Страсти ума, или Жизнь Фрейда

Стоун Ирвинг

Книга двенадцатая: Мужи науки

 

 

1

Он дважды повернул ключ в замке своего кабинета, открыл дверь и, отойдя в сторону, пропустил вперед молодого компаньона Отто Ранка. Двадцатидвухлетний Отто, невысокого роста, смуглый, гладковыбритый, с черными волосами, зачесанными назад, глядел грустными глазами сквозь толстые линзы очков. Очаровательная улыбка озарила его непримечательное лицо, и выражение грусти сразу же исчезло. Так было год назад, когда он, объятый страхом, пришел на встречу с профессором Фрейдом. Его направил доктор Альфред Адлер, на лекции которого присутствовал Отто, намеревавшийся представить свою рукопись «Художник», написанную под влиянием тяги к литературе, театру, живописи, скульптуре.

– Когда я вошел в эту комнату, профессор Фрейд, мое смущение исчезло и я понял, что мир и жизнь имеют смысл.

– По меньшей мере они имеют продолжение. Взгляни на эту греческую вазу с узким горлом, я приобрел ее у торговца древностями на этой улице. Внимательно вглядись в фигуры, головные уборы и одежду; они могут относиться ко времени Кносса, к культуре Крита, существовавшей более чем за тысячу лет до нашей эры. Возьми ее в свои руки; так мы должны держать историю.

Сама комната была хранительницей истории, пробуждая много воспоминаний и ярких моментов. Из парии Зигмунд превратился в человека с кружком друзей и учеников. Он вспомнил о первой встрече четыре года назад, состоявшейся благодаря разосланному им по почте приглашению. Марта приготовила кофе и печенье.

Мужчины проверяли друг друга: не подключает ли их профессор к своим исследованиям ради испытания. Рудольф Рейтлер и Макс Кахане уже прослушали в университете его курс о сновидениях. Альфред Адлер и Вильгельм Штекель читали его книги. Пять врачей были готовы к тому, чтобы начать дискуссию.

Новая дружба была особенно ценна, ибо Вильгельм Флис вновь исчез с горизонта. После того как Флис направил к нему фрау Добльхоф из Берлина, Зигмунд думал, что их дружба возродится; так и случилось бы, не будь ссоры из–за «приоритетов». Зигмунд описал теорию Вильгельма о бисексуальности пациенту по имени Свобода. Тот передал сказанное малощепетильному другу по имени Вейнигер, который быстренько состряпал книжку на эту тему и издал ее. Флис был вне себя от ярости. Произошел обмен письмами; Зигмунд был вынужден признаться, что смотрел часть рукописи Вейнигера, счел материал слишком слабым, чтобы делать замечания. После этого Флис опубликовал свою собственную книгу, обвинив Свободу и Вейнигера в плагиате и косвенно осудив Зигмунда за помощь им. Зигмунд не получал больше весточек от Флиса.

Небольшая группа, как понимал Зигмунд, была довольно скромной, но он не старался завербовать новых членов. Приходили добровольно те, кто был наслышан о дискуссиях или знаком с публикациями Зигмунда. К концу первого года к четверке, которой он первоначально послал свое приглашение, присоединилось двое: доктор философии Макс Граф, преподававший в консерватории, и издатель–книготорговец Гуго Геллер. В 1903 году добавились два новых члена – доктор Поль Федерн, направленный в группу профессором Нотнагелем, и доктор Альфред Мейзль, терапевт, практиковавший в пригороде Вены. В 1904 году никто не присоединился к группе; в 1905 году регулярными членами стали доктор Эдуард Хичман, обладавший широкой эрудицией и острым искрящимся умом, Отто Ранк, доктор Адольф Дейч, физиотерапевт в традициях Макса Кахане, которого привел Поль Федерн, и Филипп Фрей, учитель частной гимназии, опубликовавший книгу «Битва полов». На первой встрече осенью 1906 года появился еще один член – доктор Исидор Задгер, сдержанный, одаренный человек, который показал Зигмунду весьма проницательную рукопись об извращениях и гомосексуализме.

В целом к Психиатрическому обществу, собиравшемуся по средам и не имевшему должностных лиц, предписаний и взносов, принадлежало семнадцать человек. Более половины участвовало во встречах по средам; члены общества готовили поочередно к этому дню исследования и доклады по вопросам психоанализа, которые зачитывались, а затем обсуждались. Зигмунд гордился тем, что несколько докладов увидели свет, а другие воплотились в монографиях. Ему доставляло удовольствие и то, что за четыре года никто не покинул группу, хотя реакция на доклады была в ряде случаев весьма критической. Это было лучшим свидетельством жизненности его идеи.

Он был доволен и тем, как распространялись в мире медицины и в сфере образования его собственные работы. До создания группы он чувствовал себя счастливым, если получал в неделю пару писем с вопросами о его работах. Ныне же, несмотря на то, что лишь пара его статей была переведена на другие языки, он получал в день по нескольку писем из России, Италии, Испании, Австралии, Индии, Южной Африки с просьбами о дополнительной информации. Зигмунд рассматривал всех присылавших письма как потенциальных учеников и взял за правило в тот же день отвечать на письма. Увеличение числа членов группы, встречавшихся вечерами по средам, и расширение его переписки предметно убеждали в том, что идеи психоанализа начали распространяться. Его уверенность и смелость возрастали.

Люди становились его верными друзьями; он был благодарен каждому, кто помог ему преодолеть изоляцию, длившуюся целых восемь лет. Многое изменилось сейчас, когда он стал профессором Зигмундом Фрейдом. Он приобрел титул, уважаемый в Центральной Европе, и его практика расширилась. Публику не волновало, что титул был всего лишь почетным.

Нападки медицинского колледжа на него прекратились. Исключение составил одержимый ассистент Вагнер–Яурега в психиатрической клинике профессор Рейман, который усердно фиксировал все неудачи Зигмунда с пациентами, для того чтобы предать их гласности и таким образом положить конец ненавистному ему психоанализу. И все же отношение медицинского факультета, пригласившего Зигмунда читать лекции по неврологии в Медицинском обществе, по прошествии девяти лет выражалось просто: «Мы не плюем в лицо членам нашей семьи».

Еще не пробило восемь тридцать, еще оставалось время до встречи Психиатрического общества, первой в этом октябре, открывающей новый медицинский сезон. Отто Ранк, по обыкновению, ужинал с семьей наверху; год назад Марта приняла его, словно младшего брата Зигмунда. Отто нуждался в опеке: сын отца–алкоголика и индифферентной матери, он был послан в техническое училище, затем работал подмастерьем на фабрике, не имея для этого ни сил, ни склонности. Испытывая нужду, Отто обратился к книгам, затем к театру и, обладая восприимчивым умом, в такой мере сформировался, что Зигмунд был потрясен оригинальностью Полученной им рукописи Отто, написанной в двадцать лет. Они подружились и, прогуливаясь поздними вечерами по улицам Вены, обсуждали, как переделать рукопись, с тем чтобы ее принял и напечатал издатель. Тем временем Зигмунд внес плату за обучение Отто Ранка в гимназии, дабы тот получил документы об академическом образовании, после чего Отто был принят в Венский университет. Не желая ставить молодого человека в положение должника, Зигмунд назначил Ранка секретарем Психиатрического общества и оплачивал его труд из собственного кармана.

Отто Ранк осторожно поставил греческую вазу на письменный стол рядом со стоявшими там древнеегипетскими, ассирийскими и другими восточными фигурками. В центре, между этими античными предметами, лежал медальон, преподнесенный Зигмунду группой по случаю его пятидесятилетия. Медальон был выполнен скульптором Швердтнером: на одной стороне был портрет Зигмунда, на другой – царя Эдипа, отвечающего сфинксу. Ниже была начертана строка из Софокла: «Кто отгадал знаменитую загадку и стал самым могущественным?»

Ранк сортировал бумаги, извлекая их из потрепанного портфеля.

– Может быть, ты хочешь, чтобы я взял сегодня на себя роль секретаря? – спросил Зигмунд.

– Почему, господин профессор?

– Тебе потребуется час на твой доклад. Быть может, после этого не будет настроения записывать выступления в дискуссии?

– Ну нет, это работа, к которой я всегда готов.

– Но помни, что участники дискуссии тебе пощады не дадут.

Зигмунд окинул взглядом комнату. Между окнами, выходившими в сад, стояла горка с прекрасными произведениями искусства, часть из них датировалась третьим тысячелетием до Рождества Христова. В верхней части горки красовались финикийская лодка с гребцами, Пегас, индийский Будда, китайский верблюд, египетский сфинкс и маска доколумбовых времен. На противоположной стене висел персидский ковер, а над ним – полки с книгами по толкованию сновидений, психиатрии и психологии, каждая серия книг отделялась от другой обломком мраморного саркофага или барельефа. Археологические находки стали неотъемлемой частью его жизни, придавая ему силы в те часы, когда он занимался пациентами и писал книги, опубликованные в истекшем году: «Остроумие и его отношение к бессознательному» и «Три очерка к введению в теорию сексуальности». Окружив себя древностями из–за удовольствия находиться среди дюжины цивилизаций, он обнаружил, что их воздействие на пациентов было также благотворным, помогало им понять его теорию подсознания и подсказывало больным, что ни они, ни их тревоги не рождены с ними, а пришли, как доказал Чарлз Дарвин, из глубин веков.

Услышав голоса за дверью, Зигмунд встал, чтобы приветствовать коллег. Первыми вошли редко пропускавшие встречи Рудольф Рейтлер, худой блондин, не подвластный годам, если не считать слегка отступившую от лба кромку волос, и Макс Кахане, чье изрезанное морщинами лицо преждевременно придало ему облик человека среднего возраста.

Зигмунд тепло приветствовал друзей; они не виделись с июня. Рейтлер проводил психоанализ с теми пациентами, которые соглашались, и в то же время занимался обычной практикой терапевта. Зигмунд был доволен тем, что первый человек, последовавший ему в проведении психоанализа, Рейтлер, был католиком и лечил пациентов–католиков.

Макс Кахане все еще отказывался применять психоанализ в своем процветающем санатории.

– Я понимаю психоанализ все лучше, профессор, – говорил он, – средства, заимствованные из вашей терапии, дают хорошие результаты.

Из соседней комнаты, где собирались члены общества, Зигмунд услышал голоса: голос Филиппа Фрея, школьного учителя, который за год до этого написал благоприятный отзыв на книгу Зигмунда «Остроумие и его отношение к бессознательному» для «Австрийского обозрения». В данный момент он работал над первым вариантом статьи «К разъяснению проблемы пола в школах», над темой, которую никто не осмеливался затрагивать. Он беседовал с другим членом группы, Гуго Геллером, который занимался продажей книг и издательской деятельностью, а также распространением концертных и театральных билетов. В его лавке на Бауернмаркт собирались на кофе и беседы молодые артисты и писатели Вены. Это был лохматый, в темных завитушках, со светлыми усами, в пенсне мужчина, кутавшийся в просторное пальто. Он принадлежал к числу интересных, но слишком возбудимых ораторов, склонных к приступам гнева, и тех, кого в Австрии именовали атеистами, хотя он воспитывал своих сыновей в лютеранской вере.

В дверях маячила самая яркая личность, присоединившаяся к группе, – доктор Альфред Адлер. Давний протеже профессора Нотнагеля, Адлер сочетал быстрые и уверенные суждения с крайней осторожностью. Еще до получения приглашения Зигмунда и своего согласия участвовать в обсуждениях он стал психологом, интересовавшимся вопросами, которые, как он полагал, далеки от медицины. Он был постоянным участником вечерних встреч по средам, но, как думал Зигмунд, пожимая руку Адлеру и бормоча «здравствуйте», в иной плоскости.

