Состояніе народной сцены передъ появленіемъ Марло. — Свѣдѣнія объ его жизни и отзывы о немъ современниковъ. — Характеристика главнѣйшихъ произведеній Марло: Тамерланъ. — Фаустъ. — Сравненіе Фауста Марло съ Фаустомъ Гёте. — Мальтійскій Жидъ. — Эдуардъ II, сопоставленный съ Эдуардомъ I Пиля и драматическими хрониками Шекспира. — Значеніе Марло въ исторіи англійской драмы.

Изъ приведенныхъ нами во второй главѣ отзывовъ Уэтстона, Сиднея и Госсона читатели могли себѣ составить нѣкоторое понятіе о томъ хаотическомъ состояніи, въ которомъ находилась народная сцена въ семидесятыхъ годахъ XVI столѣтія. Если исключить изъ этихъ отзывовъ то, что явно внушено ложноклассической и пуританской тенденціями, то картина англійской драмы, начертанная двумя классиками и однимъ пуританиномъ, будетъ въ общихъ чертахъ довольно вѣрна и легко можетъ быть подтверждена многими уцѣлѣвшими отъ этой эпохи памятниками. Дѣйствительно, порицатели были правы, утверждая что англійская драма страдаетъ эпическою растянутостью дѣйствія, что ей недостаетъ художественнаго плана и внутренняго единства, что клоуны кстати и не кстати нарушаютъ ходъ дѣйствія своими импровизированными шутками и т. д.; но они были не правы, во первыхъ въ томъ, что изъ за этихъ недостатковъ не усмотрѣли ея несомнѣнныхъ достоинствъ, и во вторыхъ, что прописали ей слишкомъ сильную дозу формальнаго псевдоклассицизма, который шелъ въ разрѣзъ съ ед исконными традиціями. Въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ англійская драма начинаетъ мало по малу освобождаться отъ недостатковъ, замѣченныхъ въ ней классиками, не утрачивая ничего изъ своихъ прежнихъ достоинствъ, хотя обновленіе ея идетъ вовсе не съ той стороны, откуда они его ожидали. Уже въ произведеніяхъ Лилли мы замѣчаемъ попытку сообщить драмѣ внутреннее единство, стягивая всѣ нити дѣйствія къ одному центральному событію или характеру (Александръ и Кампаспа), но Лилли главнымъ образомъ имѣлъ въ виду придворную, а не народную аудиторію; притомъ же его аффектированный, изысканный мозаическій стиль, полный миѳологическихъ намековъ и искусно подобранной игры словъ, былъ сильнымъ препятствіемъ къ переходу его произведеній на народную сцену; за его произведеніями навсегда упрочилось названіе придворныхъ пьесъ (courtly plays) — знакъ, что онѣ никогда не были популярны. Починъ художественнаго обновленія англійской народной драмы составляетъ неоспоримую заслугу человѣка, именемъ котораго мы озаглавили настоящую главу.

Кристофэръ Марло — истинный сынъ народа — увидѣлъ свѣтъ въ бѣдной семьѣ кэнтербэрійскаго башмачника въ февралѣ мѣсяцѣ 1564 г., и въ томъ же году, ровно два мѣсяца спустя, родился Вилльямъ Шекспиръ. Любители мистическихъ сближеній могутъ увидѣть нѣчто болѣе обыкновенной случайности въ томъ обстоятельствѣ, что два величайшіе драматурга Англіи, изъ которыхъ одинъ указалъ англійской драмѣ истинную дорогу, а другой довелъ ее по ней до неслыханной дотолѣ художественной высоты, увидѣли свѣтъ почти въ одно и тоже время, — и можетъ быть захотятъ продолжить это сближеніе черезъ всю жизнь обоихъ поэтовъ. Но мы заранѣе спѣшимъ предупредить, что попытки ихъ будутъ совершенно напрасны, такъ какъ нѣтъ двухъ судебъ болѣе несходныхъ, какъ судьба Шекспира и Марло. Одному изъ нихъ суждено было достигнуть при жизни обезпеченнаго положенія, величія и славы, а послѣ смерти сдѣлаться кумиромъ всего человѣчества; другой — всю жизнь боролся съ бѣдностью, погибъ насильственною смертью въ самомъ разгарѣ дѣятельности, едва достигши двадцатидевятилѣтняго возраста и имя его только недавно сдѣлалось извѣстно любителямъ литературы. Ненависть враговъ не давала ему покоя даже въ могилѣ; послѣ своей смерти онъ сдѣлался жертвой самой беззастѣнчивой клеветы, пущенной съ цѣлью очернить его память. Получивъ первоначальное образованіе въ городской школѣ въ Кэнтербэри, Марло, шестнадцати лѣтъ, поступилъ въ число студентовъ кембриджскаго университета. На университетской скамьѣ онъ завязалъ дружескія связи съ Робертомъ Гриномъ и Томасомъ Нашенъ, — лицами игравшими впослѣдствіи важную роль въ его жизни. Дейсъ предполагаетъ, что Марло воспитывался въ Кембриджѣ насчетъ какого нибудь богатаго родственника или покровителя, ибо его отецъ едва-ли былъ въ состояніи ежегодно платить за него значительную сумму. Предположеніе это мы находимъ весьма вѣроятнымъ, такъ какъ въ то время университетское образованіе въ Англіи стоило сравнительно дороже, чѣмъ теперь. Какъ бы то ни было, но окончивъ курсъ наукъ съ степенью баккалавра, (1583 г.) Марло отправился въ столицу искать себѣ счастья. Есть извѣстіе, что въ этомъ періодѣ своей жизни онъ поступилъ на сцену, но по несчастью сломалъ ногу, и долженъ былъ навсегда отказаться отъ сценической каррьеры 281).

За то съ тѣмъ большимъ рвеніемъ онъ сталъ трудиться для театра въ качествѣ драматурга. Первая пьеса, снискавшая ему громкую извѣстность, была трагедія Тамерланъ, поставленная на сцену около 1586 г., когда ея автору было не болѣе двадцати двухъ лѣтъ. — Громадный успѣхъ Марло, какъ драматурга, возбудилъ сильную зависть его университетскихъ товарищей. Наша и Грина, которые не замедлили зло посмѣяться надъ напыщенной дикціей и бѣлыми стихами Тамерлана. 282) Что касается до самого Марло, то, повидимому, онъ не придавалъ большаго значенія такъ легко пріобрѣтеннымъ лаврамъ, и въ слѣдующемъ году мы его видимъ въ Кембриджѣ, куда онъ отправился, чтобъ пріобрѣсть высшую ученую степень магистра искусствъ (Master of Arts). Только по возвращеніи изъ Кембриджа, Марло, не бросая своихъ прежнихъ классическихъ занятій, становится присяжнымъ писателемъ для сцены. Съ этихъ поръ съ изумительной быстротой слѣдуютъ одна за другой его драмы: Тамерланъ (вторая часть), Фаустъ, Мальтійскій жидъ, Парижскія Убійства и Эдуардъ II. — Работая для театра, Марло невольно долженъ былъ столкнуться съ своими товарищами по профессіи, — Гриномъ, Пилемъ, Нашемъ, Лоджемъ и др., которые поселились въ Лондонѣ до него и составили первый кружокъ драматурговъ. Членовъ этого кружка связывала вмѣстѣ общность интересовъ, любовь къ искусству и одинаковость вкусовъ и убѣжденій. Все это были молодые и талантливые люди, объявившіе войну старому міру съ его оффиціальной религіей и обрядной нравственностью и заработывавшіе себѣ хлѣбъ литературнымъ трудомъ; а такъ какъ литературный трудъ былъ въ то время поставленъ въ условія крайне неблагопріятныя, то имъ нерѣдко приходилось голодать. Одинъ изъ членовъ этого кружка, талантливый Томасъ Нашъ, горько жалуется, что литератору зачастую приходится умирать съ голоду, тогда какъ мастеровые и ремесленники наживаютъ себѣ дома и капиталы. "Тщетно — говоритъ онъ — я ложился поздно и вставалъ рано, велъ диспутъ съ холодомъ и бесѣдовалъ съ нуждой; всѣ мои труды пропали даромъ: моя незатѣйливая народная муза находилась въ презрѣніи; трудъ мой былъ не оцѣненъ или вознагражденъ мало, и я самъ, въ цвѣтѣ моего остроумія, былъ осужденъ на бѣдность. Тогда, въ порывѣ негодованія, я обвинялъ судьбу, бранилъ покровителей, грызъ перо, рвалъ бумагу, словомъ поступалъ, какъ сумасшедшій. Я перебралъ въ своемъ умѣ тысячу способовъ выйти изъ этого досаднаго положенія, но всѣ мои размышленія привели меня къ отчаянному убѣжденію, что свѣтъ безжалостенъ и что я заранѣе осужденъ быть несчастнымъ" 283). Впрочемъ, будемъ справедливы: тогдашніе литераторы были люди не такого сорта, чтобъ что нибудь сберечь на черный день, и даже при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ переходъ отъ роскоши и довольства къ нищетѣ былъ у нихъ явленіемъ весьма обыкновеннымъ. Получивъ деньги за какой нибудь памфлетъ или пьесу, они спускали все въ одинъ день и снова начинали поститься, выжидая слѣдующей получки. Въ обществѣ такихъ веселыхъ товарищей Марло проводилъ свои лондонскіе досуги. Какъ натура страстная, онъ жадно прильнулъ къ мутному кубку наслажденій, который ему предлагала жизнь тогдашняго лондонскаго полусвѣта, и на себѣ испыталъ всѣ рѣзкіе повороты колеса фортуны 284). Мы охотно вѣримъ, что на пирушкахъ и оргіяхъ, которыми молодые люди праздновали свои успѣхи на поприщѣ драматургіи, не было недостатка въ смѣлыхъ рѣчахъ и самыхъ крайнихъ мнѣніяхъ. Когда нервы напряжены и вино шумитъ въ головѣ, каждый изъ собесѣдниковъ хочетъ превзойти другаго смѣлостью своихъ гипотезъ и радикализмомъ своихъ отрицаній. Особенно далеко заходилъ въ своихъ отрицаніяхъ Марло, утверждавшій, что религія есть дѣло политики, что основа человѣческихъ дѣйствій есть личная выгода и т. п. Въ 1592 году, разрушительныя теоріи Марло, долгое время остававшіяся въ кругу товарищей, неожиданно получили широкую огласку. Послѣ одной изъ попоекъ, на которой было не въ мѣру выпито рейнскаго вина, Гринъ опасно заболѣлъ. Чувствуя приближеніе смерти, онъ обратился къ своимъ товарищамъ по профессіи съ увѣщаніемъ бросить разгульный образъ жизни, оставить драматическое искусство и употребить свои таланты на что нибудь болѣе достойное человѣка. Марло кромѣ того онъ заклиналъ отказаться отъ пагубнаго атеизма и обратиться къ Богу 285). Хотя никто изъ драматурговъ не былъ названъ по имени, но намеки были такъ прозрачны, что скоро весь Лондонъ зналъ, кого имѣлъ въ виду авторъ. Должно полагать, что вслѣдствіе заявленій Грина за Марло былъ учрежденъ секретный надзоръ, потому что уже въ началѣ слѣдующаго года въ верховный совѣтъ королевы былъ присланъ доносъ, подписанный именемъ какого-то Ричарда Бэна, въ которомъ подробно излагались всѣ преступныя мнѣнія Марло 286). Разумѣется, если бы донощикъ могъ подтвердить, какъ онъ и обѣщалъ, справедливость своихъ обвиненій показаніями свидѣтелей, то Марло неминуемо постигла бы участь его учителя, Кэтта, сожженнаго въ 1589 году въ Норричѣ за свои нечестивыя мнѣнія объ I. Христѣ 287). Но прежде чѣмъ началось слѣдствіе по этому дѣлу, Марло уже не было въ живыхъ. Блистательная драматическая каррьера его была прервана насильственнымъ и трагическимъ образомъ. Въ бытность свою въ Депфордѣ, маленькомъ, городкѣ на Темзѣ, расположенномъ въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Лондона, онъ былъ приглашенъ своимъ знакомымъ Фрэнсисомъ Арчеромъ на ужинъ. За ужиномъ, вѣроятно подъ вліяніемъ неумѣренныхъ возліяній, у нихъ вышла ссора 288), во время которой вспыльчивый Марло выхватилъ кинжалъ и бросился на своего хозяина, но послѣдній отразилъ ударъ и, схвативъ Марло за руку, направилъ его кинжалъ въ его же собственный глазъ. Несчастный поэтъ упалъ навзничь и, не смотря на тотчасъ же поданную медицинскую помощь, умеръ черезъ нѣсколько часовъ въ страшныхъ страданіяхъ 289).

При извѣстіи о трагической кончинѣ Марло пуритане не могли скрыть своей радости. Въ ней, какъ и въ смерти Грина 290), они видѣли актъ божескаго правосудія, покаравшій ихъ безбожную дѣятельность. Пуританскій священникъ Томасъ Бэрдъ въ своемъ Theatre of God's Judgements (L. 1597), приводя нѣсколько примѣровъ наказанія хулителей слова Божія, говоритъ о Марло слѣдующее: "никому изъ предшествующихъ не уступалъ въ атеизмѣ и нечестіи и понесъ одинаковую съ ними кару нашъ соотечественникъ, недавно умершій, Марло, человѣкъ ученый, воспитанникъ кембриджскаго университета, занимавшійся впрочемъ сочиненіемъ драматическихъ произведеній и непристойныхь стиховъ. Этотъ человѣкъ, давшій слишкомъ много воли своему уму и совершенно распустившій удила своихъ страстей, скоро дошелъ до такого неистовства, что отрицалъ Бога и его Сына, I. Христа и не только богохульствовалъ на словахъ противъ св. Троицы, но даже, по весьма достовѣрнымъ свѣденіямъ, писалъ объ этомъ предметѣ цѣлыя книги 291), въ которыхъ доказывалъ, что Спаситель былъ обманщикъ, а Моисей фокусникъ и колдунъ, что библія есть собраніе пустыхъ и нелѣпыхъ сказокъ, а религія — изобрѣтеніе политиковъ. Но смотрите, какой крюкъ Господь вонзилъ въ ноздря этого лаявшаго пса! (Слѣдуетъ извѣстный намъ разсказъ о смерти Марло отъ своего собственнаго кинжала). Въ смерти его правосудіе Божіе проявилось самымъ очевиднѣйшимъ образомъ въ томъ, что рука, которою онъ писалъ свои богохульныя сочиненія, сама пронзила мозгъ, задумавшій ихъ!"

На основаніи дошедшихъ до насъ скудныхъ извѣстій, трудно съ перваго разу составить себѣ опредѣленное понятіе о личности Марло. Съ одной стороны клика пуританъ и піэтистовъ старалась изобразить его какимъ-то исчадіемъ ада, чудовищемъ порока и нечестія; съ другой стороны друзья не рѣшались защищать его, боясь, чтобы ихъ не обвиняли въ сочувствіи къ его преступнымъ мнѣніямъ. — 292). Оставляя въ сторонѣ отзывы враговъ, внушенные фанатизмомъ и ненавистью, мы думаемъ, что даже показанія его стараго друга, Роберта Грина, должно принимать съ крайней осторожностью. Не нужно забывать, что Гринъ писалъ свои признанія на смертномъ одрѣ, въ страшныя минуты душевной агоніи, когда, вспугнутая близостью смерти, совѣсть представляла ему всю его прошедшую жизнь какимъ-то сплошнымъ позорнымъ дѣяніемъ. Въ эти минуты человѣкъ не обладаетъ яснымъ сознаніемъ, необходимымъ для связнаго и послѣдовательнаго разсказа; въ порывѣ благочестиваго раскаянія онъ можетъ многое представить себѣ и другимъ въ болѣе мрачномъ свѣтѣ, чѣмъ оно было на самомъ дѣлѣ. Такъ было и съ Гриномъ. Неточность его показаній состоитъ не столько въ умышленномъ искаженіи фактовъ, сколько въ ихъ ложномъ освѣщеніи, которое объясняется его исключительнымъ душевнымъ состояніемъ. Напр. отзывъ его о Шекспирѣ показался впослѣдствіи до того несправедливымъ Четтлю, что тотъ жалѣлъ, что не смягчилъ его, а Нашъ, нисколько не задѣтый Гриномъ, называлъ его признанія пошлымъ и лживымъ памфлетомъ (scald, trivialle, lying pamphlet). Но намъ могутъ возразить: положимъ, что Гринъ, какъ человѣкъ больной, находившійся на краю гроба, могъ многое преувеличить, но отчего-же другіе современники, отдающіе справедливость поэтическому генію Марло, не скупятся на черныя краски, когда дѣло доходитъ до оцѣнки его нравственнаго характера? 29З). По нашему крайнему разумѣнію, разгадка этого обстоятельства лежитъ, во первыхъ, въ религіозныхъ мнѣніяхъ Марло, наводившихъ ужасъ на его современниковъ и заставлявшихъ ихъ предполагать въ смѣломъ отрицателѣ всевозможные пороки, и во вторыхъ — въ самой натурѣ Марло, необладавшей мягкими свойствами, которыя иногда болѣе чѣмъ солидныя нравственныя достоинства привлекаютъ къ себѣ симпатіи людей. По всему видно, что это былъ человѣкъ съ грубыми плебейскими манерами, задорный, рѣзкій въ своихъ отзывахъ о людяхъ 294), но вмѣстѣ съ тѣмъ добрый, великодушный, способный забыть обиду и даже стать другомъ оскорбившаго его человѣка. Нашъ и Гривъ, совокупному нападенію которыхъ онъ подвергся въ самомъ началѣ своего литературнаго поприща, были впослѣдствіи его лучшими друзьями, и весьма вѣроятно, что за эту трогательную черту его характера одинъ современникъ 295) называетъ его благодушнымъ Марло (Kynde Kit Marloe), — эпитетъ, заключаетъ по этому поводу Дейсъ, который онъ, не смотря на свои нечестивыя теоріи и нравственную распущенность, вполнѣ заслужилъ. Да не подумаютъ читатели, что мы задались невозможной, да и едва-ли нужной, задачей представить Марло человѣкомъ безъ всякихъ нравственныхъ пятенъ. Весьма возможно, что онъ давалъ больше чѣмъ слѣдуетъ воли своему страстному темпераменту, что онъ зачастую не ногъ сладить съ своимъ безпокойнымъ сердцемъ и достигнуть того нравственнаго равновѣсія, той душевной гармоніи, безъ которой невозможно счастье для человѣка. Бываютъ люди, говоритъ въ одномъ мѣстѣ Бѣлинскій, которые отвратительны при всей безукоризненности своего поведенія, потому что она въ нихъ есть слѣдствіе безжизненности и душевной вялости. Мы отъ себя прибавимъ, что бываютъ люди, которымъ многое можно простить за богатство ихъ натуры и энергію духа. Къ такимъ людямъ принадлежалъ, по нашему мнѣнію, и Марло. Истинный сынъ своего безпокойнаго и порывистаго вѣка, онъ часто переходилъ за черту позволеннаго обрядной моралью, но никакія излишества и увлеченія не могли затушить въ немъ божественной искры. Въ этомъ можно даже сослаться на враговъ его, которые, упрекая его въ разгульной жизни и въ проповѣдываніи разрушительныхъ теорій, не знаютъ однако за нимъ ни одного неблагороднаго поступка, ни одного чернаго дѣла. Новѣйшіе обвинители Марло забываютъ, что судьба не дала ему дожить до той поры, когда характеръ человѣка окончательно устанавливается, когда человѣкъ изъ пылкаго юноши становится разумнымъ мужемъ. Развѣ Шекспиръ не заплатилъ дань своей страстной натурѣ? Развѣ онъ постоянно сохранялъ власть надъ собой? Развѣ въ его молодости не было преступныхъ увлеченій, въ которыхъ онъ съ такой трогательной искренностью сознается въ своихъ сонетахъ? 296). Побѣда надъ собой не дается человѣку сразу; нравственная выдержка есть результатъ житейской борьбы и подчасъ горькаго опыта. Мы не сомнѣваемся, что періодъ нравственнаго обновленія рано или поздно наступилъ бы для Марло, что онъ, съ рѣшимостью, свойственной его энергическому характеру, круто бы повернулъ въ противоположную сторону. Порукой въ этомъ его богато одаренная натура и идеальный строй его духа, полный смѣлыхъ порываній къ безконечному, составляющихъ отличительную черту его художественнаго міросозерцанія. Произведенія его свидѣтельствуютъ о неустанной, жгучей работѣ духа, посвященной уясненію важнѣйшихъ вопросовъ человѣческаго бытія, а въ нѣкоторыхъ, созданныхъ имъ образахъ (напр. въ Фаустѣ) онъ, какъ многіе не безъ основанія догадываются, только объективировалъ свои собственныя душевныя муки.

Такимъ представляется намъ Марло послѣ тщательнаго изученія всѣхъ дошедшихъ о немъ скудныхъ извѣстій, и мы ничѣмъ не можемъ лучше заключить нашу характеристику, какъ приведя благородныя слова Боденштедта, которыми этотъ, уважаемый нами, писатель защищаетъ личность англійскаго драматурга отъ нападокъ его новѣйшихъ обвинителей. "Теперь, — говоритъ онъ — мы приходимъ къ самой мрачной страницѣ въ исторіи нашего поэта, котораго обыкновенно рисуютъ намъ человѣкомъ безпутнымъ, лишеннымъ всякаго религіознаго и нравственнаго содержанія. Если вѣрить всему дурному, что о немъ разсказываютъ враги и друзья, то можно подумать, что онъ только и дѣлалъ, что проводилъ время въ разгульной компаніи, упражняясь въ пьянствѣ и разныхъ безчинствахъ, но если мы вспомнимъ, что онъ умеръ не достигши тридцатилѣтняго возраста, что въ продолженіе своего семилѣтняго пребыванія въ Лондонѣ онъ написалъ, кромѣ тома стихотвореній, заключающихъ въ себѣ много поэтическихъ красотъ, шесть пятиактныхъ драмъ, выходящихъ до сихъ поръ новыми изданіями, не говоря о многихъ другихъ, навсегда для насъ утраченныхъ, пьесахъ, то мы должны наконецъ согласиться, что, при такой разносторонней и напряженной дѣятельности духа, ему не могло много оставаться времени для бездѣлья и пустыхъ развлеченій". 297).

Выше было замѣчено, что въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ XVI в. на англійской народной сценѣ царствовалъ полнѣйшій хаосъ. Это было время наибольшей популярности Камбиза, Солимона и Персиды и т. п. кровавыхъ пьесъ, носившихъ на себѣ весьма замѣтные слѣди тѣсныхъ связей съ моралите и народными фарсами. Классическія трагедія и такъ называемыя "Исторіи", фантастическія драмы и сатирическія моралите смѣняли другъ друга, оставляя въ душѣ зрителя смутное и далеко не художественное впечатлѣніе. Произведенія эти, безспорно обладавшія нѣкоторыми хорошими частностями (обиліемъ дѣйствія, патетической дикціей и т. д.) были совершенно ничтожны въ цѣломъ. Тщетно мы стали бы искать въ нихъ строго-обдуманнаго художественнаго плана или покрайней мѣрѣ хоть внутреннаго центра, къ которому бы естественнымъ образомъ стягивались безчисленные эпизоды, смѣнявшіе другъ друга неожиданно и безцѣльно, какъ туманныя картины. Если и была между ними какая нибудь связь, то связь чисто внѣшняя, обусловленная временемъ и пространствомъ, а не законами внутренней необходимости. Каждое произведеніе легко можно было продолжать до безконечности или прекратить на половинѣ; отъ этого его достоинство пострадало бы весьма мало. Хаосъ еще болѣе увеличивался введеніемъ множества ненужныхъ лицъ, хоровъ изъ аллегорическихъ фигуръ, клоуновъ съ ихъ джигами, танцами и смѣшными тѣлодвиженіями. Лилли пытался было внести въ этотъ хаосъ нѣкоторую гармонію, но прочному водворенію его произведеній на народной сценѣ противился ихъ искусственный жаргонъ, пряная пикантность котораго могла быть только оцѣнена свѣтскими людьми и была не по вкусу народной аудиторіи, предпочитавшей энергическій, хотя и грубый стиль, Престона и Кида утонченной, приторно-манерной рѣчи автора Эвфуэса. Вслѣдствіеэтого Лилли не имѣлъ большаго вліянія, и народной сценой по прежнему владѣли второстепенные драматурги, нисколько не заботившіеся о художественной обработкѣ своихъ произведеній, но въ совершенствѣ усвоившіе себѣ искусство забавлять толпу, льстя ея грубымъ инстинктамъ. Таково было состояніе народнаго театра, когда прибылъ въ Лондонъ изъ Кембриджа даровитый, классически образованный, исполненный гордыхъ надеждъ, юноша — Кристофэръ Марло.

