Прошло еще одиннадцать дней. Они показались мне длиною в целую жизнь. Мне удалось забронировать для Эммы место на авиарейс из Тулузы, что означало двухчасовую поездку по горным дорогам, а затем по магистральному шоссе.

Ле Брев сидел в доме, наблюдая за нашими сборами.

— Я никуда не уезжаю, инспектор. Но моя жена решила вернуться домой…

— A-а. Думаю, что это самое лучшее для нее, — заметил он.

Когда мы остались одни в гостиной, я набросился на Ле Брева.

— Вы нам ни в чем не помогли, — отчитывал я его. — Она ждала новостей, а вы…

Он потер рукой подбородок:

— Расследования требуют времени.

— Черта с два они чего требуют. Что здесь происходит, черт побери? Как погибли дети Сульта?

Ле Брев отреагировал мгновенно:

— Кто рассказал вам, чьи это были дети?

— Скажем так, я просто выяснил.

— Это не ваше дело!

— Зачем тогда было показывать мне ту поляну?

Он уставился на деревья вдалеке, затем на меня.

— Мне казалось, что это может взволновать вас, — пояснил он. — И я увидел, что так и случилось. Где вы услышали эту историю?

— Прочитал в газетных репортажах.

Он продолжал поглаживать подбородок.

— Ага. Так, значит, вы читаете по-французски.

— Немного. Но мне помогают.

— Можете не тревожиться, — ответил он. — Для вас в этой истории ничего нет.

И это все, что он мог сказать.

Я отнес чемодан Эммы в машину. Она упаковала только одну сумку, другие вещи остались со мной. Клеррар обещал к концу двух недель заказать для меня номер в небольшом отеле, тогда я перевезу все вещи туда. Даже отъезд Эммы вновь возродил ужасы тех двух ночей: первой, когда исчезли дети, и второй, когда унесли собачку Сюзи.

Я надавил на Ле Брева, требуя объяснить причину исчезновения жандарма, но он рассказал то же самое, что и Клеррар:

— Он преследовал машину, месье. Кто-то хотел совершить кражу.

— Кражу? Но не Шоколадку же и книжки с комиксами хотел он украсть.

— Возможно, месье. Дежурный сказал, что видел чью-то фигуру. Затем вы сбили его с толку. Он выбежал и заметил машину. Он прыгнул в свою и бросился в погоню. Но в конце концов потерял ее.

— Он придумал все это, да?

— Вы можете думать все, что вам угодно, месье.

— Все это чушь собачья, — рубанул я. — Парень был парализован ужасом. Я же чувствовал его страх.

— Да прекратите вы! Вам лучше съехать из этого дома. Здесь слишком много воспоминаний. Тогда мы снимем охрану.

— Не нужна мне ваша охрана! — вскипел я. — Он пришел не за нами. Знаете же, что он пришел даже не за одеждой, а за любимой игрушкой Сюзи и книгами Мартина. О чем вам это говорит?

— Возможно, месье, ему помешали, прежде чем он продвинулся дальше.

— Угу. Значит, он взял пушистую собачку и?..

— Как сувенир, может быть. В темноте, месье.

Должно быть, у меня на лице отразилось то, о чем я думал. Я не доверял ему, а он считал, что я замешан в этом. Этот коротышка по-своему пытался вывести меня на чистую воду.

И сейчас, захлопнув дверь машины, я видел, что он наблюдает за мной из окна, поэтому у меня невольно возникла мысль, что он может приставить к нам „хвост“. Но он лишь помахал рукой, когда я выезжал из ворот.

Эмма восприняла все это по-своему, даже не оглянувшись.

— Они не найдутся, — с горечью произнесла она.

— Найдутся, найдутся.

Но живые или мертвые — этого я сказать не мог. Я заставлял себя продолжать поиски, я не хотел сдаваться, но для Эммы они уже были потеряны.

В аэропорту она едва произнесла несколько слов. Я все же позвонил ее родителям и выложил известия, которые глубоко потрясли их.

— О Господи! Мы читали что-то в газетах, но и подумать не могли, что это о вас. Никогда так не думаешь. В заметках просто говорилось, что пропали двое детей, но где или чьи дети — об этом ни слова.

Я договорился, что отец Эммы встретит ее в аэропорту „Хитроу“, и представил себе Джеральда с его прямой спиной, заключающего дочь в объятия и везущего ее в Хэмпшир.

— Ты уверена, что с тобой все в порядке?

Она шла рядом со мной к выходу на посадку. Люди смотрели на нас с провинциальным любопытством, будто мы только что поссорились.

