ГЛАВА ПЕРВАЯ

Центр Ллойд-Аштона

Среда, 1 сентября 1993 г.

Вернувшись в час дня в свой офис после речи в Законодательном собрании, сэр Джеффри Ллойд-Аштон заметил зеленый огонек, мигающий на маленьком черном устройстве на его столе. Обычно этот прибор не подавал признаков жизни – но теперь он ожил. Джеффри прошел по коврику к шкафу одиннадцатого века; оба были бесценными творениями искусства из сокровищ китайских императоров.

Однако шкаф был не просто украшением кабинета – за его резными дверцами скрывалась контрольная панель совершенной системы наблюдения. Из своего офиса Джеффри мог обозреть каждый дюйм Замка и его окрестностей, и, само собой, записывались все телефонные звонки. Контрольная панель в шкафу была уменьшенной копией панели в самом Замке. Тут у него был только один экран и видеомагнитофон, но в Замке, в комнате рядом с его кабинетом, скрытой за книжными полками, было достаточно приборов, чтобы записать все, что происходило каждую секунду в Замке и его окрестностях.

Система наблюдения была установлена во время возведения Замка, еще до того, как сэр Джеффри познакомился со своей будущей женой. Один из влиятельнейших граждан Гонконга отлично понимал, что ему придется устраивать вечера для местной элиты. Он хотел знать о всех разговорах своих гостей, даже о том, что они говорили шепотом. После назначения губернатора Паттена ценность этой информации еще более возросла. Бизнес и политика тесно переплетались, и нужно было выбирать, на чью сторону становиться: кто-то полагал, что процветание Гонконга в долговременной перспективе может быть обеспечено только быстрым проведением демократических реформ, другие уже заключили тайные соглашения с пекинским правительством.

На протяжении многих лет эта система многократно окупилась, предоставляя Джеффри ценнейшую информацию. Однако самое большое наслаждение доставляло ему наблюдение за женой: он мог следить за ней ежесекундно, даже в самые интимные минуты.

Впрочем, Ив никогда не делала ничего необычного – она почти не ела, пила очень немного чая, а единственным лекарством, которое она принимала, был аспирин, с помощью которого она надеялась справиться с головными болями, испытываемыми из-за приема противозачаточных средств. Заставляя ее принимать пилюли, Джеффри обеспечивал себе беспрепятственный доступ к ее телу в любое удобное для него время; кроме того, таким образом он мог избегнуть нежелательного смешения своих аристократических генов с ее плебейскими.

Ив всегда была олицетворением спокойствия. Временами она настолько не подавала признаков жизни, что система, реагировавшая прежде всего на движение, не могла сразу обнаружить комнату, в которой она находилась. Джеффри приходилось тогда переключать камеры, чтобы ручным путем обнаружить ее, чаще всего в гостиной за чтением или у ограждения веранды, где она смотрела на открывающийся внизу вид.

Иногда – редко, но так бывало, – у нее было такое счастливое выражение лица, что можно было подумать, что она унеслась мысленно в мир какой-то забытой мечты. Именно в такие минуты Джеффри прерывал любые встречи и мчался домой, чтобы грубо напомнить ей, что она принадлежала и всегда будет принадлежать ему.

У него на столе лежал небольшой прибор, который предупреждал его о любой неожиданной активности.

Раскрыв створки шкафа, он обнаружил два сигнала. Один, мигающий дважды, говорил о том, что были записаны сразу два телефонных разговора, другой сигнализировал, что в доме находится чужак – его голос не соответствовал образцам голосов Ив, служанок, шоферов и садовников, прочего персонала, которые появлялись в доме по составленному им самим расписанию.

Право приглашать людей в замок, тем более гостей Ив, принадлежало исключительно сэру Джеффри. Когда на экране возникло изображение, он понял, что перед ним Алисон Уитакер, появившаяся, впрочем, точно в отведенное ей время: когда небо над Гонконгом сменило лазурный оттенок на серый.

Джеффри сначала решил, что записанные разговоры происходили между Алисон и Ив, и пришел в ярость, когда оказалось, что это не так. Значит, женщины договорились в понедельник, когда Ив была в городе и могла позвонить по телефону, который он не контролировал.

Первый звонок сделал мужчина, врач, назвавшийся хирургом, лечащим врачом Лили Кай. После долгих извинений за доставленное Ив беспокойство он перешел к делу, и его голос стал более уверенным.

– Я только что закончил осмотр Лили.

– С ней все в порядке?

– Да. Это был обычный осмотр. Но мне кажется, нам придется иметь дело с осложнениями, с которыми нужно разобраться заранее. Похоже, маленькая Лили полагает, что вы обещали ей быть в госпитале в день ее операции. Это, в общем, обычное дело для пятилетнего ребенка, такие мечты, но…

– Лили вовсе не фантазирует, доктор. Я действительно обещала ей это.

– В самом деле?

– Да. Я сообщила об этом сестрам третьей палаты, и они должны известить меня о дате предстоящей операции.

– Сегодня мы назначили день операции. Она планируется на понедельник, тринадцатого декабря.

– У меня будет время поговорить с ней? Я обещала Лили, что увижусь с ней до операции.

– Это будет вторая операция в этот день. Хирурги полагают, что за ней приедут в десять часов утра.

– Значит, мне нужно прибыть в госпиталь в восемь. Я смогу побыть с ней?

– Разумеется.

– А потом? Я обещала ей, что буду рядом, когда она проснется.

– Если все пойдет нормально, она проснется во второй половине дня.

– Если все пройдет нормально… вы думаете, могут быть проблемы?

– В общем, нет. Но операции на открытом сердце никогда не бывают легкими. Всегда есть возможность внезапного возникновения осложнения. Сама по себе операция, впрочем, проста – на сердце поставят заплату, и это будет спасением для Лили.

– То есть, если операция пройдет нормально, с ней будет все в порядке?

– Должно быть. Наверное, я уже отнял у вас немало времени. Еще раз спасибо, леди Ллойд-Аштон. Это очень благородно с вашей стороны и очень важно для Лили и ее родителей.

«Лили, – подумал Джеффри. – Маленькая китаянка, ради которой Ив перенесла множество уколов». Интересно, когда она собирается сказать ему о данном ею обещании? Может быть никогда, – благодаря игре случая операция Лили назначена на понедельник, обычный день дежурства Ив, так что, если от него не последует никаких других распоряжений, ей повезло: она сможет увидеть Лили и до, и после операции; и он никогда бы об этом не узнал.

Но теперь он знал.

Впрочем, Джеффри не собирался мешать Ив выполнять свое обещание: при любом исходе операции сострадание, проявленное принцессой Замка-на-Пике к маленькой пациентке, может послужить основой для прекрасной рекламной статьи в местной прессе. И кстати, прекрасная «человеческая» история для Синтии, усмехнулся Джеффри. Синтия презирала такие «не»-новости, но, учитывая, что это будет статья для него… Синтии нужно быть в этот день в госпитале, как и ему, чтобы поддержать свою принцессу, независимо от того, сообщит она ему об операции или нет.

Второй звонок был сделан из Замка примерно за двадцать минут до его появления в офисе. Ив звонила Джулиане Гуань в ее бутик.

– Джулиана, это Ив. Ты помнишь, я говорила тебе об Алисон Уитакер? Этой фотографине «Нефритового дворца», у которой было твое радужное платье?

– Конечно, помню.

– Она сейчас у меня и только что сказала мне, что хотела бы купить еще одно платье от «Жемчужной луны», для приема по случаю открытия отеля. Мне кажется, было бы неплохо, если бы ты сама встретилась с ней и все обговорила. Это можно устроить?

– Разумеется. Я буду рада. Ты можешь сообщить ей, что я с удовольствием сделаю для нее платье специально для этого вечера.

– Очень мило. Когда она сможет прийти к тебе?

– Дай-ка я посмотрю. – Наступила короткая пауза, потом Джулиана сказала: – У меня есть свободное время в пятницу в семь. Это ее устроит?

Джеффри услышал еще, как Ив выясняет у Алисон, подходит ли ей время, и как прощается с Джулианой, а мысли его унеслись к тому июньскому звонку Ив Джулиане, когда он узнал любопытную вещь: Мейлин и Джулиана – дочь и мать.

«Ах, моя принцесса, у тебя завелись от меня тайны. Точнее говоря, – с улыбкой подумал Джеффри, – ты думаешь, что это тайны. Но от меня, моя дорогая, не может быть секретов».

Джеффри сконцентрировался на беседе, которую вели между собой Ив и Алисон. Алисон была полна восторгов по поводу своего посещения монастыря Бо-Линь на острове Ланьдоу, и ее бьющая через край радость передалась и Ив: сапфировые глаза блестели, она казалась такой молодой, счастливой и свободной.

– Это был прекрасный день, Ив, – сказала Алисон, прощаясь с хозяйкой у двери замка. – Спасибо тебе за гостеприимство.

– Спасибо за то, что пришла, Алисон. Мне очень нравится беседовать с тобой. Может быть, распорядиться, чтобы тебя довезли до «Ветров торговли»?

– Нет-нет, – улыбнулась Алисон. – Мне нравится бродить по туману.

«По туману и волшебству», – мысленно повторяла Алисон, спускаясь по Маунт Остин-роуд к конечной остановке трамвая неподалеку от Замка.

С воскресенья над Гонконгом висели темные облака, а сегодня появился туман, который в конце концов приведет к дождю. Но сегодня Пик Виктории казался декорацией сказочного фильма, снимавшегося в серебристо-черной гамме: сквозь огромные челюсти ослепленного дракона проносились облачка бутафорского дыма.

Но мысли Алисон тоже блуждали, подобно клочьям тумана на другом серебристо-черном фоне… среди ужинов со свечами, которые они часто делили с Джеймсом с того июльского дня. Они встречались раз в неделю, и в начале каждой встречи он внимательно изучал ее последние работы, потом следовал ужин, и иногда бывали захватывающие минуты, когда он изучал ее.

Но чаще всего он держал свои чувства под контролем. Он вежливо интересовался ее делами, но только как друг, всегда оставаясь чуточку отстраненным и недоступным. И его сильные руки, горячие от внутреннего огня, прикасались к ней только для того, чтобы поддержать ее, не дать оступиться на лестнице или тротуаре.

Однако иногда Джеймс, казалось, забывал о своих правилах… пусть только на минуту. Именно тогда она замечала в нем что-то похожее на желание.

Однако может ли Джеймс Дрейк желать ее – безнадежную простушку Алисон Париш Уитакер. Но, может быть, она чем-то похожа на Гуинет?

Алисон и понятия не имела, что Ив сама была нужна Джеффри только потому, что была копией другой женщины. Но сразу поняла, что Ив догадалась, о чем она спрашивает на самом деле, когда попросила ее рассказать о Гуинет, так как та постаралась успокоить ее в этом отношении: Гуинет была совершенно непохожа на Алисон.

А это значило, что волшебство было самое настоящее. Желание, которое Алисон читала в серебристых глазах пантеры, было направлено на нее.

Было всего шесть часов вечера, и хотя Алисон знала от Джеймса, что архитектор «Нефритового дворца» работает в своем офисе допоздна, безупречно одетая женщина, идущая впереди нее по Чэйтер-роуд, должна была быть Мейлин.

Алисон робела окликнуть ее, слова застревали у нее в горле при воспоминании о странном впечатлении, которое на нее производили разговоры с Мейлин. Маленькая бабочка, всю жизнь проведшая в коконе любви, не привыкла, чтобы посторонние обращались с ней так… странно и с каким-то намеком. Если ей и приходилось общаться с незнакомыми людьми, то они отвечали ей с той же приязнью: тепло улыбались, говорили «привет», у них не было такого сурового выражения лица, словно Алисон была опасна.

