помалу пообвыкся, притерся, и появились у него городские женщины, не имевшие, считай, ничего общего со своими деревенскими товарками.

В армии Николай сдал за семилетку и определился, что в деревню ни под каким видом не вернется. Жить он станет в городе, женится на городской и поступит на производство. Выбор куда как богатый: каждую неделю к ним в часть вербовщики с разных мест наведываются, на заводы и стройки манят и всякие блага наперебой сулят. И общежития благоустроенные, и квартиру в течение пяти годов, и заработок подходящий. Не жизнь, а сказка: отопление — от радиатора, вода горячая — в кране, на кухне — газ, а в магазине — что твоя душа пожелает. Перво-наперво скопит на мотоцикл, потом зимнее пальто справит, и тогда, елки-палки, жениться можно. Выберет он себе жену видную, сдобную и чтобы в конторе работала, на счетах считала счетоводом, а бывает, и на арифмометре. За приданым он не охотник, но хотелось бы, чтобы у невесты шуба имелась, белье разное, матрас чтоб был и подушек много. Больших две, средних тоже две, малых две и совсем маленьких две. Становить чтоб их на кровать горками: одна горка в изголовье, другая — в ногах. И покрывало чтоб было с кистями...

Демобилизовали его в шестьдесят третьем, и поехал Николай под Ленинград, на большущий заводище, где шагающие экскаваторы делают. Поселился он в общежитии, месяца три походил в учениках, а потом сдал на разряд и стал рабочим третьего сборочного цеха. Зарабатывал подходяще, приоделся и за полтора года почти что скопил на мотоцикл, но вышла тут ему судьба жениться не так, как мыслилось.

Напротив ихнего заводского общежития стояло общежитие стройтреста, два подъезда мужских, а два — женских. Вот из того общежития гулял Николай с Тоней, которая штукатуром работала. Гулял просто так, для своего мужского баловства и провождения времени, планов не планировал и расписываться с ней не намеревался. Тоня на три года старее Николая и мужиков, видать, поимела будь здоров сколько. Но, должно, умом бабьим дошла, что к своему краю надобно прибиваться, и вцепилась в Николая, как клещ лесной. А ему-то невдомек, что Тоня намертво лепится, он про то и в голову не брал. Сама она маленькая, шустрая такая, мордашка подмалеванная, и нрава веселого. А нашему брату чего надобно? Наше дело не рожать...

Отгуляли они весну, лето и осень, а к ноябрьским дням Тоня возьми и скажи: «Так, мол, и так, жду, мол, ребенка. И тебя, Николай Васильич, ни в чем не неволю. Хочешь взять меня в жены — бери, пойду с радостью и буду тебе верным другом до смертного часу. Не захочешь — сделаю аборт, и, считай, разговор наш не начинался. Словом, твой верх, как скажешь, так оно и будет».

Призадумался тогда Николай, крепко призадумался — на неделю с гаком. Что болтали про Тоню, он на то плевать хотел! Мало чего люди треплют промеж себя, языкастый нынче народ, а вот насчет совести у них у самих не больно-то богато. Ежели всем им верить, мысли перепутаются и круговерть в мозгах пойдет. Жить надо с оглядкой на людей, однако своим умом. Это раз! Что Тоня не городская, это, считай, нам тоже не в убыток. Городские к городским лепятся, как свояк к свояку, а на тебя, на деревенского, сверху вниз поглядывают, будто на коровью лепешку. Ежели на такой цаце жениться, так она, бывает, запряжет тебя в сани и давай погонять почем зря. Пускай нынче женщин хоть в директоры берут или даже в министры, дело хозяйское, он не против, а в своей семье Николай набольший, и точка. Тут вроде с Тоней промашки не выйдет. Это два! Что ребеночка, считай, в подоле притащила, — нате вам, Николай Васильич! — так оно, ежели поразмыслить, не беда. Ему двадцать четвертый пошел, ей двадцать семь стукнуло, — когда же детей рожать, как не сейчас? Самые года подходящие. Это три! А что Тоня телом не сдобная, так и в том особой беды нету. Разродится, и, даст бог, дородность в ней проявится. Ежели белого хлеба с парным молоком ей побольше скармливать и горох почаще тушить на нутряном сале, так она живо вес наберет. Это четыре! А что еще? Вроде бы все к тому, чтобы идти расписываться!

И взял Николай Тоню в жены. Расписались они под рождество, в июне народилась Настенька, а к Дню строителя дали им квартиру в новом доме. Тоня в тресте как-никак восемь лет отработала, на красной доске висела, и от постройкома ей прямо в больницу ордер принесли. Ордер, понятно, ордером, а дом заселили чуток погодя, недоделки устранивши. Квартира им вышла двухкомнатная, двадцать шесть метров жилой площади, с балконом, кухня еще пять метров, ванна и нужник вместе, полы везде крашеные — не квартира, а чистое загляденье. Деньги его, на мотоцикл скопленные, все ушли на мебель, а посуду, спасибо ребятам из цеха, им на свадьбу поднесли. В общем, живи и радуйся!

Так они и зажили, в тепле, в достатке и в душевном согласии. Днем Настенька в яслях, а они — на работе. Придут с работы, помоются, поиграются с Настенькой, убаюкают ее и садятся телевизор глядеть. А в выходной ему к обеду маленькая припасена или пара пивка. И не сам Николай ее покупает, а Тоня про то заботится, чтоб муж дома довольный был и к дружкам не лепился насчет выпивки. Когда жена мужа понимает, так та жизнь счастьем называется...

В шестьдесят седьмом, как раз когда про два выходных постановили, дали им на семью от завода шесть соток под огород. Рядышком от дому, всего с полчаса пешим ходом через посадку идти. Инженеры там домиков понаставили навроде дачек и деревца насажали для тени, а Николай с Тоней всю ту землю вскопали, камешки из нее выбрали, унавозили, потом смочили, и земля та стала как масло — жирная и щедрая. Вдоль забора Николай посадил малину, смородину и крыжовник, а на участке — картошку, огурцы, клубнику, лук, редис, морковь и свеклу. Чтоб куда инструмент сложить и, бывает, часок покемарить, он из тарной дощечки бросовой сколотил сторожку три на два с половиной метра. Можно было и просторнее ту сторожку сколотить, материала сколько хочешь за магазином валяется, бери — не жалко, но не пожелал Николай даром землю тратить. У кого руки до труда охочие, того земля напоит и накормит!

В первый год ягоды только принялись, а овощ дал такой урожай, что на всю зиму хватило с избытком. Своя картошка рассыпчатая не ровня магазинной, мелкой да морозом прихваченной — и вкус другой, и сытость не та. А соленые огурцы! Чего об том говорить — умный с полслова ухватит, а дураку год втолковывай, все одно без пользы.

Другой год огород силу набирать стал и урожай дал не чета прошлому. Ягоду Тоня в Ленинград свозила, на Кузнечный рынок, а вместе с цветами, которые они завели по совету знающих людей, выручили Николай с Тоней шестьсот сорок рубликов. И еще себя на зиму запасом подперли — тоже подспорье немалое. Николай купил-таки мотоцикл «Ява» с коляской! А на третий год огород им тыщу рублей принес, да и за зиму они кое-что поднакопили: Николай на круг двести двадцать домой приносит, а Тоня— рублей сто—сто пятьдесят. Принялся тогда Николай мыслить над покупкой «Москвича», но судьба вышла ему другая.

В осень семьдесят первого начала Тоня тосковать и с лица осунулась. Николай до поры молчал, а потом как бы ненароком:

— Чего такое с тобой деется?

— С отцом плохо.

— Помирает, должно, старый?

— Нет, Коля, хуже... Соседка его, Карповна, с месяц назад письмо прислала, что он слепой совсем, беспомощный и обиходить сам себя никак не может. Понимаешь?

— Ясное дело. А что у старика с глазами-то? Бельмы?

— Карповна пишет, будто глаукома.

— Глаукома? — удивленно произнес Николай. — Первый раз слово такое слышу... Новая какая болезнь, что ли?

— Откудова новая? — Тоня всхлипнула. — Темная вода это!

— Так бы сразу и сказывала.

— Разве в названии соль? Ничего, бедненький, не видит, только свет различает.

— Жаль старого — промолвил Николай. — Чего мыслишь делать?

— Не знаю, Коля, — плача, ответила Тоня. — Как вспомню, что он в деревне один-одинешенек, так кусок в горле застревает... Я ведь тайком от тебя с каждой получки ему десятку на пропитание посылала. Он без пенсии, все обещались, а похлопотать некому: Карповна сама едва ковыляет, а бригадир пьет без просыпу.

— Вот что, Антонина Прокофьевна, утри слезы и слушай сюда... — Николай почесал затылок и прищурился. — В субботний день на зорьке сядем на мотоцикл и махнем к старому. На месте оно видней, там и порешим...

Тесть Прокофий Иваныч жил от них за триста километров, под городом Опочка Псковской области. Выехали Николай с Тоней в четыре утра, а добрались до места в час пополудни, потому как дорога кое-где ремонтировалась да листьев мокрых на асфальте сила, захочешь — не разгонишься. А перед деревней полста километров не ехали, а, считай, по проселку из лужи в лужу переваливались. Известное дело — глина. А как добрались, так у Николая сердце защемило: деревенька маленькая, часть домов заброшенная, деревьев совсем почти нету, а какие остались, с них лист облетел, косой дождик хлещет, и все живое по избам да сараюшкам попряталось. А тестева изба — хуже не бывает, чистая развалюха, вся грязью заросла, хлам по полу раскиданный, а сами полы, должно, с год не мытые. Лежит старик Прокофий Иваныч на кровати, постельного белья в помине нету, а из тюфяка вата торчит, будто штыками его прокалывали.

Тоня, ясно, в слезы, у старого тоже глаза на мокром месте, а Николай огляделся и сразу про себя все порешил.

— Поедешь к нам, Прокофий Иваныч, — сказал он тестю. — Не на время, а насовсем, дошло?

— Дошло, Миколай, как не дойти, — радостно прошамкал старик. — Одному мне невмоготу — зиму нипочем не пережить... Я тебе в тягость не стану, ем... как воробушек. Черпачок супцу, хлебушка мягонького да чайку с сахарком. Зубов-то давно нету.

Посадили Николай с Тоней старого в коляску, укутали чем могли и покатили обратно. А приехавши домой, зажили они душа в душу. Старичок Прокофий Иваныч, хоть морщинистый весь и на глаза негодный, а веселый человек на поверку вышел, тихий и приветливый. Тоня, должно, повадкой в него пошла. Николай с Тоней, ясно, днем на работе, Настенька — в детском садике, а Прокофий Иваныч целый день на кухне у окошка сидит и знай чаи гоняет. Приноровился газ зажигать и чайник на плиту становить не хуже зрячего, так его не оторвешь — с десяток стаканов за смену выдувает. Пьет вприкуску, внакладку не уважает, и знай хлебушек наворачивает, буханки ему не хватает. Ну и на здоровьичко, нам не жалко. Чай и хлеб копейки стоят, а Прокофий Иваныч — родня, как-никак тестем считается.

По пятницам Николай брал старого в баньку, а в выходные, бывало, выводил во двор, где народ пенсионный собирается. Сам Николай с ребятами в «козла» забивает, а Прокофий Иваныч лясы с народом точит. Про войну вспомянет и про то, как колхоз у них становили, об чем хочешь потолковать способный. И домой потом топает довольный, что с народом наговорился досыта. Старушки кой-какие на Прокофия Иваныча поглядывали, а одна — из седьмого дома бабка вдовая — так все и норовила сесть с ним рядышком, под его бочок.

— Ты, Прокофий Иваныч, гляди! — упреждал тестя Николай. — Не ровен час, захомутает тебя бабка и сведет из дому!

— А мне что, Миколай, я на то согласный, — смеялся Прокофий Иваныч. — Мне годов не так чтобы много — шестьдесят три всего, я на это самое еще годный!

Так вот они жили-поживали, а к маю семьдесят третьего вышла им беда. Вернулись как-то Николай с Тоней с огорода, а дома не узнать: все вверх дном переворочено, и вещи ни одной цельной нету. Стулья переломанные, зеркала побитые, занавески с окошек сорванные, посуда — в черепки, пух из подушек по комнатам летает, и телевизор — вдребезги! А Прокофий Иваныч на полу валяется и знай хохочет дурным смехом. Сам зрачки закатил, одни бельмы торчат, и кругом рта — пена. Николай сей же миг докторов призвал, кольнули они Прокофия Иваныча, он и оклемался. Денек отлежал носом в стену, а к вечеру повинился:

— Виноватый я кругом, Миколай, не будет мне твоего прощения... Бес в меня, бывает, войдет, и крушу я все почем зря. Ты, зятек, наживал, а я, старый хрыч, тебя в разор пустил... Вези меня в деревню помирать на родимой сторонке.

Старик на оттоманке сокрушается, Тоня на кухне слезами умывается, а Николай по дому ходит, курит и про себя мыслит. Старика ежели в деревню вернуть, лето он как-то перемается, а зимой нипочем не выжить Прокофию Иванычу. По-людски это будет?.. А большой ли убыток он нанес? Мебель, считай, никуда не годная стала, потому как Настенька забывала на горшок проситься и обивку обделала, телевизор «Рекорд», в комиссионном купленный, тоже пора менять, а всякие там подушки и вовсе недорого обновить. Хрен с ним, с добром этим! Живы будем — наживем!

Призвал он с кухни Тоню и сказал им свое хозяйское слово:

— Обидел ты меня, Прокофий Иваныч, но чего не бывает между своими. Живи с нами, коли слово дашь, что чудить боле не станешь.

Тоня слезы уняла и по-доброму заулыбалась, а старик с оттоманки слез и в ноги ему трижды поклонился.

— Век не забуду доброту твою, Миколай. Ты, зятек, не сумлевайся — перебесивши, год, а то и два я смирный.

Сказано — сделано: старье Николай частью выкинул, частью привел в божеский вид и перетащил на огород, в сторожку, а накупили они с Тоней все новое, одно другого краше. Мебельный гарнитур взяли чешский, «Кармен» названье ему, тыщу двести девяносто отдали. Оттоманка большущая, зеленая, и кресла два мягкие, что твой пух. Стулья, правда, хлипкие больно, зато шкафы вместительные, на ногах на железных, и дерево на них доброе, не чета фанере. И телевизор «Рубин» тоже на ножках, любо-дорого глядеть. Деньги скопленные, однако, почти все размотали, но лето выдалось пригожее, и огород подмог, тыщу триста с гаком с него сняли.

В тот же год, в октябре, Прокофий Иваныч все наново переломал. Стулья все, считай, на дрова приспособил, оттоманку с креслами ножиком искромсал, шкафы изуродовал и стекла высадил все до единого, а телевизор распотрошил так — прямо не узнать, что за машина в том ящике была. А сам обратно хохотом заходится.

Тоня как на побоище взглянула, так глазами сверкнула и криком закричала:

— Не отец он мне, видеть его не могу! Коленька, заводи мотоцикл и вези его куда хочешь! Враг он нам злой!

Николай сгоряча ничего делать не стал, а скорей призвал доктора. Доктор — средних лет женщина — привела Прокофия Иваныча в нормальный вид. Увидел старый, что поднаворотил, и жалобно распустил нюни. А Николай вывел докторшу на кухню и пытать у ней начал: нельзя ли Прокофия Иваныча куда определить, где старики, умом тронутые, дни свои доживают?

— Зачем же так поступать? — с чего-то обозлилась докторша. — Вы представляете себе, что будет, если каждый захочет избавиться от своих родителей? Нам тогда ни домов для престарелых, ни психиатрических лечебниц не хватит!

— Как же с ним быть, доктор? — спросил Николай.

— Ухаживать за ним надо, а не думать о том, как спровадить старого и слепого человека с глаз долой, — строго наставляла его докторша. — Дважды в день — утром и на ночь — давайте лекарства, которые я прописала, и тогда он будет спокойным.

Докторша ушла, Прокофий Иваныч заснул, а Николай с Тоней целую ночь не смыкали глаз и решали, как по-справедливому поступить со стариком. На дворе холода, в деревню его везти — на смерть верную, но и в доме держать негоже, раз он такой бесноватый. Поутру старик наново повинился, но Николай тех слов покаянных и слушать не пожелал, запер его в ванной и пошел на завод. Так прошло с недельку, а потом явилась в голову к Николаю задумка дельная — как с Прокофием Иванычем по совести обойтись и свое добро уберечь. Увидал он на дворе старого дружка, Ваньку Долбичкина, сварщика строительного, и попросил его:

— Вань, а Вань, свари мне из восьмерки клетку. Я чертежик прикинул, по нему аккурат и свари. Магарыч, ясное дело, за мной!

— Сварить-то оно недолго... — Долбичкин глянул в бумажку и сдвинул кепку на затылок. — А для чего тебе клетка, Николай?

— Кролей намереваюсь развесть, — ответил Николай и закурил от смущения. — Приспособлю ее к сторожке на огороде.

