Почему Гитлер проиграл войну с Советским Союзом? Историки, если исключить пропагандистов, дают на этот вопрос четыре, по преимуществу связанных между собой ответа.

1. Предприятие заранее было обречено на провал. Ведь писал же крупнейший, пожалуй, классик военной науки Карл фон Клаузевиц («О войне 1834»): «В битве, где имеет место медленное и методичное противостояние сил, вернейший результат достигается численным превосходством. И в самом деле, напрасно мы искали бы в новейшей истории войн такое сражение, где была бы одержана победа над вдвое сильнейшим противником». И дальше: «Российское государство – страна, которую невозможно формально завоевать. Во всяком случае, не силами современных европейских государств, и уж никак не с помощью 500 000 человек, как это пытался сделать Бонапарт…» Если перевести это на реалии 1941 г., то чтобы гарантировать господство над страной площадью 22,5 миллиона квадратных километров, статистически необходимо иметь минимум одного надсмотрщика на каждый квадратный километр. Такими демографическими возможностями немцы, разумеется, не располагали. Более того, если нет шансов уничтожить производственный потенциал превосходящего вас по численности и территории противника, дело обречено на поражение. Не может служить оправданием Гитлеру аргумент, что эвакуация советской стратегической промышленности за Урал якобы стала для него полнейшей неожиданностью, поскольку десятью годами ранее, уже в 1930-х гг., такую возможность теоретически прогнозировал польский специалист, позже выживший в Катыни, Станислав Свяневич. Напоследок остается упорно провозглашаемый Бисмарком, а значит, уже более чем семидесятилетней давности железный принцип, столь убедительно доказанный Первой мировой войной, что Германия ни в коем случае не может вести войну на два фронта. А ведь в 1941 г. Англия оставалась непокоренной, и ясно было, что вступление в войну Соединенных Штатов только вопрос времени. Иными словами, война была проиграна, еще не начавшись.

2. Все решил «Генерал Мороз», у Манштейна даже «Маршал Мороз», а у Гудериана «Генерал Грязь». Ответственность за поражение несет безжалостный русский климат. Леон Дегрель – валлонский коллаборационист, дослужившийся позже до генерала СС – вспоминает («Восточный фронт 1941–1945», Мендзыздрое, 2003): «Можно преодолеть холод, можно идти вперед при сорока градусах ниже нуля. Но русская грязь уверена в своем превосходстве. Ей ничто не в состоянии противостоять, ни человек, ни материя. […] Две недели отделяли Сталина от катастрофы. Две дополнительные недели солнца, и снабжение успело бы подтянуться к сражавшимся немецким частям. Стоявшего на краю гибели Сталина спасла всемогущая липкая грязь, которая сделала то, что не удавалось ни советским солдатам, ни советской военной технике. […] Грязь превратилась в оружие. Следующим станет снег. Сталин мог рассчитывать на своих бескорыстных союзников. […] Снег – это еще ерунда. Хуже были метели. Они выли, визжали, пронзительно свистели, швыряя нам в лицо тысячи мельчайших стрел, которые ранили, как камни. […] Эти жуткие вьюги давали советским частям преимущество. Русские привычны к такому невероятному климату. В помощь им были лыжи, собаки, сани, ловкие лошадки. У них имелась и одежда от мороза: ватники, высокие утепленные сапоги, защищавшие от снега, сухого, как стеклянная пыль. Они умело пользовались положением, в котором оказались испытывавшие невероятные страдания тысячи европейских солдат, брошенных смелым наступлением в снег, ветер и лед без соответствующей подготовки и снаряжения». Точно так же видел ситуацию и Вильгельм Кейтель («На службе до самого поражения», Варшава, 2001): «Буквально за несколько дней дождь и грязь сменились жуткими морозами, которые в окрестностях Москвы достигали сорока градусов, что имело для армии катастрофические последствия. Не хватало зимней одежды для людей и незамерзающих средств для военной техники, в первую очередь для танков и автомобилей. Замерзало масло, подводили пулеметы и автоматы и так далее. Апатия в армии, вызванная общим истощением сил, была сильнее, нежели желание вырваться из этого оцепенения и освободиться от врага. […] На фронте ежедневные потери из-за обморожений приобретали устрашающие масштабы. А хуже всего, что помимо автотранспорта полностью встала железная дорога, замерзли локомотивы, равно как и водопроводы. […] В такой ситуации победа стала ускользать из наших рук».