Марло началъ свою драматическую каррьеру трагедіей Тамерланъ Великій, которая по мнѣнію Колльера, была поставлена на сцену въ 1586 г. Изъ множества существовавшихъ въ его время направленій, Марло примкнулъ въ тому, гдѣ исторія сливалась съ фантастикой, но примкнулъ только затѣмъ, чтобъ преобразовать его. Уже въ прологѣ къ Тамерлану замѣчается со стороны автора сознательное желаніе проложить новые пути драматическому искусству. Марло не дорожилъ той дешевой популярностью, которая пріобрѣтается пожертвованіемъ своей художественной самостоятельности измѣнчивымъ вкусамъ толпы. Не желая идти по тропѣ, проложенной доморощенными поэтами (rhyming mother — wits) снискивавшими себѣ расположеніе партера комическими эпизодами и шутовскими сценами, Марло чувствовалъ въ себѣ довольно силы, чтобы увлечь публику за собой, ввести своихъ слушателей въ кругъ интересовъ болѣе широкаго объема, заставить ихъ быть свидѣтелями всемірно-историческихъ событій, паденія царствъ и народовъ 298).

Трудно подыскать сюжетъ, который бы въ такой степени удовлетворялъ вкусамъ народной аудиторіи XVI в. и въ тоже время давалъ столько простора фантазіи поэта, какъ жизнь Тамерлана. Бродить съ великимъ завоевателемъ по зыбучимъ пескамъ Персіи и Египта, присутствовать при кровопролитныхъ сраженіяхъ и осадахъ городовъ, быть свидѣтелями пріема посольствъ и депутацій, одѣтыхъ въ роскошные костюмы Востока, наконецъ во очію видѣть загадочнаго и грознаго человѣка, о которомъ въ средневѣковой Европѣ ходило столько фантастическихъ разсказовъ — какое утѣшеніе для глазъ, какой праздникъ для воображенія! Въ первой части своей драмы Марло изображаетъ намъ только начало завоевательной и кровавой каррьеры Тамерлана, какимъ образомъ онъ изъ предводителя маленькой степной орды дѣлается повелителемъ всего извѣстнаго тогда міра. Въ первомъ дѣйствіи у него всего пятьсотъ всадниковъ, но и съ этими ничтожными силами онъ успѣваетъ, привлекши на свою сторону брата персидскаго царя, Мицета, Козроя, которому онъ обѣщаетъ персидскую корону, — покорить Персію. Едва-ли нужно прибавлять, что лишь только Козрой сталъ ему больше не нуженъ, какъ Тамерланъ тотчасъ же поспѣшилъ избавиться отъ него. Всѣ пять актовъ заняты походами Тамерлана: изъ Персіи онъ устремляется въ Сирію, разбиваетъ Баязида и возитъ его повсюду за собой въ желѣзной клѣткѣ, потомъ беретъ приступомъ Дамаскъ и покоряетъ владѣнія союзника Баязида, султана египетскаго. Повидимому, въ этой трагедіи, гдѣ событія слѣдуютъ другъ за другомъ съ сказочной быстротой, нѣтъ никакого внутренняго единства, нѣтъ никакой связи между разнообразными эпизодами, кромѣ связи чисто внѣшней, хронологической. Но это въ высшей степени несправедливо. Центральнымъ пунктомъ, движущимъ нервомъ дѣйствія служитъ грандіозная личность героя пьесы, очерченная поэтомъ съ замѣчательнымъ искусствомъ. Въ самой наружности Тамерлана есть нѣчто импонирующее, заставляющее предполагать въ немъ человѣка, созданнаго повелѣвать. Вотъ какъ описываетъ Тамерлана одно изъ дѣйствующихъ лицъ: "Онъ высокъ ростомъ и строенъ; величественное чело его стремится къ небу, подобно его желаніямъ". Красивы и крѣпки его члены; плечи такъ широки, что кажется могутъ сдержать на себѣ тяжесть Атласа. На нихъ возвышается великолѣпная голова съ глазами, блескъ которыхъ не уступаетъ блеску небесныхъ свѣтилъ. На блѣдномъ лицѣ его сильныя страсти и стремленіе къ господству оставили свои глубокіе слѣды; Каждая гнѣвная складка на его челѣ грозитъ смертью и разрушеніемъ; когда-же чело его ясно — изъ него льются теплыми лучами привѣтъ и жизнь. Вѣтеръ свободно играетъ его кудрями, напоминающими кудри Ахиллеса. Рука его сильна; сильны и длинны его пальцы; каждое его движеніе дышетъ энергіей; въ каждомъ его жестѣ видѣнъ человѣкъ, рожденный для того, чтобъ повелѣвать цѣлымъ міромъ." (Act. II. sc. I). Въ образѣ Тамерлана Марло нарисовалъ яркими красками типъ восточнаго завоевателя. Въ характерѣ и дѣятельности свирѣпаго сына степей онъ уловилъ черты, свойственныя цѣлому классу честолюбцевъ. Рожденный въ низкой долѣ, но одаренный гигантскими силами духа, геніальный дикарь рано почувствовалъ потребность выйти изъ тѣснаго круга, очерченнаго вокругъ него судьбой. Смѣлостью и коварствомъ онъ успѣваетъ пріобрѣсти себѣ власть и значеніе. Каждый новый шагъ его на этомъ кровавомъ пути только усиливаетъ въ его душе стремленіе къ господству, превращающееся подъ конецъ въ какую-то манію, въ какое-то болѣзненное, можно сказать, сладострастное влеченіе къ власти. Послушайте, какъ онъ оправдываетъ себя въ глазахъ, обманутаго имъ, Козроя: "Жажда господства, сладость обладанія короной, побудившія Юпитера согнать съ престола своего отца, заставили меня возстать противъ тебя съ оружіемъ въ рукахъ. Сама природа, создавшая насъ изъ четырехъ, вѣчно борющихся другъ съ другомъ, началъ, вложила въ нашу грудь стремленіе къ владычеству надъ людьми. Душа наша, способная понять чудное устройство міра и измѣрить бѣгъ каждой планеты, вѣчно стремится къ безконечному знанію, подобно небеснымъ сферамъ, не знающимъ покоя и утомленія и съ своей стороны безпрестанно побуждаетъ насъ безъ отдыха идти впередъ, пока мы не достигнемъ самаго зрѣлаго плода, единственнаго счастья на землѣ — царской короны!" (Act, II, sc. VII). Подобно всѣмъ великимъ честолюбцамъ, старавшимся увѣрить себя и другихъ, въ томъ, что они, преслѣдуя свои эгоистическія цѣли, тѣмъ не менѣе дѣйствуютъ не по своей волѣ, но исполняютъ невѣдомыя предписанія Провидѣнія, и Тамерланъ постоянно называетъ себя бичемъ Божіимъ, призваннымъ покорить и наказать весь міръ. Каждая новая побѣда, поддерживая въ немъ вѣру въ свое божественное посланничество, зароненную въ его душу предсказаніями астрологовъ и оракуловъ, въ тоже время убиваетъ въ его врагахъ всякую энергію сопротивленія, всякую надежду на успѣхъ. Когда жена Баязида, Сабина, утѣшаетъ своего плѣннаго мужа надеждой, что быть можетъ въ битвѣ съ египетскимъ султаномъ Тамерланъ потерпитъ пораженіе, Баязидъ отвѣчаетъ ей, что все напрасно. "Мы можемъ, говоритъ онъ, проклинать его успѣхи; небеса могутъ гнѣваться на него и земля дрожать отъ негодованія, но звѣзда, ведущая его къ побѣдѣ, не померкнетъ, и сами боги не могутъ воспрепятствовать совершиться тому, что назначено судьбой." (Act. V, sc. I). Съ другой стороны увѣренность въ побѣдѣ придаетъ особую силу словамъ Тамерлана и привлекаетъ на его сторону суевѣрныхъ людей. Этой чертѣ своего характера Тамерланъ обязанъ многими изъ своихъ успѣховъ. — "Оставь своего царя и перейди на службу ко мнѣ — говоритъ онъ высланному противъ него персидскому полководцу, Теридаму — и мы завоюемъ цѣлый міръ. Скорѣй солнце низвергнется съ своего пути на землю, чѣмъ Тамерланъ будетъ убитъ или побѣжденъ. Вынимай же свой мечъ, могучій воинъ, и рази меня, — и ты увидишь, что самъ Юпитеръ (sic!) удержитъ твою руку и защититъ меня отъ удара" (Act. I. sc. II). Теридамъ былъ такъ пораженъ этой рѣчью и тономъ, съ которымъ она была произнесена, что увидѣлъ въ Тамерланѣ человѣка судьбы, орудіе бога на землѣ, и перешелъ къ нему со всѣмъ своимъ войскомъ. Увѣряя другихъ въ своемъ божественномъ избраніи, Тамерланъ кончилъ тѣмъ, что, упоенный невѣроятными успѣхами, самъ увѣровалъ въ него и съ этихъ поръ безъ оглядки шелъ впередъ, неотразимый какъ судьба, безжалостно сокрушая все что оказывало ему хотя бы малѣйшее сопротивленіе. Такою представлялъ себѣ личность восточнаго завоевателя талантливый драматургъ XVI ст. Не будучи спеціалистами по исторіи Востока, мы не можемъ судить, на сколько взглядъ Марло на Тамерлана оправдывается историческими свидѣтельствами, но что онъ вѣренъ въ психологическомъ отношеніи, — это едва ли можетъ быть подвергнуто сомнѣнію. Правда Марло не усматриваетъ въ дѣятельности Тамерлана плодотворной идеи, для которой, правду сказать, не было мѣста въ дикой жизни азіатскихъ ордъ, но во всякомъ случаѣ онъ видитъ въ ней нѣчто больше безотчетной, ребяческой страсти въ разрушенію. Романическую сторону драмы составляетъ любовь Тамерлана къ дочери египетскаго султана, Зенократѣ. Захваченная въ плѣнъ воинами Тамерлана въ то время, когда она ѣхала въ Мемфисъ къ своему жениху, арабскому царю Алкидаму, Зенократа становится спутницею всѣхъ походовъ и свидѣтельницей всѣхъ успѣховъ Тамерлана. Сначала она нѣсколько дичится суроваго хана и принимаетъ холодно его восторги, но красота Тамерлана, его рыцарское обращеніе съ плѣнницей и наконецъ ея собственная молодость мало по малу производятъ то, что она отдается Тамерлану всей душой. Съ другой стороны нѣжное чувство къ Зенократѣ открываетъ въ душѣ Тамерлана неистощимый родникъ поэзіи и любви. Изъ устъ его, изрекавшихъ до сихъ поръ смертные приговоры, льются теперь сладкіе гимны любви и красотѣ. "О Зенократа — говоритъ онъ своей возлюбленной — лучшая изъ женщинъ, драгоцѣннѣйшая жемчуга и драгоцѣнныхъ каменьевъ, единственная любовь Тамерлана! Твои глаза сіяютъ свѣтлѣе звѣздъ небесныхъ и слаще самой гармоніи твой голосъ. Твой ясный взоръ можетъ разгладить морщины на нахмуренномъ челѣ неба и укротить гнѣвъ самого Юпитера громовержца" и т. д. (Act. III. sc. II). Эти восторженныя изліянія, которыми полны рѣчи Тамерлана, показываютъ, что въ такой богатой натурѣ всякая страсть разыгрывается поэтичнѣе и грандіознѣе, чѣмъ въ обыденныхъ натурахъ. Между тѣмъ событія идутъ своимъ чередомъ; Баязидъ разбитъ на голову и взятъ въ плѣнъ, но его союзники, въ числѣ которыхъ находится египетскій султанъ, отецъ Зенократы, еще разъ хотятъ попытать счастья и, собравъ многочисленныя войска, приближаются къ лагерю Тамерлана. Съ минуты на минуту нужно ждать рѣшительной битвы. Сердце Зенократы разрывается отъ противоположныхъ ощущеній: на одной сторонѣ сражается ея отецъ; на другой — ея возлюбленный. За кого молиться, кому желать успѣха? Послѣ нѣкоторой борьбы любовь одерживаетъ верхъ, и она молитъ бога даровать побѣду Тамерлану, но вмѣстѣ съ тѣмъ пощадить жизнь ея отца. Молитва Зенократы прерывается приходомъ ея прежняго жениха: онъ сражался на сторонѣ ея отца и, смертельно раненый, пришелъ чтобъ взглянуть на нее въ послѣдній разъ и потомъ умереть у ея ногъ. При видѣ своего прежняго жениха, истекающаго кровью, потухшее чувство на мгновеніе проснулось въ душѣ Зенократы и она сказала несчастному юношѣ нѣсколько теплыхъ словъ, усладившихъ его послѣднія минуты. "Теперь, сказалъ онъ, я могу умереть съ удовлетвореннымъ сердцемъ. Я видѣлъ Зенократу и пусть мой духъ отлетитъ въ радостномъ созерцаніи ея красоты, одинъ видъ которой принесъ такое облегченіе моимъ страданіямъ, что я не чувствую больше моей смертельной раны." Съ глазами полными слезъ слѣдитъ Зенократа за тѣмъ какъ угасаетъ жизнь въ сердцѣ горячо любившаго ее человѣка, но въ это время за сценой раздаются звуки трубъ и восторженные клики войска. Входитъ побѣдоносный Тамерланъ со свитой, ведя за руку Султана.

Тамерланъ. Иди за мной, счастливый отецъ Зенократы. Въ моихъ глазахъ этотъ титулъ выше всякаго султанскаго титула. Хотя моя рука привела тебя сюда плѣнникомъ, но твоя царственная дочь можетъ даровать тебѣ свободу. И кому же приличнѣе даровать тебѣ свободу какъ не той, которая укротила ярость моего меча, купавшагося прежде въ рѣкахъ человѣческой крови.

Зенократа. О трижды блаженное зрѣлище для моей счастливой души видѣть отца здравымъ и невредимымъ, послѣ жестокаго сраженія съ моимъ возлюбленнымъ,

Султанъ. Хотя въ этомъ сраженіи я потерялъ Египетъ и корону, все-таки я очень радъ видѣть тебя, дочь моя.

Тамерлонъ. Я одержалъ побѣду надъ тобой, и потому не скорби о своемъ пораженіи. Я возвращу тебѣ все завоеванное и даже прибавлю къ твоимъ прежнимъ владѣніямъ новыя страны.

Тронутый великодушіемъ Тамерлана и его любовью къ своей дочери, султанъ благословляетъ ихъ союзъ и соглашается быть вассаломъ Тамерлана. Послѣдній такимъ образомъ уже исполнилъ свое предназначеніе. Непокорный міръ лежитъ теперь у его ногъ, ожидая его приказаній. Нѣтъ болѣе противниковъ, которые бы могли соперничать съ нимъ въ величіи и славѣ. Теперь онъ можетъ насладиться вполнѣ обаяніемъ власти и сознаніемъ своего земнаго могущества. Но странный переворотъ совершился въ душѣ Тамерлана: власть сама по себѣ утратила для него всю свою цѣну, если онъ не можетъ раздѣлить ее съ любимой женщиной. Пьеса оканчивается торжественнымъ коронованіемъ Зенократы, какъ супруги Тамерлана. Великій завоеватель обращается къ ней съ слѣдующими словами: "Взойди же теперь на твой тронъ, божественная женщина, и позволь намъ возложить на тебя, достойную тебя, корону. Привѣтствуемъ тебя, какъ королеву Персіи и повелительницу всѣхъ царствъ и земель, покоренныхъ Тамерланомъ. Подобно Юнонѣ, смотрѣвшей съ высоты небесъ на пораженіе гигантовъ, осмѣлившихся возстать противъ Юпитера, смотришь ты, моя любовь, съ высоты своего трона, и твой торжествующій взоръ, отражающій въ себѣ всѣ мои тріумфы, вдохновляетъ меня на новые подвиги. Тебѣ будутъ платить дань и Египтяне и Мавры и народы Азіи, и отъ границъ Африки до береговъ Ганга будетъ простираться твое могущество". Затѣмъ, обращаясь къ своимъ храбрымъ сподвижникамъ, Тамерланъ приказываетъ имъ сбросить свои тяжелые воинскіе доспѣхи и, облекшись въ пурпурныя мантіи, зажить спокойной жизнью въ покоренныхъ провинціяхъ, такъ какъ съ этихъ поръ "Тамерланъ даруетъ миръ всему міру".

Ободренный успѣхомъ первой части Тамерлана, Марло въ скоромъ времени поставилъ на сцену вторую, въ которой довелъ событія до смерти своего героя. Долго покоренные народы сносили гнетъ чужеземнаго завоеванія, но наконецъ всеобщее недовольство приняло форму открытаго возстанія. Бывшіе вассалы Баязида, царьки Сиріи, Іерусалима, Анатоліи и т. д. сгруппировались вокругъ сына его, Каллапина, убѣжавшаго изъ заключенія, гдѣ онъ содержался по повелѣнію Тамерлана, и провозгласили его турецкимъ императоромъ. Тамерланъ уже готовился выступить противъ мятежниковъ съ своими тремя сыновьями, но въ это время заболѣваетъ Зенократа. Тамерланъ не отходитъ отъ ея постели. Всѣ тѣ тяжелыя ощущенія, которыя испытываетъ человѣкъ, проводя долгіе, томительные часы у изголовья любимаго существа, обреченнаго на вѣрную гибель, всѣ тѣ внезапные переходы отъ подавляющаго отчаянія къ самымъ несбыточнымъ надеждамъ, происходящіе оттого, что сердце, на зло разсудку, не хочетъ помириться съ неминуемой потерей, воспроизведены нашимъ авторомъ съ поразительной силой. Поэтическому сердцу Тамерлана кажется, что вся природа надѣла трауръ по его милой: "Потускнѣла — говоритъ онъ — красота сіяющаго дня, померкъ вѣчный свѣтъ неба, радостно игравшій на серебряныхъ волнахъ; нѣтъ болѣе огня, способнаго согрѣть его холодные лучи" и т. д. То ему чудится, что Зенократа уже умерла, и онъ проситъ ангеловъ, стоящихъ на стражѣ у вратъ неба, радостно привѣтствовать ея безсмертную душу, а херувимовъ и серафимовъ, поющихъ славу Царю Царей, утѣшать ее своими сладкими пѣснями… Пришедши въ себя, онъ съ тоской спрашиваетъ врачей: неужели нѣтъ никакой надежды? И получивъ, какъ водится, неопредѣленный отвѣтъ, обращается къ самой Зенократѣ и умоляетъ ее не оставлять его одного въ этомъ пустынномъ мірѣ. Когда же Зенократа наконецъ умираетъ, то имъ овладѣваетъ не скорбь, не тоска, а какое-то безумное отчаяніе горя: онъ рыдаетъ, мечется, сумасшествуетъ и въ порывѣ ярости грозитъ самому небу.

Тамерланъ. Какъ? Она уже умерла? Вынимай же свой мечъ, Течеллъ, руби землю, авось дорубимся до сводовъ преисподней, вытащимъ оттуда за косы роковыхъ сестеръ, похитившихъ мою Зенократу и ввергнемъ ихъ въ самую глубокую пропасть ада. Казанъ и Теридамъ, къ оружію! Насыпайте валы выше облаковъ, ставьте пушки, и мы ими пробьемъ кристальную раму неба, разрушимъ сіяющій дворецъ солнца и потрясемъ весь сводъ небесный… Взгляни на меня, Зенократа, посмотри какъ я тоскую и сумасшествую по тебѣ! Если въ тебѣ есть хоть искра жалости, то сойди съ неба и не оставляй своего Тамерлана.

Теридамъ. Мой добрый государь, ради Бога успокойтесь! Она умерла, и всѣ ваши безумства не въ состояніи оживить ее. Поймите вы, что ни слова, ни слезы, ни скорбь ничего не помогутъ, такъ какъ она умерла.

Тамерланъ. Такъ какъ она умерла! Вотъ эти-то слова и пронизываютъ насквозь мою душу. Не произноси ихъ больше, добрый Теридамъ! Пусть она умерла, но позволь мнѣ воображать, что она еще живетъ, и тѣмъ утѣшать мое сердце, изнывшее отъ разлуки съ нею. Но гдѣ бы ни была душа Зенократы, ты, тѣло ея, не разстанешься со мной. Я тебя велю набальзамировать амброй, миррой и кассіей, и пока я живу, ты не будешь предано землѣ. Когда же я умру — насъ положатъ въ одной гробницѣ, великолѣпіемъ своимъ напоминающей гробницу Мавзола и напишутъ на ней одну общую эпитафію на языкахъ тѣхъ народовъ, которые я покорилъ моимъ мечомъ. Городъ же, лишившій меня моей милой, я велю сжечь, чтобъ обгорѣлые остовы его домовъ казались носящими вѣчный трауръ по Зенократѣ. На пепелищѣ его я велю поставить ея статую и ежедневно буду обходить ее съ моимъ печальнымъ войскомъ, плача и тоскуя о Зенократѣ.

Когда такимъ образомъ Тамерланъ оплакивалъ Зенократу, до него дошли слухи объ успѣхахъ Каллапина и его союзниковъ. Въ одно мгновеніе въ немъ проснулся прежній великій воинъ. Онъ велитъ сыновьямъ оставить безплодную скорбь и готовиться къ походу. Совѣты, которые онъ имъ даетъ, показываютъ, что годы бездѣйствія не убили въ немъ талантовъ полководца. Онъ посылаетъ впередъ Теридама съ приказомъ жечь турецкіе города, чтобъ помѣшать сосредоточенію непріятельскихъ отрядовъ, а самъ ударяетъ на главныя силы Турокъ. Счастье не измѣнило Тамерлану и на этотъ разъ: союзники Каллапина были разбиты на голову и взяты въ плѣнъ, а самъ онъ едва успѣлъ спастись бѣгствомъ. Для попавшихся въ плѣнъ царей Тамерланъ придумалъ казнь, поражающую своей утонченной жестокостью: онъ велѣлъ ихъ запречь въ свою колесницу и на нихъ пріѣхалъ въ Вавилонъ. Городъ этотъ, не хотѣвшій сдаваться войскамъ Тамерлана, былъ разрушенъ до основанія, а жители его истреблены отъ мала до велика; новая армія, собранная Каллапиномъ и шедшая подъ его начальствомъ на выручку Вавилона, была разсѣяна. Въ припадкѣ гордости и религіознаго фанатизма и желая притомъ выказать пренебреженіе въ религіи побѣжденныхъ, Тамерланъ приказываетъ принести изъ храма магометовъ коранъ и сжигаетъ его въ присутствіи плѣнныхъ царей и всего войска. Пока книга горѣла, Тамерланъ не переставалъ издѣваться надъ безсиліемъ Магомета и призывать его гнѣвъ на себя.