За всю жизнь Алисон не могла припомнить, чтобы кто-нибудь встречал ее так радушно, как Мейлин в аэропорту, словно она ждала ее вечность, и они были старыми друзьями, наконец-то встретившимися снова.

Но потом, в номере, она поймала на себе встревоженный взгляд Мейлин… и хотя та призналась ей, что у нее проблемы с чертежами, Алисон не могла не почувствовать, что проблема более серьезная и глубоко личная – как если бы Алисон чем-то сильно навредила Мейлин. И опять, когда они случайно столкнулись в тот июльский день у Башни, и только она хотела пригласить Мейлин встретиться – как та резко отсекла ее. Тут тоже было что-то личное.

Постоянно прокручивая в сознании эти сцены, Алисон напоминала себе: Мейлин Гуань занята выдающимся и необычайно сложным проектом. Так что естественно, что при таком напряжении у нее может быстро меняться настроение. Глупо воображать, что такой крошечный вежливый мотылек, совершенно ей посторонний, может вызывать вообще какую-то реакцию, тем более негативную.

«Или позитивную», – подумала Алисон, снова вспомнив тот незабываемый момент в аэропорту. Неужели счастье, которое она прочитала тогда в глазах Мейлин, всего лишь почудилось ей? Неужели ее розовый оптимизм окрасил тогда в розовый цвет всех окружающих? Несколько раз Алисон просыпалась ночью, с нее слетали остатки сна, и ей хотелось немедленно позвонить Мейлин, узнать, может быть, она тоже не спит и у нее есть настроение поболтать с ней.

Алисон всегда подавляла эти желания. Но теперь, в этот гуманный день, она не выдержала и позвала:

– Мейлин!

Она выдохнула это имя еле слышно, но Мейлин услышала. Она остановилась, подождав Алисон, и сестры пошли вместе, впервые с того момента, как у них сорвалась встреча в июле.

С точки зрения Мейлин, в ее сестре-златовласке произошли положительные изменения. Ее волосы отросли и пышно вились во влажном туманном воздухе, веснушчатое лицо слегка загорело, а глаза горели еще ярче.

С точки зрения Алисон, в Мейлин, с одной стороны, что-то изменилось к лучшему, а что-то вызывало тревогу. Туман усеял ее волосы мириадами бриллиантиков, и они стали еще более колдовскими, ее красота потрясала, хотя и была какой-то надломленной. Вокруг глаз виднелись темные круги, и в самих глазах была тревога. Алисон понимала, что Мейлин устала, но это не объясняло тревоги. Джеймс уверил ее, что дела строительства идут отлично.

Поздоровавшись, Алисон спросила:

– Вы уже закончили работать сегодня, Мейлин?

Мейлин кивнула, и алмазы в ее волосах дрогнули.

Пожав плечами, она ответила:

– Но все равно я почти ничего не успеваю сделать. А как вы?

– Я тоже. Впрочем, сегодня я почти не работала. Утром я ходила по магазинам, а днем заезжала к Ив. – Разумеется, Алисон рассчитывала поработать вечером в лаборатории, но теперь это уже не имело значения. Главное теперь – Мейлин. – Кстати, раз уж мы обе сегодня свободны, тогда почему бы нам не поужинать вместе?

Мейлин вдруг нахмурилась, и тогда Алисон тихо добавила:

– Впрочем, у вас, наверное, уже есть другие планы на сегодня…

– Нет, я свободна, – ответила Мейлин.

И добавила, причем, по мнению Алисон, в ее голосе звучал скорее вызов, чем уверенность:

– Я с удовольствием поужинала бы с вами сегодня вечером, Алисон.

Тогда, может быть, устроим что-то не столь формальное? Может быть, мне лучше заказать ужин в мой номер?

– Да, это звучит неплохо.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

– Извините, у меня хаос, – сказала Алисон, входя с Мейлин в гостиную. – Я собираю посылку для своей семьи.

Хаос был многоцветным, радужным попурри из даров Гонконга: изящные фарфоровые статуэтки, эмалевые вазы с фазанами, драконами, бабочками и цветами, шелковые галстуки и кашемировые свитера. Сразу было видно, что подарки были выбраны с любовью, и глядя на них, Мейлин сразу догадалась о характере каждого родственника Алисон. Одна из бабушек была тихой, скромной любительницей пастельных тонов, другая – яркая и живая; и, по крайней мере, один из троих мужчин Алисон позволял себе носить рискованные вещи.

Показав на кричащий галстук, Мейлин спросила:

– Это для вашего отца?

– Нет, для дедушки по материнской линии. – Алисон еще раз критически оглядела галстук. – Впрочем, он ярковат даже для него.

Словно в ответ на ее слова, Мейлин позволила своим пальцам пройтись по шелковистой ткани галстука самой консервативной расцветки. Позволила им? Нет, глупые пальцы сами впились в галстук, у них почему-то появилось непреодолимое желание коснуться чего-нибудь, что будет носить Гарретт Уитакер… или дедушка Алисон.

Дедушка… эта мысль застала Мейлин врасплох. Ей всегда не хватало бабушки и дедушки, проглоченных бушующим морем, она любила их и горевала об их гибели. Но почему-то ей никогда не приходила в голову мысль о родственниках по другой линии, которые могли оказаться живыми.

Этот галстук, которого она сейчас касалась, мог бы носить ее дедушка. А бабушка? Мейлин погладила кашемировые свитера. И, словно ее пальцы заранее знали ответ, она выбрала бледно-розовый, а не ярко-красный.

– Яркие тона предпочитает ваша бабушка по материнской линии?

– Уиттакеры вообще более консервативны по сравнению с Паришами, – кивнула Алисон.

«Консервативны». Это слово резануло слух Мейлин, вонзившись в сердце, как зазубренный кинжал. Старая рана обнажилась, и в голове закружился рой мучительных мыслей: а ведь незаконнорожденная внучка, наполовину китаянка, это не очень-то соответствуют консервативным представлениям о морали? Интересно, неужели ты думаешь, что твои родственники-Уитакеры будут рады, если узнают, что вещей, которые им предстоит носить, касалась рука такой внучки? Представь себе! Разумеется, они будут носить подарки от своей златовласки, только сначала очистят их.

Мейлин внезапно ощутила, что мягкий кашемир превратился под пальцами в стекловату, врезающуюся острыми гранями в ее нежную кожу. Мейлин отдернула руку и чтобы утихомирить боль, потянулась за небольшой стопкой фотографий, лежавших неподалеку от фарфоровых статуэток. Первая была очень милой и успокаивающей: рассвет над заливом Виктории. Мейлин стала рассматривать снимки дальше и скоро начала успокаиваться. В ней снова взяла верх актриса, она почувствовала, что может снова смотреть на Алисон и улыбаться… потом она взяла последнюю фотографию. Этот снимок снова вывел Мейлин из душевного равновесия.

Совсем недавно прошел праздник Голодных духов, китайский аналог Дня всех святых. В это время на двадцать четыре часа открывались двери преисподней, и голодным духам янь ло было дозволено странствовать по земле. Чтобы задобрить их и уберечься от них, живые готовили для них обильное угощение и одежду, благовония и ароматические палочки, сжигали жертвенные деньги.

Пир для голодных душ завершался парадом миниатюрных «кораблей душ» в гавани. На каждой лодочке горела свеча, и их было столько, что они освещали знамя на последней лодке с надписью «сюнь фэн дэ ли» – «Успокоить ветра и обрести выгоду».

Глядя на фотографию этой флотилии, Мейлин внезапно вспомнила самое ужасное в своей жизни – день, когда она узнала правду об отце, день, когда умерла лучшая часть ее души, и появились призраки, жестокие уроды, готовые ранить других – так же, как ранили когда-то ее.

Лишь однажды Мейлин позволила этим духам вырваться на поверхность, чтобы терзать ее любимую маму. Но они вовсе не удовлетворились одной жертвой, не хотели уплывать в озаренное свечами закатное небо. Она знала, что они все еще дремлют в ней. Она поклялась, что никогда больше не выпустит их на поверхность – никогда больше врата ее личного ада не отворятся.

И вспомнив об этой клятве, Мейлин снова обрела силы посмотреть в глаза Алисон.

– Прекрасные фотографии, Алисон. Я хотела бы увидеть и другие ваши работы. Или они уже в хранилищах внизу?

– Да, здесь ничего не осталось, – пожала плечами Алисон. – Я храню негативы в асбестовых коробках, хотя это вроде бы излишняя предосторожность. Но если вы хотите на них посмотреть…

– Конечно, хочу!

После этого они еще почти час провели в фотолаборатории Алисон. Хотя некоторые фотографии вызвали у Мейлин болезненные воспоминания, она старалась сконцентрироваться на необычайном таланте сестры… так что, когда они вернулись из лаборатории, в ее сердце снова поселилась надежда.

«Я способна на это, я могу общаться с Алисон, справиться со своим горем и…»

За те несколько секунд, что они шли от дверей лаборатории в гостиную, небеса Гонконга разверзлись, и на землю тяжелыми струями хлынул дождь, размывая городские огни, сливая вместе все краски города.

– Посмотрите, дождь! – воскликнула Алисон. – Как мило!

– Мило? – недоверчиво повторила Мейлин, поразившись тону собственного голоса и значению своих слов. Только что она успокоилась, овладела собой; а теперь? Неужели кто-то из ее духов вырвался наружу? «Нет, – ответила она себе, – это нечто другое». И тем не менее, она причинила боль Алисон, на ее лице читалось смущение, недоверие и испуг. Теперь оно напомнило лицо Джулианы, когда та увидела внезапное превращение своей милой дочери в жестокого врага. И тогда Мейлин услышала свой голос, произносящий те слова, которые когда-нибудь она скажет своей матери:

– Извините, Алисон.

– Ничего!

– Нет, нет, – нахмурилась Мейлин. – Наверное, я не гожусь для компании.

– Что случилось, Мейлин? – осторожно поинтересовалась Алисон. – Что-нибудь с «Нефритовым дворцом»?

– Нет, скорее, со мной. Скоро у меня начнется период. – Она еще сильнее нахмурилась и торопливо добавила: – Я, конечно, понимаю, что предменструальный синдром не может служить извинением, но это какая-то слабость… какая-то ошибка конструкции.

– Возможно, это действительно ошибка конструкции, – согласилась, улыбаясь, Алисон, – но это вовсе не слабость. Это просто происходит время от времени… это просто физиология.

– Я часто думаю, только ли это физиология? У меня так сильно повышается эмоциональная чувствительность, я просто схожу с ума. Только сегодня вечером, например, мне показалось, что все чертежи, сделанные за две недели, никуда не годятся, и нужно их уничтожить. Потом я посмотрела на календарь и поняла: дело в моем периоде.

– Наверное, вам здорово полегчало.

– Да, чертежи уцелели. Я пересмотрю их через несколько дней.

И наверняка убедитесь, что они в полном порядке.

– Хотелось бы верить. А как вы, Алисон, у вас так бывает?

– Нет, я не припомню, чтобы это было. С восемнадцати лет я на противозачаточных пилюлях. Так что у меня, наверное, изменился гормональный баланс.

Мейлин удалось не подать виду, насколько ее удивило то, что Алисон принимает противозачаточные пилюли. В наши дни не встретишь двадцатисемилетних девственниц, однако если бы Мейлин вообразила, что такие существуют, она не могла бы найти более невинного, более чудесного существа, чем Алисон. Мейлин полагала, что Алисон подарит себя только тому человеку, которого полюбит на всю жизнь. Наверное, она ошиблась, ведь именно в тот год, когда она покинула Гонконг, ее сестра начала принимать противозачаточные пилюли!

«Интересно, могут ли сестры обсуждать секс? И неужели для Алисон это такое наслаждение, что она занимается им так часто, что помогают только противозачаточные средства?»

