В 1860 году Даун-Хаус превратился в осажденную крепость. Чарлз распорядился, чтобы в его кабинете между окон под углом к стене приладили зеркало, и теперь ему было видно, кто приближается к дому. Ему незачем было каждый день посылать на почту за письмами; когда их скапливалось слишком много, какая-нибудь добрая душа доставляла их Чарлзу прямо домой. А писем с каждым месяцем приходило все больше и больше – многие от родственников. Недаром в семье Дарвинов так любили стишок:

Письма шли хоть каждый день нам: Рады мы советам дельным.

Но больше всего Чарлзу писали люди незнакомые. Он уже давал себе слово, что станет читать только письма друзей, но сдержать его не мог – это было не в его характере. Поэтому он читал все письма, даже если в них метали громы и молнии в его адрес. Эмма и дочери Генриетта и Элизабет тоже внимательно просматривали почту. Теперь Чарлз чувствовал себя видавшим виды бойцом. Лишь иногда он позволял гневу, который скрывался за внешней любезностью, выплеснуться наружу кипящей лавой. Ирландскому ботанику Уильяму Гарвею, который решил во что бы то ни стало опровергнуть Дарвина с его "Происхождением видов" и в каждом письме к Чарлзу приводил псевдонаучные аргументы, он наконец ответил: "Мне сдается, что вы скорее согласитесь принять рвотное, чем перечитать хоть одну главу моей книги".

– Удалиться бы мне в райские кущи, где не гремят гневные голоса! воскликнул как-то Чарлз в кругу семьи. Он сидел в гостиной, придвинув кресло-качалку к камину и грея колени. – А как туда попасть, я знаю. Надо написать такую работу по естественной истории, которая не вызовет никаких споров. Вон хоть об изменении животных и растений при одомашнивании. Или труд об опылении орхидей пчелами, бабочками и другими крылатыми насекомыми. Насколько мне известно, еще никто не утверждал, что орхидеи опыляются пчелами.

– Так не слишком ли это смелое предположение? – спросила Эмма.

Улыбка Чарлза напоминала гримасу.

– Я как азартный игрок: люблю дерзкие предприятия. Осенью Джон Мэррей распродал семьсот экземпляров второго издания "Происхождения", теперь у него оставалось только триста пятьдесят. Чарлз быстро вносил правку в готовящееся третье издание. Будучи в Лондоне, он навестил Лайеля. Ноябрьская изморось, казалось, вот-вот перейдет в дождь со снегом. Лайель, протянув к горящим в камине углям ноги в чулках, что-то диктовал своему новому секретарю. Когда горничная провела Чарлза в кабинет, Лайель посмотрел на него сердито.

– Черт вас подери, Дарвин! Оксфордский профессор геологии Джон Филлипс пытается разгромить вас с помощью цитат из моих "Основ геологии". Придется мне в следующем издании кое-что изменить: доказать, что вы добрались до истины, а я застрял на полпути.

Чарлз робко улыбнулся.

– Гукер говорит, что вы единственный философ, который в шестьдесят лет, несмотря на свою солидную репутацию, решится изменить взгляды.

Выслушав этот двусмысленный комплимент, Лайель что-то проворчал, подошел к письменному столу и стал показывать Чарлзу кремневые орудия, которые он нашел в долине Соммы возле Амьена и в долине Сены.

– Эти орудия говорят о том, что род человеческий существовал уже в то время, когда по земле ходили сибирские носороги и другие ископаемые животные… Но вы все о чем-то своем думаете?

Чарлз сел в кресло возле камина и тихо сказал.

– Хочу с вами посоветоваться. Мне пришло в голову, что хорошо бы в третьем излянии "Происхождения" сделать

ряд примечаний, которые будут касаться только ошибок моих критиков.

– Ни в коем случае. С чего это вы решили обессмертить своих противников?

Чарлз задумчиво покачал головой.

– Вы, конечно, правы. Я ведь могу просто добавить по лишнему абзацу с ответами на возражения. Это займет страниц двадцать – не больше.

После диспута в Оксфорде о теории эволюции заговорили повсюду. В английском языке появилось новое слово – "дарвинизм". Оно распространилось по всей Великобритании, а затем стало известно и в научных кругах США и Европы. В Германии выходило уже второе издание "Происхождения". Один немецкий натуралист, посетивший Даун-Хаус, рассказал Дарвину, что немецкие ученые в восторге от теории естественного отбора, но боятся потерять место, если ее поддержат. Книга вышла и во французском переводе. Из Голландии сообщали, что "Происхождение" вызвало живой интерес и там.

По предложению Чарлза Аса Грей издал отдельной монографией три свои статьи, опубликованные авторитетным "Атлантик мансли". Двести экземпляров он послал Дарвину, поскольку Чарлз тоже вложил деньги в издание. Дарвин разослал эти двести экземпляров газетам, журналам и научным изданиям.

Когда в декабре 1860 года "Журнал Макмиллана" обвинил Джона Генсло в том, что он – приверженец теории эволюции, Генсло опубликовал в этом же журнале выдержки из письма, которое он получил от преподобногр Леонарда Дженинса. В этом письме Дженинс признавал, что хотя он не разделяет взглядов Дарвина полностью, но все же вполне допускает, что "многие из небольших групп животных и растений могут иметь общих предков, существовавших в далекие времена".

Чарлз торжествовал.

– Теперь все узнают, – объяснил он Эмме, – что наше научное семейство становится все более дружным.

Между тем его "научное семейство" часто одолевали болезни, вызванные чересчур усердной работой. Часто хворал Гукер, Гексли слег от переутомления, к которому прибавился еще и грипп, – ему пришлось пролежать в постели десять дней. Лайели уехали в Баварию – тоже поправить здоровье. А Чарлз переходил от одной темы к другой, как пчела, перелетающая от цветка к цветку и опыляющая орхидеи, которыми он, кстати, в последнее время занялся всерьез. Он изучал наземные орхидеи, которые росли в Кенте и которые Гукер присылал ему ич Ботанического сада в Кью. Ему помогли добыть орхидеи из Перу, Эквадора, Бразилии, с Мадагаскара и Филиппин, из районов, расположенных на высоте от четырех до восьми тысяч футов над уровнем моря, где никогда не бывает морозов и очень большая влажность. В джунглях Бразилии только на одном дереве может расти тридцать – сорок видов орхидей. Особенно заинтересовали Чарлза чашелистики и пыльца, предохраняемая либо лепестками, либо зонтиком над цветком.

В сентябре Чарлз увез семью на три месяца в Истборн, потому что Генриетта заболела. Ночами, когда Чарлзу вместе с Эммой не нужно было дежурить у постели больной, он изучал странное поведение растений семейства росянковых, которыми прежде биологи занимались мало. Иногда Чарлзу начинало казаться, что это насекомоядное растение на самом деле животное и только прикидывается растением – так ловко его листья ловили мух и других насекомых и пожирали их. Он узнал, что в болотистых районах Северной Америки встречается растение, которое называют "венерина мухоловка". Стоит добыче коснуться щетинок, растущих на круглых листьях, как листья захлопываются подобно медвежьему капкану. Пузырчатка и другие насекомоядные растения действуют по образцуу мышеловки: рачки и даже маленькие лягушки случайно заплывают в его полые пузырьки через отверстие с открывающимся клапаном и таким образом попадают в ловушку, а растение их пожирает.

Непостижимый мир! Чудесный мир!

Занявшись изучением пестиков и пыльцы примулы и первоцвета, Дарвин обнаружил, что опыление этих растений производят насекомые. Своим детям он объяснял:

– Наблюдать за многообразной жизнью природы – настоящее наслаждение, писать о ней – настоящая пытка. И все же, если не записать эти наблюдения, то как еще можно запечатлеть чудеса эволюции, жизненные циклы птиц, животных, цветов, растений, человека?

Когда Дарвины вернулись в Даун-Хаус, Чарлза заинтересовал вопрос о происхождении современной собаки вследствие эволюции некоторых разновидностей волка, шакала и других видов. В этой области было еще много неисследованного. Друзьям, которые в своих многочисленных письмах спрашивали, что он сейчас поделывает, Чарлз отвечал: "Вожусь с собаками".

С возрастом время для Чарлза будто уплотнилось. Раньше ему казалось, что сменявшие друг друга месяцы распадаются на отдельные события, теперь же он философски воспринимал год как нечто целостное и упорядоченное. Сначала он решил написать для третьего издания "Происхождения" исторический очерк страниц на тридцать и отдать в нем должное натуралистам, которые в своих трудах подготовили почву для возникновения теории эволюции: Ламарку, Жоффруа Сен-Илеру, У. С. Уэллсу, фон Буху, Герберту Спенсеру и современникам Чарлза – Ричарду Оуэну, автору "Следов", которым все еще считался Роберт Чеймберс, Алфреду У атласу. Он обошел молчанием своего деда Эразма Дарвина, так как боялся обвинений в том, что он задним числом разводит семейственность в науке. Этот обзор должен был подготовить читателя к труду самого Дарвина.

Томас Гексли тоже стремился к серьезной работе. Чтобы отделаться от грустных мыслей, вызванных смертью его четырехлетнего первенца, он сделался главным редактором "Журнала естественной истории" и работал не покладая рук. Первый номер журнала, вышедший под его руководством, он привез Чарлзу в Даун-Хаус. В научном мире Англии Гексли стал признанным авторитетом. Будучи секретарем Геологического общества, он помогал Лайелю, работавшему над "Древностью человека", в подборе данных по анатомии, читал рабочим лекции о "месте человека в животном мире", он еще подумывал и о двух солидных университетских постах.

Чарлз прочел в журнале статью Гексли "Человек и низшие животные" и похвалил ее, а потом заметил:

– А я все вижу в черном цвете. Вот и сейчас боюсь, что неискушенный читатель не сможет по достоинству оценить вашу статью.

– Так ведь и ваши книги не проще, – парировал Гексли. – Однако вас это, по-моему, не смущало.

Гукера очень волновал вопрос о преемственности. Он работал над первым томом своей энциклопедии семеноносных растений мира "Генера плантарум", а почти все оставшееся время ходил с отцом по Ботаническому саду Кыо, тщетно пытаясь помочь ему в управлении садом, – сэр Уильям Гукер мыслил уже не так ясно, как прежде.

Приехав к Гукеру, Дарвин взмолился:

– Да отдохните вы хоть немного!

– А я отдыхаю. Когда сплю. Только это напрасная трата премоаи.

– Знаю. Да и не мне вам советовать: я и сам ни минуты не могу сидеть без дела, хочу я этого или не хочу. Только за работой и чувствую себя человеком. А слово "отдых" для меня пустой звук.

Самый старший из них, шестидесятитрехлетний сэр Чарлз Лайель, писал наиболее трудную и, по мнению Чарлза, наиболее значительную свою книгу "Геологические доказательства древности человека". Он внимательно изучал подготовительные материалы, которые собирал всю свою жизнь, посвящал целые разделы скоплениям раковин, обнаруженным в Дании, раскопкам в Египте, кремневым орудиям, морским раковинам, определению возраста ископаемых останков человека в Натчезе.

К удивлению Чарлза, Лайель не прислал ему ни одной главы, ни одной страницы нового труда, хотя еще год назад спрашивал, не согласится ли Чарлз с ним ознакомиться и высказать свои соображения. Да и при встречах Лайель ничего не говорил о своих выводах. Чарлз гадал, почему его друг изменил решение, однако молчание Лайеля его не пугало. Он не сомневался, что Лайель в своей работе непременно докажет: в процессе эволюции человека постигла участь прочих живых существ, – сам Чарлз не стал высказывать эту мысль на страницах "Происхождения видов". Лайель же благодаря своему дворянскому званию и заметному месту в научном мире страны мог коснуться этой темы и при этом избежать того негодования, который навлек бы на себя Чарлз.

Как-то Дарвин удостоил Лайеля высшей похвалы:

– Ваша книга будет великим исследованием, но поначалу она ужаснет мир сильнее, чем мое "Происхождение".

– Я вовсе не стремлюсь ужасать мир, – ответил Лайель с некоторым неудовольствием. – Моя цель – дать людям знания. Факты не подлежат сомнению, а до моих выводов никому нет дела. Все, что я считаю нужным сказать о вас, я скажу в последней главе.

На новогодние каникулы из школы приехали домой все пятеро сыновей, так что 1861 год начался весело. Прогулявшись по Песчаной тропе и пообедав, Чарлз растянулся на кушетке в гостиной и взялся за книгу. Он читал "Путешествие по далекой стране" Ольмстеда – яркое повествование о положении рабов Америки и их жизни в южных штатах. Интерес Чарлза к этой теме усиливался еще и тем, что, по сообщениям лондонской "Тайме", страсти вокруг рабовладения грозили перерасти в гражданскую войну между Севером и Югом.

– Прямо не могу поверить этим статьям в "Таймсе", – возмущался Чарлз. – Такая война равносильна самоубийству. Должны же обе стороны это понять!

– По логике вещей, должны, – с сомнением сказал Уильям. – Но разве правительства руководствуются логикой?

Работа Чарлза над "Изменением домашних животных и культурных растений" продвигалась. Он чувствовал, что рукопись снова получится чересчур большой и обстоятельной. Он уже закончил изучение свиней, крупного рогатого скота, овец и коз из разных частей света, их происхождения и результатов их разведения в контролируемых условиях. Но его интересы были прикованы к орхидеям; Оказалось, что их опыление происходит столь диковинным образом, что писать об этом было настоящим наслаждением. Чарлз не переставал удивляться той поразительной изобретательности, с какой проходила эволюция в семействе орхидных, и он работал без устали по нескольку часов в день. Воодушевление его росло так же быстро, как и стопа исписанных листов на его рабочем столе. Он так осмелел, что даже рискнул выдвинуть гипотезу, которую пока не мог доказать. Длина нектарника звездной орхидеи, которую ему прислали с Мадагаскара, составляет целый фут, однако он заполнен нектаром лишь на полтора дюйма. Как же пчелы, мотыльки и другие насекомые ухитряются добраться до нектара? И Дарвин пришел к выводу, что это под силу только бабочке, у которой длина хоботка достигает одного фута. Правда, бабочку с таким хоботком никому видеть не приходилось, но это не важно. Не будь такой бабочки, и звездной орхидеи с Мадагаскара уже давно не было бы.

"Вестник Линнеевского общества" согласился опубликовать монографию. Чарлз съездил в Лондон, пообедал в Линнеевском обществе вместе с Томасом Беллом, который в свое время готовил том о рептилиях для "Зоологических результатов путешествия на корабле "Бигль", и последним поездом вернулся домой. Эмма ждала его.

– Ну, как прошел вечер?

– Я так не привык обедать на стороне, что нынешний обед мне понравился.

– Вот и хорошо. А то ты, кажется, совсем превратился в затворника.

Вскоре Дарвин узнал, что в возрасте сорока семи лет от паралича умер Симе Ковингтон. Неожиданная смерть сподвижника, с которым у Чарлза были связаны воспоминания о путешествии на "Бигле", об учебе в Кембридже, о жизни на Мальборо-стрит, опечалила Дарвина. Время от времени они обменивались письмами; как-то Чарлз послал Симсу новую слуховую трубку, а тот собрал для Чарлза большую коллекцию морских уточек на разных участках австралийского побережья.

А вслед за этим до Чарлза дошла весть о том, что Джозеф Гукер и Френсис находятся в Хитчеме у постели умирающего Джона Генсло. Гукер тяжело переживал предстоящую утрату: для него Генсло был не только ботаником, священником и тестем, но прежде всего – любимым другом. Чарлз тоже вознамерился отправиться в Хитчем, чтобы проститься с умирающим.

– Это мой долг по отношению к Генсло, – объяснил он жене.

До Хитчема было около сотни миль. Чтобы попасть туда, надо было добираться экипажем до Бекенгема, оттуда – поездом до Лондона, затем в почтовой карете – до Ипсуича, а там нанять кэб до Хитчема – двенадцать часов в пути. У Дарвина же регулярно через три часа после еды начинались приступы рвоты. Да и будет ли в маленьком городишке Хитчеме гостиница?

Чарлз никак не мог решиться на такое путешествие. Почему-то он ощущал ужасную слабость. Гукеру он написал: "Если я тотчас же не приеду, если желание Генсло повидать меня было не просто пустым капризом, я никогда себе этого не прощу".

По всей видимости, Генсло посчитал это письмо прощальным. Умер он в середине мая. Чарлз места себе не находил от угрызений совести. Но словно само небо помогло ему от них избавиться. Преподобный. Леонард Дженинс начал писать биографию Генсло. Не согласится ли Чарлз написать о своем знакомстве с Генсло в первые годы учебы в Кембридже? Чарлз сейчас же выполнил эту просьбу: "Помогая всем молодым натуралистам, он выказывал редкостную непосредственность, чуткость, искренность. Он обладал удивительным даром: в общении с ним молодежь чувствовала себя очень непринужденно, несмотря на все наше благоговение перед его огромными знаниями".

Рукопись Дженинса должен был опубликовать на будущий год Джон ван Хорст в издательстве "Патерностер роу". Значит, имя преподобного Джона Генсло сохранится в истории.

И Чарлз успокоился.

Чарлз получил письмо от своего почитателя – ботаника Хьюэтта К. Уотсона, который собирался писать рецензию на третье издание "Происхождения видов". Уотсон упрекал Чарлза в том, что в первых четырех абзацах предисловия к новому изданию он сорок три раза повторяет слова "я", "мне", "меня", "мой".

– Ох уж мне это несчастное слово-выскочка "я"! – простонал Чарлз, которого Эмма и дети допекали насмешками. – Неужели я и впрямь такой бахвал?

– Нет, дорогой, скромности тебе не занимать, – сухо отвечала Эмма. Недаром же ты считаешь, что, кроме тебя, никто на свете не знает, как возникли виды.

У Нетти Гексли родился еще один сын, но она все еще не могла оправиться после смерти своего первенца. Эмма уговорила ее взять с собой всех троих детей и погостить две недели в Даун-Хаусе.

Хью Фальконер, который когда-то заявил Чарлзу: "Вы один принесете столько вреда, что его не смогут исправить десять натуралистов", путешествовал сейчас по Италии и Германии. Чарлзу он писал: "Повсюду только и разговоров что о Вашей теории и Вашем великолепном труде. Конечно, отзывы о них самые разные, поскольку они зависят от взглядов спорящих. Но честность Ваших намерений, грандиозность замысла, убедительность примеров и смелость выводов у всех вызывают огромное восхищение".

Чарлз по-прежнему наблюдал за опылением орхидей и писать о них продолжал с наслаждением. Ну разве не удивительно, что пыльца одного цветка, которой у него хоть отбавляй, идет на опыление всего лишь двух цветков этого же вида. Чарлз изучил все разновидности орхидей, какие только ему удалось добыть, в особенности орхидей Coryant-hes, и узнал, какими ухищрениями сопровождается опыление орхидей в Англии и других странах, каким образом насекомые переносят пыльцу с одного цветка на другой. С помощью лупы и перочинного ножа он исследовал крупицы пыльцы на некоем подобии мешочка с ароматной густой жидкостью, запах которой и привлекает пчел и других насекомых. Чарлз наблюдал, как в поисках одурманивающей жидкости пчела проникала внутрь цветка, набирала нектар и, выползая из крошечной чашечки, собирала на спинку пыльцу. Затем она подлетала к другому цветку, забиралась в него и ненароком оставляла пыльцу там. Углубления в лепестках у разных видов орхидей были разными: то широкими, то УЗКИМИ, ТО небольшими, то глубокими, поэтому пыльцу каждой орхидеи могли разносить насекомые лишь определенного вида.

