полдень из случайного разговора Петр Васильевич Севрюков узнал о демобилизованном шофере, только что вернувшемся в Сагайдачное. И уже наутро держал путь в дальнее село. Было отчего торопиться начальнику Скороднянской автоколонны — людей в колонне давно уже не хватало, а тут еще прислали десять «студебеккеров» — машин новых, непривычных.

В Сагайдачном председатель колхоза подтвердил:

— Да, есть у нас такой Алексей Борзых — до самой Германии дошел цел-невредим и вернулся с победой… Отпустить парня в автоколонну? Ну что ж. Договаривайся с Алексеем и забирай молодца…

Только говорил сагайдаченский председатель все время с непонятной усмешкой. Севрюков не успел поинтересоваться, отчего это его собеседнику так весело. Порог правления переступил и, с трудом переводя дыхание, то ли после быстрой ходьбы, то ли после бега — в нерешительности остановился мальчишка. В военной форме, с боевыми медалями на гимнастерке, в начищенных до глянцевого блеска кирзачах — но мальчишка, невысокий, круглолицый, краснощекий…

Новичка Севрюков проверял сам.

Захлопнулась дверца «студебеккера».

— Проверь зажигание… Фары. Подфарники… Так. А теперь — сигнал. Коробку передач. — И уже подобревшим голосом: — Ну а теперь, голубчик, трогай. Полегоньку сперва… Сверни вправо… Прямо и прибавь газку… Полегче, полегче! Это ведь не асфальт Европы — тут и в колдобину залететь недолго…

Выбравшись из кабины, Севрюков подошел к водителям — они, стоя в сторонке, с интересом наблюдали за проверкой, — раскурил самокрутку, сказал:

— Хорош соколик!

Шоферы и сами видели: работник к ним пришел стоящий, даром что лет ему чуть-чуть больше шестнадцати.

Севрюковское «соколик» сразу приклеилось к Алеше. Звучало оно и ласково и гордо, напоминая, что паренек не только классный водитель, но и фронтовик, кавалер боевых наград.

В колонне по-прежнему не хватало людей. Вскоре у Борзых появился ученик — Коля Степанов, был он на год старше своего учителя. Они быстро сдружились, и Коля при каждом удобном случае расспрашивал Алешу о войне, о том, как в неполные четырнадцать лет он попал на фронт.

НЕНАВИСТЬ

Окна в избе большие, светлые — на совесть строил ее Алешкин отец. Собирался долго и радостно жить, да не довелось: простудился, запустил болезнь и умер в трудном 1933-м. А через несколько лет не стало и матери. И остался Алешка со старшей, пятнадцатилетней, сестрой и двумя совсем маленькими братьями. Ребят взял на свое иждивение колхоз.

Смотрят окна на все четыре стороны. И везде с утра до ночи одно: группками и целыми таборами, на подводах, с тачками или с одним чемоданом, узлом едут и бредут беженцы. Постучат, попросят ковшик воды и дальше — скорбные, ссутулившиеся.

Ночью окна кровянит багровое зарево — горят колхозные скирды. И чудится Алешке, что из тревожной ночной мглы надвигается неслышными крадущимися шагами огромный зверь и красные сполохи пляшут в его глазах…

Утром примчался приятель Ванька Анциферов.

— Алешк, айда за село — там машина застряла. Так и стоит брошенная.

Первым делом забрались в кабину. Алешка — за руль, Ванька жмет на широкую кнопку. Молчит сигнал. Ванька даже кулаком пристукнул — нешибко так, — молчит, сияли бойцы аккумулятор.

— Ты, Вань, пока скорости переключай, — советует Алешка, показывая на торчащий у ног рычаг с круглой черной головкой.

И вот они уже мчат вперед по раскисшей рыжей дороге, среди уханья бомб и злых пулеметных очередей.

И Лешка громко кричит:

— Первую скорость!.. Вторую!.. Поддай, поддай газку!