Мейлин осторожно подняла эту тему:

– Но ведь восемнадцать лет – это рановато для пилюль.

– Да, но мне рекомендовали начать принимать их как можно раньше. У меня были очень тяжелые менструации, но так как я никогда никому об этом не говорила, никто и не знал. И как раз за неделю до того, как идти в колледж, я слегла.

– Тогда-то вам и потребовалось переливание крови?

Алисон утвердительно кивнула.

– Когда врачи обнаружили, что переливание невозможно, они прибегли к инъекциям железа и пилюлям. Они еще сомневались, что пилюли смогут остановить кровотечение, но они помогли. Так что теперь я живу только на них. Но, впрочем, – поправила Алисон, – до того времени, как я решу забеременеть.

И тут Мейлин внезапно увидела в глазах Алисон твердую решимость, даже вызов.

– Но, Алисон, ведь это небезопасно для вас, отказываться от пилюль? До того времени, как вы забеременеете, месячные могут оказаться слишком сильными.

– Возможно… хотя мои врачи и семья больше озабочены родами. Нет доказательств в пользу того, что у меня будут те же осложнения, что у мамы, но даже из-за малой вероятности повторения ее судьбы они решили, что мне вообще не следует рожать.

– Но вы с ними не согласны.

– Я не знаю, что говорит медицина, я знаю только то, что говорит мое сердце: я хочу иметь детей от любимого мужчины.

– Но ведь не ценой же своей жизни!

– Это стоило жизни моей матери, Мейлин, – тихо сказала Алисон, – однако она родила моему отцу ребенка, которого он хотел.

«Ребенка, которого он хотел». Эти слова вонзились очередным кинжалом в сердце ребенка, которого Гарретт Уитакер не хотел. Но это была старая, застарелая боль, и Мейлин не обратила на нее почти никакого внимания, она была поглощена новым страхом, представив себе, как ее сестра умирает при родах.

Алисон не должна умереть. Эта просьба, родившаяся в глубине сердца Мейлин, превратилась в вызов: я не дам ей умереть.

Мейлин Гуань принадлежала к роду Уитакеров всего лишь наполовину, следовательно, она была консервативна лишь наполовину – а на другую половину она современна. В эпоху зачатия в пробирке и суррогатных матерей не так уж трудно найти женщину, которая согласится выносить ребенка другой женщины…

«Например, такой женщиной могла бы быть я».

Это была восхитительная мысль, но тут же наступило разочарование; ведь это будет ребенок Алисон с ее золотыми генами, и ему девять месяцев придется жить с Мейлин. Сможет ли она гарантировать безопасность этого крошечного существа от злых духов?

«Это моя вина», – подумала Алисон, видя, как уже второй раз за этот вечер у Мейлин портится настроение. Это выражение уже появлялось на ее лице тогда, когда она сердито смотрела на фотографию с флотилией судов духов. Алисон и рада была бы приписать его очередному приступу месячных или каким-то проблемам с «Нефритовым дворцом», но нет, на этот раз сомнений быть не могло: это была личная обида, обида на то, что сказала сама Алисон.

В первый раз Алисон собралась спросить Мейлин, не запрещено ли фотографировать лодки духов, но собравшиеся на ее лице складки разгладились, и глаза прояснились. И так же теперь: только Алисон хотела спросить, что такого она сказала обидного, как шторм снова рассеялся, словно его и не было.

Закончив ужин, присланный из сычуаньского ресторана «Дикая гвоздика», они перешли к жасминному чаю. Мейлин вернулась к теме погоды. Слегка оправдывающимся тоном, словно желая получить второй шанс – уже спокойно – обсудить эту проблему, она спросила:

– Скажите, Алисон, почему вы так любите дождь?

– Потому что… в общем, он и в самом деле кажется мне милым.

«Мне тоже, – вдруг поняла Мейлин. – Но почему?» Явно не потому, что она прожила много лет в Лондоне. Моросящий лондонский дождь всегда казался ей холодным и гнетущим. Тогда, стало быть, дело в тропических дождях Гонконга? Верно. Мейлин не помнила, когда это началось, но поразительно, она поняла, что во время дождя она чувствовала себя защищенной… почти любимой.

– Мне нравится гулять под дождем, – продолжала Алисон, ободренная мягкостью тона Мейлин. – Правда, волосы превращаются в хаос, но зато от дождевой воды они становятся мягче.

– Я никогда не пробовала.

– Да? Но ведь в Гонконге такие ливни не редкость? Из той беседы на вечере в Замке я поняла, что вы родились и выросли в Гонконге.

– Верно, – пожала плечами Мейлин. И улыбнувшись, добавила: – Но я всегда ходила под зонтом.

– У вас есть здесь родственники? Может быть, братья или сестры?

– У меня есть сестра, – сказала Мейлин, глядя в свою чашку с чаем, чтобы Алисон не могла прочесть в ее глазах продолжение фразы: «И она как раз сидит рядом со мной». – Впрочем, она обо мне ничего не знает.

– Не знает? Но почему?

– Мой… наш отец был американцем. Он был в Гонконге ровно столько времени, чтобы моя мать забеременела. Разумеется, он говорил ей, что любит ее, но это обычная ложь. Он вернулся в Штаты и никогда больше не появлялся в Гонконге.

– Но он знал, что ваша мать беременна?

– О, да. Она говорила с ним всего через два дня после моего рождения.

– Мейлин! – выдохнула Алисон. – Извините за неуместный вопрос.

Мейлин взглянула поверх чашки с чаем на веснушчатое лицо сестры.

– Что бы вы сказали о таком человеке, Алисон?

– Я… а что вы думаете?

– Это гнусный человек, бесчестный, недостойный даже презрения. – Эта игра становилась уже опасной. Мейлин ведь обещала себе, что будет держать на запоре врата своего личного ада, и она так и поступила бы, но у израненного сердца накопилось слишком много вопросов. – Вы могли бы представить себе, чтобы ваш отец, Алисон, поступил так с кем-нибудь?

– Мой отец? Нет. Никогда. – Алисон отрицательно помотала головой. – Вы сказали, что у него есть и другая дочь… ваша сестра?

– Да. – Мейлин не отвела взгляда от изумрудных глаз сестры. – Она ничего обо мне не знает, не знает даже о моем существовании.

– Но неужели вам никогда не хотелось познакомиться с ней?

– Я думала об этом, – призналась Мейлин, и вдруг запнулась. Но ей важнее было сейчас получить ответ на свой вопрос, чем успокоиться и взять себя в руки. – Что бы вы сказали на это, Алисон? Хотела ли бы она услышать обо мне?

– Разумеется! Почему же нет? Ведь она ваша сестра!

– Да… но у нее оба родителя белые. Как вы думаете, не будет ли она шокирована тем, что у нее есть сестра-полукровка, наполовину китаянка? Может быть, она и не хотела бы узнать об этом?

Алисон снова помотала своей молочно-рыжей гривой.

– Мне кажется, она была бы рада узнать о вашем существовании.

«Пожалуй, она не расистка», – подумала Мейлин. «Скажи же ей, – прошептало Мейлин ее сердце. – В этом не будет вреда, ты же знаешь. Она никогда не скривится от отвращения. Ты же знаешь, что нужно сказать, ты тысячи раз повторяла эти слова, раз за разом в ночной тишине. Так скажи же теперь: ты моя сестра, Алисон! Моя сестра! И я горжусь тобой, я…»

«Нет! Не смей говорить так, произносить слова любви!» Что-то глубоко внутри не давало ей говорить. Наверное, это один из злых духов, разгневанных своим заключением и готовых обрушить этот гнев на своего тюремщика – Мейлин.

«Ты не можешь сказать Алисон правду ни теперь, ни в будущем. Это было бы слишком разрушительное признание. Да, она обретет сестру, но потеряет отца, которого любит, которому верит и в честности которого не сомневается. Ты не должна разрушать мечту Алисон. Ведь ты сама хорошо знаешь, что это такое – узнать горькую правду об отце, которого любишь. Ты не можешь и не причинишь Алисон эту боль. Ты не настолько жестока».

Сияние глаз Мейлин в эту минуту напомнило Алисон выражение ее собственных глаз в момент встречи в аэропорту. «Мы наверняка подружимся, – подумала Алисон. – Похоже, это будет не так-то легко, но мы справимся с этим».

Алисон решила продвинуться чуть дальше вглубь территории, на которой должны были взрасти, при должном уходе, хрупкие ростки их дружбы.

– А ваша мать, Мейлин? Она в Гонконге?

– Да, – тихо ответила Мейлин, – она здесь, но я не встречалась с ней. Мы разошлись уже много лет назад.

– Вы знаете, как она?

– Да, конечно, она в порядке и преуспевает. Прямо скажем, процветает.

– И вы не звонили ей?

– Вот уже девять лет, – спокойно призналась Мейлин сестре, всю жизнь тосковавшей по матери. – Не у всех отношения с родителями такие замечательные, как у вас с отцом. Моя мать слишком много лгала мне, а я в ответ наговорила столько всего, что вряд ли она когда-нибудь простит меня. Так что ради нас обеих лучше жить раздельно.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно. Я совершенно уверена, что ей лучше без меня. Но мне ее не хватает.

Сэму понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что в гимнастическом зале отеля слиты два плещущих звука – звук потоков воды, обрушивающихся на стекла атриума над залом, и более тихий и ритмичный звук, доносившийся из бассейна. Был уже час ночи, и хотя Сэм хорошо знал, насколько современные бизнесмены одержимы физическими упражнениями, он не мог представить, что окажется здесь не в одиночестве. Разумеется, он пришел сюда не для того, чтобы упражняться, – он поддерживал себя в хорошей физической форме благодаря своей работе.

Сэм зашел сюда, чтобы осмотреть некоторые инженерные особенности бассейна; он пошел в направлении звука. При виде женщины, плававшей в бассейне, у него перехватило дух.

Сэм не сомневался, хотя лицо пловчихи было постоянно погружено в воду, что перед ним – Мейлин. Она плавала не хуже чемпионки, и это впечатление подтверждал ее купальный костюм. Однако волосы у нее не соответствовали общему имиджу – вместо того, чтобы убрать их под шапочку, она оставила их на свободе, и они неслись за ней, как длинная черная лента, не менее гибкая, чем она сама.

Сэм как-то сказал ей, что хочет видеть ее хотя бы раз в неделю, и она с радостью согласилась, хотя эти визиты не были необходимы. Она не была нужна ему по-настоящему, пока возводится каркас здания. Но начиная со следующей недели Мейлин будет нужна ему почти ежедневно.

Нужна ему… она нужна ему… каждый день.

Пока строительство шло нормально, даже с опережением графика, и потребовалось гораздо меньше отклонений от проекта, чем думал Сэм. Но успокаиваться было рано: самая трудная часть – впереди, когда начнется наращивание на серебристый скелет белоснежной плоти. Это будет самый напряженный период для Сэма и Мейлин. Смогут ли они сработаться и не позволить профессиональным разногласиям перейти в личные?

– А! Это вы!

– Привет! – поздоровался он.

Она была в середине бассейна, попав в тень, отбрасываемую Сэмом.

– Что вы тут делаете, Ковбой?

– Мне хотелось взглянуть на атриум. Мне кажется, что в атриуме «Дворца» можно применить ту же схему с небольшим изменением.

– Пожалуй, – нахмурилась Мейлин. – А сколько времени вы здесь?

– Ровно столько, чтобы убедиться, как хорошо вы плаваете. Вы участвовали в соревнованиях?

– Нет.

– Тогда как вам удалось развить такую технику?

– Наверное потому, что я научилась плавать еще раньше, чем ходить. – Плавая, Мейлин думала о том, не потому ли ей приятны воспоминания о тропических ливнях, что они напоминают плавание в бассейне. Не поэтому ли она чувствует себя защищенной? «Нет, – решила она, – плавание дает совсем другие переживания, чем звук ливня». – Так хотела моя мать.