3. Оба, и Бренд Вегнер, и Петер Ридиссер, считающиеся крупнейшими исследователями немецко-советской войны, полагают, что основной причиной поражения Гитлера стал расистский террор. С ними согласен и Эндрю Нагорски («Величайшая битва, Москва 1941–1942», Познань, 2008): «Хотя часть Украины и других советских территорий поначалу встретила немцев как освободителей, именно жестокое поведение оккупантов быстро открыло им глаза на истинную сущность захватчиков. От деревни к деревне, от города к городу, с самой границы до городка вроде Ржева на подступах к Москве перечень зверств только рос, что серьезно компрометировало немецкие лозунги об освобождении. Число коллаборационистов было самым большим в первый период военных действий и резко стало падать по мере продвижения войск». В начале войны к так называемым «хивисам» – сокращение от Hilfswillige (добровольные помощники) – относились как к недочеловекам, у них не было шансов продвинуться по службе и ни малейшего равенства с немецкими соратниками. Гитлер официально признал армию Власова и отправил в бой только в марте 1945 г., когда de facto ее действия на чешском фронте не имели уже никакого значения. Советским военнопленным с первых же дней (sic!) войны была уготована такая жуткая участь, что позже заградотряды НКВД, стрелявшие в дезертиров и недостаточно решительно идущих в бой, казались уже не столь страшными. Вильгельм Кейтель удивлялся в своих мемуарах, что с лета 1942 г. «русские перестали сдаваться в плен», однако никаких выводов из этих наблюдений не сделал.

4. Практически все западные историки, что косвенно подтверждает и сам Георгий Жуков («Воспоминания и размышления», Варшава, 1985), считают, что кардинальной ошибкой Гитлера стало то, что он ввязался в военные действия на Украине, что затормозило марш на Москву. А ведь в столь централизованном государстве, каким был СССР, падение столицы означало бы всеобщий хаос и паралич власти. Это понимали как гражданские, так и военные руководители государства. Однако сконцентрировать все силы для обороны Москвы означало оголить восточные рубежи страны, на которые могла напасть Япония. Тем временем именно за тот месяц, что немцы потеряли под Киевом, советской разведке удалось окончательно установить, что японцы решили атаковать США, а не СССР. Сухой язык дат: 7 декабря 1941 г. японцы неожиданно начали бомбардировку с воздуха американской военной базы в Перл-Харбор на Гавайях, что стало началом войны в Тихом океане. Двумя днями ранее, 5 декабря 1941 г., советские войска перешли в контрнаступление под Ростовом Великим силами сибирских дивизий, ранее предназначавшихся для отражения возможного нападения Японии. Таким образом, свежая кровь с Дальнего Востока имела решающее значение.

Конечно, ни один из этих тезисов нельзя ни доказать, ни опровергнуть. И тем не менее, независимо от того, было ли все предрешено заранее, или тут поспособствовала расистская политика Рейха, или свой вклад внесли распутица, ветра и морозы, именно под Москвой наступление гитлеровских войск впервые удалось остановить. Разумеется, у советской победы имелась и своя неприглядная изнанка. Прежде всего, проявилась бездарность командования, которое без четкого плана бросало солдат в беспорядочные атаки с полнейшим пренебрежением к судьбам «пушечного мяса». Это стоило жизни почти двум миллионам красноармейцев. О бессмысленности некоторых оборонительных операций красноречиво свидетельствует такой пример: в конце ноября Сталину доложили о сдаче городка Дедовск, находившегося чуть ли не в тридцати километрах от центра Москвы. Жуков вспоминает:

«Верховный вызвал меня к телефону:

– Вам известно, что занят Дедовск?