Сначала Ванька охотно выполнял приказы, но вот лицо его скучнеет, и он в самый неподходящий момент неожиданно выпаливает:

— Чегой-то ты, Алешка, так раскомандовался, небось это я первый узнал про машину-то…

Алешка открывает дверцу кабины, честно уступая водительское место. На подножке он на секунду задерживается, чтобы, подтянувшись на руках, заглянуть в кузов. В тот же миг глаза его улавливают блеск патронной гильзы, и Алешка забирается в кузов. Ванька, забыв про баранку, торопливо следует за приятелем. Они быстро набирают по пригоршне гильз, попадается им и несколько патронов. И уже у самого борта, под ворохом ветоши, Алешкины пальцы вдруг натыкаются на что-то холодное, металлическое. Свободной рукой он отгребает ветошь — и глазам не верит: винтовка. Настоящая! С затвором и ремнем.

Огородами, хоронясь от взрослых, приятели проносят ее и маскируют в бурьяне под плетнем. В сумерках Алешка втаскивает винтовку на чердак и надежно прячет под боров печной трубы, туда, где у него хранится десятка два патронов, подобранных и выпрошенных у бойцов.

Будто вымерло Сагайдачное. Только окна смотрят на дорогу. Вот она ожила, загудела, заурчала сотнями мощных моторов. Воздух разорвали автоматные очереди — бесприцельные, пущенные наугад, и зазвенело стекло, слезами осыпаясь на завалинки.

Немцы не задерживались подолгу в селе. Уходили одни, появлялись другие и с новым пылом принимались шарить по хлевам и погребам в поисках свиней, кур, крынок с молоком и сметаной.

Однажды в Сагайдачное пригнали пленных. В изорванных гимнастерках, в грязных бинтах и тряпье, рыжем от кровяных пятен. Бабы, причитая и голося, окружили колонну, совали в дрожащие руки лепешки из отрубей пополам с лебедой, вареную картошку, ломти пареной тыквы.

Алешка кинулся к печи, выволок чугунок, опрокинул в подол рубахи и без шапки выскочил на улицу. Его картошка досталась двум бойцам, один из которых — с замотанной в тряпки бесформенной ногой — держался за плечо другого.

— Дядечка, вы только почистите сами, она в мундирах, — залепетал Алешка, но, увидев, как, давясь, глотают они картофелины с кожурой, с комочками неотставшей земли, со слезами кинулся обратно, в погреб. В потайном месте откопал шматок сала, бережно запеленутый сестрой в тряпицу, и, сунув за пазуху, кинулся снова на сельскую площадь.

Она была уже пуста.

А в полдень прибежал человек с хутора Гусек-Погореловки, хватая ртом воздух, прохрипел:

Гады наших-то, пленных, сжечь хотят в старой школе. Собирайтесь — може, выручим…

Школа с заколоченными окнами и подпертой колом дверью уже горела. Гитлеровцы спокойно, деловито строчили по ней из автоматов. А они, женщины, старики, дети, стояли совсем близко, за хатами, стоило кому-либо высунуться — раздавалась пулеметная очередь. Их мало. И они без оружия.

Алешка вспомнил о спрятанной винтовке и что есть мочи припустил в Сагайдачное.

«Винтовку и патроны! Выгрести из-под борова все, что есть, и скорей назад. Только б успеть…»

В Гусек-Погореловке, подгоняя, жутко трещали очереди.

И вдруг стихли. Алешка по инерции пробежал еще несколько шагов, остановился, вслушался.

Тихо.

Все… Опоздал.

Он упал лицом в жесткую придорожную траву, рвал ее, задыхаясь от рыданий, не замечая колючих уколов.

Ненависть — жгучая, нестерпимая — поселилась в мальчишечьем сердце. И когда весной 1943 года пришли наши, Алешка упросился с первой же частью на фронт. Его, конечно, не брали. Командир автороты приказал вернуть домой. Но ведь у него по сути не было дома. Так в неполные четырнадцать лет пионер из Прохоровского района на Белгородщине Алеша Борзых стал военным водителем.