– Она была спортсменкой?

– Нет. Она вообще не умела плавать, хотя первые тринадцать лет прожила на лодке в заливе Абердин.

– А потом сошла на берег?

– Обрушился тайфун. Вся ее семья погибла.

– Но ее спасли?

– Она сама спаслась, – тихо ответила Мейлин. Это была правда, хотя Джулиана никогда не приписывала себе заслуг по своему спасению. По рассказам Джулианы получалось, что ее, с согласия богов, спасла доска от «Жемчужной луны», потом шофер грузовика, потом Вивьен, а еще через пять лет самый главный спаситель – Гарретт Уитакер.

Мейлин остановилась на середине бассейна, и водяные капли сверкали, как алмазы, на ее угольно-черных прядях. Однако, несмотря на их сияние, Сэм заметил, что на ее лицо набежала тень.

– Мейлин, я плачу за эту вашу мрачную мысль несколько тысяч американских долларов.

– Она того не стоит.

– Но позвольте мне самому решить!

– Она того не стоит.

– Отлично, – улыбнулся Сэм, – тогда двадцать гонконгских долларов.

Мейлин отрицательно покачала головой, словно маленькая черная змейка просила о пощаде, а не бросала вызов. От этого жеста алмазы с ее ресниц попали на щеки и превратились в блестящие капельки слез.

– О'кэй, – согласился Сэм, – пусть эта мысль останется с вами. Я только хотел убедиться, что тут нет рецидива.

– Рецидива?

– Ну да, я понимаю, что для ковбоя это слишком умное слово. Но мне кажется, я использую его правильно. Мне просто хотелось убедиться, что вы не впадаете в какое-то самоубийство, как шесть недель назад.

– Ну, а вы не впали?

– Ни на сигарету.

– Наверное, вы были не слишком-то серьезным курильщиком.

– Я был очень серьезным курильщиком, Джейд. Так что, надеюсь, вы тоже серьезно подходите к нашему соглашению. – Вы замерзли, – сказал Сэм, заметив, что девушка дрожит, – но не собираетесь выбираться из воды, пока я тут маячу?

Мейлин взглянула на него, и ее голубоватые губы слегка улыбнулись.

– Просто мне нужно сделать еще несколько заплывов. Тогда я согреюсь.

– Отлично. Тогда спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Ковбой.

Сэм начал уже поворачиваться, но вдруг остановился и спросил ее:

– А что вы думаете о дожде?

– Мне кажется, это мило. Только не знаю, почему.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Четверг, 2 сентября 1993 г.

Мейлин шла по давно не хоженной тропинке детства, а струи дождя беспрепятственно стекали по ее распущенным волосам. Она знала, что скорее всего похожа на сумасшедшую – призрак в ковбойских сапогах и джинсах, бредущий навстречу ливню, вместо того чтобы укрыться от него. Ее лицо было умыто струями дождя, нефритовые глаза искали между его нитями какую-то скрытую там правду.

Она знала, что притягивает людские взгляды, но ей было наплевать. Она искала свои воспоминания – иллюзорные, невидимые, – но страшно важные и реальные для нее самой.

Ее путешествие в дожде проходило по священным местам детства, где когда-то ее водила мать, местам, где любовь, ложь и сказка сплелись воедино. Она шла от серебристых волн залива к зелени Пика Виктории, поднялась на сам Пик и здесь нашла то самое место, где встретились в тот давний апрельский день ее отец и мать. Тут, под яростными струями ливня, Мейлин простояла дольше всего. Они часто приходили сюда с Джулианой. Правда, никогда в такой ненастный день. Ее снова охватили воспоминания, но это не объяснило, почему же ей так приятен дождь.

Дождливое странствие Мейлин началось на рассвете и закончилось только в пять дня, а она так и не нашла ответа, так и не поняла, почему дождь и любовь соединились в ее памяти. Она решила, что это просто ложная память. И навсегда это останется для нее только лишь ощущением, а не настоящим воспоминанием; двадцать восемь лет назад в такие же дождливые февральские дни мать бродила по городу, качая ее на руках. Она была молода, ей было холодно и страшно, но ее маленькая дочь ощущала только тепло, несмотря на дождь.

– Сегодня мы не сможем отплыть, Ив, – сказал Тайлер, когда она позвонила ему в девять. И потом очень тихо добавил: – Для таких дней я снял для нас номер на Мид Левелз.

Она не могла появиться в его номере в «Риджент»: в изысканном холле отеля ее нелепый туристский наряд привлек бы слишком много любопытных взглядов. Комнаты на Робинзон-роуд были совершенно безопасны – все остальные их обитатели будут на работе до сумерек.

И вот теперь, через три часа после ее звонка, Тайлер с нетерпением и тревогой ждал ее, думая о том, какой день им предстоит пережить. С того июльского дня они практически каждую неделю плавали на яхте, наслаждаясь взглядами друг друга, нежными словами и еще более нежными улыбками. Они говорили только о настоящем: о покрытых зелеными джунглями островах, птицах, изящно скользивших над головами, ходе лодки под всеми парусами, об игре золотых лучей солнца на голубовато-зеленых волнах.

Красота окружающей их природы завораживала Ив и Тайлера, но для него самым большим чудом была сама Ив. Он с каждой минутой все сильнее верил, что ее голубые глаза все яснее видят его любовь… и его мечту.

До сих пор, любя друг друга глазами и улыбками, они так ни разу не поцеловались. За все время их общения он прикасался к ней только тогда, когда помогал взбираться на прыгающую палубу «Семи морей», и Ив всегда смущалась при этом, словно ее нежная плоть принадлежала кому-нибудь еще.

Она сильно боялась. Разумеется, Тайлер не станет принуждать ее, он будет дожидаться первого шага с ее стороны.

Ив не могла сказать ему, почему она так боится близости, стеснялась признаться, что у нее лишь печальный опыт в этом отношении. Ей пришлось скрыть от Тайлера, что Джеффри обращается с ней в постели с садисткой жестокостью. Когда они стали обсуждать ее личную жизнь, Ив пришлось изобразить свой брак как союз без любви, но вполне терпимый.

И в те дни такое изображение было близко к истине. Жизнь с Джеффри стала почему-то терпимой. Казалось, он пребывает в какой-то эйфории, заражен какой-то энергией и неделями не приближается к ней. Ив была уверена, что у него роман с Синтией Эндрюс, но исключала ее как источник такого прилива сил. Может быть, у него выгорала какая-то очень выгодная сделка, и он близок к крупной победе? Такой блеск в глазах мог быть только у хищника, готовящегося прикончить свою жертву.

Ив был хорошо знаком этот победный блеск: точно так же блестели его глаза, когда он овладевал ее хрупким телом.

Что, если у Тайлера глаза засияют точно так же и напомнят ей о Джеффри?

Ей нужно скрыть свой страх.

Она должна сделать это.

Оказавшись у здания на Робинзон-роуд, она увидела, что он уже ждет ее, стоя под дождем. Он весь промок, но глаза засияли любовью и радостью при ее появлении, и именно тогда Ив совершенно неожиданно услышала какой-то странный звук.

Она так и не поняла, что это; было ясно, что он идет откуда-то изнутри и становится все громче и громче по мере того, как они с Тайлером поднимаются на лифте к снятой им квартире. Вот они оказались внутри, и его глаза засветились еще сильнее, но страсть, которую Ив увидела в них, была только любовью, а не стремлением обладать. И тут она поняла, что это за звук: это было пение, пение хора надежды, исходящее от тела, которое предало ее, оказавшись прекрасным. Сама Ив давно покинула эту предательскую оболочку, и вот теперь она обращалась к ней с мольбой о том, чтобы ей позволили соединиться с душой Ив.

Сначала Ив решила, что это просто желание тела сменить хозяина: с Джеффри на Тайлера. Но она ошибалась; тело, от которого она давно отказалась, хотело принадлежать ей. И тогда, восстановив свою честь, она оказалась готовой предложить себя мужчине, которого полюбила.

– Ох, Ив, – грустно сказал Тайлер, увидев, что у нее на глаза навернулись слезы. – Дорогая, мы тут только потому, что идет дождь. Я приготовлю чай, и мы сможем говорить, точно так же, как на яхте.

Ив нежно улыбнулась, и ее голубые глаза просияли, несмотря на слезы:

– Тайлер, люби меня.

– Иванджелин, – прошептал он. Теперь они пели дуэтом, и прежде чем их губы сомкнулись, а тела стали одним, их сердца образовали гармонию. Иванджелин.

Темные облака щедро проливали на город капли дождя, а их сердца проливали слезы чистой радости. «Я люблю тебя». Эти волшебные слова были вплетены в поцелуи, в тихий смех и сладостные вздохи, они были окутаны лаской глаз, рук и губ.

Но когда Ив произнесла их вслух, Тайлер услышал в ее словах какую-то нотку отчаяния и увидел, как угасает свет в ее чудных очах. Так бывало всегда, когда их день подходил к концу.

И теперь Ив напрасно пыталась придать своему голосу веселые нотки, чтобы скрыть печаль:

– Наверное, настало время сдать мои перья.

– Твои перья? – эхом откликнулся Тайлер. Улыбнувшись, Ив рассказала ему о празднике Дев, когда гонконгские девушки загадывают желания о будущем браке. Как и у всех китайских праздников, в основе этого лежала легенда; в данном случае, древняя история о любовниках, разлученных богами и осужденных пребывать на разных звездах. И только небесные птицы, сжалившись над влюбленными, раз в году слетаются вместе, крыло к крылу, и образуют мост, чтобы соединить далекие звезды.

– Мы как эти звездные любовники, – сказала Ив. – Мост из перьев, который связал нас, – это разноцветные костюмы Джулианы. Она использует для моей маскировки цвета оперения фазанов, канареек и…

Но мы вовсе не звездные любовники, Иванджелин.

Тайлер сказал это спокойно, но в его словах чувствовалась такая ярость, что радостная нота, взятая Ив, сразу исчезла.

– Нет, это именно мы, – прошептала она тихо, но с тем же чувством.

– Нет. – Тайлер сжал ее голову руками, не давая ей уклониться в сторону, и посмотрел ей в глаза. – Я люблю тебя, Ив, думаю, взаимно, и это вовсе не та любовь, что обречена на жизнь при помощи мостов из перьев. Я хочу быть с тобой каждый день, всю жизнь, всю оставшуюся жизнь.

– Ах, Тайлер, я тоже хотела бы, но…

– Если только ты не любишь Джеффри больше меня, не может быть никаких «но».

Ее затуманившиеся было глаза снова вспыхнули, в них промелькнула искра жизни – любви к нему.

– Я вовсе не люблю Джеффри! Как ты можешь так думать!

Тайлер нежно улыбнулся.

– Но тогда останься со мной, прямо сейчас. Я с удовольствием объясню Джеффри, что случилось, или мы можем сделать это вместе.

– Это не так-то просто.

– Нет, просто. Ты ведь ничего ему не должна, Ив, ровным счетом ничего.

Теперь настала ее очередь улыбаться.

– Нет, я должна ему кое-что. Ведь если бы он не привез меня в Гонконг, мы никогда бы не встретились!

– Мы все равно бы встретились, – возразил Тайлер с какой-то торжественной уверенностью. И добавил: – Я всю жизнь искал только тебя, и продолжал бы искать, пока не встретил бы. Но теперь я нашел тебя, любовь моя, мы вместе. Разве не пора нам подумать о том, как остаться друг с другом навсегда!

Семь лет, по требованию Джеффри, лицо Ив не было защищено ее черной гривой, так что она чувствовала себя обнаженной и эмоционально не защищенной. Но теперь, когда ее лицо сжимали руки любимого, она почувствовала себя не беззащитной, а сильной. Ив положила свои ладони на его руки, переплетя свои хрупкие пальцы с сильными пальцами Тайлера, и, помедлив секунду, отвела его руки в сторону, не разжимая объятия.