Тамерлань. Теперь, Магометъ, если ты обладаешь могуществомъ, сойди съ неба и сотвори чудо; въ противномъ случаѣ ты не заслуживаешь почитанія, такъ какъ ты допустилъ, чтобы огонь сжегъ книгу, заключающую въ себѣ сущность твоего вѣроученія и т. д.

Впрочемъ похвальба молодецкая и кощунство надъ святыней не прошли Тамерлану даромъ: черезъ нѣсколько часовъ безъ всякой причины онъ почувствовалъ себя дурно, слегъ въ постель и въ скоромъ времени умеръ. Но и на смертномъ одрѣ Тамерланъ является такимъ же героемъ, какимъ былъ всегда на полѣ битвы. Онъ знаетъ свою близкую кончину, но ему кажется, что сама смерть пугается его грознаго взгляда. "Смотри, Течеллъ, говоритъ онъ одному изъ своихъ приближенныхъ, какъ блѣдная и дрожащая отъ страха смерть направляетъ на меня свое смертоносное копье. Она не можетъ выносить моего взгляда, но стоитъ мнѣ только обернуться въ сторону, какъ она тотчасъ же снова начинаетъ подкрадываться ко мнѣ. Иди прочь, негодная, на поле битвы, и я взвалю тебѣ на плечи души тысячи убитыхъ мною враговъ. Смотри — она ушла! Нѣтъ она возвращается снова. Пойдемъ, Течеллъ, и заставимъ ее тащить свою добычу въ адъ". Потомъ, призвавъ къ себѣ своихъ сыновей, Тамерланъ убѣждаетъ ихъ продолжать начатое дѣло завоеванія міра, а старшему изъ нихъ завѣщаетъ свою корону. Покончивъ такимъ образомъ съ земными дѣлами, онъ приказываетъ принести гробъ Зенократы, останавливаетъ на немъ свой потухающій взоръ и умираетъ, оплакиваемый своими сыновьями и войскомъ…

Въ чемъ же состоитъ реформа англійской драмы (подъ именемъ драмы мы разумѣемъ исключительно трагедію, такъ какъ комедія получила художественную обработку гораздо раньше, подъ рукой Гейвуда и Юдолла), предпринятая Марло и возвѣщенная имъ съ такой торжественностью въ прологѣ къ Тамерлану? Неужели заслуга его ограничивается только изгнаніемъ буффонства клоуновъ, да замѣной риѳмованныхъ стиховъ бѣлыми? Мы думаемъ иначе. Въ прологѣ къ Тамерлану, который можетъ быть названъ манифестомъ новой школы, Марло перечисляетъ недостатки стариннаго англійскаго театра, которыхъ нужно избѣгать, но ничего не говоритъ о принципѣ, на которомъ должна быть построена новая драма, справедливо предполагая, что онъ долженъ быть угаданъ художественнымъ инстинктомъ каждаго драматурга. А между тѣмъ въ проведеніе этого плодотворнаго принципа въ драматическое искусство и заключается главная заслуга Марло. До него драма была только чередованіемъ кровавыхъ событій, съ рядомъ потрясающихъ сценъ, связанныхъ между собой чисто внѣшнимъ механическимъ способомъ. Марло первый попытался придать ей болѣе художественную организацію, поставивъ въ центрѣ дѣйствія одну грандіозную личность, одну преобладающую страсть. Основной мотивъ дѣятельности Тамерлана есть его безграничное честолюбіе, жгучая жажда власти, которая, въ соединеніи съ другими второстепенными свойствами его характера, дѣлаетъ изъ него типъ честолюбца и завоевателя. Единство трагедіи (мы говоримъ о первой части Тамерлана) состоитъ въ томъ, что всѣ лица приведены въ соотношеніе съ этой роковой трагической чертой его характера — возвышаются и гибнутъ черезъ нее. Нѣтъ нужды, что въ обрисовкѣ характера своего героя Марло нарушилъ законъ не только исторической, но и психологической вѣроятности, заставивъ восточнаго деспота, ежеминутно топчущаго ногами человѣческую личность, питать рыцарское обожаніе въ женщинѣ и изливаться въ гимнахъ любви и красотѣ, достойныхъ средневѣковаго трубадура, что имѣя дѣло съ публикой, привыкшей къ богатому и разнообразному содержанію, онъ приплелъ къ главному дѣйствію (особенно во второй части пьесы) нѣсколько эпизодовъ, стоящихъ съ нимъ въ весьма отдаленной связи (напр. эпизодъ о войнѣ Орвана съ Сигизмундомъ Венгерскимъ), во всякомъ случаѣ Тамерланъ Марло имѣетъ великое историческое значеніе, какъ первая попытка вывести трагедію изъ хаотическаго состоянія и осмыслить ея содержаніе внутренними мотивами. Прогрессъ въ этой области драматической поэзіи сталъ возможенъ только тогда, когда въ развитіи ея содержанія была выдвинута на первый планъ внутренняя психологическая основа, и въ этомъ отношеніи можно сказать, что съ Тамерлана ведетъ свою эру англійская художественная драма.

Вслѣдъ за Тамерланомъ Марло поставилъ на сцену своего Фауста 299). Содержаніе этой пьесы заимствовано имъ изъ древнѣйшей литературной обработки народныхъ сказаній о Фаустѣ, изданной въ 1587 г., во Франкфуртѣ книгопродавцемъ Шписомъ 300). Смутнымъ порываніямъ средневѣковаго чародѣя проникнуть въ тайны природы, Марло придалъ глубокій смыслъ, изобразивъ ихъ слѣдствіемъ сознательнаго неудовлетворенія схоластической наукой. Народная книга о Фаустѣ напоминаетъ волшебную сказку; пьесу же англійскаго драматурга можно назвать философской поэмой, въ которой сказались муки, томившія бѣдное человѣчество въ ту эпоху, когда оно, на половину утративъ вѣру въ средневѣковые идеалы и не успѣвъ еще выработать себѣ новыхъ, изнывало въ скептицизмѣ и мучительномъ раздвоеніи съ самимъ собою. Чтобъ понять всю бездну, отдѣляющую Фауста легенды отъ Фауста драмы, стоитъ сравнить начало легенды, гдѣ описывается паденіе Фауста, съ вступительной сценой трагедіи Марло. По словамъ легенды, отецъ Фауста былъ бѣдный крестьянинъ, который, не будучи въ состояніи воспитывать сына, отдалъ его къ богатому родственнику въ Виртембергъ. Здѣсь Фаустъ поступилъ въ университетъ съ цѣлью посвятить себя изученію богословія, но его "дерзкій и дурно направленный умъ отвращался отъ этой цѣли и предавался другимъ занятіямъ, за что дядя неоднократно журилъ Фауста". Далѣе легенда разсказываетъ, что по выходѣ изъ университета со степенью доктора богословія, Фаустъ началъ задумываться до того сильно, что многіе смѣялись надъ нимъ, а студенты прозвали его Созерцателемъ (Speculator), потомъ предался распутной жизни и снова погрузился въ тайныя науки, просиживалъ ночи за волшебными книгами, творилъ чары, заклинанія, лечилъ народъ разными травами и наконецъ, пришедши въ уединенное мѣсто, вызвалъ дьявола и продалъ ему свою душу. Вотъ и все объясненіе. Оказывается, что всему виною былъ дерзкій, дурно направленный умъ, не хотѣвшій изучать богословія. Правда, легенда даетъ намъ догадываться о переломѣ, происходившемъ въ душѣ Фауста, по его глубокой задумчивости, смѣняемой разгуломъ, въ которомъ онъ, повидимому, хотѣлъ утопить грызшую его тоску, но въ чемъ состоялъ этотъ переломъ, что было причиной душевныхъ мукъ Фауста — остается неизвѣстнымъ. Поставимъ же въ параллель съ этимъ наивнымъ разсказомъ величественный монологъ Фауста, которымъоткрывается трагедія Марло. Авторъ вводитъ насъ въ рабочій кабинетъ Фауста, заваленный книгами, химическими ретортами, анатомическими препаратами и т. п. Потративъмного лѣтъ на изученіе различныхъ наукъ, преподаваемыхъ въ нѣмецкихъ университетахъ, Фаустъ убѣдился въ безплодности человѣческаго познанія. Въ философіи онъ видитъ только искусство словопренія; въ богословіи — безъисходный лабиринтъ противорѣчій; юридическія науки представляются ему сборникомъ ни на что негодныхъ казуистическихъ формулъ. Даже къ медицинѣ, оказавшейся въ его глазахъ состоятельнѣе другихъ наукъ, онъ подступаетъ съ такими требованіями, которымъ она не можетъ удовлетворить. Но мы считаемъ не лишнимъ привести этотъ характеристическій монологъ вполнѣ.

Фаустъ. Сосредоточь твои занятія, Фаустъ, и старайся исчерпать до дна науку, избранную тобой. Такъ какъ ты началъ съ теологіи, то будь богословомъ для виду, но старайся проникнуть въ сущность всякой науки, живи и умирай, не выходя изъ твореній Аристотеля. (Раскрываетъ книгу). Благородная аналитика, ты просто обворожила меня! Bene disserere est finis logices. Неужели высшая цѣль логики состоитъ въ томъ, чтобъ хорошо диспутировать? Неужели эта наука не можетъ дать ничего болѣе чудеснаго? Въ такомъ случаѣ, Фаустъ, ты можешь преспокойно отложить ее въ сторону, такъ какъ ты уже достигъ желаемаго. Духъ Фауста стремится къ познаніямъ болѣе плодотворнымъ. Философія прощай! Теперь твоя очередь, Галенъ. Ubi desinіt philosophus, ibi incipit medicus. (Раскрываетъ другую книгу). Будь медикомъ, Фаустъ, копи золото и прославь свое имя какимъ-нибудь необыкновеннымъ цѣлебнымъ средствомъ. Summum bonum medicinar sanitas. Здоровье есть высшая цѣль медицины. Но развѣ ты уже не достигъ этой цѣли? Развѣ твои слова не стали афоризмами? Развѣ твои рецепты, избавлявшіе, цѣлые города отъ чумы и отъ тысячи другихъ заразительныхъ болѣзней, не хранятся бережно, какъ дорогіе памятники? И при всемъ томъ, ты не больше, какъ Фаустъ, не больше, какъ человѣкъ! Если бы ты могъ сдѣлать людей безсмертными или по крайней мѣрѣ оживлять мертвыхъ, тогда твоя наука была бы достойна удивленія. И такъ, медицина, тоже прощай! Но гдѣ же мой Юстиніанъ? (Беретъ со стола книгу и читаетъ). Si una eademque res legatur duobus, alter rem, alter valorem rei etc. A! Это несчастный законъ о наслѣдствѣ. (Читаетъ дальше). Exhereditari filium поп potest pater nisi etc. Таково содержаніе институтовъ Юстиніана и всего свода законовъ. Нѣтъ, эта наука можетъ удовлетворить развѣ какого-нибудь жалкаго наемщика, который бьется изъ за матеріальныхъ выгодъ, но для меня она слишкомъ низменна. Теперь, когда пройденъ весь кругъ знанія, нужна снова возвратиться къ теологіи, лучшей изъ наукъ. Передъ тобой, Фаустъ, библія въ переводѣ Іеронима. Изучи ее хорошенько. (Раскрываетъ книгу и читаетъ). Stipendium pecca ti mors est. Смерть есть воздаяніе за грѣхи. Ну, это немного жестоко! (продолжая читать). Si pecasse negamus, fallimur et nulla est in nobis vervtas. Отрицая наши прегрѣшенія, мы обманываемъ самихъ себя, и нѣтъ истины въ насъ. Какъ же это? Мы должны грѣшить и не смотря на это все-таки осуждены на смерть, на вѣчную смерть. Какъ назвать такое ученіе? Нѣтъ, будь что будетъ! Съ богомъ, теологія! (Отбрасываетъ книгу въ сторону).

При такомъ безотрадномъ взглядѣ на науку, выходъ въ магію представляется дѣломъ весьма естественнымъ, и договоръ Фауста съ дьяволомъ, который въ легендѣ кажется чѣмъ-то случайнымъ и неожиданнымъ, въ драмѣ находитъ себѣ разумное оправданіе. Слабое мерцаніе протеста и жажды знанія, выражающееся въ легендѣ дѣтскимъ разсказомъ о томъ, какъ Фаустъ привязалъ себѣ орлиныя крылья, съ цѣлью узнать тайны неба и земли, разгорается въ драмѣ яркимъ пламенемъ, освѣщающимъ тайники мятежной души Фауста и сообщающимъ всей его личности великое историческое значеніе. Вторымъ мотивомъ, опредѣлившимъ собою обращеніе Фауста къ магіи была жажда жизни и ея наслажденій, удовлетвореніе которой тайныя науки всегда обѣщаютъ своимъ адептамъ. Въ народныхъ сказаніяхъ этотъ второй мотивъ рѣшительно преобладаетъ надъ первымъ 301); въ драмѣ они сливаются и пополняютъ другъ друга. Фаустъ Марло не любитъ науку ради ея самой, но, подобно Бэкону, смотритъ на нее съ практической точки зрѣнія, видитъ въ ней вѣрное средство расширить власть человѣка надъ природой и тѣмъ увеличить сумму земнаго благосостоянія. Это реальное отношеніе къ наукѣ и жизни, такъ свойственное XVI вѣку, составляетъ характеристическую черту, отличающую Фауста Марло отъ Фауста Гете. Изъ первыхъ словъ, произносимыхъ Фаустомъ Гете, видно, что этой души, томимой чувствомъ безконечнаго, не можетъ наполнить никакое конечное наслажденіе, никакая земная радость. Когда Мефистофель предлагаетъ ему рядъ наслажденій, отъ которыхъ закружилась бы голова у обыденнаго человѣка, Фаустъ отвѣчаетъ съ грустью:

Такъ говоритъ Фаустъ Гете. Фаустъ Марло не задается такими идеальностями, не стремится летѣтъ на встрѣчу всему, гдѣ слышится хоть слабый голосъ человѣческаго духа. Какъ натура глубоко реальная, онъ довольствуется благами, достижимыми для человѣка съ помощью магіи, и изъ за нихъ, онъ съ полнымъ убѣжденіемъ продаетъ свою душу дьяволу.

Когда же Мефистофель обѣщаетъ ему исполнить всѣ эти желанія, Фаустъ, восхищенный проносящейся предъ его воображеніемъ картиной власти и могущества, въ восторгѣ говоритъ: "о еслибъ у меня было столько душъ, сколько звѣздъ на небѣ, я всѣ бы ихъ отдалъ Мефистофелю". Что же касается до самого Мефистефеля, то характеръ его также мало схожъ у обоихъ поэтовъ, какъ и характеръ Фауста. Мефистофель Гете — это продуктъ отрицательной философіи XVIІІ в., истинный "духъ отрицанья и сомнѣнья", осмѣивающій всякое святое побужденіе человѣческой души; между тѣмъ какъ марловскій Мефистофель есть падшій ангелъ легенды, горюющій объ утраченномъ блаженствѣ и до того подавленный сознаніемъ своего несчастія, что внушаетъ сожалѣніе самому Фаусту, который однажды принимается даже ободрять его.

Мефистофель. Неужели ты думаешь, что я, который удостоился лицезрѣть самаго Бога, я, вкусившій вѣчныхъ радостей неба, не ношу въ своей груди тысячу адовъ, лишась этого блаженства. О, Фаустъ! оставь свои пустые вопросы, вселяющіе ужасъ въ мою изнемогающую душу.

Фаустъ. Какъ? Великій Мефистофель огорченъ тѣмъ, что не вкушаетъ болѣе небеснаго блаженства? Въ такомъ случаѣ бери примѣръ съ меня и отвернись съ презрѣніемъ отъ тѣхъ радостей, которыми тебѣ не суждено наслаждаться и т. д. Признавая излишнимъ излагать содержаніе англійскаго Фауста послѣ того какъ онъ въ прошломъ году былъ переведенъ на русскій языкъ, приступаемъ прямо къ разбору отношеній драмы Марло къ ея литературному источнику. Откуда бы ни почерпнулъ Марло содержаніе своей пьесы — изъ нѣмецкаго ли подлинника, или англійскаго перевода — несомнѣнно, что онъ держался народной легенды довольно близко, и если иногда, въ интересахъ художественныхъ, онъ позволялъ себѣ отступать отъ своего источника, то число такихъ отступленій весьма незначительно. Для примѣра попробуемъ сличить эпизодъ о договорѣ съ дьяволомъ въ драмѣ и въ легендѣ. И здѣсь, и тамъ, Фаустъ идетъ въ густой лѣсъ и вызываетъ Мефистофеля, который является ему сначала въ видѣ огненнаго человѣка, потомъ звѣря и наконецъ, по требованію Фауста, принимаетъ образъ, "наиболѣе приличный дьяволу", францисканскаго монаха. Разница въ томъ, что, вступая въ союзъ съ дьяволомъ, Фаустъ легенды, начавшій заниматься чернокнижіемъ еще на студенческой скамьѣ, не нуждается въ наставникѣ, между тѣмъ какъ Фаустъ драмы посвящается въ тайны магіи своими друзьями, Корнеліусомъ и Вальдесомъ, которые научаютъ его, какъ творить заклинанія и снабжаютъ его необходимыми для этой цѣли книгами. Самая формула заклинанія (Sint mihi Dei Acherontis propitii etc.) не находится въ народной легендѣ, и вѣроятно заимствована Марло изъ какой-нибудь чародѣйственной книги. Вызвавъ Мефистофеля силою магическихъ заклинаній, Фаустъ приказываетъ ему всюду слѣдовать за собой и исполнять все, что ему будетъ приказано. Въ отвѣтъ на это Мефистофель возражаетъ, что онъ подчиненъ великому Люциферу и не можетъ ничего дѣлать безъ его позволенія. Подобный же отвѣтъ к почтя въ тѣхъ же выраженіяхъ даетъ Мефистофель Фаусту и въ народной книгѣ. Заключеніе договора обставлено и въ драмѣ и въ легендѣ однѣми и тѣми же подробностями, указывающими на прямое заимствованіе. Запродажная запись, писанная Фаустомъ его же собственной кровью, есть ничто иное какъ сокращеніе подобной же записи въ народной книгѣ 304). Продолжая далѣе наше сличеніе, мы пришли бы къ заключенію, что, за исключеніемъ шутовскихъ сценъ, которыми изобилуетъ пьеса Марло, почти всѣ внѣшніе факты, словомъ весь остовъ драмы, заимствованъ авторомъ изъ книги Шписа. Но заимствуя содержаніе своей драмы изъ народной легенды, Марло поступалъ, какъ истинный художникъ, подкладывая подъ внѣшніе факты внутренніе мотивы и осмысливая ими поступки своего героя. Примѣръ такого художественнаго обращенія съ матеріаломъ мы видѣли въ вступительной сценѣ, гдѣ Марло нѣсколькими мастерскими штрихами очертилъ причины неудовлетворенія Фауста современной наукой и такимъ образомъ сдѣлалъ для насъ понятнымъ обращеніе его къ магіи. Укажемъ еще на нѣсколько подобныхъ примѣровъ. Составитель народной книги подробно описываетъ занятія Фауста тайными науками, его первыя заклинанія, появленіе Мефистофеля и договоръ съ нимъ, но онъ не упоминаетъ ни однимъ словомъ о внутренней борьбѣ, которая должна была происходить въ сердцѣ Фауста, прежде чѣмъ онъ рѣшился на такой роковой и безвозвратный шагъ. Напротивъ того Марло аллегорически изобразилъ душевныя колебанія Фауста въ видѣ двухъ ангеловъ добраго и злаго, изъ которыхъ первый убѣждаетъ его бросить магическія книги, угрожая за непослушаніе гнѣвомъ Божіимъ, а послѣдній искусно разжигаетъ въ немъ запретную. жажду знанія и могущества, увѣряя, что магія дастъ ему возможность проникнуть въ тайны природы и сдѣлаться властелиномъ міра. Увѣщаніе злаго духа находитъ болѣе отголоска въ сердцѣ Фауста, и онъ посылаетъ Вагнера за Вальдесомъ и Корнеліусомъ, которые и посвящаютъ его въ тайны чародѣйства. Заключивъ союзъ съ дьяволомъ, Фаустъ легенды прежде всего требуетъ отъ Мефистофеля золота, роскошныхъ одеждъ, лакомыхъ блюдъ и тонкихъ винъ и, вдоволь пресытившись этими благами, начинаетъ мимоходомъ, какъ бы не хотя, распрашивать его о тайнахъ неба и земли. Такимъ образомъ отпаденіе Фауста отъ Бога теряетъ всякій смыслъ, и Фаустъ легенды является пошлымъ эпикурейцемъ, продавшимъ свою душу и будущую жизнь за чувственныя наслажденія. Не такъ поступаетъ Фаустъ Марло. Томимый неудовлетворенной жаждой знанія, побудившей его къ занятію магіей, онъ тотчасъ же по заключеніи договора начинаетъ докучать Мефистофелю своими обстоятельными распросами объ устройствѣ вселенной, небѣ, адѣ, Люциферѣ и т. д., выказывая при этомъ самое настойчивое любопытство. Но нигдѣ, можетъ быть, не выступаетъ такъ ярко художественное превосходство Фауста Марло передъ его литературнымъ источникомъ, какъ въ заключительной сценѣ драмы, изображающей душевную агонію Фауста въ ту ужасную ночь, когда истекалъ срокъ условія, заключеннаго съ дьяволомъ, и Мефистофель долженъ былъ придти за его душой. Не чувствуя себя въ силахъ передать глубокій драматизмъ и трогательную поэзію этой сцены, мы отсылаемъ читателя къ прекрасному переводу ея, сдѣланному Михайловичъ 305) и просимъ сличить ее съ соотвѣтствующимъ мѣстомъ въ народной книгѣ.

Въ драматическомъ отношеніи Фаустъ значительно уступаетъ Тамерлану. Въ немъ много прекрасныхъ монологовъ, чудныхъ лирическихъ мѣстъ, но нѣтъ никакого драматическаго движенія, нѣтъ ни одной мастерски веденной сцены. Сосредоточивъ весь интересъ дѣйствія на изображеніи душевнаго состоянія Фауста, волнуемаго страхомъ и надеждой, поминутно переходящаго отъ самыхъ смѣлыхъ порывовъ духа къ самому малодушному отчаянію, Марло до того увлекся этой психологической проблемой, что изъ за нея совершенно пренебрегъ задачами чисто-драматическими. У него не хватило искусства слить вмѣстѣ двѣ драмы, психологическую и жизненную, заставить своего героя принимать участіе и въ той и другой, какъ это сдѣлалъ напр. Гёте. Единственная женщина которую мы встрѣчаемъ въ драмѣ Марло — Елена Троянская, — не живой человѣкъ, но аллегорія, тѣнь, вызываемая Фаустомъ по просьбѣ студентовъ. Внушивъ Фаусту высоко-поэтическій монологъ, она исчезаетъ чтобъ уже болѣе не появляться. Весьма жаль, что Марло не послѣдовалъ указаніямъ народной книги, которая разсказываетъ, что Фаустъ не только вызвалъ Елену по просьбѣ своихъ учениковъ, но жилъ съ нею и даже имѣлъ отъ нея сына, который послѣ смерти Фауста исчезъ съ матерью неизвѣстно куда.