— Для кроликов толстовата будет из восьмерки, — усомнился Долбичкин. — Может, потоньше материалу взять?

— Лучше бы восьмерку, дольше простоит.

— А на кой леший такая большая дверца?

— Чтоб чистить сподручней было. Так сваришь?

— Ладно, за недельку сварганю, — пообещал Долбичкин и запрятал чертеж в карман телогрейки.

За недельку Долбичкин не управился, а на десятый день исполнил Николаев заказ, и клетку они, как водится, обмыли. Неподъемная вышла клетка, Николай но что здоровый, а едва-едва втащил ее ночью в дом, взмок весь и спину наломал. На другой день он прошелся по ней шкуркой, потом за два раза покрыл краской-серебрянкой, чтобы нарядней та клетка сделалась, замонолитил ее в стену и стал держать в ней Прокофия Иваныча. Как им с Тоней на работу идти время подходит, садят старого в клетку на табуретку, дадут ему чайник, сахару, хлебушка и амбарный замок вешают, а как вернутся домой — Прокофия Иваныча оттуда выпускают. И все довольные: старичок знай посмеивается, в клетке ему способней, чем в ванной комнате отсиживаться, и Николай с Тоней спокойные — не учудит старый чего худого и добро ихнее не потратит. Клетку Николай прикинул метко, Прокофию Иванычу в ней просторно, ноги запросто вытягивает и для рук маневре хватает. Мыслил Николай там горшок поставить, да Тоня отговорила. Потерпит, мол, старый черт, зачем в комнате вонищу разводить. Вон у соседа собака дог мышиного цвета, цельный день одна дома, так она скорей лопнет, чем напакостит. Старик, мол, ненамного дурей собаки, тоже не без понятия.

Тоня жуть как обозлилась на Прокофия Иваныча, дать ей волю — держала бы старого на хлебе и воде, а сам Николай нутром помягче — в баньку тестя все одно по пятницам водил и на двор в выходной, чтоб языком почесать досыта. Как-никак живой человек Прокофий Иваныч, а без баньки и без разговору — разве это жизнь?

Телевизор «Рубин» им пришлось вовсе выкинуть, ну а мебель Николай как сумел подправил. Из шести стульев вышло четыре, в шкафах стекла вставил новые и царапины зашпаклевал. Получилось вроде неплохо, но, ясное дело, вид не тот, глянешь — как ножиком острым резанет в животе... Тоня тоже постаралась — у оттоманки и у кресел обивку заштопала зелеными нитками, чтобы в глаза не бросалось, но как глянет, так в слезы. Своего, горбом нажитого, ох как жалко, жальче и быть не бывает... Телевизор, однако, новый взяли, в кредит. Как нынче без телевизора? Заразная штука этот телевизор, хуже семечек. Ежели присох к нему, нипочем не отсохнуть!

Чтоб карман подправить, принялся Николай разводить аквариумных рыбок живородящих. Умный человек один ему подсказал, что наваристое оно дело, рыбок тех на рынке продать можно, и в зоомагазинах за них хорошую цену дают. Завел Николай три аквариума, подсветку в них сделал, градусники поставил и трубки провел, чтоб воздух через них булькал. Стали те рыбки плодиться, и возни с ними оказалось куда как много. Мальков надобно отсаживать от папки с мамкой, не то сожрут их запросто, да молодь от малька вовремя отделить. Но Николаю рыбки крепко полюбились за доходность и красу, а Настенька — та по ним прямо с ума сходила. К маю Николай первый приплод продал и все расходы на рыбок зараз оправдал, а в июле от другого приплода сто сорок рубликов в сберкассу отнес.

Старик же, Прокофий Иваныч, вину свою помнил и не раз совестился, да какой от этого толк? Денег у него отродясь не водилось, а на его утешение мебели им не продадут.

— Ты, Миколай, потолкуй с народом, — как-то предложил старик. — Может, меня кто купит?

— Прокофий Иваныч, ты что, вконец умом рехнувши? — подивился Николай. — Посуди сам, кому ты нужен?

— На дворе давеча брехали, будто трупы покупают в музей какой-то, запамятовал названье, мудреное вроде... На руки хорошие деньги дают, а как помрешь — приходют и забирают. Так я, Миколай, на то согласный. Ты отыщи музей и продай меня, а то совесть меня гложет, что в разор вас пустил.

— Иди-ка ты, дед, к такой-то матери! — ответил Николай. — Еще чего не хватало!.. Трупами пускай мазурики торгуют, а нам не пристало. Живи пока живется, а потом, как смерть примешь, панихиду по тебе справим по православному обычаю и предадим земле.

Зима прошла сиротская, слякотная, а по весне Николай с Тоней огородом занялись пуще прежнего, чтоб деньжат поднакопить. И все хорошо шло до того злого августовского дня, когда приключилось с ними горе горькое...

В тот день ихняя бригада сверхурочно работала, и попал Николай домой в седьмом часу, когда Тоня с Настенькой давно на огород ушли. В полдень легкий дождик попрыскал, а вечер стоял тихий и ясный, для работы на огороде сильно пригожий. Взошел Николай в дом рыбкам корму задать и обомлел: клетка пустая, а Прокофий Иваныч наново учинил разгром почище прежних двух. Должно, Тоня впопыхах замок не заключила или что другое стряслось, но выбрался старик на волю и покрушил все дотла. От оттоманки память одна осталась, стулья—в щепу, у шкафов дверки — напрочь, а кругом — тарелки битые. Сам Прокофий Иваныч лежит на полу и ящик телевизионный расколотый к себе прижимает. Аквариумы тоже разбитые, а рыбки все передохли и ногой растоптанные. А их-то за что?!

— Доколе ж ты измываться надо мной будешь, зараза? — криком закричал Николай.

А старик глянул на него и развеселился, слюни пускает и знай похихикивает. Тут кровь Николаю в голову кинулась, круги в глазах поплыли, и зарябило так меленько. Схватил он ящик телевизорный, швырнул его Прокофию Иванычу на грудную клетку, а дальше Николай ничего не запомнил. Как пришел в себя — видит, что лежит Прокофий Иваныч побелевши весь и не дышит. Закурил Николай, помотал головой от беспросветной тоски и двинулся в милицию — сам на себя заявлять. И вот завтра ему приговор будет.

 

3

Вскоре после того, как он скомкал так приятно начатый разговор с доктором Обновленским, съежившийся Перчик распрямил спину, поднялся с нар и, припадая на искалеченную ногу, заковылял в угол камеры, где не без усилий взгромоздился на толчок и предался размышлениям. Надо признаться, что его чрезвычайно обрадовало интеллектуальное пополнение и он надеялся славно скоротать время, болтая с высококультурным собеседником о всякой всячине, однако первая же попытка закончилась идиотским срывом. Зачем он брякнул лопоухому пузану, что считает себя везучим? Кто тянул его за язык?

Перчик сплюнул с досады, крепко зажмурился и мысленно представил себе тот пятилетний отрезок времени, который отделял последнюю его посадку от предпоследней. Увы, подлинная роль Аркадия Самойловича в лечебно-производственных мастерских психиатрической больницы не имела ничего общего с тем, что он наболтал доверчивому гинекологу. В действительности Перчик был там всего-навсего мастером по ремонту и эксплуатации оборудования и понятия не имел о том, откуда брали сырье, куда и как сбывали «левый» товар, каким образом делили между собой доходы, и так далее. Фрайштадт ежемесячно подкидывал ему с барского стола жалкую сотню только за то, что Перчик добросовестно ухаживал за оборудованием и не совал свой нос куда не следует. Короче, Перчик наверняка избежал бы ареста, если бы не ввязался в одну идиотскую авантюру. Человек ненасытен: ему, видите ли, показалось мало зарплаты, пенсии по инвалидности и дотации Фрайштадта, и он очертя голову принялся таскать бигуди и с помощью знакомых торгашек сбывать их населению. В первый месяц получил 380 рублей, во второй — ровно 600, в третий — без малого 850, а на четвертый засыпался в подсобке галантерейного магазина, и, сами понимаете, угодил в изолятор. Их лечебно-производственная лавочка запылала синим огнем, большинство заправил выловили и осудили к различным наказаниям, а Перчик снова отделался легким испугом. Суд установил, что он не был причастен к крупным хищениям социалистической собственности и — очень важный довод в его пользу! — не состоял в преступном сговоре с основными обвиняемыми, инкриминировал ему лишь один эпизод на сумму 370 рублей, и приняв во внимание первую судимость, чистосердечное раскаяние на следствии, положительную характеристику с места работы и полученное на фронте увечье, определил ему наказание по части 2 статьи 92, с применением статьи 44 УК РСФСР в виде пяти лет лишения свободы условно с годичным испытательным сроком.

Предварительное следствие по крупному хозяйственному делу длится месяцами, суд тоже тянется долго, поэтому все вместе (включая срок кассационного рассмотрения в Москве) заняло в общей сложности восемнадцать месяцев, и Перчик вернулся домой лишь в сентябре 1970 года. Его жена Ася оформила отпуск, получила ссуду в кассе взаимопомощи и увезла Перчика в Сочи, где они отдыхали дикарями. Красивого отдыха, однако, не получилось, потому что Ася взяла Перчика в клещи. Перчик ворчал, негодовал и лез на стену, но Ася была неумолима и пошла всего на одну уступку — раз в неделю покупала ему коньяк. Так, сами понимаете, стало чуточку легче, но ничуть не веселее. А по возвращении домой начались трудовые будни.

Памятуя об испытательном сроке, Перчик не пошел на поклон к Фрайштадту и устроился слесарем на фабрику мебельной фурнитуры, где честно отработал целых тринадцать месяцев и девять дней. Чтобы вы знали, он остался бы там и на более продолжительный срок, благо коллектив в бригаде подобрался надежный — все люди пожилые, основательные, а бестолковых — раз, два и обчелся, да и платили прилично, однако как нарочно с лета началась у него жуткая невезуха в домино, и он по уши погряз в долгах. Партнеры у Перчика постоянные, очень интеллигентные, денежные, они долго терпели, но, сами понимаете, кредит портит отношения. Однажды в выходной день — дело было то ли в октябре, то ли в ноябре, — когда они, как обычно, забивали «козла» под грибком у детской площадки в проходном дворе на улице Софьи Перовской, Перчик допустил оплошность, после «яиц» нерасчетливо сделал «рыбу» и нарвался на скандал. Игравший с ним в паре доцент Окропирашвили позеленел от злости, обозвал его «вшивым дегенератом», швырнул на стол две «красненькие» и с расстройства раньше времени ушел обедать в «Кавказский», а завмаг Тулумбасов набычился и понес околесицу насчет долга чести и мордобоя. Короче, его с позором выставили со двора, он медленно поплелся к Конюшенной площади, и тут на его пути оказался Фрайштадт.

— Как жизнь? — осведомился он после обмена рукопожатиями. — Как здоровье?

— А! — Разгоряченный скандалом Перчик в отчаянии махнул рукой. До получки оставалось три дня, в кармане бренчала медь на автобус, а его подмывало выпить. — Разве это жизнь!

— Туговато приходится? — не без ехидства спросил Фрайштадт.

— Имеешь деловое предложение? — с надрывом произнес Перчик, сдвигая шапку на затылок. При мысли о больших деньгах его прошиб пот. — А?

— Вот что, Аркаша, — издалека начал Фрайштадт, — ты немало страдал, и я надеюсь, что суд кое-чему научил тебя. Может быть, хватит совать голову в петлю?

— Мне вот так хватит! — Большим пальцем Перчик провел черту в районе переносицы. — Ася поклялась жизнью Гришеньки и Беллочки, что если я не завяжу, то она разведется со мной!

— Вот видишь, и Ася говорит почти то же самое. — Фрайштадт закивал головой. — Мы знакомы с первого класса, и все эти годы ты меня поражаешь... На бигуди ты имел хороший кусок хлеба и спокойно доработал бы там до пенсии, но тебе во что бы то ни стало захотелось положить в карман больше, чем ты заслуживал. Вспомни, к чему это привело?.. Ты с треском сел в тюрьму, провалил замечательно налаженное дело и вместо прибыли принес мне убыток.

— Извини, Изя, я погорячился, — проникновенным голосом сказал Перчик. — Чтоб ты знал, мне до сих пор стыдно!

— Твое раскаяние в рубли не превратишь, — философски заметил Фрайштадт. — Но это дело прошлое, не будем его ворошить. Хочешь жить как нормальный человек?

— Хочу! Изя, будь другом, помоги встать на ноги!

— Допустим, я помогу, а ты опять начнешь по-идиотски ловчить за моей спиной?

— Чтоб я так жил с кем хотел! — Перчик ударил себя кулаком в грудь.

— Смотри, Аркаша, я еще раз поверю тебе на слово, — смилостивился Фрайштадт. — А теперь слушай и не перебивай. Ты плохо выглядишь, тебе надо подлечиться. Здоровье дороже денег... Бери расчет, и я организую тебе путевку в хороший санаторий. А там посмотрим.

Перчик тайком от Аси уволился с фабрики, а дома с апломбом соврал, что получил в фабкоме соцстраховскую путевку. Фрайштадт снабдил его деньгами на карманные расходы и отправил в санаторий «Черная речка», где Аркадий Самойлович наконец-то всласть попил коньячку и с головой ушел в преферанс, быстро восстановив в памяти правила и приемы этой увлекательнейшей игры. А в середине декабря Перчик и Фрайштадт снова встретились на улице Желябова и во время прогулки детально обсудили вопрос о том, где и как дальше работать Аркадию Самойловичу. На сей раз Фрайштадт без обиняков перешел к делу и посвятил Перчика в чертовски любопытную историю.

Несколько месяцев назад два предприимчивых молодых человека — Алик и Юра — оба 1944 года рождения, беспартийные, с незаконченным высшим образованием и недюжинной алчностью, организовали в одном из совхозов близ Всеволожской подсобное производство галантерейных изделий под янтарь, наняли рабочих и приготовились делать деньги. Однако с первых же практических шагов многообещающее начинание столкнулось со значительными трудностями, так как упомянутые молодые люди были не в ладах с технологией переработки пластмасс и допускали брак, а торгующие организации не брали низкокачественный товар. Юные бизнесмены быстро проели оборотные средства, сели на финансовую мель и в срочном порядке вызвали из Риги папу Алика, имевшего такое же «дело» в каком-то рыболовецком колхозе на северном побережье Латвии. Папа Алика незамедлительно прибыл в Ленинград и вник в существо бед лжеартели, но, против ожидания, категорически отказал в денежной помощи, посоветовав привлечь на паях кого-то из местных деловых людей. Так, «янтарная компания» попала в поле зрения Фрайштадта и стала объектом пристального изучения. Выяснилось, что совхоз входит в крупную свиноводческую фирму, штат которой укомплектован животноводами, абсолютно некомпетентными в галантерейном, производстве. Вместо того чтобы создавать у себя подсобные цеха по переработке сельскохозяйственной продукции, свиноводы с восторгом откликнулись на заманчивое предложение выпускать дешевые перстни и броши, причем их энтузиазм, как догадывался Фрайштадт, имел очевидную экономическую подоплеку: свинина может давать как прибыли, так и убытки, а галантерейное производство в умелых руках приносит гарантированную прибыль, способную создать видимость благополучия всему совхозу. Кстати говоря, он, Фрайштадт, всесторонне изучил экономику сельского хозяйства и пришел к выводу, что будущее подпольной частнопредпринимательской деятельности не в городе, а на селе. Словом, Фрайштадт в принципе готов вложить деньги в это дело, но прежде он должен внедрить в галантерейный цех своего человека. Там имеется вакантная должность старшего механика, и если Перчик согласен, то может завтра же приступить к работе. Условия: кроме зарплаты, Фрайштадт ежемесячно выдает Перчику 200 рублей, а Перчик, со своей стороны, обязуется не лезть ни в какие дела как с молодыми людьми, так и помимо них. Даже если лжеартель лопнет и вся компания попадет в цепкие лапы милиционеров, им обоим ничего не грозит: Фрайштадт — посторонний человек, не имевший ничего общего ни с производством, ни с торговой сетью, а с Перчика взятки гладки — он занимался только обеспечением работы технологического оборудования. Все ясно?

Перчик согласился, не колеблясь ни минуты. Перспектива получать подходящие деньги почти без всякого риска взволновала его мятущуюся душу, а трудности не пугали — с оборудованием по переработке полистирола и полиэтилена Перчик был на «ты».

Приход Перчика буквально открыл эру благоденствия подсобного цеха свиносовхоза. Свиноводы не кумекали в поделках под янтарь и послушно расписывались там, где им указывали; никто не вел учета выпуска деталей по операциям; нормы расхода металла и пластмасс отсутствовали; рабочие наряды составлялись халтурно, лишь бы кое-как подогнать зарплату, и в довершение всего, чтобы обезопасить себя, Алик и Юра систематически переводили рабочих с одной операции на другую, а недовольных тут же отправляли на полевые работы, богатея не по дням, а по часам. Перчика они тоже не забывали и от себя доплачивали ему еще 150 рублей. А в благодарность им Перчик так наладил работу оборудования, что брак сократился до минимума, а сам он попал на Доску почета.