– Нет, товарищ Сталин, неизвестно.

И.В. Сталин не замедлил раздраженно высказаться по этому поводу:

– Командующий должен знать, что у него делается на фронте. Немедленно выезжайте на место, лично организуйте контратаку и верните Дедовск.

Я попытался возразить:

– Покидать штаб фронта в такой напряженной обстановке вряд ли осмотрительно.

– Ничего, мы как-нибудь тут справимся, а за себя оставьте на это время Соколовского.

Положив трубку, я сразу же связался с К.К. Рокоссовским и потребовал объяснить, почему в штабе фронта ничего не известно об оставлении Дедовска. И тут сразу же выяснилось, что город Дедовск противником не занят, а речь, видимо, идет о деревне Дедово. […]

Я решил позвонить Верховному и объяснить, что произошла ошибка. Но тут, как говорится, нашла коса на камень. И.В. Сталин окончательно рассердился. Он потребовал немедленно выехать к К.К. Рокоссовскому и сделать так, чтобы этот злополучный населенный пункт непременно был отбит у противника. Да еще приказал взять с собой командующего 5-й армией Л.А. Говорова. […]

Возражать в подобной ситуации не имело смысла».

Напрасно командир дивизии Афанасий Белобородов убеждал, что попытка отбить несколько изб Дедова, которые отделены труднопроходимым оврагом, абсолютно нецелесообразна. После нескольких дней кровопролитных боев, не имевших никакой тактической пользы, на рассвете 1 декабря Дедово взяли, и можно было докладывать Сталину, давным-давно уже забывшему об этом эпизоде.

Не любят советские историки вспоминать и другой факт: когда немцы очутились в 35–40 километрах от Кремля, в городе возникла паника. Нагорски пишет: «В начале паники, 16 октября, даже части НКВД не знали, как реагировать. Александр Зевелев, студент-историк, пошедший добровольцем в первый день немецкого нападения и зачисленный в войска НКВД, патрулировал улицу Горького – одну из центральных артерий столицы. “Начались грабежи, – вспоминал он. – Продовольственные магазины стояли открытыми, и люди тащили все подряд, нам пришлось их останавливать. Крали сахар, хлеб, муку”. Зевелев видел также мародеров, выносивших продукты из ресторана у метро “Маяковская”. Хоть и он, и его сослуживцы были вооружены, они не стреляли, только требовали прекратить грабеж, докладывая позднее об этих инцидентах своим начальникам…» А тем было не до мародерства. Их главной задачей стало минирование важнейших городских объектов, которые предстояло взорвать в случае сдачи столицы немцам, что, вопреки позднейшим заверениям, свидетельствовало об учете советскими властями такой возможности. Впрочем, значительная часть правительства во главе с Микояном и Молотовым уже сбежала в Куйбышев и вернулась только через несколько дней, с ужасом убедившись, что Сталин намерен оставаться в городе до конца. После войны о подобных сомнениях даже заикаться не смели, а за теми, кто слишком детально вспоминал московский октябрь 1941 г., очень быстро захлопывались ворота лагерей.

И все же несомненный успех, когда немцев удалось сдержать и отбросить от самых границ столицы, нельзя считать триумфом. Силы противника не были уничтожены и, пусть отброшенные на 100–200 километров, по-прежнему угрожали Москве. Русские понесли огромные людские и материальные потери, неизмеримо большие, чем немцы. Существенно подвела и организация охваченного паникой советского тыла… А следовательно, решающий по сути перелом в войне с пропагандистской точки зрения оказался недостаточно эффектным и эффективным. Советская власть, разумеется, всегда располагала как средствами, так и возможностями воздействовать на излишне въедливых историков, но в данном случае свидетелями и героизма солдат, и бездарности руководства стали несколько миллионов москвичей. Очень уж неподходящий материал для создания национального, а тем более экспортного мифа.