Но Тайлера не смутило то, что она отстранилась от него; он увидел в ее глазах отблеск надежды, подобный свету маяка, указующего путь к их общему будущему.

– Джеффри очень волнует проблема приличий, – начала Ив, – он наслаждается тем, что мы играем роль королевской семьи Гонконга. Я не могу оставить его и остаться в Гонконге.

– Тогда мы уедем отсюда. Мы будем плыть до тех пор, пока не найдем места для себя, где мы могли бы остановиться и жить. Или, любовь моя, мы будем плыть вечно.

«Что происходит?» – удивилась сама себе Ив. Неужели она осмеливается строить какие-то планы счастливой жизни?

«Да, – пропело ее сердце. – Ты сможешь сделать это. Точно так же, как Розалинда». От этой ледяной мысли она замерла. Никогда Ив не чувствовала близости с женщиной, на которую была так похожа внешне, но теперь… Теперь – да. Очевидно, Розалинда тоже открыла страшную правду о Джеффри и решила бросить его ради того, кого любила по-настоящему.

Неужели ее сердце тоже пело от радости, когда она задумала побег? Неужели она была так наивна, что поделилась с Джеффри своими планами на счастье, словно он мог порадоваться вместе с ней? Да. Но Джеффри не понял ее, не признал ее права на счастье. Он пришел в ярость, он гнался за ней… и Розалинда была убита при попытке к бегству.

– Ив, дорогая, у тебя такой испуганный вид…

– Я просто… Я думаю о Джеффри. Ему все это очень не понравится, Тайлер. Он не любит терять, по правде говоря, даже не знает, что это такое.

– Жаль. Придется ему научиться.

Ив нашла в себе силы улыбнуться. Стараясь говорить как можно спокойнее, она объяснила Тайлеру:

– Пока мы не исчезнем, Джеффри не будет ничего знать о нас, он ничего не подозревает.

– Отлично, – согласился Тайлер, хотя такая конспирация была ему не по вкусу. Однако для Ив, очевидно, это много значило, поэтому он решил не омрачать ее мечты. – Но когда мы сможем уехать, Ив? Когда мы уплывем в свою мечту?

Тайлер догадался, что она ответит, еще до того, как она заговорила:

– В декабре.

– После операции Лили?

– Да.

Тайлер улыбнулся; как он любил эту женщину, давшую торжественное обещание маленькой девочке и не собиравшуюся нарушать это обещание даже ради исполнения своей мечты, своего счастья. Впрочем, три месяца – это короткий срок по сравнению с вечностью счастья, и ему даже в голову не пришло упрашивать ее нарушить обещание. И все же…

– Но мне претит сама мысль о том, что все это время тебе придется жить с ним.

– Это неважно, – тихо ответила Ив; для нее это в самом деле не имело значения. Всего лишь три месяца, – за такой срок она готова перенести что угодно. Что угодно. Если бы Тайлер знал всю правду об их отношениях с Джеффри… Ив глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, и солгала любимому: – Мы с Джеффри только на публике демонстрируем нежные отношения, а так живем каждый своей жизнью.

Через час, собираясь выйти из туалета в Хилтоне, где она совершила превращение из туристки в леди Ллойд-Аштон, Ив бросила на себя косой взгляд в зеркало. Это был обычный женский взгляд, она хотела просто убедиться в том, что с макияжем и волосами все в порядке; но когда увидела свое отражение, от изумления у нее расширились глаза.

Она увидела не просто красивую женщину – возможно, этого качества она так и не откроет в себе никогда. Но это не имело значения, так как Ив увидела нечто большее: лучезарное счастье на месте всегдашнего отчаяния.

Окажись в этот момент перед зеркалом Тайлер Вон, он тоже впервые в жизни увидел бы выражение счастья на своем лице. Однако он стоял не перед зеркалом, а перед окном, и счастье на его лице постепенно уступало место заботе.

Как он мечтал об этом дне, когда Ив наконец доверится самой себе и его любви и обретет надежду на счастье. И вот она смогла… а он нет!

До того, как уйти, Ив восторженно описала тот день в середине декабря, когда они уплывут из Гонконга: небо будет голубым-голубым, тропический бриз теплым и нежным, а лучи зимнего солнца будут отбрасывать золотые блики на голубые волны.

Тайлер мечтал об этом дне уже с июля. Казалось, теперь этот образ должен был стать для него зримей, реальней; но нет, теперь он начинал постепенно гаснуть, уступая место сгущающейся мгле, такой же непроницаемой и тревожной, как грозовые тучи, собиравшиеся над Гонконгом.

«И все-таки мы с Ив уплывем в нашу мечту, – поклялся Тайлер, с вызовом глядя на угрожающие ему небеса. – Ничто и никто не посмеет преградить нам путь, я этого не допущу».

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Отель «Ветра торговли»

Четверг, 2 сентября 1993 г.

Второй день подряд Алисон и Мейлин возвращались после работы в отель в одно и тот же время. Мейлин, как и вчера, выглядела безупречно, а золотисто-рыжие волосы Алисон отражали на себе все превратности гонконгской погоды: вчерашнего тумана и сегодняшнего дождя.

– Я как сумасшедшая мчалась с Кет-стрит, – объяснила Алисон свое состояние, пока они шли по вестибюлю к лифтам. – Так что не стесняйтесь, можете сказать, что вы меня не узнали.

Мейлин улыбнулась.

– Я сама сегодня утром сделала большую прогулку. Консьержка благоразумно сделала вид, что не заметила меня, когда я вернулась. – И задумчиво наклонив голову, она добавила: – Вы были правы насчет дождевой воды, Алисон. От нее волосы и в самом деле становятся мягче.

Лифт остановился на их этаже, его окантованные медью дверцы разъехались в стороны, и девушки внезапно оказались лицом к лицу с начальником охраны отеля. При виде Алисон выражение его лица стало еще более огорченным. Вероятно, он собирался спуститься вниз, но теперь оставил это намерение.

– Здравствуйте, мисс Уитакер, – поздоровался он с Алисон.

Что случилось? – Мейлин бросила быстрый взгляд в направлении номера Алисон и увидела, что дверь в него широко распахнута. – Что стряслось?

– Произошла ужасная неприятность: какой-то хулиган прокрался в номер мисс Уитакер, – объяснил начальник охраны. – Это обнаружилось два часа назад, когда дворецкий хотел обновить запас продуктов на кухне. Он уведомил меня, а я вызвал полицию и мистера Дрейка.

– Полицию?

– Но они не обнаружили ничего, что могло бы прояснить ситуацию. Никаких отпечатков пальцев – хулиган явно действовал в перчатках. – Он повернулся к Алисон. – Вероятно, вас не было в номере после того, как его убирали в десять утра.

– Нет, я не возвращалась. Но что случилось, что испорчено?

На вопрос Алисон тихо ответил сам Джейк, появившийся из дверей ее номера:

– Ваши фотографии, Алисон.

– О нет! – прошептала она и ринулась мимо него в гостиную.

Там уже не было и следа вчерашнего пестрого хаоса, так как посылку утром отправили в Америку, а его место занял фотографический хаос: конфетти из негативов, пленок и фотографий. Образцы ее искусства были аккуратно изрезаны, видимо, каким-то остро наточенным инструментом, они были уничтожены совершенно хладнокровно, а вовсе не в припадке безумия.

Но хаос в жилой комнате был только кончиком тропы разрушения, которая начиналась в ее лаборатории. Алисон безнадежно прошла по ней, надеясь найти хоть что-то уцелевшее; тщетно, все было уничтожено до последней детали. Асбестовые коробки, призванные уберечь негативы от пламени и воды противопожарных устройств, были раскрыты, словно рты, раскрытые в изумлении при виде такого варварства.

– Боже мой, Алисон! – в отчаянии прошептала Мейлин. И вдруг к ней пришла обнадеживающая мысль: – Но ведь вы послали фотографии своим родственникам!

– Да, но очень мало, и к тому же снимки невозможно качественно увеличить. – Внезапно Алисон начала бить крупная дрожь, это была естественная реакция влажной от дождя кожи на прохладу кондиционера, и в то же время естественная реакция сердца, оледеневшего при виде картины тотального разрушения.

– Вы мерзнете, – мягко заметил Джеймс. – Почему бы вам не принять горячий душ? Полиция практически закончила работу, и как только они уйдут, я позвоню уборщице. К тому времени, как вы приведете себя в порядок, все будет убрано.

– Нет, – тихо, но уверенно выдавила дрожащими губами Алисон. – Спасибо, Джеймс, но лучше я сама уберу все это.

– Но только после теплого душа.

Алисон кивнула, отчего, подобно ледяным слезам, с ее волос на щеки брызнули остатки дождевой воды. Она расстроенно посмотрела на него и только тут заметила его фрак. Она вспомнила, что говорил он ей во вторник, во время их еженедельного ужина при свечах, и сказала:

– Ведь вам сегодня предстоит выступать в Торговой палате. Вам лучше идти, Джеймс, вы уже опаздываете. Как только я согреюсь, все будет в порядке.

– Если хотите, я останусь с вами, – неожиданно предложила Мейлин. – Я могу приготовить чай.

Дрожащие губы Алисон сложились в жалкое подобие улыбки:

– Спасибо, Мейлин, это было бы очень мило с вашей стороны.

Когда Мейлин вернулась в гостиную со свежеприготовленным чаем, в ней было тихо, темно и пусто – все ушли. Из-за надвинувшихся туч рано стемнело, и комната утонула в тени. Однако на полу были заметны остатки созданных сестрой шедевров, и у Мейлин защемило сердце от этого зрелища. Кто же мог решиться на такое, кто мог так хладнокровно и жестоко уничтожить работы Алисон?

И тут Мейлин поняла, что она в комнате не одна: в тени у окна стоял Джеймс. Он глядел на город за окном. Джеймс был абсолютно неподвижен и сам напоминал тень, – такой же длинный, черный, холодный. Его выдавали только волосы, отблескивавшие в городских огнях. Мейлин не видела его лица, но сама его поза говорила о том, что он находится в крайней степени бешенства – даже в неподвижности чувствовалась бушевавшая в нем ярость. Пантера была готова к прыжку.

– Я думала, вы уже ушли, – тихо, чтобы не испугать его своим неожиданным появлением, сказала Мейлин.

Однако Джеймса Дрейка не так-то просто было испугать. Прошло несколько секунд, прежде чем он повернулся к ней, и когда он повернулся, на его лице было написано только радушие. Но огоньки ярости ярко горели в его глазах.

– Мне нужно было кое-что обсудить с Алисон, – объяснил он.

Мейлин понимала причины его ярости, она сама была взбешена, но о чем мог он говорить с Алисон наедине? Почему он прогонял ее?

«Почему что он считает тебя причастной к этому». Это был голос голодного духа; демоны дразнили ее весь день, смеялись над глупостью, которую она совершила вчерашним вечером, поверив, что может подружиться с Алисон. «Но мы можем сделать это, – с вызовом ответила она демонам. – Мы обе этого хотим».

Весь день Мейлин сражалась с собой. Ее старые раны, ее уверенность в собственной никчемности пытались противостоять шепотку надежды. И казалось, что этот шепоток сумел одолеть противника; только казалось, вплоть до этой минуты.