Все остальные члены, как врачи, так и люди других профессий, считали себя учениками, слушателями, последователями профессора Зигмунда Фрейда. Только не Альфред Адлер, с самого начала давший понять, что в психологии неврозов он коллега, сотрудник, находящийся на равной ноге, хотя и моложе Зигмунда на четырнадцать лет. В ранние годы он примкнул к группе студентов Венского университета для обсуждения «Капитала» Маркса. Он не стал марксистом, его отвращение к доктринерству ограждало его от полного принятия системы, но годы чтения и изучения привлекли его к вопросам социальной справедливости и политических реформ. Выросший в состоятельной семье зерноторговцев, он сознательно связал свою судьбу с «обычными» гражданами, открыв свой кабинет на Пратерштрассе для обслуживания бедняков и служащих Пратера. При первых встречах с Зигмундом он пытался навязать ему книги Маркса, Энгельса, Сореля, но Зигмунд сухо ответил:

– Доктор Адлер, классовой борьбой заниматься не могу. Нужна вся жизнь, чтобы выиграть борьбу полов.

Только когда Адлер направил к нему для лечения Штекеля, Зигмунд узнал, что Адлер был энтузиастом, испытавшим методы Фрейда на некоторых своих пациентах.

– Иногда с обнадеживающими результатами, – признался он Зигмунду.

– В той же мере успешно, как у меня, – ответил доверительно Зигмунд, – но мы не станем доказывать статистически безупречность метода психоанализа. Более важно уделить внимание сложным случаям, чтобы расширить наши знания. Именно этим я занимался весь прошлый год, пытаясь лечить шизофреников и других замкнувшихся в себе пациентов, с которыми, казалось, невозможно установить личностный контакт. Я не могу их вылечить, но они неизлечимы даже для профессора Блейлера из Бургхёльцли в Цюрихе.

Доктор Альфред Адлер прятал свой взгляд за тяжелыми веками и пенсне. Признавая, что исследования Зигмунда открыли новые пути, он в то же время по–своему толковал психоанализ и подсознание, отказываясь принять теорию Зигмунда полностью.

По этой причине, рассуждал Зигмунд, Адлер сторонится приятельских отношений в отличие от других, которые часто заходят выпить кофе, пройтись вместе по вечерам и в воскресенье в Винервальд, обсуждая методику. На встрече в среду Адлер дал понять, что, хотя хозяином является доктор Фрейд, он, доктор Адлер, намерен следовать собственным путем. Со своей стороны Зигмунд заверил, что взгляды каждого будут уважаться. Глава из рукописи Адлера «Об исследовании органической недостаточности», намеченная к публикации в следующем, году, смещала объяснение человеческого характера от рассудка к отдельным органам человеческого тела. Зигмунд восхищался докладом, хотя речь шла больше о физиологии, чем о психологии, и часть выдвигавшейся в нем теории требовала пересмотра. Тем не менее, Адлер оказывал помощь и был щедр по отношению к более молодым в группе, большинство которых мечтало стать психоаналитиками.

 

2

Участники встречи уселись в кресла вокруг овального стола: Зигмунд – в головной части, Отто Ранк – слева от него, другие заняли свободные места… кроме Альфреда Адлера, который всегда сидел на одном и том же месте, в центре стола, не ради тщеславия – он не был эгоцентричным, – а потому, что ясность и смелость его публикаций и опыт выдвигали его на первый план в дискуссии. Зигмунду нравилось вести себя именно так: оставаться в тени, не читать больше, чем другие, докладов, не злоупотреблять временем в дискуссиях.

Приемная комната, где Зигмунд беседовал с пациентами, находилась между его рабочим кабинетом и прихожей; это было тихое помещение с восточным ковром на полу, с репродукциями картин итальянских мастеров, изображавших статуи трех фараонов в Луксорской долине.

Зигмунд обвел взглядом присутствующих. Их было вместе с ним девять. Он откинулся в кресле и мысленно попытался воспроизвести прошедшее за четыре года, которые истекли с того памятного вечера в октябре 1902 года, когда Адлер, Штекель, Рейтлер, Кахане и он впервые встретились за этим столом. Сразу же сложилась дружественная атмосфера, когда, казалось, мысли переходят от одного к другому. Он избегал наставлений и попросту изложил все, что знал о подсознании и вырисовывавшейся структуре человеческой психики как отправной точке дальнейших исследований. В роли хозяина он умел мягким словом или жестом не дать дискуссии уклониться в сторону или приобрести личностный характер. Благодаря тому что он не выступал как профессор, а предпочитал опираться на возраст, опыт и умение, чтобы поддерживать гармонию, в небольшой группе крепла дружба и росло взаимное уважение. Они считали себя первопроходцами в новой науке.

В первые два года встречи стали местом размышления, Зигмунд собирал мысли и энергию для продвижения вперед. Сохраняя под замком рукопись о Доре, он написал в 1903 году главу «Психоаналитическая процедура» для учебника Левенфельда «Навязчивые неврозы», в 1904 году отредактировал свою лекцию «О психотерапии», прочитанную в коллегии докторов, а затем опубликовал ее, составил также главу «Лечение психики (или рассудка)» для популярной книги о медицине, выпущенной в Германии.

Два года выдержки привели к новому творческому рывку. С бьющей через край энергией и радостью он начал жадно работать над двумя рукописями, которые держал в различных ящиках, занимаясь ими поочередно, когда появлялись новые мысли и идеи: «Остроумие и его отношение к бессознательному» и «Три очерка к введению в теорию сексуальности». Он закончил обе рукописи почти одновременно и послал их в издательство. Затем, готовясь к шквалу, который должен обрушиться на него из–за содержания «Трех очерков к введению в теорию сексуальности», он вытащил рукопись о Доре, перечитал ее вдумчиво и пришел к выводу, что она поможет подкрепить его теорию, подошло время для новой схватки с учеными мира.

«Странно, – думал он, – насколько похожа медицинская профессия на моих пациентов. Бесполезно нянчить и нежить их, это ничего не меняет в их умах и поведении. Я должен добраться сначала до подавленного в их сознании, дать выход эмоциям, затем позволить им перенести на меня агонию, ненависть, унижение и проступки детства. Только при таком катарсисе они могут судить о правильности или ошибочности моей работы».

Зигмунд смотрел, как Отто Ранк разложил свои бумаги, поправил очки на переносице перед началом чтения доклада «Драма кровосмешения и ее осложнения». Ранк выглядел мальчишкой среди пожилых. Он говорил в простой, открытой манере, перенятой у Зигмунда после посещения его лекций в университете зимой 1905/06 года. Доклад Отто предстояло выслушать и обсудить в течение трех недель, так что перед начинающим молодым человеком стояла нелегкая задача. Но Зигмунд был уверен в своем протеже; он не пожалел усилий, чтобы удостовериться, что Отто довел до кондиции каждый раздел своей работы. Он много прочитал и обстоятельно документировал тезис о том, что вопрос кровосмешения волновал человечество на протяжении всей его истории.

Отто Ранк кончил выступать ровно в десять. Пришла горничная с кофе и кексами, посыпанными орехами, и поставила поднос в центре стола. Участники встречи встали, добавили в кофе горячее молоко или взбитые сливки. Некоторые прохаживались по комнате, беседуя или перебрасываясь шутками, затем брали из ящичка номер, определяющий очередность выступления, и возвращались на свое место. Из начинающего ученого Отто превратился в секретаря, способного записать всю дискуссию так же точно, как если бы ее фиксировал один из фонографов, изобретенных недавно американцем Томасом А. Эдисоном.

Карточку с первым номером вытянул учитель Филипп Фрей. Все взоры обратились к нему. Он работал над монографией «Самоубийство и привычка», которая, как полагал Зигмунд, положит начало исследованию стремления человека к смерти.

– Ранк, я не вижу ясной структуры в вашем докладе. Вы представили фрагментарные и изолированные факты, истолкованные по методу Фрейда. Может быть, было бы лучше просто изложить эти факты?

Отто Ранк глотнул, но головы не поднял. Рудольф Рейтлер показал карточку с номером два и начал говорить громко, но не спеша:

– Во–первых, Отто, я могу поддержать вашу аргументацию, ведь в студенческих песнях есть намеки на кровосмешение. Вы найдете немало примеров, посетив университет. Полагаю, что вы выиграли бы от более тщательного изучения роли, которую играет покаяние в истории святых. Вот один из примеров отцовской ненависти: Бог–Отец убил не прямо, а косвенно своего сына Иисуса, составляющего вместе с ним и Святым Духом Троицу.

Зигмунд подумал озадаченно: «Лишь католик может счесть себя свободным выступить с такой еретической концепцией!»

Следующим взял слово доктор Эдуард Хичман. Это был тридцатипятилетний, успешно практикующий врач–терапевт. Гладковыбритый, с коротко подстриженными усами, он выглядел привлекательно, несмотря на преждевременное облысение и лукавые, с прищуром глаза… Он обычно начинал с фраз, которые Зигмунд вспоминал на следующее утро, вроде: «Соитие есть ужин бедняков», «Хочется соития, чтобы не чувствовать себя несчастным». Когда его представили группе, он заявил:

– Профессор Фрейд, мой основной интерес к вашей работе касается скорее прошлого, чем будущего. Думаю, что метод психоанализа применим не только к живущим, но и к мертвым. Я имею в виду великих мертвых. Мне пришла в голову мысль, что эти люди оставили превосходные свидетельства в письмах, дневниках, журналах, речах, которые могут раскрыть опытному психоаналитику столь же много относительно их мотиваций, как свободная ассоциация раскрывает мотивацию подсознания пациента на кушетке. Я хотел бы написать такие психоаналитические биографии, когда достаточно овладею методикой.

Он сказал, обращаясь к Отто Ранку:

– Вы ошибаетесь, предполагая, что любовь между родственниками всегда в своей основе кровосмесительная. Она может быть просто отеческой любовью. Не скажете же вы, что причина, по которой поэты пишут так много о кровосмешении, заключается в их влечении к патологической теме? Думаю, что вы крайне ограничите себя, если будете думать только в рамках эдипова комплекса профессора Фрейда.

Зигмунда слегка раздражало то, что Хичман все еще не убежден в эдиповом комплексе как центральном в психоанализе. Он рассуждал: «Как можно сохранить второй этаж здания, если разрушен нижний? Однако – терпение; зерно созревает в поле с наступлением лета».

Доктор Поль Федерн был удивительно невзрачным человеком, когда–либо встречавшимся Зигмунду: с лысой приплюснутой головой, крючковатым носом, сближавшим его со злокозненной антисемитской карикатурой в «Дейчес Фольксблатт». Тем не менее уродство не испортило жизнь тридцатипятилетнему Полю Федерну; он был на редкость приятным, верным другом, твердо стоящим на стороне Зигмунда Фрейда с момента прихода в группу в 1903 году. Его считали одним из лучших врачей–терапевтов Вены.

– Дорогой Хичман, не согласен с вашей критикой. Доклад Отто содержит важный вклад. Я был удивлен, узнав, насколько часты импульсы к кровосмешению. Согласен с тем, что доклад был бы более ценным, если бы в нем прослеживалось историческое развитие кровосмешения от первобытного человека до индивидуальной семьи. Разве не интересен тот факт, что сношение между отцом и дочерью запрещалось не так строго, как сношение между матерью и сыном? Думаю, что именно поэтому такое кровосмешение реже встречается в литературе. На мой взгляд, Отто, следовало бы больше остановиться на теме кастрации начиная с первобытных времен, когда кастрации подвергался любой презираемый человек или смертельный противник.

Зигмунд внимательно выслушал выступление Альфреда Адлера, поскольку его замечания всегда были к месту. У Адлера был настолько красивый голос, что друзья советовали ему попробовать себя в опере; его немецкий язык выдавал венский говор, но речь была выдержанной, почти литературной. Он вырос в богатом пригороде Вены, и все его приятели и друзья были христианами. Поэтому ему не доводилось сталкиваться с размолвками между евреями и аристократами. В раннем возрасте он принял протестантскую веру. Его глаза сверкали, когда он обращался непосредственно к Отто Ранку. У него были небольшие усы, волосы гладко зачесаны назад с высокого лба, на лице, слегка одутловатом, с раздваивающимся подбородком, отражались все его чувства.

