Сцена пятая
Бернард ходит взад-вперед по комнате, в руке у него пачка исписанных листков. Он читает вслух. Слушатели: Валентайн, Хлоя и Гас. Гас сидит чуть поодаль и, возможно, слушает не очень внимательно. Валентайн ест бутерброд и, вынимая из него листья салата, скармливает их своей черепашке.
Бернард. "Произошло ли это на самом деле? Могло ли произойти? Безусловно, могло. Всего лишь тремя годами ранее ирландский поэт Том Мур также вышел к барьеру, чтобы расквитаться с Джеффри за рецензию в "Эдинбургском обозрении". Такие дуэли редко приводили к фатальному исходу и чаще напоминали фарс, но потенциально дуэлянт-победитель обязан был отвечать перед законом как самый обыкновенный убийца. Что до убитого, то смерть третьеразрядного поэта Эзры Чейтера могла остаться в дербиширской глуши совершенно незамеченной. Он канул в безвестность, подобно его современнику и однофамильцу, третьеразрядному ботанику, погибшему в лесах Вест-Индии. В глазах истории они значат не больше укусившей ботаника обезьяны. Шестнадцатого апреля 1809 года, через несколько дней после возвращения из Сидли-парка, Байрон пишет своему поверенному Джону Хенсону: "Пускай последствия моего отъезда из Англии будут в десять раз губительнее, чем Вы предрекаете, — выбора у меня все равно нет. По ряду причин отъезд неизбежен и ехать надобно незамедлительно". Комментарий к этому письму в собрании писем лорда Байрона звучит так: "Причины, побудившие Байрона к внезапному отъезду, неизвестны и по сей день". Письмо отправлено из Ньюстедского аббатства, родового поместья в Ноттингемшире. Один день верхом держа курс на северо-запад, — и вы в Сидли-парке, поместье Каверли, семейства гораздо более знатного, чем Байроны. Еще Карл Второй пожаловал им титул графов Крумских".
Быстро входит Ханна. В руке у нее листок.
Ханна. Бернард! Валентайн!..
Бернард. В чем дело?
Ханна кладет листок перед Валентайном.
Хлоя (сердито). Ханна!
Ханна. Что такое?
Хлоя. Какое хамство!
Ханна (смешавшись). Что? Что я сделала?
Валентайн. Бернард читает нам лекцию.
Ханна. Я знаю. (Затем, сообразив.) Ой, прости, я тебя прервала. Прости, Бернард.
Валентайн (с листком в руках). Что это?
Ханна (Бернарду). След привел в библиотеку Индийского департамента. (Валентайну.) Там есть подлинник письма Павлини. Прислали копию.
Хлоя. Ханна! Заткнись!
Ханна (присаживаясь). Да-да, простите.
Бернард. Я могу и про себя читать, если вам не…
Хлоя. Нет.
Ханна забирает письмо Павлини.
Ханна. Продолжай, Бернард. Я сильно опоздала? Пропустила что-нибудь важное?
Бернард смотрит на нее сердито. Продолжает лекцию.
Бернард. "В 1809 году ньюстедские Байроны были малочисленны: эксцентричная вдова и ее ничем не примечательное "хромое отродье". Титул лорда он получил в возрасте десяти лет, а до этого грубая и хвастливая мать квартировала то здесь, то там и перебиралась из дома в дом, толкая перед собой коляску с сыном-хромоножкой…" (Ханна поднимает руку.) Возражение отклоняется. "В апреле же 1809 года этот молодой человек — двадцати одного года и четырех месяцев от роду — не имел за душой ничего, кроме гениальности и долгов. Социального равенства между Байронами и Каверли не было и быть не могло. Единственным связующим звеном — доселе неизвестным — был некий Септимус Ходж, друг Байрона по Харроу и Кембриджу". (Ханна снова поднимает руку.) Возражение принимается. (Делает пометку серебряным карандашиком.) "Соученик Байрона по Харроу и Кембриджу, который проживал в поместье Каверли и обучал дочь лорда Крума, Томасину Каверли. Из писем Байрона мы знаем, где он был восьмого и двенадцатого апреля. Был он в Ньюстеде. Зато десятого он определенно был в Сидли-парке, что отмечено в сохранившихся до наших дней охотничьих книгах: "10 апреля, 1809 года, утро. Ясно, сухо, временами облака, ветер юго-восточный. Я, Огастес, лорд Байрон. Четырнадцать голубей, один заяц (Лорд Б.)". Однако, как нам теперь известно, в Сидли-парке разыгралась в этот день истинная драма. Секс и литература поставили на карту отнюдь не голубиные, а человеческие жизни".
Валентайн. Голубям тоже несладко пришлось.
Бернард. Могу вовсе вычеркнуть голубей. Вам же хотел сделать приятное.
Хлоя. Бернард, да плюнь ты на него! Переходи к дуэли.
Бернард. Но Ханна даже не слушает!
Ханна. Слушаю, слушаю. Я часто работаю с включенным радио.
Бернард. Спасибо за комплимент.
Ханна. А конец скоро?
Хлоя. Ханна!
Ханна. А что? Все потрясающе интересно. Захватывающий сюжет. Я просто выясняла, долго ли до конца. Надо срочно спросить у Валентайна насчет этого (кивает на письмо). Прости, Бернард, продолжай. Я подожду.
Валентайн. Да, Бернард. Прости.
Хлоя. Ну же, Бернард!
Бернард. На чем я остановился?
Валентайн. На голубях.
Хлоя. На сексе.
Ханна. На литературе.
Бернард. А, на истинной драме. Верно. "Самым красноречивым тому свидетельством являются процитированные мною выше три письма. Суровое требование уладить дело личного свойства; вопль отчаяния — "муж послал за пистолетами" — и, наконец, письмо-перчатка, брошенная одиннадцатого апреля обманутым мужем и оскорбленным поэтом Эзрой Чейтером. Конверты не сохранились. Определенно известно одно: у Байрона до 1816 года хранились все три письма. Хранились они в книге "Ложе Эроса", которую семью годами ранее Байрон позаимствовал в поместье Сидли-парк у Септимуса Ходжа".
Ханна. Позаимствовал?
Бернард. Вопросы попрошу в конце. А лучше — конструктивные замечания. Для этого, собственно, и устраиваю пробную читку в провинции. Она предваряет мой доклад в Байроновском обществе. Ну а дальше — публикация, публикация, публикация… Кстати, Валентайн, хочешь прославиться? "Охотничья книга, найденная недавно таким-то"?
Валентайн. Она никогда не терялась.
Бернард. Ну "предоставленная в наше распоряжение"… Вообще расшаркиваться не в моих привычках, но научные статьи — они вроде бракоразводного процесса: желательно, чтоб прозвучало им какого-нибудь аристократа. В этом есть особый шик. Я упомяну твое имя в рекламном тексте перед лекцией и в пресс-релизе. Годится?
Валентайн. Вы очень любезны.
Ханна. В пресс-релизе? А куда делся "Вестник новейших исследований по английской литературе"?
Бернард. Та публикация появится позже — более научная, достойная, со справочным аппаратом. Сухо, скромно, без малейшего злорадства. Эти сонные мухи под потолок взовьются. Но сначала — пресс-релиз. "Спешите! Спешите! Кто не успел, тот опоздал!.." Так на чем я остановился?
Валентайн. На охотничьей книге.
Хлоя. На Эросе.
Ханна. На "позаимствовал".
Бернард. Верно. "… позаимствовал у Септимуса Ходжа. Можно ли предположить, что письма уже находились в книге, когда Байрон взял ее у Ходжа?"
Валентайн. Да.
Хлоя. Вэл, заткнись!
Валентайн. Почему? Это вполне вероятно.
Бернард. "Неужели Ходж одолжил Байрону книгу, не вынув из нее предварительно три личных письма?"
Валентайн. Да нет… Я только имел в виду, что Байрон мог взять книгу без разрешения.
Ханна. Верно.
Бернард. Тогда почему Ходж не забрал письма потом?
Ханна. Не знаю. Меня там не было.
Бернард. Вот именно, черт подери! Тебя там точно не было.
Хлоя. Продолжай, Бернард.
Бернард. "Убеждает именно третий документ, то есть собственно вызов на дуэль. Чейтер, "как мужчина и как поэт", указывает пальцем на "клеветника в прессе". Понятно, что Чейтера на страницах газет ежедневно не поминали — ни как мужчину, ни как поэта. Следовательно, под клеветой он наверняка подразумевает рецензию на «Индианку», опубликованную в "Забавах Пиккадилли". Был ли Септимус Ходж связан с лондонскими периодическими изданиями? Нет. А Байрон? Да! Двумя годами ранее он напечатал рецензию на Вордсворта. Два года спустя напишет на Спенсера. А располагаем ли мы какими-нибудь свидетельствами о том, как Байрон оценивал Чейтера-поэта? Да! Кто, кроме Байрона, мог вписать карандашом в "Английских бардов и шотландских обозревателей", принадлежавших леди Крум, следующие строки…"
Ханна. Да кто угодно!
Бернард. Дорогуша!
Ханна. Я не дорогуша.
Бернард. Хорошо, значит, идиотка. По-твоему, человек, которого Чейтер называет "мой друг Септимус Ходж", мог трахнуть его жену и смешать с дерьмом его книгу?
Ханна. Запросто.
Хлоя (серьезно). Ханна, вероятно, ты когда-то пережила жестокую обиду и разочарование?
Ханна. Разве разочарования юности сравнятся с сегодняшним?! Почему Байрон ни в одном письме не упоминает о рецензиях в "Пиккадилли"?
Бернард. Совершенно понятно! Потому что он убил того, о ком писал.
Ханна. Но первая — на «Индианку» — появилась годом раньше! Он что, ясновидящий, твой Байрон?
Хлоя. Письма могли потеряться.
Бернард. Благодарю! Именно! И все же существует некое — гипотетическое письмо, которое все подтверждает. Письмо утрачено, но тем не менее неистребимо живо — как радиоволны, которые вечно бродят по Вселенной. "Мой дорогой Ходж, пишу тебе из Албании, и ты единственный на всем свете знаешь, почему здесь. Бедняга Ч.! Я вовсе не желал ему зла — так, пощипал немного в «Пиккадилли». Но эта женщина, Ходж! Всему виной эта женщина! Какое несчастье! Впрочем, для поэзии такой исход дела оказался лучшим. Твой навеки, Б. — Постскриптум. Письмо сожги".
Валентайн. Как Чейтер выяснил, что рецензентом был Байрон?
Бернард (раздраженно). Не знаю, я же там не был, правда? (Пауза. Обращается к Ханне.) Хочешь что-то сказать?
Ханна. Moi?
Хлоя. Знаю! Байрон сам проговорился! Он рассказал о рецензии миссис Чейтер. В постели. А на следующий день он ее бросил. Вот она на него и покатила. И пришила ему "изнасилование на свидании".
Бернард (с омерзением). Куда пришила?