Вместе с зарплатой и жалованьем от Фрайштадта ему доставалось не так уж мало, но, как говорят умные люди, жадность фраера сгубила. На свою беду, Аркадий Самойлович был ненасытным, а точнее, инициативно-денежно-блудливым и, начисто позабыв о данном Фрайштадту слове, с головой влез в заманчивую авантюру. Как-то в воскресенье, сразу же после блистательной победы над чванливым завмагом Тулумбасовым и его прыщавым сыночком (Перчик на пару с доцентом Окропирашвили облегчил их на «зелененькую»), он шел по Невскому, чтобы промочить горло в подвальчике у Садовой, и случайно обратил внимание на лоток, с которого продавали какой-то ходовой товар. Он из любопытства приблизился и увидел — что бы вы думали? — их брошь «вишню». У лотка толпился, что называется, и стар, и млад, и «вишня» шла нарасхват. И тут Перчика осенило: а что ему стоит собирать эти броши у себя дома и отдавать их верным торгашкам из числа тех, кто в свое время безаварийно продавал его бигуди? Кто в здравом уме и твердой памяти откажется от лишних денег? Ему, Аркашке Перчику, они не помешают!

Не откладывая в долгий ящик, Аркадий Самойлович принялся таскать домой заготовки, обзавелся паяльником, молотком, бойком и круглогубцами, выбрал время, когда Аси не было дома, и изготовил несколько сот брошей «вишня». Знакомые торгашки тоже не ударили лицом в грязь и за полгода реализовали 1300 «вишен», выручив 3120 рублей, из которых 2/3 отчислились Перчику. Короче, до августа 1972 года все шло как по маслу, а дальше начались осложнения. Вдруг ни с того ни с сего мелкооптовая база оштрафовала свиносовхоз на 15 630 рублей за недопоставку галантерейной продукции, и разгневанные свиноводы предъявили юным бизнесменам ультиматум: или те каким угодно способом добьются снятия штрафных санкций, или подсобный цех будет немедленно закрыт! Когда Алик, Юра и Перчик засели за документы и разобрались с реализацией брошей, то схватились за головы — непомерное увлечение «левым» товаром привело к тому, что они провалили поставку главному потребителю! Юра в панике кусал пальцы, Алик порывался бежать на почту, чтобы дозвониться до Риги и вызвать отца, а Перчик сохранял хладнокровие и предложил рассказать все Фрайштадту. Тот, сами понимаете, по головке не погладит, зато даст мудрый совет. Так и поступили. Сперва Фрайштадт взъерепенился и пригрозил, что выйдет из дела, затем сменил гнев на милость и велел написать письмо мелкооптовой базе, указав, что совхоз сорвал поставку из-за перебоев в снабжении сырьем. Такая отписка сама по себе дешево стоит, поэтому надо подобрать ключи к одному из руководителей базы, сквозь зубы процедил Фрайштадт. Придется дать небольшую взятку.

Два дня спустя Алик с письмом и деньгами отправился на мелкооптовую базу и отсутствовал целый день. Уже стемнело, и Перчик начал беспокоиться, не случилась ли беда, но тут под окном лихо притормозил ярко-красный «Жигуленок», и в контору вбежал Алик.

— Полный успех! —закричал он, доставая из портфеля «дипломат» коньяк и лимоны. — Замдиректора базы дал трещину!

— Значит, он «берет на лапу»? — восторженно завопил Юра.

— Берет, как слепая лошадь!

— Ура-а! — Юра закружился в обнимку с Перчиком и чуть было не уронил его на пол. — Аркадий Самойлович, мы победили!

Корыстолюбивый замдиректора базы за 500 рублей и бутылку «Рижского бальзама» согласился снизить штраф до 2507 рублей, цех, сами понимаете, был спасен, однако до конца года пришлось делать только «правую» продукцию и временно отказаться от побочных доходов. Впрочем, заработки Аркадия Самойловича от этого не уменьшились, так как ни Фрайштадт, ни мальчики не сняли его с дотации. Что же касалось его надомной самодеятельности, то ее пришлось отложить до лучших времен. Можно было, конечно, потихоньку таскать заготовки, и никто бы этого не заметил, но, чтоб вы знали, не таков Аркадий Перчик, чтобы подводить товарищей!

В январе дела вошли в нормальную колею, «левый» товар снова пошел полным ходом, и Перчик предложил знакомым торгашкам крупную партию новейших брошей «жук», однако те на сей раз отвергли его предложение. Их магезины перестали получать в плановом порядке галантерейную продукцию свиносовхоза, а без документированного поступления части товара они не захотели рисковать головой.

— Ладно, нет, так нет! — решил Перчик и до поры до времени спрятал «жуков» дома, на антресоли. — Пусть пока полежат, а в удобный момент пустим их в продажу.

Незаметно пролетел еще год, а в декабре их цех внезапно проверили люди из районного комитета народного контроля. До истины контролеры не докопались, но обнаружили беспорядок с учетом деталей и полуфабрикатов, вследствие чего совхоз получил предписание в двухмесячный срок закрыть галантерейный цех. Алик и Юра не догадались о том, что контролеры дали соответствующий сигнал милиции, а Перчик обязан был догадаться, но, к сожалению, прохлопал ушами и поплатился за это.

Ни Алика, ни Юру факт закрытия цеха уже не волновал. Оба успели плотно набить карманы, сами решили покончить все дела со свиноводами и, не мешкая, принялись за организацию производства сногсшибательных брошей типа «сердце» под гостеприимным кровом другого совхоза в Волосовском районе.

Потеряв интерес к делу, Алик и Юра лишь изредка появлялись в свиносовхозе, и Аркадий Самойлович вынужденно возглавил комиссию по ликвидации галантерейного производства. Он демонтировал и продал оборудование ходокам из других совхозов, слетевшимся, как вороны на падаль, и с грустью смотрел на пустые помещения, где недавно вовсю пульсировала жизнь, а теперь было мертвым-мертво. Так прошли февраль и март. В начале, апреля Юра выехал во Львов, чтобы сбыть последнюю партию «левых» брошей «жук», а Алик отправился в Москву развлечься и заодно договориться насчет заказа на брошь «сердце», поручив Перчику отрегулировать взаимоотношения с магазином «Тысяча мелочей». Поскольку прежде Перчик не имел ни малейшего касательства к сбыту продукции, Алик на ходу дал ему соответствующие пояснения:

— Разыщите там исполняющую обязанности заведующей электрогалантерейной секцией Надежду Дмитриевну Мишакину и скажите, что вы мой сотрудник. У них, по ее словам, около семисот бракованных «жуков» без булавок, с отвалившимися лапками, выпавшими головками и другими дефектами. По-хозяйски осмотрите товар и решите, как с ним поступить. Если можно отремонтировать, то организуйте это дело, благо деталей у нас навалом, а если нельзя, то составьте акт. Наплевать. Пусть отправляют броши обратно и выставляют счет.

Перчик, сами понимаете, не стал говорить Алику, что знаком с Наденькой Мишакиной, и тут же задумал всучить ей тех «жуков», которые залежались у него на антресоли.

Надя приняла Перчика как родного отца.

— Аркадий Самойлович, дорогой, сколько лет, сколько зим? — радостно воскликнула она, обнимая и целуя Перчика.

— Да, давненько не виделись, Наденька... Как время летит!

На заре их знакомства ей не было и двадцати пяти, а теперь Надя превратилась в солидную даму. Пополнела, покрасилась, и морщинки вокруг глаз появились. Да, жизнь летит на всех парусах: не успеешь оглянуться, как все позади и ты стар, точно земная кора! Раньше Надя Мишакина служила старшим продавцом в другом магазине, неплохо подработала на продаже «левых» бигуди и, должно быть, дрожала, как осиновый лист, когда Перчик погорел и угодил за решетку. Но он ее не выдал.

— Я так рада, что вы зашли! — тараторила Надя, усаживая Перчика в своем закутке и доставая из шкафа коньяк и стопки. — Не смотрите на меня, Аркадий Самойлович, я не так давно овдовела и еще не пришла в себя.

— Как же так? — участливо спросил Перчик.

— Муж обожал рыбную ловлю и прошлой весной провалился под лед на Вуоксе... — Надя всхлипнула. — Тело нашли только через четыре месяца... Ему и сорока не исполнилось!

— Ай-яй-яй, какое несчастье, — сокрушенно заметил Перчик и поднял стопку. — Вечная ему память!..

— Какими судьбами в наши края? — поинтересовалась Надя, когда они выпили по второй. — Случайно или по делу?

— Чтоб ты знала, милая, я работаю старшим механиком в свиносовхозе, где, сама понимаешь, делают броши.

— У Алика? — мигом оживилась Надя. — Что ж вы раньше не приходили? Ведь через мою секцию прошли десятки тысяч ваших «вишен» и «жуков».

— Не знал, Наденька, даже не догадывался... А теперь вот пришел потолковать насчет нашего брака.

Надя показала Перчику бракованный товар и попутно поставила его в известность о том, что директор магазина — жуткая сволочь и кровопийца, присосавшийся к ней, будто пиявка.

— Не поверите, Аркадий Самойлович, он мне дырку в голове проел, почему я договорилась с Аликом на условиях — треть нам, а две трети вам. Надо, говорит, брать пополам, иначе нечего связываться с «леваком», — жаловалась Надя. — Он такой алчный, что, когда я даю его долю, весь светится, дрянь проклятая!

Стоило Перчику заикнуться о своих «жуках», как Надя спросила:

— Сколько штук в партии?

— Тысяча восемьсот пятьдесят, — сообщил Перчик.

— Годится! — Надя довольно причмокнула. — Это мимо Алика?

— Ага.

— Тогда и мой кровосос перебьется, — решительно заявила Надя. — Пусть это останется между нами.

На следующий день Перчик взял Асину хозяйственную сумку и в четыре захода доставил товар в «Тысячу мелочей», честь по чести получив от Нади 1394 рубля 25 копеек из расчета 65% полной стоимости 1100 брошей, а 750 бракованных «жуков» отнес домой, договорившись о том, что быстренько приведет их в порядок и тогда полностью получит причитавшиеся ему деньги.

14 апреля во Львове взяли с поличным Юру, а дальше началась кошмарная бомбардировка. 16 апреля арестовали Алика и опечатали склад галантерейного цеха, 26 апреля ухватили за пышные бока Надю Мишакину, а 14 мая подошел черед самого Перчика. В течение недели его допрашивали с утра до вечера, но вскоре бригада следователей, по-видимому, пришла к выводу, что он не принадлежит к числу центральных фигур, и Перчика надолго оставили в покое. Только в июле за него активно взялся некий майор Пахомов, который, как догадался Перчик, раскручивал торговых партнеров свиносовхоза. Сперва Перчик полностью отрицал свое участие в хищениях продукции галантерейного цеха и какое бы то ни было касательство к преступной деятельности Алика и Юры, но после очных ставок с Надей Мишакиной, подтвердившей факт получения 1850 брошей «жук», и с сотрудницами ее секции, опознавшими в Перчике того хромого гражданина с палкой и хозяйственной сумкой, который неоднократно появлялся в магазине в первой декаде апреля и уединялся с Мишакиной, Аркадий Самойлович изменил показания, но сделал это не так, как хотелось майору Пахомову. Когда Перчик понял, что уличен в эпизоде с брошками в «Тысяче мелочей», он мысленно произвел кое-какие расчеты и с ходу признался в хищении 1100 «жуков» на сумму 2145 рублей. Зачем отрицать то, что очевидно и без твоего признания? Он, разумеется, дурак, но не настолько, чтобы смешить публику в судебном заседании. Пусть этим занимаются толстощекие маменькины сыночки вроде Игоря Петровича, а ему, Аркадию Перчику, это ни с какой стороны не пристало. Что же касается 750 ломаных брошек на сумму 1462 рубля 50 копеек, найденных при обыске у него на квартире, то это совсем другой компот. Во-первых, те брошки — явный брак, устранить его в домашних условиях почти невозможно, это любой эксперт подтвердит. А во-вторых, обязанность доказывать вину у нас в государстве возложена на следствие, майор Пахомов за это зарплату получает, и Перчик, сами понимаете, ему не помощник. Поэтому Аркадий Самойлович бился с Пахомовым, как нубийский лев, утверждая, что не собирался похищать те брошки, а просто не успел сдать их на склад. В глубине души Перчик надеялся, что майор Пахомов подумает, подумает и плюнет на тех «жуков» с высокой елки. Майор — мужчина солидный и, пожалуй, не пойдет на то, чтобы втиснуть в обвинительное заключение сомнительный эпизод. Зачем ему это? Если бы Перчик ни в чем не признался, тогда, сами понимаете, Пахомов бы землю носом рыл, чтобы сколотить как минимум два эпизода его преступной деятельности, а сейчас майору в самом деле наплевать на все. Еще бы, виновность Перчика установлена, а 1100 «жуков» вполне достаточно для обвинительного приговора... Если бракованные «жуки» отпадут, то действия Перчика переквалифицируют с части 3 статьи 92 на часть 2, где наказание мягче и нет конфискации имущества. Ущерб в сумме 2145 рублей с него, разумеется, взыщут солидарно с Надей Мишакиной, но это семечки по сравнению с конфискацией. Дело не в том, что у него накоплены какие-то богатства, ни золота, ни бриллиантов у Перчика сроду не водилось, но не отберут хоть то немногое, что сумели создать Ася и сын Гриша... Как бы в дальнейшем не сложилась его, Аркашки Перчика, беспутная жизнь, им-то за что страдать?

Избранная Перчиком тактика поведения на следствии казалась ему наиболее разумной в той сложной позиции, в какую он, жалкий старый идиот, попал по своей же дурацкой привычке хапнуть столько, сколько не проглотить. Ведь не раз мудрый Фрайштадт разъяснял ему эту азбучную истину и даже приводил в пример какого-то зверька, забыл название, который, прежде чем сожрать добычу, подносил ее к собственной попке и прикидывал, сможет ли она впоследствии выйти оттуда! Да, не зря говорят, что если человек дурак, то это надолго... Но сейчас не время посыпать голову пеплом, надо думать только о том, как спастись.

Была у Перчика одна затаенная мысль, а точнее — надежда, о которой он боялся думать и тем не менее думал ежедневно и ежечасно. Почему он в камере дни считает и весну ждет, как соловей лета? Суть в том, что через каких-нибудь полгода весь народ будет отмечать тридцатилетие Победы над фашизмом и не может случиться такого, чтобы не объявили амнистию. Всем, сами понимаете, не простят их вину, а фронтовикам должны бы простить или по крайней мере скостить срок хотя бы наполовину. В этом смысле часть 2 статьи 92 куда лучше, чем часть 3, она скорее всего попадет под амнистию. Перчик, чтоб вы знали, не привык похваляться своим военным прошлым, однако отвоевал молодцом, получив три ранения и шесть наград. И вышел из войны инвалидом II группы, что тоже, сами понимаете, не подарок...

В разговоре с забавным новичком Игорем Петровичем, который вел себя как настоящий салажонок, Перчик не удержался и кое в чем прихвастнул, рассказывая о своем уголовном деле. Ну, может быть, не столько прихвастнул, сколько приукрасил. Между тем ничего из ряда вон выходящего в его деле не было, а все персонажи, в сущности, ничем не отличались от любых заурядных расхитителей социалистической собственности: сначала запирались, потом признавались, изобличая себя и других, затем отказывались от показаний и вновь отрицали очевидные факты, ссылаясь на провалы в памяти, через некоторое время давали новые чистосердечные признания, отличные от первоначальных, пытаясь по скупым информационным данным очных ставок выявить степень осведомленности следствия и, признаваясь, не наговорить лишнего.

«Подумаешь, герои! — Перчик с презрением сплюнул сквозь зубы. — Куда им, макакам, до великих людей прошлого! Взять, к примеру, покойного Якова Борисовича Гонопольского. Вот был человечище, не чета нынешним слюнявым дельцам. Ни разу в жизни ни одного человека не выдал, хотя сам в полном смысле слова рисковал головой. А эти гниды? Тьфу! Впрочем, и я, Аркашка Перчик, тоже хорош! В моем положении надо сидеть и помалкивать, а я взял и, как хвастливый сопляк, затараторил о своей безотказной везучести. Тьфу!»

 

4

Ни на прогулке, ни в обед, ни после обеда Игорь Петрович так и не сумел выработать рациональную тактику защиты в единоборстве с капитаном Кабановым, потому что ему вновь изменило хладнокровие. Мощным толчком к очередному всплеску оскорбленного самолюбия послужила прогулка, куда выводили строем, заставляя держать руки за спиной.

«Вот жлобы! — думал Обновленский, с лютой ненавистью глядя на попадавшихся навстречу людей с красными погонами. — Что, интересно, изменится, если я буду держать руки не за спиной, а вдоль тела? Убегу я отсюда, что ли? Нет, не убегу. Значит, это делается нарочно, чтобы продемонстрировать полноту их власти. Как же иначе, раз они здесь начальники, а мы для них — ничтожества!»