Ни одна пьеса Марло не имѣла рѣшительнаго успѣха на сценѣ, какъ Фаустъ; по свидѣтельству Филипса, писателя XVII в. этимъ успѣхомъ она была обязана не своимъ драматическимъ достоинствамъ, но трагическимъ сценамъ съ чертями, которыя очень нравились народу. 306) Фаустъ Марло раздѣлилъ участь всѣхъ популярныхъ пьесъ XVI в. именно — дошелъ до насъ въ страшно искаженномъ видѣ. Когда пьеса игралась часто и подъ конецъ начинала приглядываться публикѣ, ловкіе антрепренеры переставали нѣкоторое время ее давать, потомъ возобновляли и ставили на сцену съ новыми прибавленіями, что всегда привлекало массу публики. Такой пріемъ былъ употребленъ и относительно марловскаго Фауста. Чтобы привлечь начинавшую охладѣвать публику, его передѣлывали и дополняли два раза: первый разъ меньше, второй — больше; первый разъ въ 1597 г. 307), второй въ 1602. Должно полагать, что послѣдніе прибавленія были весьма значительны, такъ какъ за нихъ было заплачено четыре фунта стерл., что составляло примѣрно половину гонорарія, получаемаго въ то время писателями за новую пьесу 308). Древнѣйшее изъ дошедшихъ до насъ изданій Фауста (editio princeps) относится къ 1604 г. За нимъ слѣдуютъ изданія 1609, 1611, 1616 и др. Мэлонъ полагалъ что editio princeps напечатано съ подлинной рукописи Марло, но Дейсъ давно уже опровергнулъ это предположеніе и доказалъ, что изданіе 1604 г. не чуждо позднѣйшихъ прибавокъ 309) Самъ Дейсъ первоначально держался мнѣнія, что editio princeps представляетъ подлинную рукопись Фауста съ тѣми незначительнымъ измѣненіями, за которыя въ 1597 г. Деккеру было заплачено двадцать шиллинтовъ, но болѣе внимательное изученіе изданій 1604 и 1616, какъ наиболѣе разнящихся между собою, привело его къ заключенію, что ни одно изъ нихъ не можетъ претендовать на подлинность, такъ какъ передѣлки и дополненія марловскаго Фауста начались раньше 1597 г. 310). Не имѣя притязаній на рѣшеніе вопроса надъ которымъ до сихъ поръ тщетно ломали голову лучшіе европейскіе шекспирологи, мы считаемъ себѣ въ правѣ предложить нѣсколько данныхъ, которыя можетъ быть будутъ способствовать его болѣе правильной постановкѣ. По нашему мнѣнію, центръ тяжести вопроса лежитъ не въ томъ, какое изъ дошедшихъ до насъ изданій Фауста заключаетъ въ себѣ подлинный текстъ Марло (вопросъ, при существующихъ средствахъ науки, положительно неразрѣшимый), но какое изъ нихъ стоитъ ближе къ нему. Если поставить такимъ образомъ вопросъ, то вѣсы видимо склонятся на сторону Editio princeps. Во первыхъ, оно явилось раньше другихъ, стало быть могло быть напечатано съ болѣе древней рукописи; во вторыхъ, оно много короче изданія 1616 г. заключающаго въ себѣ много лишнихъ сценъ и дополненій, за которыя вѣроятно и было заплачено четыре фунта въ 1602 г.; въ третьихъ, оно ближе держится своего литературнаго источника, чѣмъ изданіе 1616 г. 311). Многія мѣста въ изданіи 1604 г. становятся понятными только тогда, когда мы ихъ сопоставимъ съ соотвѣтствующими мѣстами въ народной книгѣ. Задумавъ жениться, Фаустъ обращается къ Мефистофелю съ просьбой добыть ему для этой цѣли прекраснѣйшую дѣвушку въ Германіи. Но Мефистофель (въ Editio Princeps) и слышать не хочетъ о женитьбѣ. "Какъ? жену? говоритъ онъ; умоляю тебя, Фаустъ, перестань и говорить объ этомъ" и только послѣ усиленныхъ просьбъ Фауста соглашается вызвать ему какую-то вѣдьму. Откуда же явилось у Мефистофеля такое печоринское отвращеніе къ браку? отвѣтъ на этотъ вопросъ даетъ намъ народная книга, гдѣ Мефистофель подробно объясняетъ причину своего нежеланія видѣть Фауста женатымъ. "Ты не можешь жениться, точно также какъ не можешь служить двумъ господамъ. Бракъ есть важнѣйшее изъ учрежденій божіихъ, и такъ какъ ты обѣщалъ намъ ненавидѣть все божественное и подтвердилъ это обѣщаніе своею кровью, то въ силу этого ты долженъ презирать и бракъ". Въ изданіи 1616, гдѣ встрѣчается больше отступленій отъ народной книги, вѣроятно потому, что въ началѣ XVII в. она уже начала утрачивать свою популярность, Мефистофель тотчасъ же соглашается исполнить просьбу Фауста, но обманываетъ его и вызываетъ вѣдьму. Сравнивая изданія 1604 и 1616 г. съ народной книгой о Фаустѣ и между собою, мы приходимъ къ заключенію, что Editio princeps носитъ на себѣ на каждомъ шагу слѣды близкаго знакомства съ своимъ источникомъ, чего никакъ нельзя сказать объ изданіи 1616 г.

Наконецъ, въ четвертыхъ: изданіе 1604 г. гораздо меньше испещрено шутовскими сценами, чѣмъ Quarto 1616 г. 312). Зная отвращеніе Марло къ выходкамъ клоуновъ, выраженное имъ съ такой рѣшительностью въ прологѣ къ Тамерлану, легко понять, почему сравнительно-меньшая доза шутовства можетъ служить важнымъ свидѣтельствомъ въ пользу большей древности текста. Сопоставивъ вмѣстѣ всѣ указанные нами признаки, мы позволяемъ себѣ утверждать, что текстъ Editio princeps, если и не представляетъ собою подлинной рукописи Марло, то во всякомъ случаѣ стоитъ ближе къ ней, чѣмъ Quarto 1616 г. и что вслѣдствіе этого, онъ непремѣнно долженъ быть положенъ въ основу будущаго критическаго изданія Фауста.

Наибольшей зрѣлости драматическій талантъ Марло достигаетъ въ его трагедіи Мальтійскій Жидъ, написанной около 1590 313) и, подобно Фаусту, имѣвшей громадный успѣхъ на сценѣ. Сюжетъ трагедіи, по всей вѣроятности заимствованный изъ народной баллады или какой-нибудь старинной пьесы, вполнѣ достоинъ мрачной кисти Марло; это — мщеніе еврея за всѣ гоненія и несправедливости, претерпѣнныя отъ христіанъ, какъ имъ самимъ, такъ и его соотечественниками. Пьеса открывается монологомъ мальтійскаго негоціанта, еврея Барабаса (Вараввы), который сидитъ въ своей конторѣ, окруженный мѣшками съ золотомъ, и мысленно перебираетъ всѣ свои богатства. Барабасъ — Ротшильдъ Мальты; торговые обороты его громадны; онъ не имѣетъ соперниковъ на биржѣ; онъ захватилъ въ свои руки торговлю съ Востокомъ, и со дня день ждетъ прибытія двухъ кораблей, нагруженныхъ персидскими шелками, золотомъ и жемчугомъ. Два купца приносятъ извѣстіе, что ожидаемые корабли благополучно вошли въ гавань. При этой вѣсти Барабасъ не можетъ скрыть своей радости; изъ его груди невольно вырывается крикъ гордости и самоудовлетворенія. "Такимъ образомъ, говоритъ онъ, идутъ къ намъ земныя блага и сушей и моремъ, и богатства наши отовсюду прибываютъ. Вотъ въ чемъ состоитъ обѣтованіе, данное Израилю; вотъ въ чемъ состоитъ счастье стараго Авраама! Въ чемъ же иначе можетъ выражаться благоволеніе неба къ жителю земли, какъ не въ томъ, что оно осыпаетъ его изобиліемъ, вскрываетъ для него нѣдра земли, заставляетъ море быть его слугой и повелѣваетъ вѣтрамъ гнать къ нему сокровища попутнымъ дыханіемъ? За что же меня ненавидятъ, если не за мое богатство? Или, лучше сказать, развѣ въ настоящее время кого нибудь уважаютъ за что-нибудь другое, кромѣ богатства? Что до меня, я скорѣе предпочитаю быть богатымъ и ненавидимымъ всѣми жидомъ, чѣмъ бѣднымъ христіаниномъ, возбуждающимъ участіе своей нищетой, потому что я не вижу, чтобъ ихъ религія приносила бы какіе-нибудь другіе плоды, кромѣ ненависти, вѣроломства и чрезмѣрной гордости, которая, по моему, противорѣчитъ сущности ихъ ученія. Они говорятъ, что мы народъ ничтожный, разсѣянный по всему свѣту; я объ этомъ ничего не знаю, но я знаю, что мы съумѣли сосредоточить въ своихъ рукахъ больше богатствъ, чѣмъ тѣ, которые хвастаются своей религіей". Размышленія Барабаса прерваны приходомъ его соплеменниковъ, привыкшихъ съ нимъ совѣтоваться въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Дѣло въ томъ, что многочисленный турецкій флотъ прибылъ въ Мальту за просроченной данью. (Мальтійскіе рыцари считались тогда данниками турецкаго султана). Не имѣя чѣмъ выплатить слѣдуемую туркамъ громадную сумму, рыцари рѣшили собрать ее съ евреевъ. Чтобъ объявить имъ состоявшееся рѣшеніе, ихъ и призвали въ сенатъ. Евреи поражены этимъ рѣшеніемъ, какъ громомъ. Одинъ Барабасъ не теряетъ присутствія духа и старается убѣдить коменданта Мальты въ несправедливости его требованій. Сцена эта такъ типична, такъ ярко рисуетъ средневѣковой фанатизмъ и нетерпимость, что, надѣемся, читатели не посѣтуютъ на насъ, если мы приведемъ ее вполнѣ.

Комендантъ. Жиды, приблизьтесь ко мнѣ. Извѣстно вамъ, что въ нашъ городъ прибылъ Селимъ Калиматъ, сынъ его величества, султана, съ цѣлью взять съ насъ дань за десять истекшихъ лѣтъ. Вотъ дѣло, которое касается всѣхъ насъ.

Барабасъ. Я думаю, ваше лордство, чтобъ быть спокойнѣе, нужно постараться поскорѣй ее выплатить.

Комендантъ. Это легче пожелать, чѣмъ исполнить. Притомъ же раззорительныя войны до того истощали нашу казну, что мы рѣшились прибѣгнуть къ вашей помощи.

Барабасъ. Увы, мой лордъ! Мы не солдаты, да къ тому же, что значитъ наша помощь противъ такого могущественнаго государя?

Первый рыцарь. Потише, жидъ; мы очень хорошо знаемъ, что ты не воинъ, а купецъ и денежный человѣкъ. Намъ нужны твои деньги, Барабасъ, и ничего больше.

Барабасъ. Какъ? Мои деньги?

Комендантъ. Да, деньги твои и остальныхъ жидовъ. Короче — мы рѣшили взыскать требуемую сумму съ васъ.

Первый еврей. Увы, мой лордъ! Большая часть изъ насъ — бѣдные люди.

Комендантъ. Тогда пусть богатые заплатятъ больше.

Барасъ. Позвольте васъ спросить, справедливо-ли заставлять иностранцевъ платить вашу дань?

Второй рыцарь. Развѣ иностранцы не здѣсь пріобрѣли свои богатства? А если здѣсь, то они должны вмѣстѣ съ нами участвовать въ уплатѣ дани.

Барабасъ. Какъ? платить поровну съ вами?

Комендантъ. Вотъ чего захотѣлъ, жидъ; нѣтъ, вы должны платить, какъ невѣрные, потому что мы, щадя вашу, проклятую небомъ, жизнь, навлекли на себя это несчастіе. Вслѣдствіе чего мы рѣшили… Секретарь, прочтите статьи нашего декрета.

Секретарь (читаетъ). Во-первыхъ: дань, слѣдуемая туркамъ, должна быть взыскана съ жидовъ; каждый изъ нихъ долженъ внести сумму, равную половинѣ его имущества.

Барабасъ. Что я слышу? Половину всего имущества? (Въ сторону). Надѣюсь, что тутъ идетъ дѣло не о моемъ имуществѣ.

Комендантъ. Читайте дальше.

Секретарь. Во-вторыхъ — всякій, отказывающійся платить, долженъ принять христіанскую вѣру.

Барабасъ. Какъ? Сдѣлаться христіаниномъ? (Въ сторону). Что тутъ дѣлать?

Секретарь. Всякій же, отказывающійся креститься, лишается всего состоянія.

Евреи. Мы даемъ половину.

Барабасъ. О презрѣнныя созданія! Вы — не евреи. Неужели вы униженно согласитесь допустить ихъ распоряжаться вашимъ имуществомъ?

Комендантъ. Ну что, Барабасъ, ты хочешь креститься?

Барабась. Не имѣю пока этого желанія.

Комендантъ. Въ такомъ случаѣ отдавай половину своего состоянія?

Барабасъ. Знаете-ли вы, чего вы отъ меня требуете? Вѣдь половина моего состоянія равняется богатству цѣлаго города. Мое состояніе, г. комендантъ, не легко досталось мнѣ, чтобъ я могъ такъ скоро разстаться съ нимъ.

Комендантъ. Половина твоего состоянія — это пеня, наложенная на тебя въ силу нашего декрета; если ты не заплатишь ее, мы возьмемъ все.

Барабасъ. Corpo di Dio! Вы получите половину; я согласенъ заплатить, наравнѣ съ моими братьями.

Комендантъ. Нѣтъ, жидъ, теперь ужъ поздно. Ты возражалъ противъ нашего декрета, и теперь не имѣешь права ссылаться на него.

Барабасъ. Что же вы хотите совсѣмъ ограбить меня? Развѣ воровство есть основаніе вашей религіи?

Комендантъ. Нѣтъ, жидъ; мы беремъ только твое имущество, чтобъ спасти отъ раззоренія массу народа. Пусть лучше одинъ пострадаетъ для общаго блага, нежели всѣ погибнутъ ради одного. Впрочемъ, Барабасъ, мы не изгоняемъ тебя изъ нашего города; оставайся здѣсь, и если можешь, наживи еще больше.

Барабасъ. Христіане, изъ чего же я могу нажить? Изъ ничего не будетъ ничего.

Первый рыцарь. Вѣдь прежде же изъ ничего ты нажилъ маленькую сумму, изъ маленькой — большую и т. д. Если же проклятіе лежащее на вашемъ племени обрушилось на твою голову и сдѣлало тебя презираемымъ всѣми бѣднякомъ, то обвиняй въ этомъ не насъ, а свой прирожденный грѣхъ.

Барабасъ. Зачѣмъ подкрѣпляете вы авторитетомъ Св. Писанія ваши несправедливости? Отнимите у меня мое состояніе, но по крайней мѣрѣ избавьте меня отъ вашихъ наставленій. Я очень хорошо знаю, что есть нечестивые евреи, равно какъ есть и порочные христіане, но если даже племя, къ которому я принадлежу, разсѣяно по міру за свой грѣхъ, то развѣ я отвѣчаю за грѣхи моего народа? Человѣкъ, ведущій дѣла свои честно, имѣетъ право жить, а кто изъ васъ можетъ укорить меня въ противномъ?

Комендантъ. Вонъ отсюда, презрѣнная тварь! Стыдись оправдывать себя такимъ образомъ. Развѣ намъ неизвѣстна твоя профессія? Если же ты увѣренъ въ своей правотѣ, то имѣй терпѣніе и ты скоро опять разбогатѣешь. Чрезмѣрное богатство пораждаетъ любостяжаніе, а любостяжаніе, о, это ужасный грѣхъ!

Барабасъ. Я думаю, воровство еще ужаснѣе. Слушайте же, рыцари: не отнимайте у меня, моего имущества, потому что это будетъ чистое воровство; а если вы меня обворуете, я тоже принуженъ буду воровать и еще больше копить.

Первый рыцарь. Почтенный комендантъ, не слушайте его жалобъ, а лучше прикажите взять его домъ подъ монастырь. Въ немъ можно будетъ помѣстить много святыхъ отшельницъ.

Комендантъ. Пусть будетъ такъ.

Барабасъ уходитъ изъ сената съ сердцемъ подавленнымъ горемъ и безсильной злобой. Онъ холодно выслушиваетъ утѣшенія своихъ соотечественниковъ, приводящихъ ему въ примѣръ Іова и убѣждающихъ его терпѣливо переносить свое несчастіе. "Вы — говоритъ они имъ — сами не были никогда богаты, и потому вамъ не понять моего горя. Я похожъ на полководца, у котораго всѣ солдаты убиты, самъ онъ обезоруженъ и не видитъ никакихъ средствъ къ спасенію. Оставьте меня одного горевать на свободѣ и повторять въ припадкѣ ярости: великія обиды не такъ-то легко забываются". — И потомъ, когда они удаляются, Барабасъ произноситъ имъ вслѣдъ: "неужели эти люди въ самомъ дѣлѣ считаютъ меня кускомъ глины, способной превратиться въ грязь отъ одной капли воды. Нѣтъ, Барабасъ рожденъ для лучшей участи и созданъ не изъ такого хрупкаго матеріала, какъ другіе люди". На пути къ дому Барабасъ встрѣчаетъ дочь свою, Абигайль. Она шла къ отцу, чтобъ извѣстить его о томъ, что ихъ домъ уже занятъ подъ монастырь, и они лишены крова. Едва дочь успѣла выговорить эту страшную новость, какъ изъ груди Барабаса вырвался вопль скорби и отчаянія; въ этомъ домѣ, подъ половицею одной изъ верхнихъ комнатъ, предусмотрительный Барабасъ скрылъ нѣсколько мѣшковъ съ золотомъ и драгоцѣнными каменьями. Теперь все это можетъ попасть въ руки христіанъ — и тогда прости мщеніе, ибо что можетъ предпринять нищій, парія, противъ могущественнаго коменданта и его сообщниковъ? Но тутъ-то и сказывается вся энергія этой необыкновенной натуры. Чѣмъ тяжелѣе обрушивается на нее несчастіе, тѣмъ эластичнѣе она выпрямляется, тѣмъ скорѣе она сосредоточивается въ самой себѣ, въ сознаніи своей несокрушимой силы. На зло преслѣдующей судьбѣ, Барабасъ хочетъ жить, хотя бы для того, чтобъ жестоко отомстить врагамъ своимъ. "Несправедливое небо, чѣмъ я заслужилъ эту кару? А вы, злосчастныя звѣзды, знающія, какъ я нетерпѣливо переношу всякое несчастіе, зачѣмъ вы преслѣдуете меня? Неужели вы думаете, что я до того обезумѣлъ, что повѣшусь съ горя или просто исчезну съ лица земли, не оставивъ никакихъ слѣдовъ своего существованія? Нѣтъ, я буду жить; мнѣ еще не опротивѣла жизнь и такъ какъ вы меня бросили въ океанъ одного, предоставивъ мнѣ полную свободу утонуть или плыть, то я употреблю всѣ мои силы, чтобъ не утонуть". Онъ тотчасъ же придумываетъ планъ возвращенія своихъ сокровищъ: убѣждаетъ дочь притвориться желающей принять христіанскую вѣру и поступить въ монастырь, учреждаемый въ ихъ бывшемъ домѣ, потомъ научаетъ ее, какъ отыскать мѣшки, какъ передать ихъ ему. Послѣ нѣкотораго колебанія, въ которомъ имѣетъ случай выказаться ея благородная натура, она изъ любви къ отцу соглашается на все. Абигайль обращается въ христіанство, поступаетъ въ монастырь и проситъ позволенія у аббатиссы занять ту же комнату, которую она прежде занимала. Аббатисса охотно соглашается на ея просьбу. Абигайль отыскиваетъ скрытыя сокровища и выжидаетъ удобной минуты, чтобъ передать ихъ отцу. Самый пламенный любовникъ едва-ли шелъ на заранѣе условленное свиданіе съ такимъ замираніемъ сердца, съ какимъ старый Барабасъ подкрадывался ночью къ завѣтному балкону, откуда дочь должна была выбросить ему драгоцѣнные мѣшки.*

Барабасъ. Подобно зловѣщему ворону, чье хриплое карканье предвѣщаетъ смерть больному, чьи черныя крылья отряхаютъ съ себя заразу въ безмолвномъ сумракѣ ночи, идетъ бѣдный Барабасъ, измученный и разбитый, проклиная ненавистныхъ христіанъ. Измѣнчивыя радости быстротекущаго времени умчались, погрузивъ меня въ отчаяніе, и отъ моихъ прежнихъ богатствъ осталось одно воспоминаніе….. О Ты, что нѣкогда въ столпѣ огненномъ велъ дѣтей Израиля по мрачнымъ пустынямъ, освѣти путь потомку Авраама, направь въ эту ночь руку моей Абигайли и затѣмъ преврати день въ вѣчную ночь. Сонъ бѣжитъ отъ моихъ бодрствующихъ очей, нѣтъ покоя моимъ взволнованнымъ мыслямъ, пока я не получу отвѣта отъ моей Абигайли." Но вотъ на балконѣ показалась Абигайль. Перекинувшись нѣсколькими словами съ отцомъ, она бросаетъ ему подъ ноги мѣшки, и исчезаетъ какъ привидѣніе. Въ порывѣ восторга, Барабасъ начинаетъ цѣловать свои сокровища и благословляетъ руку, возвратившую ему ихъ. "О моя дочь, мое золото, мое счастье, мое блаженство! Твердыня моей души и смерть враговъ моихъ! Привѣтствую тебя, виновница моего счастья! Для полноты блаженства мнѣ недостаетъ только тебя, но я тебя выручу отсюда, непремѣнно выручу". "Теперь, продолжаетъ онъ, Фебъ, открой рѣсницы дня, и вмѣсто ворона разбуди жаворонка, чтобы я могъ, подобно ему, рѣять въ утреннемъ воздухѣ и пѣть надъ моими сокровищами туже радостную пѣснь, которую онъ поетъ надъ своими птенцами". Сдѣлавшись съ помощью возвращенныхъ сокровищъ почти такимъ же богачемъ, какимъ онъ былъ прежде, Барабасъ не оставилъ однако своего намѣренія отомстить христіанамъ и въ особенности коменданту Мальты; напротивъ того, мщеніе дѣлается съ этихъ поръ idee fixe его жизни. "Я не изъ кодѣна левіина, говоритъ онъ, и не такъ то скоро забываю обиды. Мы евреи, можемъ ласкаться, какъ собаки, но когда разсердимся, съумѣемъ также больно укусить". Онъ покупаетъ домъ, великолѣпіемъ своимъ не уступающій дому коменданта, возвращаетъ изъ монастыря дочь и на этотъ разъ снова дѣлаетъ ее слѣпымъ орудіемъ своихъ черныхъ замы словъ. Дѣло въ томъ, что сынъ коменданта, донъ Лодовико, влюбленъ въ Абигайль, которая съ своей стороны чувствуетъ склонность къ другу его, донъ Матіасу, и взаимно любима имъ. Барабасъ знаетъ это, нарочно зазываетъ къ себѣ донъ Лодовико и умоляетъ дочь быть съ нимъ какъ можно любезнѣе. "Поступай съ нимъ, какъ съ филистимляниномъ, притворяйся, лги, объясняйся ему въ любви — вѣдь онъ не изъ племени авраамова".

Абигайль. Повѣрь отецъ, что ради тебя и ради его самого, я буду съ нимъ ласкова.