Ханна. На то самое место. И дату поставила — 10 апреля.
Бернард с возмущенным возгласом поворачивается к двери, намереваясь уйти.
Шум, гам, уговоры.
Бернард. Все! Конец! Ни слова не вытянете!
Ханна. Прости.
Бернард. Ни за что! Одни колкости, издевательства, детские глупости.
Валентайн. Я тоже провинился?…
Бернард. Самое сенсационное литературное открытие века! И никакого доверия!
Хлоя. Зря вы его так! Бернард, они просто завидуют!
Ханна. Молчу.
Валентайн. Да-да, продолжай, Бернард. Мы обещаем…
Бернард (сменяет наконец гнев на милость). Ладно. Только при условии, что здесь наконец перестанут кормить черепах.
Валентайн. Но ей пора обедать.
Бернард. И при условии, что мне будет оказано элементарное уважение — как ученому среди ученых.
Ханна. Клянусь, я молчу как рыба, пока ты не закончишь.
Бернард. После чего принимаются комментарии — в приемлемых в научном мире…
Ханна … выражениях. Ты прав, Бернард.
Бернард …терминах.
Ханна. Терминах. Отлично. Научная лексика. Обещаю.
Бернард снова раскладывает листочки, которые только что демонстративно складывал, и ищет, где остановился, с подозрением поглядывая на своих слушателей: вдруг опять смеются?
Бернард. Последний абзац. "Без сомнения, Эзра Чейтер послал кому-то вызов на дуэль. И если эта дуэль состоялась в рассветном тумане десятого апреля 1809 года в Сидли-парке, его соперником, по-видимому, был некий критик — великий насмешник и к тому же большой любитель женского пола. Кто он? Ответ напрашивается сам собой. Далее. Миссис Чейтер к 1810 году была вдовой. В чем причина столь ранней, безвременной смерти Эзры Чейтера? Ответ напрашивается сам собой. Далее. Лорд Байрон — на взлете своей литературной славы — покидает страну. Это настоящее бегство, паническое и тайное. Он проводит за границей два года. И это в то время, когда путешествия в Европу были редки и опасны. Почему он уехал из Англии? Ответ опять-таки напрашивается сам собой".
Он откровенно доволен своими разглагольствованиями. Многозначительное молчание.
Ханна. Чепуха.
Хлоя. А по-моему, так оно и было.
Ханна. Все, что не вписывается, ты попросту выкинул. Байрон давно собирался за границу, трезвонил об этом на каждом углу; есть письмо, февральское, адре…
Бернард. Но не уехал же!
Ханна. Он и в апреле не уехал! Только в начале июля!
Бернард. Тогда вообще жили очень неспешно. Другие времена. Он просидел две недели в Фалмуте — то ли попутного ветра ждал, то ли…
Ханна. Бернард! Я даже не знаю, зачем я так завелась. Тебя все равно не переделать. В науке ты — самонадеянный хапуга, не признающий ни рамок, ни правил. Едва что-то померещилось, ты — раз-два, с наскоку, с налету… Такого напридумывал! Получишь по шапке — и поделом. Ты просто сбрендил. А я… я лезу не в свое дело, потому что ты похож на ребенка, который гонит к обрыву на трехколесном велосипеде. Я невольно бросаюсь, чтоб тебя удержать. Так вот. Если Байрон убил Чейтера на дуэли, тогда я… наследная принцесса! Да, ты прославишься! Так прославишься, что из дому придется выходить в капюшоне или мешке. Прорежешь дырки для глаз — и вперед.
Валентайн. В самом деле, Бернард, с точки зрения ученого-естественника, в вашей теории есть пробелы.
Бернард. Но я не естественник.
Валентайн (терпеливо). А я как естественник должен вам сказать…
Бернард (кричит). Возражайте по существу!
Ханна. Никому в голову не придет убить человека, а потом поднять на смех его книгу. В крайнем случае, в обратном порядке. То есть, выходит, он «позаимствовал» книгу, накропал рецензию, отослал ее по почте, соблазнил миссис Чейтер, стрелялся с ее мужем и благополучно отбыл. Все за какие-то два-три дня! Кто на это способен?
Бернард. Байрон.
Ханна. Ты безнадежен.
Бернард. А тебе не дано понять Байрона. Достаточно прочесть твой романчик и…
Ханна. Мой что?
Бернард. Ах, прости! Ты ведь написала книгу века! В корне пересмотрела историю литературы! Испорченный ребенок Байрон, возвышенный не собственным талантом, а духом времени. И затворница Каролина, интеллектуалка, не допущенная мужчинами-снобами в высший круг.
Валентайн. Где-то я это читал…
Ханна. Это его рецензия.
Бернард. Неплохо, между прочим, сказано.
Разговор принимает неприятный оборот, но Бернарда это, очевидно, не смущает.
Ты поменяла их местами, дорогуша. На самом деле твоя Каролина — романтическая пустышка без проблеска литературного таланта. А Байрон — рационалист из XVIII века, отмеченный печатью гения. И Чейтера он убил!!!
Ханна. Отойду-ка я, пожалуй, в сторонку. Вперед! Жми на педали!
Бернард. Так и сделаю. В чужом глазу ты и соринку видишь. А сама приляпала на суперобложку черт-те кого.
Ханна. Что не так с обложкой?
Валентайн. А компьютерные данные? Не понравились? Решили не упоминать?
Бернард (Валентайну). Неубедительно!
Валентайн (Ханне). Я проверил на компьютере: статьи в «Пиккадилли» сильно отличаются от других байроновских рецензий.
Ханна (Бернарду). Что значит "черт-те кого"?
Бернард (пропустив ее вопрос мимо ушей). Другие рецензии друг от друга тоже отличаются.
Валентайн. Безусловно. Но по иным параметрам.
Бернард (издевательски). Параметры! Байрона не засунешь в компьютер! Кишка тонка! Гений — это тебе не дичь.
Валентайн (невозмутимо). Все это достаточно тривиально.
Бернард. Что?!
Валентайн. Кто написал, что написал, когда…
Бернард. Тривиально?!
Валентайн. Незначительно. Замыкается на личностях.
Бернард. Как ты сказал? Тривиально?
Валентайн. Это технический термин.
Бернард. Ну уж нет! В литературе это термин отнюдь не технический!
Валентайн. Понимаете, Бернард, вы ставите несущественные вопросы. Вроде спора о том, кто изобрел дифференциальное исчисление. Англичане говорят Ньютон, немцы — Лейбниц. Но по сути это совершенно неважно. Зачем спорить о личностях? Главное — само дифференциальное исчисление. Научный прогресс. Познание.
Бернард. Неужели? А почему?
Валентайн. Что "почему"?
Бернард. Почему научный прогресс важнее личностей?
Валентайн. Он шутит или всерьез?
Ханна. Шутит. Причем тривиально. Послушай, Бернард…
Валентайн (перебивает ее, обращается к Бернарду). Имейте мужество! Признайте свое поражение!
Бернард. Ну, пропал! Сейчас меня забодают пенициллином и пестицидами. Оставьте вашу прогрессивную гадость при себе. А то припомню атомную бомбу и аэрозоли. А главное — не путайте прогресс с совершенством. Великий поэт всегда рождается вовремя. Великий философ нужен всегда и позарез. А вот сэр Исаак Ньютон мог бы и подождать. Человечество без него было вполне счастливо. Лично я и сейчас предпочитаю Аристотелеву модель Вселенной. Пятьдесят пять хрустальных сфер — что еще человеку надо? Бог крутанет ручку и пошло-поехало. А главная тривиальщина, по-моему, — скорость света. Кварки, квазары, черные дыры, бах, трах… Да кому это все нужно? Вы, ученые, вышибаете из нас не только деньги! Вы лишили нас гармонии! И рады! Чему вы рады?
Хлоя. Бернард, ты что? Против пенициллина?
Бернард. И ты с ними заодно? (Снова обращается к Валентайну). Нет, это вы несетесь к обрыву! И я вас охотно подтолкну. Всех до единого! Пускай меня проклянут! Но калеки и убогие поймут! Ибо пострадали от вашего прогресса!
Ханна (громко). Да объяснишь ты наконец что с обложкой?
Бернард (не обращает не нее внимания). Познание без самопознания ничто. Оно никому не нужно. Вселенная расширяется? Ну и что? Сжимается? Ну и фиг с ней! А может, стоит на одной ножке и поет "У Пегги жил веселый гусь"? Мне на-пле-вать! Свою Вселенную и без вас расширю.
Она идет во всей красе
Светла, как ночь ее страны.
Вся глубь небес и звезды все
В ее очах заключены.
Так-то. Пришел гений с вечеринки и сочинил. Просто взял — и сочинил! (С язвительной вежливостью.) Кстати, Валентайн, чем ты там с дичью занимаешься? Расскажи, сделай милость!
Валентайн встает, и внезапно становится видно, что он вот-вот расплачется.
Валентайн (Хлое). Он не против пенициллина. А я не против поэзии. И он об этом знает. (Бернарду.) А дичью я не занимаюсь. Бросил.
Ханна. Ты шутишь?
Валентайн (идет к двери). Я больше не могу.
Ханна. Почему?
Валентайн. Слишком шумно. Слишком много лишних шумов.
С этими словами Валентайн выходит. Хлоя — расстроенная, в слезах вскакивает и принимается колотить Бернарда кулаками. Не больно, понарошку .
Хлоя. Какой же ты гад, Бернард!
Выбегает. Следом за ней — Гас.
Пауза.
Ханна. Ну вот. Столкнул всех до единого. Не забудь и Молнию перед уходом пнуть.
Бернард. Н-да… Очень жаль. Лучше иметь дело с профессионалами, верно?
Ханна. Верно.
Бернард. Ну ладно… (Начинает собирать бумаги с текстом лекции и вдруг вспоминает.) Да, ты спрашивала про обложку? "Лорд Байрон и Каролина Лэм в Королевской академии"? Этюд? Тушь, перо? Автор — Генри Фюзели?
Ханна. Ну, и что дальше?
Бернард. Это не они.
Ханна (взрывается). Кто сказал?
Бернард вынимает из портфеля "Вестник Байроновского общества".
Бернард. В Байроновском обществе появился эксперт по Фюзели. Вот, прислали мне свежий номерок… Как уважаемому коллеге, хотя и не члену…
Ханна. Почему не они?! Это известнейшая вещь…
Бернард. Известнейшее заблуждение. (Ищет место в тексте.) А, вот. "Не ранее 1820 года". Он сканировал этюд, проверил его слой за слоем. (Передает ей журнал.) Почитай на досуге.
Ханна (иронизирует, подражая Бернарду). Сканировал?
Бернард. Не спорю, очень милый набросок. Но Байрон был уже в Италии.
Ханна. Бернард, это они. Я знаю.
Бернард. Откуда?
Ханна. Ниоткуда. Просто знаю. Сканировал-онанировал…
Бернард. Не выражайся.