Игорь Петрович рассчитывал, что на прогулке он установит контакт с интеллигентной публикой, но, как по пути объяснил ему всезнающий Перчик, обитателей каждой камеры выводят в тесные отсеки внутреннего дворика таким образом, чтобы они ни при каких обстоятельствах не могли увидеть соседей. А для того чтобы из отсека в отсек не перебрасывали записки или какие-либо предметы, поверх глухих кирпичных стен была натянута мелкая железная сетка.

«Оголтелое издевательство! — разъярился Обновленский. — Нет, я этого так не оставлю, они у меня заплачут горькими слезами!»

Он принялся расхаживать по отсеку, однако ходьба не принесла облегчения. Во-первых, ему мешали Хамалетдинов и Седенков, двигавшиеся настолько медленно, что Обновленскому постоянно приходилось укорачивать шаг, чтобы не наступать им на пятки, а во-вторых, косо срезанные голенища резиновых сапог быстро натерли кожу под коленками. Игорь Петрович пожалел, что на нем нет кальсон, и, хмурясь, остановился подле Перчика.

— Какой воздух! — взволнованно произнес Перчик, задрав лысую голову к сумрачному ленинградскому небу. — Между нами, девочками, говоря, прямо медовый... Как вы находите, Игорь Петрович?

— Воздух как воздух, — с брезгливой миной буркнул Обновленский.

— С Невы прохладой тянет...

— Э, вы случайно не знаете, почему у меня отобрали нормальную обувь и взамен выдали эти безобразные чеботы? — подворачивая брюки, кисло осведомился Обновленский. — Чтобы еще болезненнее унизить мое человеческое достоинство, да?

— Зачем вы так, Игорь Петрович? — мягко возразил Перчик и перевел взгляд на собеседника. — В изоляторе есть устав, а в уставе записано, что положено и что не положено.

— Ну, допустим, я кое-как понимаю, что при желании можно повеситься на брючном ремне или на галстуке, но при чем тут обувь или часы? — гневно вопрошал Обновленский. — Скажите, вы хоть раз слышали, чтобы кто-то покончил жизнь самоубийством с помощью ботинка?

— Наивный вы юноша! — Перчик добродушно усмехнулся. — Еще как слышал... Чтоб вы знали, мон шер, в обуви имеется специальная металлическая стелька, называемая супинатором. Она обеспечивает жесткость изгиба подошвы в районе каблука. Это известно даже детям.

— Вот как?.. Ну и что из этого?

— А то, что, если супинатор заточить, им можно зарезать не только себя, но и кое-кого из персонала. Администрации это не по душе, она, сами понимаете, обязана заботиться об охране труда.

— А часы? — не сдавался Обновленский. — В них тоже есть колюще-режущие части? Всякие там колесики и пружинки?

— Часы — это ценность, — с готовностью пояснил Перчик. — Их занесли в вашу личную карточку и...

Обновленский не дослушал до конца и снова зашагал по отсеку. Перчик — жалкий человек, о чем с ним говорить? Да и зачем? Что у них общего? Ровным счетом ничего. Пройдет несколько дней или, в самом худшем случае, недель, правда неизбежно восторжествует, справедливость будет восстановлена, и Игорь Петрович вернется домой целым и невредимым. Здесь он немного похудеет, но это пойдет на пользу. Он уже три года вновь холост и питается у мамы, которая потрясающе готовит. Настолько вкусно, что не оторваться. В свое время его бывшая жена Инна кормила семью второсортными полуфабрикатами, этого добра, как известно, много не съешь, а за маминым столом чертовски трудно удержаться от добавки... Обновленский проглотил обильную слюну и поморщился. Промелькнувшее воспоминание об Инне изменило первоначальное направление его мыслей. Нет, к черту, он теперь не женится на самой Мирей Матье, даже если та ему в ножки поклонится. Зачем? Женщин у него больше чем достаточно, а разнообразие куда приятнее, чем нудное постоянство. Инна никогда не понимала Игоря Петровича и пыталась наложить вето на его мелкие шалости, чего он, конечно, допустить не мог и поэтому после очередной размолвки демонстративно хлопнул дверью. Лучше платить алименты, чем всю жизнь страдать от диктаторских замашек Инны. Сперва его выбор пал на стоматолога Таню, которая страшно надоела ему фантастической разговорчивостью, а месяц спустя он познакомился с Тамарой и вскоре понял, что нашел свой идеал. У Тамары была умопомрачительная фигура, потрясающая физиономия, шелковистые волосы цвета льна и чудный характер. Она работала манекенщицей, и говорить с нею было не о чем и, главное, незачем. От Тамары он ждал иных радостей и, надо честно признаться, получал все, что называется, полным рублем. Обновленский вспомнил запах волос Тамары, и у него запершило в горле. Хотел бы он знать, как Тамара отнеслась к тому, что его посадили за решетку. Заплакала?

Раздражение постепенно сошло на нет, и к концу прогулки Обновленский минут десять взвешивал все «про» и «контра», а по возвращении в камеру на него снова пыльным мешком навалилась черная меланхолия. Господи, за что он, подлинный интеллигент, должен испытывать физические и нравственные страдания? Всю жизнь помогал людям, а его, как паршивого пса, взяли за шкирку и швырнули в застенок! Где справедливость? Где в конце концов правда?.. Совершенно ясно, почему взят под стражу Седенков. Он отнял жизнь у другого человека! Так же ясно, почему здесь очутился Перчик. Пусть он симпатичный человек, но он что-то крал! И Хамалетдинов крал! А Обновленский? Он ни разу в жизни не брал даже копейки чужих денег! Однажды он нашел на лестнице в платной поликлинике чей-то кошелек с деньгами и без колебаний отдал его в регистратуру. И после этого у них хватило наглости запихнуть его в одну камеру с матерыми преступниками, для которых нет ничего святого! Кошмар! А что будет с его бедной мамой? Об этом кто-нибудь подумал?

Во время обеда Игорь Петрович быстро проглотил миску жидкого варева, почти не ощутив его вкуса, и принялся за кашу. Его соседи ели, не обращая внимания друг на друга. Хамалетдинов громко чавкал и заедал кашу ломтем хлеба с колбасой, Седенков машинально подносил ложку ко рту, а Перчик время от времени отставлял миску и, довольно мурлыкая, натирал хлеб чесноком. Раздражение разгорелось в Игоре Петровиче с новой силой.

«Разве это люди?! — мысленно воскликнул он. — Жрать и ничего не предложить товарищу?! Где у них стыд и совесть?»

В этот момент Перчик протянул Игорю Петровичу одно печенье. Но это было все равно, что слону дробина. Продолжительное время Игорь Петрович с переменным успехом охолаживал себя и примерно к двум часам обрел наконец способность хладнокровно оценить сложившееся положение.

Итак, пока что он сидит в камере и лишен возможности активно влиять на ход дела. Это, конечно, плохо, но не трагично, так как список с адресами и фамилиями всех больных есть у Бориса Борисовича Бархатова. Позавчера они определенно условились, что Боря уговорит свою жену Зину сходить домой к тем больным, которые признались лейтенанту Кормилицыну. Ее задача сводится к тому, чтобы пробудить у малодушных больных забытое чувство благодарности к доктору и помочь перебороть страх перед милицией. Если Зинины доводы окажутся недостаточно эффективными, они решили пустить в ход легенду о бедной старушке матери Игоря Петровича, а если и это не подействует — выложить на стол последний козырь. Дело в том, что если доктора Обновленского все-таки привлекут к уголовной ответственности за взятки, эти женщины тоже не останутся в стороне. Раз Игорь Петрович взяткополучатель, то они взяткодатели, а их знакомые, рекомендовавшие Обновленского, — посредники и подстрекатели к взяточничеству. Когда Зина выложит им всё это, они, надо полагать, запоют по-другому. Еще бы, мало того, что загремят сами, так потащат за собой ни в чем не повинных людей, которые по доброте душевной порекомендовали им хорошего врача... Должна же быть у них совесть? Даже если нет, мужья или родители им быстро вправят мозги!

Гм, хорошо... А теперь продумаем ситуацию с другой стороны, по существу обвинения. Итак, взятками считаются только те деньги, которые он брал у больных в период временного исполнения обязанностей Анны Иосифовны, когда старушенция болела, а потом уходила в отпуск. Неужели они думают, что, замещая завотделением, Игорь Петрович брал деньги за помещение в больницу? Если это так, то все складывается не худшим образом. Во-первых, всех больных, плативших ему деньги, он всегда оперировал сам, это точно. А во-вторых, Анна Иосифовна подтвердит, что ни разу не отказывала Обновленскому в том, чтобы помещать в отделение его больных. Иными словами, он брал деньги как лекарь за свое мастерство, а не как чиновник, торгующий чем-то, обусловленным его служебным положением должностного лица... Ну-ка, ну-ка, что-то, похоже, вырисовывается. Судьи, надо надеяться, не такие тупоголовые ослы, как капитан Кабанов, и если все это изящно преподнесет знаменитый адвокат — настоящий мастер юриспруденции, то они, конечно, ни за что на свете не осудят Игоря Петровича. И, наконец, самое последнее. Даже если он, Обновленский, нарушил какой-то закон, то сделал это нечаянно, а не нарочно. Он же не знал, что нельзя было брать деньги в тот период, когда ему поручили замещать Анну Иосифовну. Как это раньше не пришло ему в голову? Надо поскорее найти себе адвоката, который разорвет паутину беззакония, сплетенную мерзким тарантулом — капитаном Кабановым!

Игорь Петрович поднял голову и посмотрел на соседей. Седенков и Хамалетдинов застыли, как истуканы, а Перчик читал книгу и вполголоса мурлыкал куплеты на тему о двух гитарах.

— Скажите, Аркадий Самойлович, у вас хороший адвокат?

— У меня нет адвоката, Игорь Петрович. Да и зачем он мне?

— Как зачем? — удивился Обновленский. — Он же... Хотя вы все законы назубок знаете не хуже профессионалов.

— Суть не в том, Игорь Петрович. Просто-напросто адвокаты появляются на сцене только по завершении следствия. А вам, между нами, девочками, говоря, требуется юридический совет?

— Э, может быть, — уклонился от прямого ответа Обновленский. — Вы знаете всех знаменитых адвокатов?

— Знаю, — с достоинством ответил Перчик. — Кое-кого лично, а некоторых понаслышке... Хотите заблаговременно подобрать себе адвоката из «золотой десятки»? Что же, мысль правильная.

— Что это за «золотая десятка»? — полюбопытствовал Обновленский, заинтригованный загадочным термином.

— Так в пятидесятых годах называли самых лучших адвокатов города. Чтобы вы знали, даже не самых лучших, а лучших из лучших. С тех пор, сами понимаете, много воды утекло, кое-кто умер, но по сей день, к примеру, работают Бобровский, Колодизнер, Кизелов, Панхасик, Браунталь, Трофимов и, кажется, Милославский... — Перчик уставился в потолок и задумчиво загибал пальцы правой руки.

— Кого же из них вы намерены пригласить? — уточнил Обновленский.

— Кто я такой, Игорь Петрович? — доверительно спросил Перчик. — Чтоб вы знали, я маленький человек, мелкая сошка. Зачем мне Бобровский или Кизелов? Чтобы меня ненароком приняли за другого? Или чтоб моя Асечка громче плакала, слушая его душещипательную речь?.. Коля, кто тебя защищает?

Услышав свое имя, Седенков вздрогнул и тут же ответил:

— Матвей Филипыч Цыпкин.

— Вот его и я приглашу. Кто слышал о Цыпкине? Никто не слышал. Такой адвокат для меня сущее золото. Вам понятно?

— Понятно, Аркадий Самойлович. А кого вы мне посоветуете?

— Вам бы я посоветовал пригласить Колодизнера. Он дока по части любых дел о взяточничестве, будь то дача или брача взятки. Что вас еще интересует, мон шер?

— Скажите, Аркадий Самойлович, если, допустим, какой-то человек совершил нечто противозаконное, даже не подозревая о том, что за это судят, он ведь не считается преступником?

— К сожалению, считается... Незнание закона, Игорь Петрович, не освобождает от ответственности. При вынесении приговора суд принимает во внимание степень осознанности действий обвиняемого, но от этого преступление не превращается в проступок. Я, кажется, огорчил вас своим ответом?

— Да, прямо скажу, не обрадовали... — Обновленский вздохнул. — Угостите меня сигаретой, Аркадий Самойлович?

— Между нами, девочками, говоря, это уже одиннадцатая!

Ну и жмот этот Перчик, брезгливо поморщился Обновленский, каждую сигарету считает. Вот пачка вонючей «Примы» стоит четырнадцать копеек, а он трясется над ней, точно Плюшкин. Эх, люди, люди, кто вас придумал такими?.. Нет, он, Обновленский, долго не выдержит в этом, если так можно выразиться, изысканном обществе. Как бы от них избавиться? Идея! Игорь Петрович потребует, чтобы ему предоставили отдельную камеру, и, таким образом, избавится от необходимости лицезреть этих подонков общества. Скучно ему не будет, ибо он воспользуется здешней библиотекой и посвятит досуг изучению иностранных языков. Он давно собирался отправиться в туристическую поездку, чтобы побывать в Монте-Карло, а с активным знанием языка можно понять в сто раз больше, чем с помощью одной затурканной переводчицы на двадцать пять любопытных туристов. Что же касается трудностей, то Игоря Петровича они не пугают. Он где-то читал, что революционеры в царских застенках укрепляли дух неустанной работой над собой...

— Вы не подумайте, что я пожалел сигарету, — после паузы заметил Перчик. — Для меня курево важнее хлеба. На выписку я беру пятьдесят пачек в месяц и едва-едва укладываюсь.

— Я ваш неоплатный должник, Аркадий Самойлович, — любезным тоном ответил Обновленский. — Не представляю, что бы я делал без вашей помощи... Вы случайно не знаете, большой этот изолятор?

— Очень большой, Игорь Петрович, в нем 999 камер.

— Интересно, почему, не тысяча?

— Говорят, строили на тысячу, но по окончании строительства автора проекта замуровали в одной из камер.

— Черт знает что! — Обновленский вздрогнул от ужаса. — Что хотят, то и творят! Возмутительно!

— Да, мон шер, возмутительно, — спокойно согласился Перчик. — Человек строил, старался угодить заказчику, а вместо благодарности нашел свою смерть. Фрайштадт прав: часто мы надеемся на одно, а получаем совсем другое...

— А что же семья? — перебил Обновленский. — Неужели не протестовала, не писала в Москву и не подняла всех на ноги?

— Кто их знает? — Перчик пожал плечами. — Давно это было. Ведь тюрьма построена при Александре II!

— И все камеры одинаковые?

— Примерно одинаковые, Игорь Петрович. В мужских сидят по четыре — шесть человек, в женском корпусе по-другому — двадцать пять в камере. А что?

— Так, ничего... Значит все камеры общие, отдельных нет?

— Есть и одиночки...

— Не знаете, кому подать заявление?

— Этого, думаю, будет маловато, — Перчик засмеялся. — Когда вас приговорят к смертной казни, после суда сразу получите одиночку.

— Меня казнить? — дико взвизгнул Обновленский. — За что? Я честный человек!

— Ну-ну, распетушился... Вы что, шуток не понимаете?

— Ничего себе шутки! — не сразу успокоился Обновленский. — От подобных шуток с ума сойдешь.

— Это у вас с непривычки, — дружелюбно объяснил Перчик. — Так вернемся к теме беседы. Одиночки, мон шер, в нашем дорогом изоляторе являются привилегией смертников. Там они ждут решения своей участи.

— Аркадий Самойлович, у вас не найдется писчей бумаги? — спросил Обновленский, пытаясь изменить направление разговора. — Хочу, знаете ли, набросать несколько писем друзьям и родственникам.

— Мон шер, о чем вы говорите? — Перчик сокрушенно покачал головой. — Какие тут письма? Чтобы вы знали, подследственные в изоляторе правом свободной переписки не пользуются. Понятно?

Обновленский сухо кивнул и посмотрел в окно. Итак, идея с отдельной камерой лопнула, надежда на помощь адвоката откладывается на неопределенный срок, и в довершение всех бед его полностью лишили связи с внешним миром. Черт бы побрал Бархатова с его дурацким советом написать жалобу на усатого лейтенанта! Не сделай он такой несусветной глупости, все осталось бы по-прежнему, и Игорь Петрович спокойно довел дело до логического конца. Страшно подумать... Что же с ним будет? Значит, незнание закона не освобождает от ответственности. Хорошо, что он никогда не называл определенной суммы и брал деньги только в конвертах. Каждая больная платила ему от пятидесяти до ста рублей в зависимости от того, сколько называли знакомые. Платили вперед, но может ли это иметь значение? Причем платили ему добровольно, понимаете, д-о-б-р-о-в-о-л-ь-н-о! Никто никогда не докажет, что доктор Обновленский хотя бы единожды принудил больную к даче подарка. Кстати, массу подарков, правда не в денежном, а в натуральном выражении, он получил от совершенно незнакомых больных и от их родственников. Ну что в том плохого? Ведь у него золотые руки. Почему он не должен принимать подарки? Ведь берут все! И берут не от нужды, а потому что так принято...