С чисто военной точки зрения ключевым моментом немецко-советского противостояния явилась, вне всякого сомнения, Курская битва (или битва на Курской дуге), развернувшая между 5 июля и 23 августа 1943 г. В ней были задействованы крупнейшие за всю историю войн силы: у немцев – 900 000 солдат и 2700 танков, с советской стороны – 2 335 000 человек и 5000 танков. Во время боев на фронте, протяженностью около 100 километров, состоялась знаменитая битва под Прохоровкой, в которой с обеих сторон участвовало по 1200 танков. Для сравнения: в легендарной битве при Эль-Аламейне их было использовано втрое меньше. Самый настоящий Апокалипсис, способный, несомненно, поразить воображение. Курская битва – сражение, после которого военная инициатива окончательно перешла в руки СССР и судьба Гитлера была решена. Благодаря ей расстояние из центра России до Берлина было пройдено за двадцать месяцев, в этой битве погибло более 1 200 000 солдат, а остовы 3500 сожженных танков торчали как пугала в степи. Однако эта битва обладает как минимум тремя существенными недостатками, чтобы превратиться в легенду.

Во-первых, отсутствие единства места. Фронт протянулся на 100 км, а только советские укрепления (восемь линий обороны) уходили в глубину на 300 км. Таким образом, бои шли одновременно во многих местах на площади, равной приличному польскому воеводству, и ни одно из этих мест, даже Прохоровка, не имело такого ключевого значения, как Праценские высоты в сражении под Аустерлицом. Специалист, способный понять смысл цветных стрелок и флажков, на штабных картах, наверняка придет в восхищение, но для профана – это немыслимо. Как же выделить одну сюжетную линию из такого многообразия, тем более что все они тесно переплетаются и одно без другого не понятно.

Во-вторых, отсутствие ощущения победы. Немцы проиграли уже в середине июля, когда исчерпали все свои резервы и вынуждены были перейти к оборонительным боям, а это стоило им, как оказалось, невосполнимых потерь. Оставив Орел и Харьков, что означало стратегическое поражение, на Курской дуге они отступили, сохранив относительный порядок и даже успев эвакуировать значительную часть своих раненых. Красная Армия не бросилась в погоню, остановившись на линии Людинов – Брянск – Дмитровск-Орловский, поскольку должна была перегруппироваться и пополнить силы. После Курска Жуков писал: «Германия очутилась перед лицом неизбежной катастрофы. Она исчерпала свои возможности. Никакая сила не могла ее спасти. Окончательное поражение стало только делом времени». С немецкой стороны оценки были, понятно, гораздо сдержаннее, но между строк читалось то же самое. Фельдмаршал Эрих фон Манштейн («Утерянные победы, воспоминания 1939–1944», Варшава, 2001): «Одновременно с прекращением операции ”Цитадель” [немецкое кодовое название операции под Курском. – Л. С.] инициатива на восточном театре военных действий окончательно перешла к советской стороне. Стало неизбежностью, что теперь – раз нам не удалось окружить больших сил неприятеля на Курской дуге и пришлось до наступления решающего момента прекратить сражение с брошенными в бой оперативными резервами противника – проявились последствия превосходства неприятеля в силе». Генерал Гейнц Гудериан («Воспоминания солдата», Варшава. 1991): «В результате неудачи операции ”Цитадель” мы потерпели полное поражение. Бронетанковые войска, пополненные с неимоверным трудом, понесли тяжелые потери в людской силе и технике и на долгое время выбыли из строя. Возможность восстановления их боеспособности для обороны на Восточном фронте […] оказалась под вопросом. Русские, понятное дело, не мешкали и воспользовались плодами своей победы». С тех пор на Восточном фронте не стало ни минуты покоя. Инициатива окончательно перешла в руки противника. Да, но это видели они – специалисты по штабной работе и снабжению армии, а также информированные ими политики. В локальном же масштабе, для неосведомленного обозревателя все выглядело иначе. Отступающие в сравнительном порядке немецкие формирования, остановившиеся и окапывающиеся красноармейцы. Не было капитуляции, не было водки, объятий и танцев, даже громкого «ура!». Да и писатели-корреспонденты не уделили сражению под Курском особого внимания. Очевидно, что и они не видели грандиозности события в целом, не поняли его сути, поскольку богиня Ника не достаточно явственно парила над полем боя.

