Дом гудел, словно улей. На восходе солнца люди Сумукан-иддина, посланные впереди каравана, сообщили, что господин возвращается. На этот раз караваны шли из Аравии, нагруженные лавандой, ладаном, миртовым и кипарисовым маслами. Здесь, в Вавилоне, ожидали посредники, работавшие напрямую с храмами.

Все слуги были на ногах, готовили богатую трапезу и радушный прием хозяину дома. Его приезд с караваном ожидался после полудня, но пока было утро, и, уходя от Иштар-умми, Сара думала о делах, на которые оставалось уже не так много времени.

Сегодня, впервые за несколько лет, аравитянка задумалась и о своем будущем. Только что она помогала одеться соей госпоже, но будет ли так всегда? Голубые ленты и подвески с морскими камнями… Она ждет возвращения отца. Она еще ребенок. Она хочет надеть браслет, который он привез ей в прошлый раз. Сара провела ладонью по волосам. Если после свадьбы молодой госпожи ее не возьмут в новый дом, как поступит Сумукан-иддин? Вот что Саре сейчас хотелось бы знать. Он будет волен продать ее. Или отправит на кухню. Или все же доверит ей воспитание младших сыновей? Все может быть. Скоро наступят перемены.

Сумукан-иддин — высокий, грузный человек с завитой черной бородой, где серебрились седые пряди, вызывал у окружающих почтение и зависть. В сердце Сары змейкой прокралась еще одна мысль: хозяин может сделать ее своей наложницей.

После смерти супруги Сумукан-иддин так и не женился, хотя все именно этого от него и ждали. Сара видела, как хозяин смотрит на нее, но за все эти годы он ни разу ее не коснулся.

Только сейчас женщина сообразила, что сильно вцепилась в перила балюстрады. Кисти рук побелели, кольцо поранило палец с внутренней стороны. Она охнула и торопливо стянула его. На пальце осталась кровь. От внезапного ощущения боли женщина ещё прикусила язык и мысленно обругала себя за недостойные мысли.

На кровле шелестел тростник, и пальмовые листья, свешиваясь с краев, бросали на деревянный настил причудливые качающиеся тени. В небе носились какие-то птицы, издавая резкий неприятный свист. Кровь на языке отдавала металлом, но была почти сладкая. Она надела кольцо на другую руку. Все будет хорошо, ничего не случится. А уж если что и переменится… Не дай бог возбудить в нем любовь.

Через двор провели козу, накрутив веревку на загнутые рога. У высохшего колодца стоял темнокожий раб и лениво сыпал дробленый ячмень целой стае белых голубей. Его позвали, и он откликнулся гортанно, резко, уголки губ Сары дрогнули.

С высоты балюстрады аравитянка видела глухие стены соседних домов и часть улицы, забитую повозками. Какая-то старуха и маленькая девочка несли воду из общественного колодца, и Сара подумала, что нужно приказать работникам натаскать воды для ванны господину. Она сердилась на распорядителя, он так и не позаботился о колодце, что иссяк совсем недавно, — грунтовые воды ушли глубже.

Женщина все думала, и мысли потекли в ином направлении, от привычных бытовых проблем, в другие уровни сознания. Все бы ничего, если бы не эта ранка на пальце. Сара не хотела признаваться в том, что, несмотря на любовь к Иштар-умми, не желает быть ее вечной тенью, состариться рядом с ней, глядя, как стареет госпожа, как год за годом вынашивает и рожает детей и… гаснет. Рабыня, лишенная свободы и родины, не имеет права так думать, не имеет права ни на что.

— Сара! — закричала Иштар-умми из глубины спальни. — Иди сюда, куда ты запропастилась? Посмотри на нее, на эту девчонку, она ничего не умеет! Она и двух слов связать не может на нормальном языке. Посмотри, разве это прическа? Несносная рабыня выдрала у меня половину волос! Я так не могу. Убери ее от меня!

Иштар-умми кричала и возмущалась, не переставая, пока Сара шла к ней. С сожалением повернувшись спиной к свету утра, рабыня вернулась в тень, полумрак с белой изысканной мебелью — спальню Иштар-умми.

Молодая хозяйка разгневанно вынимала заколки из волос, а служанка с широкими вместительными бедрами и плоской грудью, слишком маленькой для такого сложения, стояла поодаль, закусив губы. Сара заметила, что левая щека девушки покраснела, но не подала виду.

Иштар-умми бросила свое занятие и откинулась в кресле, подтянув колени к подбородку. Она мрачно смотрела в бронзовое зеркало на подставке и молчала. Это обрадовало Сару, ибо от визга Иштар-умми у нее все еще звенело в ушах. Женщина едва заметно кивнула служанке, и та, всхлипнув, убежала, тяжело топая.