Ханна. Он заблуждается.
Бернард. А, научный инстинкт сработал?! Кишки-печенки?
Ханна (без всяких эмоций). Он заблуждается.
Бернард захлопывает портфель.
Бернард. В конце концов, все это тривиально и незначительно. Может, поедем?
Ханна. Куда?
Бернард. Со мной.
Ханна. В Лондон? Зачем?
Бернард. Затем.
Ханна. А, послушать твою лекцию?
Бернард. Хрен с ней, с лекцией. Возляжем. В койку…
Ханна. А?… Нет. Спасибо… (Затем протестующе.) Бернард!
Бернард. Тебе бы не повредило. Недооцениваешь роль секса в нашей жизни.
Ханна. Я? Вообще я не против секса.
Бернард. Нет, против. А ты бы себя отпустила… Глядишь, и книжку бы получше написала. Во всяком случае, поближе к реальности.
Ханна. Секс и литература. Литература и секс. Если не вмешиваться, ваши рассуждения так по кругу и ходят. Точно два шарика на блюдце катаются. И один из шариков всегда секс.
Бернард. Естественно. На то мы и мужики.
Ханна. Вот именно! Эйнштейн — секс и теория относительности. Чиппендейл секс и мебель. Галилей — крутится земля или лежит в койке бревном? Вы что рехнулись? Меня звали замуж, и не раз. Как представлю — в дрожь бросает. Ради регулярного секса надо поступиться последней свободой — даже пукнуть в своей постели, и то не смей! Так какая книга будет поближе к реальности?
Бернард. Только романтик способен вытянуть Каролину Лэм в героини. А ты рационалистка и рождена для Байрона.
Пауза.
Ханна. Ну, счастливо. Пока.
Бернард. Да, знаешь, я приеду на танцы. Хлоя пригласила.
Ханна. Вот добрая душа. Но я не танцую.
Бернард. Нет… Ты не поняла. Я танцую с ней.
Ханна. А, ну-ну. Я-то не танцую.
Бернард. Я — ее партнер. Sub rosa. Только не говори ее матери.
Ханна. Она скрывает от матери?
Бернард. Скрываю я. Видишь ли, я прежде не имел дела с земельной аристократией. Всего боюсь. А у страха, как известно, глаза велики.
Ханна. Бернард! Ты соблазнил девочку?
Бернард. Соблазнишь ее, как же… Только повернешься — она уже на стремянке, под потолком библиотеки. В конце концов я сдался. Но между ног у нее я кое-что приметил… И тут же подумал о тебе. (Получает в ответ увесистую оплеуху, но остается невозмутим. Достает из кармана маленькую книжицу. Продолжает как ни в чем не бывало.) Издательство «Пикс». "Справочник путешественника". Джеймс Годольфин, 1832 год. К сожалению, без иллюстраций. (Открывает книгу на заложенной странице.) "Сидли-парк в Дербишире, собственность графа Крума…"
Ханна (в оцепенении). Мир катится в тартарары в тележке старьевщика…
Бернард. "… пятьсот акров, из коих сорок занято озером. Парк, созданный Брауном и Ноуксом, изобилует готическими прелестями: подвесными мостиками, гротами и т. п. В эрмитаже уже двадцать лет обитает безумный отшельник; общается он исключительно с черепахой по имени Плавт, которую неохотно, но все же дает погладить любопытствующим детям". (Протягивает ей книгу.) Черепашка. Редкое постоянство.
Ханна (берет книгу, но не сразу). Спасибо.
К двери подходит Валентайн.
Валентайн. Такси со станции у подъезда.
Бернард. А-а… Спасибо… Да, а у Павлини-то нашлось что-нибудь путное?
Ханна. Кое-что.
Бернард. Имя отшельника и его послужной список? (Берет листок с копией письма.) "Дорогой Теккерей…" Какой же я, оказывается, молодец. Угадал. (Кладет письмо обратно на стол.) Что ж, пожелай мне удачи… (Валентайну, неопределенно.) Прости за… ну, сам знаешь… (Ханне.) И за твою…
Валентайн. Брысь.
Бернард. Понял. (Уходит.)
Ханна. Не принимай близко к сердцу. Это же словоблудие. Сплошна риторика. В древности уроки риторики были вроде физкультуры. Истину отдавали на откуп философам, а остальных занимало только искусство болтовни. Бернард репетировал негодование — готовится выступать по телевизору.
Валентайн. А я не желаю служить боксерской грушей! (Рассматривает письмо.) Так что наш безумец?
Ханна (забирает у него письмо и читает вслух). "Свидетельство безумца должно послужить предупреждением против слепого следования французской моде… поскольку именно французский, точнее, офранцузившийся математик привел его к печальной уверенности в том, что впереди нас ждет мир без жизни и света… подобный деревянному очагу, который неизбежно поглотит себя и обратится в единую неразличимую золу. Мир утратит весь жар Земли…"
Валентайн (оживленно и заинтересованно). Так-так, интересно.
Ханна. "Он умер в возрасте сорока и семи лет, дряхлый, как Иов, сморщенный, как кочерыжка, сам — лучшее доказательство своих пророчеств. Но до последнего часа он трудился, пытаясь вернуть миру надежду посредством доброй старой английской алгебры".
Валентайн. Все?
Ханна (кивает). В этом есть какой-нибудь смысл?
Валентайн. В чем? Что все мы обречены? (Небрежно.) Вообще-то это второй закон термодинамики.
Ханна. И давно он известен?
Валентайн. Поэтам и безумцам — с незапамятных времен.
Ханна. А серьезно? Тогда о нем знали?
Валентайн. Нет.
Ханна. Это как-то связано… ну… с открытием Томасины?
Валентайн. Она ничего не открыла.
Ханна. А с записями в тетрадке?
Валентайн. Нет.
Ханна. Значит, совпадение?
Валентайн. Какое совпадение?
Ханна (читает). "Он умер в возрасте сорока и семи лет". Это случилось в 1834 году. Значит, родился он в 1787-м. Как и учитель. Он сам написал лорду Круму, когда нанимался на работу. "Год рождения — 1787". Отшельник родился в тот же год, что и Септимус Ходж.
Валентайн (помолчав). Эпидемия! Тебя что — Бернард в ногу укусил?
Ханна. Как ты не понимаешь? Я думала, мой отшельник — идеальный символ. Идиот в пейзаже. Но так еще лучше! Эпоха Просвещения изгнана в пустыню Романтизма! Гений Сидли-парка уходит жить в хижину отшельника.
Валентайн. Ты этого не знаешь.
Ханна. Знаю. Знаю. И где-нибудь наверняка есть подтверждение… Только бы найти.
Сцена шестая
Комната пуста.
Повтор: раннее утро — отдаленный выстрел — грай ворон.
В предрассветном полумраке комнаты появляется Джелаби со свечой. Выглядывает в окно. Что-то привлекает его внимание. Он возвращается к столу, ставит лампу и, открыв стеклянную дверь, выходит в сад.
Джелаби (снаружи). Господин Ходж!
Входит Септимус, следом Джелаби, который закрывает дверь в сад.
Септимус в пальто.
Септимус. Спасибо, Джелаби. Я боялся, что все двери заперты и в дом не попасть. Который час?
Джелаби. Половина шестого.
Септимус. Н-да, и на моих то же самое. Удивительная, знаете ли, штука рассвет. Очень вдохновляет. Бодрит. (Вынимает из внутренних карманов пальто два пистолета и кладет их на стол.) Птички, рыбки, лягушки, кролики… (Вытаскивает из глубин пальто убитого кролика.) Красота. Жаль только, что рассвет всегда случается в такую рань. Я принес леди Томасине кролика. Возьмете?
Джелаби. Но он дохлый.
Септимус. Убит. Леди Томасина любит пирог с крольчатиной.
Джелаби неохотно забирает кролика. На нем пятна крови.
Джелаби. Господин Ходж, вас искали.
Септимус. Захотелось поспать этой ночью в лодочном павильоне. Я не ошибся, от ворот действительно отъехала карета?
Джелаби. Карета капитана Брайса. С ним уехали господин и госпожа Чейтер.
Септимус. Уехали?
Джелаби. Да, сэр. А лошадь лорда Байрона оседлали еще к четырем утра.
Септимус. И лорд Байрон уехал?
Джелаби. Да, сэр. Все на ногах, дом бурлит всю ночь.
Септимус. Но у меня его охотничьи пистолеты! Что с ними делать? На кроликов охотиться?
Джелаби. Вас не было в комнате, вас искали.
Септимус. Кто?
Джелаби. Ее сиятельство.
Септимус. Она заходила ко мне в комнату?
Джелаби. Я сообщу ее сиятельству, что вы вернулись. (Направляется к двери.)
Септимус. Джелаби! А лорд Байрон не оставлял для меня книгу?
Джелаби. Книгу?
Септимус. Он брал у меня книгу. Почитать.
Джелаби. Его светлость не оставили в комнате ничего. Ни монетки.
Септимус. Хм… Ну, будь у него монетка, он бы ее непременно оставил. Держите-ка, Джелаби, вот вам полгинеи.
Джелаби. Премного благодарен, сэр.
Септимус. Так что тут стряслось?
Джелаби. Сэр, от слуг все держат в тайне.
Септимус. Ладно, будет вам. Или полгинеи уже не деньги?
Джелаби (вздохнув). Ее сиятельство повстречали ночью госпожу Чейтер.
Септимус. Где?
Джелаби. На пороге комнаты лорда Байрона.
Септимус. А… Кто же из них входил и кто выходил?
Джелаби. Выходила госпожа Чейтер.
Септимус. А где был господин Чейтер?
Джелаби. Пил бренди с капитаном Брайсом. Лакей поддерживал огонь в камине до трех часов по их приказу, сэр. А потом наверху начался скандал и…
Входит леди Крум.
Леди Крум. Ну и ну, господин Ходж!
Септимус. Миледи…
Леди Крум. И вся эта затея — чтобы убить зайца?!
Септимус. Кролика. (Она бросает на него пристальный взгляд.) Да, вы правы. Зайца. Просто он очень похож на кролика.
Джелаби направляется к двери.
Леди Крум. Принесите мой настой.
Джелаби. Слушаюсь, миледи.
Выходит. В руках у леди Крум два прежде незнакомых зрителю письма во вскрытых конвертах.
Она бросает их на стол.
Леди Крум. Как вы посмели?!
Септимус. Это мои личные записи, и прочитаны они без разрешения. Вы не можете меня обвинять.
Леди Крум. Письмо адресовано мне!
Септимус. И оставлено в моей комнате. Только в случае моей смерти вы…
Леди Крум. Какой смысл получать любовные письма с того света?
Септимус. Такой же, как с этого. Но второе письмо и вовсе адресовано не вам.
Леди Крум. Право матери — вскрыть письмо, адресованное дочери. Не важно живы вы, умерли или окончательно спятили. С какой стати вы учите ее размешивать рисовый пудинг? Бедняжку постиг такой удар! Смерть близкого человека!