Рассказать бы, как лихо крутил огромную баранку ЗИС-5 еле видный из-за нее, по-солдатски коротко стриженный мальчишка и как послушная его рукам тяжело груженная боеприпасами машина разворачивалась, петляла и стремительно неслась, ускользая от пулеметных очередей «мессера», от частых бомбовых разрывов… Только не так ведь все было. Не сразу, не само собой пришло шоферское умение. И рычаги не слушались. И заводной ручки не смог осилить Алешка — ставили на его ЗИС лучшие аккумуляторы, чтобы стартер действовал безотказно. И долго еще рядом в кабине сидел дядя Саша — старший сержант Александр Литвинов, готовый каждую минуту прийти на помощь.

Спустя два месяца с Литвиновым и другими водителями роты Алешка перевозил боеприпасы со склада. Возили ночами. Днем же, отыскав укромный лог, рощицу и замаскировав машины ветками, еще и еще раз проверяли моторы, ходовую часть и спали по нескольку часов.

Вот когда разлюбил он лунные ночи.

Полная луна заливала холодным светом все окрест. Отчетливо видны и дорога, и растянувшаяся колонна машин, за каждой из которых — длинный шлейф пыли. Из-за нее приходится держаться на порядочном расстоянии друг от друга.

Несколько раз в такие ночи их бомбили. Горели машины, гибли товарищи. Здесь, на трассе, питавшей фронт, в одном строю с опытными воинами получал Алешка первые уроки выдержки, мужества, солдатской сметки.

Как пригодились они уже через полмесяца — в жестоких боях под Белгородом!

В СТЕПИ ЗА ОСКОЛОМ

Алешка вел машину совсем медленно, вглядываясь в быстро густеющие августовские сумерки. Лейтенанта на дороге не было.

— И куда это он мог подеваться?..

Алешка уже собирался прибавить газу — в части, конечно, ждут машину с продуктами — и тут различил впереди крохотный мигающий огонек папиросы, а потом и неясную фигуру.

— Далеко успели отшагать, товарищ лейтенант, проговорил он, распахнув дверцу кабины.

— А чего зря сидеть. Багаж у меня — шинель с полевой сумкой. Да и у склада ни курить, ни просто рассиживаться не полагается… Тебя как зовут. А то я так обрадовался попутной машине даже не спросил.

— Борзых, Алексей.

— Закурим, водитель?.. Чего молчишь?

— Да нет, товарищ лейтенант…

— Табаку, что ли, нет? Так у меня папиросы — еще с курсов. Представляешь — полтора месяца обучали. И это когда у вас тут — на дуге — такое творилось!.. Да ты закуривай, Алексей… Сейчас я тебе…

— Не курю я, товарищ лейтенант.

— Ха… Да ты совсем пацан, парень! На складе-то я подумал, что ты просто ростом не вышел… Сколько тебе? По-честному…

— Четырнадцать… По-честному — четырнадцатый…

Лейтенант даже присвистнул.

— Тринадцать?!. Да как же ты? Машину водишь заправски… Да как тебя взяли-то?.. Ты не бойся, Алеша, начальству докладывать не стану… Разойдутся у Обояни наши фронтовые стежки…

Алешка ответил с достоинством:

— Я и не боюсь, товарищ лейтенант. Рассказывать долго…

— Так и дорога не близкая. Пока доползем по этой пылище, да еще без света… Покой-то какой кругом. Будто войны и в помине нет. Хорошо, если побудет этот покой подольше… Вон луна какая — самая летная ночь. — Лейтенант, приоткрыв дверцу, выбросил окурок и спросил: — Так откуда ты родом?

— Здешний я. Из Сагайдачного села. Неподалеку от Белгорода, под Прохоровкой.

— Это где наши танкисты с «тигров» да «пантер» шкуры обдирали?!