— С меня хватит, — сказала Иштар-умми и обиженно надула губы.

— С меня тоже, — спокойно произнесла Сара.

— Ты о чем это? — брови госпожи поползли вверх:

— Так, не обращай внимания, — Сара зашла за спинку кресла и прохладными пальцами потерла виски Иштар-умми. — Не дуйся.

— Я не дуюсь.

— Нет, ты дуешься. Перестань.

— Ладно, перестану, если ты больше не будешь посылать ко мне эту корову.

— Она не корова.

— Вот это да! С такими…

— Иштар-умми! — резко прервала Сара. — Не давай мне повода думать, будто я что-то упустила в твоем воспитании. Обсуждать служанок! Какая гадость.

Она состроила презрительную гримасу и потянулась за гребнем.

— Я ничего больше не скажу, — Иштар-умми оттолкнула ее руку. — Но думать-то я могу?

— Думать можешь о чем угодно.

— Скажи, Сара, я красива?

— Да, — Аравитянка наклонилась. Теперь в зеркале отразилось два лица, и смуглая кожа Сары оттенила бледность лба госпожи. — Ты очень красива. Очень. Я знаю, — проговорила Сара.

Она видела широкие зрачки Иштар-умми в темной радужной окантовке, по которой пляшут фиолетовые искры. Почему-то — Сара это заметила — с некоторых пор между ними началась борьба. Быть может, Иштар-умми почуяла в ней женщину, или просто пробует на ней, терпеливой рабыне, укусы молодых зубов? «Как бы там ни было, девочка изменилась, — подумала аравитянка. — Так и должно быть».

В главное помещение можно было войти с северной стороны, минуя небольшой тенистый двор. Отдельный вход устроили для того, чтобы встречать гостей, не проходя через другие комнаты дома, к тому же, здесь было гораздо прохладнее, а тенистый двор усиливал впечатление свежести.

Сумукан-иддин был рад тому, что снова дома. Снова видит привычную обстановку, все те же лица. Но с дороги обильное и шумное застолье скоро утомило его, и он ждал подходящего момента, чтобы уйти. Распорядитель уже давно делал ему знаки. Сумукан-иддин пока предпочитал этого не замечать.

Он видел только Иштар-умми, только ее лицо, зеленое колье на полной стройной шее. И рядом аравитянку с короткими завитыми волосами, с лазоревой лентой вокруг лба.

Застолье продолжалось. Друзья Сумукан-иддина захмелели, лица у всех раскраснелись. Иштар-умми заговорила с отцом, и он с улыбкой отвечал. Она подняла руку, демонстрируя браслет. Тот самый, что он подарил ей в прошлом году, словно прося прощения. И у него заныло сердце. Сара прятала глаза. Он хотел найти в ней поддержку, а она тоже чем-то была озабочена. Глубокая морщинка теперь лежала меж ее бровей.

Сумукан-иддин загадал: если Мардук-нарамсин, низкорослый, плотный купец с темным прошлым, затянет песню, он уйдет. Это заметят немногие — гости уже изрядно пьяны.

И когда, наконец, грянула удалая застольная, Сумукан-иддин сделал знак дочери удалиться и сам поднялся из-за стола. За ними бочком потрусил Лабаши — распорядитель дома.

В южной части дома горели светильники. Оранжевый свет ложился на стены и мебель, отражаясь золотыми пятнами в глянцевых поверхностях. Цвели нарисованные лилии, стрекозы и птицы равноценного размера спускались к их лепесткам.

Высоко от пола тянулась роспись, опоясывавшая всю комнату: Иштар со стрелами за спиной, с вытянутыми руками, стоящая на спине льва, и изящно написанные знаки: «Будь воспета, богиня, особо почитаемая среди других; прославляема будь, госпожа людей! Иштар, особо почитаемая среди богинь!»

Сумукан-иддин любил эту роспись. Каждый раз, находясь здесь, в этой комнате, он перечитывал хвалебный гимн богине, которую в душе почитал больше Шамаша — покровителя торговцев. Дочь Сина, из наложниц Ану возвысившаяся до положения супруги и госпожи над богами. Было что-то глубоко запрятанное в душе Сумукан-иддина, связанное с Иштар.

Ему нравились смелые женщины. Безрассудство лишь украшало их. Свою единственную дочь он воспитал именно так, и ее дерзкие выходки тешили его самолюбие.

Он вошел сюда четверть часа назад в сопровождении распорядителя дома, сутулого вавилонянина средних лет, который на ходу давал ему отчет. Сумукан-иддин слушал вполуха. Завтра он все перепроверит сам — в доме должен быть порядок, установленный им изначально, много лет назад.

Со вздохом он опустился в кресло. Сделал приглашающий жест. Лабаши поклонился и уселся на циновку напротив хозяина, скрестив ноги.