– Считаю ваш доклад важным, потому что он подтверждает мой собственный опыт лечения психоневрозов. Касаясь сексуального истолкования вами жеста Эдипа, снявшего пояс с отца, могу сказать, что у меня была пациентка, развязывавшая при истерии свой пояс, и мы добрались до сексуального значения этого жеста. Относительно вашего замечания об Оресте, грызущем пальцы: другая моя пациентка обнаружила, что во сне она искусала до крови свой палец. В ее сновидении палец подменял пенис; ее акт был защитой против орального извращения. Что касается вашей теории о сексуальном символизме змеи, то одна моя пациентка сообщила мне: «Есть связь между мною и отцом, она выглядит отчасти как змея, а отчасти как птица». Когда я попросил ее нарисовать это связующее звено, то из–под ее пера вышел пенис.

Зигмунд знал, что в отличие от быстро говорящего Вильгельма Штекеля, выдумывающего случаи под влиянием момента, чтобы сделать дискуссию более интересной, Адлер говорил о реальных случаях. Зигмунд сказал, что на средневековых картинах, изображающих дьявола, он часто фигурирует с пенисом в виде змеи.

После этого он переключил внимание слушавших на Отто Ранка. Его задача как наставника заключалась в том, чтобы довести рукопись до надлежащего состояния, незаметно перевоплотиться в профессора Фрейда, опекающего подававшего большие надежды студента.

– Прежде всего, Отто, работа завершена.

Отто улыбнулся своей доброжелательной, скромной мальчишеской улыбкой:

– Профессор Фрейд, мои раны зарубцевались, моя психика выправилась.

– Именно так! Давай отметим некоторые моменты. Прежде всего, думаю, надо более отчетливо очертить тему и держаться в ее рамках. Во–вторых, ты не доказываешь читателю спорный вопрос, который тебе кажется очевидным. Думаю, что ты должен особо выделить наиболее важные результаты исследований. Будь внимателен! Вопрос вкуса и умения остановиться в надлежащем месте и отказаться от мало относящихся к теме свидетельств из поэзии или мифологии, которые затемняют главную мысль…

Щеки Отто пылали от волнения; Зигмунд знал, что тщательный разбор не повредит молодому человеку. Когда Зигмунд изложил свои критические замечания, заседание было закрыто. Но участники любили слушать сообщения Зигмунда о новых пациентах и их симптомах. Десять дней он занимался истеричкой, которая рассказала, что в четыре года она разделась перед своим братом, возмутившимся этим. Однако, когда ей исполнилось одиннадцать, они раздевались и демонстрировали друг другу свои половые органы. Между одиннадцатью и четырнадцатью годами они имели интимные контакты. С наступлением зрелости такие игры прекратились, и вроде бы все обошлось без последствий. Но пациентка повзрослела, и мужчины стали ухаживать за ней. Перед перспективой супружества ее охватило чувство вины, она не знала почему. Как лучше всего подвести ее к этому «почему»?

 

3

К десяти часам следующего утра Зигмунд лишился одного из наиболее интересных пациентов – высокого, плотного, самоуверенного сорокапятилетнего холостяка, страдавшего такой навязчивой боязнью бактерий и грязи, что он мыл, а затем разглаживал банкноты, которыми расплачивался за каждый сеанс. Потребовались месяцы, прежде чем он рассказал о своем сексуальном поведении: его не увлекали «интрижки» или венские проститутки, вместо них он предпочитал маленьких девочек. Он выступал в роли внимательного «дядюшки» нескольких семейств в городе, каждая из которых имела двенадцати– или тринадцатилетнюю дочь. Завоевав доверие семьи, он вывозил девочку на загородный пикник, затем умудрялся опоздать на последний поезд. Комната в комфортабельной гостинице резервировалась заранее; там они ужинали и ложились спать в единственную кровать. В постели «дядюшка» осторожно пододвигался и начинал гладить рукой интимные места девочки.

Зигмунд сказал:

– У вас страх перед бактериями, но почему вы не боитесь в таком случае трогать своими грязными пальцами интимные места девочек?

Пациент вскочил с кушетки, его лицо побагровело от возмущения.

– Как вы осмеливаетесь говорить таким образом?! Вы прекрасно знаете, что я не позволю себе грязными пальцами притрагиваться к этим чистым, невинным местам девочек!

С этими словами он выскочил из кабинета и больше не вернулся, забыв отдать простиранные и выглаженные банкноты, аккуратно уложенные в его бумажнике, и оставив Зигмунда в недоумении, какие особые обстоятельства в детстве «дядюшки» привели его к такой форме извращения.

В одиннадцать часов пришла замужняя женщина тридцати двух лет, аристократка по происхождению, которая решила, что выйдет замуж только за бедного. В двадцать восемь лет, несмотря на уговоры родителей, она вышла замуж за красивого образованного мужчину тридцати лет без средств к существованию. Первые годы супружеской жизни были счастливыми: женщина родила двух детей. Однако при третьей беременности появились некоторые сдвиги в ее характере. Она убедила себя, будто муж ей изменяет, стала ревнивой, нападала на няню. Подозрения она объясняла тем, что муж красив и способен привлечь любую, а няня так хороша, что должна казаться желанной мужу.

Домашний врач посоветовал мужу и жене жить отдельно. В отсутствие мужа пациентка принялась писать любовные письма знакомым молодым людям, приглашая их на тайные встречи. Она заговаривала с незнакомыми мужчинами на улице. Когда родители увидели ее за таким занятием, она принялась кричать: «Если муж не верен мне, я имею право быть неверной ему». Она восстановила отношения с мужем, и вскоре после этого домашний врач направил ее к Зигмунду.

После нескольких сеансов Зигмунд попросил мужа прийти на консультацию. Муж заверил его, что в ее обвинениях нет правды. Ее отец утверждал, что, будучи ребенком, она вела себя ненормально. Муж признался, что во время помолвки его жена вела себя странно, часто, как бы ненамеренно, толкала мужчин на улице. На третьем месяце третьей беременности он заметил у нее безудержное сексуальное влечение… а в последнее время появились извращенные желания. Она потеряла всякую сдержанность даже перед слугами, вела себя без тени стыда…

Зигмунд пришел к выводу, что имеет дело с нимфоманией, начавшейся в детстве и развившейся в молодости. В ранние годы супружества красивый сильный мужчина до поры до времени удовлетворял ее. Затем наступило регрессивное развитие либидо, энергия полового стремления сместилась от мужа к самовозбуждению. Ревность, обвинения в неверности, голоса, обвиняющие мужа, – все это было сотворено ее подсознанием, чтобы преодолеть психические ограничения и дать полную свободу ее нимфомании.

Зигмунд описал это как случай необычной паранойи, которую нельзя излечить с помощью психотерапии, поскольку мания имела тенденцию распространяться на все новые зоны ума и становилась постоянной.

Пациент, явившийся в полдень, также озадачил; это был одержимый желанием умереть молодой человек, рассказавший об эпизоде, случившемся, когда ему было шесть лет.

– Случай… Я спал в одной постели с мамой… злоупотребил возможностью… ввел палец в… когда она спала…

Зигмунд никак не мог увязать навязчивую мысль молодого человека о смерти с этим инцидентом; другие проявления вины не были достаточно сильными, чтобы внушить желание самоубийства. Молодой человек рассказывал о сновидении:

– Я дважды посещал дом, в котором бывал до этого. Что это могло бы означать, профессор? При чем тут исполнение желания?

– Подумаем в плане символов. В каком символическом доме вы побывали дважды до сновидения, выражающего желание вернуться туда?

Молодой человек уставился на него с ужасом в глазах.

– Да, матка вашей матери, где вы провели девять месяцев до рождения и куда вас потянуло на шестом году. Ваша навязчивая мысль связана не со смертью, а с рождением, с желанием вернуться в матку матери… различными путями. Теперь, когда мы уяснили проблему, давайте посмотрим, можем ли мы вывести вас на прямую дорогу – к желанию попасть в матку любимой. У взрослых мать заменяют возлюбленная или жена. Тогда исчезнет навязчивая мысль о смерти, вы начнете думать о созидании жизни.

Хотя он вел семинар и по субботам вечером читал факультативные лекции двадцати восьми студентам, его связи с университетом оставались строго почетными. Ни Вагнер–Яурег, ни советник, отвечавший за неврологию, не приглашали профессора Фрейда читать студентам обязательный курс. Не интересовалась этим курсом и никакая другая клиническая школа, за исключением Бургхёльцли – госпиталя и санатория при Цюрихском университете. Там Зигмунд Фрейд быстро нашел поддержку в лице доктора Блейлера, который четырнадцать лет назад, в 1892 году, написал положительный отзыв о работе «Об афазии», похвалив Зигмунда за то, что он первым ввел в афазию психологический фактор. Даже Йозеф Брейер, которому Зигмунд посвятил книгу, разошелся с ним именно в этом вопросе. Зигмунд посылал Блейлеру свои книги по мере их выхода в свет, и профессор Блейлер стал сторонником психоанализа, применяя его в ограниченных пределах к пациентам с преждевременным слабоумием, и, что более важно, преподавал психоанализ своим студентам. Теория Фрейда высоко ценилась в Цюрихе.

Благоприятная обстановка в Швейцарии способствовала появлению психиатра доктора Карла Юнга, сына швейцарского пастора, а теперь главного ассистента Блейлера. Доктор Юнг прочитал «Толкование сновидений» и стал новообращенным. Еще в 1906 году Юнг послал Зигмунду экземпляр своей новой книги «Исследования в области словесной ассоциации», положившей начало психологическим исследованиям в Цюрихе. Юнг посвятил свой очерк «Психоанализ и опыт словесной ассоциации» доктору Зигмунду Фрейду. Так началась переписка между ними, обмен идеями и знаниями. Карл Юнг взял на себя роль защитника исследований Зигмунда.

На конгрессе неврологов и психиатров в Баден–Бадене в мае профессор Густав Ашаффенбург посвятил свое выступление нападкам на недавнюю публикацию Зигмунда «Фрагмент анализа истерии», описывавшую случай Доры.

Профессор Ашаффенбург декларативно заявил на конгрессе:

– Метод Фрейда ошибочен в большинстве случаев, сомнителен во многих и вообще излишен.

Карл Юнг немедля написал Ашаффенбургу ответ, который был опубликован в мюнхенском «Медицинском еженедельнике», в том же журнале, что и выпад Ашаф–фенбурга. Это была первая открытая, публичная защита Зигмунда Фрейда. Юнг подчеркивал, что критика Ашаф–фенбурга «касалась исключительно роли, которую, согласно Фрейду, играет сексуальность в формировании психоневрозов». Утверждавшееся им относится не к широкому диапазону психологии Фрейда, а именно к психологии сновидений, остроумия и нарушения обычного мышления… Он высоко отозвался о достижениях Зигмунда, которые способен отрицать лишь тот, кто не удосужился проверить экспериментально «процесс мышления Фрейда».

«Я говорю «достижения», – продолжал Юнг, – хотя это не означает, что подписываюсь безоговорочно под всеми теориями Фрейда. Но это – достижение, и притом немалое, в выдвижении оригинальных проблем».

И все же первым энтузиастом из Цюриха, встретившимся с Зигмундом Фрейдом, был не Блейлер, не Юнг, а молодой образованный человек двадцати пяти лет по имени Макс Эйтингон, проходивший обучение под руководством Блейлера и Юнга, но не получивший еще ученой степени. Блейлер просил его сопроводить к Фрейду пациента, с которым в Бургхёльцли ничего не могли сделать. Два часа консультаций, и доктор Фрейд убедился, что его метод бессилен в отношении несчастного, который видел внешний мир как отражение его внутренней хаотической психики.