– Как повозишься с этими орхидеями, так кажется, что цветы куда изобретательнее человека, – заметил Чарлз.

– А что бывает с теми орхидеями, которым не удается заманить насекомых в свою поилку? – поинтересовался Уильям, который на летние каникулы приехал из колледжа Христа домой.

– Они вымирают.

В июле Генриетта опять занемогла, и Эмма решила, что ей обязательно следует месяца на полтора уехать на море. Хотя Чарлз был рад этой поездке, морока предстояла немалая: надо было перевезти шестнадцать человек и без малого тонну багажа. Они отправились в Торки, курорт на побережье Ла-Манша в юго-восточной части страны. Там они сняли домик, из окон которого открывался великолепный вид на залив. Здоровье Генриетты почти сразу же пошло на поправку. Отдых на побережье всем пришелся по душе. Мальчикам скучать не приходилось: к Дарвинам часто приезжали гости. Сначала к ним наведался Эразм, а потом Хоуп, дочь Генслея Веджвуда составила Генриетте компанию.

В начале августа приехал доктор Генри Холланд. Понаблюдав за Генриеттой пару дней, он сказал родственникам:

– Этти подвержена ипохондрии. Откуда она у нее берется – ума не приложу.

Чарлз давно уже боролся с подозрением, что опубликованная двадцать два года назад статья о Глен Рое содержала ужасающие ошибки. Лайель был согласен с Агассисом, который пытался опровергнуть утверждение Чарлза о том, что дороги и скальные уступы были когда-то побережьем, поднявшимся до нынешнего уровня. Но Чарлз, заупрямившись, ничего и слушать не хотел. Теперь же он познакомился с человеком, который отправился в Шотландию, чтобы разрешить этот спор, и возвратился с материалами, неопровержимо доказывавшими, что скальные уступы и дороги возникли вследствие того, что доступ воды в озеро был прегражден ледником.

– Меня разбили в пух и прах, – по секрету сообщил Чарлз жене. Э-хе-хе. Ничего, зато эта ошибка посбила с меня спесь.

– Конечно, дорогой. Денька на два.

Во время очередной поездки в Лондон Чарлз признался в своей ошибке Лайелю. В лучах августовского солнца они шли по набережной Темзы от моста Ватерлоо у Черинг-Кросса мимо Парламента и Вестминстерского аббатства.

– За все эти годы одна серьезная ошибка? Мой дорогой Дарвин, вы просто мальчишка. От скольких ошибок вам еще придется открещиваться, когда доживете до моих преклонных лет! Работа исследователя без них немыслима.

– Вы – само великодушие. А как продвигается "Древность человека"?

– Из-за нее я и сам начинаю чувствовать себя древним стариком.

Чарлз переменил тему.

– По-моему, вы с Асой Греем считаете, что я слишком принижаю роль верховного разума в ходе эволюционных изменений.

Лайель кивнул и добавил:

– Сэр Джон Гершель как-то в разговоре о вашем "Происхождении" заметил, что никогда не следует забывать о высших законах провидения.

– Однако ни Гершель, ни прочие астрономы не станут утверждать, что путь каждой планеты, кометы и падучей звезды предначертан всевышним.

– Так оно и есть, – с заметной резкостью ответил Лайель.

– Вы-то, наверно, не возьметесь логически доказать, что хвост дятла приобрел свою нынешнюю форму в результате изменений, свершенных волей "провидения"? – настаивал Чарлз. – Станете ли вы, не покривив душой, убеждать меня, будто мой нос приобрел такую форму стараниями "божественного разума"?

Лайель рассмеялся, и к нему вернулось хорошее настроение.

– Нет, Дарвин, всевышний не стал отрываться от трудов своих, чтобы сотворить вам орган обоняния. И мне тоже. Надо будет не забыть об этом, когда я буду писать последнюю главу, которую я посвящаю вам. Все еще опыляете перочинным ножом свои орхидеи?

– Нет, занимаюсь перекрестным опылением страниц рукописи с помощью пера и чернил.

Работу об орхидеях он закончил. Ему пришлось значительно сократить материал, пожертвовав многими убедительными деталями, и все-таки работа занимала сто сорок страниц. Опять она оказалась чересчур большой для "Вестника Линнеевского общества"! Что же делать?

Был конец октября. Вечером сквозь шторы в спальню проникал холодок, предвещающий зимнюю стужу. Чарлз развел посильнее огонь в камине и, как всегда, в половине одиннадцатого отправился спать. Но ему не спалось. Он ворочался с боку на бок, не понимая, что не дает уснуть Эмме. Наконец она сказала:

– Чарлз, тебе бы спать в гамаке, а не в кровати.

– Я хочу кое-что обдумать.

– Неужели нельзя подождать до утра?

После обеда, когда Змма в саду выкапывала цветочные луковицы, чтобы до весны укрыть их в подвале, Чарлз предложил:

– Не желаешь прогуляться со мной по Песчаной тропе?

– На сколько камешков?

– Да хоть на пять.

Выложив пять камешков в начале тропинки, которая уходила в рощицу, Чарлз тут же забыл об Эмме и принялся рассуждать:

– А не издать ли мне работу об орхидеях отдельной книжкой? Я ведь и так уже выбросил столько существенного материала. Если Джон Мэррей согласится издать такую книжку, я могу рассчитывать на приличный объем, и тогда книга будет содержать не только свежие мысли, но и интересные факты. Только вот как она будет раскупаться? Сможет ли Мэррей хотя бы окупить расходы? Я частенько преувеличиваю ценность своих выводов. Но обычно людей занимают как раз те предметы, которые занимают и меня. Вопросы размножения сейчас интересуют многих, даже если это размножение цветов. Впрочем, хотя о больших доходах от издания и речи быть не может, крупных убытков тоже можно не бояться. Зато эта книжечка может сослужить службу "Происхождению".

Джон Мэррей посчитал, что книга заинтересует натуралистов. Он решился пойти на риск и даже оплатить иллюстрации, а Чарлзу положил выплатить половину прибыли. Это было щедрое предложение. Чарлз обещал закончить работу через два месяца.

Но хотя великолепие и фантастические формы цветов орхидей повергали его в изумление, дальнейшая работа с ними оказалась куда сложнее. Труд двух недель пошел насмарку, так как на изображении цветка орхидеи, опыляемой бабочками, он неверно показал направление сосудов верхних чашелистиков.

– Никогда еще я не попадал в такую передрягу, – сокрушался Чарлз. Черт меня дернул взяться за орхидеи!

– Рано или поздно ты говорил так обо всех своих книгах, – успокоила его Эмма.

Чарлз считал, что обязан выступить в Линнеевском обществе хотя бы с коротким докладом. Доклад этот он прочитал на одном из заседаний общества. Когда он кончил выступление и сдержанные, но благосклонные аплодисменты умолкли, первым подошел его поздравить Гукер.

– Ваш доклад произвел грандиозное впечатление.

– Нет уж, пора и честь знать, не то я окончательно сделаюсь ботаником.

Чарлз до того устал, что едва добрался домой и пролежал в постели до следующего вечера. В письме Гукеру он признавался: "Я вовсе не считаю, что доклад произвел на Линне-евское общество такое уж "грандиозное" впечатление, но зато общество произвело грандиозное впечатление на меня. Боюсь, что мне надо воздержаться от публичных выступлений. Все-то у меня получается не как у людей".

Узнав, что Королевское медицинское общество Эдинбурга сделало его своим почетным членом, Чарлз сказал Эмме:

– Помнишь, каким способным студентом я был на медицинском факультете в Эдинбурге? Отсижу, бывало, утренние лекции доктора Дункана по фармакологии, от которых даже мухи дохли, потом занудные лекции доктора Монро по анатомии, потом в больнице оперирую каких-нибудь двух ребятишек. А потом весь день собираю всякую морскую живность в заливе Ферт-оф-форт: то устриц, пойманных рыбаками из Ньюхейвена, то морских звезд, то ловлю морских воробьев у черных скал в Лейте…

Снова наступило рождество, снова пришел Новый год и дети снова собрались в Даун-Хаусе. Чарлз и Эмма по очереди читали последние книжные новинки. Они уже прочли "Ист Линн" и теперь выписали из Лондона "Сайлеса Марнера" Джордж Элиот и "Монастырь и дом" ["Ист Линн" (1861) – роман Г. Вуд, "Монастырь и дом" (1861) – роман Ч. Рида. – Прим. пер.]. К вящему удовольствию всей семьи, Генриетта читала большие отрывки из обеих книг вслух.

1862 год начался неожиданной удачей. Эдинбургский институт философии пригласил Томаса Гексли прочесть цикл лекций, и тот решил посвятить их отношению человека к низшим животным. И тут Лайель, который обычно отличался мягким характером, вдруг начал его отговаривать. Он был родом из Киннорди и хорошо знал шотландские нравы.

– Помяните мое слово, вас побьют камнями и вышвырнут вон из города.

Чарлз тоже принялся увещевать Гексли, но тот рвался в бой и его было не убедить. Выступая в Эдинбурге перед притихшей аудиторией, он сказал:

– Вдумчивые исследователи, которые вырвались из-под гнета укоренившихся предрассудков, обнаружат в царстве низших тварей, от которых происходит род человеческий, ярчайшие свидетельства того, сколь велики возможности человека. И, проследив путь его развития в прошлом, эти исследователи обретут уверенность в том, что его ждет славное будущее.

Опасения обоих Чарлзов не оправдались. Эдинбургские слушатели наградили Гексли искренними аплодисментами. Когда в следующее воскресенье Гексли приехал в Даун-Хаус, чтобы посоветоваться с Дарвином, не написать ли ему книгу на основе этих лекций, Чарлз бросился к нему с поздравлениями и рукопожатиями.

– Подумать только, вы дали бой рутинерам в их же собственной цитадели1

– Какие же мне там воздавали королевские почести, – заметил Гексли, крепкое смуглое лицо которого расплывалось в широченной улыбке. – А ведь я их попотчевал откровенным дарвинизмом!

Но через несколько дней от признания не осталось и следа. "Уитнесс" от 11 января с яростью обрушился на тех, кто встретил аплодисментами Гексли и его "глубоко порочную теорию… самым кощунственным образом противоречащую священному писанию и религиозным догмам, тогда как им следовало дать отпор гнусным оскорблениям, нанесенным им лично и всему роду человеческому, который был создан по образу и подобию божию, и всем вместе покинуть зал".

История повторялась. Однако об этих нападках узнали и те, кто прежде не имел ни малейшего представления о дарвинизме, и теперь при виде столь яростного возмущения стали выяснять, в чем же суть дарвиновских идей.

Чарлзу и Гексли все это представлялось игрой, которую они назвали "Как увеличить число сторонников новой теории, понося ее защитников".

О том, как "Уитнесс" напустился на Томаса Гексли, стало известно и лондонским натуралистам, но резкий тон статьи почти ни у кого не встретил сочувствия. Поскольку президент Геологического общества Леонард Хорнер был в отлучке, на Гексли как на секретаря общества была возложена обязанность произнести поздравительную речь на заседании по случаю очередной годовщины общества. Чарлз не присутствовал на заседании в Берлингтон-хаусе, но узнал о нем со слов Лайеля.

– Никогда еще не видел, чтобы поздравительную речь слушали с таким интересом и встретили такими аплодисментами, – рассказывал Лайель. – Хотя некоторые его смелые суждения кое-кого покоробили.

– Его или мои?

Чарлз задал этот вопрос потому, что с недавних пор Гексли прозвали "Дарвинов бульдог".

– Он опирался на "Происхождение", – ответил Лай-ель, – но поделился и собственными мыслями и наблюдениями. Он отметил, что если обратиться к позвоночным и беспозвоночным давних эпох, если принять во внимание, что некоторые животные существуют в самых разных уголках земли, почти не изменяясь, то окажется, что о ранних формах жизни на земле нам мало что известно. Может быть, события, которые геология относит к одному времени, отстоят друг от друга на десять миллионов лет.

В семье Дарвинов происходили не только счастливые события. Скончалась сестра Чарлза Марианна, и Сюзаи взяла опеку над младшими Паркерами. А в январе и Шарлотта, сестра Эммы, тридцать лет назад вышедшая замуж за преподобного Чарлза Лэнгтона, слегла от неизвестной болезни и тоже умерла.

В феврале самого младшего из сыновей Чарлза – десятилетнего Гораса поразила непонятная болезнь: иногда его руки, ноги и шея начинали судорожно дергаться. Поначалу родители боялись, что болезнь эта вызвана каким-то поражением мозга, ведущим к параличу. Но местный врач и спешно вызванный из Лондона доктор Холланд не нашли ничего опасного. К концу апреля судороги у Гораса прекратились, но он еще целый год страдал несварением желудка.

– Конечно, у него это наследственное, – ворчал Чарлз.

– Нет, благоприобретенное, – спорила Эмма. Первого апреля в Англию вернулся Алфред Рассел

Уоллес. Он восемь лет путешествовал по Малайзии, Суматре, Яве, Борнео, Целебесу, Молуккским островам, Тимору и Южной Гвинее, собирая образцы флоры и фауны. Человек, который восемь лет провел в далеких краях, где на него часто смотрели как на врага, в глазах Чарлза был героем. Он пригласил Уоллеса в Даун-Хаус. Уоллес в ответном письме благодарил его и добавлял: "Мне надо еще немного подлечиться, но, как только смогу, обязательно к Вам приеду".

Джон Мэррей издал две тысячи экземпляров книги Чарлза "Различные приспособления, при помощи которых орхидеи оплодотворяются насекомыми". Книга вышла в красивом фиолетовом переплете; на матерчатой обложке была вытеснена золотом орхидея. В предисловии Чарлз писал: "Цель настоящей работы показать, что способы опыления у орхидей по своему разнообразию и даже совершенству не уступают наиболее ярким примерам приспособляемости в животном царстве".

Исследованием орхидей Чарлз занимался несколько лет, работа над книгой заняла всего девять месяцев – ее пришлось прервать только для того, чтобы отредактировать второе немецкое издание "Происхождения" и написать статью о весьма примечательном способе оплодотворения у двух видов примулы: маргариток и первоцвета. Работать над книгой об орхидеях было приятнее всего: Эмму и детей они занимали не меньше, чем самого Чарлза, поэтому они часто просили его почитать свою рукопись.

Книга вышла 15 мая. Цена была весьма доступной – всего девять шиллингов. Натуралисты раскупали книгу охотно.

Чарлз боялся, что его догадка о существовании насекомого с "хоботком длиной в целый фут" вызовет насмешки. Так оно и случилось. Но вскоре некий миссионер на Мадагаскаре обнаружил бабочку с хоботком именно такой величины – бабочка забиралась в цветок звездной орхидеи и покидала его, унося на себе пыльцу, которая шла на опыление другой звездной орхидеи.

Хотя "Атеней" отозвался о книге, по выражению Чарлза, "с высокомерным сожалением", ботаники сообщили Дарвину, что рецензент ничего в книге не понял. Прочие отзывы были отличными: "Парфенон" писал о книге очень благожелательно, а "Лондон ревью" нашел ее великолепной. Даже "Литерари черчмен" пришел от нее в восхищение. Из Гарварда прислал свои теплые поздравления Аса Грей: по его словам, если бы книга об орхидеях появилась прежде "Происхождения видов", то богословы канонизировали бы автора, а не предали его анафеме.

Чарлз Лайель тоже высоко оценил книгу; он считал, что "после "Происхождения" это наиболее значительная работа Дарвина".

Работа нашла такую горячую поддержку у натурализуй, что Чарлз только диву давался

– Никак не думал, что моя книга будет иметь такой успех.

Он писал Асе Грею: "В последнее время мне казалось, что я опростоволосился, излагая в книгах свои мысли в несколько упрощенном виде. Зато теперь я считаю себя вправе клеймить своих критиков с ни с чем не сравнимым самодовольством".

Восторженная рецензия Асы Грея на книгу об орхидеях появилась в "Американском журнале науки и искусства". В своем письме Грей шутливо укорял Чарлза: "По-моему, Вы написали книгу об орхидеях для того, чтобы обойти противника с флангов".

Грей, несомненно, был прав. В английской печати появились следующие слова Чарлза: "Исследуя орхидеи, я окончательно убедился в том, что почти все части цветка организованы и взаимосвязаны таким образом, что помогают опылению цветка насекомыми, а следовательно, Есе они, вплоть до самых незначительных их элементов, являются результатом естественного отбора".

Благодаря "Орхидеям" за Дарвином окончательно укрепилась слава добросовестного и смелого в своих предположениях ученого, который описывает доселе неизвестные или малоизученные биологические явления. Эта слава несколько умерила пыл критиков "Происхождения". Хотя Чарлз по своему обыкновению жаловался Алфреду Уоллесу: "Здоровье мое плохо, и ничего-то с ним не поделаешь. Я ведь самый настоящий ипохондрик", у него все-таки хватило сил заняться совершенно новым вопросом – движения и повадки лазящих растений, которые были еще слабо изучены. Несколько лет назад Чарлз прочел небольшую работу Асы Грея на эту тему.

Между тем Лайель начал подумывать о том, что Чарлзу пора получить дворянское звание.

– С тем же успехом премьер-министр может ходатайствовать перед королевой о присвоении дворянского звания моему "Происхождению", – возразил Чарлз. – Кабинетам приходилось подавать в отставку и из-за меньших оплошностей.

– Давайте прикинем, – терпеливо рассуждал Лай-ель. – Гукер тоже должен удостоиться этой чести, когда станет директором Королевского ботанического сада. Гек-сли? О нем и речи быть не может. Он, конечно, большая умница, но уж больно ершист. Не умеет умаслить своих противников.

– Без этого он бы и гением не был, – сказал Чарлз.

Узнав, что книга об орхидеях была так хорошо принята, Чарлз успокоился. Мысли его теперь опять были заняты здоровьем. Вроде бы ни слабость, ни сердцебиение в последнее время его не мучают, но почему руки потрескались от экземы? Может быть, оттого, что Ричард Оуэн снова перешел в наступление? А может, причиной экземы были химикаты, которые он использовал в своих опытах? Чарлз вспомнил, что в годы учебы в колледже Христа с ним уже такое случалось. Тогда, чтобы избавиться от волдырей, он принимал небольшие дозы мышьяка. Об этом способе лечения он прочел в "Новой фармакопее", когда учился в Эдинбурге. Отец не советовал ему принимать это средство, и все-таки экзема у Чарлза прошла. Прошла она и сейчас, но… без всякого мышьяка.

Громя дарвинизм в своих бесчисленных лекциях и статьях, Оуэн стал на этом поприще настоящим виртуозом, однако почти ни одно положение теории естественного отбора ему Опровергнуть не удалось. Лайель, Дарвин, Гукер и Гексли, устроив за обедом в "Атенее" "военный" совет, пришли к выводу, что Оуэн ведет себя как помешанный.