В-третьих, Курская баталия оказалась, прежде всего, битвой на уничтожение бронетанковых войск и артиллерии. Атаки и контратаки пехоты имели в ней второстепенное значение. Битва под Прохоровкой была противостоянием танков. Ясное дело, в танках тоже люди. Но их не видно. Каждый сражается на своем боевом посту и не может, как солдат в окопе, рассказывать о семье, родине, любви и ненависти. Что тут описывать. Вот кинокамера могла бы передать грандиозную панораму, но это – современная кинокамера, а в те времена технические возможности были гораздо скромнее, и картина получалась не столь эффектной. Кроме того, поле битвы под Прохоровкой растянулось на многие километры. Ни в каком батальном фильме камера не держит панораму слишком долго и от общего плана переходит к частностям: искривленное яростью лицо или расширенные от ужаса глаза… Это создает человеческое измерение и позволяет зрителю сопереживать происходящему на экране. В поединке же танков, которые даже не сопровождают автоматчики, дело осложняется. Выбрать один танк из тысяч сражающихся? Но они все похожи. Сама по себе машина не вызывает эмоций. Опять же, когда тысячи танков ездят туда-сюда и стреляют во все стороны, поди разберись, что происходит… Как видно из вышеизложенного, что московское, что курское противостояния имеют целый ряд недостатков и плохо перекраиваются в миф.

В Сталинградской битве, продолжавшейся без малого полгода (17 июля 1942 – 2 февраля 1943), можно выделить четыре основные фазы.

1. Наступление немецких войск, которые доходят до Волги и 3 сентября берут в клещи обороняющиеся на западном берегу советские части. С этого момента помощь окруженным доставляется только по реке под ожесточенным огнем врага.

2. 4 сентября – 19 ноября. Яростные сражения за советский плацдарм, носящие в основном характер уличных боев.

3. Контрнаступление советских войск севернее и южнее Сталинграда (так называемая операция «Уран»), начатое 19 ноября и увенчавшееся 30 ноября встречей наступавших армий в окрестностях Калача, что одновременно означало окружение немцев. С этой минуты ситуация выглядела похожей на положение войск Юлия Цезаря под Алезией в 52 г. до н. э., где осаждавшие возвышенность римские войска оказались, в свою очередь, окружены подкреплениями, вызванными Верцингеторигом на помощь.

4. 1 декабря 1942 г. – 2 февраля 1943 г. Постепенное затягивание советской петли вокруг немецкой армии, вплоть до соединения с защитниками города и капитуляции неприятеля.

Вот здесь мы имеем дело с классическим сценарием: нападение – героическая и уже, казалось бы, безнадежная оборона – и подмога, то есть happy end, известный всем по бесчисленным вестернам и приключенческим романам. Причем у каждой из фаз есть своя собственная поэтика и, так сказать, свои четвертьфинальные аккорды, которые позже вольются в заключительный – финальный.