Септимус. Кто-то умер?
Леди Крум. Вы! Вы, идиот вы этакий!
Септимус. А-а, понятно.
Леди Крум. Даже не знаю, какое из ваших сочинений сумасброднее. Один конверт набит рисовым пудингом, другой — скабрезными описаниями различных частей моего тела… Впрочем, одно из двух еще можно вытерпеть.
Септимус. Которое же?
Леди Крум. Хм… Какими бойкими мы становимся на прощанье! Ваш друг уже отбыл восвояси. И потаскушку Чейтершу с муженьком я тоже выставила. И братца моего заодно — за то, что привез их сюда. Таков приговор. Друзей надо выбирать с умом. Иначе — изгнание! Лорд Байрон — негодяй и лицемер. Чем скорее он покинет Англию, тем лучше. Ему под стать только левантийские разбойники.
Септимус. Вижу, это была ночь откровений и расплаты.
Леди Крум. Да. Уж лучше б вы с Чейтером прострелили друг другу головы благопристойно, со всеми церемониями, как подобает в аристократическом доме. А так, господин Ходж, здесь не осталось никаких секретов. Все выплеснулось наружу — среди воплей, клятв, слез… К счастью, мой супруг с раннего детства питает пристрастие к стрельбе и потому давно оглох на одно ухо. А спит на другом.
Септимус. Боюсь, я все-таки не понимаю, что случилось ночью в этом доме.
Леди Крум. Вашу шлюху застали в комнате лорда Байрона.
Септимус. А-а… И кто же ее застал? Господин Чейтер?
Леди Крум. Кто же еще?
Септимус. Простите, мадам, простите великодушно за то, что я ввел в ваш дом моего недостойного друга. Он еще поплатится. Даю слово, я призову его к ответу!
Леди Крум хочет что-то сказать, но в эту минуту входит Джелаби с «настоем». Это оловянный подносик на ножках с чайничком, подвешенным над спиртовкой. Еще на подносике чашка, блюдце и серебряная «корзинка» с сухими травами и чайными листьями.
Джелаби ставит подносик на стол и, готовый помочь, остается рядом.
Леди Крум. Я справлюсь.
Джелаби. Хорошо, миледи. (Обращается к Септимусу.) Сэр, вам письмо. Лорд Байрон оставил его у камердинера.
Септимус. Спасибо.
Септимус берет письмо с подноса. Джелаби намеревается уйти.
Леди Крум внимательно смотрит на письмо.
Леди Крум. Когда он оставил письмо?
Джелаби. Перед самым отъездом, ваше сиятельство.
Джелаби выходит. Септимус кладет письмо в карман.
Септимус. Позвольте?
Поскольку она не возразила, Септимус наливает ей чай и передает чашку прямо в руки.
Леди Крум. Не знаю, пристойно ли с вашей стороны получать в моем доме письма от персоны, которой от этого дома отказано?
Септимус. В высшей степени непристойно, миледи, совершенно с вами согласен. Бестактность лорда Байрона — неиссякаемый источник огорчения для всех его друзей, к коим отныне себя не причисляю. И я не вскрою этого письма, покуда не последую за его автором, также приговоренный к изгнанию.
Она на мгновение задумывается.
Леди Крум. Того, кто читает письмо, еще можно оправдать. Но написавшему нет прощения!
Септимус. Почему вы не родились в Афинах эпохи Перикла?! Философы и скульпторы передрались бы за каждый ваш час и миг!
Леди Крум (протестующе). Ах, в самом деле?!. (Протестуя уже слабее.) Ах, перестаньте…
Септимус вынимает из кармана письмо Байрона и поджигает уголок от пламени спиртовки.
Перестаньте…
Бумага вспыхивает в руке Септимуса, он роняет ее на оловянный поднос. Письмо сгорает дотла.
Септимус. Ну вот. Письмо лорда Байрона, которое не суждено прочесть ни одной живой душе. Я отправлюсь в изгнание, мадам, как только вы пожелаете.
Леди Крум. В Вест-Индию?
Септимус. Почему именно в Вест-Индию?
Леди Крум. Вслед за Чейтершей. Разве она не сказала вам, куда едет?
Септимус. За время знакомства мы не обменялись и тремя словами.
Леди Крум. Естественно. Она приступает к делу без лишних разговоров. Чейтерша уходит в море с капитаном Брайсом.
Септимус. Бравым матросом?
Леди Крум. Нет. Женой своего мужа. А он взят в экспедицию собирателем растений.
Септимус. Я знал, что он не поэт. Оказывается, его истинное призвание ботаника.
Леди Крум. Он такой же ботаник, как поэт. Братец выложил пятьдесят фунтов, чтобы опубликовать его вирши, а теперь заплатит сто пятьдесят, чтобы Чейтер целый год рвал в Вест-Индии цветочки, а братец с Чейтершей будут собирать ягодки. В постели. Капитан Брайс не остановится ни перед чем. Не моргнув глазом обманет Адмиралтейство, общество Карла Линнея и даже Главного королевского ботаника, сэра Джозефа Бэнкса из Кью-гарден. Брайс неукротим, раз уж воспылал такой страстью.
Септимус. Ее страсть столь же кипуча, но направлена не столь узко.
Леди Крум. У Бога особое чувство юмора. Он обращает наши сердца к тем, кто не имеет на них никакого права.
Септимус. Верно, мадам. (Помолчав.) Но разве господин Чейтер обманывается на ее счет?
Леди Крум. Он упорствует в своем заблуждении. Жену считает добродетельной оттого, что сам готов за эту добродетель драться. А капитан Брайс на ее счет нисколько не заблуждается, но поделать с собой ничего не может. Он готов за эту женщину умереть.
Септимус. Думаю, он предпочел бы, чтобы за нее умер господин Чейтер.
Леди Крум. Честно говоря, я никогда не встречала женщины, достойной дуэли… Но и никакая дуэль не достойна женщины, господин Ходж. Ваше письмо ко мне весьма странно соотносится с вашими шашнями с госпожой Чейтер. Можно произнести или написать слова любви и тут же их предать — такое в моей жизни бывало. Но предать, еще не окунув перо в чернила?! И с кем? С уличной потаскухой! Вы намерены оправдываться?
Септимус. Миледи, я находился в бельведере наедине со своей любовью. Госпожа Чейтер застала меня врасплох. Я был в агонии, моя страсть жаждала выхода…
Леди Крум. О-о…
Септимус. Я на миг поверил, что, задрав Чейтерше юбки, обману свои чувства, я погнался за иллюзией счастья, о котором иначе не мог и помыслить.
Пауза.
Леди Крум. Вот уж, воистину, престранный комплимент, господин Ходж. Полагаю, в описанной вами позиции я дам Чейтерше изрядную фору. А она носит подштанники?
Септимус. Носит.
Леди Крум. Да-да, говорят, теперь это модно. Но это так не по-женски. Как жокеи на бегах… Нет, не одобряю. (Она поворачивается, тряхнув юбками, и направляется к двери.) А о Перикле и афинских философах я ничего не знаю. Могу уделить им часок. В гостиной, после купания. В семь часов. Захватите какую-нибудь книгу. (Выходит.)
Септимус берет свои письма и сжигает их на спиртовке.
Сцена седьмая
Валентайн и Хлоя у стола. Гас тоже в комнате. В руках у Хлои две субботние газеты. Она в будничном платье эпохи Регентства, [30] без головного убора.
Валентайн печатает на портативном компьютере. На нем тоже костюм в стиле Регентства, довольно неряшливый.
Вся эта одежда, очевидно, извлечена из огромной плетеной корзины с крышкой. Гас продолжает рыться в ней, подыскивая одежду для себя. Находит пальто эпохи Регентства, примеривает.
На столе появились два геометрических тела, пирамида и конус, высотой в полметра; такие обычно используют на уроках рисования. Еще на столе горшок с карликовыми далиями — на современные далии они не похожи.
Хлоя (читает). "Даже в Аркадии. Секс, литература и смерть в Сидли-парке". Рядом — портрет Байрона.
Валентайн. Почему не Бернарда?
Хлоя (читает). "Байрон дрался на дуэли, оказавшейся роковой, — утверждает ученый…" Валентайн, первая до этого додумалась?
Валентайн. Нет.
Хлоя. Но я же еще ничего не объяснила. Слушай! Будущее запрограммировано, как компьютер. Правильно?
Валентайн. Да, если принять теорию о детерминированной Вселенной.
Хлоя. Вот видишь! А все почему? Потому что все — включая нас с тобой состоит из атомов. Атомы прыгают, катаются, стукаются друг об друга, как бильярдные шары.
Валентайн. Верно. Еще в двадцатых годах прошлого века один ученый — не помню имени — утверждал, что, опираясь на законы Ньютона, можно предсказывать будущее. Естественно, для этого нужен компьютер — огромный, как сама Вселенная. Но формула, так или иначе, существует.
Хлоя. Но она не срабатывает! Ведь правда же? Согласись! Не срабатывает!!!
Валентайн. Согласен. Расчеты неверны.
Хлоя. Расчеты ни при чем. Все из-за секса.
Валентайн. Да ну?
Хлоя. Я уверена. Хотя — спору нет, Вселенная детерминирована, Ньютон был прав; вернее, она пытается соответствовать его законам, но все время сбоит. Буксует. А причина одна-единственная: люди любят не тех, кого надо. Поэтому сбиваются все планы и искажается картинка будущего.
Валентайн. Хм… Притяжение, которое Ньютон сбросил со счетов?… Одно яблоко трахнуло его по башке, а другое подкинул змей-искуситель?… Да. (Пауза.) Пожалуй, ты додумалась до этого первая.
Входит Ханна с бульварной газеткой и кружкой чая.
Ханна. Как вам такой заголовочек? "Блудливый Байрон убил поэта".
Хлоя (довольно). Давай скорей почитаем!
Ханна отдает ей газету; улыбается Гасу.
Валентайн. Смотри, какая огласка! Как они только разнюхали?
Ханна. Не будь наивным. (Хлое.) Эту газетку твой папа просил вернуть.
Хлоя. Ладно, ладно.
Ханна. Вот идиот.
Хлоя. Ты просто завидуешь. По-моему, он великолепен. (Встает, направляется к выходу. Обращается к Гасу.) Клевый костюмчик. Только не с кроссовками. Пойдем, одолжу тебе пару туфель без каблука. По стилю как раз подойдут.
Ханна. Привет, Гас. Вы все так романтично нарядились.
Гас идет за Хлоей. Неуверенно улыбается Ханне.
Хлоя (напористо). Ну, ты идешь?
Она придерживает дверь для Гаса и выходит следом за ним.
Но шлейф ее неодобрения остается в комнате.
Ханна. Главное — уметь вовремя начихать на мнение молодежи. (Снова обращается к газетам.)
Валентайн (с тревогой). Надеюсь, она не влюбилась в Бернарда?