Макс Эйтингон оказался чудесным человеком. Выходец из богатой русской семьи, состоятельный, он учился в Лейпциге, где осела его семья, но вскоре, в раннем возрасте, покинул школу из–за заикания. Работая с микроскопом и горелкой Бунзена, он обрел свое место в жизни, поняв, что исследования не требуют много слов. Из медицинской школы Марбурга он перевелся в Цюрих под начало Блейлера. За последние два года с подсказки Карла Юнга он прочитал все шесть книг Зигмунда и двадцать четыре статьи о психоанализе.

Несмотря на чудовищную помеху – заикание, Макс Эйтингон сделал для себя выбор, как он признался Зигмунду во время прогулки вокруг Обетовой церкви в холодный, но необычайно ясный январский вечер. Он хочет научиться у Зигмунда Фрейда психоанализу, но не хочет оставаться в Вене.

– У ме… ня… есть дру… друг в Цюрихе, пре… преданный вам… К… Карл Абра… хам, его го… готовил Юнг, он хо… хочет пра… практиковать в Берлине. Я… я также.

Начитанный молодой человек понравился Зигмунду. Зигмунд нашел, что Эйтингон необычайно добрый и мягкий. С извиняющейся улыбкой на круглом лице, значительную часть которого прикрывали очки без оправы, он объяснил, что нуждается в добром отношении других, «ко… когда я сам во… вовлечен в раз… разговор». Зигмунд вскоре установил, что Макс Эйтингон пусть и зайка, но может быстро овладеть методикой психоанализа. Когда Макс показал ему список вопросов, составленный Блейлером в расчете, что Зигмунд Фрейд сможет пролить свет на некоторые волнующие его проблемы в психиатрии, Зигмунд сказал:

– Вам следует принять участие во встрече нашего Психиатрического общества в среду и поставить эти вопросы перед группой. Надеюсь, вы не торопитесь покинуть Вену?…

– Нет… нет… я могу… оставаться так… дол… долго, как за… захочу.

– Хорошо. Потребуется две встречи, чтобы уяснить вопросы, а затем оставшаяся часть нашей жизни, чтобы их разрешить. Должен, однако, сказать, с какой радостью я приветствую вас: до сих пор у нас были только венцы. Вы первый иностранный гость, почтивший нас своим присутствием. Мы можем сказать, что становимся международной организацией!

Макс Эйтингон рассмеялся; его шедший из глубины голос не был искажен натугой, ибо не нужно было образовывать слова. Его глаза за стеклами очков светились радостью.

23 января 1907 года, в среду, вечером Зигмунд представил группе Макса Эйтингона. Все члены были довольны присутствием иностранного гостя. Эйтингон взял на себя труд размножить вопросы Блейлера, чтобы его заикание не задерживало дискуссии: «В дополнение к известным нам механизмам, какие другие факторы действуют на развитие невроза? Имеют ли значение социальные компоненты? В чем суть терапии? Направляется ли она против симптома? Происходит ли подмена симптома или же его удаление?»

Последовала оживленная дискуссия. Все говорили одновременно. Отто Ранк записывал в бешеном темпе, дабы успеть. Зигмунд сидел в кресле с довольной улыбкой на лице, слушая своих молодых последователей.

Задгер сказал:

– Истерия – это выражение невроза любви. Федерн прокомментировал:

– Серьезный невроз – следствие несчастливого супружества.

Кахане заметил:

– Психика живет за счет получаемых ею зарядов… Полная ассимиляция этих зарядов – непременное условие здоровья.

Ранк отложил ручку и сказал:

– Между болезнью и выздоровлением, симптомом и его разрешением проходит, можно сказать, нормальная жизнь пациента; в ней проявляются социальные, религиозные, жизненные инстинкты пациента, и с этого надо начинать,…

Альфред Адлер постучал пальцами правой руки по ладони левой, аплодируя Ранку, самому молодому из присутствующих, затем заговорил своим музыкальным голосом:

– Терапия заключается прежде всего в усилении определенных психических зон за счет психической тренировки. У страдающего истерией во время лечения происходит усиление психики. Пациент поражает нас своими идеями и выявлением связей, порой удивляющих врача. Во время и после лечения он овладевает материалом, который до этого был ему совершенно чужд. По мере прогресса в понимании пациент достигает умиротворенности ума, столь ему необходимой. Из безвольного заложника обстоятельств он превращается в сознательного творца своей судьбы.

Вошла горничная с кофе и печеньем. Во время перерыва Макс Эйтингон рассказал о словесной ассоциации, о том, как доктор Юнг применил хронометр для измерения и фиксации времени, нужного пациенту для ответа на заданное слово, и как по этому времени врач может судить о глубине и серьезности подавления. Затем в момент общего молчания он повернулся к Зигмунду:

– Про… профессор Фр… Фрейд, не скажете… что вы… вы думаете?

Зигмунд улыбнулся и сказал:

– Ах, я не намерен отмалчиваться! За этим столом каждый выступает по очереди. Я как раз размышлял на манер стареющего профессора, как можно вкратце обобщить изложенное сегодня. Итак, попытаюсь. Сексуальный компонент психической жизни влияет сильнее других факторов на причины неврозов. Через сексуальность устанавливается глубинная связь психики с организмом. Невротик болен в той мере, в какой страдает. Терапия неэффективна там, где нет страдания. Быть может, все мы в той или иной мере невротики. Болен ли индивид, определяется практическими соображениями. Действительное различие между легким заболеванием и серьезной болезнью заключается лишь в локализации, топографии симптома. Если энергия патологического элемента проявляет себя в незначительных отклонениях, человек «здоров». Но если она нарушает необходимые для жизни функции, тогда человек болен. Болезнь развивается в количественном отношении. Что же касается вопроса, какой невроз выберет болезнь, то тут наши знания малы.

 

4

Книга «Остроумие и его отношение к бессознательному» пользовалась значительным вниманием, потому что в ней раскрывалась особая сторона подсознания. Это не было оригинальной областью исследования. Такие философы, как Липпс, Фишер и Вишер, составили гроссбухи, где описывались классификация и природа комического, однако эти книги, как и восемьдесят томов о снах, опубликованных до «Толкования сновидений», послужили для Зигмунда лишь отправной точкой. Он расчленил шутки и остроты на различные составные части в главах «Механизм удовольствия и психогенез остроумия», «Мотивы остроумия», «Остроумие как социальный процесс», «Отношение остроумия к сновидению и к бессознательному» и пришел к заключению, что остроумие не ограничивается задачей вызвать смех. Наиболее часто оно вызывается подсознанием со специальными мотивами: ревность, злоба, желание унизить, отторгнуть или просто причинить боль. Весьма редка хорошая шутка – та самая, которая помогает всем и у всех вызывает смех.

Он определил, что два главных подраздела относятся к враждебным шуткам, служащим цели нападения или самозащиты, и к непристойным шуткам, позволяющим удовлетворить инстинкт похоти. Он заметил: «Человек, смеющийся над услышанной им непристойностью, смеется, как если бы он был зрителем акта сексуальной агрессии… Непристойность подобна разоблачению лица, в чей адрес она направлена».

Особенно популярны остроты на тему об экскрементах. В детстве не различают, что относится к сексу, а что – к экскрементам, поэтому шутки, относящиеся к экскрементам, – это возврат к удовольствиям детства.

Чтобы проиллюстрировать употребление острот как исполнение желаний, он воспользовался рассказом Гейне о распространителе лотерейных билетов, который сказал: «И как Бог свят, господин доктор, я сидел рядом с Соломоном Ротшильдом, и он обращался со мной, как со своей ровней, совершенно фамильярно».

В своей собственной коллекции Зигмунд нашел примеры употребления шутки в качестве социального оружия или средства мщения. Промывая косточки другу, один человек сказал о нем:

«Тщеславие – одна из его четырех ахиллесовых пят». Другой комментировал: «Я выехал с Чарли те–а–бет (Он глупый осел)». Оппонент заметил о молодом политике: «У него великая будущность позади себя».

Карл Краус писал о знакомом журналисте: «Он едет в одно балканское государство на Ориентерпрессцуг», что на немецком языке звучало как комбинация Восточного экспресса с шантажом. Молодой холостяк, весело поживший за рубежом, возвратился в Вену с обручальным кольцом. «Как?! – воскликнул его приятель. – Разве вы женаты?» – «Да, – был ответ, – венчально, но это так».

Для Зигмунда шутки имели нечто общее со сновидениями: и те и другие содержали как явное или открытое значение, так и скрытую цель. Он вспомнил шутку клинической школы: «Когда молодого пациента спрашивали, занимался ли он рукоблудием, то ответ был всегда таким: «Блудят руки, а я нет».

Большое число шуток высмеивает супружество.

«Врач, вызванный для обследования больной, отвел мужа в сторону и сказал: «Эта женщина мне не нравится». Муж ответил: «Она уже давно мне не нравится».

«Сводня спросил: «Чего вы хотите от невесты?» – «Она должна быть красивой, богатой и образованной». – «Отлично, – сказал сводня, – но это три брака».

Юмор редко не имеет мотивов; он возмещает то, чего нет в серьезных отношениях, таких, как подвластность гражданина правительству. В подобном случае сатира допускает самую едкую критику: колючки прикрываются легкой вуалью. Эта же сатира служит задаче выражения общественных суждений.

«Глухой пришел к врачу, и тот поставил диагноз, что причина потери слуха в чрезмерном увлечении пациента алкоголем. Он посоветовал не пить, и больной обещал следовать рекомендации. Через некоторое время врач встретил пациента на улице и громко спросил, как тот себя чувствует. «Вам не нужно так кричать, доктор. Я отказался от пьянства и опять слышу хорошо». Немного погодя они вновь встретились. Врач спросил обычным голосом о состоянии его здоровья, но заметил, что его не понимают. «Мне кажется, что вы опять пьете водку, – закричал врач, – и поэтому опять не слышите». – «Быть может, вы правы, – ответил мужчина, – я опять начал пить водку и хочу подтвердить вам, что, покуда я не пил, я слышал, но все, что я слышал, было не так хорошо, как водка».

«Говорят, что Гейне, лежа на смертном одре, богохульно пошутил. Когда близкий ему священник напомнил ему, что Бог милостив, и выразил надежду, что он простит его грехи, Гейне якобы ответил: «Конечно, он простит меня, это же его ремесло».

В годы изоляции Зигмунд увлекся собиранием еврейских шуток, которые столетиями помогали поддерживать народный характер, высмеивая недостатки и в то же время утонченно утверждая его достоинства. Он использовал многие из них в главе «Тенденция остроумия»: «Невыгодно быть богатым евреем. Нищета других мешает наслаждаться собственным счастьем».

Другая шутка отражала отношения между бедным и богатым евреями, поскольку Тора предписывает заботиться о бедном и относиться к нему как к равному.

«Проситель, приходивший в гости по воскресеньям в один и тот же дом, появился однажды в сопровождении неизвестного молодого человека, который тоже намеревался сесть за стол. «Кто это?» – спросил хозяин. «Он мой зять с прошлой недели, – был ответ, – я обещал содержать его в течение первого года».

«Проситель обратился к барону за деньгами для поездки в Остенде, поскольку врач рекомендовал ему морские ванны для поправки. Барон считал Остенде дорогим курортом и высказал мнение, что дешевый будет не менее хорош. Проситель отверг, однако, предложение, сказав: «Господин барон, для моего здоровья нет ничего, что было бы дорого».

Он обращал внимание на фасад, за которым внешне бессмысленные шутки скрывают свое содержание, на жесткость насмешки, которая может содержаться в комических рассказах. Шутка, остроумное замечание или ответ могут вывести наружу подавленные чувства, бурлящие в глубине ума недели, а возможно, и месяцы. Они часто вылетают, потрясая слушателя и выступая как откровение и облегчение для того, чье подлинное состояние ума они выражают. Шекспир сказал в «Бесплодных усилиях любви»:

Успех острот нимало не зависит От языка, слагающего их: Он весь в ушах того, кто их внимает.