Авторитет их научной группировки еще более утвердился, когда Томас Гексли получил профессуру в Королевском хирургическом колледже. Занимая этот пост, он мог знакомить студентов, порой несмотря на их внутреннее сопротивление, с дарвиновской теорией эволюции. Здесь "Дарвинов бульдог" мог использовать более хитроумную тактику,

Но обитателям Даун-Хауса было не до торжества. Заболел второй сын Дарвинов, Ленард, который вот-вот должен был пойти в школу в Клэпхеме; там в первом классе уже учился его брат Джордж, который мог присматривать за братишкой. У мальчика обложило горло, тело покрылось сыпью, затем началось серьезное воспаление, которое перешло в скарлатину. Послали в Даун за доктором Энгле-гартом. Мальчика удалось спасти лишь благодаря тому, что Чарлз и Эмма круглые сутки заботливо ухаживали за ним, поили из ложечки портвейном. Доктор Энглегарт по прозвищу Шпенгль наведывался в Даун-Хаус по нескольку раз в день. Через некоторое время Ленарда удалось немного покормить жидкой овсянкой.

– По-моему, кризис миновал, – сказала Эмма, внося в комнату большую вазу с июньскими цветами.

Вечером, к изумлению родителей, Ленард, не открывая глаз, спросил:

– Мои марки целы?

– Да, – ответил Чарлз. – Профессор Грей прислал тебе из Америки еще одну. Завтра посмотришь.

– А можно сегодня?

Чарлз принес марку. Ленард с огромным трудом открыл один глаз, взглянул на нее и с довольным вздохом произнес:

– Красивая.

Час спустя Чарлз принес еще несколько марок, только что полученных из Америки. Ленард приподнялся на локте и сказал:

– Передай профессору Грею большое спасибо.

На следующий день Ленарду стало гораздо лучше. Присев отдохнуть вместе с Эммой в прохладной тени сада, Чарлз размышлял вслух:

– Дети, конечно, великое счастье, но и хлопот с ними не оберешься. Ученому не следует заводить детей, да и без жены, пожалуй, лучше. Тогда ему ни о ком на всем белом свете не надо будет заботиться: работай себе и работай. Хватит ли у него сил – это уже другой вопрос. Ну ладна. Даст бог, через пару дней я смогу опять собраться с мыслями.

Эмма увидела, какое облегчение испытывает Чарлз, и пожалела его.

Ленард понемногу выздоравливал, и Чарлз снова пригласил в Даун-Хаус Алфреда Уоллеса. Уоллес приехал в начале августа. Чарлз испытывал огромный интерес к этому человеку: он считал, что Уоллес не только не уступает по своим способностям ему самому, но и скажет еще свое слово в естествознании. К тому же Уоллес может стать прекрасным дополнением к их научной четверке.

В зеркало Чарлз наблюдал, как Уоллес вылезает из посланного за ним экипажа. Он был высокого роста – около шести футов, – сухощав и плечист; у него были узкие бедра и крепкие ноги, как видно привыкшие к хождению по горам. На лоб падали густые черные кудри. Уоллес носил аккуратные усы, бакенбарды и раздвоенную черную бороду. Когда Парсло провел его в кабинет, Чарлз рассмотрел его глубоко посаженные голубые глаза, проницательно глядящие через стекла крошечного, меньше чем у Гукера, пенсне. Уоллесу было тридцать девять лет. На нем был серый жилет с широкими лацканами, темный фрак и светлые брюки. Ботинки его были плохо вычищены. Уоллес жил в Лондоне вместе с семьей своей сестры – на чердаке их дома ему отвели место для разборки коллекций.

Чарлз попросил Парсло принести холодного лимонада. Когда Уоллес напился, Чарлз сказал:

– Уоллес, еще до вашего возвращения в Англию естественнонаучные журналы опубликовали тридцать пять ваших статей! Я преклоняюсь перед вашей четкостью изложения. С меня-то обычно семь потов сойдет, пока я напишу хоть одну фразу.

Уоллес зарделся от удовольствия и возразил:

– Если бы я за всю свою жизнь написал только две книги, но такие, как ваши "Путешествие на "Бигле" и "Происхождение видов", я был бы счастлив.

– Мне вот что интересно: как БЫ пришли к теории естественного отбора, которую приписывают нам обоим?

Словно для того, чтобы ему лучше вспоминалось, Уоллес сделал большой глоток лимонада и протер шарфом пенсне.

– Хотите – верьте, хотите – нет, мистер Дарвин, но случилось это в феврале 1858 года на Молуккских островах, когда меня свалил сильнейший приступ малярии. Как-то я лежал в постели, закутавшись в одеяла, хотя температура на улице поднялась выше тридцати, и опять размышлял на эту тему. И тут мне на ум почему-то пришли "положительные ограничения", о которых пишет Мальтус в "Опыте о законе народонаселения", – я прочел эту книгу несколько лет назад, и на меня она сильно подействовала.

– На меня тоже.

– Я был уже основательно подготовлен, – робко добавил Уоллес. Кажется, еще в 1847 году я впервые прочел ваше "Путешествие на "Бигле". Как научный путевой дневник эта книга уступает лишь "Путешествию" Гумбольдта, но как увлекательное повествование, на мой взгляд, даже превосходит его.

Чарлз покраснел, эта похвала по-настоящему тронула его.

Уоллес был одним из тех немногих людей, которые говорят точно так же, как и пишут: он выражал свои мысли без вычур, правильно строя фразу.

– Мне пришло в голову, что эти ограничения – война, эпидемии, голод и другие – вероятно, распространяются не только на людей, но и на животных. Эти и им подобные явления происходят беспрерывно. А поскольку животные размножаются гораздо быстрее, чем люди, то, по всей видимости, огромное их количество ежегодно погибает – иначе число представителей одного вида выросло бы неимоверно. Я вдруг понял, что этот самостийный процесс неизбежно приводит к улучшению вида, ибо в каждом поколении менее совершенные непременно гибнут, а более совершенные остаются в живых. Другими словами, выживают наиболее приспособленные.

Было уже за полдень. Чарлз предложил Уоллесу прогуляться по Песчаной тропе.

– С удовольствием. Знаете, про вашу тропу говорят даже в Лондоне. Ее называют "дорогой в будущее".

– Неужели? А ведь именно там меня посетили самые светлые мои мысли.

За ужином Уоллес познакомился и сдружился с Эммой и детьми; им понравилась его застенчивость, сочетающаяся с искренним смехом.

– Мне еще не скоро удастся получить приличный доход от моих книг и статей, – говорил Уоллес. – Иногда мне бывает так одиноко. Хочу жениться, завести детей, жить своим домом.

Когда Ленард поправился, вся семья отправилась на лето в Борнмут. Но тут Эмма заболела скарлатиной. Это случилось по пути, в Саутгемптоне, где находилась банкирская контора, совладельцем которой стал окончивший колледж Христа Уильям. Чарлз, Эмма, Ленард и пожилая экономка Дарвинов остались в Саутгемптоне, а остальные поехали в Борнмут. Все четверо поселились в доме Уильяма на Карлтон-террас. Дом не блистал комфортом, но зато был достаточно просторным.

Чарлз нанял сиделку, однако и сам день и ночь не отходил от больной. Опасения, вызванные здоровьем Ленарда, а теперь еще и Эммы, измотали его. Вот уже несколько недель его мысли были заняты только болезнями родных. К счастью, болезнь Эммы оказалась не столь серьезной. Чарлз снял еще один дом, в котором поселились Ленард и экономка, а сам остался с больной. Затем он вместе с женой и сыном последовал за семьей в Борнмут.

Эмма выздоровела. Наконец все они снова были вместе и могли наслаждаться всеми прелестями курортной жизни. В Даун-Хаус они вернулись только в конце сентября.

Чарлз уже давно мечтал обзавестись для своих исследований теплицей. Как раз накануне рождества в Даун-Хаус приехал садовник сэра Джона Леббока Горвуд, который слыл мастером своего дела. Он привез подарок от своего хозяина – полную тележку растений и луковиц из теплиц Леббока.

– Знаете, Горвуд, – грустно сказал Чарлз, – а я давно подумываю о небольшой тепличке,

Горвуд был толковый малый, он получил уже немало призов за свои растения. К тому же он отличался исполнительностью.

– Я все ждал, когда вы сами предложите, мистер Дарвин. Вон и сэр Джон согласился, чтоб я вам помог. Хотите – могу план нарисовать.

Теперь Горвуд каждый день на часок заезжал в Даун-Хаус. Теплицу решили поставить возле колодца в двух шагах от дома, ближе к огороду – там, где находились солнечные часы, по которым Чарлз обычно проверял и свои золотые и старинные дедовские часы в прихожей. Фасад теплицы должен был смотреть на благоухающую Лайм-авеню – липовую аллею, которая вела через сад к Песчаной тропе. Горвуд решил, что длина теплицы будет пятьдесят футов, ширина десять, односкатная крыша должна отлого спускаться к фасаду. У теплицы два входа. Притолока крепилааь на массивных стойках. Столь же массивные столбы по углам придавали постройке устойчивость. Крыша и фасад были застеклены, чтобы внутри было светло и тепло. Вдоль стен тянулись грядки, а по стенам ряды полок. Для обогрева в теплице было решено соорудить печь.

Строительство шло своим чередом, и Чарлз радовался как ребенок. Горвуд отлично руководил строительством. Когда в середине февраля работа закончилась, Чарлз отправился к Леббокам.

– Теплица готова, – объявил он. – Большое спасибо, что позволили Горвуду взяться за эту работу. Сам бы я ни за что на такое не решился, а если бы и построил что-нибудь, то из рук вон плохо. Для меня эта теплица не просто забава: теперь я смогу ставить в ней кое-какие опыты, о которых без нее и думать было нечего.

При встрече с Джозефом Гукером он восторженно сообщил:

– Новая теплица построена, мне не терпится в ней что-нибудь посадить. Скажите, какие растения вы можете мне дать, и я прикину, какие еще следует купить.

– Тепличных растений и мхов у нас хоть отбавляй.

– Как же мне их перевезти? Я могу выждать денек потеплее и рано утром послать к вам тележку, которую прежде выстелю изнутри циновками, – и к вечеру растения будут у меня. Только вот как бы они не померзли: путь займет около пяти часов.

– Мы их хорошенько укроем, – пообещал Гукер. – Они будут в тепле, и с ними ничего не случится.

Когда сестра Чарлза Сюзан узнала, что Гукер стал страстным собирателем веджвудского фарфора и при своих скромных доходах скупает все изделия, какие оказываются ему по карману, она прислала ему из Маунта кое-какие старые вазы и медальоны. Этот подарок привел Гукера в восторг. Чарлз писал ему: "Вы представить себе не можете, какую радость нам доставили Ваши растения, куда большую, чем Вам – фарфор Сюзан. Мы с Горвудом от них не можем глаз оторвать. Однако мы по секрету признались друг другу, что, не будь эти растения нашими собственными, мы не смогли бы обнаружить такую ни с чем не сравнимую прелесть в каждом их листике".

В начале февраля 1863 года вышла книга Чарлза Лайеля "Геологические свидетельства древности человека". Он так и не показал рукопись Дарвину, да и другие не имели о ней ни малейшего представления. Получив присланную Лайе-лем книгу, Чарлз сразу же открыл последнюю главу и остолбенел: ни одного слова о нем и о его труде. Только коротенькая выдержка из рецензии на "Происхождение видов", опубликованной в "Журнале Фрейзера". Разговор о происхождении заканчивался словами Асы Грея, который отмечал, что "учение об изменяемости и естественном отборе вовсе не призвано расшатать основы естественной теологии". В заключение Лайель писал: "Те, кто упорно считает возникновение отдельных организмов, равно как и родов и видов, прямым следствием акта творения, могут придерживаться своей излюбленной теории, поскольку она отнюдь не противоречит учению об изменяемости".

Чарлз глазам своим не верил.

– Короче говоря, – с- горечью заметил он, – объективной истины не существует. Пусть каждый верит во что хочет, а факты, от которых не отмахнешься, побоку.

Испытывая горькую досаду и недоумение, мысленно повторяя обещание Лайеля: "О вас я напишу в последней главе", Чарлз поднялся с кресла, положил книгу и вышел на улицу. Небо хмурилось, с полей дул холодный ветер. Но Чарлз не чувствовал холода, им овладела растерянность. И он взялся за работу, которая уже не раз оказывала на него целительное действие: принялся пропалывать сад. Приводя в порядок сад, он приводил в порядок и свои мысли. Через полчаса он успокоился, вернулся в кабинет и начал читать с самого начала.

Ясно было одно: что касается геологических данных о происхождении человека, то их Лайель исследовал обстоятельно. Он добросовестно анализировал работы и взгляды

Гукера, Гексли, Уоллеса. Шестнадцатая глава была посвящена Дарвиновской теории происхождения видов путем естественного отбора; все исходные аргументы Чарлза излагались в ней столь же добросовестно. "Значит, Лайель запнулся на полуслове лишь в конце книги, – огорченно подумал Чарлз. – У него не хватило духу принять бой".

Тут у него мелькнула другая мысль, и он улыбнулся. "То-то Эмма будет рада. Ей претило, что Лайель может стать на мою сторону".

Вскоре Чарлз прочел несколько рецензий на книгу Лайеля, которая имела большой успех. Чарлз радовался за своего друга и все-таки испытывал прежнюю досаду оттого, что Лайель обошел молчанием его взгляды на происхождение человека и ограничился геологическим обоснованием.

Ветреным мартовским днем в Даун-Хаус приехали Лайели. Им отвели спальню над кабинетом Чарлза. Пока Мэри Лайель и Эмма в гостиной беседовали за чаем о своих делах, Чарлз и Лайель сидели в столовой у окна, выходившего в тихий сад, за которым виднелись пастбища. Лайель рассказал, что отказался от места депутата Лондонского университета в парламенте.

– По-моему, будет больше толку, если я продолжу свои геологические изыскания, – объяснил он.

– Это верно. Мне и самому как-то пришлось принимать такое решение, когда мне предложили преподавать в колледже Христа.

Мимо, скрипя несмазанной осью, проехала телега на ВИХЛЯЮЩИХ деревянных колесах. Чарлз молча наблюдал за тем, как лошадь и дремлющий возница исчезают за поворотом. Он понимал, что Лайелю не терпится узнать его мнение о "Древности человека", но говорить он не решался: боялся обидеть друга.

– Я прочел вашу книгу с огромным интересом, – сказал он наконец. – Но мне нечего о ней сказать.

– Э, нет, – покачал головой Лайель. – Я за двадцать лет прекрасно изучил выражение вашего лица. Вам есть много что сказать.

Чарлз почувствовал ком в горле.

– Ну, раз уж вы сами разрешаете, я начну с самого неприятного. Меня очень огорчило, что вы никак не определили и не высказали своего собственного мнения о происхождении человека.

Лайель помрачнел.

– Так я и думал. Вас огорчило, что я не пришел к тем же выводам, что и вы. Но я писал только о том, в чем я сейчас полностью уверен.

Ветер стих, и, хотя в небе еще висели тучи, сквозь них уже пробивались лучи солнца.

– Может, прогуляемся по Песчаной тропе? – предложил Чарлз. – Подышим свежим воздухом. Глядишь – и в голове прояснится.

– Моя голова в порядке, – ответил Лайель, – но о прогулке я мечтаю давно.

Положив рядом с тропинкой пять камешков, Чарлз сказал:

– По-моему, рецензент "Парфенона", который писал, что вы не даете читателю ясного ответа, был прав.

Напоминание об этой рецензии Лайелю не понравилось.

– Прав, говорите? Вы и Гексли углубились в область непознаваемого…

– ..Поскольку вы обо мне, Гукере и Уоллесе пишете больше, чем о Ламарке, – перебил Чарлз, – читатель несомненно решит, что вы о нас более высокого мнения. И все-таки я думал, что ваше собственное суждение произведет переворот в науке.

И он ногой отбросил один камешек.

– Между прочим, – заметил Лайель, – в отношении изменений биологических организмов я выразил такую уверенность, какой на самом деле не обладаю. Но, может быть, это увеличит число ваших с Гексли сторонников значительнее, чем все старания молодых ученых вроде младшего Леббока: им-то не придется отбрасывать столько укоренившихся, давно привычных представлений.

Чарлз не ожидал, что Лайель так откровенно распишется в своем консерватизме, но обижать друга ему не хотелось. Он предложил вернуться в дом – приближалось время обеда. Мэри и Эмма никак не могли понять, почему их мужья за обедом не спорят о науке, а те старались и виду не показать, что впервые за все время их дружбы между ними возникли серьезные противоречия. После хереса и великолепных сардин, устриц и гренков Эмма подала рыбные кнели, жареную баранью ногу, шпинат с картофелем, пирог и крем.

– Может, постучим на бильярде? – предложил Чарлз. Играли они рассеянно и не испытывали никакого удовольствия, даже когда шары со стуком влетали в лузу.

– Лайель, я вас прекрасно понимаю, – начал Чарлз, как бы извиняясь. Я просто поражаюсь, до чего умело вы подобрали доводы и проанализировали их. Выше всяких похвал глава, где вы прослеживаете развитие речи у человека.

Но Лайеля такое одобрение наполовину не обмануло, тем более что исходило оно от единственного натуралиста, с мнением которого Лайель считался. Он положил бильярдный кий и отчеканил:

– Если я обманул ожидания тех, кто предполагал, что я полностью приму вашу теорию, то меня это ничуть не волнует: я хочу быть до конца последовательным. Как я могу убеждать других принять новое учение в мгновение ока, если сам меняю свои взгляды лишь постепенно? Когда я перечитываю некоторые главы своих "Основ геологии", то всякий раз нахожу там факты, которые не позволяют мне принять до конца новую доктрину. Для меня в ней не все так просто, поэтому мне несвойственно опасное усердие прозелитов, которые по части веры превосходят своих наставников. Гукер утверждает, что людям не нравится, когда им чересчур уж определенно указывают, в какую научную теорию верить; религия – другое дело, там эта определенность им необходима.

Чарлз уже досадовал на себя: и зачем только он вынудил Лайеля признать, что в своей книге он пошел на компромисс? Он тоже отложил кий и подошел к Лайелю.

– Вы, конечно, не обиделись на меня за мою откровенность? Вы же знаете, что для меня вы были и остаетесь высокочтимым учителем.

Лайель решил, что шутка поможет укрепить возродившуюся доброжелательность:

– А читали вы, как окрестили мою книгу в "Субботнем обозрении"? "Трилогия Лайеля о древности человека, льдах и Дарвине".

Чарлз подлил масла в огонь:

– А эта гнусная статейка о вашей книге и книге Гексли "Место человека в природе" в "Атенее"? Оказывается, вы задались целью состарить человечество, а Гексли – превратить его в скопище выродков. Этот писака и понятия не имеет, что такое научное открытие.

Лайель улыбнулся.

– Вы что, считаете рецензентов хищниками, которые истребляют пишущую братию? Регулируют ее численность?

Они рассмеялись. Лайеля больше не угнетало собственное признание в том, что у него не хватило твердости духа пойти до конца, а Чарлза больше не мучила досада оттого, что его друг не смог перебороть свою нерешительность.

И в таком благодушном настроении они вернулись в кабинет.