Да… Только то было в степи по левую сторону от Прохоровки, а наше Сагайдачное — по правую, километрах в двенадцати… В конце сорок второго пришел немец и к нам. Бабы, ребятишки — все, кто оставался в селе, попрятались. Мы со старшей сестрой в кладовку забрались. Слышим, загудело, заурчало. Потом из автоматов застрочили. Просто так — по стеклам… Эти ушли — появились другие и давай по хлевам да погребам: «курка, яйко, млеко…» Обчистили, хуже саранчи… Как-то пригнали пленных. Я у окошка сидел…

— Ты чего, Алеша?

— Тише… Гудит?!

— Да нет вроде. Может, почудилось?.. Постой, постой…

— Они — бомбардировщики или штурмовики. Фрицевские!.. Держитесь, товарищ лейтенант, тут скоро свернуть можно. В кустах схороним машину, переждем.

ЗИС-5, тяжело перевалившись через глубокую колею, скрылся в тени редких деревьев. Они выскочили из кабины и, пригибаясь, отбежали несколько шагов, когда все окрест заполнил резкий, зловещий свист.

Содрогнулась земля, больно ударил по барабанным перепонкам тяжелый взрыв. И еще… еще… Каждый раз все ближе.

Но вот гул самолетов стал удаляться.

— Пронесло вроде…

Лейтенант, стряхивая мучнистую пыль с новенькой гимнастерки, чуть удивленно и уважительно произнес:

— Видно, приходилось под бомбежкой бывать.

— Ничего, я везучий. Так меня, старший сержант Литвинов окрестил.

— А на передовой боязно?

— Было боязно… На той неделе под Верхопеньем. Пока бой шел, снаряды на предельной скорости подвозили — ничего. А когда стихло, ушли наши вперед. Вылез я из кабины, глянул кругом, а села-то нет. Нет Верхопенья — только головешки черные дымят.

Алешка внезапно умолкает, сбрасывает газ — машина еле ползет. В наступившей тишине отчетливо слышится нарастающий гул моторов.

— Опять тяжелые… Теперь уже не свернешь — мел кругом, аж слепит. Держитесь, товарищ лейтенант. В лоб атаковать будут. Надо проскочить прямо под ними — не успеют прицельно бросить…

ЗИС, тяжело подскакивая на ухабах, оставляя за собой столб пыли, понесся по дороге. Самолеты грохотали уже над головой. Снова — леденящий кровь свист. Грузовик крепко тряхнуло.

— Молодец, Алеша! Ну и молодчина! — азартно и совсем по-мальчишечьи выкрикнул лейтенант.

— Сейчас развернутся. Фриц не фриц будет, если в погоню не кинется.

Надсадный, настигающий рев и пронзительный свист.

— Мимо, мимо!.. Целы-невредимы!

«Мессершмитты» сделали еще круг, но свиста бомб не последовало, только зло застучали пулеметные очереди.

Алешка, красный от возбуждения, крутнув баранку, озорно подмигнул соседу:

— Живем, товарищ лейтенант. Теперь одна забота, чтоб мешки с пшеном не прожгло, а то рассыплю по дороге, и кулеш со свинцовой крупой окажется…

Лейтенант, ломая спички, старался раскурить папиросу.

— Покури, — предложил он наконец Алешке и тут же спохватился: — Да, совсем забыл…

Сколько их было, встреч, на фронтовых дорогах…

Память не сохранила ни имени, ни фамилии лейтенанта. Хотя, прощаясь у Обояни, он вручил Алешке наспех нацарапанный карандашом на картонке от папиросной коробки адрес: звал к себе домой, где у него — «самая заботливая на свете мама…»

Прошло всего несколько недель, и Алешка Борзых стал водителем в дивизионе истребителей танков. Шли упорные бои за Витебск. Под проливным огнем в самое пекло боя подвозил Алешка орудие, ловко с ходу разворачивал, и оно прямой наводкой расстреливало бронированных «пантер» и «тигров». Не раз в критическую минуту приходилось ему становиться и подносчиком снарядов, и вторым номером у заряжающего.