А может быть, все-таки не надо было брать? Его отец и мать — тоже прекрасные медики — и не брали. Но ведь жили они при других порядках, ютились в переполненной коммунальной квартире, по утрам выстаивали очередь в уборную, перебивались с хлеба на квас, нюхали цветочки на загородных массовках и не помышляли о большем. Теперь другие времена. Игорь Петрович, слава богу, узнал жизнь на уровне мировых стандартов. Чего ради он должен влачить жалкое существование и отказываться от элементарных радостей жизни, от автомобиля, фирменной одежды, женщин, ресторанов, дорогих курортов и прочих светских развлечений? Что он — монах? Черт возьми, почему начальству не приходит в голову, что для разных людей должны быть и разные правила жизни? Пусть те, кто умеет довольствоваться малым, живут на зарплату и не берут того, что само плывет в руки, это их личное дело. А он брал, потому что нуждался. На каком основании шофер автобуса после шестимесячных курсов зарабатывает намного больше кандидата медицинских наук? Должны же, наконец, понять эту несуразность! А если не понять, то по крайней мере учесть данное обстоятельство... Но главное, пожалуй, не в этом. Скольким тысячам людей он оказывал помощь без всякой надежды на вознаграждение? Их и сосчитать невозможно. Они живы, здоровы, счастливы, работают, рожают детей и со слезами на глазах вспоминают Игоря Петровича, которому обязаны буквально всем. Это ли не лучшее подтверждение того, что сам доктор Обновленский — человек на своем месте, полезный член общества, по заслугам окруженный уважением коллег и признательных пациентов? Разве бывают на свете абсолютно безупречные люди? Чушь собачья, таких нет в помине! Каждый из нас состоит как бы из двух половинок: одна хорошая, а другая — плохая. Суть, конечно, не в конструкции человеческой личности, а в том, что мы, порой не отдавая себе отчета, одновременно творим добро и зло. Но когда рано или поздно наступает момент расплаты за все, нами содеянное, кто-то обязан подытожить не только зло, но и добро. Разве не так? Почему в древности правосудие изображалось в виде весов? Именно поэтому, здесь не может быть двух мнений. Надо полагать, древние были не глупее нас. Они бы ни за что не посадили Игоря Петровича в следственный изолятор вместе с Седенковым, Хамалетдиновым и Перчиком. Интересно, как бы они с ним поступили? Очень просто: отобрали бы незаконно полученные деньги и выпороли бы, как Сидорову козу, чтобы впредь не совершал глупостей. Разве не так? И отправили бы на прежнее место работы, раз он, Обновленский, признанный мастер своего дела. В результате у Игоря Петровича пострадали бы только карман и попенгаген, а это, если задуматься, сущий пустяк по сравнению с тем, что готовит ему капитан Кабанов. Ему невдомек, что люди раскошеливаются не от широкой души, а желая получить товары и услуги высшего качества. Боже, как он ненавидит этого дурня! Если Игорю Петровичу повезет и ему попадутся интеллигентные судьи, они, надо полагать, поймут, что он ни в чем не виноват. Ну, а в самом наихудшем случае он учтет точку зрения Перчика и авторитетного мыслителя по фамилии Фрайштадт, Признаться ведь никогда не поздно...

— Аркадий Самойлович, будьте добры, дайте мне еще одну сигаретку, — попросил Обновленский. — Это будет двенадцатая.

 

5

Хаким Абдрашитович Хамалетдинов как в детстве, так и во взрослом состоянии не брал в руки ни газет, ни книг, читал только афиши, в обыденной обстановке, мягко выражаясь, не страдал многословием, а его творческая работа вообще не требовала произносить какие-либо слова. Следователь, на свою беду принявший к производству его уголовное дело, вначале удивлялся, затем негодовал, подозревая Хамалетдинова в тонком коварстве, а позднее смирился и мало-помалу привык к Хакиму Абдрашитовичу, за три месяца их знакомства говорившему только «да» или «нет». В конце предварительного следствия Хаким Абдрашитович ни с того, ни с сего выговорил целое предложение: «Шайтан попутал!», чем привел следователя в неописуемый восторг.

Элементарное мышление свойственно всем без исключения высшим животным, суть только в том, на каком уровне и в каких формах оно проявляется. Мышление Хамалетдинова осуществлялось, бесспорно, на биологическом уровне и носило в основном чувственные формы, сводясь к ощущениям, восприятиям и представлениям.

Наиболее часто Хамалетдинову виделся аттракцион «Мотогонки на вертикальной стене», вместе с которым он тридцать лет кочевал из города в город, подобно Дзампано из кинофильма Феллини «Дорога». Сам по себе аттракцион снаружи походил на балаганчик, но в действительности общим у них было только шапито — разборная конструкция, состоявшая из мачты, лебедки, тросов, креплений и брезента. Основной частью аттракциона служила деревянная бочка диаметром 10,4 метра и высотой 5 метров, в которой происходили мотоциклетные гонки. Когда труппа прибывала в очередной город, она оформляла разрешение на установку аттракциона (обычно или на рынке, или в городском парке культуры и отдыха) и тут же приступала к сборке. Сперва на землю укладывались мощные лаги, затем из пятнадцати секций собирали бочку, стягивали ее специальными металлическими болтами и тросами, после чего внутри настилали дощатый пол, а напоследок — маленький трек шириной всего-навсего 75 сантиметров. Когда эта работа заканчивалась, в центре бочки устанавливали мачту с лебедкой и переходили к творческо-коммерческой деятельности. С помощью магнитофона и громкоговорителей в аттракцион зазывали зрителей и давали представление. По лестнице, у которой стоял контролер, отбиравший входные билеты, зрители поднимались на галерею, расположенную вокруг бочки, где они могли стоять в три ряда, не мешая друг другу, ибо сама галерея была ступенчатой конструкции. Когда собиралось достаточно народа, открывалась наружная дверь, в бочку входил конферансье, объявлявший о начале аттракциона, и представлял зрителям рядового артиста-мотоциклиста. Артист раскланивался, заводил мотоцикл, делал круг по полу, круг на треке и взлетал на вертикальную стену, где ездил между белой и красной линиями, время от времени отрывая руки от руля мотоцикла. Заезд продолжался примерно тридцать секунд, после чего артист слезал с мотоцикла, выключал зажигание и снова раскланивался под рев и аплодисменты публики. Затем конферансье объявлял выступление художественного руководителя аттракциона, который взлетал на стену с ходу, миновав лишь половину длины трека, ездил вообще без рук, вставал во весь рост на полном ходу, перекидывал ногу через мотоциклетную раму и проделывал ряд других манипуляций, демонстрируя ошеломленным зрителям виртуозную технику езды и завидное бесстрашие. Художественный руководитель выступал чуть меньше минуты, раскланивался, и тут же конферансье объявлял о начале мотогонок. Рядовой артист выезжал первым, а вслед за ним стартовал художественный руководитель, который в отличие от своего помощника ехал не по прямой, а делал «горки» и «бочки», имитируя набор скорости, после чего обгонял его, что и служило кульминацией зрелища. Все представление занимало не более десяти минут, но за свои тридцать копеек зрители получали массу удовольствий и острых ощущений: мотоциклы работали без глушителей, из выхлопной трубы непрерывно вылетал сноп пламени, поражавший воображение не только подростков, но и взрослых обывателей, над бочкой стоял адский треск и грохот, а когда художественный руководитель делал "горку", публика в ужасе ахала, пребывая в твердой уверенности, что артист непременно убьется насмерть и за компанию прихватит с собой два-три десятка местных граждан.

Труппа обычно бывала немногочисленной и состояла из семи-восьми человек, живших тесным, обособленным мирком. Кроме художественного руководителя, конферансье, контролера и рядового артиста-мотоциклиста, в нее входили механик, шапитмейстер, администратор и кассир, а уборщицу и рабочих на сборку и разборку аттракциона, как правило, нанимали на месте. Администратор занимался внешними сношениями, механик мыл и чистил мотоциклу, а шапитмейстер непрерывно ходил вокруг бочки, подтягивал болты крепления секций и в оба глаза следил за тем, чтобы мальчишки не забивали в конструкцию гвозди. Что касается функций кассира, то они были традиционными и в комментариях не нуждаются.

Хамалетдинов смолоду попал в одну из таких трупп и прошел в ней путь от шапитмейстера до художественного руководителя и владельца представления. Работая шапитмейстером, а впоследствии механиком, Хаким Абдрашитович получал сущие гроши, но цепко держался за место, ибо желал во что бы то ни стало разбогатеть. Через десяток лет он стал рядовым артистом-мотоциклистом и его заработок возрос в пять раз, но он по-прежнему дрожал над каждой копейкой и без устали копил денежки, терпеливо дожидаясь своего часа. И дождался. Однажды его шеф с похмелья сел на мотоцикл, чего делать ни в коем случае не следовало, на приличной скорости потерял ориентировку, сорвался со стены и покинул бренную землю в машине «скорой помощи» по дороге в больницу. Дело есть дело, и после похорон Хамалетдинов за десять с половиной тысяч рублей новыми деньгами выкупил у вдовы аттракцион со всеми потрохами. Бочка была далеко не новой, хотя и в рабочем состоянии, брезент шапито никуда не годился и в дождливую погоду пропускал воду (что противоречило элементарным требованиям техники безопасности), а мотоциклы, костюмы и обе бытовки, в которых жили и питались члены труппы, оставляли желать много лучшего, но выбора у Хакима Абдрашитовича не было — желающих приобрести аттракцион хоть отбавляй, и, не используй он своего преимущественного права на покупку, не видеть бы ему вожделенного богатства до самой смерти.

Сделавшись безраздельным хозяином, Хаким Абдрашитович вздохнул полной грудью и повел дело по-своему. В первый же год он по сватовству женился на миловидной девушке, по имени Халида, бывшей на двадцать один год моложе его, и взял в качестве помощника своего сына Халима, который после армии работал на заводе, учился в вечернем техникуме и прежде не помышлял о мотоциклетно-артистической деятельности. За два месяца он научил Халима ездить по вертикальной стене, купил за полторы тысячи 240 квадратных метров брезента и начал гастроли.

Аттракцион заработал на всех парах, и доходы Хакима Абдрашитовича подскочили до внушительной суммы — две тысячи рублей ежемесячно. Любопытная подробность: при норме 10 сеансов в день он умудрялся делать 15—18, работал без выходных и за свои выступления получал в среднем семьсот рублей, а остальное шло к нему в карман в виде амортизации аттракциона, исчисляемой в зависимости от количества отработанных сеансов.

Казалось бы, любой нормальный человек удовлетворится подобным вознаграждением, но Хаким Абдрашитович был патологически жаден, ему всегда и всего было мало. Он оформил свою жену кассиром, а жену сына — контролером и развил бурную деятельность с так называемыми «обратными билетами».

Согласно действующей инструкции контролер зрелищного предприятия, пропуская публику на представление, обязан порвать предъявленный входной билет и бросить обрывки в урну, но невестка Хамалетдинова стала поступать иначе — половину билетов рвала, а половину сминала. В конце дня содержимое урны тщательно сортировалось, и целые билеты ночью разглаживались горячим утюгом, после чего продавались заново. По плану на каждом сеансе должно было присутствовать 100 зрителей, вместимость же галереи позволяла одновременно запускать туда втрое больше. Поэтому труппа Хамалетдинова не только перевыполняла финансовый план вследствие дополнительных сеансов, но и давала владельцу за счет «обратных билетов» регулярный доход, размер которого колебался от трех до четырех тысяч в месяц.

Примечательно, что все члены семьи Хамалетдинова не имели от этого ни копейки, а сам Хаким Абдрашитович купил двухэтажный дом в Сиверской и продолжал копить деньги. В сберкассы он никогда не верил и прятал свои богатства в потаенных местах, точных координат которых не знала ни одна живая душа. Халиду он считал идиоткой, а Халима презирал, ненавидел и боялся. Тот читал книги, ходил в кино и пытался вслух рассуждать о смысле жизни и предназначении человека, чего Хаким Абдрашитович понять, разумеется, не мог.

Несмотря на свою несомненно мужественную профессию, Хаким Абдрашитович трусил и всерьез опасался, что Халим может убить его и завладеть богатством. Как это ни странно на первый взгляд, страшила Хамалетдинова не смерть, а утрата денег. Поэтому уже через год они с сыном жили в разных вагончиках и питались раздельно.

Так труппа работала больше пяти лет — до тех пор, пока на ее горизонте не возникла импозантная фигура тридцатипятилетнего красавца Насруллы Хидиятуллина, двоюродного брата Хакима Абдрашитовича по материнской линии. Одетый с иголочки во все импортное и дочерна загоревший под лучами жаркого бакинского солнца, родственник попросился в труппу и был зачислен на должность шапитмейстера, для чего его предшественника уволили за нарушение трудовой дисциплины, выразившееся в полуторамесячном запое. Приступив к выполнению новых обязанностей, остроглазый Насрулла мгновенно постиг сущность мотоциклетного бизнеса и месяц спустя внес ценное предложение, обратив внимание владетельного кузена на не совсем приятное обстоятельство: после термообработки утюгом «обратные билеты» приобретают ненужный блеск и при внезапной проверке кассы могут пустить под откос все предприятие Хамалетдинова. Для повышения безопасности аттракциона Насрулла предложил укладывать «обратные билеты» между двумя обрезками струганых досок, а сами обрезки на ночь зажимать в тиски. Идея в тот же день получила практическое осуществление, а Насрулла стал любимцем Хакима Абдрашитовича.

Прошло еще полгода, и Насрулла, быстро понявший, что при надлежащем размахе аттракцион «Мотогонки на вертикальной стене» ни в чем не уступит хорошему золотоносному участку, предложил Хамалетдинову проект коренной реорганизации дела. Во-первых, пора кончать с «обратными билетами» и переходить на «левые», каковые он, Насрулла, берется доставать в любом количестве. Во-вторых, уважаемый Хаким напрасно экономит на переездах, работая в городах, утративших активный зрительский интеpec к мотоциклетному шоу. Если быстро перемещаться с места на место, сборы поднимутся, а милиция не успеет принюхаться к бродячим артистам. Все равно переезды оплачивает филармония, под чьей вывеской они работают, а небольшие побочные расходы — мелочь, которой выгодно пренебречь. В-третьих, уважаемый Хаким старомоден и не смыслит в рекламе: его афиши клонят в сон, а громкоговорители — недостаточно эффективное средство привлечения публики. Насрулла предлагает завести обезьян, которых нужно держать около зазывательного мотоцикла, а еще лучше — в положении за рулем. Тогда все идиоты, а их несметное количество, будут уверены в том, что обезьяны принимают непосредственное участие в мотогонках, чего нет даже у великого Филатова. И еще одно: надо резко уменьшить численный состав труппы, чтобы там не осталось чужих глаз.

Хаким Абдрашитович понял — будет большой навар! — и без промедления согласился на все при следующем условии: помимо заработной платы и амортизационных отчислений, он получит две трети чистого дохода, а Насрулла — одну треть. Реорганизация началась — из труппы были уволены администратор, конферансье и механик, сам Хаким Абдрашитович по-прежнему исполнял обязанности художественного руководителя аттракциона, Насрулла стал администратором и в то же время шапитмейстером, Халим — рядовым артистом-мотоциклистом и по совместительству механиком, его жена — контролером-уборщицей, а Халида превратилась в кассира-диктора. Дабы не возбуждать недовольства нещадно эксплуатируемых низов, Насрулла тайком от Хакима Абдрашитовича разрешил женщинам возобновить манипуляции с «обратными билетами» с условием, что дополнительные доходы они будут делить с ним пополам. В итоге «вне игры» остался только Халим, по-прежнему проводивший все свободное время за книгами.

Случилось так, что аттракцион в начале 1974 года попал в поле зрения правоохранительных органов. Поверхностная проверка его хозяйственной деятельности очевидных нарушений финансовой дисциплины не выявила, ибо Насрулла, предвидевший такую опасность, был готов к ней, однако кое-какие сомнения остались, и отныне вслед за труппой из города в город шла милицейская ориентировка. В Смоленской области голубое небо над головами мотобизнесменов заволокло тучами, в Псковской послышались отдаленные раскаты грома, а в Ленинградской разразилась буря, потопившая пиратский бриг предприимчивых актеров. Милиция с помощью представителей общественности в течение двух недель держала аттракцион под своеобразным микроскопом, скрупулезно сосчитала число зрителей, сопоставила полученные данные с рапортичкой Насруллы и объявила хамалетдиновцам шах и мат. Ничего не подозревавшие Хаким Абдрашитович и Халида были взяты под стражу, а чуткий Насрулла сумел ускользнуть от ареста и с тех пор находился в бегах. Еще в начале смоленских гастролей его что-то встревожило, он приказал приостановить фокусы с «обратными билетами» и тем самым вывел из-под обстрела жену Халима.