Ханна. За Хлою не беспокойся. Уже не маленькая, имеет право и ножки раздвинуть. Ага, "Байрон дрался на дуэли, оказавшейся роковой, утверждает ученый". (Повторяет скептически.) "Утверждает ученый".
Валентайн. Возможно, все это — чистая правда.
Ханна. Чистая? А как ты поставишь пробу? Пусть будет хотя бы не грязная ложь.
Валентайн (довольно). Все как у нас в науке.
Ханна. Если Бернард ухитрится пускать пыль в глаза до самой смерти — его счастье.
Валентайн. Ну точь-в-точь как в науке. Только страх перед судом потомков…
Ханна. Не думаю, что это так затянется.
Валентайн. …А потом загробная жизнь. И кому-то она принесет немало разочарований. "А, Бернард Солоуэй! Познакомьтесь с лордом Байроном". Рай небесный!
Ханна. Валентайн, неужели ты веришь в загробную жизнь?
Валентайн. Похоже, тебе наконец удастся меня огорчить.
Ханна. Огорчить? Чем же?
Валентайн. Спором о науке и религии.
Ханна. А я не спорю… Кто, что, с кем… Скукотища.
Валентайн. Ханна! Невеста. Сжалься. Давай заключим пробный брак! А утром его расторгнем.
Ханна (развеселившись). Таких предложений мне еще никто не делал.
Валентайн (с интересом). А других — много было?
Ханна. Все тебе расскажи…
Валентайн. А что в этом плохого? Твоя сдержанность — на самом деле зажатость. Она — от привычки, причем дурной. Нервы ни к черту.
Ханна. Мне выйти?
Валентайн. Кто ничего не дает, ничего и не получает.
Ханна. Я ни о чем не прошу.
Валентайн. Останься.
Валентайн возвращается к работе. Ханна устраивается на «своем» конце стола; перед ней небольшие, карманного формата тетради — "садовые книги" леди Крум.
Ханна. Ты чем занимаешься? Вэл?!
Валентайн. Множеством точек на комплексной плоскости, полученных в результате…
Ханна. Это дичь?
Валентайн. Дичь. Черт бы ее побрал.
Ханна. Не бросай эту работу. Не сдавайся.
Валентайн. Почему? Разве ты не согласна с Бернардом?
Ханна. А, ты об этом… На самом деле тривиально и незначительно все: твоя дичь, мой отшельник, Байрон, который так занимает Бернарда. Цель, в сущности, ничто. И возвышает нас не цель, а сама жажда познания. Иначе мы покинем сей мир так же тихо, как пришли. Поэтому я и говорю, что в загробную жизнь ты верить не смеешь. Верь во что хочешь: в Бога, в отделение души от тела, в высший дух, в ангелов, если угодно, — но только не в эту великую сходку, на которой все наконец встретятся и все обсудят. Если ответы в конце книги, я еще подожду. И то это ужасно нудно. Уж лучше бороться — хотя поражение неотвратимо и необратимо. (Смотрит из-за плеча Валентайна на экран компьютера.) Ого!.. Красиво!
Валентайн. Закат семейства Каверли.
Ханна. Закат Каверли? Господи, Валентайн!
Валентайн. Дай-ка пальчик. (Несколько раз нажимает ее пальцем на клавишу.) Видишь? Островки совершенного порядка в океане праха. Формы, возникающие из ничего. Снова и снова. Каждая картинка — увеличенный фрагмент предыдущей. И так далее. До бесконечности. Здорово, правда?
Ханна. Это что-то важное? Это серьезно?
Валентайн. Интересно. Можно публиковать.
Ханна. Поздравляю!
Валентайн. Не меня. Томасину. Я просто прогнал ее уравнения через компьютер — в миллион, в несколько миллионов раз дальше, чем успела она со своим карандашиком. (Достает из старой папки тетрадку Томасины и передает Ханне.)
Слышатся звуки рояля.
Спасибо, можешь забрать.
Ханна. И все-таки — что это означает?
Валентайн. Не то, чего ты ждешь.
Ханна. Почему?
Валентайн. Ну, во-первых, она бы прославилась при жизни.
Ханна. Не успела. Она умерла слишком рано.
Валентайн. Умерла?
Ханна. Сгорела заживо.
Валентайн (осознав). Ах, так это девушка, погибшая в огне!
Ханна. Пожар вспыхнул ночью, накануне ее семнадцатилетия. На фасаде видно — не хватает мансардного окна. Там, под самой крышей, была ее комната. В парке — памятник.
Валентайн (раздраженно). Я знаю. Это мой дом. (Валентайн снова поворачивается к компьютеру.)
Ханна возвращается на свое место. Листает учебник математики.
Ханна. Вэл, а ведь Септимус был ее учителем. И они вместе могли…
Валентайн. Занимайся своим делом.
Пауза. Два исследователя за работой.
Пятнадцатилетний лорд Огастес, в одежде 1812 года, врывается в дверь, что напротив музыкальной комнаты. Смеется. Ныряет под стол. Его преследует разгневанная шестнадцатилетняя Томасина. Она немедленно определяет, где Огастес.
Томасина. Ты же клялся! Ты крест на сердце клал!
Огастес выбирается из-под стола. Томасина снова бросается в погоню вокруг стола.
Огастес. Я маменьке скажу! Все маменьке скажу!
Томасина. Какая же ты дрянь!
Она хватает Огастеса в тот миг, когда в комнату входит Септимус с книгой, графинчиком, бокалом и папкой с бумагами.
Септимус. Тише! Что случилось! Милорд! Прошу всех успокоиться.
Томасина и Огастес расцепляются.
Благодарю вас. (Проходит к своему месту за столом. Наливает себе бокал вина.)
Огастес. А, добрый день, господин Ходж!
На губах его ухмылка. Томасина принимается прилежно рисовать пирамиду и конус.
Септимус открывает папку.
Септимус. Не составите ли нам сегодня компанию, лорд Огастес? У нас урок рисования.
Огастес. Я рисую лучше всех в Итоне, господин Ходж. Но мы предпочитаем обнаженную натуру.
Септимус. Что ж, рисуйте по памяти.
Томасина. Какая гадость!
Септимус. Прошу тишины.
Он достает из папки проверенную тетрадь Томасины и бросает ей через стол.
Она ловит, открывает.
Томасина. Никаких отметок?! Тебе не понравилось кроличье уравнение?
Септимус. Не усматриваю связи с кроликами.
Томасина. Они же поедают собственное потомство.
Септимус (после паузы). Я сразу не понял. (Протягивает руку.)
Томасина (возвращая ему тетрадь). Дальше сделать — просто места не хватило.
Септимус и Ханна листают удвоенные временем страницы.
Огастес вяло рисует геометрические тела.
Ханна. Ты хочешь сказать, что мир все-таки спасен?
Валентайн. Нет. Мир по-прежнему обречен. Но если он зарождался именно так, то, возможно, и следующий мир возникнет по этому образцу.
Ханна. Из доброй английской алгебры?
Септимус. И так — до бесконечности, нуля или полного абсурда.
Томасина. Нет. Если отбросить отрицательные корни, все снова обретает смысл.
Септимус перелистывает страницы. Томасина начинает рисовать геометрические тела.
Ханна закрывает учебник и переключается на "садовые книги".
Валентайн. А чай-то стынет.
Ханна. Я не пью горячий.
Валентайн (не слушая ее). Нет, ты вдумайся. Твой чай стынет сам по себе. А нагреваться сам по себе не может. Странно, правда?
Ханна. Нет.
Валентайн. Не спорь. Конечно, странно. Только от горячего к холодному. Улица с односторонним движением. Чай будет стынуть и стынуть — до комнатной температуры. Так происходит везде и всюду. Солнце и звезды тоже остынут. Не так быстро, как чай, но в конце концов все на свете придет к комнатной температуре. Во времена твоего отшельника этого не понимал никто. Но — ладно, допустим, что в тысяча восемьсот лохматом году этот полоумный действительно разбирался в термодинамике — единственный во всем мире. Даром что жил затворником в дербиширской глухомани.
Ханна. Он — выпускник Кембриджа. Ученый.
Валентайн. Да хоть десять раз. Спорить не буду. А девчонка была его ученицей, ученицей гениального наставника.
Ханна. Или наоборот.
Валентайн. Как угодно. Главное — суть. А до сути они докопаться не могли! Как уж он спасал мир с помощью доброй английской алгебры — не знаю. Но только не так.
Ханна. Почему? Потому что у них не было калькулятора?
Валентайн. Нет. Да. Потому что существует определенный порядок, ход событий. Нельзя открыть дверь несуществующего дома.
Ханна. На то и гений.
Валентайн. Увы — это гений безумцев и поэтов.
Пауза.
Ханна.
Я видел Сон, не все в нем было сном.
Погасло солнце яркое, и звезды
Без света, без путей в пространстве вечном
Блуждали, и замерзшая земля
Кружилась слепо в темноте безлунной. [31]
Валентайн. Твои стихи?
Ханна. Байрон.
Пауза. Снова — ученые за работой.
Томасина. Септимус, как ты думаешь, я выйду замуж за лорда Байрона?
Огастес. Кто еще такой?
Томасина. Автор "Паломничества Чайльд Гарольда". А Чайльд Гарольд — самый поэтичный, самый возвышенный и самый храбрый герой. А еще — самый современный и самый красивый, потому что для нас, тех, кто знаком с автором, Чайльд — это сам Байрон. Ну же, Септимус?!
Септимус (сосредоточен на другом). Нет. (Он убирает тетрадь Томасины в папку и берется за свою книгу.)
Томасина. Почему?
Септимус. Во-первых, Байрон даже не помнит о вашем существовании.
Томасина. Но, когда он был в Сидли-парке, мы обменивались многозначительными взглядами. Странно, почему он до сих пор не объявился, ведь уже год, как он вернулся из своих странствий.
Септимус. Короче, миледи, это маловероятно.
Огастес. Ах, этот лорд Байрон! Помню. Он присвоил моего зайца, хот я выстрелил первым. А он заявил, будто я промахнулся. Большой шутник. Но на тебе, Томсик, он конечно, не женится. Он ведь не слепой, а только хромой…
Септимус. Все, господа, тихо. Мертвая тишина до без четверти двенадцать. Нельзя непрерывно отвлекать наставника. Это невыносимо.
Огастес. Вы — не мой наставник. Я пришел к вам на урок по собственной воле.
Септимус. На всякую волю есть ньютонов детерминизм, милорд.
Томасина смеется — собственно, фраза для нее и сказана.
Огастес злится, чувствуя себя лишним.
Огастес. Ваш покой меня нисколько не волнует. Раскомандовался тут!
Томасина (предостерегающе). Огастес!
Септимус. Я не командую, милорд. Я вдохновляю. Я благоговею перед Просвещенностью и тем самым вдохновляю учеников на умножение познаний, посредством которых они приблизятся к Богу. За лучший конус и пирамиду, нарисованные в полной тишине и представленные не ранее чем без четверти двенадцать, полагается награда — шиллинг.