1. Первая фаза – триумфальный марш немецких войск. На восток. Здесь и спесь, и гордость, и, прежде всего, ничем не замутненный оптимизм. «Никогда в истории, – пишет Геббельс в августе 1942 г. на страницах «Das Reich», – ни одна воюющая держава не сосредоточила в своих руках в столь короткое время стольких предпосылок победы. Существуют ли причины видеть положение лучшим, чем оно есть? Оно и без того дает нам все шансы победить». Выход к Волге отпраздновали торжественным исполнением заранее сочиненной песни «Стоит солдат у Волги». Никто не обращал внимания на такой пустяк, как еще обороняющиеся в левобережных руинах города советские солдаты. Как пишет Энтони Бивор «В первую неделю сентября немцы чувствовали себя очень уверенно. Бои были трудными, написал домой один солдат, „но Сталинград падет в ближайшие дни”. „Как говорят нам наши офицеры, – написал сержант 305 пехотной дивизии, – Сталинград будет взят наверняка”. Да и в командовании 6-й армии никто не скрывал чувства триумфа, когда 3 сентября штабные офицеры доложили о соединении южного фланга 51-го армейского корпуса с левым флангом 4-й танковой армии. „Кольцо вокруг Сталинграда на западном берегу сомкнулось!”» С момента форсирования Дона с 23 августа по 8 сентября 6-я армия взяла в плен 26 500 военнослужащих противника и уничтожила 350 орудий и 830 танков. Паулюс получил письмо от полковника Вильгельма Адама, одного из офицеров своего штаба, находившегося в отпуске по болезни в Германии и горячо сетовавшего, что не присутствует при таком историческом моменте. 4 и 5 сентября в рамках снабжения и «дабы отпраздновать столь выдающееся событие, в штаб 6-й армии доставлено сверх положенного несколько ящиков французского вина и бельгийский шоколад».

2. Бои в развалинах. Началась уникальная фаза битвы, не имеющая аналогов в истории войн. Руины домов и заводов превратились в крепости для их защитников. Авиабомбы разбили стены, искорежили фасады, оставили глубокие воронки на улицах. Все эти воронки и развалины использовались как огневые точки, а кто не умел пробираться по трубам, чердакам и подвалам становился беспомощным и драться не мог. Здесь даже баррикад не нужно было, поскольку бронетехника бесполезна на засыпанных обломками и заминированных улицах. В этом лунном пейзаже боеспособной оставалась только пехота, она все и решила. В полуразрушенных заводских цехах велись рукопашные бои. Зачастую на одних этажах взорванных зданий находились немцы, а на других красноармейцы. А над всем этим гигантским полем боя гремела артиллерия. «В некотором роде, – пишет Энтони Бивор, – происходившее в Сталинграде было даже ужаснее, чем обезличенная бойня под Верденом. Непосредственное соприкосновение с противником в развалинах домов, подвалах и подземных коммуникациях немецкие солдаты вскоре окрестили «Rattenkrieg», то есть «крысиной войной». Была в этом некая дикость, которая ужасала генералов, отдававших себе отчет, как быстро они теряют контроль над развитием событий». Таким же кошмаром считали происходящее и русские. «Бои приобрели столь напряженный характер, что это превосходило всякое воображение, – написал один из офицеров Чуйкова. – От артиллерийских разрывов солдаты в окопах спотыкались и падали, словно находились в бурю на борту корабля». Добронин признавался Щербакову: «Те из нас, кто в те дни видел черное небо над Сталинградом, никогда этого не забудут. Было оно мрачным и грозным, озаряемым красными отблесками». Особую роль в «крысиной войне» играли снайперы, охотившиеся на врага из самых невероятных укрытий. Самым знаменитым с советской стороны был уральский пастух Зайцев – инициатор движения по подготовке снайперов. На его счету было 149 убитых немцев, а ученики даже превзошли его. К примеру, некий Зыкин имел 224 подтвержденных смертельных попадания. Лучшие снайперы становились, как бы сейчас сказали, настоящими звездами в своих частях. Они получали также особые «усиленные» пайки, что было немаловажно в связи с нарастающим голодом, но даже им не на что было рассчитывать в случае ранения. Переправа на восточный берег являлась операцией чрезвычайно опасной, а в подвальных перевязочных пунктах не хватало буквально всего. Дезинфицирующие средства стали невиданной роскошью. Ровно то же самое повторилось потом в объятой восстанием Варшаве или в осажденном Красной Армией Вроцлаве (Бреслау). И все же Сталинград был первым, а количество и разнообразие задействованных в битве сил просто не поддается описанию.