— Эмма, мне будет очень не хватать тебя.

Она посмотрела на меня так, словно я прокаженный лжец, и не попыталась даже поцеловать меня:

— Мне позвонить Бобу Доркасу?

— Можешь позвонить, если хочешь. Он знает, что произошло. Скажи ему, что я остаюсь здесь, пока полиция не выяснит что-нибудь. Не важно что, — добавил я в отчаянии.

— Хорошо.

— И, дорогая…

— Что?

— Я люблю их так же сильно, как и ты…

У меня перехватило дыхание. Мартин и Сюзанна стали частью нашей жизни, отзвуками нашего собственного существования. Мы наблюдали это незаметное сходство в усмешках или вспышках гнева. Больше не будет никаких игр. Мне пришлось утереть слезы с глаз.

— Я пошла, — сказала она.

— Поцелуй меня.

Она поколебалась, затем быстро прикоснулась губами к моей щеке и пошла к самолету.

— Эмма, я позвоню. Передавай всем привет от меня.

Но она уже ушла на посадку.

Я чувствовал себя опустошенным, пока ехал назад, чтобы прибраться в доме. Я возвращался через Понтобан и Сен-Максим, они казались вполне нормальными городами: магазины открыты и полны товаров, девочки в летних нарядах, мальчишки, с криком гоняющиеся за мячом, но внутри меня засел страх, страх, что я потерял своих детей, Эмму и самого себя, даже не зная за что. С Ле Бревом я далеко не уйду, но мне хотелось выяснить все с Клерраром. Нужно было заставить полицию отказаться от мысли, что эти ночные вторжения были какой-то случайностью, совпадением, дурацким стечением обстоятельств.

Ладно. Значит, мне нужно теперь прижать их к стенке. И полицию, и кое-кого еще, но с отъездом Эммы дом наш вдруг стали обходить. Ни Ле Брев, ни Клеррар не появились в нем ни на следующий день, ни через день. Я хотел поймать их в Понтобане, но события помешали мне, так как теперь история о пропавших детях приняла национальные масштабы. На это потребовалось время, но все-таки это произошло, поэтому и Эммины родители узнали о происшествии, когда репортеры добрались до Лондона. Первые охотники за новостями из парижских еженедельников появились после обеда, затем в течение нескольких дней дом подвергался нашествию собкоров британской и американской прессы. Нежелательные лица шныряли повсюду с камерами и вспышками, окружив усадьбу целой коллекцией машин, взятых напрокат. Парни в рубашках с короткими рукавами, ребята, чующие сенсацию, и женщины в облегающих бедра брюках. Это произвело известное впечатление на дежурного жандарма, и я теперь не чувствовал себя одиноким. Журналисты непременно хотели увидеть, где все это случилось, и заполучить фотографии детей. И Эммы тоже. Меня щелкали непрерывно, как Фрэнка Синатру. Им, казалось, числа не было, один приезжал за другим.

Я провожал их в кухню, показывал спальни детей, указывал на рощицу. Я хотел, чтобы они все это увидели своими глазами, чтобы почувствовали боль за то, что случилось, хотел, чтобы все факты всплыли в прессе, надеясь, что объявится какой-нибудь свидетель, кто-то, заметивший похитителей.

Несколько дней наша история не сходила с первых полос и явилась главным событием в телевизионных новостях. Из Парижа приехал посол США, чтобы выразить соболезнование и свое участие. Меня снова и снова фотографировали во всех ракурсах, внутри дома и снаружи.

Я предупредил по телефону мать Эммы, что репортеры могут появиться и у них. Я специально звонил им из „Трех апельсинов“, чтобы сказать, что наша история получает все большую огласку.

— Я знаю. Она опубликована в „Дейли телеграф“.

— Не позволяйте им беспокоить вас.

— Не стоит звонить, — предупреждала Эмма, — пока не будет настоящих новостей.

Сказала она это так, будто я уже не имел никакого отношения к ней или мы решили расстаться. Мы мало что могли сказать друг другу.

Вместо этого мне пришлось воевать с французами. Одним из репортеров был Шарль Люка, пожилой журналист в очках, с обвислыми усами, который хотел сделать большую иллюстрированную статью. Он довольно сносно говорил по-английски и приехал сюда с изящной женщиной, вроде Огюстиной по имени, которая что-то знала о той поляне в лесу. Они числились внештатными корреспондентами газетного синдиката в Марселе, и я стал умолять их о помощи.

— Вы говорите, что у полиции нет никакой зацепки? Даже когда украли игрушку?

— Так они говорят. Почему бы вам не спросить у старшего инспектора Ле Брева?