Огастес. Сэр, вам не купить мое молчание! Я знаю тайну, которая стоит куда дороже. (Отбросив альбом и карандаш, он с достоинством покидает комнату. Захлопывает дверь.)
Пауза. Септимус вопросительно смотрит на Томасину.
Томасина. Я рассказала ему, что ты меня поцеловал. Но он не проговорится.
Септимус. Я? Целовал вас? Когда?
Томасина. Вчера!
Септимус. Как?!.
Томасина. Как? В губы!
Септимус. Где?
Томасина. В эрмитаже, Септимус!
Септимус. В губы в эрмитаже! Ах, вот вы о чем! Разве это поцелуй? Ни на шиллинг, ни на полшиллинга не тянет. Я о нем уж и позабыл совсем.
Томасина. Какой ты жестокий! Ты что — и уговор наш позабыл?
Септимус. Боже милостивый! Какой уговор?
Томасина. Ты учишь меня танцевать вальс! Подписано и скреплено поцелуем. А следующий поцелуй — когда я буду танцевать, как маменька.
Септимус. А, ну да, ну да. Мы, бывало, вальсировали в Лондоне ночи напролет.
Томасина. Септимус! Я непременно должна научиться! Иначе все меня будут презирать. Вальс — самый модный, самый веселый и самый дерзкий танец! Лучшее, что изобрели в Германии.
Септимус. Ладно, оставим немцам вальс. Главное, что дифференциальное исчисление открыл Ньютон, а не Лейбниц.
Томасина. Маменька привезла из города целый сборник вальсов, они будут играть с князем Зелинским.
Септимус. К чему напоминать, сколь печальна моя участь? Князь так немилосердно колотит по клавишам «Бродвуда и его сыновей» — я даже читать вынужден на счет три.
Томасина. А что ты читаешь?
Септимус. Эта статья получила приз Парижской научной академии. Автор заслуживает вашего благосклонного внимания, поскольку вы — апологет его идей.
Томасина. О чем он пишет? О вальсе?
Септимус. Да. Он составил уравнение, которое описывает распространение теплоты в твердых телах. А пока составлял, впал в ересь, поскольку обнаружил природное противоречие законам сэра Исаака Ньютона.
Томасина. Ого! Он оспаривает детерминизм?
Септимус. Нет!.. А впрочем… Пожалуй. Он показывает, что атомы двигаются не по Ньютону.
Томасина переключается — с характерной для нее легкостью — и спешит взять книгу в руки.
Томасина. Дай-ка… Ой! На французском?
Септимус. Представьте. Париж — столица Франции.
Томасина. Покажи, откуда читать.
Он забирает книгу и находит нужную страницу.
Тем временем музыка за стеной становится все более громкой и страстной.
В четыре руки заиграли. Маменька влюблена в князя.
Септимус. Это в Польше он князь. А в Дербишире — фортепьянный настройщик.
Томасина уже взяла книгу и погрузилась в чтение. Музыка достигает бурного экстаза и вдруг обрывается — на полузвуке. В соседней комнате воцаряется настолько выразительная тишина, что Септимус невольно смотрит на дверь. Томасина ничего не замечает. Тишина позволяет нам расслышать отдаленный стук и гул парового двигателя — о нем пойдет речь позже. Вскоре из музыкальной комнаты появляется леди Крум. То, что класс не пуст, для нее неприятная неожиданность. Однако она быстро овладевает собой. Плотно закрывает дверь и остается: понаблюдать равнодушно, праздно и тихо, не прерывая урока. Завидев ее, Септимус встает, но она кивком усаживает его обратно.
Хлоя, в платье эпохи Регентства, входит из комнаты, что напротив музыкальной. Видит Валентайна и Ханну, но, не обращая на них внимания, направляется к музыкальной комнате.
Хлоя. А где Гас?
Валентайн. Не знаю.
Хлоя скрывается за дверью.
Леди Крум (раздраженно). Ох! Опять этот Ноукс со своей паровой машиной!
Она выходит в сад через стеклянные двери.
Хлоя возвращается в комнату.
Хлоя. Черт побери!
Леди Крум (кричит). Господин Ноукс!
Валентайн. Он недавно был здесь.
Леди Крум. Эй! Эгей!
Хлоя. Сейчас будут фотографировать. Он одет?
Ханна. А Бернард уже приехал?
Хлоя. Опаздывает.
Звуки фортепьяно слышатся снова, но их перекрывает стук парового двигателя. Леди Крум входит обратно в комнату. Хлоя выходит в сад.
Кричит.
Гас!
Леди Крум. Удивляюсь вашему терпению, господин Ходж! Заниматься под такой аккомпанемент! Сочувствую.
Возвращается Хлоя.
Валентайн (встава с места). Перестань всеми командовать.
Леди Крум. Нестерпимый шум!
Валентайн. Фотограф подождет.
Он ворчит, но все же идет за Хлоей — в комнату, откуда она вошла вначале.
Дверь за ними закрывается. Ханна погружена в свои размышления.
В тишине громко и ритмично стучит паровой двигатель.
Леди Крум. Нескончаемо! Тупо! Монотонно! Я с ума схожу! Придется вернуться в город.
Септимус. Ваша светлость может остаться здесь. А князь Зелинский пусть возвращается в город и не докучает вам своей музыкой.
Леди Крум. Да я о паровой машине Ноукса! (Понизив голос, Септимусу.) Вы что же — дуетесь? И дочь, чего доброго, научите угрюмству? Не потерплю.
Томасина (не вслушиваясь). Что, маменька?
Томасина по-прежнему погружена в чтение. Леди Крум прикрывает стеклянную дверь.
Шум двигателя стихает.
Ханна захлопывает одну из "садовых книг", открывает следующую. Изредка делает пометки в блокноте.
Музыка смолкает.
Леди Крум (Томасине). И чем мы сегодня занимаемся? (Пауза.) Ясно, что не хорошими манерами.
Септимус. Мы рисуем.
Леди Крум (бросает взгляд на работу Томасины). Геометрия. Одобряю.
Септимус. Одобрение вашей светлости — моя главная и неизменная цель.
Леди Крум. Не отчаивайтесь, мой друг. Старайтесь. (Нетерпение гонит ее к окну.) Где же Ноукс? Все-таки Дар Браун был воистину дар, а Ноукс — настоящая бездарь!!! (Раздраженно выглядывает.) А-а, теперь он ищет свою шляпу. Больше ему перед дамой и снять нечего. (Возвращается к столу, дотрагивается до горшка с далиями.)
Ханна сидит, откинувшись на стуле. Она поглощена чтением "садовой книги".
Леди Крум. За далии, что прислала вдова, можно простить даже женитьбу брата. Слава Богу, обезьяна укусила мужа, а не жену. Во-первых, несчастное животное непременно бы отравилось. А во-вторых, мы теперь единственные в королевстве обладатели далий.
Ханна встает, продолжая читать.
Я послала одну далию Чатсвортам. Герцогиня была в восторге. Когда я приехала с визитом в Девонширский дом, она рассыпалась в благодарностях. Кстати, ваш друг обретается там в качестве придворного поэта.
Ханна выходит за дверь, за которой скрылись Валентайн и Хлоя.
Томасина хлопает книгой об стол.
Томасина. Я же говорила! Ньютон рассчитывал, что наши атомы покатятся от рождения к смерти прямиком, согласно законам движения. Ан нет! Я знала, что детерминизм несовершенен, он же прет напролом! И, похоже, этот господин нашел причину.
Леди Крум. Причину чего?
Томасина. Поведения нагретых тел.
Леди Крум. Это геометрия?
Томасина. Это? Нет. Я презираю геометрию. (Дотрагивается до далий и добавляет — почти про себя.) Госпожа Чейтер тоже знает, как распаляются тела. Она может опровергнуть Ньютона в два счета.
Септимус. Гоббс утверждает в «Левиафане», что геометрия — единственная наука, которую Господь с радостью дал человечеству.
Леди Крум. И что он имел в виду?
Септимус. Господин Гоббс или Господь?
Леди Крум. Я не поняла ни одного, ни другого.
Томасина. К черту Гоббса! Горы — это не пирамиды, а деревья — не конусы. Господь, наверно, любит только архитектуру да артиллерийскую пальбу — иначе дал бы нам еще какую-нибудь геометрию, не евклидову. Она ведь существует другая геометрия. И я ее открою, уже открываю — методом проб и ошибок. Верно, Септимус?
Септимус. О да, миледи. Весь пыл расходуется пока на пробы и ошибки. Очень верно сказано.
Леди Крум. Сколько тебе стукнуло сегодня?
Томасина. Шестнадцать лет и одиннадцать месяцев, маменька. И еще три недели.
Леди Крум. Шестнадцать лет и одиннадцать месяцев. Надо побыстрее выдать тебя замуж, иначе останешься старой девой — от избытка образованности.
Томасина. Я выйду замуж за лорда Байрона.
Леди Крум. Вот мужлан! Не удосужился меня известить!
Томасина. Ты с ним говорила?
Леди Крум. Разумеется, нет.
Томасина. Где ты его видела?
Леди Крум (с некоторой горечью). Везде.
Томасина. А ты, Септимус?
Септимус. В Королевской академии, куда я имел честь сопровождать вашу маменьку и князя Зелинского.
Томасина. Что делал лорд Байрон?
Леди Крум. Позировал.
Септимус (тактично). В стенах Академии его рисовал профессор живописи, господин… Фюзели.
Леди Крум. Позы были самые разные. Запечатлеть удалось далеко не все. А спутница Байрона вообще опрокинула все устои Академии. У них принято, чтобы дамы-зрительницы тело прикрывали, а модели открывали. А она была чересчур… одета. Ладно. Все! Кончено! Пусть катится ко всем чертям и Каролинам!.. А тут еще Ноукс! Ведет себя в саду, точно слон в посудной лавке.
Входит Ноукс.
Томасина. Император Нерегулярных парков!
Она принимается чертить график, который окажется третьим предметом в папке, дожившей до наших дней.
Леди Крум. Господин Ноукс!
Ноукс. Ваше сиятельство…
Леди Крум. Что вы со мной делаете?
Ноукс. Все идет превосходно, уверяю вас. Медленнее, чем намечалось, но клянусь — плотину починят в течение месяца.
Леди Крум (бьет кулаком по столу). Тихо!
В тишине слышен только стук парового двигателя.
Слышите, господин Ноукс?
Ноукс (довольный и гордый). Усовершенствованный паровой насос единственный в Англии.
Леди Крум. Вот именно! Если б такая штука была у каждого, что ж… Я бы приняла это зло как неизбежное, без жалоб и упреков. Но терпеть единственный на всю Англию усовершенствованный паровой насос! Нет, сэр, я этого не вынесу!