Барабасъ. Нѣтъ, этого мало. Дочь, слушай меня: кокетничай съ нимъ, цалуй его, словомъ поступай такъ, чтобы онъ тебѣ сегодня же сдѣлалъ предложеніе.

Абигайлъ. Но, отецъ, вѣдь я люблю донъ-Матіаса.

Барабасъ. Я знаю это и однакоже умоляю тебя полюбезничать съ нимъ. Пожалуйста сдѣлай такъ; для меня это очень нужно.

Абигайль не хотя подчиняется желѣзному характеру своего отца и кокетничаетъ съ сыномъ коменданта… Въ то время, какъ они, обмѣниваясь любезностями, ходили рука объ руку по саду, входитъ въ комнату донъ Матіасъ, и видя изъ окна эту сцену, не можетъ скрыть своего негодованія. Не малаго труда стоило Барабасу убѣдить его не дѣлать скандала и уйти изъ дому. Матіасъ уходитъ, но клянется отомстить вѣроломному другу. Барабасъ замѣчаетъ его гнѣвъ и заранѣе торжествуетъ побѣду. Теперь ему остается настроить другаго соперника. Донъ-Лодовико видѣлъ, какъ Матіасъ уходилъ изъ дому, и ему хочется знать причину такого поспѣшнаго удаленія.

Д. Лодовико. Барабасъ, кто это сейчасъ ушелъ отъ тебя? Мнѣ показалось, что донъ-Матіасъ.

Барабасъ. Да, это онъ, но только Бога ради будьте осторожны, потому что онъ поклялся убить васъ.

Д. Лодовико. Меня? Что онъ, не сошелъ-ли съ ума?

Барабасъ. Нѣтъ, но, быть можетъ, онъ опасается того, о чемъ вы даже и не воображаете….. Впрочемъ, все дѣло въ этой глупой дѣвочкѣ.

Д. Лодовико. Какъ? Развѣ она любитъ донъ-Матіаса?

Барабасъ. Развѣ эта улыбка не служитъ вамъ лучшимъ отвѣтомъ на вашъ вопросъ?

Абигайль. (въ сторону). Да, сердце мое принадлежитъ ему. Я улыбаюсь не по своей волѣ.

Д. Лодовико. Барабасъ, ты, вѣдь, знаешь, что я уже давно люблю твою дочь.

Барабасъ. И она васъ также чуть не съ самаго дѣтства.

Д. Лодовико. Я не могу подавлять дольше моихъ чувствъ.

Барабасъ. Равно какъ и я не могу больше скрывать привязанности, которую питаю къ вамъ.

Д. Лодовико. Скажи же мнѣ прямо, могу-ли я назвать своимъ этотъ алмазъ?

Барабасъ. Возьмите и носите его. Но можетъ быть ваше лордство сочтетъ униженіемъ для себя жениться на дочери жида? Въ такомъ случаѣ я дамъ за ней много золотыхъ крестовиковъ съ христіанскими надписями по краямъ.

Д. Лодовико. Я люблю ее, а не твое богатство. Мнѣ нужно только твое согласіе.

Барабасъ. Что до меня, то я согласенъ; только позвольте мнѣ сказать нѣсколько словъ моей дочери. (Тихо). Слушай, этотъ потомокъ Каина, никогда не вкушавшій пасхальнаго агнца, этотъ пустой франтъ, который никогда не увидитъ Ханаанской земли, словомъ, этотъ болванъ Лодовико, долженъ быть обманутъ. Скажи, что ты согласна отдать ему свою руку, но сердце свое береги для донъ-Матіаса.

Абигайлъ. Какъ? Я должна быть помолвлена за Лодовико?

Барабасъ. Нѣтъ никакого грѣха обмануть христіанина. Они сами слѣдуютъ тому принципу, что обѣщаніе, данное еретику, не имѣетъ никакой силы. Для насъ же съ тобой, всѣ не евреи еретики; вслѣдствіе этого ничего не бойся, дочь моя. (обращаясь къ д. Лодовико). Я говорилъ съ ней, и она согласна.

Д. Лодовико. Теперь, милая Абигайль, дай мнѣ обѣтъ быть вѣрной женой.

Абигайль. Я не смѣю противорѣчить желанію моего отца, Только смерть разлучитъ меня съ моимъ возлюбленнымъ.

Д. Лодовико. Теперь я достигъ того, чего такъ пламенно желала душа моя.

Барабасъ. (въ сторону). А я, хотя еще и не достигъ, но надѣюсь скоро достигнуть.

Абигайль. О, несчастная Абигайль, что ты сдѣлала!

Д. Лодовико. Отчего ты такъ вдругъ поблѣднѣла, милая Абигайль?

Абигайль. Не знаю. Впрочемъ, прощайте, я пойду къ себѣ.

Барабасъ. Поддержите ее, но не говорите съ ней ни слова.

Д. Лодовико. Она совершенно онѣмѣла. Какая внезапная перемѣна!

Барабасъ. Не удивляйтесь этому. У насъ, евреевъ, есть обычай, что невѣста всегда должна немного поплакать. Оставьте ее въ покоѣ. Прощай, благородный Лодовико и помни, что она твоя жена, а ты мой наслѣдникъ.

Тактика Барабаса увѣнчивается полнымъ успѣхомъ: соперники начинаютъ подозрѣвать и ненавидѣть другъ друга и ждутъ только случая встрѣтиться съ оружіемъ въ рукахъ. Разумѣется, Барабасъ не прочь употребить всѣ усилія, чтобы роковая встрѣча произошла какъ можно скорѣе. Съ этой цѣлью онъ посылаетъ своего слугу и сообщника Итамора, отъявленнаго мерзавца, купленнаго имъ на рынкѣ, гдѣ продавались турецкіе невольники, къ Лодовико съ письменнымъ вызовомъ будто бы отъ Матіаса, и часъ спустя такой же вызовъ получаетъ и Матіасъ. Противники сходятся въ условленномъ мѣстѣ и убиваютъ другъ друга. Барабасъ видитъ съ своего балкона всю эту сцену, и его мстительное сердце радуется. Даже Итаморъ не можетъ скрыть своего удовольствія, что такъ ловко обдѣлалось дѣльцо само собою и съ торжествующимъ видомъ сообщаетъ Абигайли о поединкѣ между донъ Матіасомъ и донъ Лодовико. Изъ разсказа Итамора Абигайль узнаетъ, какую предательскую роль игралъ во всемъ этомъ дѣлѣ ея отецъ и рѣшается навсегда покинуть родительскій домъ, ставшій для нея съ этихъ поръ ненавистнымъ, и поселиться въ монастырѣ, чтобы тамъ всю жизнь оплакивать своего возлюбленнаго. Пользуясь отсутствіемъ отца, она уходитъ изъ дому, въ монастырь, и уже оттуда письменно извѣщаетъ отца о своемъ рѣшеніи и убѣждаетъ его покаяться. Барабасъ внѣ себя отъ ярости. Дочь которую онъ, по его словамъ, любилъ какъ Агамемнонъ Ифигенію, теперь безъ сожалѣнія оставила его одного, измѣнила вѣрѣ своихъ отцовъ и перешла въ лагерь его заклятыхъ враговъ. Отнынѣ у него нѣтъ уже дочери. Съ этой минуты для Барабаса порваны всѣ узы, связывавшія его съ міромъ; родъ человѣческій окончательно ему опротивѣлъ, и для него осталось только одно наслажденіе — мстить и мстить христіанамъ. Къ чувству негодованія присоединилось еще опасеніе, что Абигайль знаетъ, кто былъ виновникомъ смерти Матіаса и Лодовико (иначе, какой же смыслъ имѣютъ ея слова о необходимости раскаянія?) и можетъ каждую минуту выдать его христіанамъ. Въ его озлобленной душѣ мгновенно созрѣлъ адскій планъ мщенія. Въ Мальтѣ существовалъ старинный обычай наканунѣ дня св. Іакова посылать въ монастырь разные жизненные припасы. Для того, чтобы никто не видѣлъ руку дающаго, слуги оставляли приношенія въ темномъ корридорѣ, а на утро монахини приходили за ними. Барабасъ посылаетъ Итамора отнести въ монастырь блюдо отравленной рисовой каши. Всѣ монахини, попробовавшія этого кушанья, умираютъ и въ томъ числѣ Абигайль. Передъ смертью она открываетъ на исповѣди преступленіе отца и умоляетъ духовника держать все соообщенное ею въ глубочайшей тайнѣ. Духовникъ отвѣчаетъ, что онъ очень хорошо знаетъ свои обязанности, что каноническое право строго запрещаетъ открывать кому бы то ни было признанія умирающихъ, что неисполненіе этого правила ведетъ за собой для священника потерю сана, но лишь только Абигайлъ успѣла закрыть глаза, какъ Фра Бернардино (такъ звали духовника) разсказываетъ довѣренную ему на духу тайну Фра Джьякомо, и они сговариваются вмѣстѣ хорошенько напугать жида. Между тѣмъ Барабасъ не чуетъ грозящей ему бѣды и бесѣдуетъ съ своимъ сообщникомъ о томъ, какъ имъ удалось схоронить концы въ воду. На вопросъ Итамора, жалѣетъ-ли онъ сколько нибудь свою покойную дочь, Барабасъ отвѣчаетъ, что если онъ жалѣетъ о чемъ, такъ это о томъ, что она долго жила — "еврейка, принявшая христіанство… Cazzo, diabolo!" Въ это время входятъ въ комнату Фра Джьякомо и Фра Бернардяно. Съ первыхъ словъ, сказанныхъ ему монахами, Барабасъ понялъ, что имъ извѣстно многое и тщетно старался притвориться непонимающимъ. Видя же, что это ему не удается, онъ, чтобы склонить ихъ на свою сторону, изъявляетъ желаніе покаяться и принять христіанство.

Фра Бернардино. Стой, проклятый жидъ, стой, я говорю, и покайся.

Фра Джьякомо. Ты согрѣшилъ, слѣдовательно ты долженъ быть осужденъ.

Барабасъ (въ сторону). Боюсь, не знаютъ ли они чего-нибудь о посланной нами рисовой кашѣ.

Итаморъ. Весьма возможно, и потому, господинъ, будьте съ ними любезны.

Фра Бернардино. Барабасъ, намъ извѣстно, что ты имѣешь…

Фра Джьякомо (перебивая его). Мнѣ извѣстно, что ты имѣешь…

Барабасъ. Что я имѣю деньги. Справедливо. Что же еще я имѣю?

Фра Бернардино. Намъ извѣстно, что ты…

Фра Джьякомо. Мнѣ извѣстно, что ты…

Барабасъ. Къ чему вы это? Я очень хорошо знаю, что я жидъ.

Фра Берпардино. Твоя дочь…

Фра Джъякомо. Да, именно, твоя дочь…

Барабасъ. О не говорите о ней, ради Бога, потому что я умру съ горя.

Фра Бернардино. Помни, что ты…

Барабасъ. Помню и сознаюсь, что я былъ ростовщикомъ.

Фра Бернардино. Ты совершилъ…

Барабасъ. Знаю — прелюбодѣяніе, но это случилось въ другой странѣ, да и потерпѣвшая дѣвушка давно уже умерла.

Фра Бернардино. Нѣтъ, не то, Барабасъ. Я тебя прошу вспомнить о донъ Матіасѣ и донъ Лодовико.

Барабасъ. Ну, что же? Что же я долженъ помнить о нихъ?

Фра Бернардино. Я не хочу сказать сказать, что они погубили другъ друга вслѣдствіе мнимаго вызова, но…

Барабасъ (тихо Итамору). Она созналась во всемъ на исповѣди — и мы погибли. Сердце мое кипитъ, но я долженъ притворяться. (Громко) О, святые отцы! Бремя прегрѣшеній гнететъ мою душу; скажите, не поздно мнѣ еще раскаяться и принять христіанскую вѣру? Я былъ ревностнымъ евреемъ, жестокосердымъ къ бѣднымъ и корыстолюбивымъ человѣкомъ; я бралъ сто на сто, теперь мое состояніе равно соединеннымъ состояніямъ всѣхъ евреевъ Мальты. Но что толку въ богатствѣ? Я жидъ, и долженъ быть осужденъ. Если искреннимъ раскаяніемъ можно загладить прежнія прегрѣшенія, я позволилъ бы забичевать себя до смерти; я готовъ поститься и молиться и на колѣняхъ доползти до Іерусалима. А между тѣмъ состояніе мое громадно: оно состоитъ въ винныхъ погребахъ, магазинахъ съ разнымъ товарами, сундукахъ, наполненныхъ золотомъ и драгоцѣнными камнями; я имѣю должниковъ по всему міру и кромѣ того у меня есть большія суммы денегъ, хранящіяся въ банкахъ, и все это я отдамъ тому монастырю, который послѣ крещенія приметъ меня въ свою святую обитель.

Монологъ Барабаса былъ расчитанъ необыкновенно вѣрно; монахи таяли, слушая эти рѣчи, гдѣ больше говорилось о деньгахъ и винахъ, чѣмъ о покаяніи, и каждый изъ нихъ старался перетащить Барабаса на свою сторону. Они даже вошли въ такой азартъ, что передрались изъ за Барабаса. Наконецъ послѣ долгихъ препирательствъ, въ которыхъ Барабасъ и поочередно увѣрялъ каждаго изъ нихъ въ своемъ расположеніи, порѣшили на томъ, что Фра Бернардино останется въ домѣ Барабаса, а Фра Джьякомо, приготовивъ все нужное для крещенія, придетъ за новообращеннымъ въ часъ ночи. Когда Джьякомо удалился, а Итаморъ увелъ Фра Бернардино въ приготовленную для него комнату, Барабасъ вздохнулъ свободнѣе.

Барабасъ. Теперь страхъ прошелъ, и я чувствую себя въ безопасности. Духовникъ моей дочери находится въ моемъ домѣ. Ну что, если я его отправлю на тотъ свѣтъ прежде чѣмъ придетъ Фра Джьякомо? Въ моей головѣ начинаетъ созрѣвать такой планъ, который никогда не приходилъ въ голову ни жиду, ни христіанину. Одинъ обратилъ мою дочь въ христіанство, слѣдовательно онъ долженъ умереть; у другаго въ рукахъ моя жизнь, стало быть нѣтъ особой причины желать, чтобъ онъ остался въ живыхъ. Ну, нечего сказать, умны же они, когда могли повѣрить, что я оставлю мой домъ, мое состояніе, словомъ все, и для чего же? Для того, чтобъ поститься и быть высѣченнымъ. Нѣтъ, слуга покорный! Теперь, Фра Бернардино, я иду къ тебѣ; я тебя угощу, пригрѣю, успокою ласковыми словами, а потомъ я и мой вѣрный турокъ… Ни слова больше — это должно быть сдѣлано и будетъ сдѣлано.

Свить петлю и затянуть ее вокругъ шеи спящаго монаха было дѣломъ одного мгновенія. Покончивъ съ Фра Бернардино, Итаморъ и Барабасъ, приставили трупъ его съ стѣнѣ и стали ждать прибытія Фра Джьякомо. Тотъ не заставилъ себя долго ждать. Увидя своего соперника, ставшаго у входа съ палкой въ рукѣ и какъ бы преграждавшаго ему путь къ сокровищамъ Барабаса, Фра Джьякомо ударилъ его палкой. Трупъ Фра Бернардино тяжело рухнулся на землю. Въ это время выбѣжали изъ дому Барабасъ и Итаморъ, захватили Фра Джьякомо на мѣстѣ преступленія и не смотря на его просьбы, сдали начальству. Фра Джьякомо былъ казненъ, какъ убійца. Казалось бы, что со смертью Фра Джьякомо и Фра Бернардино некому будетъ уличать Барабаса преступленіяхъ, но ударъ послѣдовалъ оттуда, откуда онъ всего менѣе могъ ожидать его.

Наперсникъ Барабаса, Итаморъ, знакомится съ куртизанкой Белламирой и чтобы задать шику, начинаетъ хвастаться своей близостью къ Барабасу, увѣряетъ, что стоитъ ему сказать слово, намекнуть на одно дѣло — и жидъ, не смотря на свою скупость, тотчасъ же пришлетъ ему сто кронъ. Белламира подбиваетъ его написать Барабасу такое письмо, а любовникъ ея, Пиліа-Борза, берется доставить его по адресу. Дѣйствительно, не прошло и полчаса, какъ посланный возвратился съ деньгами. Ободренный успѣхомъ перваго посланія, Итаморъ пишетъ второе и на этотъ разъ требуетъ вручить его посланному уже не сто, а пятьсотъ кронъ, угрожая, въ случаѣ отказа, все открыть властямъ. Барабасъ видитъ, что Итаморъ служитъ только орудіемъ въ рукахъ ловкой куртизанки и ея любовника и очень хорошо знаетъ, что пока эти люди будутъ существовать, требованія Итамора будутъ постоянно возрастать. Да при томъ, развѣ можно надѣяться на Итамора, который позволилъ себя опутать такимъ образомъ? Кто поручится, что онъ уже не разболталъ имъ всего? Для Барабаса не остается ничего другого, какъ извести ихъ всѣхъ. Чувство самосохраненія подсказываетъ ему отчаянный планъ. Барабасъ переодѣвается странствующимъ французскимъ музыкантомъ и съ лютней въ рукахъ и съ букетомъ отравленныхъ цвѣтовъ за шляпой, отправляется въ лагерь враговъ своихъ, въ жилище Белламиры. Подгулявщіе сообщники принимаютъ мнимаго музыканта съ восторгомъ и щедро награждаютъ его взятыми у него же деньгами. Замѣтивъ, что Белламирѣ понравился его букетъ, Барабасъ подноситъ его ей, и поспѣшно уходитъ. По уходѣ Барабаса, Белламира и ея возлюбленный, заранѣе выпытавъ у охмѣлѣвшаго Итамора подробности объ отравленіи монахинь, убійствѣ Фра Бернардино и т. п., идутъ и сообщаютъ все это коменданту, который тотчасъ же велитъ арестовать Барабаса и Итамора и подвергнуть ихъ строгому допросу. Итаморъ сознается во всемъ, а Барабаса, какъ упорствующаго, велѣно подвергнуть пыткѣ, а въ случаѣ если онъ ее не выдержитъ и умретъ, то трупъ его выбросить за городскія ворота на съѣденіе собакамъ. Передъ пыткой Барабасъ принимаетъ усыпительный порошокъ и и палачи, думая, что онъ умеръ отъ страха, выбрасываютъ его за городскую ограду. Барабасъ просыпается, идетъ къ туркамъ, осаждавшимъ въ то время Мальту, и открываетъ имъ потаенный ходъ, по которому можно ночью войти въ городъ. Мальта взята и турки, въ благодарность за оказанную Барабасомъ услугу, назначаютъ его правителемъ города. Зная, какую непримиримую ненависть питаетъ Барабасъ къ гонителямъ своимъ, христіанамъ, можно было ожидать, что комендантъ Мальты, ставшій теперь плѣнникомъ Барабаса, дорого заплатитъ за свою несправедливость по отношенію къ нему, но къ немалому удивленію читателей Марло придумалъ развязку, вовсе не соотвѣтствующую мстительному характеру Барабаса. Поэтъ заставляетъ Барабаса не только отпустить коменданта, но даже вступить съ нимъ въ заговоръ противъ турокъ, оказавшихъ ему такое довѣріе. За извѣстную сумму денегъ Барабасъ соглашается измѣнить туркамъ и снова передать Мальту во владѣніе рыцарей. Онъ хочетъ пригласить къ себѣ на ужинъ фельдмаршала турецкихъ войскъ и главныхъ пашей и посредствомъ особаго механизма устроить такъ, чтобы полъ столовой провалился и гости упали бы въ резервуаръ, наполненный кипящей жидкостью. Исполненіе этого плана Барабасъ поручаетъ коменданту, который, зная коварство Барабаса, открываетъ все дѣло туркамъ, и Барабасъ, попавъ въ приготовленную имъ для другихъ ловушку, умираетъ въ страшныхъ мукахъ и съ проклятіемъ на устахъ.

Мы остановились нѣсколько подробнѣе на Мальтійскомъ Жидѣ, потому что въ этой пьесѣ выступаютъ съ особенною яркостью всѣ достоинства равно какъ и всѣ недостатки Марло, какъ драматурга. Къ достоинствамъ его драматическаго стиля несомнѣнно должно отнести — умѣнье завязать интригу, обиліе дѣйствія, мастерское веденіе сценъ, наконецъ разнообразіе выводимыхъ имъ типовъ, изъ которыхъ каждый имѣетъ свою опредѣленную, вѣрно очерченную, нравственную физіономію; къ недостаткамъ — отсутствіе художественной законченности, невыдержанность характеровъ, отзывающихся сверхъ того преувеличеніемъ, сказочность мотивовъ, неумѣнье свесть концы съ концами, погоня за внѣшнимъ трагизмомъ и т. п., короче сказать — исполненіе не соотвѣтствуетъ величію замысла. Первые четыре акта превосходны, но пятый способенъ разрушить все впечатлѣніе, произведенное предыдущими. Если судить по первому акту, заключающему въ себѣ превосходную экспозицію дѣйствія, задачей Марло было изобразить постепенное нравственное одичаніе человѣка подъ вліяніемъ обрушившихся на него гоненій и несправедливостей. Въ началѣ пьесы сочувствіе зрителя рѣшительно на сторонѣ Барабаса, потому что на его сторонѣ и право, потому что мы видимъ въ немъ члена угнетенной народности, жертву религіознаго фанатизма и національной вражды. Въ самомъ характерѣ его еще не замѣтно никакихъ отталкивающихъ свойствъ: даже корыстолюбіе не особенно выдается; повидимому, онъ любитъ богатство не ради его самого, но потому что въ его глазахъ оно возвышаетъ еврея надъ его угнетателями. Съ чувствомъ національной гордости, Барабасъ говоритъ самому себѣ, что не смотря на то, что евреи разсѣяны по всему свѣту и порабощены христіанами, они все-таки съ помощью своего золота фактически владѣютъ міромъ. Питая ненависть къ христіанамъ, ненависть, нужно сознаться, вполнѣ заслуженную ими, Барабасъ тѣмъ не менѣе любитъ свой народъ и горюетъ объ его униженномъ состояніи. У него есть два кодекса нравственности: одинъ для чужихъ; другой — для своихъ. Относительно первыхъ онъ считаетъ всѣ средства дозволенными: обманъ, лицемѣріе, даже убійство. "Нѣтъ никакого грѣха обмануть христіанина", говоритъ онъ своей дочери, убѣждая ее согласиться на бракъ съ донъ Лодовико. "Вѣдь они сами держатся того правила, что обѣщаніе, данное еретику, ни къ чему не обязываетъ. Для насъ же еретики всѣ тѣ, кто не евреи". Относительно же своихъ соплеменниковъ онъ держится иной политики и является горячимъ патріотомъ, принимающимъ на свою грудь удары, слѣдуемые имъ. Евреи считаютъ его своимъ естественнымъ заступникомъ и обращаются къ нему въ затруднительныхъ случаяхъ за совѣтомъ и помощью. Въ сенатѣ онъ одинъ осмѣливается возвысить голосъ за себя и своихъ соотечественниковъ. Когда же, за смѣлый протестъ противъ несправедливости и насилія, его лишаютъ всего имущества, евреи идутъ толпой утѣшать его. Пока Барабасъ является суровымъ мстителемъ за себя и за свой угнетенный народъ, личности его нельзя отказать въ нѣкоторомъ трагическомъ величіи; даже самыя преступленія его — какъ они ни ужасны сами по себѣ — если не оправдываются, то объясняются фанатизмомъ, жаждой мести, наконецъ чувствомъ самосохранененія, естественнымъ въ каждомъ преступникѣ желаніемъ скрыть слѣды своихъ черныхъ дѣлъ, хотя бы это пришлось сдѣлать путемъ новыхъ злодѣйствъ. Но когда онъ изъ за денегъ вступаетъ въ союзъ съ своимъ злѣйшимъ врагомъ и замышляетъ погубить людей, великодушно довѣрившихъ ему управленіе городомъ, онъ не только измѣняетъ самому себѣ, но перестаетъ внушать къ себѣ всякій интересъ и становится отвратителенъ. Ошибка Марло состоитъ въ томъ, что въ послѣднемъ актѣ онъ неожиданно сдѣлалъ мелкую корысть преобладающей чертой въ характерѣ своего героя и подчинилъ этой гнусной страсти его вѣковую, святую ненависть къ христіанамъ. Едва-ли стоитъ долго останавливаться на мнѣніи тѣхъ критиковъ, которые утверждаютъ, что Марло, поступая такимъ образомъ, дѣйствовалъ подъ вліяніемъ ненависти ко всему еврейскому, свойственной его грубому вѣку. Если бы Марло дѣйствительно хотѣлъ польстить предразсудкамъ невѣжественной толпы и бросить грязью въ ненавистное ой еврейское племя, то, во-первыхъ, онъ выставилъ бы христіанъ въ болѣе привлекательномъ свѣтѣ, чѣмъ они являются въ драмѣ, а во-вторыхъ — и это самое главное — онъ не далъ-бы еврею такой дочери, какъ Абигайль. Плѣнительный образъ этой юной еврейки, скорбящей о томъ, что "нѣтъ любви на землѣ, нѣтъ жалости ни между евреями, ни между турками" и рѣшающейся навсегда удалиться въ монастырь, чтобъ бытъ вѣрной памяти своего возлюбленнаго, служитъ лучшимъ оправданіемъ Марло отъ упрековъ въ зелотизмѣ, такъ не свойственномъ его просвѣщенному уму. Мы скорѣе склонны думать съ Дейсомъ, что какъ народность своего героя, такъ и внѣшніе факты своей трагедіи, Марло заимствовалъ изъ какой-нибудь старинной пьесы или новеллы, гдѣ жидамъ обыкновенно приписываютъ всевозможныя злодѣйства. Вѣроятно на счетъ этого источника должны быть отнесены и всѣ тѣ несообразности, которыми полна пьеса Марло (напр. продѣлка съ трупомъ убитаго монаха; усыпительный порошокъ Барабаса и т. п.), которыя въ немалой степени разрушаютъ сценическую иллюзію. Не смотря однако на всѣ эти недостатки, мы понимаемъ, почему эта пьеса имѣла такой громадный успѣхъ на сценѣ, особливо когда роль Барабаса исполнялъ любимецъ лондонской публики, знаменитый Эдвардъ Аллейнъ. Разъ начавши читать ее, мы не могли оторваться отъ нея до конца и слѣдили за всѣми перипетіями судьбы Барабаса съ тѣмъ напряженнымъ участіемъ, съ тѣмъ лихорадочнымъ любопытствомъ, которое долженъ испытывать человѣкъ, слѣдя за ходомъ поединка или азартной игры, гдѣ каждый ударъ, каждая ставка равняется жизни человѣческой или, по крайней мѣрѣ, потерѣ всего состоянія.