В Витебск их 204-я стрелковая дивизия вошла первой и с того дня стала именоваться Витебской. Орденами и медалями наградили особо отличившихся воинов дивизии. Среди них и юного бойца Алешу Борзых.

Перед строем дивизиона по всем правилам воинского устава получал он первую в своей жизни награду — медаль «За боевые заслуги».

РЫЖИЙ ФРИЦ

И дорога, чистенькая, вымощенная камушек к камушку щебнем, и ровные с зацветшей зеленой водой дренажные канавы по ее сторонам, и бор сосновый вековой, не тронутый войной, — все настраивало на такой странный, давно позабытый мирный лад.

Вдруг захотелось выключить мотор, оторвать усталые руки от ребристой баранки, выпрыгнуть на дорогу и, перескочив через канаву, кинуться в чащобу. Отыскать куст малины или заросли черники и кидать в рот пригоршни пахучих ягод, и валяться под соснами на горячих от солнца полянах, подставляя лицо ласковым лучам. И слушать, слушать тишину — удивительную, исцеляющую…

Вдали тяжело ухнуло и, будто речная гладь, упруго заколебалась земля. Ухнуло еще раз. И еще, еще. Это под Шяуляем — перешли в наступление части дивизии. Туда и торопится с боеприпасами и продовольствием их колонна.

Алешка оглядывается — от последнего поворота его отделяет уже с полкилометра, а второй машины все еще не видно.

«Ничего, нагонят. Уж если…» — Додумать он не успевает. До слуха доносится непонятное стрекотание. Алешка сбавляет газ, вслушивается — треск уже отчетливей.

Впереди — развилка. «Студебеккер» притормаживает. И тут же из-за темно-зеленой стены сосен на развилку вылетает и, повернув, мчит навстречу мотоцикл с черно-белыми крестами.

Алешкина растерянность длилась не больше секунды. В следующую он рванул ручку тормоза и, схватив винтовку (она всегда лежала рядом на сиденье), кинулся на дорогу, загородил ее, выставив вперед оружие.

Немец проехал еще несколько метров. И Алешка, готовясь нажать на спусковой крючок, закричал отчаянно громко:

— Стой! Стой!.. Хальт!

Мотоцикл замер. Немец, будто игрушка-дергунчик, вскинул разом обе руки. Алешкины пальцы впились в винтовку.

«Стрелять или не стрелять?.. Сколько их еще там? Двое, трое — если разведка, а если целая колонна — с бронетранспортерами или даже танками? А у нас на все девять машин — шесть винтовок да два автомата… Может, выстрелить и поскорей развернуть машину предупредить товарищей?».

Алешка напряженно прислушивается — нет, кроме далеких взрывов, ничего не слышно. Немец делает какое-то еле приметное движение, и Алешка снова наводит на него винтовку, взмахами ствола показывает: слезай. И тот, не опуская рук и не сводя глаз со странного маленького русского, что-то быстро-быстро лопочет и соскакивает с седла на дорогу.

Ну вот наконец и свои. Выскочили из кабин, окружили мотоцикл и пленного. Кто-то выхватил из коляски автомат, кто-то сдернул с немца каску со словами: «Теперь уж спасать голову ни к чему…» — и умолкли. Алешка, как и все, с удивлением смотрел на взъерошенные, неправдоподобно рыжие волосы мотоциклиста.

— Ну, брат Алексей, и фрица ты заарканил — не простого, огненного…

Незамысловатую шутку эту товарищи скоро припомнили вновь — пленный оказался не простой птицей, его затребовали в штаб дивизии. А на Алешкиной гимнастерке рядом с первой появилась вторая серебристая медаль со скрещенными винтовкой и клинком.

В 1945 году к ним прибавилась третья — «За взятие Кенигсберга». Позади остались десятки освобожденных городов, впереди начиналась Германия. Там, под Штеттином, Алешку и его старших боевых друзей ждала ликующая, пьянящая, как сама весна того незабываемого года, весть о Победе.

Алексей Стефанович Борзых сейчас живет и работает на родной Белгородщине, в поселке Скородное.