Сидя в кресле, Чарлз подался вперед, словно желал преодолеть возникшую в их отношениях трещину.

– Вы, кажется, все еще на меня дуетесь. Лайель добродушно улыбнулся.

– Не могу я на вас долго сердиться. Я отношусь к вам так же, как когда-то покойный Джон Генсло. Во многих отношениях вы заменили мне сына и наследника, которых у меня никогда не было. Поэтому я жду от вас лишь полной откровенности.

Чарлз взял из банки, которую он прихватил из передней, щепотку табаку.

– Я все-таки считаю, что, выскажись вы более определенно, это сильно подействовало бы на читателей.

Тут ему в голову пришла забавная мысль и он лукаво спросил:

– А может, вы позволите мне заново написать последнюю главу о предках человека?

– Черта с два! – рявкнул Лайель. – Пишите собственную книгу. Если вам ругань, вызванная "Происхождением видов", была нипочем, то как-нибудь переживете и ту бурю, которая поднимется, когда вы объявите предком человека обезьяну. И низших животных.

Чарлз встал и принялся расхаживать по кабинету, трогая микроскоп, редкие минералы, колбы с образцами на столе и полках.

– Поймите, я очень хочу – для вашей же пользы, – чтобы вы с полной уверенностью, решительно и определенно заявили, что разные народы не были сотворены независимо друг от друга. Что возникновение человека вообще не могло произойти независимо от окружающего мира, что он развивался подобно прочим живым существам.

Лайель смотрел на него с каменным лицом.

– Это ваша область и ваша обязанность, – подчеркнуто произнес он. Когда-нибудь вам придется взять на себя этот труд.

Возвращаясь из Бекенема, где остановились Лайели, Чарлз снова и снова вспоминал эти споры. Он знал, что события человеческой жизни имеют свойство повторяться. Что стоит ему опубликовать книгу и высказать в ней такой взгляд на происхождение человека, который не соответствует существующим в Европе и Америке представлениям, как эта книга вызовет такое же возмущение и хулу, что и "Происхождение видов", а самого Чарлза ждет всеобщее осуждение. Но знал он и то, что несомненно напишет такую книгу. Так зачем же ему надо было столь откровенно осуждать Лайеля за то, что тот поступил иначе?

Когда экипаж миновал даунскую церковь и кладбище и медленно начал подниматься по дороге, ведущей к усадьбе Дарвинов, Чарлз уже окончательно решил, что последует совету дяди Джоза "Исполни свой долг и доверься судьбе".

Он вернулся к обязанностям судьи, но его редко приглашали в Бромли слушать дела: он все еще был казначеем Даунского клуба друзей. По-прежнему приглашал гостей в Даун-Хаус, с большим удовольствием работал в теплой, влажной оранжерее, где пахло всевозможными цветами и кустарниками, с которыми он экспериментировал. Но писать он не мог совсем, и потому 1863 год показался ему самым тяжелым из всех, им прожитых. Здоровье его окончательно расстроилось. Он уже привык к упадку духа и приступам дурноты, которые сопровождались расстройством желудка, быстрой утомляемостью и бессонницей. Но теперь он был настолько болен, что не мог даже оставаться в кабинете и держать в руках перо.

В начале мая они с Эммой поехали недели на две в Харт-филд – вдруг ему станет лучше от перемены обстановки? Остановились сначала у преподобного Чарлза Лэнгтона, потом у сестры Дарвина Каролины и у Джо Веджвуда. Однако поездка не принесла ему облегчения.

Тем временем Чарлза представили к медали Копли – самой высокой награде в британском ученом мире. Его поддерживали друзья – новые члены Королевского общества, старое поколение ученых было настроено решительно против. Контр-адмирал Роберт Фицрой пустил слух, что Дарвину пришлось, по его настоянию, покинуть "Бигль" из-за морской болезни. В Даун-Хаус слух этот привез Эразм. Чарлз пришел в ярость.

– Фицрой никогда не предлагал мне сойти на берег из-за морской болезни! А мне самому это и в голову не приходило, хотя морская болезнь сильно меня мучила. Но я не считаю ее причиной моего последующего нездоровья, стоившего мне стольких лет жизни, а потому и думать о ней нечего.

Однажды Эразм был свидетелем, как Чарлза рвало через три часа после обеда.

– Может, ты прибегнешь к старому отцовскому средству, – заметил он не без юмора, – изюму и сухарям? А ко дню рождения я тебе куплю гамак.

Что было тому виной, значения не имело, но Чарлз потерпел поражение, медаль Копли присудили другому.

Вернуло его к работе новое открытие и новая любовь: лазящие растения. У него в кабинете росла Echinocystis lobata. Наблюдая за ней, Чарлз с удивлением обнаружил, что верх у каждой веточки постоянно, очень медленно закручивается, иногда образуя два-три витка. Потом так же медленно раскручиваются и закручиваются в обратную сторону. Очередное движение начинается через полчаса.

Все дети, кроме Уильяма, были дома. Чарлз показал им чудесное растение, все были поражены. Они спросили отца: "А кто-нибудь еще наблюдал это явление?" Оказалось, что об этой способности растений писали два немецких ученых, а также Аса Грей, но она была совершенно не исследована.

– Я хочу написать об этом книжицу. Вполне мирную, но достаточно удивительную.

– Это очень красиво, отец. Но как это происходит? – поинтересовался младший сын.

– Да, красиво, Горас. Каждые полтора или два часа растение описывает круг диаметром от одного фута до двадцати дюймов, усик растения нащупывает какую-нибудь опору, прицепляется и начинает по ней ползти вверх. Садовник у Леббока уверяет, что усики могут "видеть": куда бы он ни посадил лазящее растение, оно обязательно найдет, вокруг чего обвиться. У этих усиков есть и "чутье": друг друга они никогда не обвивают.

В этот период неожиданного прилива сил и возвращения работоспособности Чарлз вернулся и к своей книге "Изменение домашних животных и культурных растений"; 16 июля он начал главу "Селекция", содержащую основательно изученный материал. 20 июля он эту главу закончил. Тем не менее он признался Гукеру:

– Меня все больше занимают эти усики. Самая подходящая сейчас для меня работа, – когда я пишу об этих растениях, я отдыхаю.

Эмма, у которой состояние Чарлза перестало вызывать опасение – он, забыв обо всем, возился со своими вьюнками, растущими в кабинете и теплице, – занялась исполнением своей давней мечты, организовав кампанию за новую конструкцию капканов. В маленьких стальных кап-канчиках, которыми все пользовались, попавшийся зверек мучился перед смертью восемь – десять часов. Она послала длинную статью в "Дневник садовода", обратилась в Общество гуманного обращения с животными с призывом учредить премию изобретателю за лучшую конструкцию капкана. И начала собирать деньги для этой премии.

Семья ею гордилась.

Событием, изумившим всех тем летом, была помолвка Кэтти с преподобным мистером Лэнгтоном, вдовевшим по смерти Шарлотты Веджвуд; свадьбу назначили на октябрь месяц. Новость произвела ошеломляющее впечатление на семью Дарвинов. Первой взорвалась двадцатилетняя Генриетта.

– По-моему, просто неприлично думать о замужестве, когда тебе уже за пятьдесят, – возмущенно проговорила она.

– Дело ведь вовсе не в годах, – попенял ей Чарлз. – Кэтти не может похвастаться ни крепким здоровьем, ни хорошим характером. И у нее и у Лэнгтона слишком сильная воля. Я сомневаюсь, что она будет счастлива.

– Да, их помолвка не может не беспокоить, – согласилась Эмма. – Но, с другой стороны, они ведь так давно знают друг друга. Возможно, они и смогут ужиться.

– И почему это Кэтти до пятидесяти трех лет не выходила замуж? Она пользовалась успехом, могла бы не один раз составить хорошую партию.

– На свадьбу мы, конечно, пойдем, – решила Эмма. – Они не должны знать о наших сомнениях.

– Бедная Сюзан, останется совсем одна в Маунте, – пожалел сестру Чарлз.

– Мы пригласим ее в Даун-Хаус, пусть живет с нами, – сказала Эмма.

Наблюдение за усиками лазящих растений стало любимым занятием Чарлза. С волнением следил он, как Аросупасеае, выпустив свои усики длиной восемнадцать дюймов, настойчиво искал какую-нибудь опору, а найдя, лез вверх; это лазанье было результатом кругового движения верхушки растения. Чарлз обнаружил, что, прикоснувшись карандашом к двум веточкам одного усика, можно придать им любую форму. Он уже подробно изучил движения плюща пятилистного и теперь то и дело писал Гукеру, прося прислать ему вьющиеся растения с усиками какого-нибудь особенного, необычного строения.

Когда у него самого не хватало сил писать, он диктовал Эмме или дочерям. Отдыхал он по вечерам; растянувшись в шезлонге у пианино, слушал, как Эмма играет его любимые отрывки из опер. Ему никогда не надоедал Гендель. Днем он читал лондонскую "Тайме", которая часто приводила его в ярость, поддерживая Юг в Гражданской войне в Америке и тем самым защищая рабство.

– "Тайме" становится все ужасней, – говорил он детям. – Мама хочет, чтобы я ее больше не читал. А я ей ответил, что на такой героизм способны только женщины. Отказаться от "кровавой старушки" "Тайме", как ее называл Коббет, все равно что отказаться от мяса, вина и свежего воздуха.

В начале сентября он на полтора месяца поехал в Мал-верн для водолечения. Никакой пользы оно не принесло. Чарлз проболел до конца года; в 1864 году легче не стало; он сильно недомогал до самой середины апреля. "Куда, – спрашивал он себя, – уходят недели, месяцы? Я с содроганием думаю о страшной потере времени, когда на руках столько неоконченных дел. У меня такое чувство, что я никогда не поправлюсь. Жизнь моя окончена так рано, в пятьдесят пять лет".

Проснувшись 13 апреля после крепкого, здорового сна, он почувствовал себя так хорошо, что сразу же после завтрака сел писать свою книгу "О движении и повадках лазящих растений". Здоровье вернулось к нему, и после четырех месяцев упорного труда монография была закончена. Долгие месяцы уныния, когда Чарлз не мог взять в руки пера, сменились радостным оживлением.

– Какое было удовольствие писать эти сто восемнадцать страниц, сказал он Эмме. – Вот если бы все мои книги было так приятно писать!

– Это вполне возможно. Надо только писать о любимом предмете.

Линнеевское общество опубликовало его исследование в своем "Вестнике", а также напечатало его в виде монографии и пустило ее в продажу по цене четыре шиллинга за экземпляр. Чарлз заказал еще двести экземпляров, чтобы разослать своим корреспондентам во многие страны мира. "Лазящие растения" были приняты с большим одобрением читающей публикой. Для натуралистов эта его книга стала еще одним источником знания и вдохновения.

Теперь, когда он вновь мог сам писать свои письма, он возобновил переписку с друзьями, живущими в Лондоне. Вышла третьим изданием книга Лайеля "Древность человека". Его избрали президентом Британской ассоциации и дали титул баронета. Будучи в Берлине, Лайель познакомился с английской принцессой крови, вышедшей замуж за кронпринца Пруссии; принцесса сказала ему, что "Происхождение видов" Дарвина нанесло такой удар старым воззрениям, от которого они вряд ли оправятся. Чарлз честно признался Лайелю: "У меня в крови чисто английское преклонение перед титулами".

Большой успех имела книга Томаса Гексли "О положении человека в ряду органических существ", которая тут же вышла вторым изданием. Гексли жаловался Чарлзу: "Я должен был бы работать как лошадь, вернее как вол. Я погряз среди неоконченных дел. Просыпаюсь утром и слышу, как будто кто-то шепчет мне на ухо: "А" не сделано, "Б" не сделано, "В" не сделано, "Г" не сделано". Я чувствую себя как человек, дом которого осажден кредиторами".

Чарлз был счастлив, что его молодой друг Гексли рядом.

– Скажите мне, что вы сейчас делаете?

– Редактирую лекции о строении черепа позвоночных, собираюсь послать их в "Медикал тайме". Переписываю лекции по начальной физиологии, думаю над курсом из двадцати четырех лекций, который прочитаю весной о млекопитающих в Королевском хирургическом колледже. Работаю над учебником по сравнительной анатомии, будь он неладен, я уже семь лет корплю над ним. И наконец меня всюду казнят – публично и в частных домах. Казнят за то, что я, как теперь принято говорить, "дарвинист".

– В другой раз будете более осмотрительны в выборе единомышленников, рассмеялся Чарлз.

Уоллес по-прежнему жил вместе с сестрой на скромный доход от двух опубликованных книг и от статей, которые время от времени появлялись в разных научных журналах. За годы жизни в заморских странах он собрал огромный материал; исследовав его и опубликовав результаты, он стал одним из ведущих натуралистов страны. Его попытка обзавестись семьей кончилась неудачно.

За время очередного приступа болезни Чарлз решил отпустить бороду. И в этом весьма преуспел, чего нельзя было сказать о других его начинаниях. Борода выросла на славу, пышная, с красивой проседью, окладистая. Под густыми, кустистыми бровями его карие глаза казались еще глубже. Однажды за столом он с гордостью спросил Эмму и детей:

– Не правда ли, у меня вид, как у священника?

– Тебя будут звать епископом Кембриджа, – ответила Генриетта, – как Уилберфорса – епископом Оксфорда.

– Но "скользким" Чарлзом я никогда не буду.

Он стал представлять время в виде интервалов. Длинные интервалы. Короткие интервалы. Интервалы благотворные и плодотворные. Интервалы бездеятельные. Время было застывшим паковым льдом Северного полюса. Время было ледяным полем, трескающимся, тающим, движущимся то медленно, то быстрее и быстрее, В процесс подбора и обработки материалов о различных человеческих расах, древних и настоящих, мысль его совершила скачок, изменивший и его самого. Он подошел к осознанию того, что самым мощным средством изменения человеческих рас является половой отбор. Он записал: "Я могу доказать, что у разных народов разное представление о красоте. У дикарей самых красивых женщин выбирают самые сильные мужчины, и у них бывает самое многочисленное потомство".

– Вот где самый страшный грех! – проворчал он про себя. – Если я разовью эту идею полового отбора, то приведу в ярость громадное большинство нашего общества, для которого страшное слово "пол" – табу, его не встретишь даже в самых неприличных романах. Этим я стократ умножу свои преступления.

Дарвин получил по почте копию статьи Алфреда Уоллеса "Развитие человеческих рас под действием закона естественного отбора", опубликованной в "Антропологическом обозрении". Просматривая статью, он не испытывал того беспокойства о приоритете, которое почувствовал много лет назад, читая первую работу Уоллеса о естественном отборе. На этот раз он ощутил разочарование и расстроился не меньше, чем от работы Лайеля. Уоллес писал: "Человек в самом деле является особым существом, он не подвержен действию великих законов, неукоснительно изменяющих все другие живые существа… Человек не только свободен от произвола естественного отбора, но сам присвоил себе эту прерогативу природы, результат действия которой был заметен повсюду до появления человека…"

Неужели Уоллес может всерьез так считать? Ведь он еще молод и не отличается консервативностью мышления…

Чарлз был очень признателен сыну Уильяму, пригласившему в гости братьев; ведь ему самому так хотелось, чтобы все дети жили в дружбе и согласии. Вторым своим сыном, девятнадцатилетним Джорджем, Чарлз тоже был доволен: тот успешно сдал первый экзамен на степень бакалавра в Кембриджском университете. Джордж определенно имел способности к математике, и он вознамерился добиться поощрительной стипендии.

Шестнадцатилетний Френсис решил стать врачом – пойти по стопам деда и прадеда. Из всех пятерых мальчиков у него одного были художественные наклонности. Он любил музыку, учился играть на флейте, гобое, фаготе; писал недурные стихи и рисовал забавные карикатуры. Его отличало обаяние и колкое остроумие, хотя временами на него-нападала меланхолия. Он больше своих братьев интересовался занятиями отца; по его просьбе Чарлз научил его работать с микроскопом и производить перекрестное опыление. Френсис читал книги отца, а если чего-нибудь в них по молодости не понимал, приставал к отцу с расспросами. Четырнадцатилетний Ленард всерьез занялся фотографией. Он фотографировал отца, и снимки так ему удались, что Чарлз разослал их своим друзьям. Самый младший сын Чарлза Горас, которому исполнилось тринадцать лет, ходил в школу и поэтому жил вдали от дома. Учился он превосходно.

Младшей дочери Дарвинов Элизабет было семнадцать лет. Она была неказистой полной девушкой. Хотя она сильно уступала Генриетте в сообразительности, но зато отличалась большей чуткостью. В практических делах она была довольно беспомощна. Джорджу так и не удалось втолковать ей, что такое пять процентов, однако в людях она разбиралась лучше, чем Генриетта. К болезням она всегда относилась с недоверием и без всякого стеснения давала это понять. Частенько Генриетта своим поведением напоминала сестре, что она старше и сильнее ее, однако Дарви-нам случалось убедиться в том, что в некоторых вопросах Элизабет проявляет большую проницательность.

Генриетте исполнился двадцать один год. Чтобы подчеркнуть свою самостоятельность, она стала читать книги Томаса Гексли и высказывать о них суждения. Теперь она сама ездила в гости к Эразму, Веджвудам и Лэнгтонам, которые жили в Уилтшире.

Дети решили, что они уже не маленькие и поэтому будут звать родителей не "папа" и "мама", а "отец" и "мать". Но Чарлз об этом и слышать не хотел.

– Уж лучше зовите меня "Пёс", – заявил он.

Прозвища прилипают. Уильям, которого в детстве звали Вилли, требовал, чтобы его теперь называли полным именем, и добился-таки своего. Генриетта так и осталась Этти, Элизабет стала Бесси, Френсис – Фрэнком, а Ленард превратился в Ленни. Но Джорджа и Гораса переименовать было не так-то просто.

Когда решался вопрос о присуждении очередной медали

Копли, Чарлзу было предложено направить в Королевское общество дополнительные материалы, но он отказался.

– Хватит с меня этой мороки, – сказал он. Однако Хью Фальконер, который путешествовал по

Европе, написал в Королевское общество обстоятельное письмо, в котором выдвигал Чарлза кандидатом на эту медаль. В письме содержалось такое признание: "Я считаю, что мистер Дарвин не только один из наиболее выдающихся натуралистов современности, но что впоследствии он будет признан одним из величайших натуралистов всех времен и народов… И наконец, великий труд мистера Дарвина "Происхождение видов путем естественного отбора". Прежние трактовки этой серьезной и загадочной темы отличались таким легкомыслием или нелепостью, что создалось впечатление, будто она вообще не может стать объектом философского исследования. Посвятив двадцать лет пристальному изучению этого вопроса, мистер Дарвин опубликовал свои выводы. Достаточно отметить, что они привлекли к себе внимание всего цивилизованного человечества. Трудно себе представить, что один человек мог с успехом справиться с проблемой такого огромного масштаба, решение которой сопряжено со столькими трудностями".

Благодаря этому и другим письмам Чарлз получил медаль.