— Что же, я доверяю твоим словам, — сказал Сумукан-иддин.

Лабаши улыбнулся.

— Но сейчас меня волнует моя просьба, — продолжил хозяин, подперев тяжелую челюсть кулаком. Его глаза спокойно и вопросительно смотрели на распорядителя. — Ты занимался этим делом?

— Конечно, хозяин, — распорядитель провел по верхней губе розовым языком. — Я исполнил все, что ты велел.

— Сведения точные?

— Абсолютно.

— Хорошо.

— Но это не все, хозяин.

— Нет? — устало спросил Сумукан-иддин.

— Нет. Я подумал, тебе это будет интересно… — подобострастно начал Лабаши.

— Может быть… Ну, рассказывай.

— Я предпринял кое-что, поговорил с людишками. У Вавилона много глаз…

— Ну, да-да, дальше, — перебил Сумукан-иддин.

— Набу-лишир богат…

— О, Адад! Будь ты проклят! Мне это и так известно! Ты испытываешь мое терпение, чтобы сообщить новость, которую я и без тебя знаю уже лет пятнадцать!

— Хозяин, — Лабаши примирительно поднял ладони. — Эта новость обрадует тебя.

Сумукан-иддин фыркнул, но насторожился. Он был знаком с Лабаши достаточно давно, чтобы знать — этот человек не станет говорить зря.

Лабаши, не поднимаясь с циновки, потянулся к Сумукан-иддину и проговорил вполголоса, прикрываясь ладонью, словно еще кто-то мог его услышать:

— Между нами говоря, этот Набу-лишир днем праведный судья. А ночью? — И распорядитель подмигнул. — У меня есть сведения, что судья наш связан с представителями дома Эгиби. Ты ведь помнишь, год назад случилась неприятность с одним купцом, ну, который…

Конечно, о том, что Эгиби поставлял молодых рабынь в дома разврата, в Вавилоне знали многие. Но зачем, спрашивается, об этом говорить? А тут вдруг такая неприятность, скандал… но сейчас речь не об этом. Так вот, Набу-лишир был замешан в этом? Сумукан-иддин кивнул, делая знак Лабаши продолжать.

— С Эгиби он провернул несколько выгодных спекуляций. Это значительно увеличило его состояние; Денежки его крутятся не только в Вавилоне, но и в Ниппуре.

— Откуда известно? — Сумукан-иддин посуровел.

— Я же говорю, пообщался с нужными людьми. У Вавилона много глаз, хозяин, — Лабаши улыбался. У него были неправильные черты лица, эмоции еще больше их искажали, и могло показаться, что он гримасничает. Но глаза оставались серьезными.

— Ну и судья, — протянул Сумукан-иддин, впрочем, в его голосе слышалось скорее одобрение, нежели осуждение удачливого дельца.

— За последние два года, — продолжал распорядитель, — Набу-лишир заключил несколько крупных сделок по покупке недвижимости.

— А есть письменные документы?

— Конечно. Мне показали один из договоров. Пришлось заплатить звонкой монетой. Хозяин, договор подлинный, не сомневайся, — заверил Лабаши, прижимая руку к сердцу. — Лабаши знает, когда ему подсовывают фальшивую бумагу.

— И что же в том договоре значится?

— А вот что. Застроенный домовый участок в шестнадцать cap в Борсиппе был куплен посторонним лицом. К судье это будто бы никакого отношения не имеет. И сделок таких несколько.

— Ну и что? С каких это пор запрещено покупать участки?

— Что ты, хозяин! — Лабаши замахал руками. — Покупать всегда приятно. Но вот если судью обвинят в корысти, в клятвопреступлении или еще, не дай бог, в чем, тут уж держись. Имущество перейдет в собственность храма. Разденут догола! Тут и пригодятся эти земельки. И Набу-лишир снова богатый человек!

Сумукан-иддин крякнул, скользнул взглядом по стенной росписи.

— О-хо-хо, — вздохнул распорядитель. — Другие времена наступили. Уже не чтят так законы Хамму-рапи, не то, что было раньше! Преступил закон, и тебе перерезали горло!

— Что ты каркаешь, дурак! — воскликнул Сумукан-иддин и в сердцах хлопнул ладонью по подлокотнику. — Ты, наверное, сидя внутри стен, совсем спятил! Я пекусь о будущем дочери.

— Да, хозяин.

— Держи язык за зубами.

Сумукан-иддин хотел еще что-то сказать, но тут дверь распахнулась. Взметнув клубы пыли, ворвался горячий воздух, а с ним, как вихрь, — Иштар-умми.

— А-а-а! Вот вы где! Все шепчетесь, — прокричала она, скаля белые зубы. — Я обыскала весь дом, отец, хотя, конечно, следовало сначала заглянуть сюда. Ты отпустил слуг? Некому налить тебе пива?