В следственном изоляторе Хамалетдинов оставался самим собой, и на его настроение никак не повлияли ни ход следствия, ни даже его крайне неблагополучное окончание. А следователь сумел-таки размотать почти всю катушку и до конца разоблачить аферу с «левыми» билетами, установив близкий к истинному размер материального ущерба, нанесенного государству лихими артистами мотоциклистами и их пособниками с момента реорганизации аттракциона и превращения Насруллы во всесильного администратора-шапитмейстера.

Хамалетдинов никогда не придавал существенного значения пище и бытовым условиям, а суд, наказание и все, так или иначе связанное с этим, его нисколько не страшили. В камере Хакима Абдрашитовича угнетало вынужденное безделье, отсутствие обезьян и любимого мотоцикла «Индиан» с красной рамой и белым бензобаком. Но вскоре он приспособился к новой среде обитания и был всем доволен. В те дни, когда его не водили на допросы, он с открытыми глазами неподвижно сидел на нарах, курил и мысленно воспроизводил то, что обычно делал на воле: заправлял «Индиан» бензином и маслом, регулировал зажигание, подтягивал ослабевшие элементы крепежа, менял покрышки и подолгу носился на вертикальной стене, чтобы как следует их «прикатать». Зрителям ведь невдомек, что «на новых покрышках артист-мотоциклист не может выполнить ни одного сколько-нибудь сложного трюка до тех пор, пока они не приработаются к доскам бочки. Незаметно наступал ужин, после которого Хаким Абдрашитович видел аттракцион в действии. После отбоя ему виделись деньги, много денег. Плотные пачки, тщательно упакованные в полиэтиленовые мешочки, были сложены в старинный, окованный железом сундучок. Этот сундучок, где лежало ровно восемьдесят тысяч рублей, он в июле прошлого года зарыл неподалеку от собственного дома, но не на своем земельном участке, а в густом перелеске. Место было песчаное, сухое, поросшее сосняком, так что деньги не отсыреют и будут в полной сохранности. При аресте и последовавшем за ним обыске милиция обнаружила в его матрасе и в бочке аттракциона (между полом и наклонными досками трека) почти семнадцать тысяч рублей, однако с этой потерей Хаким Абдрашитович кое-как примирился. Пропавших денег не вернешь, но остальное шакалы никогда не найдут!

Правда, иной раз Хамалетдинов испытывал некоторое беспокойство. «Как там мои обезьяны?» — спрашивал он себя и недовольно хмурился. Когда по рекомендации Насруллы они завели двух обезьян-макак, Хаким Абдрашитович моментально подружился с ними. Обе обезьяны — Садык и Сальман — были приветливыми, в меру застенчивыми и в отличие от остальных членов труппы неболтливыми. Они быстро привыкли к молчаливому владельцу аттракциона и почитали его, как своего вожака. Вскоре Хаким Абдрашитович стал уделять обезьянам практически весь досуг: с ними он вдруг почувствовал себя по-новому, полностью раскрепощенным. Сидя втроем по вечерам, они подолгу молчали и смотрели в глаза друг другу, без лишних слов понимая сложную структуру нашего мира, отраженную в сознании каждого по-своему. И теперь в камере следственного изолятора перед ним то и дело возникали честные глаза Садыка и Сальмана, безмолвно вопрошавшие о том, почему их разлучили. Хамалетдинов еще больше хмурился и начинал ворочаться с боку на бок. Причина беспокойства художественного руководителя аттракциона объяснялась тем, что в наших широтах обезьян не страхуют, а их смерть усложнит и без того запутанное дело. Тревожило его и то, что аттракцион могут отобрать. Однако это опасение прошло после знакомства с адвокатом, принявшим на себя защиту интересов Хакима Абдрашитовича. Халим поручил вести его дело Бобровскому, который при первой же встрече мимоходом поставил своего клиента в известность о том, что сын обратился в народный суд с гражданским иском о разделе имущества. Сперва Хаким Абдрашитович недобро сверкнул глазами, но вежливый Бобровский незамедлительно дал понять, что это единственная реальная возможность спасти аттракцион и жилой дом от конфискации. Если исковое заявление Халима удовлетворят, то по приговору суда подлежать конфискации будет только часть имущества, принадлежащая лично Хакиму Абдрашитовичу и его супруге. Причем скорее всего не в натуральном, а в денежном выражении, поскольку Халим — артист аттракциона, а у его семьи нет другого жилья. Иначе говоря, аттракцион и дом уцелеют, а Хаким Абдрашитович отделается мизерной потерей, ибо его доля в аттракционе и в жилом доме будет исчисляться в процентах не от реальной стоимости, а от их страховой суммы.

И он спокойно засыпал без всяких сновидений.

 

6

После ужина доктор Обновленский уселся нога на ногу и отвернулся от сокамерников, тогда как Перчика прямо-таки подмывало всласть почесать языком. Второй разговор с новичком доставил ему море удовольствия, хотя Аркадию Самойловичу приходилось напряженно следить за своей речью, чтобы не ударить лицом в грязь и в должной мере соответствовать высокому интеллекту собеседника.

Перчик искоса посматривал на Обновленского и томительно выжидал, надеясь, что тот обратится к нему с каким-нибудь вопросом, но через полчаса его терпение иссякло, и он пошел на хитрость.

— Игорь Петрович, угостить вас сигаретой?

— Благодарю вас, Аркадий Самойлович! — Обновленский церемонно поклонился Перчику. — Вы очень любезны. Это будет, если не ошибаюсь, девятнадцатая?

— А, мелочь! — похвала воодушевила Перчика. — Чтоб вы знали, Игорь Петрович, мой принцип — выручать людей в трудную минуту!

— Вы благородный человек, Аркадий Самойлович...

Повторное употребление имени и отчества, равно как и констатация его благородства, настолько размагнитили Перчика, что он разомлел от наслаждения и чуть было не отдал Обновленскому только что начатую пачку «Примы». Однако разговор не завязался.

— Как вы нашли хряпу? — после непродолжительной паузы поинтересовался Перчик.

Он заметил, с какой скоростью новичок опорожнил миску, и не сомневался, что эта тема увлечет собеседника. Что требуется для задушевного разговора? Главное, чтобы нашлась подходящая затравка, а дальше все пойдет как по маслу!

— Что вы подразумеваете? — не понял Обновленский.

— Как что подразумеваю? Я говорю с вами об овощном рагу.

— Корм для свиней! — брезгливо отозвался Обновленский.

— Не скажите... Между нами, девочками, говоря, к весне капуста бывает с гнильцой, а эта... — Перчик проглотил слюну, — сегодня это деликатес!

— Помои! — бросил Обновленский.

Странная реакция обычно вежливого доктора слегка обескуражила Перчика, но не настолько, чтобы отбить охоту к словопрениям.

— Кстати, я давно собираюсь спросить вас. — Перчик подался вперед. — Играете ли вы в «козла»?

— В какого еще «козла»? Гм, это в домино, что ли?

— Точно! Мы могли бы отлично постучать до отбоя!

— За кого вы меня принимаете?

«Тоже мне, цаца мордастая!» — Перчик отодвинулся подальше от Обновленского. Из-за досадного афронта его разом прошиб пот.

— Я играю только в шахматы и в покер, — обиженно произнес Обновленский.

Перчик не удостоил его ответом. Более того, ему захотелось демонстративно плюнуть под ноги Обновленному, но он пересилил себя. А ну его к чертовой матери! Тут Аркадий Самойлович вспомнил доцента Окропирашвили и горестно вздохнул. Вот это настоящий человек, не чета зазнавшемуся гинекологу! Доцент Окропирашвили тоже кандидат наук, а без «козла» он сам не свой, ни одного выходного не пропускает и первым приходит под «грибок». И, чтоб вы знали, Бондо Автандилович Окропирашвили кандидат не каких-нибудь второсортных, а философских наук, которые, сами понимаете, по меньшей мере вдвое выше гинекологии, так как связаны с головным мозгом!

Несколько минут спустя он кое-как успокоился, но настроение было безнадежно испорчено, и его мысли закрутились хороводом вокруг собственной незадачливой судьбы. Да, с какой стороны ни посмотреть на жизнь Аркадия Самойловича, все равно, как говорят бухарские евреи, одно жидкое дерьмо. Через год ему стукнет полтинник, а много ли хорошего он видел? Постоянно рвался к чему-то, а выходил пшик и, сами понимаете, очередное короткое замыкание.

Как известно, социалистической собственности у нас черт те сколько и, чтоб вы знали, охраняется она далеко не лучшим образом. Значит ли это, что есть прямой смысл посвятить свою жизнь ее расхищению? Это не простой вопрос даже в теоретическом отношении, а теория без практики, сами понимаете, дешево стоит. Возьмем, к примеру, самого Перчика и сосчитаем как его актив, так и пассив. Нажил он преступным путем... дай бог памяти... на мулине шестнадцать тысяч рублей старыми деньгами, на трикотажных фокусах-покусах и вообще на побегушках у Якова Борисовича Гонопольского... округленно семьдесят тысяч рублей, на бигуди у сумасшедших — около двух тысяч новыми... и на брошках примерно три с половиной тысячи. В пересчете на новые деньги все это в общей сложности составляет четырнадцать-пятнадцать тысяч. А просидел он... грубым счетом почти тридцать четыре месяца. Если скинуть возмещение ущерба по приговору и расходы на адвокатов, то среднемесячный доход невелик. Даже если на сей раз он отделается, предположим, пятью годами лишения свободы, то тогда на круг получится меньше сотни в месяц. Анекдот! Это с его-то руками и головой! Это при том, что он, несмотря на инвалидность, на любом производстве, где есть трикотажные машины или оборудование по переработке пластмасс, никак не меньше двухсот заработает!

Может, кто-нибудь думает, что он, Аркадий Перчик, горел там, где другой вышел бы сухим из воды? Чтобы вы знали, искать корень надо не в счастье или несчастье того или иного расхитителя соцсобственности, а в закономерностях общего характера. Можно один раз украсть и не попасться, можно два раза, все это верно, однако тот, кто занимается этим постоянно, изо дня в день, рано или поздно, но, увы, неизбежно попадает в мышеловку и дожидается прихода немногословных людей с постановлением на арест и обыск. Поверьте опыту Перчика, нет и не может быть такой системы подпольного бизнеса, которая была бы надежно застрахована от краха.

Возьмем, к примеру, ту историю с бигуди. Пусть Фрайштадт даром не треплется, что пожар случился из-за маленькой хитрости Перчика, тайком от хозяина открывшего дополнительный рынок сбыта. Ведь по-настоящему беда началась с другого. Все, повторяю, предусмотреть немыслимо, и никто не мог знать, что вдруг уйдет в декрет ревизорша из горздрава, проверявшая их лечебно-производственные мастерские все предыдущие годы. Эта кривобокая кикимора была страшнее атомной войны, но, сами понимаете, своя в доску. Так вот, вместо нее будто с неба свалился новый, не бравший денег и, как на грех, заковыристый ревизор, заметивший кое-какие неполадки в учете готовой продукции. Он даже не стал отмечать их в акте ревизии, а сразу же капнул куда следует. В итоге они, сами понимаете, попали под колпак, а конец был скорым и, увы, обычным... Может быть, некоторым кажется, что надо разок как следует хапнуть и затаиться? Ха-ха! Между нами, девочками, говоря, это гениальная идея на уровне младшей группы детского сада! Если, к примеру, ты вдруг увел целую корову, то неизбежно поднимется хай, а если три ее соска будут работать на государство, а четвертый — на твой интерес, то какое-то время все будет шито-крыто. Корове, сами понимаете, все едино, а начальству тем более, лишь бы план выполнялся! Ясно? Но это еще не все. Чтоб вы знали, никто не ворует на покупку автомашины, мебели, кооперативной квартиры с тем, чтобы потом завязать и до конца дней стать честным человеком, честным членом нашего общества. Кто занимается хищениями, тот крадет на жизнь, на изобильную жизнь и уже не может остановиться до тех пор, пока его не посадят. Он, Перчик, проверил данный вывод на многих сотнях людей и убедился в его универсальности. Увы, ни один делец не может миновать тюрьмы. Даже вступая в сговор с властями предержащими, он может лишь отсрочить посадку, но не избежать ее... Кто-нибудь желает возразить? А? К примеру, возьмет и сошлется на Фрайштадта, не сидевшего ни разу в жизни. Говорит ли это о том, что в подполье можно работать безаварийно? Раньше Перчик тоже так думал, однако практика внесла спои коррективы в теорию...

Сорок один год назад они вместе поступили в школу. Тогда Фрайштадт был хилым, сплошь, усыпанным веснушками рыжеволосым очкариком, вечно болел то ангиной, то воспалением среднего уха, имел освобождение от физкультуры и смотрел на ловкого Перчика снизу вверх. В старших классах у Фрайштадта обнаружились способности к точным наукам, и Перчик списывал у него домашние задания, а затем пути их разошлись: в начале войны Перчик пошел на завод, а чуть позднее — в армию, в то время как Фрайштадт эвакуировался в Среднюю Азию, поступил на физико-математический факультет университета и стал образованным человеком. Его отец, старый ювелир, умер в середине пятидесятых годов, оставив сыну вполне приличное наследство, после чего молодой Фрайштадт плюнул на математику с высокой елки. Для виду он оформился в часовую мастерскую, что позволяло свободно распоряжаться своим временем, и несколько раз подряд успешно финансировал фарцовщиков, которые скупали у иностранцев крупные партии женских часов-браслетов, известных в те времена под товарным названием «крабы», а год спустя осторожно приступил к кредитованию мелких лжеартелей, производивших галантерейные товары. Фрайштадт никогда не страдал избытком откровенности, но слухами земля полнится, и Перчик от кого-то услышал, что Изя финансировал талантливого изобретателя часового ремешка с календарем и еще две шарашкины конторы по изготовлению пластмассовых прищепок для сушки белья и булавок для галстуков с цанговым зажимом. Короче, именно так, действуй из-за угла, Фрайштадт мало-помалу превратился в фигуру первой величины.

После страшной бури, разметавшей и почти полностью уничтожившей крупный трикотажный бизнес, Аркадий Самойлович пришел на поклон к однокласснику и стал его служащим: Фрайштадт дал указание, и Перчик был направлен в психиатрическую больницу. Перчик много чего видел в своей жизни, однако с такой структурой делового предприятия столкнулся впервые. Не только он сам, но и все остальные работники мастерских (исключая, сами понимаете, бедных психов) отвечали лишь за выпуск бигуди, а связь между поставщиками сырья, производителями товара и торгашами осуществлял один из бывших фарцовщиков, ставший ассистентом и телохранителем Фрайштадта. Лихо? Раньше Перчик тоже так думал, а позднее все же догадался, что Фрайштадт хоть и паучьего племени, однако ума у него вовсе не палата. Почему? Да хотя бы потому, что сам метод у него дурацкий — держать дельцов на твердых окладах. На воле постоянно некогда, там всегда что-то отвлекает, а в изоляторе времени хоть отбавляй, поэтому за лето с помощью учебника политэкономии Перчик уяснил себе суть принципиальной ошибки Фрайштадта. Чтоб вы знали, каждому способу производства должна гармонично соответствовать система распределения материальных благ, а любой человек будет работать с полной отдачей только тогда, когда его вознаграждение зависит от количества и качества труда. Оклад, сами понимаете, стимулирует нас лишь первое время, пока к нему не привыкнешь, а потом люди начинают ловчить и класть в карман то, что плохо лежит. И, чтоб вы знали, не один Фрайштадт не ведает об этом, много есть и повыше его, кому невдомек такая, казалось бы, азбучная истина. Именно поэтому все хитромудрые схемы Фрайштадта одна за другой опровергались жизнью, а он сам рассорился с бывшими фарцовщиками, пошел на прямой контакт с Аликом и Юрой и, сами понимаете, засветился. На последнем допросе майор Пахомов сперва исподволь, а потом в открытую допытывался у Перчика, что ему известно о гражданине по фамилии Фрайштадт. Аркадий Самойлович признал факт давнего знакомства с Фрайштадтом, но, разумеется, ни словом не обмолвился о его причастности к брошечному бизнесу. Чтоб вы знали, Перчик прошел выучку у Якова Борисовича Гонопольского и еще никого не выдавал! И не выдаст, хоть режь его на куски! Но, между нами, девочками, говоря, Фрайштадту это поможет, как мертвому банки. Майор Пахомов — солидный мужчина с тонким нюхом, он разговорит Алика или Юру...

Может быть, кто-нибудь решил, что Перчик по злобе и зависти радуется беде Фрайштадта? Если бы! От чужого горя твое собственное меньше не становится. Да, если говорить начистоту, Перчик никогда не любил Фрайштадта. За что, спрашивается, любить его, когда он бессовестный эксплуататор? И помогал он Перчику не по доброте душевной, а по трезвому расчету. Фрайштадту как воздух нужны такие вот Перчики, без них он, сами понимаете, ноль без палочки. Деловых людей старой закалки год от года все меньше и меньше, вот потому-то он за свой счет и отправлял Перчика в санаторий!.. Чтоб вы знали, человеколюбия и разной гуманности у Фрайштадта не больше, чем у мусороуборочной машины. Одно слово — паук!