Ах, но удовольствие, которое получает рассказчик от высвобождения накопленной психической энергии, позволяет ему громко смеяться над преходящим триумфом!

Читатели книги «Остроумие и его отношение к бессознательному» соглашались с обоснованностью доводов Зигмунда Фрейда, ведь они либо были стороной, страдающей от юмора других, либо сами высказывали затаившееся в их подсознании. Если его теория сексуальной этиологии невроза не имела успеха, не считая появления нескольких последователей, то этой книгой он начал убеждать в том, что существует подсознание, влияющее на характер и на ход жизни. Некоторые его коллеги – Зигмунд узнал об этом благодаря переписке, особенно с Карлом Юнгом, – считали, что он может удовлетвориться достигнутым и что исследование подсознания вселяет больше надежд на разрешение проблем нормальной и болезненной психики, чем психоанализ.

Но он не был доволен: ему словно предлагали быть машинистом поезда, пересекающего шестнадцать виадуков и проходящего через семнадцать туннелей к Земмерингу на одном рельсе. Поезд может двигаться лишь по двум рельсам, не говоря уже о том, что надо подниматься в гору. Сексуальная этиология неврозов была не только вторым рельсом, но и вторым локомотивом, способным вытянуть человека на вершину самопознания, тогда как раньше он ползал внизу, в лесной чащобе.

«Три очерка к введению в теорию сексуальности», почти одновременно изданные Дойтике, родились не под столь счастливой звездой, да Зигмунд и не ожидал такого, поскольку эти три очерка касались «сексуальных отклонений», «инфантильной сексуальности» и «преобразований при половом созревании». Последний очерк он начал с научного заградительного огня, способного вызвать на него артиллерийский залп противника.

«С наступлением половой зрелости начинаются изменения, которым предстоит перевести инфантильную сексуальную жизнь в ее окончательные нормальные формы. Сексуальное влечение [человека] до этого было преимущественно автоэротично, теперь оно находит сексуальный объект. До того его действия исходили из отдельных влечений и эрогенных зон, не зависевших друг от друга и искавших определенное наслаждение как единственную сексуальную цель. Теперь дается новая сексуальная цель, для достижения которой действуют совместно все частичные влечения, между тем как эрогенные зоны подчиняются примату генитальной зоны».

Его оппонентам все труднее становилось искать новые доводы против его сексуальной «ереси», но неврологи и психиатры, разъезжавшие по Европе с конгресса на конгресс, не оставляли надежды расправиться с ним. Его обвиняли в том, что он проповедует психиатрию выживших из ума старух, некую форму мистицизма и театральности, заимствованную у Антона Месмера. Работы Фрейда ни один психиатр не мог читать без чувства ужаса.

– Чему тут удивляться! – воскликнул возбужденный Вильгельм Штекель, ужинавший у Фрейдов, а сейчас в верхнем кабинете Зигмунда перелистывавший экземпляр книги, купленной им в полдень в лавке Дойтике. – В ней вы провозглашаете намерение разрушить привычные представления о нашей природе. Послушайте, что вы пишете вот здесь: «Общепринятый взгляд содержит определенные представления о природе и свойствах полового влечения. В детстве его будто бы нет, оно появляется приблизительно во время и в связи с процессом созревания, в период возмужалости, выражается проявлениями непреодолимой притягательности, которую один пол оказывает на другой, и цель его состоит в половом соединении или, по крайней мере, в таких действиях, которые находятся на пути к нему.

Но у нас имеется основание видеть в этих данных неправильное отражение действительности; если присмотреться к ним ближе, то они оказываются полными ошибок, неточностей и поверхностных заключений».

Штекель захохотал. Зигмунд взял сигарный нож, прикрепленный к золотой цепочке от часов, обрезал конец сигары.

– Чем ближе вы режете к кости, именуемой инстинктом, – воскликнул Штекель, – тем громче вопит пациент; им в данном случае является ваш приятель невролог или психиатр, оперируемый вами без анестезии. Недостойно и не по–рыцарски с вашей стороны расстраивать безопасный, удобный образ мышления. Пусть существует широкий набор неврозов, которые они не в состоянии ослабить, не говоря уже об излечении; это лишь невезение пациентов. Вы же осмеливаетесь заявить им, что открыли дверь в мир новых знаний, в который придется войти голыми ногами по горящим углям. Они прикуют вас к горной скале, как Зевс приковал Прометея за то, что он дал человечеству огонь.

Зигмунд слегка улыбнулся.

– Вильгельм, у меня и так болит бок! – Приходя в хорошее настроение, он добавил: – Успокойся, это лучше, чем забвение. Таков уж обычай – яростно нападать на того, кого боятся больше всех.

 

5

В начале марта, в воскресенье, в десять часов утра, Карл Юнг нажал кнопку звонка у квартиры Фрейдов. Горничная ввела его в кабинет Зигмунда. Они стояли, уставясь друг на друга, ибо давно ждали этой встречи. В тот миг, когда они тепло, с восхищением и удовольствием пожали друг другу руки, Зигмунд успел запомнить облик Карла Юнга, охваченного ожиданием.

Юнг был крупным, высоким, с широкими плечами и мощной грудью, с сильными узловатыми руками каменщика времен Ренессанса; крупной была также его голова с коротко подстриженными волосами и усами, очки не скрывали умных подвижных глаз – словом, это была личность, излучавшая силу и жизненность, как бы раздвигавшая уставленные книгами стены кабинета Зигмунда и делавшая его намного более просторным. Когда они пожимали друг другу руки, у Зигмунда было ощущение, будто они давнишние друзья: «Он подобен горному пику, подтягивающему вверх все вокруг себя».

Тридцатидвухлетний Карл Юнг вышел из семьи священника; с материнской стороны в роду насчитывалось шесть священников, у отца–священника двое дядьев также были служителями церкви. Сначала Юнг уселся в глубокое кресло, предложенное Зигмундом, затем вскочил и принялся ходить, соразмеряя большие шаги с радостно вылетавшими фразами. У него был высокий, но не резкий голос.

– Уважаемый профессор, я ждал этого момента несколько лет. Без вашей работы я никогда бы не нашел ключ к моей собственной. Мы применяем в Цюрихе фрейдистский психоанализ с обнадеживающими результатами. Я привез вам описание этих случаев, что представляется мне более ценным подарком, чем рубины, поскольку они подтверждают, что вы осветили небо науки новым солнцем подсознания. До исследования вами подсознания мы блуждали в темной пещере, не представляя себе человеческих мотиваций или характера. Здесь такое же различие, как между нашими предками, жившими в лесах и использовавшими дубины в качестве орудия существования, и теми, кто вышел на открытое солнце, чтобы сеять и пахать. Мы не можем вернуться к примитивной стадии. Вы смотрели на тот же самый материал, который был со времен Гиппократа перед глазами тысяч врачей, и только вам удалось пробиться к истине. Вы доказали, что человек – это существо, которое не может само судить себя, но подвластно суждению других. Патологические варианты так называемой нормальности волновали меня, потому что они предоставляли искомую возможность вообще заглянуть в психику. Вы точно соблюли указание Шарко: вы стали нашим самым крупным ясновидцем в психике.

Зигмунду была настолько непривычна такая похвала, что он побледнел.

– Я применял ваши терапевтические методы для лечения неврозов, – продолжал Юнг, – иногда с частичным успехом, иногда безуспешно, но терапия – лишь часть вашего вклада, и, возможно, не самая важная; ваши открытия в толковании и оценке антропологии, искусства, цивилизации оставят неизгладимый отпечаток на лице западного мира. Слепого заставили прозреть. Ваша работа позволяет человеку понять самого себя в свете внутреннего развития, и не только собственного, но и предков в немыслимые, как вы говорите, времена, в тот туманный период, когда человек стал человеком.

Карл Юнг раздвинул занавеси на окне и уставился на здание Экспортной академии на противоположной стороне улицы. Успокоившись, он повернулся к Зигмунду с энергичной улыбкой.

– По природе я еретик. Это одна из причин, почему ваши еретические взгляды меня привлекли.

Зигмунд ответил, смеясь:

– Ересь одного поколения становится правоверием для другого.

– Позвольте рассказать о первом случае, когда я применил психоаналитический метод, – сказал Юнг. – В госпиталь приняли женщину, страдавшую меланхолией. Диагноз – преждевременное слабоумие. Мне же показалось, что у нее обычная депрессия. Я применил свой метод словесной ассоциации, а затем обсудил с ней ее сновидения. Она была влюблена в сына богатого промышленника, полагая, что красива и имеет шанс. Но молодой человек не обращал на нее внимания, и она вышла замуж за другого претендента, завела двух детей, а через пять лет узнала, что первый молодой человек проявлял к ней интерес. У нее появилась депрессия, она позволила дочке–малолетке сосать губку в ванне с грязной водой, и это кончилось печальным исходом. После этого она попала в госпиталь, и я занялся ею. До этого момента ее пичкали наркотиками от бессонницы и оберегали от самоубийства. Применяя ваши методы, я понял, что она подавляет желание расторгнуть супружество, изгнать детей из памяти. Она обвиняла себя в убийстве девочки и была готова умереть. Мог ли я назвать, что ее мучило? Я не мог спросить своих коллег, ибо они отговорили бы меня. Однако вы предоставили метод; как я мог позволить ей в этих условиях умереть? Ныне она вернулась домой, не свободная от моральной ответственности за смерть дочери, но старающаяся возместить потерю для остальной семьи…

Зигмунд откинулся в кресле, с глубоким чувством удовлетворения наблюдая за тем, как Юнг кружил по комнате со словами, мыслями, сновидениями детства, рассказами о годах работы, которые привели его по ухабистой дороге психиатрии к психоанализу Зигмунда Фрейда. Его высокий голос был наполнен страстью к «новой эре», его кипучий ум выплескивал различные соображения, накопленные за многие годы.

– У меня скрытный характер, унаследованный от матери; он связан с даром, не всегда приятным, видеть людей и вещи такими, какие они есть. Меня могут обмануть, когда я не хочу признать что–то, и все же в глубине души я знаю достаточно хорошо, как обстоят дела.

Вы смотрите на мои руки. Да, я люблю работать руками. Всю жизнь я занимался резьбой по дереву. Теперь переключаюсь на камень. Я хочу иметь дело с более жестким, более достойным соперником. В саду моих родителей есть старая стена. Перед стеной на склоне выдается камень, я назвал его «мой камень». Часто, когда я один, я сижу на нем, но после ряда лет начинаю раздумывать: «Сижу ли я на камне или же камень сидит на мне?»

Уважаемый профессор, буду честен с вами, как старался быть в письмах. Я не могу согласиться полностью с сексуальной этиологией неврозов. Знаю, вы понимаете, ибо писали мне в октябре, что давно подозревали по моим письмам, что я не могу полностью согласиться с вами, когда речь идет о сексуальности. Вы помните, в конце года я признался, что мое образование, окружение и научные посылки отличны от ваших. Я просил вас не верить, что хочу отличиться, делая акцент на расхождении во взглядах. Вы высказали мысль, что со временем я буду ближе к вам, чем сейчас. Это крайне желательно! Но вспомните, что я писал вам из Цюриха в декабре, обращаясь с просьбой о встрече: «Когда мы пишем, выступаем и пропагандируем психоанализ, не считаете ли вы более разумным не выдвигать на передний план вопрос о терапии? Ведь вы достигли значительных и весомых результатов – даже при моем скромном начале я оказал больным существенную помощь, – создали совершенно новую революционную науку, которую мы сможем применить во всех областях человеческой деятельности. Зачем в таком случае рисковать репутацией и достоинствами психоанализа, чье конечное значение в тысячу раз шире, чем терапия, доверяя его врачам, которые пришли в психотерапию только потому, что считают ее легким занятием, и могут повредить нашему движению, не зная нашей методики. Не лучше ли в наших публичных выступлениях умерить претензии на целительную силу психотерапии, пока мы сами не подготовим группу врачей, которые овладеют фрейдистским анализом?»