— Я пыталась, — ответила женщина, — ко он куда-то уехал.

Было ли это „скопированным“ убийством, повторяющим то, что случилось тридцать семь лет назад? Они покачали головами. Никоим образом. Невозможно. Но что же случилось тогда и почему Ле Брев пытается установить какую-то связь между двумя событиями? Что это была за история, в которую оказались вовлеченными он и Элореан? Этого оказалось достаточно, чтобы заставить журналистов покопаться в своей памяти.

— Нужно вернуться назад к войне, — сказал Люка, почесывая переносицу. Он вспомнил, что старик Сульт, пионер авиации, передал фирму сыну, который наживался на военных заказах, сначала сотрудничая с одной стороной, а затем — с другой. Завод в Тулузе начал производство корпусов и боеголовок для самолетов-снарядов, ходили слухи, что старик одобрял это. Были акты саботажа и суровые репрессии. Однажды произошли выступления среди рабочих, для подавления которых немцам потребовались целые сутки. После этого Сульт стал еще более активно сотрудничать с оккупантами, чтобы спасти завод.

— Где я могу найти материалы об этом?

Люка кисло улыбнулся:

— Их не найти. Во Франции, по крайней мере. На них нет рынка, к тому же слишком много влиятельных людей заинтересовано в том, чтобы они не появлялись на свет Божий.

— Так что же там произошло?

Мы сидели с бокалами вина, в мой последний вечер в этом проклятом доме. Я уже упаковал вещи и забронировал номер в гостинице в Сен-Максиме.

— Они увезли Сульта на некоторое время. Говорят, что в Берлин, но ему удалось вернуться, где-то за год до окончания войны. Как раз вовремя, чтобы защитить завод, обосновывая это тем, что он был рентабельным предприятием.

— А я-то думал, что немцы, отступая на север, все взорвали?

Люка разъяснил с усмешкой:

— Правильно. Нередко взрывали мосты и заводы. Только церкви не трогали и мелкие фабричонки.

— Тогда почему же заводы Сульта уцелели?

Люка, казалось, колебался, оглядываясь в нерешительности, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает.

— Не стоило вам спрашивать об этом. Но раз уж спросили… — Он говорил шепотом. — Ходили слухи, что немцы ценили его как партнера, который был верен им до самого конца.

Я помню, что вскочил на ноги и уставился из окна на те чертовы деревья.

— Но… если они… ценили его, то как насчет… реакции французских властей? Возмездия? Цены, заплаченной за предательство?

Люка наморщил лоб.

— Сульт был могущественным человеком. Говорили, что он пытался купить себе прощение. Но… — он остановился.

Помню, что я налил еще вина и стал давить на него:

— Ну? И что дальше?

— Там случилась какая-то история, что-то стряслось, но это было так давно. Что-то об изнасиловании кого-то из его семьи.

— Изнасиловании?

Но он не стал распространяться на эту тему. Ему не хотелось копаться в прошлом. Он, как и многие пожилые французы, предпочел бы забыть о том, что в годы войны среди его соотечественников были коллаборационисты. Сомнения охватили Люка. Он опустил голову, потом повернулся ко мне:

— Послушайте, не стоит ворошить дела минувших дней. Мы здесь не привыкли рыться в памяти. Если вам не нужно осветить это в прессе, конечно.

— Что-то странное происходит здесь, — произнес я.

— Месье, мне, так же как и вам, нужно зарабатывать на жизнь. Совершено… так сказать… преступление. Исчезли двое детей, английских детей, которые приехали на отдых. Это волнует людей, — он обвел рукой комнату, словно Огюстина представляла всех его друзей-репортеров. — Но когда вы начинаете спрашивать о том, что случилось более сорока лет назад, о том, что произошло здесь в тысяча девятьсот сорок четвертом, мало найдется людей, которые захотят поговорить с вами на эту тему.

— Что это означает? — поинтересовался я.

Он пожал плечами и прижал палец к губам.

Я переехал в дешевую гостиницу, скорее даже пансион, „Левант“ в Сен-Максиме. Я позвонил Эмме, но не застал ее и занялся поисками старшего инспектора.

Он казался неуловимым. В местной жандармерии, которую сделали штабом по расследованию, даже инспектор Клеррар признался, что не знает, где Ле Брев. Не знали и в комиссариате в Понтобане. Нет, он не в отпуске, нет, не занимается другим заданием. А зачем нужен Ле Брев: у меня что, какие-то новые факты? А если нет, то не лучше ли мне будет вернуться в Англию, как это сделала моя жена, и подождать там результатов дальнейшего расследования. Конечно же, мне нужно быть рядом с Эммой.