Перчик с отвращением сплюнул и по контрасту вспомнил покойного Якова Борисовича Гонопольского. Вот это был делец, а точнее, не делец, а прирожденный вождь дельцов. Не так давно Перчик прочитал в изоляторе роман одного итальянца про Спартака. Фамилии автора не запомнил, больно уж заковыристая, а сама вещь сильная, каждому стоит прочитать. Так Спартак точь-в-точь похож на Якова Борисовича или, если вам так больше нравится, Гонопольский точь-в-точь похож на Спартака. А что? Всегда в бою, причем не где-нибудь, а в первых рядах сражающихся, да и в остальном молодец... А какой широкий был человечище: если кто-то из компаньонов попадал за решетку, Яков Борисович заботился о его семье лучше отца родного... Эх, были люди, не чета нынешним сморчкам!

Перчик горестно вздохнул и подумал о том, что раз таких, как незабвенный Яков Борисович, теперь не осталось, то, пожалуй, лучше быть честным голодранцем, чем ишачить на пауков вроде Фрайштадта. Больше Перчик никому не станет таскать каштаны из огня! Хватит!

— Аркадий Самойлович, можно с вами посоветоваться? — спросил чем-то озабоченный новичок.

Первым естественным побуждением Перчика было переадресовать толстенького гинеколога к чертовой матери, но он не сделал, этого, понимая, что человек в беде.

— Отчего же нельзя, Игорь Петрович? Раз надо, то давайте советоваться.

— Как вы полагаете, суду достаточно, если, допустим, против вас дали показания два свидетеля?

— В каком смысле достаточно? — по-деловому уточнил Перчик. — Чтобы признать вас виновным и осудить?

— Именно это я и подразумевал, Аркадий Самойлович.

— Видите ли, Игорь Петрович, доказательства виновности бывают разные. Все, сами понимаете, зависит от характера преступления. Против нас — расхитителей соцсобственности — доказательств, как правило, черт-те сколько, а вот вашему брату-взяточникам, по-моему, не в пример легче, поскольку...

— Простите, Аркадий Самойлович, я уже ставил вас в известность о том, что я не взяточник, — сдерживая негодование, перебил Обновленский. — Я честный человек!

«Он держит меня за фраера, — беззлобно подумал Перчик. — Да если бы те люди, которым поручено следствие, хоть капельку сомневались, что ты брал взятки, тебя бы никогда не взяли под стражу до приговора. Кому охота даром нарываться на неприятность?»

— Не спорю, мои шер, не спорю. Я не хотел обижать вас, Игорь Петрович. Но, поскольку вас, как я понял, интересуют прежде всего ситуации, связанные со статьей 173 Уголовного кодекса РСФСР, я вынужден оперировать соответствующей терминологией. Согласен, с непривычки она режет слух, поэтому предлагаю впредь именовать взятку «презентом» или, если хотите, «сувениром», взяткодателя — «клиентом», а взяткополучателя — «сеньором». Надеюсь, так вас больше устроит?

— Совершенно верно, — с облегчением подтвердил Обновленский.

— Вот и хорошо. — Перчик улыбнулся. — Я, чтоб вы знали, люблю все делать к взаимному удовольствию. Итак, в чем вас обвиняют?

— Представьте себе, Аркадий Самойлович, они имеют наглость утверждать, будто я, временно исполняя обязанности зав. отделением, брал «презенты» за то, что производил аборты!

— Ай-яй-яй! — Перчик покачал головой. — Как некрасиво.

— Что вы подразумеваете?

— Я, чтоб вы знали, противник абортов, Игорь Петрович. Я стою за то, чтобы женщины больше рожали... Но это, сами понимаете, не относится к теме нашей беседы. У обвинения много свидетелей?

— Точно не знаю.

— Это хуже... Надеюсь, в вашей больнице клиенты вручают «сеньорам» свои «презенты» с глазу на глаз, не при всем честном народе? Другими словами, факт передачи денег или их эквивалентов посторонними лицами не фиксировался?

— Боже упаси!

— Тогда уверен, что два свидетеля вам не страшны.

— Почему?

— Ваш Колодизнер потому и приобрел славу, что он виртуозно работает со свидетелями обвинения, — пояснил Перчик. — Он выдаивает их не хуже, чем цыган приблудную козу. Между нами, девочками, говоря, два свидетеля — это для него сущий пустяк!

— Вы предполагаете, что все закончится благополучно?

— Не знаю, Игорь Петрович, вам виднее... Лично я не очень-то верю, чтобы следователь передал дело в суд с двумя свидетелями обвинения. Думаю, что их будет пять-шесть, не меньше.

— И что тогда? — побледнел Обновленский.

— Если они выстоят под пулеметным огнем Колодизнера и не откажутся от показаний, данных ими на предварительном следствии, то супруге придется сколько-то лет посылать вам передачи...

— Я не женат!

— Это еще хуже, — грустно проговорил Перчик. — Не знаю, как для кого, а для меня мои родные — свет в окне.

— У вас большая семья? — машинально поинтересовался Обновленский.

— Нет, Игорь Петрович, жена и двое детей. Сын Гриша — ученый, физик, а дочка Беллочка учится в музыкальном училище.

— Сколько же лет вашему сыну?

— Гришеньке двадцать семь, но он уже кандидат наук, — потеплевшим голосом ответил Перчик. — Чтоб вы знали, у моего мальчика большой талант! Он занимается лазерами... Слышали вы о лазерах? Между нами, девочками, говоря, это такие машинки, что не дай бог! «Гиперболоид инженера Гарина» читали? Страшное оружие, бьет тепловым лучом. Гришенька божится, что у лазеров большое будущее. Он что-то изобрел, и ему присудили кандидата наук без всякой защиты. Может быть, не целый лазер, но какую-то его часть придумал именно мой мальчик, сын Аркадия Перчика! Представляете?

— Ваш сын, по-видимому, одаренный человек, — бесстрастно заметил Обновленский. — Как, по-вашему, имеет значение то, что «презенты» делались до, а не после оказания услуг клиентам?

— Для суда это безразлично, — отвлеченный мыслями о сыне, Перчик замешкался и ответил с задержкой. — Первый вариант они именуют взяткой-подкупом, второй — взяткой-вознаграждением.

— Знаете, Аркадий Самойлович, сейчас я почему-то вспомнил, как впервые взял деньги. Их принесла женщина... Есть люди, которые панически боятся боли, и она умоляла, чтобы я дал ей наркоз. В конверте оказалось пятьдесят рублей: четыре свежих, не бывших в обращении десятирублевки и одна грязная, с надорванным углом, кое-как склеенная папиросной бумагой. У мамы был день рождения, и я... — У Обновленского задергались губы. — Мне захотелось подарить маме что-нибудь ценное, и я поехал на Невский, в ювелирный магазин, рядом с Малым залом консерватории...

— Был такой магазин, как же, — с улыбкой подтвердил Перчик. — Помню, помню. Потом его сломали к чертовой матери, когда строили станцию метро «Гостиный двор»... Это же мой район. Чтоб вы знали, я живу в двух шагах от Невского и помню каждый камень в округе.

— Я выбрал, наверное, самую бесполезную вещь, — продолжал Обновленский, пропустив мимо ушей реплику Перчика, — Конфетницу, хрусталь в серебре... Из тех, что годами пылятся в сервантах. Мама была так тронута, что расплакалась. И я... У меня тоже глаза были на мокром месте... — Он с отвращением помотал головой, отчего щеки и валик жира под подбородком затряслись мелкой дрожью. — Черт возьми, чушь собачья лезет в голову!

— А во второй раз? — полюбопытствовал Перчик.

— Без сентиментальностей, — сухо ответил Обновленский, устыдившийся проявленной слабости.

— Уже не отказывались от денег?

— Куда там! У меня появился эдакий спортивный интерес, даже азарт, что ли. Беру конверт и на ощупь пытаюсь определить, сколько в нем. Беседую с пациенткой, а пальцы — на конверте, и ощущение в точности такое, как в покере перед прикупом...

Перчик, прищурился и с состраданием смотрел на Обновленского, почти не сомневаясь, что на первом же серьезном допросе гинеколог расколется, как сухое полено. Но, сами понимаете, лишь при том условии, что следователь сумеет установить с ним психологический контакт. Гонора у гинеколога черт те сколько, толковать с ним на басах бесполезно — наглухо замкнется и закусит удила. Если же прикинуться сочувствующим — а, чтоб вы знали, опытные следователи и не то умеют! — и поиграть с ним мягкой лапой, как сытый кот с мышью, Игорь Петрович мигом расколется.

— Заметьте, я никогда не спешил и не обрывал разговора, — с увлечением продолжал Обновленский. — Напротив, подробно расспрашивал больных и отвечал на все их вопросы, подчас пустые. Причем не потому, что, заплатив мне, они как бы получали право на повышенное внимание... Как вы думаете, Аркадий Самойлович, с какой целью я оттягивал время?

— Ну-ну. — Перчик поторопил собеседника.

— Чтобы продлить удовольствие, — признался Обновленский.

— Очень остроумно! — Перчик сделал вид, что он восхищен. — Если бы мне давали взятки, я бы точь-в-точь... Взятку, сами понимаете, нельзя равнять с получкой. Эта идет автоматом, а та сюрпризом.

Упоминание о взятке привело к тому, что Обновленский моментально пригорюнился.

«Определенно расколется, это видно невооруженным глазом!» — Перчику стало жаль наивного любителя конвертов с денежными подношениями, и он решил подбодрить товарища по несчастью:

— Чтоб вы знали, мон шер, не каждый «презент» может быть признан взяткой. К примеру, если кто-то из ваших клиенток в порядке расчета за услугу вступал с вами в половую связь, то взяткой это не считается, и вы можете смело сознаваться.

— Благодарю вас, Аркадий Самойлович, — после короткой паузы сумрачно произнес Обновленский. — Я подумаю над тем, что вы мне любезно подсказали.

Обновленский еще что-то говорил, а мысли Перчика вернулись к семье, и сердце Аркадия Самойловича защемила тоска. Семья у него есть и в то же время ее нет. Почему? Возьмем, к примеру, детей. Когда его Гришенька был подростком, он врал своим товарищам по школе, что папа у него геолог (хромой геолог?) и месяцами живет вне дома, чтобы открыть новые месторождения полезных ископаемых. Сын с ним почти не общался, и Перчик узнал об этом от Аси. А что говорила об отце Беллочка, он побоялся спрашивать... Как же они к нему относятся теперь? Внешне более или менее сносно, хотя и слепому видно, что отчужденно, а в душе? Презирают? Вряд ли. Скорее стесняются, даже стыдятся того, что они дети Аркадия Перчика. Гришенька скоро женится на своей Валечке и, чтоб вы знали, готовится к свадьбе. А что? Приличная девушка, из профессорской семьи. Перчик видел ее перед арестом — очкастенькая такая, но в целом славненькая... А его Гришенька из какой семьи? Кто мальчика хорошо знает, тот, сами понимаете, про родителей расспрашивать не станет, а другие, малознакомые люди? Начнутся всякие шепотки, охи да ахи и целая куча разговоров о том, что семья невесты проявила беспечность, согласившись на брак с воровским отродьем. Яблоко от яблони, дескать, далеко не падает, и все такое прочее...

Перчик болезненно сморщился и нетерпеливо закурил.

— Аркадий Самойлович, не угостите меня вашей «Примой»? — робко попросил Обновленский. — Я слежу: это будет двадцать третья.

Перчик протянул гинекологу пачку и с ужасом подумал о том, что же будет, когда дети создадут свои семьи. Пока они жили вместе, Гришенька и Беллочка пусть вынужденно, но терпели его, а что потом? На порог дома не пустят... Теперь взаимоотношения людей определяются не столько родством, сколько культурным уровнем, совпадением жизненных интересов и положением в обществе. А каково общественное положение Аркадия Перчика?.. Ну, а Ася? Когда-то, в радостном сорок пятом, он, Перчик, поклялся восемнадцатилетней Асе, что сделает ее самой счастливой в мире, а вышло что? Когда он сгорел в первый раз, Ася не дрогнула, понимая, что жизнь прожить не поле перейти. Асе ума не занимать, да и любила она Перчика так, как в хороших книжках об этом пишут. А когда Перчика арестовали по трикотажному делу, у Аси появился зубной техник. После зубного техника был трубач из симфонического оркестра, о котором ненароком проговорился Гришенька, и, вероятно, были другие мужчины. Однако разводиться с Перчиком она не захотела. То ли не встретила подходящего человека, то ли ее не брали. Не так уж много желающих взять женщину с двумя маленькими детьми... А когда он вернулся после амнистии, что-то в ней опять пробудилось, и девять лет они прожили всем на загляденье... Пока не накрылись лечебно-производственные мастерские психиатрической больницы.... Но и тогда, и теперь Ася носит ему передачи. Что будет дальше? Этого Перчик, увы, не ведает. Если, дай боже, весной будет амнистия и он выйдет на волю, может быть, стоит попробовать жить по-иному? А? Вот у них в изоляторе повсюду лозунги «Только порвав с преступлением, ты станешь счастливым!». Тепло в паровозе! Тоже мне, Америку открыли! Дело, сами понимаете, вовсе не в лозунгах. Плевал он на них с высокой елки! Дело в том, что дальше так тошно жить. Тошно — это, пожалуй, мягко сказано... Скоро ему пятьдесят, это, чтоб вы знали, еще не старость. Еще есть время. Короче, надо подумать. Давать зарок на безгрешную жизнь он еще обождет, такие решения с бухты-барахты не принимаются... Вообще-то Ася в принципе права: теперь, когда дети оперились и встали на ноги, ей с Перчиком на двоих много не надо. Но, между нами, девочками, говоря, должны у него водиться подкожные деньги на домино и выпивку? А что тут такого? Для того коньячок и продают, чтобы люди пили. А как прожить без домино? С пустым карманом под грибком делать нечего, завмаг Тулумбасов заклюет насмерть. Тут и доцент Окропирашвили не спасет... Да, чтоб вы знали, честная жизнь на голую зарплату не райская жизнь, не надо их путать. Но, в конце концов, на зарплате свет клином тоже не сошелся! Живут же люди по-другому? Возьмем, к примеру, Сему, который работал вместе с Перчиком у Якова Борисовича Гонопольского. После отсидки Сема не стал искать своего Фрайштадта, а открыл в бывшем каретнике на заднем дворе маленькую мастерскую по ремонту автомобильных камер и сборке колес. Все про все — двадцать квадратных метров, один электромотор, один стенд и один компрессор, а в сезон Семе очищается от шестисот до семисот рубликов в месяц. Он тоже инвалид войны, поэтому его не облагают налогом, и Семе нет нужды ловчить и обманывать государство. Летом к нему постоянная очередь — два-три автолюбителя. Кому в наше время охота потеть и мараться, вручную монтируя и накачивая покрышки? А у Семы все быстро и без хлопот: выложи целковый и через пять минут забирай свое колесо в самом лучшем виде!.. Короче, Сема живет как человек! Может быть, Перчику стоит открыть такую же мастерскую? А? С каждым годом машин у населения прибавляется, так что один Сема, пожалуй, не справится. Над этим надо подумать, основательно подумать... Сколько кому из нас жить отпущено, этого, сами понимаете, никто не знает, но если ему, Аркашке Перчику, суждено ковылять по земле, к примеру, еще лет десять, то наверняка не следует повторять пройденный путь. Прошлого, увы, не вернешь, а над будущим стоит-таки подумать. Не в колонии же Перчику концы отдавать?

В отличие от прошлой, практически бессонной ночи, Игорь Петрович забылся сразу после отбоя. Сперва он просто-напросто отключился от омерзительного бытия и словно провалился в темноту, а спустя некоторое время в его мозгу начали возникать всяческие сновидения кошмарно-отталкивающего свойства. Обновленский испуганно вздрагивал, просыпался, хватался за голову и вытирал холодный пот, но стоило ему вновь задремать, как все повторялось в еще более жутком виде.

Словом, до какого-то момента сны были препаршивые, а затем дело пошло на лад. Игорь Петрович увидел себя на прогулке в отсеке внутреннего двора следственного изолятора и не сразу обратил внимание на то, что его сокамерники уставились на небо и рассматривали загадочный предмет, снижавшийся с высокой посадочной скоростью. Обновленский прищурился, и от избытка чувств его глаза наполнились слезами: на двор садился громадный воздушный шар, в просторной гондоле которого вместе с двумя незнакомыми людьми находился его ближайший друг Борис Борисович Бархатов! Киль гондолы легко прорезал металлическую сетку, перекрывающую отсек, чья-то добрая рука в лайковой перчатке сбросила вниз веревочную лестницу, а Бархатов взволнованным голосом крикнул:

— Старик, мы за тобой!