Зигмунд выбрал сигару, задумчиво раскурил ее. Не просят ли его вновь быть машинистом поезда, у которого колеса только с одной стороны? Он писал уже Карлу Юнгу в декабре: «Я… постарался в своих работах не утверждать, будто наш метод действует лучше, чем другие». Зигмунд вспомнил, что ему известно о Карле Юнге: родился в Кессвиле, в Швейцарии, в семье пастора небольшого прихода, бедного, как церковная мышь. Он не желал заниматься теологией, но был вынужден пойти в эту область после смерти отца, ибо его тетка давала деньги только на теологическое обучение, и ни на что иное. Карл Юнг уехал в Базель, в гимназию, затем в Цюрих – интеллектуальную столицу Швейцарии – для изучения медицины в память деда. Он заинтересовался психиатрией не сразу; до завершения учебы ему надлежало прочитать книгу, Крафт–Эбинга «Психиатрия». Считая ее скучной, он отложил книгу напоследок… чтобы убедиться, что Крафт–Эбинг открыл мир более интересный, чем все изученное по внутренним болезням. После окончания университета Юнг работал под руководством профессора Ойгена Блейлера в университетском санатории, проводил психологические эксперименты с новой методикой «проверки ассоциацией», обнажившей скрытое в сознании пациента. Автор двух книг, он оставался бедным молодым человеком, когда влюбился в очаровательную дочь богатого промышленника Раушенбаха. Он полагал, что у него нет шансов, но Эмма Раушенбах и ее родители оценили прекрасный ум, характер и настойчивость красивого рассудительного молодого врача и приняли его в семью. Юнг и Эмма поженились в 1903 году и жили в бунгало на территории госпиталя Бургхёльцли. Эмма Юнг обладала значительным состоянием, завещанным ей дедом, но молодая чета жила за счет скромного жалованья ассистента профессора Блейлера, той самой должности, которой добивался двадцать пять лет назад Зигмунд у профессора Брюкке, собираясь жениться на Марте Бернейс.

Карл Юнг не был навязчивым, по мнению Зигмунда, несмотря на то, что благодаря своим талантам выделялся среди простых смертных. В течение трех часов слова сыпались из Юнга как из рога изобилия, и Зигмунд ни разу не прервал его. Юнг говорил о себе только там, где было нужно показать долгий, временами сложный путь, который привел его к Зигмунду. Он хотел, чтобы профессор Фрейд знал о его сновидениях и через них оценил подсознание Карла Юнга.

Юнг описал один сон: он идет навстречу сильному ветру с огоньком в руке. Обернувшись, он увидел, что за ним следует огромная темная фигура. Однако он не забыл, что должен сохранить огонь. Когда Юнг проснулся, то понял, что темная фигура была «моей тенью в окружающем тумане, отброшенной огоньком в моих руках. Я осознал также, что огонек – это мое сознание».

Юнг хорошо знал зоологию, палеонтологию, геологию, а также гуманитарные дисциплины, включая греко–римскую, египетскую археологию и археологию более ранних периодов, привлекавшую Зигмунда. В его подходе к работе и открытиям чувствовалось убеждение в том, что они вручены ему судьбой и он должен ей подчиниться. Зигмунд ясно видел, что Карл Юнг стремился отдать работе всю жизнь, у него отсутствовала тяга к славе или богатству. Он обладал здоровым чувством юмора, любил пошутить и заставить других рассмеяться; большую часть шуток и острот он направлял против самого себя.

– Должен рассказать о моем самом блестящем успехе! Произошло это с пожилой женщиной, буквально сотканной из неврозов. Она слышала голоса, исходившие из сосков каждой груди. Я испробовал все терапевтические средства, указанные в ваших книгах, а также те, которые вы еще не изобрели. Ничего не действовало! После нескольких месяцев я бросил ей: «Что же мне с вами делать?» – «О, знаю, господин профессор, – вежливо ответила она, – будем читать вместе Библию». Месяц мы читали… Сначала исчез один голос, затем другой, после чего, излечившись, пациентка удалилась. Разве это не делает меня великим терапевтом?!

Приятным было то, что Карл Юнг ничего не утаивал. Каждый жест его крупных рук, каждая фраза, сказанная по делу, подтверждали, что он сторонник Фрейда, намерен стоять плечом к плечу с ветераном, раскрывать миру значение и роль подсознания. Между Юнгом и Альфредом Адлером, который из всей группы был по способностям и как личность сравним с Юнгом, существовало большое различие. Юнг не считал нужным и даже подобающим держать дистанцию между собой и Зигмундом Фрейдом, следовать формальностям в отношениях, показывать миру медицины, что он не ученик и не последователь. Юнгу доставляло удовлетворение сознание того, что Зигмунд Фрейд был его учителем, поводырем, вдохновителем; в каждой его чеканной фразе звучало: «Я ученик Зигмунда Фрейда!»

Зигмунд извлек из кармана жилета золотые часы и несколько мгновений смотрел на них.

– В рамках нашей дискуссии на остаток дня я предлагаю превратить наши проблемы в съедобное. Пока что утром мы обсуждали…– И он прервал монолог Юнга, разложив выслушанное им по соответствующим клеточкам. Карл Юнг открыл рот от изумления, а затем воскликнул:

– Боже мой! Вы свели мой трехчасовой монолог в сгусток разума!

 

6

Пробило час, когда Фрейд и Юнг поднялись по Берг–гассе к отелю «Регина», чтобы привести на обед Эмму Юнг. Двадцатичетырехлетняя Эмма была высокой гибкой женщиной с приятным лицом, проницательными глазами, блестящими темными волосами. Марта и Эмма понравились друг другу с первого взгляда.

За столом Зигмунд посадил Юнга среди своих детей, окруженных Мартой, тетей Минной, матерью Зигмунда Амалией, сестрами Дольфи и Розой, мужем Розы Генрихом Графом, поселившимся на том же этаже через холл. Александр привел свою невесту Софию Сабину Шрейбер. Сорокалетний Александр, ставший владельцем компании по перевозке грузов, дал объявление, что ему нужен секретарь. Двадцативосьмилетняя София Шрейбер оказалась такой необоримой комбинацией способности и очарования, что Александр не только принял ее на работу, но и решил жениться на ней. Стол занял всю комнату.

Карл Юнг был крепким как в умственном, так и в физическом отношении. Он любил бывать на природе, ему особенно нравилось плавать под парусами, он уходил к противоположному берегу Цюрихского озера и на каменистых островах разбивал палатку. Дети Фрейда были очарованы его рассказами о приключениях. Карл писал работы в альбоме двойного формата, украшая начало каждой страницы красочными крупными буквами на манер средневековых монахов. Он заимствовал темы художественных работ из сновидений и грез, но часто выражал их в формах, присущих восточному искусству.

Археология была его первой любовью, и она все еще оставалась в центре его интересов. Однако в Швейцарии не было археологической кафедры, а молодому человеку приходилось зарабатывать на жизнь и искать свое место в обществе. К глубокому удовлетворению, он обнаружил, что две интересующие его области соприкоснулись: психоанализ позволяет по остаткам ранних цивилизаций раскрыть образ мыслей, религию, мифы, страхи, общественные ценности прошлого.

– Все это, – заключил Юнг, – обеспечивает более глубокое понимание психики ныне живущих.

Юнг никогда не противопоставлял ценность одной работы ценности другой; он мог проводить часы, зарисовывая сцены, увиденные им в сновидении, и считая, что время он использует очень хорошо. Озадаченный, Зигмунд спросил:

– Каким образом рисование помогает вам толковать сновидения?

– Я не пытаюсь влиять на содержание и форму рисунка. Я позволяю ему свободно выходить из подсознания. Когда я заканчиваю рисунок и изучаю его, то узнаю столько же скрытого содержания в сновидениях, сколько можно определить посредством словесного описания. Из подсознания выходит много фрагментов фантазии, для которых нет подходящего языка. Поэтому следует прибегать к иным средствам выявления и главным является рисунок.

– Как вы обновляете свои источники, доктор Юнг? – спросила Марта.

– Отправляюсь достаточно далеко по Цюрихскому озеру и нахожу уединенные песчаные косы, – ответил Юнг с широкой улыбкой, – где провожу целый день, отыскивая подземные ключи, расчищаю их и прокладываю каналы водного пути… занимаясь одновременно поиском скрытых источников в собственном мозгу. Из потайных источников поступают холодные и ясные мысли. После возвращения в кабинет я доверяю бумаге новые откровения, догадки, теории. Мне нравится эта безлюдная часть озера; когда я там, то в покое и в окружении красоты болот и мелких островов, над которыми нависают покрытые снегом горы, свободно действуют моя подавленная энергия и творческие флюиды. Не знаю, как долго я хотел бы остаться в Бургхёльцли, быть может, год или два, чтобы изучить все, что способен дать мне приют для умалишенных. Больница для меня в известной мере тупик; профессор Блейлер – мировое светило и талантливый администратор – несомненно, пробудет на посту директора еще тридцать лет. Для меня нет места…

– Кроме как на другом конце Цюрихского озера? – добавил, улыбаясь, Зигмунд.

– Вот именно! Моя частная практика складывается хорошо. Вам известно, у моей жены неплохое наследство, и она не меньше меня хочет найти участок земли и построить дом у северного края озера. Там я буду заниматься практикой, писать, рисовать, вести творческую жизнь.

– И ваши нынешние пациенты последуют за вами из Цюриха?

– Надеюсь на это. Есть катера, есть поезда. Я был бы плохим врачом, если бы нуждающиеся в помощи отказались от поездки ко мне. Я единственный психоаналитик, практикующий в Цюрихе. Полагаю, что смогу осуществить задуманное. В своих костях я чувствую долголетие. Поэтому я спокоен и терпелив, могу провести целый день на песчаной отмели в поисках скрытых родников или зарисовывая свои сновидения.

После обеда мужчины поднялись по Берггассе и прошлись вдоль Верингерштрассе. Зигмунд показал Институт психологии, главные здания Городской больницы. Юнг был намного выше Зигмунда. Когда они проходили дворы больницы, Юнг осторожно сказал:

– В отличие от вас у меня нет метода. Я мог бы определить психоанализ как «взаимное влияние». Быть может, во мне больше любителя, чем профессионала, каким являетесь вы. Я читаю все и стараюсь все узнать, но когда у меня находится пациент, я забываю обо всем и думаю лишь о нем.

– Но без психоаналитической процедуры, – возразил мягко Зигмунд, – мы как заблудившиеся дети в густом лесу. Что вы хотели бы увидеть в Вене?

– Какое в Вене самое старинное здание?

– Святой Рупрехт, но собор Святого Стефана более интересен. Первая церковь на его месте была построена в середине двенадцатого века. Он прекрасен с его красочной шиферной крышей.

Когда они спускались по Шоттенгассе, Юнг покачал головой в деланном отчаянии:

– С шестилетнего возраста я ходил в католическую церковь со страхом и волнением. И этому была причина: во время поездки на Пасху в Арлесгейм моя мама сказала: «Вот католическая церковь». Я был в испуге, но меня перебороло любопытство – швейцарские протестанты не посещают католические церкви, – отбежал от родителей и ворвался в открытую церковь. Едва успев бросить взгляд на украшенный цветами алтарь, я оступился и ударился подбородком о железную ограду. Подбородок был рассечен и обильно кровоточил. Напугав прихожан, я заплакал, меня охватило чувство вины, и я счел себя наказанным за проступок.