На церемонии вручения он решил не присутствовать: кое-кто из старейших членов Королевского общества противился присуждению этой медали Дарвину, и Чарлз решил поберечь нервы. Лайель вызвался произнести речь после торжественного обеда, Чарлз с радостью согласился. Однако на церемонии вручения чуть не разразился скандал. Об этом рассказал Чарлзу Джозеф Гукер:

– В своей речи президент Общества Эдвард Сэбин сказал, что, присуждая вам эту медаль, члены Общества "умышленно не принимали во внимание" "Происхождение видов". Тогда Гексли встал и потребовал объяснений. Он попросил огласить протокол, и оказалось, что "Происхождение" там, конечно, упоминалось. Лайель попытался хоть как-то спасти "Происхождение" от посягательств Сэбина и объявил, что целиком согласен с вашей книгой. Он сказал: "Происхождение" заставило меня отречься от прежних убеждений, однако где искать новые, я пока не знаю". Он прислал вам записку: "Надеюсь, теперь вы довольны мной".

– Сэбин обещал внести поправки в свою речь, когда ее будут публиковать?

– Да вроде намекнул.

Но Сэбин не внес никаких поправок. В опубликованной речи президента Сэбина, говорилось: "Обсуждая заслуги кандидата, все члены Общества умышленно не принимали во внимание "Происхождение видов".

Из-за этой подтасовки Чарлз не испытал такой уж радости от получения медали.

– Сэбин просто-напросто пытался умиротворить старейших членов Общества, которые голосовали против твоей кандидатуры, – успокаивала его Эмма. – Ведь одна из задач президента – предотвращать раздоры.

– Это что же, любой ценой? – гневно возразил Чарлз. – Умышленно подделывая протоколы? Это уже называется склокой.

Кое-кто из его коллег прислал ему поздравления, которые, как он выразился, были для него "как бальзам на душу".

– Надо же, кто-то еще помнит такую старую загнанную клячу, как я, удивлялся он.

Эмма уже привыкла к его обычной манере уничижать себя.

– Старая? Загнанная? – переспросила она. – Да ведь у тебя на столе столько бумаг, что на полдюжины книг хватит.

– Да-да, ты права, – вздохнул Чарлз. – Я, по всей вероятности, буду жить вечно.

Он не ожидал, что присуждение ему медали Копли вызовет новую волну нападок. Однако недруги вдруг разразились статьями, проповедями и даже книгами. Благодаря той же медали и новым нападкам о "Происхождении видов" заговорили там, где прежде об этой книге никто и не слышал. Чарлз просто не мог этого понять. Было похоже, что в конце концов и новый взрыв негодования мог оказаться ему на руку.

Генриетта пристрастилась к чтению научных трудов. Как только в Даун-Хаус попадали работы Гексли, Гукера и Уоллеса, она тут же прочитывала их и даже высказывала свое мнение относительно их стиля. Особенно это забавляло Гексли. Прочтя его "Лекции об элементах сравнительной анатомии", Генриетта сказала ему"

– Написали бы вы книгу.

– Я только что написал толстенную книгу о черепе, мисс Этти.

– Разве это книга? Я про такую книгу, которую можно прочесть. Вы можете написать какой-нибудь популярный трактат по зоологии?

– Но.миссЭтти, моя последняя книга – действительно книга. Господи ты боже мой! Или ваша милость считает ее брошюрой?

– Да, просто монографией.

Чарлз, сидевший неподалеку, заметил:

– По-моему, популярные трактаты дают науке не меньше, чем исследовательские работы.

– Я недавно закончил цикл лекций для рабочих о разных расах. Это будет как раз такая книга, о которой говорит мисс Этти.

Многие из коллег Чарлза не дожили до конца 1865 года. В конце января, возвращаясь из Европы, умер Хью Фаль-конер – умер через три месяца после того, как Чарлз его стараниями получил медаль Копли. В июне после сердечного приступа скончался добрый сосед Чарлза сэр Джон Леббок. В августе умер сэр Уильям Гукер. 30 апреля вице-адмирал Роберт Фицрой перерезал себе горло.

Самоубийство Фицроя опечалило Чарлза больше всего:

– У меня в голове не укладывается, как этот щеголь, бывший в моем представлении идеальным капитаном, мог наложить на себя руки, – услышала Эмма, как Чарлз рассуждал вслух. – И все-таки я часто за него боялся. Его дядя, лорд Кесльри, покончил с собой примерно в этом же возрасте. Эта мысль не давала Фицрою покоя даже в юности.

Все объяснилось после похорон. Фицрой начисто разорился. Чтобы оплатить его долги, была устроена подписка. Фицрой болел, переутомился; работа в Метеорологическом бюро ему опротивела, нагоняла на него тоску. Но хуже всего было то, что самый значительный его труд со времени возвращения "Бигля" в 1836 году оказался никому не нужен. Изучая собранные им метеорологические карты, он пришел к выводу, что погоду можно предсказывать. Но лондонская "Тайме" попросту высмеяла этот "бессвязный лепет". Предположение Фицроя разгромили, жестоко раскритиковали и предали забвению. И при всем том он остался одним из самых упорных и неугомонных гонителей Чарлза.

– Бедняга Фицрой, пришлось-таки и ему хлебнуть горечи, которая по его милости досталась и на мою долю, – сказал Чарлз. – Нет, я вовсе не рад, что одним противником стало меньше, – добавил он, словно отвечая на свой собственный вопрос. – Я помню о его дружбе, о том, как он помогал мне в исследованиях во время славного плавания на "Бигле". Тогда он был мне другом, и в моей памяти он навсегда им и останется.

Чарлз не умел предугадывать, когда его посетят новые мысли, однако подготавливать их возникновение и развитие ему определенно удавалось. Прежде чем написать "Изменение домашних животных и культурных растений", он несколько лет изучал изменение почек и семян, наследственность, атавизмы, наиболее и наименее благоприятные условия размножения. У него появилась страсть связывать в единую систему собранные факты с помощью какой-нибудь гипотезы. Теперь он загорелся идеей пангенезиса, пытаясь объяснить им явление наследственности: каждая клеточка организма, по его мнению, воспроизводится, отделяя от себя мельчайшие крупинки и передавая их зародышу или почке, из которых развивается затем новый организм.

Изложив на тридцати страницах идею пангенезиса, Дарвин отправился в Лондон побеседовать с Гексли и дать ему прочитать написанное.

– Это будет при вашей занятости огромным для меня одолжением. Пангенезис – грубая и скороспелая теория, но она была для меня большим облегчением, я "навесил" на нее множество фактов.

Гексли согласился прочитать.

– Великолепно! – воскликнул Чарлз. – Могу сказать, что я действительно герой – не колеблясь, подставил себя под обстрел вашей убийственной критики.

По мнению Гексли, создавая эту гипотезу, Чарлз находился под большим влиянием французских натуралистов Бюффона и Бонне.

– Я не оспариваю ваше суждение, – разочарованно проговорил Чарлз. Попытаюсь уговорить себя не публиковать эту работу. Конечно, все это слишком умозрительно. И все-таки мне кажется, что подобную точку зрения просто необходимо принять.

– У меня в мыслях не было отговаривать вас от опубликования ваших взглядов, – Гексли пытался загладить неловкость. – Я не могу взять на себя такую ответственность. Представьте, что спустя полвека кто-нибудь будет перебирать ваши бумаги и, наткнувшись на эту рукопись о пангенезисе, воскликнет: "Вот какое замечательное произведение, а этот осел Гексли отговаривал Дарвина опубликовать его". Публикуйте свои взгляды, но не в виде окончательных теорий, а как гипотетические предположения, основанные на единственном имеющемся в нашем распоряжении факте. Не давайте филистерам в руки против себя оружие.

Чарлз почитал Бюффона и Бонне, увидел, что они стоят на иных позициях. Но он отдал должное их теоретическим поискам в пространном примечании.

Эмма, также как и дети, считала, что главная черта в характере Чарлза – нетерпимость к жестокости. В семьях Дарвинов и Веджвудов всегда осуждалось рабство. В 1863 году лондонские газеты перепечатали "Манифест об освобождении рабов" Авраама Линкольна – Дарвины радовались безмерно. А как стало легко на душе, когда 14 апреля 1865 года в Америке закончилась Гражданская война: девятого числа в Апоматоксе генерал Грант принял капитуляцию войск генерала Ли. Впрочем, в "Таймсе" чаще появлялись гнетущие и безотрадные известия. Эмма умоляла его не читать "Тайме", и Чарлз в конце концов внял ее уговорам.

Вторую половину дня Чарлз занимался главным образом тем, что просматривал старые научные журналы, читая и конспектируя статьи для своего труда "Изменение домашних животных и культурных растений". Час в день он уделял верховой езде. И всегда старался разнообразить занятия.

Семейная жизнь Кэтти с преподобным Чарлзом Лэнгто-ном сложилась удачно. Правда, Кэтти часто хворала, и довольно тяжело. Но когда в Маунте слегла Сюзан, Кэтти вернулась и стала ухаживать за сестрой. Сюзан поправилась, а Кэтти сама слегла и уже больше не поднялась с постели, тихо во сне угасла. Чарлз очень горевал о младшей сестре. Внешне они были похожи и дружили, когда Чарлз жил дома.

– Еще раз попробую уговорить Сюзан переехать жить к нам, – сказал он Эмме. – С тобой ей будет хорошо.

Чарлз с головой ушел в работу. Кабинет, бывший столь часто полем брани, стал теперь тихим прибежищем. Активная работа поддерживала бодрость духа. Размышляя о половом отборе, Чарлз заметил: на бабочках особенно хорошо видно, что красивая окраска располагается на тех частях тела, которые особенно бросаются в глаза. Самцы имеют более яркую окраску, чем самки, особенно пестрая окраска у них на внутренней стороне крылышек. Вспомнилась птица-фрегат, живущая на Галапагосских островах; в брачный сезон их видимо-невидимо на побережье и возле болот; самец облачается на это время в ярко-оранжевый или огненно-красный воротник и, важно надувшись, расхаживает туда и сюда, привлекая своим видом самочек.

Сходное явление Чарлз обнаружил и у цветов, которые своей яркой окраской привлекают насекомых для опыления. Он вступил в переписку с двумя профессорами ботаники – один из Фрайбурга, другой из Мюнхена, – обсуждая с ними мудрость природы, проявляющуюся в изменчивости функций органов, в красивом наряде цветов, яркой окраске ягод.

Эти последние наблюдения ему хотелось увязать со своей теорией естественного отбора. Увлекшись работой, он забросил все хозяйственные дела, так что Эмма даже однажды спросила:

– Может, я буду теперь вести все хозяйственные записи? Я не против.

Чарлз любил вести запись домашних расходов и доходов, но теперь ему была дорога каждая минута. Пришло письмо от Джона Мэррея, он готовил четвертое издание "Происхождения видов". Исправления, уточнения – как все это сейчас докучало Чарлзу. Правда, тираж предполагался большой – тысяча двести пятьдесят экземпляров, это сулило приличный гонорар в двести тридцать восемь фунтов стерлингов.

– Будет что записать в графе доходов, – улыбнулся он Эмме.

Одновременно он проверял, исправлял, дополнял рукопись "Изменения". Набралась уж amp; тысяча страниц, но он медлил с заключительной главой, пока рукопись не отослана в типографию. Работа продвигалась успешно, это благотворно сказывалось и на здоровье. В середине апреля он даже предложил Эмме съездить в Лондон к Эразму, который давно их приглашал. Эмма обрадовалась. Она уже не помнила, когда была в театре, на концерте. В поездку взяли с собой и дочерей.

Работа двигалась быстро, но и лето 1866 года не стояло на месте. Однажды, вернувшись с прогулки в экипаже, Эмма воскликнула:

– А я уже почти забыла, как приятно дышать свежим воздухом!

– Я тоже, – отозвался Чарлз. – Но мне грех жаловаться.

Главы "Изменения" принимают постепенно законченный вид. Друзьям Гексли и Карлейлю – начинают воздавать почести в Эдинбургском университете. Уоллес скоро женится на восемнадцатилетней Энни Миттен, дочери знакомого ботаника. Жених, правда, на двадцать пять лет старше, но сил и мужественности ему не занимать: наверное, их семейный союз окажется удачным. У Лайеля выходит уже десятое издание "Основ"; для научной книги неслыханное чудо. Он дополняет ее все новым материалом. Гукер после смерти отца стал директором Ботанического сада. Он сделает его богаче и разнообразнее, все будет вестись по-научному. Он говорит, что часов шесть в день проводит на воздухе.

На лето сыновья съехались домой, а в сентябре Френсис поедет учиться в Тринити-колледж. Мальчишки резвились, как щенята, и Чарлз с ними. Генриетта побывала на юге Франции. Она с упоением рассказывала о Сен-Жане, "маленькой бухте, расцвеченной желтыми и красными треугольными парусами". Элизабет уже девятнадцать, и она начинает самостоятельную жизнь. Она часто читала отцу нашумевшие книги, будь то роман Чарлза Кингсли, сочинение Джордж Элиот о временах английской Реформации или роман Шарлотты Йонг "Голубь в орлином гнезде".

Осенью, когда работа над рукописью "Изменения" подходила к концу, Чарлз решил, что необходимо добавить главу о происхождении человека, может быть самую важную и принципиальную. Она логически завершит книгу, без нее рукопись ощущается неполной. Он должен вписать последние страницы в работу, которую не удалось довести до конца Лайелю.

– Тогда не придется писать отдельный фолиант о человеке. Можно будет ограничиться одной главой. И тогда я свободный человек.

Сестра его Сюзан часто болела. Она всю жизнь прожила в Маунте, отказывалась от приглашений Чарлза, Эммы и других родственников, не желая покидать отчий дом. В октябре, шестидесяти трех лет от роду, она умерла. Похоронили ее в Шрусбери. Каролине и Эразму Чарлз сказал:

– Я, кажется, догадываюсь, почему Сюзан не покидала Маунт, хотя последние годы жила там в одиночестве ив одиночестве умерла. Она боялась порвется ниточка, связывающая ее с отцом. А она больше всех на свете любила его. Потому и замуж не вышла.

– Я это чувствовала, – сказала Каролина.

Чарлз получил отчет о распродаже имущества усадьбы Маунт – деньги выручили немалые. Домашняя утварь, мебель, книги, фортепьяно, добротная голубая карета от лондонского мастера с упряжью и "багажной корзиной наверху", фаэтон доктора Дарвина "на самых лучших рессорах, обитый коричневой тканью", "модный четырехколесный экипаж, почти что новый…". Чарлз закрыл глаза и увидел отца, возвращающегося домой после долгого дня работы.

Деньги от аукциона разделили между детьми Марианны Паркер, как того и желала Сюзан. Когда продали дом, на Чарлза навалилась тоска по ушедшим дням. "Прекрасный старый цветник, площадка для прогулок, сад с оранжереей, пять акров земли". С домом продавались: четыре конюшни, кучерская, упряжная, кузня, псарня, амбар. Покупателям обещались "охота и гольф".

В те годы, когда Чарлз жил в Маунте, площадки для гольфа еще не было. Но охота в окрестностях Шрусбери и тогда была отличная, особенно около Вудхауса. Там он влюбился в Фэнни Оуэн. Ни от нее, ни от ее сестры Сары он и строчки не получил с тех пор, как вернулся в Англию.

Прошло несколько дней после смерти Сюзан; Чарлзу все не работалось, и вот мало-помалу он стал понимать, что ни единой строки о происхождении человека он в рукопись "Изменения" не добавит. На то было две причины. Первая – критики, главным образом теологи, сразу набросятся на главу о человеке, обойдя вниманием тридцать с лишним глав о растениях и животных.

Вторая причина – нельзя рассматривать эволюцию человека в одной-единственной главе в конце рукописи, насчитывающей тысячу страниц.

Нужен простор, чтобы изложить свою теорию, обосновать ее, связать воедино все звенья, чтобы получилась неразрывная цепь. Целая книга отнимет годы, но это не страшно: уже собран огромный материал, на котором можно построить теорию происхождения человека. Хорошо бы еще включить объяснение этнических различий народов земли.

К 21 декабря Дарвин завершил правку "Изменения" и остался доволен: лучше, чем есть, он не мог бы сделать. Джона Мэррея смущал объем книги; он сказал Чарлзу, что для однотомника она велика. Пришлось бы набирать мелким шрифтом, сокращать поля. Он предлагал издать книгу в двух томах, приблизительно одинаковых по объему. Дорогостоящая затея: оба тома будут стоить один фунт десять шиллингов. Чарлз написал Мэррею: "Трудно передать, как огорчительно, что книга слишком велика по объему. Боюсь, она себя не окупит. Но сократить не могу. Даже если бы и предвидел ее объем, не изъял бы ни одной главы. Если вы побоитесь ее напечатать, тотчас же уведомьте меня. Я приму это как отказ. Если решитесь печатать, отдайте наиболее понятные главы на суд человеку, которому вы доверяете. Умоляю, не беритесь печатать, не взвесив все хорошенько, ибо, если вы из-за меня окажетесь в убытке, я не прощу этого себе до конца дней".

Дожидаясь ответа Мэррея, Чарлз пребывал в мрачном, раздраженном настроении. Ходил как неприкаянный, и вот ожиданию пришел конец: Мэррей написал, что расходов он не боится, несмотря даже на то, что для иллюстраций потребуется сорок три доски. Книгу он издаст, хотя один из его друзей, человек, близкий к литературе, познакомившись с рукописью, высказался о ней отрицательно.

Чарлз закончил последнюю главу "Изменения домашних животных и культурных растений", назвав ее "Заключительные замечания". Она была короткая, но содержала несколько строк с грозным предупреждением: "Если всемогущий, всеведущий создатель все планирует и предвидит, то мы поставлены перед лицом проблемы, которая так же неразрешима, как проблема свободной воли и предопределения".

Год отнимет у него кропотливая правка гранок, что-то он пересмотрит, что-то прояснит. И затем с легким сердцем – ведь Мэррей уже печатает книгу – кто же еще взялся бы печатать? – он вновь садится в любимое кресло за крытый зеленым сукном письменный стол в своем кабинете и начинает писать первую главу "Происхождения человека". И снова он невольно обманывает себя, думая, что напишет "один не очень объемистый том".

В феврале они отправились на неделю к Эразму в Лондон: отпраздновать день рождения Чарлза (ему исполнялось пятьдесят восемь лет) и отметить двадцать восьмую годовщину своей свадьбы. Чарлз заранее известил Уоллеса, Гексли, Гукера и Лайеля и назначил день встречи с каждым из них. Первым он навестил Уоллеса, проживавшего теперь на Сант-Марк, в доме No 9, вблизи Риджент Парк Роуд. Его жена Энни готовилась летом стать матерью. Своего первенца – если, конечно, родится мальчик – они намеревались назвать в честь Герберта Спенсера, ученого-философа, который пустил в оборот выражение "выживание сильнейших", с тех пор прочно вошедшее в обиход дарвинизма.

С Уоллесом у них получился длинный разговор. Вначале – к обоюдному удовольствию – их точки зрения совпали, затем при обсуждении "выживания сильнейших" Чарлз сказал:

– Я не могу понять, почему среди множества гусениц, имеющих защитную окраску, тем не менее попадаются ярко окрашенные экземпляры – прямо художественная работа?..

– Можно предположить, что эти подозрительные гусеницы, а также прочие насекомые, непригодные в пищу птицам, дают о себе знать подобным образом, осмелился заметить Уоллес.