С невесть откуда взявшейся ловкостью Игорь Петрович взобрался по лестнице и минуту спустя очутился в жарких объятиях.

— Жозеф, трогай! — приказал Бархатов, прижав к своей груди трепетавшего Игоря Петровича.

Маленький смуглый человек в кожаном пиджаке кивнул головой, переключил рычаги, и на глазах у остолбеневших часовых воздушный шар взмыл под облака.

— Опасность позади, теперь можно знакомиться: Игорь Петрович Обновленский — братья Монгольфье! — торжественным тоном сказал Бархатов. — Прошу любить и жаловать... Тот, что за рулем — Жозеф, а который у печки — его младший брат Этьен!

Братья Монгольфье галантно поклонились Игорю Петровичу, а он с достоинством пожал им руки.

— Между прочим, они хоть и французы, но на удивление славные мужики! — во весь голос продолжал Бархатов. — Вообрази: как только сведения о незаконном аресте кандидата медицинских наук Обновленского просочились в парижскую прессу, Жозеф тут же примчался на мою дачу в Тарховку и предложил дерзкий план твоего спасения. Зина засомневалась, а я решил рискнуть.

— Куда мы летим? — поинтересовался Игорь Петрович.

— Как куда? — Бархатов расплылся в улыбке. — В Монако, старик, в славное Монте-Карло! Туда, где играют в рулетку и где все красивые женщины не работают, а развлекают мужчин!

— А как же ты? — озабоченно спросил Обновленский. — Могут быть неприятности...

— За меня не волнуйся, — успокоил его Бархатов. — Я оформил отгул за работу на овощной базе... Эх, до чего же охота искупаться в Средиземном море! Ура, Монте-Карло!

Игорь Петрович взял у Бархатова подзорную трубу и увидел рассвеченный разноцветными огнями реклам город своей мечты.

Воздушный шар приземлился в аэропорту в сопровождении эскадрильи истребителей-бомбардировщиков «Мираж» с вертикальной посадкой. Обновленский и Бархатов дружески простились с Жозефом и Этьеном и по ковровой дорожке направились навстречу группе государственных деятелей княжества Монако и сопредельных государств. Среди них, к сожалению, не было генерала де Голля, потому что он уже умер, а вместо него присутствовал такой же длинноносый генерал, который произнес приветственную речь. В ответном слове, неоднократно прерывавшемся бурными, продолжительными аплодисментами, Игорь Петрович тепло поблагодарил монакский и французский народы за проявленное радушие.

Дорога от Монте-Карло до Ла-Кондамина, где находилась резиденция Обновленского, была сплошь усыпана розами и фиалками, а толпа восторженных женщин скандировала «Виват, доктор!» вслед кортежу машин, окруженному эскортом из тридцати полицейских на белых мотоциклах.

Наутро Обновленский и Бархатов всласть искупались в изумрудной воде Средиземного моря, после плотного завтрака прошвырнулись по Монте-Карло и, само собой разумеется, на часок завернули в казино, где попытали счастья в рулетку (азартный Бархатов быстро просадил все вплоть до последнего су, а расчетливый Игорь Петрович, напротив, выиграл восемь тысяч франков!). Вечером, на торжественном ужине, данном в честь Обновленского главным гинекологом княжества Монако, длинноносый генерал предложил Игорю Петровичу посетить Францию, посулив ему право политического убежища и должность заведующего отделением католического госпиталя в Ницце. Неожиданно для гостеприимных хозяев Обновленский категорически отказался принять столь лестное предложение.

— Дамы и господа! — сказал Игорь Петрович в ответном тосте. — Мы с моим верным другом кандидатом химических наук Борисом Б. Бархатовым погостим у вас неделю, а затем нам предстоит проститься. Предвидя возражения, я заранее спешу уведомить вас, что хотел бы проститься не навсегда, а всего лишь до лета будущего года. Если вы действительно готовы вновь принять меня, я с радостью прилечу в Монте-Карло по гостевому приглашению. Договорились? Чудно! А теперь позвольте мне поднять бокал за ваше счастье и дальнейшее процветание!

Все были поражены блеском и изяществом тоста, а длинноносый генерал тут же сообщил Игорю Петровичу, что по дипломатическим каналам уже получена специальная депеша из Ленинграда. Какой-то неизвестный во Франции злодей, капитан Кабанофф, взят под стражу и почему-то помещен в ту камеру следственного изолятора № 1, где прежде содержался доктор Обновленский, а самого Игоря Петровича с распростертыми объятиями ждут в его родном городе.

Неделя была до отказа наполнена бурными развлечениями и, как всегда в лучшие периоды жизни, промчалась незаметно, а затем наступил день отъезда. Проводы, как и следовало ожидать, вылились во всенародную манифестацию, со слезами, поцелуями, объятиями и взаимными уверениями в вечной и нерушимой дружбе свободомыслящих интеллигентов всех стран и континентов, после чего Игорь Петрович прибыл в Ленинград. В аэропорту Пулково его встретили отцы города, весь Ленгорздрав и наиболее видные представители творческой интеллигенции. Простоволосая Тамара с криком бросилась ему на грудь. Игорь Петрович сдержанно успокоил ее и перепоручил Бархатову. Сперва надо покончить с делами, а уже потом ехать домой или в «Асторию», и он выразил желание прежде всего побывать в следственном изоляторе.

Вместе с ним в машину сел симпатичный милицейский полковник, и они направились к набережной Невы.

— Что лучше сделать с бывшим капитаном Кабановым? — без обиняков спросил Игоря Петровича полковник. — Может, расстрелять?

— Да, пожалуй, — подумав, согласился Обновленский. — Человечеству он совершенно не нужен.

— Более того, он вреден! — подтвердил полковник. — А с его семьей как посоветуете поступить?

— А что семья? Семья не виновата, что он антисоциальное явление... По-моему, семье надо установить небольшую пенсию.

— Замечательная мысль! — Полковник чрезвычайно обрадовался и сделал пометку в записной книжке. — Обязательно дадим пенсию. Вы представить не можете, как я рад, что вы оказались настолько справедливым и гуманным! Гора с плеч!.. Я, откровенно сказать, слегка побаивался за его семью.

— Как вы смели так думать? — возмутился Обновленский.

— Виноват, Игорь Петрович. Я ведь раньше не знал, что вы...

— Теперь будете знать. Полковник, вы мне нравитесь, поэтому запишите мой домашний телефон. Вероятно, я буду полезен вашей жене... Меня легче всего застать утром, с восьми до половины девятого... Поняли?

— Так точно, Игорь Петрович! — с чувством произнес полковник. — Я человек военный, противник многословия, и скажу просто: вы — настоящий интеллигент!

Когда они прибыли в следственный изолятор, все его обитатели находились в клубе, где проходил концерт художественной самодеятельности. Капитан Кабанов стоял на сцене и в сопровождении Аркадия Самойловича Перчика, исполнявшего партию гитары, пел старинный романс «Вернись, я все прощу, упреки, подозренья, мучительную боль невыплаканных слез...». Увидев Игоря Петровича, Кабанов изменился в лице и бросился ему в ноги, а Обновленский брезгливо отстранился и сухо сказал:

— Поздно, Кабанов, поздно. Как видишь, я вернулся, но о прощении не может быть и речи. Я не злопамятный, но, будучи представителем трудовой интеллигенции, обязан действовать в интересах общества...

...А Аркадию Самойловичу Перчику снилась Москва. В солнечное свежее майское утро они с Асей выходили из «Красной стрелы» на перрон Ленинградского вокзала. Ехали они в двухместном купе спального вагона, за что Перчику, чтоб вы знали, досталось от жены на орехи. Перчик подал Асе руку и попытался взять у нее чемодан, но она отмахнулась, и Аркадий Самойлович понял, что спорить бесполезно, глубоко вздохнул и поплелся вслед за женой, хромая и тяжело опираясь на палку.

Когда они вошли в холл гостиницы «Ленинградская», у окошка дежурного администратора никого не было. Администратор — красивая блондинка с неприступным лицом — раскрыла удостоверение инвалида Отечественной войны, сердечно улыбнулась Перчику и проворковала:

— Уважаемый Аркадий Самойлович, свободных номеров у нас нет, но вас мы устроим обязательно. Только придется подождать или, еще лучше, подойти ко мне ближе к вечеру.

— Неужели у вас действительно ничего нет?

— Есть только один свободный люкс, а обычные двойные номера освободятся не раньше двенадцати.

— Сколько стоит ваш люкс?

— Одиннадцать рублей в сутки.

— Беру! — важно заявил Перчик. — Выписывайте.

— Аркадий, ты опять сходишь с ума? — громко сказала Ася. — Ты понимаешь, что такое одиннадцать рублей в сутки? Кончай пижонить, а то мы живо вылетим в трубу!

— Асечка, миленькая, ради праздника умоляю тебя не устраивать гармидер, — попытался утихомирить жену Перчик. — Кто знает, может быть, мне повезет, и я встречу кого-нибудь из друзей. Представляешь?

— Ты снова напьешься как сапожник и станешь городить несусветную чушь точно так же, как позавчера у Люси и Немы!

— Что ты за человек, — зашипел Перчик. — Клянусь тебе, приму двести граммов и завяжу!

— Аркадий, ты неисправим!

— Асечка, солнышко, сегодня мой праздник, и ты должна пойти мне навстречу, — с мольбой в голосе сказал Перчик. — Клянусь тебе, буквально с завтрашнего дня я буду делать все, как ты захочешь!

В роскошном трехкомнатном люксе Перчик быстренько побрился, брызнул на себя цветочным одеколоном и принялся торопить Асю, возившуюся около полураспакованного чемодана.

— Ты хочешь пойти без пальто? — спросила она. — С ума сошел! Ты видел, какой сегодня ветер?.. И почему ты оставил палку?

— Асечка, ты должна понять!

И она поняла, потому что бог дал ему в жены умную женщину.

На Комсомольской площади они сели в трамвай и поехали в Сокольники, где у Центрального выставочного павильона ровно в десять ноль-ноль была назначена встреча ветеранов той самой Четвертой ударной армии, в рядах которой сражался он, Аркадий Самойлович Перчик.

Проехав две остановки, Перчик неожиданно попросил Асю сойти с трамвая.

— В чем дело, Аркадий? — набросилась на него Ася. — До Сокольников еще ехать и ехать. Что ты опять придумал?

— Курить захотелось, — смущенно признался Перчик. — Прямо невтерпеж... Это от волнения. Ведь я не видел однополчан с 1944-го...

У входа в Сокольники толпился народ. Видно, здесь встречались бойцы и других соединений, решил Перчик, и невольно приосанился. Он шел под руку с Асей и опирался на нее, потому что без палки было трудновато. Но в такой день палка ни к чему, в такой день забываешь не только об искалеченной ноге, о своем возрасте, но и о всех ошибках, которые совершил в жизни!

Шедшие им навстречу и стоявшие на главной аллее военные с почтением смотрели на Асю и Перчика, а некоторые даже отдавали честь. И Перчик, давным-давно привыкший к тому, что все военнослужащие внутренних войск независимо от звания глядели на него, как на сосуд с дерьмом, сегодня ничуть не удивлялся. А почему бы и не отдавать им честь? Идет инвалид с гвардейским значком, двумя орденами и четырьмя медалями, а рядом — его подруга жизни и мать его детей, всю войну еще девочкой проработавшая на эвакуированном заводе «Арсенал». Неважно, что они маленькие, старые и бедно одетые. Чтоб вы знали, сегодня обращают внимание не на это!

Услышав звуки замечательной песни «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!», Перчик почувствовал забытый холодок в позвоночнике и мигом вспомнил райвоенкомат летом 1941 года, откуда его трижды выгоняли, когда он безбожно врал по поводу своего возраста в тщетной надежде, что его возьмут добровольцем.

Примерно за полчаса Ася и Перчик добрались до центрального павильона, обошли вокруг, но среди множества радостных лиц Перчик не увидел ни одного сколько-нибудь знакомого.

— Аркадий, не дергайся, — успокаивала его Ася. — Может быть они задержались.

— Зачем же мне дергаться, Асечка? — воскликнул Перчик, подталкивая жену к сувенирному киоску, возле которого стояли молодые военные в плащ-палатках. — Да вот они!

Их было трое: его ротный — капитан Платонов, старший сержант Белоусов и ефрейтор Однополенко, — и они в отличие от Аси и самого Перчика остались в точности такими же, какими были в сентябре 1944 года, перед его последним ранением.

— Товарищ гвардии капитан! — срывающимся от волнения голосом доложился Перчик. — Гвардии младший сержант Перчик прибыл по вашему приказанию!

— Ребята, гляньте, Перчик! — обрадованно закричал Белоусов.

Перчика обнимали, целовали, хлопали по плечам, по спине, а он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и изо всех сил стремился сохранить равновесие, потому что от нахлынувшего счастья вовсю закружилась голова. Шляпа Аркадия Самойловича свалилась на землю, и ветер трепал остатки его волос.

— Где же ты пропадал столько лет, Перчик? — спрашивал капитан Платонов.

— Так уж случилось... — Перчик смутился и отвел глаза. — Неприятности были, товарищ гвардии капитан, сами понимаете...

— Да что об этом толковать! — вмешался веснушчатый великан Однополенко. — Главное — мы сейчас вместе! Из всей роты в живых осталось четверо, Перчик... Ты, браток, крепко держись за нас!

— Я буду, — преодолевая спазм в горле, ответил Перчик. — Я так крепко буду, вот увидите... Ни за что от вас теперь не отстану...

И тут он вспомнил, что пришел не один, а с Асей.

— Товарищ гвардии капитан, разрешите представить вам мою супругу, Асю Соломоновну!

Капитан снял пилотку, подошел к Асе и поцеловал ее маленькую сухую руку.

«А что? — мелькнуло в голове у Перчика. — Капитан Платонов — настоящий русский интеллигент, до войны в университете учился, он перед женщиной лицом в грязь не ударит... И Белоусов тоже, и Однополенко. Все они настоящие, не то что я, Аркашка Перчик...»

Потом они впятером стояли обнявшись, слезы катились по их светлым лицам, а кругом бушевала музыка: «День Победы, как он был от нас далек, как в костре потухшем таял уголек, были версты, обгорелые в пыли, этот день мы приближали, как могли. Этот День Победы порохом пропах, это праздник с сединою на висках...»

Он ждал этой встречи больше тридцати лет и не мог понять лишь одного: у всех слезы скатывались вниз, а у него почему-то назад, за уши. Между тем все объяснялось просто: Перчик спал, лежа на спине...

...Если Обновленский, Перчик и Хамалетдинов лучше или хуже, но все-таки спали, то Николай Седенков в эту ночь не смыкал глаз. Он знал, что после оглашения приговора больше не вернется сюда, потому что, согласно правилам следственного изолятора, осужденных в обязательном порядке переводят в другую камеру, где они содержатся до вступления приговора в законную силу. Поэтому Николай с вечера собрал свой немудреный скарб, без лишних слов простился с сокамерниками и ждал пяти часов утра, когда с лязгом откроется дверь, прозвучит его фамилия и раздастся команда: «С вещами на выход!». Знал он и то, что последует дальше. Подсудимых, которых надлежит доставить в суд, поднимали за час до общего подъема, отводили в «собачник» (так сами постояльцы изолятора испокон веков называли помещение, где они ожидали отправки), брили, снабжали сухим пайком, ибо содержащиеся под стражей лица в судах не обеспечиваются горячим котловым питанием, и разбивали на партии в соответствии с предполагаемыми маршрутами специального транспорта, укомплектованного конвоем. Чаще всего они попадали в суд примерно к девяти часам, хотя собственно дорога занимала не более тридцати — сорока минут. Но правила есть правила, и, кроме того, нельзя забывать, что за решеткой ты сам себе не хозяин. А покамест Николай лежал на спине и в который уже раз размышлял о том, что скажет людям в своем последнем слове.

Жаль, не выучен Николай складно говорить, а то сказанул бы так, что народ сразу же скумекал и от доброго сердца присоветовал, как ему теперь жизнь наново становить. Думка такая в Николаевой голове колобродит, будто не в огороде и не в золотых рыбках смысл жизни запрятан. По всему выходит, что тот огород с аквариумами вместе что-то первейшее ему застил. А вот что именно, Николай пока не уяснил. Маловато еще, видать, осмыслил...

Ну, а за смерть тестеву никогда не выйдет Николаю прощения. От народа, может, не будет вечного укора, а от совести своей куда укроешься? Любую, считай, ноченьку Прокофий Иваныч к Николаю является и не про то сказывает, что сгубил его зять, а с улыбкой ласковой в баньку сходить призывает, труп обратно продать уговаривает и в ноги кланяется за Николаеву хлеб-соль и заботу. Чем далее Прокофий Иванычевский смертный час отходит, тем добрей тесть в Николаевых снах проявляется. И от снов тех все горше и горше душа болит.

Людей-то одних на других переменять человек в силе, а вот совесть свою нипочем не перекрутишь...

За ним пришли ровно в пять.