Воскресная служба закончилась. В храме Святого Стефана было тепло и пахло благовониями. Мужчины медленно обошли приделы собора. Когда они вышли под прохладное мартовское солнце на площадь, заполненную конными экипажами, Зигмунд посмотрел на Карла Юнга и сказал дружеским тоном:

– Ни страха, ни волнения, ни крови из пореза на подбородке?

Юнг слегка рассмеялся:

– Нет, с вами так приятно. Какие увлекательные вещи вы рассказали мне о витражах, резьбе по камню, фресках, саркофагах, сравнивая с соборами, виденными вами в Италии. Я увидел все это в исторической перспективе. Я начинаю смотреть на католическую церковь как на хранительницу величайшего искусства мира.

Он искоса взглянул на Зигмунда и с озорным блеском в глазах продолжал:

– Не странно ли, что вы, еврей с широким кругозором, даете мне, провинциальному протестанту–кальвинисту, соприкоснуться без чувства вины или подавленности с матерью церквей? Если это часть моего психоанализа, то благодарю вас, уважаемый профессор, вы освободили меня от несуразных страхов детства.

– Разве избавление от страхов и тирании, навязанных нам до того, как мы получили способность рассуждать, не является широкой дорогой к свободе?

– Вынужден согласиться, – ответил Карл Юнг, став неожиданно серьезным. – Когда мне было шесть лет, моя тетя повела меня в зоологический музей в Базеле. Я был так очарован, что не мог оторваться от экспонатов до звонка, возвещающего о закрытии музея; после этого нас заперли в главном здании, откуда пришлось выходить через боковое крыло здания; и там я увидел выставку изумительных человеческих фигур, на которых не было ничего, кроме скромных фиговых листков. Они были великолепны. Я был ими очарован. Тетя накричала на меня: «Негодный мальчишка, закрой глаза!» Она была в такой ярости, словно ее провели по порнографической выставке, и всячески старалась убедить меня, будто человеческое тело, особенно эрогенные части его, отвратительное, уродливое, грязное. Мне никогда не казалось, что это правильно, и я противился как мог, но всегда в моих ушах звучал напуганный голос тети: «Негодный мальчишка, закрой глаза!» Итак, профессор Фрейд, вы открыли мне глаза и позволили мне увидеть, что эрогенные зоны не были дьявольски втиснуты между подбрюшьем и бедрами самим Сатаной, когда Бог дремал. Все человеческое тело, включая мозг, сердце, душу и детородные органы, есть мастерское творение Бога; в противном случае человек – грязное и бессмысленное создание и должен исчезнуть с лица прекрасной Земли.

– Браво! Я завидую образности ваших фраз. Объясните, как вы угадываете болезни ваших пациентов?

– Моя терапия скорее активно воздействующая, чем воспринимающая, – ответил Юнг, когда они начали спускаться по Берггассе. – Я заинтересован в действии, которое может произойти в пациенте и позволяет ему преодолеть болезнь. Даже в приюте я не анализирую дневные фантазии пациентов с преждевременным слабоумием, а воссоздаю в них способность бороться с этими фантазиями, противодействовать им. Так, у молодого мужчины, вступившего в брак, возникли серьезные осложнения с невестой, появились грезы: они вдвоем оказались на замерзшем озере, он не умел кататься на коньках, а невеста каталась преотлично. Он наблюдал за ней с берега, вдруг лед треснул, и она провалилась. Таково было окончание фантазии. Я возмутился и заявил парню: «Ну и что же вы делали? Почему не бросились спасать ее? Вы дали ей утонуть?» Такова, по–моему, концепция, как следует принимать такие фантазии – принуждать ум сделать следующий шаг: прыгнуть в озеро и спасти ее. Вы доводите фантазию до логического завершения, предлагая действие. Такова терапия!

Они расположились в рабочем кабинете Зигмунда; когда дискуссия стала слишком бурной, они переместились в приемную, затем в прихожую, где было больше пространства. Интеллект Карла Юнга был широк, что отвечало открытости его физической натуры. Он сказал:

– Я готов проверить, есть ли элемент истины в том, чему желает отдать свой рассудок человек. Знаю, что вы не интересуетесь спиритуализмом или парапсихологией, а я хочу состоять в родстве со всем миром, а не с одним его уголком. Занимаясь больными, я даю им возможность выразить себя с помощью письма, рисунков. Таким образом они находят свою собственную символическую сущность и ясно отражают свою собственную патологию. В конечном счете наука есть искусство создания нужных иллюзий. Мы помогаем больному избавиться от разрушительного невроза и заменить его иллюзиями, позволяющими жить. Разве суть жизни не в том, чтобы раскрашивать мир божественными красками?

Зигмунд вновь вспомнил Вильгельма Флиса, его почти гипнотическую способность убеждать, но у него было иное чувство к Карлу Юнгу. Флис не переносил критики.

Юнг был человеком, требовавшим честности. Зигмунд мог не соглашаться с ним, спорить, выдвигать свои особые взгляды.

– Извините меня, господин доктор, – ответил Зигмунд, – если ввяжусь в дискуссию о религии. Она важна в формировании наших верований и фантазии. История религии – это история запуганного народа, пытающегося во мраке возвести крышу над головой, чтобы укрыться от страха и тревоги перед неизвестным. Поэтому человек выдумал Бога; как много было богов с незапамятных времен: сотни? Быть может, тысячи? Все под различными именами, с разными нравами, властью. Несомненно, религия может сказать нам многое о состоянии человеческой психики, но я не встретился с использованием религии для лечения, не считая старой леди, захотевшей читать с вами Ветхий Завет.

Карл Юнг серьезно подумал над сказанным, но затем покачал головой и сказал:

– Нет, человек – это сновидение, в котором его вновь и вновь казнят через повешение. После каждой смерти голос взывает: «Воцарилось ли спокойствие?» Что мы используем для защиты? Что касается меня, то во мне сидит мистический дурак, который сильнее всех моих знаний. Я часто вижу сон, приносящий мне чувство большого счастья: я последний человек на Земле, вокруг меня космическое спокойствие, а я смеюсь, как герой Гомера.

Зигмунд снисходительно улыбнулся, а затем сказал:

– Помню строку из вашего письма: «Страдания избежать не дано. Лучшее, что мы можем сделать, – это избежать слепого страдания». Но нет возможности понять ненормальное и правильно лечить, пока мы не разберемся, что нормально в человеческой натуре и как группируются все наши инстинкты, как глубоко они запрятаны, какие из них созидательные, а какие разрушительные; что нужно каждому человеческому существу, чтобы удерживать себя в равновесии в сложном мире, где нас окружают жадность, зависть, ревность, ненависть, горечь, разочарование, унижение духа и воли. Каким образом мы можем помочь человеку воспринять обычную человеческую неблагодарность? Объяснить научно, как человеческий ум стал тем, что он есть, и какие силы его сформировали? Как контролировать силы, заключенные в нас самих и внутри общества? Короче говоря, мы должны знать столько же о человеческом уме, сколько о теле: что заставляет кровь течь по жилам, а сердце перекачивать кровь, переносить кислород в мозг, какие антитела могут уничтожать вирусы, бактерии, злокачественные образования.

В восемь часов вечера горничная принесла легкий ужин. Они с аппетитом поели, ибо израсходовали много энергии. Затем отвели в гостиницу госпожу Юнг, которая хотела пораньше лечь спать. Зигмунд пригласил Карла Юнга прогуляться по Рингу. На улицах было тихо. Юнгу понравилось многообразие архитектурных стилей парламента, музеев, Бургтеатра, контуры которых смягчал приглушенный свет. Зигмунд шагал быстро; хотя он казался хрупким рядом с мощной фигурой Карла Юнга, но именно он задавал стремительный темп. Вечер навевал ностальгию на Юнга, который хотел рассказать вновь обретенному другу о своем детстве.

– Несколько лет я спал в комнате отца. У матери была депрессия, и она попала в больницу. Когда она вернулась, то спала в своей комнате, закрывая дверь на замок. До меня иногда доносились пугающие звуки из–за этой двери. Конечно, я знал о больших трудностях во взаимоотношениях родителей, а также то, что моя мать эмоционально и душевно больна. Вы поймете, что, когда я прочитал книгу Крафт–Эбинга «Психиатрия», был совершенно подавлен. Тогда я был не в состоянии сформулировать точно, но мне казалось, что я набрел на саму сердцевину. Этот момент явился началом моей карьеры ученого в области медицины. Был бы я столь восприимчив, если бы не видел воочию разрушительные результаты психического заболевания?

– Полагаю, что это повлияло на вас. Судя по участникам нашего психиатрического кружка, практикующим психоанализ, мы все выросли с неврозами и должны как–то с ними ужиться.

Они прошли мимо церкви, часы на которой пробили десять, и повернули к дому Фрейда, где их ждала Марта, приготовившая горячее какао.

В час ночи Зигмунд проводил Юнга в гостиницу. На прощание они пожали друг другу руки. Юнг сказал мягко:

– Уважаемый профессор, вы первый замечательный человек, которого мне довелось встретить. Никто не может сравниться с вами. В вашем поведении нет ничего заурядного. Для меня вы крайне интеллигентный, проницательный и во всем примечательный человек. И все же мое впечатление от встречи с вами какое–то путаное. Не могу уяснить для себя.

Зигмунд протянул руку, коснулся пальцами плеча Карла Юнга и ответил:

– Мой дорогой доктор, уясните. Будем же близкими в мыслях и душе. Мы нужны друг другу и можем взаимно друг друга дополнять.

Когда Зигмунд вошел в спальню, Марта робко улыбнулась и сказала:

– Никогда не видела тебя таким очарованным. Он такой же хороший, каким кажется?

Зигмунд поцеловал ее, пожелал доброй ночи.

– Да, думаю, что он самый значительный из встреченных мною. Но осторожно, осторожно, все это слишком важно для меня. Он может оказаться тем, кого я ищу, чтобы возглавить наше движение.

 

7

И все–таки они приходили, как бы притягиваемые центростремительной силой: знакомые Альфреда Адлера из кафе «Центральное», желающие выяснить, могут ли они применить психоанализ для своей социальной революции; врачи, работающие в близлежащих городах, такие, как Гвидо Брехер из Мерана, приславший письмо с просьбой разрешить ему присутствовать на встречах; или просто постучавшие в дверь… И конечно, приходили друзья и родственники давнишних участников, такие, как доктор Фриц Виттельз, двадцатисемилетний племянник доктора Задгера, автор нескольких талантливых новелл, в том числе новеллы «Багдадский ювелир», намеревавшийся опубликовать смелое исследование под названием «Сексуальная потребность». Он проходил подготовку в психиатрической клинике Вагнер–Яурега и хотел познакомить группу со своей только что завершенной рукописью «Мотивы убийц–женщин», доказывавшей, что в основе таких убийств лежит подавленный эротизм.

Фриц Виттельз был своим человеком для группы, и тем не менее Зигмунд колебался. У его дяди Исидора Задгера был колючий характер, любой, столкнувшийся с ним, уходил с царапинами и ранами. О его личной жизни, державшейся им в глубокой тайне, не было ничего известно; он был пострадавшей личностью, отвечавшей тем, что ввергал в беду других. Зигмунд полагал, что Задгер был жертвой подавленного гомосексуализма, выдававшего себя лишь в его рукописях.

Следовало ли пойти на риск с Фрицем Виттельзом? Молодой человек был задирист, хотя превосходил других врачей уже потому, что принадлежал к творческой интеллигенции и заслужил в других группах репутацию строптивого ребенка. Однако, подобно Вильгельму Штекелю, он обладал шармом и вкусом, был остроумным и одаренным врачом. Его импульсивный ум мог оказаться находкой для группы; к тому же он, как и Вильгельм Штекель, много писал в венских газетах для аудитории, недоступной Зигмунду Фрейду. Зигмунд решил, что сможет держать под контролем этого молодого человека.