Теперь, когда демоны вкусили наконец ее крови и страха, они не отпустят свою добычу, пока не превратятся в прах все ее глупые мечты. «Нет никакого сомнения, – упрекали ее они, – что Джеймс отлично помнит, как ты возражала против того, чтобы Алисон стала фотографом «Нефритового дворца». Как он может забыть об этом? И разве от его всевидящих глаз могло укрыться, как тщательно, практически безупречно – именно так, какова ты в жизни, – уничтожены снимки? Словно их резали любимым ножом всех архитекторов – X-Acto? К тому же ему наверняка известно, что был почти полдень, когда ты появилась в башне, потому что в девять утра он оставил для тебя записку, приглашая зайти к нему, как только ты появишься. И самое важное: этот мужчина понял, что ты скрываешь в себе ярость и жестокость.

Джеймс подозревает тебя в этом преступлении, и тебе, недостойная и глупая Дочь Номер Один, будет очень трудно доказать обратное».

Всегда утонченная и изысканная, Мейлин Гуань все утро гуляла под дождем в поисках утраченной иллюзии любви. Да, консьерж видел, как она вернулась, но это ничего не доказывает. Нужно всего несколько минут под сегодняшним ливнем – как раз столько, сколько нужно, чтобы избавиться от ножа и перчаток, – чтобы она полностью вымокла, словно гуляла под дождем часами. «А если бы и нашелся кто-то, случайно видевший тебя в это утро, то он обязательно подтвердит, что ты была явно не в себе, то есть могла совершить это чудовищное преступление».

Мейлин забил озноб, на этот раз от страха. Но ведь она может и ошибаться. Пожалуйста, пусть будет так, пусть она ошибается! В тот июньский вечер Джеймс поверил, что не может победить своих демонов. Неужели его вера в нее рухнула?

Мейлин видела в серых глазах только ярость. Но на кого она направлена – на нее или на безымянного вандала? Трудно сказать. Хорошо бы увидеть его лицо целиком. Ее дрожащие пальцы потянулись к выключателю ближайшей лампы.

Внезапная вспышка света оказалась слишком яркой: лампа оказалась направленной на нее, словно здесь шел допрос, и она была главным подозреваемым.

– Джеймс, я не делала этого, – взмолилась она, слепо глядя в темноту. – Да, раньше я была против того, чтобы Алисон работала в команде, но это было до того, как мы познакомились. Я считала, что фотограф должен быть англичанином или гонконгцем, вот и все. Тут не было ничего личного, вы должны мне поверить… – Мейлин резко оборвала свой монолог, почувствовав, что в комнате появился кто-то еще. Она отвернулась от Джеймса. – Алисон!

Просторный халат был тесно перехвачен у талии, золотисто-рыжие волосы еще влажны от душа, лицо сияло чистотой. Она выглядела очень юной, нежной, словно девочка, ожидающая вечерней сказки. Если бы не глаза – в их волшебной зелени застыла боль от увиденного несколько минут назад.

– Мейлин не уничтожала мои фотографии, Джеймс. Может быть, она была против меня как фотографа Дворца, но… – Алисон запнулась, до нее наконец дошел смысл того, что она сейчас услышала. Она была права! Она правильно прочитала в нефритовых глазах личную неприязнь, и теперь она получила доказательства. Но ведь вчера у них начали устанавливаться другие отношения? Да, именно поэтому Мейлин смотрела на нее с такой надеждой и благодарностью и поэтому так быстро пришла к ней на помощь. Когда Алисон заговорила снова, тон ее голоса уже был уверенным. – Мейлин не виновата в этом.

– Я это знаю, – быстро ответил Джеймс, выступая из тени в свет лампы.

В его глазах уже не было ярости – только нежность к обеим стоящим перед ним женщинам. Джеймс, конечно, учитывал такую возможность, что Мейлин могла уничтожить фотографии Алисон, поскольку в принципе она способна на это. Но он отверг это предположение, отверг усилием сердца, ради Мейлин. Но теперь он понял, что это было важно и для Алисон.

И обращаясь к ней, Джеймс сказал:

– Я вовсе не считал ее виновной. – И, повернувшись к Мейлин, добавил: – И никогда не буду подозревать.

– Спасибо, – ответила она. В ее шепоте слышалось облегчение и благодарность к Джеймсу и Алисон. Джеймс улыбнулся в ответ, Алисон тоже, как бы ободряя ее: «Не глупи!»

Потом Алисон очень серьезно, словно желая навсегда отсечь подозрение в отношение Мейлин, сказала:

– Пока я была в душе, я подумала о том, кто мог бы это сделать.

– И? – спросил Джеймс. – Вы подозреваете кого-то?

– Не совсем конкретно. Но я думаю, что я сняла что-то запретное; может быть, там оказалась какая-то парочка или укрывающийся от правосудия преступник.

– Но вы говорили, что всегда спрашивали разрешение, прежде чем фотографировать.

– Да, но кто-то мог попасть на задний план, так что его даже нельзя узнать, но он все равно опасается этого. Это единственное разумное объяснение.

– За исключением того, что было уничтожено абсолютно все – а не один-два снимка.

– Очевидно, это его очень напугало, и он хотел преподать мне урок. И я его усвоила – теперь я буду тщательней следить за тем, кто фигурирует на заднем плане, и кроме того, хранить копии негативов в сейфах отеля. – Алисон вдруг запнулась, и ее снова охватила дрожь: что-то в ее словах изменило настроение Джеймса. Нежность исчезла, уступив место такой мгле, такой муке… она снова содрогнулась. – Мне кажется, что я еще не согрелась. Наверное, чашка горячего чая мне поможет.

Мейлин тоже увидела роковое изменение цвета серебра и вспомнила о его просьбе поговорить с Алисон наедине. Ей не хотелось уходить, но она была слишком многим обязана человеку, который с самого начала поверил в нее и не утратил этой веры даже сейчас. И она неожиданно услышала свой голос:

– Мне кажется, что лучше оставить вас наедине. Но я весь вечер буду у себя. Алисон, если вам понадобится помощь в уборке…

Джеймс проводил Мейлин до двери, а вернувшись в гостиную, обнаружил, что Алисон стоит посреди хаоса, видимо, только теперь осознав, сколько труда пропало: пропали уникальные летние снимки, когда влажный воздух Гонконга, напоенный непролитыми слезами дождя, дрожал, создавая уникальное освещение.

Алисон готова была заплакать, но вдруг оказалась в его объятиях. Несмотря на толстый халат, она ощущала тепло и силу его тела. Джеймс тоже чувствовал ее тепло и мягкость, а прижав крепче, ощутил частое биение ее сердца.

– Алисон, Алисон, – прошептал он, нежно касаясь губами ее влажных волос.

Алисон еще не приходилось слышать такой страстный шепот, но ее сердце сразу поняло это, и подняв голову, она прочитала в его глазах такое желание, что губы ее задрожали, ожидая прикосновения его губ.

Но Джеймс не поцеловал ее; его страсть погасла, уступив место муке, и когда он заговорил, его голос был резок:

– Вам нужно уехать из Гонконга.

Алисон не знала, что произошло в следующее мгновение – то ли он отпустил ее, то ли она сама отстранилась от него. Но оказалось, что они уже не обнимают друг друга, а стоят на расстоянии вытянутой руки.

– Уехать из Гонконга, Джеймс? Уехать от тебя?

– Кто бы это ни сделал, он все еще здесь. И вы должны уехать, Алисон. Слишком опасно вам оставаться здесь.

– Но опасность миновала! Ведь фотографии уничтожены!

Казалось, Джеймс не слышал ее слов, его глаза потемнели.

– Вам нужно уехать, Алисон, – спокойно повторил он. – Если с вами что-то случится…

Видя, насколько он встревожен, Алисон снова почувствовала какую-то гнетущую его силу. Но что могло угнетать такого человека, как Джеймс? Разумеется, его память больна утраченной любовью. Но это, должно быть, скорее печаль – его же дымчатые глаза говорили скорее о ненависти.

Тут Алисон поняла, что угнетает его, и тихо спросила:

– Вы вините себя в том несчастном случае с Гуинет, так ведь, Джеймс? Вы обвиняете себя в том, что не смогли уберечь ее?

– Да. – Его голос был мягок, но в нем читалась угроза. – Я виню в этом себя.

– Но ведь вы не должны, Джеймс, тут нет ничего, что бы…

– Гуинет погибла не от нечастного случая, Алисон. Она была убита. Должны были убить меня, но вместо этого погибла она.

– Джеймс… – прошептала Алисон. – Я не думала… Ни Мейлин, ни Ив…

– Они ничего не знают.

– И убийцу так и не нашли? – внезапно догадалась она. Эта плененная пантера жаждет мести, расплаты, она томится ненавистью, и ей суждено мучиться, пока враг не окажется в ее лапах. – Вы думаете, он в Гонконге? И поэтому вы тоже здесь?

– Да, Алисон. – В его голосе больше не было нежности, только угроза, он был холоден и безжалостен, как сама смерть. – Именно поэтому я здесь.

– Но кто он, Джеймс? Вы догадываетесь об этом?

Написанное на его лице отчаяние дало ей ответ раньше, чем он заговорил:

– Нет, Алисон, я пока не знаю. Я думаю, что это тоже какой-то застройщик, испуганный распространением моих операций на Гонконг. Я потратил четыре года, пытаясь выманить его из его убежища, но он не поддавался на мою приманку.

Алисон закусила нижнюю губу.

– Но может быть, он все-таки не отсюда?

– Он здесь, – тихо ответил Джеймс, и то спокойствие, с которым он произнес эти слова, и выражение лица говорили о том, что его мысли унеслись куда-то далеко.

– Поэтому-то вы и хотите, чтобы я уехала? – Алисон посмотрела ему в глаза. – Вы полагаете, что он ответственен за уничтожение моих снимков?

Вопрос Алисон отвлек Джеймса от видений будущей мести, но прошло несколько секунд, прежде чем он ответил ей. Когда он вошел сегодня в номер Алисон и увидел остатки ее снимков, он почувствовал, что в его сердце вонзился острый нож. Теперь же, впервые за все прошедшие годы, Джеймс подумал: а что, если в ту ночь в Уэльсе Гуинет оказалась не случайной жертвой – его враг, убивая ее, хотел причинить ему гораздо большую боль, чем если бы убил самого Джеймса.

Неужели это чудовище вышло из своего убежища, чтобы снова причинить вред женщине, которую он любит?

«Нет», – решил Джеймс. Никто не знал, что он полюбил Алисон, эту мысль он старался спрятать даже от себя самого.

Но это была правда.

Наконец он ответил Алисон:

– Мне кажется, вряд ли это был он сам. И тем не менее, Алисон, вам слишком опасно оставаться здесь.

– Я не боюсь, Джеймс.

Теперь Джеймс по-настоящему убедился в потрясающем мужестве Алисон. Она не боялась не только вандала – даже если бы он оказался убийцей – она не боялась самого Джеймса, его ледяного сердца, его ярости и ненависти, его смертоносных рук.

– Алисон! – прошептал он.

Чувство, которое она расслышала в его голосе, придало ей сил:

– Я остаюсь, Джеймс.

Джеймс был уверен в том, что никто в Гонконге не знает о его любви к Алисон. Но это неверно – она знала. И теперь он читал в ее изумительных глазах открытое признание в любви.

На какой-то чудесный, но краткий миг Джеймс позволил себе окунуться в блаженство, которое сулило им будущее. Однако этот сладостный образ быстро исчез. И когда он заговорил, его голос был совершенно бесстрастен.

– Миссис Лян возьмет вам билет на завтрашний одиннадцатичасовой рейс на Сан-Франциско.

– Извините, Джеймс, – твердо, но уверенно ответила Алисон, – завтра в одиннадцать у меня важная встреча. А потом я собираюсь возобновить съемки. На этот раз я позабочусь о том, чтобы копии снимков всегда хранились в сейфе.

– Я не собираюсь использовать ваши работы для украшения Дворца. Во всех утренних газетах завтра появятся статьи на эту тему; вы больше никак не связаны с отелем.