— Нет, сэр, — ответил я. — Я буду цепляться из последних сил, пока дело не сдвинется с мертвой точки.

Я требовал Ле Брева, но казалось, что он чуть ли не прячется.

Клеррар нежно потер руки. Он включил настольный вентилятор, затем выключил его, снял очки и стал протирать их кусочком замши.

— Мне очень жаль, но ничем помочь не могу. Мы не отвечаем за передвижения старшего инспектора. Попробуйте поискать его в Понтобане. Может, вам лучше поехать туда?

Боже всемогущий! Сюзи и Мартина не могут найти уже две недели. Остается какой-то шанс, какая-то слабая возможность найти их живыми? Ведь мы все еще ничего не нашли: ни записки, ни улики, ни вещей. Дети, похоже, просто растворились в воздухе, без особого усилия, как колечко дыма. Но мне также казалось, что я столкнулся со специально возведенным препятствием, за которым скрывается не столько равнодушие, сколько то, что они не осмеливались открыть какой-то секрет, древний или ритуальный, связанный с местом, которое мы выбрали для отдыха. Я ненавидел их за это, отчаяние переходило в горечь по мере того, как все мои надежды просачивались сквозь пальцы.

— Где жандарм, который покинул пост той ночью?

Клеррар улыбнулся:

— Он занят на других дежурствах.

— Я хочу побеседовать с ним.

— Месье, вы плохо говорите по-французски. К тому же он в Марселе.

Меня беспокоили тысячи мыслей и мучила усталость; они высосали, казалось, из меня всю энергию.

Я каждый день звонил: в Лондон Бобу Доркасу, адвокату, родителям Эммы в Нью-Форест, даже в американское посольство в Париже. Никто не мог мне сказать что-либо определенное, а Эмма к тому же, казалось, редко сидела на месте. Я боялся, что теряю жену.

Лежа в постели в обшарпанном гостиничном номере и тщетно пытаясь отдохнуть, я пребывал в отчаянии и раздумывал, не позвонить ли снова Эмме, но решил не делать этого. Что мы могли сказать друг другу? Я принял душ и сменил рубашку, и все это время у меня перед глазами стояла ужасная фигура этого фокусника, старшего инспектора Ле Брева.

Почему или зачем этот чертов жандарм показал мне то ужасное место в лесу в то утро, когда исчезли дети? Так много вытекало из этого визита на поляну, и не в последнюю очередь встреча с Эстель и выяснение очень важных, как мне казалось, фактов о семействе Сультов. Я вернулся назад к нашей второй встрече с Эстель, когда она увидела меня на скамейке. Ей поручили найти меня, так она сама сказала, но она также хорошо знала Ле Брева. Она, должно быть, была в комиссариате, и ей сказали — в приемной, вероятно, — что я был там и спрашивал инспектора. Кстати, она и раньше могла бы выяснить, где меня найти, — через тот же комиссариат.

Ожидание нервировало меня.

Я спустился вниз посмотреть газеты, которые продавались за стойкой в холле вместе с сигаретами, парижскими журналами и наборами порнографических открыток в целлофане.

— Месье?

Женщина за стойкой смотрела на меня: красный рот с родинкой сразу над этой яркой помадой, волосы, покрашенные хной, и темные глаза. На черном платье выступают пятна пота.

Я купил „Орион“ с кричащими голубыми заголовками. Номер состоял из сенсационных заметок про убийства, несчастные случаи, наркорейды, собранные из полицейских отчетов по всему югу; но ни один из них не мог быть связан со мной. Я трудолюбиво переводил заголовки с помощью карманного словаря.

„Почему они исчезли? — прочел я в статье Шарля Люка. — Связь между прошлым и настоящим?“

— Ерунда все это, месье, — заметила продавщица сигарет, наблюдая, как я читаю газету. Она видела мой паспорт, и ей не терпелось попрактиковаться в английском.

— Что вы имеете в виду?

— Прессу, все эти выдумки и вранье. — Она указала на заголовок. — Они печатают все, что угодно. — Она пояснила, что много лет назад жила в Лондоне.

— В газете говорится, что в здешних краях существует много неразгаданных исчезновений людей, тайн, которые еще предстоит разгадать…

— Фу, они болтают все, что угодно. — Женщина нехотя оторвала свою грудь от стойки киоска и подошла ко мне. Бизнес в отеле „Левант“ вряд ли процветал, а других клиентов не было. — Посмотрите на это… — Она показала на статью Люка.