Лицо Чарлза озарилось неподдельной радостью.

– В высшей степени оригинально, Уоллес! Развивая идею, столь занимавшую его в последнее время, Чарлз выразил мнение, что изучение полового отбора привело его к решению опубликовать небольшую работу на тему о происхождении человека.

– Ведь половой отбор является, по сути, основным фактором, влияющим на формирование различных человеческих рас, – сказал он.

И тут он почувствовал, что Уоллес не согласен. Но почему? Возможно ли, что он сам готовит книгу по данному вопросу? Или снова все упирается в проблему первой публикации? В это он поверить не мог. Уоллес никогда не стал бы ограничивать его; он был человек с благородным сердцем. Разве не настаивал он публично в одной из работ на том, что первенство в исследовании и разработке вопроса о происхождении видов путем естественного отбора принадлежит Чарлзу Дарвину? Он отогнал от себя эти пустые подозрения. Однако на их месте возникло еще одно: ведь в статье "Развитие человеческих рас под действием естественного отбора" Уоллес прямо сформулировал мысль о том, что на человека не распространяется действие законов, определяющих развитие всего органического мира. Не в этом ли кроется причина уоллесовских опасений? Иначе он не отговаривал бы его столь откровенно.

– Я намеревался включить главу о происхождении человека в "Изменение домашних животных и культурных растений", так как многие называют его, правда незаслуженно, выдающимся одомашненным животным, – сказал Чарлз. Теперь же я нахожу, что эта проблема выходит за рамки отдельной главы. Единственная причина, по которой я поднимаю этот вопрос, заключается в том, что половой отбор всегда составлял объект моего неослабного интереса. Когда-то я думал, что просто доставляю себе этим удовольствие, но сейчас ко мне пришла уверенность, что предмет изучения более достоин интереса и внимания со стороны науки, чем вы, по всей видимости, допускаете. На следующий день Чарлз поехал в Ботанический сад в Кью, где жили Гукеры. Январские заморозки и обильный снежный покров погубили много старых деревьев, более половины всех кустарников и почти все молодые сосны и кипарисы. Он ожидал найти Гукера удрученным, но ошибся: тот встретил Чарлза весьма бодро.

– Чтобы справиться со всем этим, мне потребовалось немалое мужество и уверенность, что не все потеряно, – заявил Гукер. – Когда шок прошел, я вдруг увидел возможность извлечь немало пользы из того, что произошло. Теперь можно высадить растения по системе, которая обеспечит полный набор образцов. Первый сад создавал мой отец. Сейчас очередь за мной. – Он робко улыбнулся и прошептал: – Ландшафтное садоводство – моя страсть, вы ведь знаете.

Потом Гукер демонстрировал свои достижения: семь газонов, которые лучами разбегались от пагоды; еще одну газонную полосу, что была высажена параллельно реке, и, наконец, новые площади, отведенные под сезонные цветы и кустарники.

– Ах, Гукер, впереди у вас счастливое время, заполненное творческой активностью, – воскликнул Чарлз. – Со временем Ботанический сад Джозефа Гукера в Кью станет одним из прекраснейших в мире.

В ответ Гукер тихо рассмеялся:

– К этому я и стремлюсь. Мне хочется, чтобы вы могли гордиться мною.

Спустя два дня он посетил лекцию Гексли о тяжелейших условиях жизни безработных в Ист-Энде. Ученый подверг суровой критике политику имущих, пренебрегающих нуждами неимущих сограждан, которые продолжают прозябать в нищете и голоде.

– Все мы за социальную справедливость, против крайней нищеты, но именно ваша деятельность приносит плоды. Ваш голос, я уверен, будет услышан, – сказал Чарлз, обращаясь к Гексли, когда они выходили из зала.

Потом они вместе приняли участие во встрече прогрессивных преподавателей средних школ, на которой Гексли рекомендовал включить изучение естественных наук в программу закрытых частных средних школ. Лайель развивал ту же идею в более влиятельных кругах. Во время чаепития у Лайелей на Харли-стрит хозяин попросил Чарлза прислать ему гранки "Изменения", и он обещал выслать первый же оттиск.

Вернувшись в Даун-Хаус, Чарлз не раз спрашивал себя, почему правка не приносит ему никакого удовлетворения, – ведь он работал над книгой с таким упоением. А тут недели оборачивались месяцами, а дело не близилось к концу.

В мае Эмма с дочерьми съездила в Кембридж повидаться с Джорджем и Френсисом и посмотреть лодочные гонки. Братья ожидали их в своем общежитии. После обеда прошлись все вместе по городу, осмотрели прекрасные каменные здания колледжей. На следующее утро наняли экипаж и проехали три мили до реки, где и расположились, чтобы наблюдать за состязаниями гребцов. Это было прекрасное зрелище: двадцать лодок медленно приближались к месту старта, гребцы – как на подбор симпатичные, атлетически сложенные юноши в разноцветных спортивных костюмах. Прозвучал выстрел стартового пистолета, и зрители ринулись по тропинке вдоль трассы, вслед за лодками. Река Кем не могла вместить по ширине больше одной лодки, так что, если задней случалось врезаться в идущую впереди, та была вынуждена уступать ей дорогу, прижимаясь к берегу. После гонок пили чай в комнате Джорджа: подали рыбу, отбивные котлеты и пирожные. Следующие два дня они провели в хлопотах, завтракали у Френсиса, а ленч, обед и прочие угощения заказывали на кухне Тринити-колледжа. В последний вечер перед отъездом неожиданно потеплело, так что все съездили в Эли и посетили местный собор, славящийся своими размерами.

Вскоре, удостоверившись, что Чарлз отлично себя чувствует и дома все образцово налажено, Эмма позволила себе отдохнуть и отправилась в столь редкий для себя "отпуск" в Равенсбурн, отстоявший на шесть миль к северо-западу от Дауна. Она любила этот тихий городок отчасти и потому, что летом дожди здесь преимущественно шли по ночам. Она взяла с собой книгу с забавным названием "Свадьба в Ланкашире, или мораль Дарвина" и читала ее в дороге. В одном из писем домой она писала: "Мораль ясна и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять ее: ради женитьбы на богатой, но больной и сварливой девице неразумно отказываться от счастья любви с хорошенькой, здоровой, но бедной девушкой. Следовало бы представить все иначе: герой отказывается от счастья любви с красивой, но больной девушкой и женится на здоровой, к которой он не испытывает никакого чувства. Книга эта настолько скучна, что недостойна даже деревенской библиотеки".

Дома все шло своим чередом, и это радовало Чарлза. С утра до вечера он работал, уединившись в своем кабинете. Летом в Лондоне прошли прощальные выступления одной из знаменитых актрис Англии – Кейт Терри. Она покидала сцену в связи с замужеством. Вернувшись в Даун-Хаус, Эмма съездила на несколько спектаклей с ее участием. В этих поездках Эмму сопровождали дочери. Шесть миль до ближайшей станции в Бромли проезжали в открытом экипаже, запряженном парой небольших, но быстрых серых лошадок. Каждый раз возвращались ночным поездом, и так как погода стояла на редкость хорошая, а небо было усыпано звездами, то эти обратные поездки со станции доставляли всем особое удовольствие. Они составляли основное содержание того, что Генриетта описывала как "почти неслыханно легкомысленный образ жизни, которым наша мать наслаждалась наравне с нами".

По мере получения оттисков из типографии Чарлз отсылал по одному экземпляру Лайелю и Асе Грею в Бостон. Особенно радовала его глава о пангенезисе и наследственности. В этой связи он писал Асе Грею: "… что это? Мечта сумасшедшего или мечта, достойная внимания науки? В глубине души я уверен в том, что она несет в себе великую правду".

Алфред Уоллес опубликовал работу о половом отборе у птиц и продолжал отговаривать Чарлза от публикации работ на тему о происхождении человека. Однако в конце концов он смирился с невозможностью добиться своего и сказал:

– Работа над этой проблемой прославит вас, но с таким предметом должно обращаться осторожно.

Замечание Уоллеса навело Чарлза на мрачные размышления. Да, с этим предметом надо быть предельно осторожным – это известно ему лучше, чем кому-либо другому. И разве он закрывает глаза на то, какой неистовый отпор встретит его точка зрения, разве он не представляет себе заранее, что голоса оппонентов смолкнут ох как не скоро? Но вот насчет "деликатности" обращения с предметом (ведь именно на это и намекает, кажется, Уоллес) тут он не согласен: там, где речь идет о поисках истины в вопросе об эволюции природы, нет места "осторожности". Либо устанавливаешь наличие фактов и описываешь их так, как они есть на самом деле, либо вообще отказываешься от дела. Он знал наверняка: небеса над ним разверзнутся.

Каковы бы ни были сомнения, одолевавшие его по поводу того, как примут книгу, они исчезли, когда он получил письмо от Лайеля, уехавшего в Париж на выставку. Туда же отправился и Гукер, в чьи обязанности входила экспертиза ее ботанической секции. Лайель писал: "Хочу сказать Вам, что считаю за честь для себя возможность читать Вашу работу до ее опубликования. Она выходит далеко за пределы того, что я ожидал, как по количеству оригинальных наблюдений, так и по разнообразию материала, собранного из множества источников, который будет способствовать истинному пониманию Вашей книги "Происхождение видов", чего, я полагаю, не случилось бы, будь новая книга Вашим первенцем".

Эти несколько строк несказанно ободрили Чарлза. В конце октября состоялся традиционный осенний аукцион Джона Мэррея. Он объявил, что напечатает полторы тысячи экземпляров, тысяча двести шестьдесят из которых были заказаны заранее владельцами книжных магазинов к радости издателя и автора.

Появилось третье издание "Происхождения видов" на немецком языке и второе – на французском. Он был удостоен новых почестей и наград; и хотя они столь мало значили в его жизни, в то же время это было свидетельством серьезного отношения к его работе за рубежом. В Пруссии его удостоили звания кавалера ордена "За заслуги" (привилегия, редко выпадавшая на долю англичанина), в России он был избран членом Петербургской академии наук.

Наконец в январе 1868 года новая книга – "Изменение домашних животных и культурных растений" – была представлена на суд широкой публики. Она хорошо распродавалась, и интерес к ней был велик. Через две недели Мэррей информировал Чарлза о скорейшей необходимости второго издания, предлагая немедленно высылать список замеченных опечаток. При вычитке гранок Чарлз исправил двенадцать опечаток, теперь – лишь одну.

Он читал все отзывы и рецензии на свою книгу, которые мог достать, остальные присылали друзья. Газета "Пэлл-Мэлл" поместила положительную рецензию, "Атеней" – как всегда – ужасную. Отзыв "Хроники садоводов" отличала солидность. В разговоре с Эммой и детьми Чарлз заметил: "Прежде всего это будет способствовать продаже и распространению книги". Одна из эдинбургских газет выразила ему глубокое презрение. Не менее категоричен в оценке был и герцог Аргильский. С другой стороны, Аса Грей отозвался о книге с восхищением. Он поместил рецензию в журнале "Нейшн", пытаясь привлечь к ней внимание натуралистов и ученых-естественников Америки. Как и предсказывал Чарлз, книга не вызвала разночтений, ее рассматривали как отчет натуралиста по вопросу развития видов. Серьезные возражения исходили лишь от Ричарда Оуэна и некоторых других, которые отказывались поверить или принять на веру, что естественный отбор является способом существования вида или его смерти.

Время стало своеобразным зонтиком, защищавшим его от невзгод. Месяцы, в течение которых он чувствовал себя хорошо и мог напряженно работать подряд по три-четыре часа и, кроме того, писать ежедневно по десятку писем специалистам, снабжавшим его информацией по вопросу полового отбора, создавали у Чарлза ощущение непрерывности работы. Более чем когда-либо, его деятельность приобрела теперь ощутимую цельность. В дневнике он отметил, что подолгу работал над завершением глав "О способе развития человека из низших форм" и над "Сравнением умственных способностей человека и низших животных".

И для Эммы эти годы проходили незаметно, подобно плавному течению спокойной реки. Текли дни, похожие друг на друга, иногда по воскресеньям она посещала церковь, одев подходящее платье и шляпку. В юности время казалось ей цепью горных вершин, которые нужно преодолеть, теперь жизнь походила скорее на равнину, и только иногда вдали виднелся небольшой пологий подъем. Для них обоих чувство устойчивости жизненного уклада обретало дополнительную силу в сознании тех успехов, которых добились их сыновья в учебе. Джордж стал вторым по успеваемости в математических науках в Тринити-кол-ледже. За это полагался приз, и он мог рассчитывать на получение стипендии. Они узнали об этом из телеграммы. Парою принес бутылку шампанского из погреба, Чарлз и Эмма выпили за успехи своего отпрыска. Чарлз написал Уильяму в Саутгемптон, Ленарду и Горасу в Клэпхем и сообщил им эту приятную новость. Френсис помог Джорджу устроить вечеринку в Тринити.

Джорджу Чарлз написал:

"Я так счастлив, я поздравляю тебя от всего сердца, от всей души. Я всегда говорил тебе с детства, что такая энергия, такое упорство и талант, как у тебя, будут в конце концов вознаграждены. Но я не ожидал такого блестящего успеха. Снова я поздравляю тебя. Благослови тебя бог, мой мальчик! Желаю успехов".

На следующий день он был поражен, увидев в зеркале кабинета, что по дорожке к дому бегут его младшие сыновья. Он вышел на порог и крикнул им:

– Что это вы делаете дома? Зардевшись от волнения, Горас ответил:

– После того как в школу пришло твое письмо о Джордже, нас отпустили с занятий, и мы играли в футбол в зале, угрожая окнам и картинам на стенах.

Ленард продолжал:

– Директор собрал нас всех в холле и сказал, как замечательно, что выпускник Клэпхема занял второе место на испытаниях по математике в колледже с такими высокими требованиями, как Тринити. Он сказал, что это поднимает престиж нашей школы в глазах научной элиты, и, чтобы отпраздновать это событие, предоставил нам выходной день.

– Мы доехали в наемном экипаже до Кестон-Марк, – сказал Горас, – а потом шли пешком остаток пути до дома. Другие ребята отправились в Кристал-Пэлас, но мы хотели быть с вами в такой день.

Эмма обняла обоих мальчиков, а Чарлз пожал им руки. Ленард сказал:

– Я хочу добиться таких же успехов, как Джордж, потому что собираюсь поступить в Королевскую военную школу в Вулвиче и стать королевским инженером.

Чарлз почувствовал, как слезы набегают ему на глаза.

4 февраля 1868 года, когда он начал наконец писать книгу о происхождении человека, он понял, что именно сейчас, в возрасте пятидесяти девяти лет, достигает высшей точки в работе. "Не в том смысле, конечно, что я исписался, – думал он, – напротив, материала хватит на добрых полдюжины монографий: о выражении эмоций, о насекомоядных растениях, – проблем, которые волнуют меня вот уже много лет, достаточно…"

Эти книги станут скромным вкладом в пополняющуюся сокровищницу знаний, это будут выдержки из капитального труда объемом в две тысячи страниц, который он никогда не собирался печатать. Он, разумеется, не считает их менее заслуживающими внимания, чем книга о происхождении человека. Скорее, они станут логическим продолжением наблюдений над природой и ее исследования, то есть того, чему он когда-то положил начало на корабле "Бигль", когда второпях соорудил небольшую сеть и прикрепил ее к полукруглой дуге, так чтобы корабль тащил ее за собой. Тогда он впервые, пораженный размером улова, попытался найти объяснение непонятному дотоле факту, что такое количество великолепных экземпляров живых существ могло обитать столь далеко от суши. На следующий день после этого замечательного события он записал в своем дневнике: "Я ужасно устал, проработав целый день над описанием моего улова… Многие из этих существ, которые находятся на столь низкой ступени развития, совершенно изумительны по формам и богатству окраски. Это создает ощущение чуда, вызывает удивление, почему такое обилие красоты, по существу, создано для такой ничтожной цели (11 января 1832 г.)".

В то время, еще не сознавая этого, он сделал лишь первый шаг на пути, который превратил его в "законченного натуралиста", как и предсказывал Джон Генсло. Всю свою жизнь он искал ответы на вопросы, которые ставила перед ним природа.

Больше всего Дарвина огорчило, как приняли по прочтении его книгу "Изменение домашних животных и культурных растений", в которой он изложил теорию, названную им пангенезисом [Пангенезис – умозрительная гипотеза наследственности, согласно которой признаки и свойства родителей передаются потомству посредством мельчайших зародышей – геммул, поступающих в полоные клетки из всех других клеток организма. При развитии нового организма геммулы дают начало такого же рода клеткам, какими они образованы. Дарвин считал гипотезу пангенезиса "временной" и позднее сам признал ее неудовлетворительной. – Прим. пер.]. Рецензенты обошли ее молчанием, а ведь она казалась ему самым важным элементом книги. Возможно, потому, что это была одна из его свежих идей, еще ни с кем, кроме Гексли, не обсужденная (Гексли она не понравилась, что не помешало ему, впрочем, настоять на ее публикации). Когда Чарлз снова поехал в Лондон навестить Эразма, то не раз наведывался в зоологический сад, где изучал расцветку павлиньих хвостов, раскраску зебр и жирафов. Вечера он проводил с Лайелем, Гукером и Уоллесом, обсуждая с ними все волновавшие его вопросы.

Как-то раз, сидя напротив Чарлза за столом в "Атенее", Лайель, как всегда добродушно рассмеявшись, объявил:

– Я говорю всем: можете не верить в пангенезис, но, когда вы разберетесь в этой теории как следует, она вас покорит.

Гуляя с Чарлзом по Ботаническому саду в Кью, Гукер высказывал ему свои сомнения:

– Боюсь, вы будете смеяться над моим невежеством, – говорил он, – но я вижу в пангенезисе лишь то, что – как я давно предполагаю – составляет основополагающую идею всех учений о развитии, а именно: переход к потомству всех свойств и качеств родителей… И тем не менее я считаю главу о пангенезисе самой замечательной во всей книге и самой интересной – она плод работы выдающегося ума. И вам самому она ведь так нравится! Гроша ломаного не дам за то, что они об этом думают! Я уверен, что на каждую сотню ученой братии в лучшем случае только один по-настоящему способен оценить эту идею. Мне самому еше предстоит в ней как следует разобраться.

Сэр Генри Холланд за обедом у Эразма сказал:

– Я нахожу книгу трудной для понимания, но допускаю истинность вашей концепции в Общих чертах.

Как ни странно, именно Алфред Уоллес, который, казалось, возражал против всего, что было написано Чарлзом на тему о происхождении человека, за чаем в доме Эразма дал идее пангенезиса самую высокую оценку.

– Я начал читать прямо с главы о пангенезисе, уж очень мне не терпелось. Просто не могу вам не выразить своего восхищения. Так здорово получить в руки объяснение тех трудностей, что всегда не давали мне как следует работать. Вряд ли возможно предложить более совершенное объяснение, а это значит, что я буду не в силах расстаться с вашим.

А потом в Дарвина полетели камни. Виктор Карус, пунктуальный немецкий переводчик, переслал ему свой неблагоприятный приговор: теория слишком сложна. Джордж Бентам, сотрудник Гукера по энциклопедии растений, сказал, что он просто не в состоянии переваривать идею пангенезиса. В одной английской рецензии также содержалась мысль, что эта концепция недоступна для восприятия.