«Или с тобой», – раздался вопль ее сердца, когда Алисон поняла, что даже если она останется в Гонконге, все будет уже по-другому. Чтобы защитить ее, Джеймс решил разорвать их профессиональные отношения. А личные? Появившийся в его взгляде лед с потрясающей откровенностью говорил о том, что волшебство кончилось.

А что, если она попытается все-таки достучаться до него? «Нет, – подумала она, видя решимость, написанную на его лице. – Не теперь. Пока еще рано».

– Вы вовсе не обязаны использовать мои снимки, Джеймс. Но я предъявлю их вам одиннадцатого декабря, как мы и договаривались. Я собираюсь выполнить свое обещание вам, точно так же, как свой договор с издателем.

Его лицо превратилось в непроницаемую маску. Алисон даже не поняла, расслышал ли Джеймс ее слова.

Он расслышал, потому что, прежде чем отбыть в Палату произносить речь, о которой совсем забыл, Джеймс очень тихо сказал:

– Только будьте осторожны.

После ухода Джеймса Алисон стала беспомощно рассматривать то, что осталось от двух месяцев напряженной работы в Гонконге.

До сего дня она видела мир только в розовых красках, была заинтересованной свидетельницей того, что снимала, но ее фотографии были гораздо ярче и живей, чем впечатления самой Алисон. Они, а не она сама были свидетельством скрывающейся в ней страсти.

Теперь ее фотографии, свидетельство этого удивительного лета в Гонконге, были уничтожены. Но ее воспоминания были ярче и живей этих снимков: Алисон Париш Уитакер обрела крылья.

Она расправила их и легко полетела благодаря Джеймсу. Что будет, если он уйдет? Нежная бабочка снова врежется в землю?

«Нет», – сказала себе Алисон. Это было довольно храброе утверждение, но новая Алисон была уверена в том, что сдержит слово, потому что этим летом она обнаружила, что у нее есть не только крылья. У нее есть чувства, которые наконец проснулись и теперь требуют своего права на жизнь.

Пусть Джеймса больше нет, но теперь она сможет парить сама, одна, с каждым днем все выше и быстрее, пока ее крылья не окрепнут настолько, что она сможет преодолеть невидимую огненную стену, добраться до его сердца, войти в клетку ненависти, в которой он живет, и превратить клетку в кокон любви.

Теперь Алисон могла самостоятельно убрать мусор, в который превратился ее труд, и провести вечер одна, глядя на смазанные дождем огни Гонконга, все сильнее утверждаясь в данном себе обещании летать. Казалось, эта ночь создана для одиночества, для того, чтобы собраться с силами и начать новую жизнь.

Но Алисон не могла забыть выражение глаз Мейлин перед тем, как та ушла. Она была так не уверена в себе, так страшилась того, что у Алисон могли остаться какие-то сомнения в ее непричастности к преступлению… И она не могла забыть о том, что хотела подружиться с Мейлин.

Поэтому Алисон сняла трубку телефона, и когда на том конце после первого же гудка послышался робкий ответ, сказала:

– Мейлин? Это Алисон. Не могли бы вы помочь мне?

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Замок

Пятница, 3 сентября 1993 г.

– Я только что узнал нечто очень неприятное, – сказал сэр Джеффри Ллойд-Аштон, уже собираясь выйти из дома. Еще не было восьми утра, а он уже с шести работал в своем кабинете и, как всегда, проглядывал за кофе утренние газеты.

– Что такое? – спросила Ив, стараясь скрыть свой страх, молясь о том, чтобы в газете не было сообщения о встрече под дождем загадочной пестро одетой женщины и знаменитого гонконгского гонщика и судовладельца.

Джеффри передал развернутую на нужной странице газету Ив и объяснил:

– Взлом в «Ветрах торговли». Номер Алисон Уитакер.

– Не может быть! Она была в номере? Она ранена?

– Ее в номере не было, но зато были все ее работы, включая негативы. Очевидно, все, что она сделала за последние два месяца, уничтожено.

– Но почему?

– Наверное, она сняла что-то запретное, какую-нибудь тайную встречу между мафиозо из Триады и важным банкиром, или что-то в этом духе.

– Она, должно быть, в отчаянии.

– Вероятно, ей придется покинуть Гонконг.

– Почему? – нахмурилась Ив.

– Полагаю, что на этом будет настаивать Джеймс. Я уверен, что он уже сделал это. В статье сказано, что Джеймс решил отказаться от использования ее фотографий во Дворце. Почему бы тебе не позвонить ей, Ив? Просто чтобы попрощаться.

– Нет, Ив, я не уезжаю. Я знаю, в статье написали, что я уже не участвую в проекте, но это просто потому, что Джеймс решил прикрыть меня, боясь, что акт вандализма связан с тем, что на должность фотографа назначили чужака. Я постараюсь снять все заново, стараясь не зацепить кого не надо. Этот комплект будет несколько более дождливым, но это только усилить драматизм проекта.

– Вам придется столько работать, Алисон! Судя по всему, вам придется работать почти ежедневно, чтобы успеть к сроку.

– Это ничего, – ободрила ее Алисон. – Я все равно сумею выкроить время для наших ленчей, Ив, и самое главное, я собираюсь сегодня встретиться с Джулианой Гуань.

Через час за закрытыми дверями в своих офисах два самых могущественных человека Гонконга устроили совещания. Причем повестка дня у этих совещаний была примерно одинаковой: найм специалистов по слежке, которые не упустят свои объекты даже на тесных улицах Гонконга.

Хотя их нанимали примерно для одного и того же, у этих людей было совершенно разное прошлое. Роберт Макларен раньше служил в Королевской полиции Гонконга и вышел на пенсию после огнестрельного ранения. Но ему хотелось работать, и теперь он неплохо зарабатывал на обеспечении безопасности гонконгской элиты.

Другим был Джон У, преуспевающий бизнесмен. Он сделал небольшое состояние на легальных сделках, и очень большое – на нелегальных. Под его началом была небольшая армия преступников, готовых выполнить любой его приказ за соответствующую плату. Его солдаты получали хорошее жалованье, умели держать язык за зубами и были абсолютно преданы У.

– Ее зовут Алисон Уитакер, – говорил Джеймс человеку, безупречно служившему в Королевской полиции.

Роберт пристально изучал фотографию Алисон на суперобложке «Одинокой звезды».

– Вчера вечером вы сказали, что она должна быть под контролем двадцать четыре часа в сутки, семь суток в неделю.

– Именно так, – подтвердил Джеймс. – У вас ведь есть своя команда?

– Конечно. Насколько детальный отчет вам необходим? По часам? По минутам?

– Мне не нужны отчеты. Меня не волнует, что она будет делать. Главное, чтобы она была в безопасности.

– Вы все еще полагаете, что ей что-то угрожает?

– Честно говоря, не знаю. Если совсем честно, то я бы сказал, что произошел просто несчастный случай. Однако так как я не уверен в этом, то мне хотелось бы, чтобы она была под защитой круглосуточно.

Джон У получил совершенно иные инструкции.

– Вы должны следить за ней только по понедельникам и четвергам, но в эти дни вы не должны терять ее из вида ни на секунду, и мне нужен подробный отчет о ее поведении.

– Никаких проблем, сэр Джеффри, – уверил его Джон У, с трудом скрывая свою радость: деньги просто сами плыли ему в руки. Леди Ллойд-Аштон была как шило в мешке, утаить его было невозможно. Он может поручить это хоть своим племянникам-подросткам. Это приучит их к терпеливости и дисциплине, так как задание должно быть невыносимо скучным. – Что-либо еще?

– Да. Вы должны немедленно уведомить меня, если она направится в аэропорт, и если она решит сесть на самолет, даже самый крохотный, вы должны воспрепятствовать этому.

Одеваясь на встречу с Джулианой Гуань, Алисон сделала еще одно ужасное открытие: ее шелковое платье с блестками тоже стало жертвой вчерашнего взломщика. Повреждения невозможно было обнаружить при поверхностном осмотре ее гардероба: платье по-прежнему висело на плечиках, с виду совершенно нетронутое. Однако стоило Алисон прикоснуться к нему, как открылась неприятная истина – платье было располосовано столь же тщательно, как и фотографии.

Алисон содрогнулась. Потом осмотрела весь шкаф в поисках других жертв взломщика, но ничего не нашла. Он уничтожил только радужное платье.

Но почему именно его? В этом не было никакого смысла, какая связь между вечерним платьем от «Жемчужной луны», купленным в Далласе, и фотографиями, сделанными в Гонконге?

И тут она поняла: никакой связи и не было! Просто преступник прятался в просторном шкафу, пока не ушла горничная, а прячась, он развлекался тем, что резал на кусочки первое попавшееся платье. Алисон снова вздрогнула, – по крайней мере, это объясняло случившееся.

Или ей хотелось так думать…

Когда в июне миссис Лян связала ее с Сюзан Гуань из Туристической ассоциации Гонконга, Алисон поняла, что Гуань – одна из самых распространенных здесь фамилий. И все же она иногда думала, не родственницы ли Сюзан и Мейлин. Но к сентябрю она познакомилась с таким количеством Гуаней в Гонконге, что когда Ив сказала ей, что главный дизайнер «Жемчужной луны» – Джулиана Гуань, Алисон и в голову не пришло, что она может быть как-то связана с Мейлин.

Но уже с первой минуты встречи Алисон поняла, что перед ней – мать Мейлин. Это была чистая интуиция, и она не смогла бы обосновать этот факт рационально; кроме необычайной красоты, между матерью и дочерью не было никакого физического сходства. Красота Джулианы была типично китайской, робкой и утонченной, в то время как красота Мейлин потрясала, она была уникальна и неотразима.

Но почему она была так уверена в своей догадке? Может быть, по тому, как Джулиана смотрела на нее – с какой-то материнской нежностью; так смотрят на потерянную и неожиданно найденную дочь. Разумеется, этот взгляд предназначался Мейлин; Джулиана тосковала по своей дочери и надеялась, что Алисон может помочь им встретиться.

Алисон всю жизнь не хватало материнской ласки, и, хотя она понимала, что взгляд Джулианы предназначен скорее Мейлин, ей все равно было тепло и приятно. Эта теплота обволакивала, укрывала ее, пока они обсуждали детали нового платья Алисон, и осталась с ней, когда она покинула бутик.

И тут она вдруг ощутила какой-то холодок. Дело было не в холодном влажном ветре, нет, настоящая буря бушевала внутри нее: когда события последних дней сложились в единую картину, ее поразило словно громом.

В среду Мейлин призналась ей, что у нее сейчас такое состояние, что хочется разрушать. Она даже сказала, что хотела уничтожить, изрезать на клочки свои чертежи, которые она делала вот уже две недели. А в предыдущий вечер она говорила о матери, с которой она напрочь – и по непонятной причине – разошлась.

В четверг все фотографии Алисон были тщательно уничтожены, изрезаны на клочки, как и платье Джулианы Гуань. И в тот же вечер Алисон с удивлением узнала, что Мейлин была против выбора ее в качестве фотографа Дворца.

Неужели это все-таки Мейлин? Неужели она расчетливо и хладнокровно уничтожила фотографии и платье? Это невозможно, но…

Но если это сделала она, то причина ясна: дело в ее тоске. И вообще, от Мейлин отказался отец, она поссорилась с матерью и мечтала о встрече с сестрой, но опасалась быть отвергнутой.

Мейлин Гуань был нужен друг, и Алисон хотела стать ее другом. «Я и есть ее друг, – сказала себе Алисон, – невзирая ни на что. И кроме того, – подумала она, – хотя я не могу помочь Мейлин в отношении сестры и отца, может быть, мне удастся помирить ее с матерью – ведь ей так не хватает Мейлин!»

– Добрый вечер. Я – Синтия Эндрюс. Добро пожаловать на «Интервью с ньюсмейкером». Сегодня мой гость – Джулиана Гуань.