Оставляя въ сторонѣ историческую пьесу Парижскія Убійства (The Massacre at Paris), не отличающуюся особыми художественными достоинствами, да къ тому же дошедшую до насъ въ крайне искаженномъ видѣ, мы переходимъ теперь къ послѣднему произведенію Марло, трагедіи Эдуардъ ІІ, написанной имъ незадолго до его трагической смерти 314). Собственно говоря, пьеса Марло принадлежитъ къ разряду такъ называемыхъ, Histories, т. е. драматизированныхъ историческихъ хроникъ, которыя съ легкой руки епископа Бэля, сильно вошли въ моду на англійской сценѣ. Не говоря уже о Горбодукѣ Саквилля, стоящемъ особнякомъ въ исторіи англійской драмы, мы встрѣчаемъ до Марло много пьесъ съ содержаніемъ, заимствованнымъ изъ національной исторіи — The Chronicle History of Leir, King of England, The Troublesom Reign of King John, The Famous Victories of Henry the Fifth и т. д. На возникновеніе этого рода произведеній оказала огромное вліяніе знаменитая историческая поэма The Mirror for Magistrates, содержащая въ себѣ стихотворныя біографіи знаменитыхъ историческихъ дѣятелей, заимствованныя изъ хроникъ и народныхъ сказаній 315).

Содержаніе пьесы Марло обнимаетъ въ себѣ всѣ главнѣйшія событія несчастнаго царствованія Эдуарда II, его борьбу съ могущественными баронами изъ за своихъ, ненавидимыхъ народомъ, любимцевъ, Гавестона и Спенсера, (къ которымъ король питаетъ неразумную привязанность, можетъ быть инстинктивно видя въ нихъ единственный оплотъ противъ властолюбія аристократіи), низверженіе съ престола и наконецъ смерть отъ руки подосланныхъ убійцъ. Пьеса начинается восшествіемъ Эдуарда II на престолъ. Первымъ дѣломъ новаго короля было возвратить изъ изгнанія своего любимца Гавестона, изгнаннаго баронами еще при прежнемъ королѣ. Это рѣшеніе встрѣчено лордами съ негодованіемъ. По своему обыкновенію, одной мастерской сценой Марло вводитъ насъ въ самое сердце дѣйствія и превосходно рисуетъ отношенія юнаго и слабаго короля къ гордой феодальной аристократіи.

Эдуардъ. Неужели вы мнѣ этого не уступите? На зло вамъ я поставлю на своемъ, и эти два Мортимера скоро узнаютъ, что значитъ раздражать меня.

Мортимеръ Младшій. Мой дядя, графъ Уоррикъ и я поклялись отцу вашему передъ смертью, что онъ никогда не возвратится въ Англію. И знайте, государь, что прежде чѣмъ я нарушу эту клятву, мой мечъ, предназначенный карать враговъ вашихъ, будетъ покоиться въ ножнахъ. Отнынѣ пусть кто хочетъ идетъ сражаться подъ вашими знаменами, такъ какъ Мортимеръ сложилъ съ себя свое оружіе.

Эдуардъ. Хорошо, Мортимеръ, я тебя заставлю раскаяться въ произнесенныхъ тобою словахъ. Развѣ тебѣ прилично прекословить твоему королю? Нечего хмуриться, гордый Ланкастеръ! Мечъ расправитъ складки на твоемъ челѣ и согнетъ эти колѣни, которыя не хотятъ склониться предъ королемъ.

Ланкастеръ. Государь, зачѣмъ раздражать вашихъ перовъ, которые васъ любятъ и уважаютъ, изъ за такой гнусной твари, какъ Гавестонъ?

Кентъ (братъ короля). Графы и бароны! Дерзость вашей рѣчи на первое время сдѣлала меня нѣмымъ, но теперь я буду говорить и, надѣюсь, вразумительно. Я помню однажды, еще при моемъ покойномъ отцѣ, лордъ Перси съ Сѣвера, сильно раздраженный, оскорбилъ Мубери въ присутствіи короля; за что — если бы король менѣе любилъ его — онъ, навѣрное, поплатился бы головой, но достаточно было одного взгляда, брошеннаго королемъ, чтобы гордый духъ Перси смирился, и чтобы онъ самъ тотчасъ же примирился съ Myбери. Теперь вы осмѣливаетесь говорить королю дерзости въ глаза. Братъ, накажи ихъ за это, и пусть ихъ головы возвѣстятъ съ позорныхъ столбовъ о распущенности ихъ языка.

Уоррикъ. Ого! наши головы!

Эдуардъ. Да, ваши; вотъ почему мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы уступили мнѣ.

Уоррикь. Укроти свой гнѣвъ, милый Мортимеръ.

Мортимеръ Младшій. Не могу, да и не желаю. Я долженъ говорить. Я надѣюсь, кузенъ, что наши руки съумѣютъ защитить наши головы и даже отрубить голову тому, кто намъ угрожаетъ этой казнью. Пойдемъ, дядя, оставимъ этого слабоумнаго короля и, обнаживши мечи, поведемъ иную рѣчь.

Мортимеръ Старшій. Въ Вэльтширѣ найдется не мало людей, готовыхъ отстоять наши головы.

Уоррикъ. Весь Уоррикширъ отпадетъ отъ него и перейдетъ на мою сторону.

Ланкастеръ. А на сѣверѣ у Ланкастера не мало друзей. Прощай же, король, или перемѣни свое рѣшеніе, или приготовься видѣть твой тронъ, плавающимъ въ крови, и помни, что вслѣдъ за льстивой головой твоего безчестнаго фаворита, падетъ и твоя безразсудная голова (лорды уходятъ).

Эдуардъ. Я не могу выносить дальше этихъ высокомѣрныхъ угрозъ. Король ли я въ самомъ дѣлѣ, если я позволяю до такой степени управлять собою. Братъ, выступай въ походъ; я сражусь съ моими баронами, и либо умру, либо буду жить съ Гавестономъ.

Кто же этотъ Гавестонъ, внушившій къ себѣ такую восторженную любовь, что король скорѣй предпочитаетъ обагрить государство кровью междуусобной войны, нежели разлучиться съ нимъ? Это типъ королевскаго фаворита феодальныхъ временъ, ловкаго, льстиваго, своекорыстнаго, но питающаго къ королю ту любовь, которую средневѣковые вассалы питали къ своему сюзерену. Едва ступивъ на берегъ Англіи, Гавестонъ уже придумываетъ какъ бы забрать въ руки короля. Монологъ этотъ тѣмъ замѣчателенъ, что въ немъ перечислены всѣ придворныя увеселенія временъ Елисаветы: "Я непремѣнно, говоритъ Гавестонъ, заведу себѣ поэтовъ, шутовъ и музыкантовъ, которые звуками своихъ инструментовъ могутъ склонить слабаго короля въ ту сторону, куда я пожелаю. Я знаю, что онъ любитъ до страсти поэзію и музыку; вслѣдствіе этого у меня будутъ по вечерамъ итальянскія маски, комедія и другія забавныя зрѣлища, а днемъ, мои пажи, одѣтые лѣсными нимфами будутъ сопровождать его на прогулку, и т. д." Свиданіе короля съ Гавестономъ принадлежитъ къ лучшимъ мѣстамъ пьесы. Дѣйствительно, есть нѣчто поэтическое и трогательное въ этой восторженной, дѣтской привязанности короля къ своему другу.

Эдуардъ. Какъ, это ты, Гавестонъ? Не цѣлуй моей руки, лучше обними меня вотъ такъ, какъ я тебя обнимаю. Зачѣмъ же ты становишься на колѣни? Развѣ ты не знаешь кто я? Вѣдь я твой другъ, второй ты, другой Гавестонъ и т. д.

Радость его не имѣетъ предѣловъ. Онъ назначаетъ Гавестона государственнымъ секретаремъ, министромъ двора, дѣлаетъ его графомъ Корнвалемъ и лордомъ Мэномъ, и когда осторожный Кэнтъ замѣчаетъ, что каждой изъ этихъ милостей было бы слишкомъ довольно даже для человѣка высшаго происхожденія, король нетерпѣливо прерываетъ его:

Эдуардъ. Перестань, братъ, я не могу выносить подобныхъ выраженій. (Къ Гавестону). Достоинства твои далеко превосходятъ все то, чѣмъ я могу наградить тебя, а потому, взамѣнъ недостающаго, возьми мое сердце. Если же милости, которыми я тебя осыпалъ, внушаютъ другимъ зависть, то на зло имъ я награжу тебя еще больше. Королевская власть имѣетъ на столько цѣны въ моихъ глазахъ, насколько она даетъ мнѣ средства возвышать тебя. Боишься ты за свою безопасность? Окружи себя стражей. Нужны тебѣ деньги? Бери изъ моей казны. Хочешь, чтобы тебя любили или боялись? Возьми мою королевскую печать, казни и милуй, словомъ — дѣлай моимъ именемъ все, что тебѣ вздумается.

Эти слова прекрасно рисуютъ характеръ Эдуарда и вмѣстѣ съ тѣмъ даютъ намъ понять, почему лорды такъ упорно противились возвращенію Гавестона. Они очень хорошо знали, что у такого слабаго и безхарактернаго короля, какъ Эдуардъ, ловкій фаворитъ тотчасъ же заберетъ въ руки всю власть, и тогда горе странѣ, горе народу! А король, обрадованный прибытіемъ Гавестона, и не думаетъ о предстоящей грозѣ; напротивъ того, своей дѣтской безпечностью и неблагоразуміемъ, еще больше подливаетъ масла въ огонь, лишивъ сана епископа ковентрійскаго, давнишняго недруга Гавестона, и подаривъ все его имущество своему любимцу. Это послѣднее безразсудство производитъ давно подготовленный взрывъ: лорды собираются у архіепископа кентербэрійскаго и рѣшаютъ подать королю коллективное прошеніе объ изгнаніи Гавестона. Сначала король и слушать не хочетъ объ этомъ дѣлѣ: онъ употребляетъ всѣ средства, чтобъ отклонить ихъ отъ принятаго рѣшенія: проситъ, грозитъ обѣщаетъ разныя милости, старается разжалобить — все напрасно. Лорды остаются непреклонны и въ случаѣ дальнѣйшаго упорства угрожаютъ ему самому низложеніемъ. Тогда, со слезами на глазахъ, король подписываетъ приказъ объ изгнаніи Гавестона и впадаетъ въ глубокое отчаяніе. Въ это время входитъ королева. Со времени возвращенія Гавестона Эдуардъ все больше и больше удаляетъ ее отъ себя и не называетъ ее иначе, какъ французской куртизанкой. Между тѣмъ Изабелла искренно любитъ мужа и глубоко скорбитъ о происшедшемъ въ немъ охлажденіи. Видя горе короля, она забываетъ ежедневно наносимыя ей оскорбленія и идетъ къ лордамъ хлопотать о возвращеніи Гавестона "Смотри же, говоритъ ей вслѣдъ король — если ты не успѣешь, то не смѣй мнѣ показываться на глаза". Съ помощью своего вліянія на молодаго Мортимера, который питаетъ къ ней чувство болѣе нѣжное, чѣмъ вѣрноподданническую преданность, королевѣ удается убѣдить лордовъ взять назадъ свое требованіе. Съ радостнымъ лицомъ она приходитъ къ королю и сообщаетъ ему, что лорды согласны на возвращеніе Гавестона. Эдуардъ внѣ себя отъ восторга, онъ не вѣритъ такому неожиданному счастью. "Эта новость — говоритъ онъ, слишкомъ хороша, чтобъ быть справедливой, но убѣдившись въ истинности извѣстія, принесеннаго королевой, онъ нѣжно обнимаетъ ее и проситъ забыть прошлые недочеты, горячо благодаритъ лордовъ и осыпаетъ ихъ милостями. Тотчасъ же посылаютъ гонца за Гавестономъ въ Ирландію. Король съ нетерпѣніемъ ждетъ его возвращенія, считаетъ часы и минуты.

Эдуардъ. Вѣтеръ, кажется, попутный. Не понимаю отчего онъ медлитъ. Боюсь, не случилось ли съ нимъ на морѣ , какого нибудь несчастія.

Королева. Смотри, Ланкастеръ, какъ онъ томится безпокойствомъ. Онъ только и думаетъ, что о Гавестонѣ.

Ланкастеръ. Ваше величество?

Эдуардъ. Ну что? Какія вѣсти? Гавестонъ пріѣхалъ?

Мортимеръ Младшій. Ни о чемъ, кромѣ Гавестона. Государь, у васъ есть дѣла по важнѣе, на которыя слѣдуетъ обратить вниманіе. Знаете ли вы, что французскій король вторгнулся въ Нормандію?

Эдуардъ. Пустяки! мы выгонимъ его оттуда, когда намъ вздумается. Нѣтъ, ты мнѣ лучше скажи, какой будетъ твой новый девизъ на предстоящихъ турнирахъ?

Наконецъ Гавестонъ пріѣзжаетъ, но въ ироническихъ привѣтствіяхъ, которыми его встрѣчаютъ лорды, слышна прежняя, хотя и нѣсколько сдержанная, ненависть. Гавестонъ отвѣчаетъ на насмѣшки дерзостью, и дѣло чуть не доходитъ до свалки. Король и королева тщетно стараются успокоить разъяренныхъ перовъ. Въ это время получаются печальныя извѣстія изъ Шотландіи: англійское войско, посланное для покоренія Шотландіи, разбито и самъ предводитель его, Мортимеръ Старшій, взятъ въ плѣнъ шотландцами, которые требуютъ за него пять тысячъ фунтовъ выкупа. Мортимеръ скорбитъ объ участи дяди; другіе лорды утѣшаютъ его, обѣщая сложиться и внести необходимую для выкупа сумму. Мортимеръ на это не соглашается: "Онъ попался въ плѣнъ на королевской службѣ, стало быть его долженъ выкупить король", говоритъ онъ и убѣждаетъ лордовъ отправиться съ нимъ вмѣстѣ къ королю. Но благодаря Гавестону, королевская казна оказывается пуста; лорды получаютъ отказъ, и высказавъ королю много горькихъ истинъ по поводу его позорнаго управленія, удаляются, обѣщая, впрочемъ, скоро встрѣтиться съ нимъ въ чистомъ полѣ, съ распущенными знаменами. Пока король теряетъ время на пирахъ и турнирахъ, устроенныхъ по случаю свадьбы Гавестона съ его племянницей, лорды берутъ приступомъ замокъ Тинмаутъ, и, застигнутый въ расплохъ, король принужденъ спасаться бѣгствомъ. Королева извѣщаетъ лордовъ, что Гавестонъ отдѣлился отъ короля, сѣлъ на корабль и поплылъ въ Скорборо. Лорды слѣдятъ за нимъ по пятамъ, настигаютъ его и берутъ въ плѣнъ. Узнавъ о судьбѣ своего любимца, Эдуардъ посылаетъ графа Аронделя къ лордамъ съ просьбой отпустить Гавестона проститься съ нимъ. Лорды сначала не соглашаются, но когда Арондель изъявляетъ желаніе остаться въ качествѣ заложника до возвращенія Гавестона, они наконецъ уступаютъ. Рѣшено отправить Гавестона къ королю подъ конвоемъ. Гавестона уводятъ, но Уоррикъ, боясь, чтобы онъ опять какъ нибудь не увернулся, на дорогѣ отнимаетъ его у стражей и тутъ же приказываетъ отрубить ему голову. Король клянется землей и небомъ жестоко отмстить лордамъ за смерть своего друга. Какъ натура слабая, лишенная всякой иниціативы, Эдуардъ не можетъ оставаться безъ опекуна вмѣсто Гавестона занимаетъ другой фаворитъ, Спенсеръ, столь же преданный королю, но столь же расточительный и безсовѣстный. Между тѣмъ война короля съ лордами идетъ своимъ чередомъ, обагряя кровью Англію, разнося ужасъ и опустошеніе по всей странѣ. Въ одномъ изъ сраженій счастье склонилось на сторону Эдуарда: Ланкастеръ, Уоррикъ и Мортимеръ Младшій были разбиты на голову превосходными силами короля и попались въ плѣнъ. Эдуардъ тотчасъ же первыхъ двухъ велитъ вести на плаху, а Мортимера заключить въ Тоуеръ. Безхарактерность короля, его слѣпая привязанность къ своимъ фаворитамъ, расточительность и преступное небреженіе къ интересамъ страны сдѣлали то, что королева и самъ преданный королю Кентъ переходятъ на сторону недовольныхъ. Изабелла, посланная королемъ во Францію, чтобъ уладить возникшія между дворами недоразумѣнія, остается во Франціи и собираетъ войско, чтобы съ помощью его низвергнуть съ престола слабаго Эдуарда и посадить на тронъ Англіи своего сына. Къ ней присоединяется Мортимеръ, убѣжавшій изъ Тоуера при содѣйствіи Кента и самъ Кентъ. Союзники собираютъ своихъ приверженцевъ, получаютъ помощь изъ Бельгіи и дѣлаютъ высадку на берега Англіи. Раздраженный непомѣрными налогами, народъ всюду принимаетъ сторону королевы и ея сына. Въ происшедшей затѣмъ битвѣ король терпитъ полное пораженіе и обращается въ бѣгство. Преслѣдуемые по пятамъ посланной за нимъ погоней, Эдуардъ съ Спенсеромъ, который остается ему вѣренъ въ несчастіи, просятъ убѣжища въ монастырѣ. Какимъ то миромъ и тишиной вѣетъ отъ всей этой сцены, составляющей рѣзкій контрастъ съ сценами насилія и убійствъ, которыя наполняютъ собой всю пьесу. Лишь только благодатная атмосфера монастырскаго уединенія проникла въ истерзанную душу Эдуарда, какъ завѣса. тотчасъ же спала съ его глазъ: тревоги жизни, приманки честолюбія, мишурное величіе власти — все это ему показалось такъ ничтожно и мелко въ сравненіи съ этимъ величавымъ покоемъ, съ этимъ блаженствомъ отреченія.

Аббатъ. Не сомнѣвайтесь, милордъ, не бойтесь ничего. Мы будемъ молчаливы и осторожны и постараемся уберечь и васъ и друзей вашихъ отъ внезапнаго нападенія людей преслѣдующихъ васъ, такъ заботливо, какъ того требуютъ наши смутныя времена.

Эдуардъ. Святой отецъ! Твое лицо внушаетъ довѣріе. О если бы ты былъ королемъ, твое сердце было бы тронуто моими несчастіями и ты не могъ бы иначе какъ съ глубокимъ участіемъ относиться къ моему положенію. Я былъ могучъ и гордъ, имѣлъ много богатствъ и былъ окруженъ блескомъ и великолѣпіемъ. Да развѣ есть хоть одинъ человѣкъ, котораго бы власть и могущество не сдѣлали несчастнымъ при жизни или послѣ смерти? Иди ко мнѣ, Спенсеръ, и ты, Бальдокъ; садитесь ближе ко мнѣ. Теперь время испытать на дѣлѣ принципы той философіи, которую вы почерпнули въ нашихъ славныхъ разсадникахъ науки, изъ твореній Платона и Аристотеля. Отецъ, созерцательная жизнь — вѣдь это рай! О если бы мнѣ можно было вести съ вами эту безмятежную жизнь. Но, увы! я забылъ, что насъ преслѣдуютъ. Они хотятъ нашей жизни, друзья мои, и моего позора. Кроткіе иноки! не выдавайте меня и друзей моихъ ни за какія сокровища.

Первый монахъ. Если никто кромѣ насъ не знаетъ вашего убѣжища, то можете быть совершенно спокойны.

Эдуардъ. Святой отецъ, позволь мнѣ склонить на твою грудь эту голову, отягченную безпокойствомъ и опасеніемъ. О если бы мнѣ не пришлось болѣе открывать этихъ глазъ и поднимать этого поникшаго чела! О если бъ мое истомленное сердце заснуло также вѣчнымъ сномъ!

Король засыпаетъ, но въ это время входитъ Лейстеръ и др. съ погоней. Именемъ королевы, онъ арестуетъ Спенсера и Бальдока, обвиненныхъ въ государственной измѣнѣ. Слѣдуетъ трогательная сцена прощанія короля съ своими друзьями. По приказанію Мортимера, короля уводятъ въ замокъ Кенильвортъ, а Бальдока и Спенсера въ противоположную сторону. Послѣдніе знаютъ готовящуюся имъ участь, но встрѣчаютъ ее съ твердостью,

Спенсеръ. Онъ ушелъ отъ насъ, ушелъ благородный Эдуардъ; мы никогда не увидимъ его, никогда! О распадись же на части небесный сводъ, померкни солнце, расплавься земля. Ушелъ, мой повелитель, ушелъ, чтобъ никогда уже болѣе не возвращаться.