— Да, мой солнечный луч, — отвечал купец. — Слуги пусть поедят. Время обеда. Сегодня я разрешаю им не работать до конца дня.

Иштар-умми стояла перед ним, уперев кулаки в бока, и улыбалась. Он невольно залюбовался дочерью. Ее светлое, не в пример другим вавилонянкам, лицо горело, розовые бутоны цвели на щеках, глаза и брови были подведены черной краской. Взгляд темных глаз — колдовской, мерцающий.

Осознает ли она свою красоту? Сумукан-иддин думал об этом. С некоторых пор — он не помнил, когда, но, кажется, недавно — он стал замечать изменения. Нет, не в ней, ибо ее взросление он наблюдал давно, — в себе.

Чем Иштар-умми становилась старше, тем все больше облик ее приобретал черты ее матери. Мимолетное впечатление при взгляде на ребенка год от года становилось явственнее, и, случалось, она резко оборачивалась на его окрик, и Сумукан-иддин холодел: на него смотрела жена, первая и единственная — Инанна.

Сумукан-иддин полюбил ее с первой минуты. Он был совсем ненамного ее старше. Все эти годы им было хорошо. Инанна тоже полюбила его, но позднее, когда уже родилась Иштар-умми. И она сказала ему об этом. Сумукан-иддину хотелось верить, что это и в самом деле так.

А теперь, когда Инанна ушла, он не может изменить ничего, ни одной своей ошибки, ни одной несправедливости по отношению к ней. Он лишь надеялся, что в Стране без возврата она не сильно страдает.

Он регулярно приносил в храмы дары и знал, что каждый прожитый день приближает его к Инан-не. Завершилось два года, а боль никуда не ушла, и единственное, что ему оставалось, научиться с ней уживаться, даже если она кричит, если не отпускает ни на минуту.

Сумукан-иддин любил и баловал дочь. Ему казалось, что так он что-то делает для Инанны.

— Отец, я с ног сбилась, пока тебя разыскала. Хочешь, погуляем в саду? Я хочу. Я всего хочу. Я соскучилась по тебе. Знаешь, мне приснился сон. Мы, ты и я, вдвоем шли по дороге. Ровной, как мой пояс. Но мы почему-то знали, что поднимаемся в гору. Ты был моложе, что ли, совсем на себя не похож. А наутро я подумала, что ты скоро приедешь.

— Вот я и приехал, — сказал он.

— Это хорошо. Это очень-очень хорошо.

Так вот, изменения произошли в нем. Он стал думать об Иштар-умми как о женщине. Не на месте супруги. Но уже и не как о ребенке.

И еще Сумукан-иддин понял одну, вещь — он ревновал. Сначала ревность была абстрактной, а теперь, когда названо имя жениха, он возненавидел его. При мысли, что какой-то юнец коснется его дочери, у него начинало колотиться сердце.

Однажды — всего однажды — он подумал о сожительстве с дочерью. Это так его напугало, что он предпочел караванный путь на север. Он попросту бежал, подавляя эту мысль, не давая ей оформиться. В тот раз Сумукан-иддин вернулся домой спустя пять месяцев и привез Иштар-умми драгоценный браслет, подарок, достойный невесты.

А теперь и в самом деле его девочка — невеста. Да ниспошлет ему богиня мужества! Конечно, Сумукан-иддин хотел счастья Иштар-умми. Она так быстро повзрослела. Он отчетливо помнил день прощания с Инанной, глаза дочери, полные муки, и дождь, хлынувший, наконец, из низко нависающих туч.

Оставшись один в спальне, он плакал. Слезы застилали ему глаза. Мир исказился, но, как ему хотелось думать, не от его слез, а потому что лил белый кипящий поток.

Иштар-умми тосковала по матери, а он подолгу не бывал дома. Возвращаясь, любовался дочерью. Он даже завидовал Саре-аравитянке, на глазах которой девочка росла.

— Так что же? — спросила Иштар-умми. — Ты уделишь мне минутку?

— Конечно, — он встал. Следом, откашливаясь в кулак, стал подниматься Лабаши. — Куда ты хочешь пойти? К тебе или в сад?

— Никуда. — Она надула губки. — Сначала хотела погулять, а теперь не хочу. Передумала. Давай останемся здесь и побудем вместе.

— Ты слышал? — Он перевел взгляд на распорядителя и тот, поклонившись, вышел.

— Это хорошо, что ты так решила, — его голос изменился. Она поняла, почему. — Нам нужно поговорить, дочь. Это серьезно. Ты должна выслушать.

— Ты будешь говорить со мной о замужестве, — утвердительно сказала она, и ему ничего не оставалось, как кивнуть.