Мейлин развернулась к телевизору. Она читала перед сном, но решила прослушать одиннадцатичасовые новости, и вдруг увидела мать – после девяти лет!

Пока Синтия Эндрюс зачитывала краткую биографическую справку Джуалианы Гуань – уроженка Гонконга, знаменитый модельер, ярый сторонник быстрой демократизации территории, – Мейлин не могла оторвать взгляда от экрана.

Она совсем забыла о том, как изящна ее мать. Хрупкая и гордая Джулиана, сидевшая абсолютно прямо, сложив руки на коленях и скрестив стройные ноги у щиколоток, была похожа на куколку из фарфора. На ней был темно-синий костюм, в котором искусно сочетался вызов и элегантность. У Мейлин в Лондоне был такой же костюм, только огненно-красный с голубым. В Лондоне, где никто не знал об их родстве, и Джулиана не могла узнать о глупой сентиментальности ее дочери, Мейлин Гуань всегда носила «Жемчужную луну».

Представив гостя, Синтия повернулась к Джулиане.

– Многие видные гонконгские бизнесмены возражают против политики быстрой демократизации, проводимой губернатором Паттеном, более быстрой, чем это определяется Конституцией. Однако вы, кажется, не считаете политику губернатора чересчур агрессивной?

– Да, именно так, – спокойно и твердо ответила Джулиана, – я, однако, не уверена в правильности вашего утверждения о многих влиятельных бизнесменах.

– Может быть, мне следовало высказаться более определенно? Например, сэр Джеффри Ллойд-Аштон, несомненно, самый влиятельный бизнесмен Гонконга, открыто заявляет о своем неприятии политики губернатора.

– Верно. Но есть много других. Например, Джеймс Дрейк и Тайлер Вон однозначно высказываются в поддержку губернатора.

– Разумеется, – согласилась Синтия. – Их еще называют идеалистами.

– Но разве не должны мы стремиться к идеальному будущему для Гонконга?

– То есть вы полагаете, что тех, кто противостоит политике демократизации, не слишком заботит судьба Гонконга?

– Я просто хочу сказать, что они руководствуются собственными интересами, а не любовью к Гонконгу, в частности потому, что это по большей части бывшие эмигранты или не граждане Гонконга; они свободны в передвижениях, всегда могут перевести свои фирмы и семьи в другое место. Кроме того, многие сделали большие инвестиции в Китае и получат колоссальную прибыль от сохранения хороших отношений с КНР. Таким людям демократия и не нужна, мисс Эндрюс. Они прекрасно проживут без нее. Но не Гонконг!

Синтия Эндрюс явно была в восторге от такой прямоты ее скромной на вид гостьи. Стремясь спровоцировать ее на более опасные высказывания, она задала ей следующий вопрос:

– Конституция предусматривает общие выборы в две тысячи седьмом году, главенство закона, а также свободу печати, независимость судей и функционирование страны с двумя политическими системами. Так гласит соглашение, заключенное Великобританией и Китаем. Неужели вы не доверяете этому договору?

– Я хочу сказать, что чем быстрее в Гонконге будет демократическое правление, тем более безопасна станет наша жизнь.

– Я слышала, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру на следующих выборах в Законодательное собрание. Это правда?

– У меня есть такие планы.

– Некоторые полагают, что Пекин не позволит гражданам, высказывающимся против сроков, указанных в Конституции, баллотироваться в Законодательное собрание после перехода Гонконга к Китаю после девяносто седьмого года. Некоторые даже считают, что на людей вроде вас будет навешен ярлык контрреволюционера.

– И их бросят в тюрьмы за исповедание свободы слова? Это что-то не походит на уважение к демократии, которое было нам обещано.

Синтии не нужно было отвечать на заданный Джулианой вопрос – время, отведенное на «Интервью с ньюсмейкером», истекло. Повернувшись назад к камере, она сказала:

– Боюсь, наше время истекло. В следующую пятницу я буду беседовать с сэром Джеффри Ллойд-Аштоном, который, как уже было упомянуто, придерживается диаметральной позиции по отношению к мисс Гуань.

Лицо Джулианы пропало с экрана, но осталось перед мысленным взором Мейлин. Она совсем забыла про нежность матери и о ее мужестве. В Джулиане так и продолжала жить девочка, выжившая после тайфуна, и она придерживалась своих взглядов не менее цепко, чем держалась тогда за доску «Жемчужной луны». Мейлин это не удивило – она знала, что мать идеалистка, и любила ее за это. Не зря же та раздула легкую интрижку с матросом в волшебную сагу о вечной любви.

Много лет назад, уязвленная в самое сердце, Мейлин высмеивала этот милый романтизм матери. Теперь же Мейлин, к своему изумлению, обнаружила, что сама изобретает романтический сценарий: перед ее мысленным взором появилась семья борцов за свободу – отец, мать и две дочери. Они стояли рядом, объединенные любовью, и сражались за демократию… за сияющее будущее Гонконга.

«Идиллия!» – пискнул внутренний голос, разбивая этот светлый образ семьи и свободы, оставляя Мейлин осколки настоящего. Она была слишком жестока к матери, и Джулиана, наверное, была рада, когда дочь уехала из Гонконга. Достаточно посмотреть на то, сколько она всего сделала за то время, пока рядом не было ее злобной дочери!

Сердце Мейлин забилось чаще от гордости за храбрую девочку-сироту, которая добилась в жизни столь многого, и тут же сжалось от страха. Высказанная Джулианой приверженность идеалам демократии была замечательной, храброй, но слишком опасной. Ведь сегодня в присутствии миллионов зрителей Джулиана Гуань выразила сомнение в надежности заверений Пекина, того самого Пекина, который через четыре года начнет править Гонконгом и, разумеется, уже сейчас ведет списки потенциально неугодных граждан.

Неужели она забыла о Тяньаньмынь?

– Мама, мама, – тихо прошептала Мейлин, – пожалуйста, будь осторожна!

Алисон не смотрела «Интервью с ньюсмейкером», с одиннадцати до половины двенадцатого вечера она разговаривала с отцом. Пятничные разговоры не были единственными, когда Алисон связывалась с родными, но единственными, когда отец и дочь могли поговорить без того, чтобы их прерывали любящие и чрезмерно заботливые в своей любви родственники.

Алисон со страхом ожидала этого разговора – она не собиралась лгать отцу. Она просто хотела опустить несколько событий прошедшей недели – не только самое незначительное, уничтожение всех ее снимков, но и по-настоящему важное: то, как Джеймс обнял ее, как горели желанием его глаза, перед тем как он приказал ей покинуть Гонконг, и как она храбро отказалась подчиниться его приказу; беспокойство о том, что сложная женщина, с которой она только начала завязывать отношения, могла уничтожить ее фотографии и разрезать на кусочки радужное шелковое платье; и догадку о том, что Мейлин Гуань – дочь Джулианы.

Алисон беспокоилась о том, что ее голос может выдать ее, что он будет звучать или слишком неуверенно, или слишком бодро. Но этого не произошло, ее голос сегодня звучал, как обычно, она ощущала в себе какую-то новую силу, сознавая, что теперь Гонконг – ее дом.

Однако без неуверенного тона при разговоре не обошлось, только он исходил с другого конца планеты, из Далласа, а не из Гонконга. Когда Алисон поделилась с отцом радостью, что она, кажется, начинает сближаться с талантливой архитекторшей проекта, последовало непонятное молчание, прежде чем последовал ожидаемый Алисон ответ, что отец тоже надеется, что их отношения улучшатся. А когда она похвасталась ему, что сама Джулиана Гуань взялась шить для нее платье из шелка цвета нефрита, которое она наденет на Новый год, в трубке возникла новая пауза.

– Такое впечатление, что линия проходит по большему числу спутников, чем обычно, – не выдержала наконец Алисон.

Гарретт хорошо слышал ее, но снова выдержал паузу, прежде чем ответить:

– Я тоже так думаю.

– Ну тогда я тебя покидаю, чтобы ты подумал над вопросом, который, я знаю, поставит тебя в затруднительное положение – что ты все-таки думаешь насчет приезда в Гонконг? Годится любое время, но учти, что до одиннадцатого декабря я буду слишком занята.

Повесив трубку, Гарретт долго сидел за столом в своем кабинете, снова и снова перебирая в памяти слова Алисон. Итак, Алисон и Мейлин становятся друзьями. Алисон и Джулиана познакомились друг с другом. Он испытывал такое волнение, что не мог говорить. Но почти совсем его добило то, что Алисон не сказала: что этот архитектор, становящийся подругой Алисон, и модельер, шьющий ей платье, – дочь и мать.

Но почему Алисон ничего не знает об этом? Ответ был очевиден и страшен: Мейлин и Джулиана не общаются друг с другом, они в ссоре. Что-то разрушило связь между Дочерью Великой Любви и женщиной, которую он полюбил навсегда.

Гарретт начал писать письмо Джулиане, хотя, по правде говоря, он начал сочинять его в душе еще в июне. На этой нежной материи писать было гораздо легче, чем на бумаге. Трудно было даже написать первые строки. Сначала он хотел написать: «Моя милая Джулиана, моя любовь», но это показалось ему слишком самонадеянным.

Насколько он понимал, Джулиана замужем и счастлива. Но ведь именно такой судьбы для нее он и хотел? Ведь он хотел, чтобы она была счастлива? Чтобы она любила? Так ведь?

Тогда он решил, что лучше всего написать как обычно: «Дорогая Джулиана», и принялся мучительно сочинять дальше. Он писал и писал, – несколько страниц нежных признаний, которые он все равно никогда не отправит. Он писал о своей любви, о том, как ему не хватает ее и что им суждено воссоединиться… словно судьба решила в конце концов вознаградить их за хорошее поведение. Нет, такие нежности посылать не стоит, да в этом нет и необходимости. Женщина, которую он любил, сама все знала и без его писем. В конце концов он написал совсем просто.

«Дорогая Джулиана,

Я обещал тебе, что никогда не вернусь в Гонконг. Но ведь теперь обстоятельства изменились, не так ли? Я хотел бы приехать десятого числа, чтобы встретиться с тобой и на следующий день ошарашить своим появлением Алисон. Но ты можешь назначить любой другой день, Джулиана, и я ничего не сделаю без твоего разрешения. Пожалуйста, ответь мне.

Гарретт».

Письмо Гарретта с пометкой «Лично» было доставлено в бутик «Жемчужная луна» в день самого веселого праздника в Гонконге – Чун Чуй, Лунного праздника. Это день, когда люди благодарят природу за ее щедрость, за осенний урожай; нависшие над Гонконгом тучи, как бы в знак уважения к луне, разошлись и открыли ее золотое великолепие.

Гонконг был украшен тысячами цветных фонариков самых разных форм – бабочки, цветы, драконы, рыбы… После захода солнца и появления луны шеренги гонконгцев, несущих фонарики, заполнили местные пляжи и парки.

Среди них были Алисон с Мейлин, решившие отправиться на пляж в Стенли. Сидя на белоснежном песке среди песочных замков, освещенных свечами, они искали на луне силуэты феи Чан Э и нефритового кролика.

Именно в тот момент, когда сестры любовались янтарным осенним светилом, Джулиана села писать ответ Гарретту.

Она тысячу раз перечитала его письмо, читая между строк другие, невысказанные слова любви и приходя к выводу, что и написанные слова тоже говорят о его любви. Джулиана хотела послать в ответ страстное послание, но в итоге ее письмо оказалось столь же прозаическим, как и его. Оно было, пожалуй, даже более сухим, так как предложенное ей место встречи было любимым местом встреч самих удачливых бизнесменов со всего мира.

«Дорогой Гарретт,

Разумеется, приезжай. Я буду ждать тебя в час дня десятого декабря в Кэптн'с баре отеля «Мандарин Ориентал».

Джулиана».