Бальдокъ. Спенсеръ, я чувствую, наши души уже расправляютъ крылья, чтобъ улетѣть отсюда. Солнце нашей жизни потухаетъ — возродимся же къ новой жизни, другъ; возведемъ очи свои къ нему и прильнемъ сердцемъ и руками къ престолу небеснаго Отца. Уплатимъ съ улыбкой послѣдній долгъ природѣ. Сведемъ всѣ наши познанія къ одному искусству — умирать. Вѣдь мы живемъ только для того чтобъ умереть, равно какъ и возвышаемся только для того, чтобъ пасть.

Послѣдній актъ переноситъ насъ въ Кенильвортъ — мѣсто заключенія короля. Оставленный всѣми, лишенный власти и свободы, Эдуардъ переживаетъ мучительную пытку нравственнаго униженія. Лейстеръ, тронутый его страданіями, пытается его утѣшать, но, конечно, безуспѣшно.

Лейстеръ. Будьте же терпѣливы, мой добрый государь, перестаньте томиться, вообразите, что Кенильвортъ вашъ загородный замокъ, и что вы тутъ живете по своей охотѣ, а не по принужденію.

Но рана короля слишкомъ глубока, чтобъ она могла быть залѣчена дружескими словами. Мысль, что его, короля, держатъ въ заключеніи, гложетъ его душу. "Когда я припоминаю (говоритъ онъ), что я король, мнѣ кажется, что я долженъ отомстить за это униженіе Мортимеру и королевѣ. Но впрочемъ, что я говорю? Что значатъ короли безъ власти? Вѣдь это тѣже тѣни, набѣгающія въ солнечный день и потомъ исчезающія".

Сѣтованія короля прерваны приходомъ епископа винчестерскаго и спикера палаты общинъ, Тросселя. Они требуютъ отъ имени парламента чтобъ король отрекся отъ престола въ пользу своего сына и возвратилъ бы свою корону. Душевныя муки развѣнчаннаго короля, усиливаемыя опасеніемъ, что корона фактически перейдетъ къ ненавистному Мортимеру, который будетъ управлять Англіей именемъ его сына, воспроизведены Марло съ неподражаемымъ искусствомъ 316). Но съ отреченіемъ отъ престола не кончились страданія несчастнаго Эдуарда. По приказанію Мортимера, которому королева давно уже отдалась всей душой, гуманный Лейстеръ замѣненъ болѣе строгимъ тюремщикомъ; когда же и этотъ показался при дворѣ слишкомъ мягкимъ, его замѣнили двумя извергами, Матревисомъ и Горнэ, получившими отъ Мортймера тайную инструкцію обращаться съ Эдуардомъ какъ можно хуже, чтобъ суровымъ обращеніемъ свести его поскорѣе въ могилу. Все, что только могла придумать утонченная жестокость этихъ злодѣевъ, было употреблено въ дѣло: Эдуарда посадили въ какой-то сырой и вонючій погребъ, морили голодомъ, томили безсонницей и т. д.; когда же здоровый организмъ короля не сломился подъ тяжестью этой ежедневной пытки и въ то же время до королевы и Мортимера стали доходить слухи о попыткахъ освободить Эдуарда, то они рѣшили отдѣлаться отъ него убійствомъ. Самая сцена убійства полна глубокаго трагизма и, по удачному выраженію Вильмена, напоминаетъ стонъ жертвы подъ занесеннымъ на нее ножемъ. — Мы приводимъ ее въ прекрасномъ переводѣ г. Гербеля 317).

Король остается одинъ съ Лейтборномъ, убійцей.

Эдуардъ.

Лейтборнъ.

Эдуардъ.

Лейтборнъ.

Эдуардъ.

Лейтборнъ.

Эдуардъ.

Лейтборнъ.

Эдуардъ.

Лейтборнъ.

Эдуардь.

Лейтборнъ.

Эдуардъ.

Лейтборнъ.

Эдуардъ.

Лейтборнъ.

Эдуардъ.

Лейтборнъ (тихо).

Эдуардъ.

Лейтборнъ.

Эдуардъ.

Лейтборнь.

Эдуардъ.

Впрочемъ Мортимеръ и королева недолго наслаждались плодами своего преступленія. Вѣсть о насильственной смерти Эдуарда возбудила негодованіе народа и сгруппировала вокругъ юнаго короля сильную партію перовъ; когда же участіе Мортимера и его преступной сообщницы въ убійствѣ Эдуарда было обнаружено показаніемъ бѣжавшаго Горнэ, — Мортимеръ былъ казненъ, а королева заключена въ Тоуеръ.

Изложивъ возможно полно содержаніе пьесы Марло, перейдемъ теперь въ оцѣнкѣ ея выдающихся личностей. Съ наибольшей тщательностью поэтъ обрисовалъ характеры четырехъ лицъ — Эдуарда II, королевы Изабеллы и ея любовника Мортимера и брата короля, герцога Кента, на которыхъ главнымъ образомъ и сосредоточивается весь интересъ дѣйствія. Начнемъ съ Эдуарда, поставленнаго если не личными качествами, то самимъ положеніемъ своимъ въ центрѣ изображаемыхъ въ драмѣ кровавыхъ событій. Изъ всѣхъ лицъ пьесы Эдуардъ менѣе всѣхъ способенъ къ той высокой роли, на которую его опредѣлила судьба. Обладая нѣкоторыми хорошими свойствами частнаго человѣка, онъ положительно лишенъ качествъ, необходимыхъ для управленія страной. Слова — народное благо, государственный интересъ и т. п. не имѣютъ въ его глазахъ никакого значенія; онъ вполнѣ убѣжденъ, что все въ государствѣ существуетъ только для того, чтобъ удовлетворять прихотямъ его и его любимцевъ. Подобно всѣмъ слабымъ людямъ, желающимъ увѣрить и себя и другихъ въ присутствіи въ нихъ характера и силы воли, Эдуардъ замѣняетъ недостатокъ характера страшнымъ упрямствомъ, не терпящимъ никакихъ возраженій, глухимъ къ самымъ разумнымъ доводамъ; но извѣстно, что на такихъ хорохорящихся людей стоитъ только прикрикнуть, чтобы они тотчасъ же осѣли. Такъ и поступаютъ бароны съ королемъ. Видя, что ни просьбы, ни разумныя убѣжденія на него не дѣйствуютъ, бароны угрожаютъ ему низложеніемъ — и Эдуардъ сдается и тотчасъ же подписываетъ изгнаніе Гавестона. Вообще въ сценахъ съ Гавестономъ и баронами ничтожная личность короля внушаетъ сожалѣніе, смѣшанное съ презрѣніемъ. Послѣдующій ходъ событій не только не ослабляетъ, но скорѣе усиливаетъ это чувство въ читателѣ. Лишь подъ конецъ драмы, когда несчастія одно за другимъ обрушвиаются на голову короля, личность его начинаетъ просвѣтляться и лучшія стороны его нравственной природы выступаютъ мало по малу на свѣтъ Божій. Преслѣдуемый своими врагами, онъ ясно видитъ, что шелъ всю жизнь по ложной дорогѣ, гоняясь за призраками власти и могущества, и сознавая всю поэзію созерцательной жизни, желаетъ только одного, чтобы ему дозволено было, не разставаясь съ своими друзьями, искупить свои прежнія ошибки уединеніемъ и молитвой. Но судьба готовитъ для него новыя и еще болѣе тяжкія испытанія. Разлученный съ своими друзьями, участь которыхъ онъ заранѣе знаетъ, пройдя черезъ пытку насильственнаго отреченія, несчастный король отданъ въ руки двухъ безжалостныхъ тюремщиковъ, которые изощряютъ всю свою жестокость, чтобъ сократить его дни. Тамъ, среди жесточайшихъ оскорбленій, когда либо испытанныхъ развѣнчаннымъ монархомъ, задыхаясь отъ смрада, томимый голодомъ и безсонницей, онъ утѣшаетъ себя мыслью, что терпитъ муку за друзей своихъ и, испивъ до дна назначенную ему горькую чашу, безропотно, какъ истинный праведникъ, протягиваетъ свою шею подъ ножъ убійцы.

Совершенную противоположность слабому и безхарактерному Эдуарду представляетъ его энергическій противникъ, глава партіи недовольныхъ, Мортимеръ Младшій. Онъ весь — огонь, порывъ, энергія. Даже среди такихъ личностей, какъ Ланкастеръ и Уоррикъ онъ замѣтно выдается своей необыкновенной смѣлостью. Не стѣсняясь присутствіемъ короля, Мортимеръ говоритъ такія вещи, за которыя, если бы король былъ нѣсколько энергичнѣе, онъ навѣрное поплатился бы головой. Уоррику стоитъ не малаго труда удержать его гнѣвъ и негодованіе. Когда король противится подписать поданное ему прошеніе объ изгнаніи Гавестона, Мортимеръ первый произноситъ страшное слово — низложеніе. Какъ личность выдающаяся, Мортимеръ пользуется большимъ вліяніемъ въ кругу своей партіи и можно сказать ворочаетъ всѣми перами. Кто бы другой могъ такъ скоро уладить дѣло о возвращеніи Гавестона изъ Ирландіи? Услуга, оказанная королевѣ Мортимеромъ, еще тѣснѣе сближаетъ ихъ другъ съ другомъ. Мортимеръ давно уже любитъ королеву, давно уже принимаетъ горячее участіе въ ея судьбѣ, и когда королева пришла просить его ходатайствовать о возвращеніи Гавестона, опытный Уоррикъ не даромъ прозакладываетъ свою голову, что Мортимеръ не устоитъ. Впрочемъ, и сама королева догадывается объ его чувствахъ; иначе она не обратилась бы бъ нему съ такой щекотливой просьбой. Что до ея чувствъ, то первое время она не чувствуетъ къ Мортимеру ничего, кромѣ глубокой благодарности за оказанное ей участіе; впослѣдствіи же, оскорбленная пренебреженіемъ Эдуарда, какъ женщина и королева, она начинаетъ думать о Мортимерѣ, но и тутъ еще разъ рѣшается попытать возвратить къ себѣ любовь мужа (Act. II, Sc. V). Окончательное сближеніе съ Мортимеромъ происходитъ уже тогда, когда она видитъ въ немъ горячаго защитника правъ своего сына. Побѣдивъ съ помощью Мортимера войско короля, Изабелла отдается Мортимеру всей душой; отнынѣ она думаетъ только о томъ, чтобъ упрочить свое положеніе въ качествѣ регентши и даже сама подстрекаетъ Мортимера къ убійству Эдуарда. Нельзя сказать, чтобъ и въ чувствахъ Мортимера къ Изабеллѣ политика не играла никакой роли. Мортимеръ былъ всегда страшно честолюбивъ, и мысль, что онъ стоитъ во главѣ управленія, распоряжается наслѣднымъ принцемъ и вертитъ какъ угодно королевой, доставляла не мало наслажденія его властолюбивому сердцу (Act. V, Sc. IV). Но, подобно многимъ честолюбцамъ, онъ жестоко обманулся въ своихъ разсчетахъ. Онъ считалъ юнаго короля пѣшкой и обращался съ нимъ свысока и крайне презрительно, не подозрѣвая сколько энергіи таилось въ этомъ отрокѣ. — Съ своей стороны Эдуардъ III чувствовалъ себя какъ-то неловко въ присутствіи высокомѣрнаго пера, а послѣ казни Кента, это чувство перешло въ рѣшительную ненависть. Разумѣется противники Мортимера, недовольные его невыносимой гордостью, не дремали и всячески старались выставить Мортимера въ дурномъ свѣтѣ. Въ это время пришло извѣстіе о насильственной смерти короля; народная молва не замедлила приписать это гнусное дѣло Мортимеру. Наступила минута кроваваго расчета. Въ присутствіи большаго числа перовъ король сталъ обвинять Мортимера въ убійствѣ отца. Доказательства были на лицо, а Мортимеръ былъ не изъ такихъ лицъ, чтобъ прибѣгать къ какимъ либо просьбамъ или изворотамъ. Заранѣе зная свою участь, онъ не только не унизился до просьбы о помилованіи, но даже запретилъ королевѣ ходатайствовать объ этомъ у сына. Онъ умеръ, какъ жилъ, гордый и непреклонный и съ презрѣніемъ смотрѣлъ въ глаза смерти. "Низкая фортуна (сказалъ онъ, идя на казнь), теперь я вижу, что въ твоемъ колесѣ есть точка, дойдя до которой люди катятся внизъ. Я достигъ этой точки, и такъ какъ нельзя подниматься выше, то стоитъ-ли горевать о паденіи? Прощай, прекрасная королева, не плачь о Мортимерѣ, который презираетъ міръ и, подобно путешественнику, идетъ открывать неизвѣстныя страны". (Act. V, Sc. VI).

Съ личностью брата короля, графа Кента, мы знакомимся въ первый разъ въ знаменитой сценѣ столкновенія короля съ баронами изъ за Гавестона. — Не зная, что за человѣкъ Гавестонъ, Кентъ безусловно стоитъ на сторонѣ брата; онъ до того возмущенъ рѣзкими рѣчами Мортпмера и Ланкастера, что совѣтуетъ королю жестоко наказать бароновъ за ихъ дерзость. Но мало но малу глаза его начинаютъ раскрываться. Уже въ слѣдующей сценѣ, по поводу множества милостей, посыпавшихся на Гавестона, онъ замѣчаетъ, что послѣдняя изъ данныхъ ему наградъ совершенно достаточна для человѣка гораздо болѣе знатнаго происхожденія. Впослѣдствіи убѣдившись, что Гавестонъ есть настоящая причина всѣхъ бѣдствій въ королевствѣ, Кентъ съ свойственною ему прямотою рѣшается высказать всю правду королю и проситъ его изгнать Гавестона. Въ отвѣтъ на это король обзываетъ его измѣнникомъ и запрещаетъ показываться себѣ на глаза. Какъ ни любитъ Кентъ брата, но благо Англіи дороже для него личныхъ отношеній; онъ оставляетъ короля и переходитъ на сторону недовольныхъ перовъ. Зная преданность Кента къ королю, лорды сомнѣваются въ искренности его обращенія, но Мортимеръ, въ характерѣ котораго при всѣхъ его недостаткахъ было много рыцарственнаго, принимаетъ сторону Кента. "Нечего сомнѣваться — говоритъ онъ лордамъ: никогда Плантагенеты не измѣняли данному слову, и поэтому мы тебѣ вѣримъ, Кентъ." Кентъ оправдалъ довѣріе бароновъ, участвовалъ во всѣхъ битвахъ противъ короля и наконецъ, разбитый, попался въ плѣнъ вмѣстѣ съ Ланкастеромъ, Уоррикомъ и Мортимеромъ. Когда плѣнныхъ привели къ королю, первымъ дѣломъ Кента было просить брата во имя народа удалить отъ себя временщика. Послѣ казни Уоррика и Ланкастера, Кентъ, изгнанный братомъ изъ Англіи, помогъ Мортимеру уйти изъ Тоуера и вмѣстѣ съ нимъ бѣжалъ во Францію къ королевѣ. — Дальнѣйшія событія извѣстны: собравъ значительныя силы во Франціи, Мортимеръ и Изабелла сдѣлали высадку на берега Англіи, разбили короля и обратили его въ бѣгство. — Пробывъ нѣсколько мѣсяцевъ съ Изабеллой и Мортимеромъ, Кентъ имѣлъ случай покороче узнать ихъ и увидѣлъ, что они преслѣдуютъ только свои личныя цѣли, для достиженія которыхъ не остановятся ни передъ чѣмъ, даже передъ убійствомъ короля. Ему стало жаль своего несчастнаго, оставленнаго всѣми, брата, и онъ рѣшился употребить всѣ средства для его спасенія. Узнавъ, гдѣ содержится король, Кентъ сдѣлалъ попытку освободить его, нопопытка не увѣнчалась успѣхомъ; Кентъ былъ взятъ и отведенъ къ Мортимеру, который тотчасъ же велѣлъ казнить его.

Личность Кента есть безспорно самая привлекательная личность, созданная геніемъ Марло. Его честная и правдивая натура, безкорыстная преданность королю и горячая любовь къ родинѣ производятъ отрадное впечатлѣніе среди повсемѣстнаго господства своекорыстныхъ интересовъ, расчетовъ честолюбія и мелкаго эгоизма. Нужно-ли говорить, что нѣкоторыми чертами своего характера, въ особенности своей прямотой, доходящей до рѣзкости, Кентъ напоминаетъ своего знаменитаго соименника, вѣрнаго слугу короля Лира? Намъ остается сказать нѣсколько словъ о характерѣ королевы Изабеллы, которую нѣкоторые критики считаютъ чѣмъ-то въ родѣ второй лэди Макбетъ, но только еще болѣе тонкой, еще лучше умѣющей притворяться и т. д. Трудность пониманія этого характера заключается въ его сложности. Преобладающая черта въ характерѣ лзди Макбетъ — это ея громадное, ненасытное честолюбіе. Возложить корону на голову своего мужа, быть супругой короля — вотъ завѣтная цѣль ея жизни, вотъ главный мотивъ ея преступной дѣятельности. Для достиженія этой цѣли она не остановится ни передъ чѣмъ и своими руками готова задушить всякаго, преграждающаго ей путь къ престолу. Такого хладнокровія, такой энергіи, равно какъ и такой преобладающей страсти, мы тщетно стали бы искать въ характерѣ жены Эдуарда. — Изабелла натура слабая, пассивная и притомъ глубоко женственная. Въ началѣ пьесы она является любящей женой, которая не можетъ переносить холодности мужа и жалуется всѣмъ и каждому на свою жестокую судьбу. — Дѣлать постороннихъ людей участниками своей скорби, позволять имъ заглядывать въ свою истерзанную душу — есть признакъ характера слабаго. Гордая и сильная натура (эти качества почти всегда встрѣчаются вмѣстѣ) выплачетъ свое горе наединѣ или повѣритъ его другу, но ни въ какомъ случаѣ не сдѣлаетъ изъ своей скорби вывѣски, не будетъ вызывать участіе своими заплаканными глазами. О томъ, что королева несчастна, что мужъ ее не любитъ — скоро узнаетъ весь дворъ, и лорды наперерывъ спѣшатъ выразить ей свое участіе. Въ особенности печальная судьба королевы возбуждаетъ участіе въ гордомъ и рыцарственномъ Мортимерѣ, хотя нужно сказать, что это участіе не совсѣмъ безкорыстно, такъ какъ Мортимеръ давно уже любитъ королеву. Впрочемъ сама королева вначалѣ не подозрѣваетъ съ его стороны такой дерзости; она питаетъ къ Мортимеру дружеское чувство и повѣряетъ ему всѣ скорби своей отверженной любви. Что королева въ это время искренно любила мужа и нисколько не думала о Мортимерѣ — это всего лучше видно изъ слѣдующаго происходившаго между ними разговора:

Королева. Ахъ, Мортимеръ, что мнѣ дѣлать? Король прямо говоритъ, что меня не любитъ.

Мортимеръ. Въ такомъ случаѣ совѣтую вамъ не оставаться въ долгу и въ свою очередь перестать его любить.

Королева. Нѣтъ, я скорѣе готова перенести тысячу смертей. И при всемъ томъ я сама сознаю, что люблю безнадежно, такъ какъ онъ меня никогда не полюбитъ.

Что же дѣлаетъ король? Подстрекаемый Гавестономъ, онъ поминутно оскорбляетъ королеву самыми недостойными подозрѣніями относительно Мортимера. Королева знаетъ, кто виной ея разлада съ мужемъ, но она настолько любитъ Эдуарда, что по первому его требованію идетъ къ лордамъ проситъ ихъ о возвращеніи Гавестона. Благодаря посредничеству Мортимера, дѣло это улаживается, и нужно видѣть съ какимъ восторгомъ замѣчаетъ она возвращеніе нѣжности Эдуарда къ себѣ. Впрочемъ счастье королевы продолжалось недолго. Возвращенный по ея ходатайству, Гавестонъ тотчасъ же успѣваетъ поселить въ сердцѣ слабаго короля прежнее недовѣріе къ женѣ. И вотъ тогда уже, вторично отвергнутая мужемъ, Изабелла невольно начинаетъ думать о благородномъ и безстрашномъ Мортимерѣ, который не разъ доказывалъ ей свою преданность, но и тутъ она не даетъ воли своему зарождающемуся чувству и хочетъ еще разъ попытаться возвратить себѣ любовь мужа. Можно догадываться, что и на этотъ разъ попытка ея была неудачна, потому что, отправившись съ дипломатическимъ порученіемъ во Францію, она уже не захотѣла больше возвращаться къ мужу. Всякое чувство ея къ мужу умерло, и она думаетъ только о томъ, чтобъ съ помощью Франціи низвергнуть Эдуарда и доставить престолъ своему сыну, на которомъ съ этихъ поръ сосредоточиваются всѣ ея привязанности. — Въ это время пріѣзжаетъ во Францію человѣкъ, когда-то оказавшій ей столько услугъ и при томъ пріѣзжаетъ съ цѣлью содѣйствовать осуществленію ея завѣтныхъ желаній. — Хотя Марло скупъ на подробности, но остальное легко угадать. Королева страстно привязывается къ Мортимеру и идетъ съ нимъ въ Англію завоевывать престолъ для своего сына. Отнынѣ они становятся не только друзьями, но и сообщниками. — Эту новую роль королева разыгрываетъ такъ ловко, что приводитъ въ восторгъ самого Мортимера. Но положеніе королевы и ея фаворита непрочно, пока живъ король. Королева первая рѣшается намекнуть Мортимеру о необходимости устранить короля, но когда тотъ прямо спрашиваетъ ее: ну что-жъ, онъ долженъ умереть сейчасъ? она, какъ натура слабая, тотчасъ стушевывается, боится отвѣтственности за убійство и отвѣчаетъ уклончиво. "Я желала-бы, но только, чтобъ это сдѣлалось не черезъ меня." Когда преступленіе открыто, Изабелла умоляетъ сына пощадить Мортимера; Эдуардъ остается непреклоненъ. Ей даже отказано проститься съ нимъ передъ казнью. Но самая казнь Мортимера не была такимъ ударомъ для ея сердца, какъ мысль о томъ, что ея сынъ, котораго она любила больше всего на свѣтѣ, сынъ, для котораго она не задумалась сдѣлаться сообщницею ужаснаго преступленія, теперь отвергаетъ ее.

Королева. Онъ забылъ меня! но, вѣдь я его мать.

Лордъ. Это ничего не значитъ. Пойдемъ.

Королева. О, смерть, избавительница, пріиди во мнѣ и избавь меня отъ этого послѣдняго горя.

Черта глубоко человѣческая! Даже въ такой преступной душѣ какъ Изабелла, чувство матери пережило всѣ остальныя чувства!