Статья Асы Грея в "Нейшн" дала американцам представление о том, что Чарлз пытался сформулировать как один из законов природы. В ответ Чарлз с благодарностью писал:

"Пока что пангенезис – это младенец в пеленках, обласканный лишь немногими, кроме своего заботливого родителя. Надеюсь, однако, что ему предстоит долгая жизнь. Вот вам и родительская самонадеянность!"

Наиболее активный творческий поиск в области естественной истории вела в Великобритании группа ученых, в которую входили Чарлз Дарвин, сэр Чарлз Лайель, Джозеф Гукер, Томас Гексли. В последние шесть лет в ту группу входил также и Алфред Уоллес. Чарлз Дарвин прекрасно понимал, что, не будь их рядом, его жизнь как ученого и как человека стала бы бесцветной и ограниченной – не будь этой столь необходимой ему дружбы, конструктивной критики, поощрения и одобрения с их стороны. В определенном смысле они составляли некий эквивалент профессуры колледжа. Еще раньше, в 1844 году, Чарлз говорил: "Я всегда считал, что все написанное на добрую половину зародилось в голове Лайеля". То, что они замышляли, о чем рассуждали, было частью их общей работы мысли. Град писем, статей, монографий, распространившихся по всему свету, содержавших научные прозрения и фундаментальные научные понятия, сформировал целое поколение ученых. Все вместе они перевернули мир представлений, изменили способ мышления человека о себе самом и об окружающем его мире, способствовали истреблению предрассудков и предубеждений против тех, кто не разделял ортодоксальных религиозных убеждений, наконец, принесли освобождение от жесткой церковной догмы и всепроникающего контроля церковной иерархии, который распространялся не только на школьную систему образования, прессу и правительственные круги, но и на повседневную жизнь. Теперь появилась надежда на интеллектуальную независимость, индивидуальную свободу от диктаторского засилья церкви. Теперь, когда с человеческой мысли, похоже, скоро спадут оковы мистицизма, она сможет достичь еще невиданных высот. Став хозяином своей судьбы, человек обретет свободу, которая предопределит будущие великие свершения.

Вместе они составляли организацию, общество, хотя специально и не стремились к этому, но, как таковое, они утвердились в мнении других естествоиспытателей. За рубежом к ним относились как к авторитету, обсуждали и изучали их идеи от Санкт-Петербурга на севере до Неаполя на юге. Их переписка, эти пространные письма, в которых они излагали свои научные проблемы, могли бы составить полдюжины первоклассных томов в издании Джона Мэррея.

Судьба собрала их в одно время и в одной стране. Подобно тому как современный мир театра, философии, образования обязан своим возникновением Софоклу, Еврипиду, Сократу и Платону в Афинах, а переворот в живописи XVI века – Микеланджело, Леонардо да Винчи, Лоренцо Медичи и Рафаэлю в Риме и Флоренции, так и зарождение интереса к истории земли и ее обитателей связано с деятельностью этих пяти ученых в Лондоне. Окружение ли сформировало и направило их научные интересы, сами ли они создали друг друга? А может статься, нужда в их деятельности была столь велика, что само время и социальные условия способствовали созданию той основы, на которой в полную силу расцвели их дарования?

Чарлз был убежден, что ни один из них не смог бы выполнить своей столь важной и насущной функции без любви, преданности и постоянной поддержки со стороны остальных. Силу их чувства друг к другу с полным основанием можно назвать любовью. Они всегда боролись друг за друга, сражаясь отважно, даже если это было связано с опасностью. Но никогда они не наносили ударов друг другу, не поддавались чувству ревности, зависти, злобы. Их содружество было спаяно нерушимыми узами.

Для Дарвинов и Веджвудов семейные привязанности оставались неизменными. После смерти Шарлотты, одной из сестер Эммы, другая продала оба их дома. Элизабет всю жизнь страдала от болей в позвоночнике и сочла, что ей легче устроиться в Лондоне.

– Мне кажется, Чарлз, – сказала Эмма, узнав о переезде сестры, – что Элизабет должна окончательно переселиться в Даун. Лондонские нищие утомляют и пугают ее, а в семьдесят пять лет суета большого города просто невыносима. Здесь поблизости продаются дома. Она сможет взять с собой собачку Тони и преданных слуг, а я буду в состоянии позаботиться о ней.

Они подыскали дом с красивой гостиной наверху, удобными спальнями и что было важнее всего для Элизабет – с теплицей; ведь она сама была талантливым садоводом. Вскоре фигура Элизабет в сопровождении Тони замелькала на дорожках сада. Когда она появлялась в Даун-Хаусе, то непременно спрашивала с порога:

– А где Эмма?

Эмма всегда тепло встречала сестру и сразу бросала любые свои занятия. Она устроила дополнительную спальню специально для Элизабет, чтобы сестра могла ужинать и оставаться с ними до утра. Забота и любовь Эммы делали свое дело: Элизабет чувствовала себя теперь гораздо лучше. Все это, безусловно, приносило Чарлзу удовлетворение. Он словно возвращал часть своего долга дяде Джозу. Он методично продвигался вперед в работе над главами "Человеческие расы" и "Вторичные половые признаки у животных низших классов". Занимался по нескольку часов ежедневио, только иногда верхом на Томми выезжал размяться и отдохнуть.

И вдруг неожиданно он заболел и 23 июня был вынужден приостановить работу. Этот факт не столько удручал его, сколько вызывал раздражение.

– Прошло уже два с половиной года после последнего приступа. Если бы я мог понять причину заболевания, я бы так не беспокоился.

– Вместо того чтобы думать о причинах, – заявила Эмма, – давай лучше найдем приличный дом на острове Уайт, куда бы мы смогли поехать отдохнуть всей семьей.

В середине июля они сняли там комнаты в доме миссис Камерон. Через два дня после приезда Чарлз почувствовал себя лучше, хотя желтоватый оттенок кожи, который появился во время недельного недомогания, все еще не исчезал, Прошло несколько дней. Как-то раз, читая газету, они узнали, что Ленард прошел вторым на вступительном экзамене в военную школу в Вулвиче. Это означало автоматическое зачисление. Чарлз воскликнул:

– Я так счастлив! Разве это не великолепно? Кто бы мог поверить, что бедный маленький Ленни поступит в такую замечательную школу?

– Я бы первая поверила, – ответила Эмма.

Скоро к ним присоединился Эразм, а потом их навестили Фэнни и Генслей Веджвуды со старшей дочерью. На несколько дней заезжал Генри Холланд. Потом – на три дня – Гукер, который был недавно избран президентом Британской ассоциации и должен был выступить на предстоящем заседании 1868 года в Норвиче. Он загодя известил их о своем посещении: "Я содрогаюсь от мысли, что должен показать Вам свою президентскую речь на этом заседании. Не могу же я настолько поддаться трусости, чтобы скрыть ее от Вас".

Джозеф Гукер очень нервничал: он боялся, что в его выступлении соседствует слишком разнородная информация из области ботаники и эволюции. Во время прогулок по острову Чарлз сделал несколько предложений по докладу. После отъезда Гукера они познакомились с местным обществом. Миссис Камерон знала всех в округе. Однажды она повезла их в гости к поэту Альфреду Теннисону.

Посвежевшие, они вернулись в Даун-Хаус в августе. Чарлз купил "Таимо, "Телеграф", "Спектэйтор", "Атеней" и кучу других газет и журналов, чтобы ознакомиться с отзывами на речь Джозефа Гукера. Хотя акустика в зале подкачала и голос Гукера был едва слышен, доклад прошел "на ура". Лишь "Спектэйтор" выразил недовольство по поводу его не слишком ревностной религиозности. Гукер рассказывал, что после такого отзыва его ждала довольно прохладная встреча в воскресное посещение церкви в Кью. Чарлз был убежден, что своим выступлением Гукер чрезвычайно способствовал распространению идеи эволюции видов, и немедленно написал ему: "Ваш огромный успех меня очень порадовал. Я только что внимательно прочел всю Вашу речь в "Атенее", и хотя Вы заранее ознакомили меня с ней и она мне очень понравилась, все же в тот момент я был озабочен лишь тем, чтобы найти, к чему придраться. Конечно, я упустил из виду общее впечатление и сейчас пользуюсь случаем высказать свое восхищение. Как должно быть приятно Вам сознавать, что все тревоги миновали. Должен добавить немного о себе. Никогда еще не приходилось слышать столько похвал в свой адрес, и я горжусь этим. Не могу прийти в себя от изумления: Вы так высоко оценили мою работу в области ботаники".

На том же заседании, в секции "Д", выступил М. Беркли, сокурсник Дарвина по колледжу Христа, знаменитый на весь мир пионер в области систематизации патологии растений. Это была та самая секция "Д", на которой когда-го – в бытность Генсло ее президентом в Оксфорде – Гукер и Гексли учинили решающий разгром епископу Уилберфор-су в дискуссии о "Происхождении видов".

Беркли, в частности, заявил: "…было бы непростительно закончить эти беглые заметки, не упомянув одного из интереснейших учений нашего времени дарвиновской доктрины пангенезиса. Как и все, что выходит из-под пера этого ученого, которого я без колебаний назвал бы величайшим естествоиспытателем нашего времени, данная теория нуждается в тщательном и беспристрастном рассмотрении…"

Итак, речь Гукера опубликована, теория пангенезиса заняла подобающее ей место в истории науки, как прежде это случилось с "Происхождением видов" после заседания в Оксфорде.

Чарлзу потребовалась дополнительная информация для одной из глав "Происхождения человека", и он пригласил к себе Уоллеса. Тот прибыл на уик-энд из Лондона, при-, хватив с собой Д. Дженнера Уэйра, специалиста по насекомым, и Эдварда Блита, в течение двадцати лет состоявшего куратором Музея Азиатского общества Бенгалии, известного знатока птиц и млекопитающих Индии. Много лет он предоставлял Чарлзу ценные сведения, получить которые другим путем представлялось практически невозможным. Это была волнующая встреча: все трое щедро делились своими знаниями. Чарлз вел дискуссии по теоретическим и спорным вопросам.

В другой раз Гукер привез в Даун-Хаус Асу Грея с женой. Чарлз не видел американца с тех пор, как впервые встретил его в Кью несколько лет назад.

– Восхищение и любовь, озаряющие отношения между вами тремя, заслуживают самой высокой оценки, – заметила Эмма.

На следующий день после рождества Чарлз прервал работу над "Происхождением человека", чтобы внести поправки в пятое издание "Происхождения видов"; Джон Мэррей выпустил дополнительный тираж в две тысячи экземпляров. Эта работа заняла пять недель, надо было внести кое-какие поправки и довести книгу до современного уровня знаний; естественная история, подобно живому организму, росла и развивалась с каждым днем.

"Прошло только два года после предыдущего издания, – писал Дарвин, – и я уже неприятно поражен тем, как много следует изменить и добавить".

В это же время он позировал скульптору, работавшему над его бюстом.. Это была скучная обязанность, отрывавшая его от чтения и письма во время сеансов.

Он закончил доработку "Происхождения видов" как раз к празднованию своего шестидесятилетия. Из Лондона приехали Эразм, семейство Веджвудов с детьми и Генри Холланд. Из Лейт Хилл Плейса прибыли его сестра Каролина и брат Эммы Джо. Эмма пригласила также молодого Джона Леббока и доктора Энглегарта с женами и преподобного Броди Иннеса с супругой.

Генриетта как раз вернулась из Швейцарии со своими друзьями. Она стала совсем независимой. В эти же дни Джордж в Тринити отпраздновал получение звания младшего научного сотрудника, что означало возможность делать академическую карьеру, в том случае, если он этого захочет. Френсис тоже учился в Тринити-колледже, а прошлой осенью туда же поступил и Горас. Так что теперь все три брата одновременно были студентами одного колледжа такое случалось в Кембридже не часто.

На юбилейном торжестве поздравительные речи сменяли одна другую. Когда очередь дошла до Генри Холланда, он сказал:

– Сегодня вы празднуете свое шестидесятилетие. Кто бы мог подумать, что это станет возможным? Ведь вы провели в ожидании неизбежной смерти несколько десятилетий!

Повар подал на стол огромный пирог с черешней, покрытый белой глазурью. По ней надпись: "С днем рождения!" Это постарался Парсло, использовав в качестве орудия письма маленький бумажный конус. В центре пирога были зажжены шесть белых свечей.

Доктор Холланд прошептал на ухо Эмме:

– От всего сердца желаю вам отпраздновать семидесятилетие Чарлза и поставить на стол пирог с семью свечами.

Чарлз продолжал упорно работать над главами о половом отборе у млекопитающих и человека, медленно, но неуклонно продвигаясь вперед; "со скоростью поезда", ворчал он, смирившись с необходимостью постоянно делать остановки в работе или возвращаться назад для устранения неточностей. Несколько приятных неожиданностей подбодрили его.

Во-первых, Алфред Рассел Уоллес опубликовал книгу путевых заметок "Малайский архипелаг", которую он посвятил Чарлзу. Чарлз поблагодарил его за оказанную честь и сказал: "Этим будут гордиться дети моих детей".

Вышел и английский перевод книги Франца Мюллера о Дарвине под названием "Факты и аргументы в пользу Дарвина". Чарлз приобрел несколько экземпляров для рассылки друзьям. Он отправил своему ученику теплое письмо, в котором благодарил его за книгу. В частности, он писал: "Прочтя Ваше эссе, лишь отдельные фанатики, уверовавшие в не связанные между собой акты творения, способны сохранить свои заблуждения".

В апреле привычное течение дней было нарушено, когда его жеребец Томми неожиданно споткнулся во время прогулки и упал. Чарлз сильно ушибся при падении. И хотя в последние три года Томми показал себя спокойным и осторожным жеребцом, отличавшимся к тому же живостью нрава и старательностью, Чарлз прекратил на некоторое время прогулки верхом.

Второе происшествие он счел не менее серьезным. В апрельском номере "Куотерли ревью" была помещена рецензия Уоллеса на десятое издание "Основ геологии" Лайеля и шестое издание его же "Элементов геологии". Похвалив Лайеля за отказ от возражений против теории эволюции, Уоллес добавил, что лично он придерживается того взгляда, что человеческий мозг, а также его органы речи и рука не могли эволюционизировать путем естественного отбора.

Чарлз поставил на полях "нет" и три раза подчеркнул, добавив несколько восклицательных знаков. Он почувствовал, что обязан сказать Уоллесу примерно так: "Я был бы уверен, что эти строки написал кто-то другой, если бы Вы не убедили меня в обратном. Как Вы и предполагали, я придерживаюсь прямо противоположного мнения".

За обедом у Дарвинов адмирал Джеймс Саливен сообщил им, что корабль "Нассау" проплыл через пролив Магеллана, достиг берегов Южной Америки и высадил экспедицию на берегу реки Галего. Там были обнаружены останки ископаемых животных. По возвращении находки были переданы для изучения Томасу Гексли. Гексли буквально поразил один уникальный экземпляр: это была челюсть млекопитающего, в которой сохранились почти все зубы. Было доказано, что челюсть принадлежит неизвестному дотоле млекопитающему размером с некрупную лошадь. Гексли немедленно сообщил об этом Дарвину: "Какие великолепные образцы диких животных, по всей видимости, обитали в Южной Америке".

В июне, после четырех месяцев напряженного труда, состояние здоровья Чарлза снова – как и год назад – ухудшилось, он был близок к истощению. Вместе с Эммой и пятью детьми он отправился в Северный Уэльс. Остановились в Бармуте, о котором у него остались теплые воспоминания еще со студенческих лет. Не хватало только Уильяма и Гораса: они не смогли выбраться. По дороге в Бармут заезжали в Шрусбери навестить Маунт. Нынешние владельцы провели их по дому. Он был заново обставлен и отделан. Когда экипаж вновь задребезжал по дороге, ведущей в Бармут, Чарлз сказал:

– Останься я в одиночестве в той теплице еще минут пять, то уверен, что увидел бы отца в его кресле на колесах с такой отчетливостью, как если бы он сидел тут, напротив меня.

В Бармуте они сняли хороший дом на северном берегу дельты реки, выходящей окнами на горную цепь напротив Кадер Идрис. Перед домом шли три длинные террасы, все засаженные розами и другими цветами. Чарлза одолевала апатия. Эмма ежедневно водила его за руку гулять. Террасы служили им для Этих прогулок: туда – по одной из них, обратно – по другой. Особое любопытство всей семьи вызывал велосипед, недавно привезенный из Парижа. Они никогда раньше не видели такой машины, и Чарлз сразу купил его для мальчиков. Недалеко проходила довольно ровная дорога, там сыновья и носились на двух колесах в свое удовольствие. Вскоре, однако, Ленард упал с велосипеда и сильно ушиб ногу. С тех пор машина только раздражала Эмму.

К концу июля они вернулись в Даун-Хаус. Чарлз возобновил работу над "Происхождением человека". Северный Уэльс несомненно оказал на него благотворное влияние. С августа он начал читать насквозь все готовые главы о половом отборе. Гексли прислал записку, в которой сообщал о своем выступлении на прошедшем заседании Британской ассоциации в Экстере. Его назначили президентом следующего заседания, которое было решено провести в 1870 году в Ливерпуле. С присущим ему беспощадным чувством юмора Гексли писал: "Как обычно, Ваши мерзкие ереси послужили средством ввергнуть меня во всяческие неприятности на заседании. Три священника нападали на Ваши идеи и оскандалились: будь Вы самым злорадным человеком на всем белом свете, клянусь, Вам не удалось бы более ловко оставить их в дураках".

Не уведомив Чарлза, Джон Мэррей запросил академию о возможности скорейшего обсуждения "Происхождения человека", что повлекло за собой поток писем от друзей и коллег с просьбой предоставить экземпляр работы.

В жизни каждого человека бывают периоды,когда огорчения затмевают радости. Постоянные огорчения доставлял Чарлзу "Атеней", на страницах которого Джон Робертсон поместил ядовитую рецензию на пятое издание "Происхождения видов": "Внимание еще не означает всеобщего признания, а частое переиздание не обеспечивает истинного успеха".

Огорчения соседствовали с радостями. Газеты напечатали сообщение о награждении Гукера орденом Бани за его заслуги в восстановлении Ботанического сада в Кью. Чарлз отправился в Лондон поздравлять Гукера. Сотрудники последнего чувствовали себя слегка уязвленными: они рассчитывали, что их патрон получит дворянство. Чарлз сказал:

– Мне следовало бы прокричать "ура", хотя, я уверен, что вы заслужили дворянский титул.

Гукер ответил:

– Прошу вас, только не упоминайте этих заслуг в письмах ко мне [Орден давал право именоваться кавалером ордена Бани. – Прим. пер.]. Я не выношу этого. Признаю, что награждением отмечены мои чисто служебные успехи и это, возможно, поможет скорее преодолевать некоторые формальности в переписке с Индией и другими колониями. Но как ученый я испытываю неприязнь к подобным условностям. Кстати, как продвигается ваша работа над "Человеком"?

– Бьюсь над текстом по-прежнему: хочется, чтобы было понятным каждое предложение. К тому же я устал от этих бесконечных мужских и женских особей, от петухов и кур.