Ноукс. Миледи…
Леди Крум. А главное, ради чего?! От моего озера осталась заболоченная яма. Зачем — непонятно. Может, вы хотите собрать на этом болоте бекасов и вальдшнепов из окрестных графств, да перестрелять всех до единого? Вы нарисовали лес, а на деле? Жалкая плантация! И листва у вас грязная! И водопад — жидкая грязь. А гора — просто грязный карьерный отвал, из которого вы берете грязь дл ваших грязных нужд. (Указывает в окно.) А там что за коровник?
Ноукс. Эрмитаж, миледи. Иными словами: скит, приют отшельника.
Леди Крум. Нет, коровник!
Ноукс. Мадам, уверяю вас, домик получится вполне удобный. Мы отвели подземные воды, положили фундамент, там будут две комнаты, чулан под скатом крыши, каменный камин с дымоходом…
Леди Крум. И для кого все это?
Ноукс. Как? Для отшельника.
Леди Крум. Ну и где он?
Ноукс. Простите, не понял…
Леди Крум. Какое право вы имеете строить эрмитаж без отшельника?
Ноукс. Но, мадам!..
Леди Крум. Не спорьте, господин Ноукс. Если я заказываю фонтан, подразумевается, что в нем будет вода. Итак. Какими отшельниками вы располагаете?
Ноукс. У меня их нет, мадам…
Леди Крум. Нет?! А у меня нет слов!
Ноукс. Отшельник найдется, мадам! Можно дать объявление.
Леди Крум. Объявление?
Ноукс. Ну да. В газету.
Леди Крум. Если отшельник читает газеты, на него нельзя положиться.
Ноукс. Не знаю, что и делать, миледи.
Септимус. А место для пианино там есть?
Ноукс (обескураженно). Дл пианино?
Леди Крум. Нет, господин Ходж, так не годится. Мы вам мешаем. Учебное время уходит впустую. (Ноуксу.) Пойдемте отсюда, сэр!
Томасина. Господин Ноукс! Печальные новости из Парижа!
Ноукс. Про императора Наполеона?
Томасина. Нет. (Вырывает из альбома лист с графиком.) Это касается вашего парового насоса. Усовершенствуйте его сколько влезет — ваших затрат вам все равно не покрыть. Наибольшая отдача: одиннадцать пенсов на затраченные двенадцать. А оставшуюся монетку — вот этому автору.
Она передает Септимусу график. Тот пристально его рассматривает.
Ноукс (опять весьма озадаченно). Спасибо, миледи. (Выходит в сад.)
Леди Крум (Септимусу). Вы-то хоть ее понимаете?
Септимус. Нет.
Леди Крум. Тогда с учебой покончено. Я вышла замуж в семнадцать лет. Ce soir il faut qu'on parle franзais, je te demande, Томасина, из уважения к князю. И надень, пожалуйста, синее бархатное платье. Я пришлю Бриггcа уложить тебе волосы. Шестнадцать лет и одиннадцать месяцев… (Идет вслед за Ноуксом в сад.)
Томасина. Лорд Байрон был с дамой?
Септимус. Да.
Томасина. Хм!
Септимус забирает у Томасины свою книгу. Одновременно листает книгу, изучает график и рассеянно поглаживает черепашку. Томасина берет карандаш и бумагу и начинает рисовать портрет Септимуса с Плавтом.
Септимус. Почему из этого следует, что двигатель Ноукса вырабатывает одиннадцать пенсов на затраченный шиллинг? Где это сказано?
Томасина. Нигде. Я попутно сообразила.
Септимус. Автора не особенно интересует детерминизм…
Томасина. А… Ну да, правильно. Ньютоновским уравнениям все равно, куда движется тело — хоть вспять. А теплота так не умеет. Поэтому насос господина Ноукса не может снабжать энергией сам себя.
Септимус. Это всем известно.
Томасина. Да, Септимус, известно. Про двигатели и насосы.
Септимус (после паузы; смотрит на часы). Без четверти двенадцать. На этой неделе вместо письменной работы дайте толкование вашего графика.
Томасина. Я не смогу. Не справлюсь с математикой.
Септимус. Можно без математики.
Томасина все это время рисовала. Теперь она выдирает лист из альбома и отдает Септимусу.
Томасина. Держи. Я нарисовала тебя с Плавтом.
Септимус (смотрит на рисунок). Необыкновенное сходство. Особенно Плавт. Как живой.
Томасина смеется и выходит из комнаты.
У двери в сад появляется Огастес. Он держится несколько застенчиво. Септимус складывает бумаги и поначалу его не замечает.
Огастес. Сэр…
Септимус. Милорд?…
Огастес. Я обидел вас, сэр. Простите.
Септимус. Милорд, я не обижен, но — рад, что вы извинились.
Огастес. Я хотел спросить, господин Ходж… (Пауза.) Ведь Септимус по-латыни «седьмой». Вы были седьмым в семье? Наверно, у вас есть старший брат?
Септимус. Да, милорд. Он живет в Лондоне. Редактор газеты "Забавы Пиккадилли". (Пауза.) Вы это хотели спросить?
Огастес явно чем-то смущен. Принимается разглядывать портрет Септимуса.
Огастес. Нет… Не только… А это вы?… Можно, я возьму?
Септимус согласно кивает.
Есть такие вещи… Друзей не спросишь, неловко. О карнальном… Сестра рассказала мне… У нее в голове такое! Я даже повторить не могу, честное слово.
Септимус. В таком случае не повторяйте. Пойдемте-ка прогуляемся до обеда, как раз успеем обойти парк. Я вам все объясню: дело-то простое, обыкновенное. Ну а вы уж потом займетесь просвещением сестры, договорились?
Снаружи доносится шум и громкий, взволнованный голос Бернарда.
Бернард (еще за дверью). Нет! Нет! Нет же, черт побери!!!
Огастес. Спасибо, господин Ходж. По рукам. (Прихватив рисунок, выходит в сад вместе с Септимусом.)
Появляется Бернард — из той двери, в которую вышла Ханна. Вместе с ним входит Валентайн.
Он оставляет дверь открытой, и вскоре появляется Ханна с "садовой книгой" в руках.
Бернард. Нет! Не может быть! Нет!
Ханна. Мне очень жаль, Бернард.
Бернард. Я облажался? Однозначно? И все из-за какой-то далии? Скажи, Валентайн. Скажи честно! Я облажался?
Валентайн. Да.
Бернард. Черт!.. И двух мнений быть не может?
Ханна. Боюсь, что нет.
Бернард. Не верю. Покажи, где это сказано. Хочу увидеть своими глазами. Нет… Лучше прочитай. Нет, подожди… (Подсаживается к столу. Готовится слушать, словно слушанье — это некое замысловатое восточное искусство.) Вот. Читай.
Ханна (читает). "Первое октября 1810 года. Сегодня под руководством господина Ноукса на южной лужайке вырыли партер для цветника, который обещает в следующем году радовать глаз и быть единственным утешением на фоне второго и третьего планов, которые устроены в так называемом живописном стиле и являют собой сущую катастрофу. Дали разрастается в теплице с необыкновенной быстротой, путешествие через океан пошло ей только на пользу. Капитан Брайс назвал ее «Любовь» — по имени своей невесты. На самом деле называть надо было в честь ее мужа. Сам-то он нашел приют в земле Вест-Индии, поменявшись местами с далией и променяв светлый день на вечную ночь".
Пауза.
Бернард. Чересчур витиевато. Что это значит?
Ханна (терпеливо). Что Эзра Чейтер, связанный с поместьем Сидли-парк, это тот самый Чейтер-ботаник, который описал карликовую далию на Мартинике в 1810 году и умер там от укуса обезьяны.
Бернард (взрывается). Чейтер был не ботаник, а поэт!
Ханна. Он был разом и плохой ботаник, и плохой поэт.
Валентайн. А что тут страшного? Ну, ботаник…
Бернард. Это конец! Я же выступал по телевизору! В программе "Во время завтрака"!
Валентайн. Это даже не означает, что Байрон не дрался на дуэли. Просто Чейтер не был убит.
Бернард. Думаешь, меня пригласили бы на «Завтрак», если б Байрон промахнулся?!
Ханна. Успокойся, Бернард. Валентайн прав.
Бернард (хватаясь за соломинку). Ты полагаешь? Ну конечно! Рецензии-то в «Пиккадилли» были! Две абсолютно неизвестные рецензии Байрона! И строки, которые он приписал в "Английских бардов". Я внес весомый вклад!
Ханна (тактично). Возможно. Вполне правдоподобно.
Бернард. Правдоподобно?! К дьяволу! Не правдоподобно, а ясно как дважды два. Я доказал, что Байрон был здесь. Убил зайца. И написал эти строки. Жаль только, сделал основной упор на дуэли и смерти Чейтера. Почему вы меня не остановили?! Это же выплывет… Ошибка… Превратное толкование собственного открытия… Как ты думаешь, неужели какой-нибудь педант-ботаник спустит цепных псов? И когда?
Ханна. Послезавтра. Письмо в "Таймс".
Бернард. Ты?…
Ханна. Работа грязная, но кто-то же должен марать руки.
Бернард. Дорогая. Прости. Ханна…
Ханна. У тебя своё открытие, у меня — своё.
Бернард. Ханна.
Ханна. Бернард.
Бернард. Ханна.
Ханна. Да заткнись ты! Все будет сухо, скромно, без малейшего злорадства. А может, пусть лучше напишет какой-нибудь собрат-байронист?
Бернард (с жаром). Ни в коем случае!!!
Ханна. А потом, в твоем письме в «Таймс», ты…
Бернард. В моем письме?
Ханна. Ну, разумеется. Надо же поздравить коллегу. Достойно, доброжелательно. На языке, принятом в научных кругах.
Бернард. Дерьмо хлебать…
Ханна. Считай, что это шаг вперед в изучении далий.
Из сада вбегает Хлоя.
Хлоя. Почему вы не идете?! Бернард? Ты еще не одет! Давно приехал?
Бернард смотрит на нее, потом на Валентайна и впервые осознает, что Валентайн в необычном костюме.
Бернард. Зачем ты так вырядился?
Хлоя. Быстрее же! (Принимается рыться в корзине, подыскивая одежду для Бернарда.) Надевай что понравится. Нас всех сейчас будут фотографировать. Кроме Ханны.
Ханна. Я приду посмотреть.
Валентайн и Хлоя помогают Бернарду облачиться в камзол, прилаживают кружевной воротник.
Хлоя (Ханне). Мама спрашивает, нет ли у тебя теодолита.
Валентайн. Хлоюшка, а ты-то у нас сегодня кто? Пастушка?
Хлоя. Джейн Остин!
Валентайн. Как же я сразу не понял!
Ханна (Хлое). Теодолит? Он в эрмитаже.
Бернард. Разве уже пора? Для чего будут фотографировать?