— Значит, вы это тоже читаете?

— Конечно. Я просматриваю всю эту чушь, за исключением грязных журналов. Эту мерзость вообще надо запретить. Но, месье, что я не могу выносить, так это то, как люди наживаются на чужих несчастьях.

С каждой фразой ее английский все улучшался. Она рассказала, что любит встречаться с туристами. Иначе жизнь скучна.

— Вы не верите в совпадения?

— Месье?

— Совпадения в Шеноне?

— Не с примесью сексуальных преступлений, месье.

— Сексуальных преступлений?

— Детей украли или убили. Что еще?

— Не понимаю вас, мадам.

Продавщица усмехнулась:

— Кто-то захотел поиграть с ними. Сексуальные игры, месье… — Должно быть, я содрогнулся. — Случай с Сультами — это совсем другое дело, месье, — сказала она. — Гарантирую.

И опять я ничего не понял.

— Поверьте мне, если бы вы выросли в этих краях, то знали бы странности семейства Сультов. Навязчивые идеи. Я имею в виду тех из них, кто еще жив.

— А кто-нибудь жив?

Она рассмеялась:

— Ну, старая мадам Сульт, по слухам, все еще жива. Чокнутая старуха. Но она не способна на убийство.

— Все это не имеет значения, — подвел я черту. — Странности мадам Сульт не объясняют исчезновение двоих детей в том же самом месте.

— Не обманывайтесь, месье. Вначале было не две смерти. Не две смерти маленьких Сультов, я имею в виду.

Я остановился как вкопанный. Ле Брев говорил мне о гибели двух детей.

— Что вы сказали?

Она облизала свои карминно-красные губы и принялась сортировать газеты, не осознавая, насколько то, что она сказала, важно для меня.

— О чем вы?.. Не две смерти, когда сгорели дети Сультов? Я только что прочитал об этом в газете. Двое.

— Ха! — Она закончила со стопкой газет и журналов и, вернувшись в киоск, взяла тряпку, чтобы протереть стойку. Я заметил портье, также скучающего, выглядывающего за дверь. — Говорю же вам, не верьте всему тому, что пишут в газетах.

Я перегнулся через стойку и попытался заставить ее сосредоточиться.

— Что вы знаете об этом?

Что-то в моем поведении заставило ее испуганно отступить. Она посмотрела на меня более пристально, затем почесала голову и включила свет. Корни ее волос оказались седыми.

— Вы имеете какое-нибудь отношение к этим бедным английским детям?

— Я их отец.

— О Святая Дева Мария, Божья Матерь! Пожалуйста, простите меня, месье. Я готова провалиться сквозь землю.

— Что вы знаете о Шеноне?

Теперь все смотрели на меня: портье, горничная, появившаяся из лифта, зашедшая в отель чета. Я стукнул кулаком по прилавку:

— Ради Бога, что вы знаете о смерти детей Сульта?

— Извините, месье, извините. Мне не стоило упоминать об этом.

— Ради Бога, что вы знаете?

— Знаю? — Она вдруг стала непонятливой.

— Что случилось в Шеноне? В лесу?

Она уставилась на меня с приоткрытым ртом:

— В лесу? Там никогда не было двоих детей, месье. Только один ребенок погиб. Все это говорят.

— Один ребенок?

Неужели Ле Брев врал? А газеты?

— Да, так все говорят.

— Говорят? Кто говорит? — опять стукнул я кулаком.

— Здешние жители.

— Сколько детей было у мадам Сульт?

— Двое, месье, но только один… погиб.

— Полиция сказала мне, что двое. Это записано в отчетах.

— Ну, месье, конечно они так скажут, разве нет?

— Что?

Медленная улыбка расплылась по ее крупному лицу.

— Сульты были состоятельной семьей. Они знали, как замять скандал.

Помню, что я стоял там, пытаясь заставить ее рассказать еще что-нибудь, что-то реальное, не просто слухи и сплетни маленького городка, а факты.

Женщина пожала плечами.

— Ну хорошо, — примирительно сказал я. — Если там был только один ребенок, то что же случилось со вторым?

Продавщица покачала головой:

— Не спрашивайте меня, месье. Лучше спросите любовника мадам.

И она разразилась раскатами смеха, бессмысленного, глупого и визгливого.

— Чьего любовника?

— Мадам Сульт, — ухмыльнулась она.

— Мадам Сульт все еще живет во Франции?

— Конечно.

Я смотрел на нее не отрываясь.

— У нее что, был любовник, который все еще живет здесь?

— Ну да. Старый доктор Раймон из Понтобана.