3. Операция «Уран» стала первым так четко стратегически и тактически рассчитанным ударом советских войск. Неопытные командиры, заменившие выбитых во время большой чистки 1937–1938 гг., учились очень быстро, что приводило немцев в изумление. Бивор цитирует признание одного из офицеров 6-й армии: «Паулюс и Шмидт атаку ждали, но не такую атаку. Русские впервые использовали танки так, как это делали мы». Даже желчный генерал Вольфганг Рихтофен, которого никак нельзя заподозрить в доброжелательности, отметил «на редкость удачный удар». Получалось нечто вроде зеркального отражения первой фазы. Теперь советские войска рвались вперед. Им свойственны были и спесь, и гордость, и оптимизм, а окончание операции, когда атаковавшие с юга и севера армии встретились в степи в окрестностях Калача, стало поводом к спонтанному празднованию. Лилась рекой водка, солдаты целовались, обменивались едой и выкапывали из-под снега камни «с этого места» на память.

4. Четвертая фаза. Советский плацдарм на левом берегу оборонялся в условиях немногим лучших, чем раньше, но точно так же теперь защищались и немцы. Чем крепче затягивалась петля окружения, тем больше их методы обороны начинали напоминать подсмотренные у противника. Когда Красная Армия уничтожила аэродромы, сделав невозможной эвакуацию, и помощь с воздуха практически прекратилась, можно было поставить знак равенства между положением немцев в четвертой фазе битвы и советских солдат во второй. С той только разницей, что русские все это время были у себя дома, а немцы начали четко ощущать, что они на чужой земле, в тысячах километров от родных, которых они, вероятнее всего, уже никогда не увидят. Поскольку Гитлер всегда упрямо настаивал, чтобы на всех покоренных им землях, невзирая на прежние часовые пояса, было одно и то же время, Новый год у русских наступил на два часа раньше, чем у немцев. На правом берегу советские саперы запустили в небо красочные фейерверки. Двумя часами позже немцы ответили праздничной пальбой из автоматов и винтовок. Но звуки эти напомнили исключительно о войне и только еще больше их расстроили. Это пример одного из нескольких сотен эпизодов великой битвы, которые так и просятся в рассказ. И вот, наконец, капитуляция.

Гитлер, желая побудить Паулюса обороняться до последнего солдата, произвел его в фельдмаршалы. Тем ценнее оказалась теперь советская добыча. «В России, – дадим еще раз слово Бивору, – огромная радость по поводу победы была, с одной стороны, спонтанной, а с другой – умело направляемой сверху. Известие о капитуляции Паулюса встретили звоном кремлевских колоколов. По радио транслировали военные марши, а победные сообщения занимали целиком первые полосы всех газет». В Германии Геббельс дал журналистам следующие указания (цитирую Януша Пекалкевича): «В публицистических материалах на данную тему не может быть и речи о трауре, сентиментальности, а уж тем более кичливом бахвальстве. А в течение трех дней, когда нация будет чтить память героев, ей надлежит сосредоточиться и собраться с силами для продолжения борьбы. В этой связи не следует вывешивать флагов, а газетам запрещается использовать траурные рамки. Задача всей германской пропаганды превратить сталинградский героизм в миф, которому предстоит стать ценным элементом немецкой истории».

Миф и в самом деле возник. Только не германский. Многие авторы утверждают, что советская пропаганда выделила Сталинградскую битву, давая ей в прессе преимущество по сравнению с другими советскими победами еще в ходе военных действий, и все благодаря названию города. Как Гитлер, что в частности подтверждает Николас фон Белов, именно из-за названия видел в Сталинграде символ и как бы отождествлял город с личностью, так и Сталин якобы придавал «своему» городу некое особое мистическое значение. Однако никаких подтверждений этого тезиса не сохранилось. Ассоциация «Сталин – Сталинград» вышла из-под пера военных корреспондентов и писателей (в частности Эренбурга и Симонова), да и то уже после того, как победа стала реальностью. Можно даже утверждать, что Сталин поначалу недооценивал возможности пропагандистского использования битвы. В январе 1943 г. англичане направили в СССР отлично экипированную группу радиожурналистов для освещения последних победных дней битвы. В спешке не позаботились об официальном разрешении Кремля, получить которое казалось им весьма простым делом. Советские власти встретили их крайне недоброжелательно. Микоян писал в Политбюро по поводу английской аппаратуры: «Либо мы должны их попросить, чтобы забрали ее назад, либо отдали нам. Жду инструкций». Молотов ответил кратко и неопределенно: «Согласен». Вопрос решил Сталин: «Предлагаю конфисковать аппаратуру как контрабанду». Тем, понятно, дело и кончилось. Как видно, Сталина тогда мало волновало, услышат ли британцы о героизме советских людей, проливающих кровь за город его имени. Лишен пропагандистской патетики и приказ Верховного Главнокомандующего, где сообщается о победе:

«Представителю Ставки Верховного Главнокомандующего маршалу артиллерии тов. Воронову. Командующему войсками Донского фронта генерал-полковнику тов. Рокоссовскому. Поздравляю Вас и войска Донского фронта с успешным завершением ликвидации окруженных под Сталинградом вражеских войск. Объявляю благодарность всем бойцам, командирам и политработникам Донского фронта за отличные боевые действия. Верховный Главнокомандующий

Иосиф Сталин

Москва, Кремль, 2 февраля 1943 г.»

Потрясающая сдержанность в сравнении хотя бы с приказами Наполеона, издаваемыми после выигранных сражений, или, что ближе по времени, с приказами большевистских военачальников, например, Тухачевского. Таким образом, Сталинград стал общепринятым во всем мире символом героизма во Второй мировой войне не из-за названия. Всему виной драматургия. Я уже приводил схему: нападение – оборона – подмога. К этому имеет смысл добавить еще ряд элементов.

1. Современная, четко проведенная военная операция, понятная даже непосвященному.

2. Развитие событий с естественными кульминациями: немецкое наступление и бои в развалинах, встреча советских войск под Калачом, капитуляция, то есть именно официальная, театрализованная демонстрация победы.

3. Непосредственное и патетическое участие в сражении пехоты с переходом в рукопашную и поражающим воображение трагизмом, а иногда и комическими ситуациями.

4. Появление нехарактерных для большевистской системы людей – ярких личностей, индивидуальностей. Начиная со снайпера Зайцева и вплоть до стойкого командующего плацдармом генерала Василия Чуйкова, которого высочайше позволено было представлять этаким «своим парнем» и «отцом солдатам». Цензура даже пропустила анекдот о том, как он пьяным застрял между прутьями решетки на Волге, откуда его пришлось вытаскивать с немалым трудом.

Подобраны были все необходимые для воздействия на массовое сознание элементы общего сценария, как и неограниченное число частных сценариев. Не приходится удивляться, что вскоре они были написаны. Никакая другая битва Второй мировой войны не может похвастаться такой библиографией и фильмографией. В честь Сталинграда – единственного города на Восточном фронте – называли улицы, площади и станции метро в десятках стран мира. Сталинград прочно вошел в общественное сознание и de facto вытеснил оттуда конкурентов. Все военные действия Второй мировой войны ужались в памяти европейцев до Сталинграда, да разве что еще высадки союзников в Нормандии. Со временем Сталинграду приписали и переломное значение Московской битвы и стратегическое значение Курской. И пусть Сталинградская битва имела серьезные последствия, но не до такой же степени. Только кого интересует историческая правда, заранее проигравшая мифу, созданию которого так способствовали все указанные выше обстоятельства. Константин Симонов говорил, что пройдут поколения, и люди, в конце концов, забудут о войне, поскольку памяти свойственно самой исключать травмирующие воспоминания. А Сталинград останется, поскольку он превратился в легенду. Добавим, легенду – суммирующую целое. Победа над нацизмом и есть Сталинград. История остается историкам. Людям же нужны подытоживающие историю символы, а отнюдь не сложная реальность. По мнению многих военных и ученых историков (за исключением тех, кто считает, что все было предопределено заранее, и та или иная битва никакого значения не имели) после Сталинграда могло все еще сложиться как угодно. В общественном сознании нет такого релятивизма. Сталинград решил исход дела. И точка.