Глаза Гукера весело блеснули за стеклами очков.

– Победа не всегда дается только отважным, иногда ее добиваются настойчивостью. Нетерпение – добродетель молодости!

– Согласен, но вы-то покорили мир на лету, – ответил Чарлз.

Подытожив свои достижения, он пришел к выводу, что 1869 год был успешным для него и для Ассоциации. Листы практически завершенной рукописи были навалены на письменном столе. Положительными отзывами встретила шведская общественность выход в свет перевода "Происхождения видов". Вместе с Гукером и Гексли он был принят в члены Американского философского общества в Филадельфии. Гукер работал над учебным пособием по флоре Британских островов, выполняя настоятельную просьбу шотландской профессуры. Нынешний учебник, написанный еще его отцом, устарел. Были серьезные основания надеяться, что книгой Гукера будут пользоваться учащиеся школ в Англии и Шотландии.

Уоллес и Гексли продолжали постоянно публиковаться

Алфред Уоллес и его жена Энни захотели приобрести за городом обширный участок земли, заросший лесом. Условием покупки было также наличие ручья или небольшой речки в пределах владения. Уоллес прислал Чарлзу экземпляр своей новой книги "Естественный отбор". Предисловие представляло собой почти панегирик "дарвинизму". В ответном письме он писал Уоллесу, с которым все еще находился в состоянии дружеской дискуссии по вопросу о происхождении человека: "Хотелось бы полностью оправдать Ваши похвалы. Надеюсь, Вам доставит удовольствие мысль, что, хотя мы и являемся в известном смысле соперниками, мы никогда не испытываем чувства ревности друг к другу. Лично мне это приносит удовлетворение, как ничто другое. Я говорю сущую правду и более чем уверен, что это справедливо и в отношении Вао".

Чтобы как-то восполнить нехватку общения, Чарлз купил собаку по имени Боб. Это был нечистопородный черно-белый ретривер, который теперь сопровождал его на прогулках по Песчаной тропе. Когда Чарлз останавливался, чтобы немного поработать в оранжерее, Боб сидел снаружи с выражением полного неудовольствия. Чарлз отметил это для своей будущей книги об эмоциях. И когда у кого-нибудь в семье появлялось на лице выражение нетерпения или грусти, ему обязательно говорили:

– Ого, ты похож на "оранжерейного" Боба!

Генриетта прочла рукопись и кое-где внесла в нее поправки, исправляя неясности стиля. Когда она поехала ь Канны, на юг Франции, погостить у двоюродных братьев м сестер, Чарлз прислал ей туда рукопись главы "Разум". Получив ее обратно, он принял большинство исправлений я предложений дочери. Генриетта ясно излагала свои мысли и разработала такой способ вносить исправления, что он избавил Чарлза от многих неприятностей. Он писал: "Ты так помогла мне, но, боже милостивый, как напряженно, должно быть, ты работала, как тщательно исправляла мою рукопись. Теперь я вполне доволен этой главой.

Любящий, покорный и восхищающийся тобой отец".

До сих пор качество гравюр в его книгах оставляло желать лучшего, а между тем "Происхождение человека" надо было снабдить значительным количеством иллюстраций. Через смотрителя отдела зоологии в Британском музее он нашел некоего Форда, превосходного гравера, отличавшегося особым умением передавать мельчайшие детали раскраски перьев у птиц. Птицы, изображенные на его гравюрах, производили впечатление живых, так что Чарлз невольно провел пальцем по поверхности бумаги, чтобы убедиться, что это просто-напросто оптический обман. Не хуже оказались и гравюры с изображением рептилий.

Чарлз предполагал, что в марте можно будет сдать рукопись в печать, но, как всегда, основная тема потянула за собой побочные рассуждения, и это развитие трудно было остановить. Мыслительный процесс невозможно прервать. В разговоре с одним из посетителей он заметил:

– Одному богу ведомо, когда я наконец завершу этот труд.

Постепенно были написаны главы об умственных способностях, моральном чувстве, развитии интеллекта, о переходе от низших форм к высшим.

Теперь он рассчитывал, что закончит книгу только к осени 1870 года, и с головой ушел в работу; за несколько месяцев он принял одного посетителя. Отдыхал за выращиванием перекрестноопыляющихся и самоопыляющихся растений, часть из которых высадил в теплице, остальные разместил прямо на камине. Опыты принесли ряд интересных результатов, в частности любопытные аномалии. Этим объяснялись непомерные на первый взгляд затраты, на которые шла природа, допуская частые случаи скрещивания столь различных особей. Неожиданности, таящиеся в природе, приводили его – как и прежде – в трепет. По привычке он не выдержал и прошептал:

– Какой странный, удивительный мир!

В конце мая они решили навестить сыновей в Кембридже и заранее заказали комнаты в отеле "Бул". Тридцать три года он не был здесь, с тех пор как он решил больше не возвращаться в университет. Покрытые дерном пологие склоны позади зданий колледжей спускались к реке и по-прежнему производили впечатление райских уголков, сад с деревом Мильтона у колледжа Христа сохранил нетронутой свою знаменитую красоту.

В понедельник с утра он свиделся с Адамом Седжвиком, который радушно приветствовал его. Седжвику было восемьдесят пять лет, и Чарлзу показалось, что его интеллект заметно ослаб. Тем не менее в тот вечер он был просто великолепен. Он предложил Чарлзу пройти в музей, но так трясся над каждым экспонатом, что довел своего более молодого друга буквально до изнеможения.

Чарлз пригласил его к обеду. На прощание Седжвик сказал:

– Мое сердце преисполнилось радости, когда я увидел вас во время семейной трапезы, окруженного счастливыми домочадцами и заботой любящей прекрасной супруги и дочерей. Как это не похоже на мою жизнь, жизнь старика, влачащего свое существование в безрадостном одиночестве!

Когда они остались одни, лицо Чарлза исказилось от боли. Он повернулся к жене.

– Почему он не женился на Сюзан? Ведь его так тянуло к ней. Она подходила ему во всех отношениях. У них обоих была бы совсем другая жизнь.

– Возможно, он и делал предложение, но она отвергла его, – мягко возразила Эмма. – Ты же сам говорил, что единственным мужчиной, которого она любила, был твой отец. Наверное, она не могла заставить себя уехать из Маунта.

Он снова принялся за работу над разделом "Эмоции", пытаясь окончательно выяснить вопрос, действительно ли перья у птиц поднимаются при испуге и в гневе. Он успел провести опыты над совами, лебедями, домашними и тропическими птицами, а также над кукушками. Он послал запрос одному из орнитологов с просьбой объяснить, совершает ли дикая утка-пеганка прыжки или танцеподобные движения во время отлива для того, чтобы морские черви выползли на поверхность. Он уже знал, что в неволе пеганки подпрыгивают, когда просят есть. Чарлз назвал эти движения выражением голода и нетерпения.

Адмирал Джеймс Саливен получил титул кавалера ордена Бани второй степени, что было на порядок выше награды Джозефа Гукера. Вскоре почетный ректор Оксфордского университета лорд Солсбери пригласил Дарвина в Оксфорд на церемонию присвоения ему почетной степени доктора канонического права. Чарлз вежливо отклонил приглашение, сославшись на нездоровье.

В "Оксфордской университетской газете" от 17 июня 1870 года появилось сообщение о его болезни. Конечно, газета ошиблась. Он был здоров, но сказал Эмме:

– Я больше не в состоянии выносить эти пустые формальные церемонии в Оксфорде, равно как и балы в Букин-гемском дворце.

В результате Оксфордский университет взял обратно свое предложение о присуждении докторской степени.

Эмма была расстроена отказом Чарлза. Ей хотелось, чтобы в Оксфорде ему была присуждена степень, которой не предложил Кембридж. Однако она не возражала против его решения. Ей случилось прочитать некоторые из его записей о выражении эмоций у человека и животных, и она не хотела обнаруживать свои чувства, если существовал хотя бы малейший шанс, что Чарлз может принять их как укор. Чувство горечи частично умерялось успехами Френсиса, который окончил Тринити-коллеяж перйым по естественным наукам и сдал экзамен с отличием. Он принял решение пойти по стопам деда и прадеда и выбрал медицину. Его приняли в больницу св. Георга близ Гайд-парка в Лондоне. Там он и должен был начать с осени свое медицинское образование.

Последнюю неделю июня Дарвины решили провести в Лондоне, а поскольку они не видели еще последних достижений строительного искусства, то проехались в экипаже Эразма мимо Гросвенора, где новые постройки лорда Вестминстера смахивали на Тюильри, осмотрели Вестминстерский мост и набережную, вдоль которой оживленно сновали пароходы, затем отправились к больнице св. Фомы, шесть корпусов которой, похожих на дворцы, выходили фасадами на реку; напротив Ламбета. Обратно вернулись по новому мосту Доминиканцев и Холборновскому виадуку. Открытые пространства перед Вестминстерским аббатством и парламентом являли собой величественное зрелище.

Пока Эмма с дочерьми ходила по магазинам, Чарлз навестил Гукеров. Недавно Гукер обедал у герцога Аргиль-ского.

– Его основная претензия к "Происхождению видов" – то, что вы не настаиваете на предопределенности порядка эволюции. Я сказал ему, что, по моему мнению, вы намеренно не касались этой проблемы и не пытались создать впечатление, будто занимаетесь происхождением жизни. Ваше дело – изучать ее явления.

Чарлз глубоко вздохнул.

– В вопросах религии у меня сплошная путаница. Я не в состоянии представить себе Вселенную результатом игры слепого случая. С другой стороны, я не вижу свидетельств в пользу какого-либо благодетельного замысла или плана, будь он даже детально разработан. Что же касается любой разновидности живых существ, из которых якобы каждой предопределен особый конец, то я верю в это не больше, чем в то, что каждой капле дождя заранее отведено место, на которое она упадет.

Наконец в августе он закончил работу над рукописью книги "Происхождение человека и половой отбор" и отослал ее в типографию. Почти все предисловия он писал после окончания работы над основным текстом. Чарлз полагал, что лучше всего говорить читателю правду и начать с того, что объяснить, как писалась эта книга, – ведь тогда и сама работа будет понята гораздо лучше. И он рассказал, что многие годы копил заметки на тему о происхождении человека без всякого намерения публиковать их; напротив, с твердым убеждением не давать их в печать, так как, по его мнению, это только усилило бы предубеждение против его взглядов…

"… В первом издании "Происхождения видов" мне казалось достаточным отметить, что эта книга бросает свет на природу человека и истоки его истории. Это означает, что мы должны включить человека, наравне с другими живыми существами, в любой вариант его возникновения на нашей планете. Теперь все предстает в совершенно ином свете… По крайней мере, достаточно большое количество естествоиспытателей должны допустить, что любые виды представляют собой модификации предшествующих видов. Особенно много среди них молодых ученых. Все больше становится тех, кто признает фактор естественного отбора…

… Я пришел к выводу, что должен собрать свои заметки, чтобы убедиться, насколько выводы, содержащиеся в моих более ранних работах, могут быть применимы к Человеку".

Джон Мэррей считал, что тираж будет готов к рождеству. На праздники Дарвины поехали в Саутгемптон навестить Уильяма, имевшего обыкновение отправляться на службу не раньше половины десятого и возвращаться домой до шести. Уильям был хорошим хозяином, веселым и добродушным. Чарлз выезжал верхом каждое утро, благо ушибы давно зажили и он смог взять с собой Томми. Места для прогулок были замечательные.

Вечера они посвящали беседам почти исключительно о франко-прусской войне. Бисмарку, похоже, эта война нужна была, чтобы объединить немецкие государства. Французы оказались плохо подготовленными к ней, поэтому была серьезная опасность их разгрома. Ленард заметил, что почти все молодое население Вулвича на стороне Франции большей частью потому, что мечтали попасть на войну. Сам Ленард был твердым сторонником пруссаков. Не вдаваясь в подробности споров, Эмма затеяла чтение вслух "Мемуаров Наполеона" Ланфре. Все нашли, что это освежает спорщиков – и не удивительно: французский биограф остался равнодушен к "славе" завоевателя.

– Стыдно за Луи-Филиппа: вернул останки Наполеона во Францию с острова Святой Елены и хочет сделать из него прямо святого, – заметила Эмма. – Я уж не говорю о поражении в русской кампании – оно слишком ужасно.

Возвратившись из Саутгемптона, они узнали, что Томас Гексли будет не только председательствовать на заседаниях Британской ассоциации в Ливерпуле в качестве ее президента, но и выступит с важной речью на тему о происхождении жизни; Нетти Гексли не поедет в Ливерпуль из-за детей: она не хотела оставлять своих семерых детей, старшей из которых было только двенадцать лет, без надлежащего присмотра. Тогда Эмма настояла, чтобы все семеро были привезены в Даун-Хаус на две недели. Они наполнили дом и сад болтовней, смехом, играми. На них действовали свобода и простор, которых им так не хватало в своем тесном лондонском доме. Генриетта и Элизабет помогали ухаживать за детьми. Эмме нравилось, когда в доме много детей. Чарлз тоже был доволен.

– Все это похоже на цирк, напоминает дни нашей молодости в Мэр-Холле и Маунте. Я отношусь к юным Гексли как к собственным племянникам и племянницам. Но кто, кроме тебя, моя дорогая, способен взять в дом семерых детей, чтобы дать возможность подруге съездить с мужем на неделю в Ливерпуль?

И он нежно ее поцеловал.

– Эмма, бывают моменты, когда я подозреваю, что ты просто святая.

В конце ноября начали приходить гранки "Происхождения человека". Джон Мэррей заказал у типографа две тысячи пятьсот экземпляров книги. Чарлз с головой ушел в работу, и его уединение было нарушено только однажды. После окончания Тринити-колледжа Джордж был избран в состав группы ученых, отправляющихся на Сицилию для наблюдения за полным солнечным затмением. Он должен был отплыть на посыльном судне адмиралтейства "Психея". Судно потерпело крушение близ берегов Сицилии. Когда Дарвины узнали об этом, они обезумели от ужаса. Затем пришло известие, что Джордж опоздал на это судно и плыл на другом пароходе. Он собирается подняться на вершину Этны, чтобы наблюдать затмение.

К рождеству работа Чарлза была почти закончена, оставалась лишь небольшая порция гранок, с которой он намеревался легко справиться до конца года. "Происхождение человека" в двух томах увидело свет 24 февраля 1871 года. Была установлена высокая цена в фунт и четыре шиллинга, но это ни в коей мере не помешало распродаже книги.

Экземпляры первого тиража разошлись за несколько дней, и в типографии приступили к печатанию еще двух тысяч экземпляров.

Отзывы в печати были в основном благоприятными. В "Сатердей ревью", в частности, говорилось: "Он утверждает, что включил человека в то единство, которое он издавна стремился выявить во всех представителях животного мира. За годы, прошедшие со времени опубликования предыдущей книги Дарвина, дискуссии в научном мире продвинули эту проблему далеко вперед".

"Спектэйтор" поместил пространный отзыв в двух выпусках. В нем говорилось, что Чарлз затронул самую суть психологической проблемы и в этом далеко опередил своих предшественников. Рецензент заключал отзыв словами о том, что книга является "оправданием теизма более замечательным, нежели рассуждения Пейли в "Натуральной теологии".

– "Натуральная теология"! – воскликнул Чарлз. – Да ведь это была моя любимая книга в годы учения в Кембридже, она и еще "Путешествия" Гумбольдта. Кто бы мог подумать, что из меня выйдет защитник теизма в духе Пейли?

Газета "Пэлл-Мэлл", дала рецензию на три номера. Среди прочего сообщалось: "Труд, проделанный г. Дарвином, представляет собой одно из тех редчайших и фундаментальных достижений человеческой мысли, которые оказывают решающее влияние на все области общественного сознания".

"Атеней" не изменил себе, в очередной раз обрушившись на ученого. Вниманию читателей было предложено письмо из Уэльса, в котором Чарлза сравнили со старой и глупой обезьяной.

Лондонская "Тайме" писала: "… если допустить, что весьма маловероятно, существование животного мира во всем его разнообразии исключительно благодаря эволюции, то и тогда для доказательства положения о том, что человек есть лишь звено в самоэволюционирующей цепи, потребовалось бы независимое исследование, выдающееся по силе мысли и законченности".

Эта рецензия была опубликована без подписи. Чарлз заметил, что рецензент "не обладает научной подготовкой и вообще похож на пустозвона, напичканного цитатами из области метафизики и классической литературы… хотя, впрочем, я опасаюсь, как бы такие выступления не помешали распространению книги".

Его опасения оказались напрасными. Продажа шла полным ходом. Гукер заметил с удивлением:

– Я слушал, что дамы из высшего света с удовольствием читают вашу книгу, но об этом не говорят вслух, поэтому все заказывают ее втихую. А это, вне всякого сомнения, только поощряет торговлю. За последнюю неделю я был на трех обедах, и каждый раз об эволюции говорили как об общепринятом факте, проблему происхождения человека обсуждали спокойно.

Сэр Чарлз и Мэри Лайель как раз гостили у них в Дауне, когда появилась статья Алфреда Уоллеса. Лайель признал, что он согласен с Уоллесом в том пункте, что человек не мог произойти путем естественного отбора из примитивного организма. Чарлз расстроился, а Эмма зарделась от удовольствия.

– Я так счастлива и признательна вам, – воскликнула она. – Как чудесно, что и вы, и Алфред Уоллес – на моей стороне. И еще Аса Грей в Гарварде. Если три таких авторитета согласны, что человек – совершенно особый вид, то, значит, бог все еще находится среди нас!

Вполне понятно, что Томас Гексли считал "Происхождение человека" просто шедевром.

В апреле Мэррей заказал следующий тираж, и общее количество экземпляров, проданных в течение двух месяцев, подскочило до семи тысяч просто неслыханный успех в деле продажи научной литературы. Таким образом, Есе больше представителей широких читательских кругов знакомились с вопросами естественной истории.

Резкая рецензия появилась в журнале "Куотерли ревью". Она оказалась последним выпадом против "Происхождения человека". Клерикальная пресса, в свое время обрушившаяся на "Происхождение видов", на этот раз использовала "Происхождение человека" – подобно "Спектэйтору" – для того, чтобы сделать из дарвинизма еще одно свидетельство веры в божественное творение. Некоторые естествоиспытатели не согласились с основными положениями теории Дарвина, но большей частью они не выразили этого публично, а высказали свои взгляды лично или в письмах. Так поступил, к примеру, Броди Иннес, живший теперь в Шотландии. Он изложил свои сомнения в дружеском послании. Проповеди против новой книги Дарвина, несомненно, произносились, но они не стали достоянием прессы, как это случилось в прошлом с проповедями против "Происхождения видов".

Все эти годы он опасался повторения бурных обвинений, выливавшихся в публичные скандалы. На этот раз, однако, никто не назвал Чарлза Дарвина "дьяволом во плоти" или "антихристом". Огонь под адским котлом потух.

"Я провел эти дни в состоянии крайней тревоги, – писал он. – Какая напрасная трата энергии и душевного покоя! В конце концов мои ереси получили право на существование. Я сам свидетель этому. Подумать только1 Ведь я не предполагал давать в печать ни строчки. Ну и ну!"