Обращаться к прошлому – все равно что двигаться назад: можно хорошо обозреть пройденный путь, но натолкнуться на то, что стоит позади. Зигмунд провел немало лет, вглядываясь в детство хомо сапиенса и пытаясь определить, что происходило в возрасте двух, трех, четырех и пяти лет, обдумывая поведение и результаты свободной ассоциации, когда взрослые лежали на его кушетке. Он не имел возможности изучить поведение новорожденных или малышей, во всяком случае в своей детской, где Марта заявила без обиняков, что он должен быть нормальным отцом своей шестерки, а не наблюдать за ними и не использовать их в целях своих исследований. Это ей далось легко, ибо Зигмунд не считал возможным анализировать поведение детей. Он вообще сомневался, сможет ли даже многоопытный наблюдатель составить себе представление о том, что происходит в детском уме.

Затем положение драматическим образом изменилось. В состав группы, собиравшейся по средам, входил его друг, тридцатитрехлетний доктор Макс Граф, юрист с университетским образованием и музыковед. Сын издателя и владельца типографии, он выпускал «Нойес Винер Журналь», много писал в венских газетах на музыкальные темы, занимал пост профессора–музыковеда в консерватории и изредка приглашал Зигмунда и Марту к себе на концерты. Он был приятным, сентиментальным, но не замкнутым человеком.

Граф носил очки в роговой оправе, и его коротко подстриженные баки почти касались оправы; у него были узкие брови и небольшая ямочка на подбородке. Ему нравились костюмы в мелкую клеточку, чтобы отличаться от венских дельцов, а также показывать окружающим, что хотя он не живет непосредственно в мире искусства, но по меньшей мере с ним соприкасается. Его увлекал философский дух дискуссий в группе.

У Макса Графа была приветливая жена, приходившая с ним к Фрейдам на чашку кофе. Она прочитала несколько книг Зигмунда и с нетерпением слушала рассказы мужа об обсуждениях, проходивших по средам. Их сын Ганс, четырех с половиной лет, смышленый мальчишка, был взвинченным и подавленным, боялся выходить на улицу из–за опасений, что его может укусить лошадь. Он отказывался от прогулок с няней и с отцом. Его никогда не кусала лошадь, и единственный случай, связанный с лошадьми, имел место во время прогулки с матерью. Он увидел, как упала лошадь конки и билась на мостовой, словно умирающая. Это, очевидно, и стало причиной нервного расстройства.

Ганс страдал также навязчивой мыслью, что у каждого живого существа есть «делатель малышей». Когда он приходил в зоопарк, то его внимание привлекало именно это. Он постоянно спрашивал мать, есть ли у животных пенис, или делатель малышей. Ганс называл вымя коровы пенисом и не понимал, как из него вытекает молоко. Когда ему исполнилось три с половиной года и родилась его сестренка Ганна, он старался присутствовать при ее купании, чтобы найти у нее делателя малышей.

Зигмунд сказал Максу Графу, что Ганс «озабочен загадкой, откуда появляются дети», которая, вероятно, является первым вопросом, пробуждающим умственные способности ребенка.

Ганс часто плакал, когда рядом не было матери. Он хотел, чтобы она ласкала его; иногда вечерами или ранним утром он приходил к матери в спальню и говорил ей, что боится потерять ее; сентиментальная мать брала его к себе в постель. Отец и мать старались отвадить мальчика от привычки трогать собственный пенис. Когда мать впервые увидела его за этим занятием, она допустила, по мнению Зигмунда, ошибку: сказала, что если он будет трогать пенис, то его отрежут. Это породило страх перед кастрацией, который и стал причиной его взвинченности. Макс доверительно сказал Зигмунду, когда невроз мальчика достиг высшего предела:

– Думаю, что его пугает большой пенис, такой, как я могу себе представить, встречается лишь у жеребцов на улицах Вены. Не подсказывает ли вам это что–нибудь, профессор?

– Да, Макс, но первое, о чем я думаю, что следует сказать ему по поводу страхов быть укушенным: это глупость, он просто подменяет одно другим. На деле же он хочет, чтобы мать брала его к себе в постель и ласкала.

Отец Ганса доходчиво объяснил мальчику разницу между мужчиной и женщиной. На какое–то время это, казалось, умерило взвинченность Ганса, но он буквально дрожал от страха, когда нужно было выйти на улицу. Граф попросил Зигмунда заняться лечением: фобия могла нанести серьезный ущерб психическому и физическому здоровью мальчика.

Зигмунд сделал смелый шаг, исход которого он не мог предсказать; такой шаг был возможен лишь с родителями, имеющими представление о психоанализе. Он посоветовал Максу Графу и его жене рассказать Гансу исподволь и осторожно об эдиповом комплексе и объяснить, что потребность Ганса в материнской ласке столь же нормальная, как и желание заменить отца.

Ганс слушал внимательно, казалось, понимал многое из сказанного. Хотя ему было всего пять лет, он оказался способным перейти в своей фантазии к представлению, что он может сохранить мать, не теряя отца. Зигмунд понял это на основании диалога, записанного Максом Графом.

«30 апреля. Заметив Ганса играющим с воображаемыми детьми, я сказал ему:

– Здорово. Твои дети живы? Ты хорошо знаешь, что мальчик не может родить ребенка.

Ганс. Знаю. Раньше я был их мамой, а теперь я их папа.

Я. А кто мама детей?

Ганс. Как кто? Мама, а ты их дедушка.

Я. Тогда тебе хочется стать таким же большим, как я, жениться на маме, а затем хотелось бы, чтобы у нее были дети.

Ганс. Да, желал бы, чтобы было так…»

После этого страхи Ганса прекратились. Он уже не говорил, что его могут укусить лошади, не спрашивал о «делателях малышей» или откуда появляются дети. Он свободно выходил на улицу. Его отец сообщил Зигмунду, что мальчик хорошо кушает и спит, что признаки фобии исчезли. В ответе Зигмунда сочетались удивление и гордость:

– Наш маленький Эдип нашел лучшее решение, чем предлагалось судьбой. Вместо того чтобы устранить отца, он даровал вам то же самое счастье, какое хотел иметь сам, Он обратил вас в деда и оказался достаточно щедрым, чтобы позволить вам жениться на его собственной матери. В его уме это было наилучшим решением.

 

8

После летней жары Зигмунд почувствовал себя изнуренным месяцами напряженной работы, писания, возни с издателями. Он и Марта решили изменить свои планы: вместо поисков виллы побродить по Каринтии и Далмации, останавливаясь в подвернувшихся гостиницах. Они облюбовали приятное местечко в Санта Кристине, купались в озере, поднимались в горы, собирали горечавку. Зигмунд подцепил инфлюэнцу, оказавшуюся весьма прилипчивой. В начале сентября они перебрались к озеру Оссиакер. Зигмунд имел намерение съездить на Сицилию, посмотреть тамошние римские развалины, но затем решил, что не стоит рисковать здоровьем, когда, как сообщали, дует сирокко, иссушая Палермо и Сиракузы. Ему доставляло удовольствие сочинять письма Карлу Юнгу, тратившему большую часть своего времени на защиту Зигмунда Фрейда и его исследований. Ради собственного спокойствия он уверял себя, что Юнг является более подходящим пропагандистом, поскольку публика нашла нечто чуждое в личности профессора Фрейда и его идеях. Он писал Юнгу:

«Вам открыты все сердца… Люди не хотят, чтобы их просвещали. Поэтому в настоящее время они не могут понять простейших вещей. Когда они станут готовы к этому, то вы увидите, что они способны понять самые сложные идеи. До наступления такого времени остается лишь одно – продолжать работать и как можно меньше спорить… Любой молодой, свежий ум, способный мыслить, – на нашей стороне».

К середине сентября, почувствовав себя бодрее, он решил провести неделю–другую в Риме, обдумать спокойно и не торопясь проблемы, с которыми придется столкнуться в предстоящем рабочем году. Марта заберет детей до конца сентября в Тальхоф. Тетушка Минна была нездорова и находилась некоторое время под наблюдением врачей в Меране. По мнению семьи, несколько дней во Флоренции восстановят увядающее состояние ее духа. С помощью телеграмм условились, что тетушка Минна встретит Зигмунда во Франценфесте. Во Флоренции Зигмунд показал ей фрески Беноццо Гоццоли в часовне Медичи, а на следующий день они съездили в Фьезоле, чтобы полюбоваться превосходным видом на Флоренцию. После ланча на открытой террасе, нависшей над Арно, они осмотрели этрусские скульптуры и стены, которые выстояли под напором вторгшихся римских армий, пытавшихся их разрушить, а затем проехали вдоль холмов в Сеттиньяно, на родину Микеланджело.

Минна вернулась поездом в Меран. Зигмунд купил инкрустированную шкатулку и небольшую тосканскую рамку для зеркала, которые он послал Марте, затем сел на поезд в Орвьето, где имел возможность вновь осмотреть монументальные фрески Синьорелли в Дуомо. Фрески он помнил хорошо, но на память не приходило имя художника. Это побудило его разработать диаграммный подход в вопросе о симптоматичных провалах в памяти или языке.

В Риме в гостинице «Милано», где он останавливался когда–то с братом Александром, ему удалось снять ту же самую комнату. Он провел день в Вилла–Боргезе, осмотрел замок и музей, где восхищался картиной Тициана «Священная и нечестивая любовь». Парк напомнил ему Шёнбрунн с бродящими ланями и фазанами. Следующий день он провел в термах Диоклетиана, превращенных Микеланджело в церковь Санта Мария дельи Анджели, и в монастыре, к тыльной части которого примыкал Национальный музей, где находились нравившиеся ему греческие скульптуры. Он обошел лавки антикваров, купил мраморные чаши, тосканского воина и статуэтку Будды. Вечера он проводил на площади Колонна. В чистом небе висела полная луна, играл военный оркестр, горели фонари, и в отблеске их света вывески сливались с деревьями висячих садов на крыше дома по другую сторону площади. Ему нравилось бродить среди толпы, замечая, что даже некрасивые римлянки прелестны, наблюдать газетных разносчиков, врывавшихся на площадь каждый час с новым срочным выпуском, наподобие газетчиков в Париже; а затем около восьми часов он усаживался в плетеное кресло перед кондитерской лавкой, заказывал десерт и холодный напиток и сидел там до возвращения в гостиницу. Он писал Марте: «Как жаль, что нельзя жить здесь всегда!»

Он посещал христианские и еврейские катакомбы, однажды оказался запертым в подвале, когда женщина–гид забыла взять ключи. Но это был единственный неприятный момент. В остальном его ум напряженно работал, принимая решения, к которым он продвигался месяцами. Сейчас, когда Карл Юнг основал в Цюрихе официальную группу под названием «Фрейдовская ассоциация», пришло время перестроить свою собственную группу и уточнить ее цель. Группа существовала уже пять лет и служила центром распространения знаний. Тем не менее, на ее счету было слишком мало публикаций, хотя в нее входило более двадцати участников. Причина была очевидной: научные журналы Центральной Европы относились враждебно к психоанализу. Даже у занимавших нейтральную позицию не находилось места для такой молодой и спорной науки. Пришло время, решил он, переходя площадь Венеции, основать собственный журнал. Он послал Юнгу письмо с предложением, чтобы такой ежегодный сборник был составлен и отдан в печать как можно скорее.

Группа, встречающаяся по вечерам в среду, должна превратиться в официальную организацию под названием «Венское психоаналитическое общество». Они выберут должностных лиц, уплатят налоги, финансируют издание годового сборника и других книг, написанных членами группы. В скором времени они смогут учредить собственную библиотеку, арендуют залы для публичных лекций и станут неотъемлемой частью немецкоговорящего научного мира. Поскольку неврологи и психологи посвящают значительную часть времени на конгрессах нападкам на фрейдистские теории, то почему бы фрейдистам не провести собственный конгресс, на котором можно огласить ряд докладов, основанных на конкретных случаях, и таким образом привести документальные доказательства?

Почему не заявить о себе?