Выше было замѣчено, что Эдуардъ II принадлежитъ къ многочисленному разряду пьесъ, носившихъ названіе Исторій. Количественное преобладаніе этого рода драматическихъ произведеній надъ всѣми другими, засвидѣтельствованное Томасомъ Нашемъ, легко объясняется изъ сознанія національнаго достоинства, которымъ была преисполнена грудь каждаго англичанина въ счастливую эпоху царствованія Елисаветы. Историческія пьесы особенно размножились во время борьбы Англіи съ Испаніей, окончившейся истребленіемъ непобѣдимой армады Филиппа II. Патріотическому чувству англійскаго народа, окрыленному славной побѣдой надъ мрачнымъ геніемъ католицизма, было въ высшей степени пріятно видѣть на сценѣ блестящіе подвиги предковъ, прославившихъ англійское имя во всѣхъ концахъ міра. Драматурги умно воспользовались этимъ возбужденнымъ настроеніемъ общественнаго сознанія стали взапуски обработывать національно-историческіе сюжеты, и тѣмъ сразу пріобрѣли себѣ симпатіи народныхъ массъ. Въ полемикѣ своей съ пуританами, актеры и драматическіе писатели особенно налегали на то, что театръ служитъ патріотическимъ цѣлямъ, выводя на свои подмостки, въ укоръ современному изнѣженному поколѣнію, могучіе образы Эдуардовъ и Тальботовъ. "Во первыхъ — говоритъ Т. Нашъ, возражая людямъ, упрекавшимъ театръ въ безнравственности — содержаніе большей части нашихъ пьесъ заимствовано изъ національной исторіи, изъ нашихъ англійскихъ хроникъ; во вторыхъ — посредствомъ ихъ славные подвиги нашихъ предковъ, погребенные въ изъѣденныхъ червями хартіяхъ, воскресаютъ изъ могилы забвенія на свѣтъ Божій, чтобъ служить живымъ укоромъ нашему изнѣженному поколѣнію. О, какъ бы обрадовался храбрый Тальботъ, наводившій ужасъ на Францію, если бы могъ предчувствовать, что послѣ двухвѣковаго могильнаго сна, онъ снова воскреснетъ на сценѣ, что его святыя кости будутъ вновь орошены слезами десяти тысячъ зрителей его подвиговъ 318). Такимъ образомъ, по собственному сознанію драматурговъ, первоначальное назначеніе драматическихъ хроникъ было скорѣе патріотическое, нежели художественное; онѣ призваны были удовлетворять чувству національной гордости и достоинства, вызывая у патріотически настроенной публики славныя воспоминанія прошедшаго, но впослѣдствіи, когда патріотическое чувство вошло въ свои предѣлы, возбужденный имъ историческій интересъ не охладѣлъ, обычай обработывать для сцены историческіе сюжеты сохранился, и ему мы главнымъ образомъ обязаны цѣлымъ рядомъ историческихъ пьесъ, назначеніе которыхъ, по словамъ Т. Гейвуда состоитъ въ томъ чтобы знакомить съ національной исторіей тѣхъ, которые сами не могутъ читать хроникъ.

Пьеса Марло, какъ по своему сюжету, такъ и по самому способу своей обработки принадлежитъ къ разряду историческихъ пьесъ вторичной формаціи. Самое пристальное изученіе едва ли откроетъ въ ней особое патріотическое одушевленіе или проблескъ современнаго шовинизма. Эпоха, избранная Марло, всего менѣе способна питать чувство національной гордости; это время внутреннихъ усобицъ, интригъ, борьбы своекорыстныхъ интересовъ, словомъ полнѣйшей деморализаціи общества. Если Марло рѣшился перенести на сцену эту печальную страницу англійской исторіи, то очевидно, что онъ руководствовался не патріотическими, а чисто художественными побужденіями. Двадцатилѣтняя борьба короля съ своими вассалами, осложненная кровавыми эпизодами казни Гавестона, Уоррика и Ланкастера, любовь Изабеллы и Мортимера, низложеніе Эдуарда и его трагическая смерть — всѣ эти событія представляли собою весьма благодарный сюжетъ для драматурга. Внѣшніе факты своей драмы и нѣкоторыя мѣстныя краски Марло заимствовалъ изъ хроники Фабіана 319), но пользовался ею съ полной свободой, безъ всякаго колебанія отступая отъ своего источника во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда это было нужно для его драматическихъ цѣлей. Такъ напр. хроника ничего не знаетъ о посредничествѣ Мортимера въ дѣлѣ возвращенія Гавестона изъ изгнанія, а между тѣмъ въ драмѣ это обстоятельство имѣетъ большое значеніе, потому что это была первая важная услуга, оказанная Мортимеромъ королевѣ. О братѣ короля, благородномъ Кентѣ, хроника упоминаетъ въ первый разъ только послѣ высадки королевы въ Англію, когда онъ былъ посланъ захватить Спенсера Старшаго и т. д. Однимъ словомъ хроника Фабіана ничего не могла дать Марло кромѣ сухаго перечня фактовъ, да нѣсколькихъ, ничего не говорящихъ, именъ. Но держась за эти факты, сопоставляя между собой событія, повидимому не имѣющія никакой связи, великій драматургъ съумѣлъ проникнуть въ тайникъ человѣческой души, и открыть намъ истинные мотивы человѣческихъ дѣйствій. Изъ неясныхъ намековъ и темныхъ указаній, онъ создалъ характеры, порождающіе своей рѣзко очерченной индивидуальностью и глубокой внутренной правдой. Что напр. можно извлечь изъ того, что Мортимеръ былъ одинъ изъ первыхъ лордовъ, которые убѣжали во Францію къ королевѣ и что по его наущенію былъ убитъ Эдуардъ, а между тѣмъ изъ этихъ единственныхъ упоминаній о Мортимерѣ въ хроникѣ Фабіана, Марло создалъ цѣлую поэму любви и честолюбія, въ которой ярко рисуются характеръ Изабеллы и Мортимера. Хотя въ пьесѣ Марло нѣтъ ни одного вымышленнаго лица, но можно сказать, что всѣ лица принадлежатъ ему, потому что только пройдя черезъ его творческую фантазію они получали опредѣленную физіономію и изъ тѣней и скелетовъ стали живыми людьми. Пользуясь скудными указаніями хроники и не имѣя подъ рукой ни какихъ другихъ данныхъ, Марло, однако, съумѣлъ такъ проникнуть въ характеръ Гавестона, что вызвалъ невольную дань удивленія со стороны современнаго историка 320).

Ничто не въ состояніи намъ дать болѣе точнаго понятія о художественныхъ достоинствахъ и историческомъ значеніи пьесы Марло, какъ сопоставленіе ея съ современной ей пьесой Пиля 321). Пиль былъ талантъ далеко не дюжинный; онъ обладалъ живымъ воображеніемъ и поэтическимъ чувствомъ; онъ такъ прекрасно владѣлъ стихомъ, что современники называли его первымъ виртуозомъ слова (primus vrborum artifex — выраженіе о Пилѣ Т. Наша), а при всемъ томъ его Эдуардъ I нисколько не выше The Famous Victories of Henry the Fifth и т. п. произведеній, представляющихъ собой разбитыя на сцены хроники, пересыпанныя шутовскими эпизодами, вставленными ни къ селу, ни въ городу и по большой части не имѣющими никакой связи съ главнымъ дѣйствіемъ. Относительно порядка событій, изображенныхъ въ его пьесѣ, Пиль держался хроники Голиншеда, но не съумѣлъ осмыслить дѣйствія внутренними мотивами, не создалъ ни одного характера. Оттого Эдуардъ I въ строгомъ смыслѣ слова не можетъ быть названъ драмой: это рядъ сценъ, связанныхъ между собою внѣшнимъ хронологическимъ образомъ, но не вытекающихъ одна изъ другой въ силу внутренней необходимости. Не мало также повредила пьесѣ патріотическая тенденція автора, выразившаяся въ смѣшномъ желаніи хоть въ прошедшемъ насолить Испаніи. Руководимый этой тенденціей и расчитывая, на одобреніе народной толпы, готовой вѣрить всему дурному, что разсказывалось о ненавистныхъ испанцахъ, Пиль наперекоръ исторіи изобразилъ добродѣтельную супругу Эдуарда I, Элеонору, въ силу одного того, что она была родомъ испанка, какимъ-то извергомъ человѣческаго рода, успѣвшемъ впрочемъ внушить въ себѣ страстную привязанность со стороны рыцарственнаго Эдуарда I. Обращикомъ патріотическаго усердія и вмѣстѣ съ тѣмъ и дѣтскихъ пріемовъ автора, можетъ служить слѣдующая небылица, взведенная имъ на королеву. Однажды Элеонора встрѣтила на улицѣ жену лорда-мэра, которая была одѣта лучше ея. Это до того взорвало королеву, что она зазвала ее къ себѣ, тиранила и наконецъ умертвила, припустивъ къ ея груди двухъ змѣй. Невѣроятнѣе всего то, что Элеонора до тѣхъ поръ не выказывала никакихъ звѣрскихъ наклонностей; все это сдѣлалось ex abrupto и мотивировано самымъ невѣроятнымъ образомъ. Такимъ же сказочнымъ характеромъ отличается и наказаніе Божіе, постигшее королеву. Когда она увѣряла дочь въ своей правотѣ, клялась, что она невиновна въ смерти жены лорда-мэра и призывала въ свидѣтели небо и землю, вдругъ подъ ея ногами разступилась земля, и Элеонора провалилась въ бездну, но провалилась только затѣмъ, чтобъ снова къ удовольствію публики вынырнуть въ другомъ концѣ Лондона. Вотъ какія пьесы выдавались за историческія и даже имѣли значительный успѣхъ на сценѣ 322), когда Марло ставилъ своего Эдуарда!

Но если съ одной стороны появленіе Эдуарда II сдѣлало успѣхъ подобныхъ сценъ весьма сомнительнымъ на будущее время, то съ другой стороны оно-же положило основы новому художественному направленію исторической драмы, въ которомъ исторія сливалась съ поэзіею и одухотворялась ею, направленію, вѣнцомъ котораго служатъ драматическія хроники Шекспира. (Хотя вліяніе драматическаго стиля Марло можно прослѣдить во многихъ произведеніяхъ Шекспира, но нигдѣ оно не проявилось съ такой силой, какъ въ Ричардѣ II. Въ самомъ характерѣ героя есть черты, невольно заставляющія думать, что при созданіи его Шекспиръ пристально изучалъ характеръ Эдуарда II) и старался расположить внѣшнія событія драмы по тому же плану, по которому они расположены у Марло. Оба драматурга разработываютъ одну и туже основную тему — искаженіе добрыхъ задатковъ въ нравственномъ характерѣ короля подъ вліяніемъ льстецовъ и низкихъ клевретовъ, развращавшихъ его сердце пустыми и суетными забавами и отвлекавшихъ его умъ отъ заботъ по управленію государствомъ. Замѣчательно, что средство развращенія въ обоихъ драмахъ почти одни и тѣже; музыка, сладострастные напѣвы, итальянскія маски, шутовскія сцены и т. д. (Ср. Эдуардъ II, Act. I, Sc. I и Ричардъ II? Act. II, Sc. I). Продолжаемъ далѣе наше сравненіе. И Ричардъ и Эдуардъ терпятъ одинаковое наказаніе за преступное нерадѣніе объ общемъ благѣ? но лишь только постигаетъ ихъ вполнѣ заслуженная ими кара, какъ мы уже начинаемъ сочувствовать ихъ судьбѣ, потому что несчастіе, такъ тяжело обрушившееся на нихъ, пробуждаетъ въ ихъ душѣ дремавшіе инстинкты благородства и самоотверженія. Прежде, находясь на вершинѣ счастья и могущества, они слушали только льстивыя рѣчи своихъ клевретовъ и гнали отъ себя людей правды и долга (Кентъ въ Эдуардѣ II и Гаунтъ въ Ричардѣ II); теперь же они съ мучительной болью прислушиваются къ голосу осужденія, немолчно раздающемуся въ ихъ душѣ и смиренно сознаютъ себя виноватыми. Но кромѣ общаго плана, въ Ричардѣ II есть не мало подробностей, эффектныхъ сценъ, благодарныхъ драматическихъ положеній, которыя возникли подъ несомнѣннымъ вліяніемъ пьесы Марло.) Такова напр. глубоко-знаменательная сцена отреченія Ричарда предъ парламентомъ, которая напоминаетъ подобную же сцену отреченія Эдуарда въ Кенильвортѣ. Даже самое поведеніе Ричарда въ эту трудную для него минуту, воспоминаніе о своемъ королевскомъ санѣ, проблески повелительнаго духа, смѣняемые горестнымъ сознаніемъ своего безсилія, поразительно схоже съ поведеніемъ Эдуарда. Укажемъ еще на одну сцену въ Эдуардѣ II (Act. II, Sc. II), когда лорды высказываютъ королю горькія истины по поводу его позорнаго правленія, которая вызвала соотвѣтственную сцену въ Ричардѣ II (мы разумѣемъ разговоръ лордовъ Росса, Виллоуби и Норсомберленда о бѣдственномъ положеніи страны во II дѣйствіи); наконецъ вліянію Марло мы должны безъ всякаго сомнѣнія приписать то обстоятельство, что въ Ричардѣ II Шекспиръ, наперекоръ господствующему вкусу, не помѣстилъ шутовскихъ сценъ, которыя считались тогда необходимой приправой всякаго сценическаго представленія. Самъ Марло не былъ впрочемъ безусловнымъ врагомъ комическаго элемента: въ своихъ трагедіяхъ онъ иногда допускалъ комическіе характеры (напр. монахи Мальтійскомъ Жидѣ) и цѣлые комическіе эпизоды (напр. встрѣча Тамерлана съ персидскимъ царемъ, Мицетомъ, или пребываніе Итамора въ домѣ куртизанки Белламиры), но только подъ непремѣннымъ условіемъ, чтобы они вытекали изъ хода дѣйствія, а не были бы приплетены къ нему извнѣ для потѣхи публики. Исключеніе изъ этого составляютъ шутовскія сцены, которыми не въ мѣру переполненъ Фаустъ, но текстъ этой драмы дошелъ до насъ въ такомъ искаженномъ видѣ, что выводить изъ него какія бы то ни было заключенія о личныхъ вкусахъ Марло было бы по меньшей мѣрѣ дѣломъ слишкомъ рискованнымъ.

Познакомивъ читателей съ главнѣйшими произведеніями Марло, мы теперь считаемъ возможнымъ опредѣлить мѣсто, занимаемое имъ въ исторіи англійской драмы.

Марло обладалъ въ значительной степени всѣми качествами, необходимыми для драматурга — чутьемъ поэтической стороны извѣстнаго жизненнаго факта, способностью переноситься во всякое данное положеніе и чувствомъ художественной формы, инстинктивной потребностью создавать стройное цѣлое. Уже въ первомъ своемъ произведеніи онъ является рѣшительнымъ реформаторомъ драматическаго искусства. Выше мы указали въ чемъ состоитъ произведенная имъ реформа и какой былъ ея основный принципъ. Марло первый попытался осмыслить содержаніе трагедіи внутренними мотивами, первый сообщилъ ей цѣльность и единство, поставивъ въ центрѣ дѣйствія одну преобладающую, роковую страсть. Вліяніе сдѣланнаго имъ шага на драматическое искусство было громадно. Можно сказать, что Марло открылъ англійскимъ драматургамъ невѣдомый имъ дотолѣ міръ трагическаго пафоса. Отнынѣ не кровавыя событія, не ужасы, а потрясенный страстью духъ становится главнымъ содержаніемъ трагедіи. Сдѣлавъ этотъ принципъ исходной точкой своего творчества, Марло неуклонно держался его въ Тамерланѣ, Фаустѣ и Мальтійскомъ Жидѣ. Но всякая страсть есть нѣчто отвлеченное; чтобы сдѣлаться факторомъ драматическаго дѣйствія ей нужно стать конкретной, воплотиться въ какой нибудь характеръ, и чѣмъ этотъ характеръ жизненнѣе и реальнѣе, тѣмъ драматичнѣе будетъ самая страсть. Въ этомъ отношеніи произведенія Марло заставляютъ желать многаго. Какъ человѣкъ страстный, экзальтированный 323) лишенный жизненной опытности, Марло, увлекаемый порывами своей необузданной фантазія, иногда слишкомъ преувеличивалъ значеніе страсти въ жизни человѣка, придавалъ ей колоссальныя размѣры съ цѣлію усилить сценическій эффектъ, но въ послѣднемъ своемъ произведеніи онъ уже вступилъ на истинную дорогу. Какъ ни слѣпа и безумна привязанность короля къ Гавестону, мы однако видимъ, что источникъ ея лежитъ въ слабомъ характерѣ Эдуарда, лишенномъ всякой иниціативы и постоянно нуждающемся во внѣшней опорѣ, ибо лишь только Гавестонъ погибъ, мѣсто его тотчасъ же было занято Спенсеромъ. Вообще въ Эдуардѣ II, который изъ всѣхъ произведеній Марло кажется намъ наиболѣе законченнымъ, недостатки его драматическаго стиля значительно смягчены, а достоинства выступаютъ ярче; дѣйствіе развивается не скачками, а правильно и естественно, сцены сгрупированы превосходно, а нѣкоторые характеры достигаютъ скульптурной очерченности, которую можно встрѣтить развѣ у одного Шекспира. Самый языкъ Марло отличается достоинствами весьма рѣдкими въ драматургѣ XVI в. — онъ чуждъ литературныхъ блестокъ краснорѣчія и, полонъ строгой художественной простоты. Вѣроятно всѣ эти качества были по достоинству оцѣнены Шекспиромъ, который — какъ мы сейчасъ видѣли — не поколебался взять пьесу Марло за образецъ для одного изъ своихъ лучшихъ созданій. Въ реформѣ англійскаго театра, предпринятой Марло, не малую роль призванъ былъ играть бѣлый стихъ, (blank verse) которымъ написаны всѣ его произведенія. Извѣстно, что бѣлый стихъ былъ введенъ въ драму гораздо раньше Марло Саквиллемъ въ его трагедіи Горбодукъ, но благодаря крайней непопулярности классической школы, благодаря въ особенности тому, что ложно-классическія пьесы игрались только при дворѣ и не проникали на народную сцену, бѣлый стихъ почти совершенно вышелъ изъ употребленія, такъ что когда Марло въ своемъ Тамерланѣ рѣшился замѣнить однообразное паденіе риѳмъ, стѣснявшее свободу фантазій поэта, этимъ гибкимъ и плавнымъ размѣромъ, одинаково способнымъ передавать возвышенный пафосъ трагической рѣчи, и тонкіе оттѣнки комическаго діалога, нововведеніе это было принято публикой съ живѣйшимъ сочувствіемъ. Можно сказать даже, что это обстоятельство послужило не малымъ подспорьемъ для Марло въ его намѣреніи дать англійской трагедіи художественную организацію, потому что сразу пріобрѣло ему симпатію большинства театральной публики. До какой степени бѣлый стихъ, съ легкой руки Марло, сдѣлался обязательной формой для всякаго театральнаго представленія, можно судить изъ того, что въ нѣкоторыхъ пьесахъ, написанныхъ первоначально риѳмовапными стихами, риѳма была замѣнена нериѳмованными окончаніями бѣлаго стиха. Такъ напр. случилось съ трагедіей Tancred and Gismund, съ комедіей Three ladies of London и др.

Современники высоко цѣнили Марло, какъ поэта, и не разъ восторженнымъ образомъ высказывали свое удивленіе къ его таланту. Томасъ Гейвудъ въ предисловіи къ своему изданію Мальтійскаго Жида называетъ Марло первымъ поэтомъ своего времени. Бенъ-Джонсонъ разсыпается въ похвалахъ его могучему стиху. Даже самъ Шекспиръ, не любившій вспоминать о современныхъ ему поэтахъ, заплатилъ дань уваженія таланту Марло, заимствуя одинъ стихъ изъ его поэмы Hero and Leander 324). За то новѣйшая критика, руководимая побужденіями, чуждыми искусству, если и не отказываетъ ему вовсе въ талантѣ, то всячески старается умалить его значеніе. Гервинусъ напр. ставитъ Грина выше Марло и утверждаетъ, что у одного Ричарда Борбеджа Шекспиръ могъ большему научиться, чѣмъ у десяти Марло. Ульрици, не умѣющій или не желающій отдѣлить личность поэта отъ его произведеній, всюду ищетъ въ нихъ слѣдовъ той нравственной распущенности, которою, по его мнѣнію, былъ проникнутъ Марло. Онъ не въ силахъ себѣ представить, чтобъ скептикъ въ религіозныхъ вопросахъ могъ видѣть въ мірѣ что-либо другое, кромѣ игры случая и разнузданныхъ страстей, чтобъ поклонникъ теорій Макіавелли могъ сочувствовать какому-нибудь безкорыстному побужденію. "Понятія о долгѣ и справедливости (говоритъ Ульрици) не извѣстны героямъ Марло. Во всѣхъ его произведеніяхъ не найдется ни одного характера, который бы въ своихъ поступкахъ руководствовался нравственными побужденіями; о раздвоеніи нравственной природы человѣка, о борьбѣ нравственныхъ началъ съ чувственностью и своекорыстіемъ, нигдѣ нѣтъ и рѣчи: слѣпая страсть и увлеченіе исключительно господствуютъ во всемъ ходѣ человѣческихъ дѣлъ и судебъ" 325). Если бы все это было такъ, какъ увѣряетъ Ульрици, то мы не потратили бы ни одного слова на защиту Марло, но дѣло въ томъ, что почтенный критикъ приступаетъ къ Марло съ заранѣе составленнымъ убѣжденіемъ въ его злокозненности, Довольствуется тѣмъ, что находитъ иногда подтвержденіе своей теоріи и затѣмъ преспокойно закрываетъ глаза на факты противоположнаго свойства. Мы съ своей стороны желали бы, чтобъ Ульрици объяснилъ намъ, какими побужденіями руководствуется Олимпія (въ Тамерланѣ), когда она предпочитаетъ лучше умереть чѣмъ сдѣлаться любовницей своего побѣдителя Теридама? Что заставило еврейку Абитайль оставить милліоны своего отца и навсегда удалиться въ монастырь, какъ не желаніе остаться вѣрной памяти своего возлюбленнаго? Какого рода противообщественная страсть бушевала въ честномъ сердцѣ Кента, когда онъ на всякомъ шагу рѣзалъ королю правду въ глаза и тѣмъ навлекъ на себя его немилость? Что кромѣ долга удержало, преступную впослѣдствіи, Изабеллу отдаться Мортимеру, котораго она уже начинала любить? 326) Подобныхъ примѣровъ кожно привести вдвое больше, но и приведенныхъ, думаемъ, достаточно, чтобы видѣть до какой степени неосновательны обвиненія новѣйшихъ піетистовъ, не давшихъ себѣ даже труда хорошенько ознакомиться съ произведеніями осуждаемаго ими писателя. Не споримъ — въ произведеніяхъ Марло найдется не мало недостатковъ, не мало преувеличеній въ обрисовкѣ страсти, не мало промаховъ въ мотивированіи дѣйствія, но развѣ совершенно свободенъ отъ этихъ недостатковъ самъ Шекспиръ? Развѣ мало критика ломала голову, чтобъ осмыслить несообразности, попадающіяся даже въ такихъ зрѣлыхъ созданіяхъ, какъ король Лиръ, Макбетъ и др.? Указывать на недостатки Марло слѣдуетъ, но не нужно также забывать, чѣмъ обязана ему англійская драма, которую онъ возвелъ на степень психологическаго этюда, которой онъ придалъ впервые истинно-художественную организацію и тѣмъ приготовилъ путь для самого Шекспира.

Оцѣнкой дѣятельности Марло заканчивается первая половина нашей задачи. Мы прослѣдили судьбы англійской драмы отъ ея скромныхъ зачатковъ въ мистеріяхъ и народныхъ празднествахъ до той поры, когда подъ рукой Марло она является вамъ во всеоружіи своихъ великихъ задачъ и своеобразной художественной формы. Обозрѣніе дѣятельности другихъ членовъ знакомаго намъ литературнаго кружка, развившихся подъ вліяніемъ Мардо, составитъ вторую половину задачи и вмѣстѣ съ тѣмъ второй и послѣдній томъ нашего труда.