Хлоя. Как всегда, дл местной газеты. Они всегда приходят к началу бала и хотят, чтоб в кадр влезли все. Гас просто великолепен…
Бернард (с отвращением). В газету! (Выхватывает из корзины подобие епископской митры и натягивает на уши и лицо, закрывая его почти целиком. Приглушенно.) Я готов!
Вслепую идет следом за Валентайном и Хлоей. За ними выходит Ханна.
Освещение меняется. Вечер. На улице зажигаются бумажные фонарики. Из соседней комнаты доносятся звуки рояля.
Входит Септимус с масляной лампой в руках. Еще он несет учебник математики и записи Томасины, сделанные на отдельных листах. Усаживается к столу читать. За окнами, несмотря на фонарики, почти темно.
Входит Томасина со свечой — босиком, в ночной сорочке. Вид у нее таинственный и возбужденный.
Септимус. Миледи! Что случилось!
Томасина. Септимус! Шш-шш! (Тихонько прикрывает дверь.) Ну наконец мы улучили минуту!
Септимус. Господи, для чего?
Она задувает свечу, ставит подсвечник на стол.
Томасина. Не разыгрывай святую невинность. Мне завтра семнадцать лет! (Целует Септимуса в губы.) Ну вот!
Септимус. О Господи!
Томасина. Теперь показывай, я заплатила вперед.
Септимус (поняв наконец в чем дело). Ох!..
Томасина. И князь играет для нас как по заказу! Нельзя не уметь танцевать вальс в семнадцать лет.
Септимус. Но ваша маменька…
Томасина. Упадет в обморок! А мы будем танцевать, пока она не очнется. Весь дом спит. Я сверху услышала музыку. Ну, Септимус, миленький, поучи меня!
Септимус. Тише! Сейчас не могу!
Томасина. Можешь, можешь! Только помни: я босиком, не отдави мне ноги.
Септимус. Не могу, потому что это вовсе не вальс.
Томасина. Разве?
Септимус. И темп не тот.
Томасина. Тогда подождем, пока он заиграет побыстрее.
Септимус. Миледи…
Томасина. Господин Ходж! (Она ставит стул подле него, усаживается и заглядывает ему через плечо.) Ты читаешь мою работу? Здесь? Почему ты так засиделся?
Септимус. Берегу свечи.
Томасина. А зачем тебе мой старый учебник?
Септимус. Он теперь снова мой. Вы напрасно писали на полях.
Она берет учебник, смотрит на открытую страницу.
Томасина. Это была шутка.
Септимус. Шутка, которая сведет меня с ума. Как вы и обещали. Отодвиньтесь. Вы нас компрометируете.
Томасина встает и пересаживается на самый дальний стул.
Томасина. Если войдет маменька, я про вальс не скажу. Скажу только, что мы целовались.
Септимус. Та-ак! Или вы умолкаете, или идете в постель.
Томасина. Умолкаю.
Септимус наливает себе еще вина. Продолжает читать.
Музыка меняется. Из танцевального шатра доносится грохот современного рока. Видны фейерверки — далекие вспышки на фоне темного неба, вроде метеоритов.
Входит принарядившаяся Ханна. Впрочем, разница между ее будничной и праздничной одеждой невелика. Она закрывает за собой дверь и пересекает комнату, чтобы выйти в сад. Она уже у стеклянных дверей-окон, когда появляется Валентайн. В руке у него бокал вина.
Ханна. О, ты…
Но Валентайн пролетает мимо, целеустремленный и полупьяный.
Валентайн (Ханне). Осенило!
Он идет прямиком к столу, роется в куче бумаг, книг и различных предметов, коих накопились уже изрядное количество. Ханна, озадаченная его поведением, останавливается.
Он находит то, что искал. Это "график".
Септимус тем временем читает записи Томасины и тоже изучает график.
Септимус и Валентайн разглядывают удвоенный временем график.
Валентайн. Жар похоти, пыл страсти… Короче, теплота.
Ханна. Вэл, ты пьян?
Валентайн. Это график теплообменного процесса.
Септимус. Значит, все мы обречены!
Томасина (жизнерадостно). Да.
Валентайн. Как в паровом двигателе.
Ханна наливает из графинчика, принесенного Септимусом, в его же рюмку и чуть-чуть отпивает.
Математическую часть она не делала даже приблизительно, да и не могла. Она просто видела суть вещей, как на картинке.
Септимус. Это не наука. Это детские сказочки.
Томасина. А теперь? Похоже на вальс?
Септимус. Нет.
Все еще звучит современная музыка.
Валентайн. Или в кино.
Ханна. Что же она видела?
Валентайн. Что не всякий фильм можно показывать от конца к началу. С теплотой этот номер не проходит. Она не подчиняется законам Ньютона. Вот колебание маятника или падение мяча можно заснять и прокрутить пленку задом наперед — разницы никакой.
Ханна. Мяч всегда движется к Земле.
Валентайн. Для этого надо знать, где Земля. А с теплотой все иначе. Тело отдает свой жар и — конец. Допустим, разбиваешь мячом стекло…
Ханна. Ну?
Валентайн. Это тоже необратимо.
Ханна. Кто же спорит?
Валентайн. Но она поняла — почему. Можно собрать кусочки стекла, но не теплоту, которая выделилась в момент разбивания. Она улетучилась.
Септимус. Значит, Вселенную ждет гибель. Ледяная смерть. Господи.
Валентайн. Теплота смешалась с… миром. (Он обводит рукой комнату воздух, космос, Вселенную.)
Томасина. Так мы будем танцевать? Надо спешить!
Валентайн. И так же смешивается все, всегда, неизменно…
Септимус. По-моему, время еще есть.
Валентайн. Пока не кончится время. В этом смысл самого понятия "время".
Септимус. Когда будут раскрыты все тайны и утрачен последний смысл, мы останемся одни. На пустынном берегу.
Томасина. И будем танцевать. Ну а это вальс?
Септимус. Не вполне, но… (Встает.)
Томасина (вскакивая). Боже!
Септимус заключает ее в бережные объятия, и начинается урок вальсирования — под современную музыку из шатра.
Входит Бернард, в неубедительном костюме эпохи Регентства, с бутылкой в руках.
Бернард. Не обращайте на меня внимания… Я где-то оставил пиджак… (Направляется к плетеной корзине с одеждой.)
Валентайн. Вы уходите?
Бернард снимает маскарадный костюм. Остается в своих собственных брюках с заправленными в носки штанинами — и в рубашке.
Бернард. Боюсь, что да.
Ханна. Что случилось, Бернард?
Бернард. Дело личного свойства…
Валентайн. Мне выйти?
Бернард. Нет, ухожу я.
Валентайн и Ханна наблюдают, как Бернард сует руки в рукава пиджака, одергивает и поправляет одежду.
Септимус обнимает Томасину. Целует в губы. Урок вальсирования прерывается.
Она поднимает глаза. Он целует ее снова — всерьез. Она обвивает руками его шею.
Томасина. Септимус…
Септимус кладет палец ей на губы. Они снова танцуют, Томасина с запинкой, неумело.
Урок продолжается.
Из сада врывается Хлоя.
Хлоя. Я ее убью! Убью!!!
Бернард. Господи.
Валентайн. Хлоюшка! Что стряслось?
Хлоя (злобно). Мать!
Бернард (Валентайну). Ваша матушка застукала нас в этом… в эрмитаже.
Хлоя. Она подглядывала!
Бернард. Не думаю. Она искала теодолит.
Хлоя. Я поеду с тобой, Бернард.
Бернард. Ни за что.
Хлоя. Ты не берешь меня?
Бернард. Конечно, нет! Зачем? (Валентайну.) Прости.
Хлоя (со слезами гнева). Перед ним-то ты за что извиняешься?
Бернард. Перед тобой тоже. Простите все и каждый. Прости, Ханна… Прости, Гермиона… Прости, Байрон… Прости, прости, прости. Могу я теперь идти?
Хлоя встает — скованная, заплаканная.
Хлоя. Что ж…
Томасина и Септимус танцуют.
Ханна. Какой же ты гад, Бернард.
Хлоя набрасывается на нее чуть не с кулаками.
Хлоя. Не суй нос в чужие дела! Что ты вообще понимаешь в жизни?!
Ханна. Ничего.
Хлоя (Бернарду). Все равно было здорово, правда?
Бернард. Было замечательно.
Хлоя выходит через стеклянные двери в сад, к гостям.
Ханна (повторяет эхом собственные слова). Ничего.
Валентайн. Ну ты, говно, бы отвез тебя, но я слегка надрался. (Выходит следом за Хлоей. Слышно, как он кричит: "Хлоя! Хлоюшка!..")
Бернард. Вот незадача…
Ханна. Что?… (Она сдается.) Бернард!
Бернард. С нетерпением жду "Гения в пейзаже". Желаю тебе найти твоего отшельника. Пожалуй, через парадные двери безопаснее. (Приоткрывает дверь, выглядывает.)
Ханна. Я-то знаю, кто он. Только доказать не могу.
Бернард (широким жестом). Публикуй! (Выходит, закрывает за собой дверь.)
Септимус и Томасина танцуют. У нее получается уже вполне сносно. Она счастлива.
Томасина. Я научилась? Я танцую?
Септимус. Да, миледи. (Напоследок он ее раскручивает и подводит к столу. Кланяется. Зажигает ее свечу.)
Ханна подходит к столу, садится — она рада побыть вдали от шума и гама. Наливает себе еще вина. На столе геометрические тела, компьютер, графинчик, рюмки и бокалы, кружка, книги и дневники, учебники, две папки, свеча Томасины, масляная лампа, далии, воскресные газеты…
На пороге появляется Гас. Не сразу и поймешь, что это не лорд Огастес. Ясно станет только тогда, когда его заметит Ханна.
Септимус. Возьмите работу. Ставлю отлично не глядя. Поосторожней с огнем.
Томасина. Приходи, я буду ждать.
Септимус. Не могу.
Томасина. Можешь.
Септимус. Нет.
Томасина. Ты должен.
Септимус. Нет. Не приду.
Она ставит свечу на стол. Кладет бумаги.
Томасина. Тогда я не уйду. Еще раз — в честь моего дня рождения!
Септимус и Томасина снова танцуют.
Гас походит к столу. Ханна испуганно вскидывается.
Ханна. Ой! Ты меня напугал.
Гас великолепен в карнавальном костюме. В руках у него старая, истертая временем твердая папка с завязочками. Он подходит к Ханне, сует ей подарок.
О! Что это? (Она кладет папку на стол, развязывает бантик. Внутри, между картонными створками, — рисунок Томасины.) "Септимус с Плавтом". (Гасу.) Это я и искала. Спасибо.
Гас кивает несколько раз. Затем неуклюже кланяется. Поклон эпохи Регентства — приглашение на танец.
Господи, да я не…
После секундного колебания Ханна поднимается, они становятся в танцевальную позицию, держась на приличном расстоянии друг от друга, и начинают неумело танцевать.
Септимус и Томасина продолжают танцевать — красиво и свободно, под звуки фортепьяно.