Очнулся я в комнате кремового цвета, простыни тоже кремовые, за окном — закат солнца, сильно ноют ушибленные ребра и правая щека.

Мне понадобилось полминуты, чтобы вспомнить, что произошло, как раз когда Эстель вошла в комнату. На ней было платье с цветистым узором, а волосы сияли, как серебро. Теперь я все вспомнил: вспомнил, как появился в редакции газеты и как-то исхитрился вызвать ее. Она вскрикнула, увидев, в каком я состоянии. Помнится сквозь туман, как она вела меня к машине и мы ехали к ней. Там я и сломался.

Я лежал в постели Эстель, она умыла и раздела меня.

— Который час?

— Семь.

Я проспал четыре часа.

— С тобой все в порядке, — успокоила меня она. — Ты выключился, как лампочка. Вот, выпей это.

Я хотел просто воды. Во рту все пересохло, язык был как сильно прожаренный бифштекс.

— Не думаю, что что-нибудь сломано. — Она подошла, села на край кровати, ощупывая мои лицо и ребра, затем подняла покрывало, чтобы посмотреть на синяки. — Что же случилось?

Я рассказал ей, как поехал к тому месту в лесу и обнаружил свежие кусты роз, как на меня напали парни.

— Не могу поверить в это, — вымолвила она. — Нужно сообщить полиции.

Я сел на постели и застонал. В комнате царила неуловимая атмосфера, такая странно-притягательная, подавляющая и одновременно уязвимая. Женская комната, но не совсем так: о том, что здесь обитает женщина, свидетельствовали считанные предметы обстановки и, может быть, мягкий оттенок тканей на мебели и окнах. Эстель сама по себе излучала тот огонь, который согревал все вокруг.

— Они сами могут быть замешаны в этом, — предостерег я, припомнив две стриженые головы. Молодые люди могучего телосложения.

Эстель покачала головой.

— Ле Брев не доверяет мне, — напомнил я. — Эти двое следили за мной от самой гостиницы. Дела пошли не так, как им хотелось бы, и они вполне могли призвать меня к порядку.

Она нежно погладила мои синяки.

— Я так не думаю. Ты должен доверять старшему инспектору.

— Никоим образом. Он лжет мне.

Она резко возразила:

— Ты не должен так говорить.

Я пересказал то, что услышал от продавщицы в отеле: о мадам Сульт и ее любовнике, который проживает поблизости.

— Спроси инспектора Клеррара.

— Клеррар ничего не скажет. Он на стороне Ле Брева.

И опять она настойчиво советовала обратиться в полицию, будто отказывалась верить мне.

— Розы, — вспомнил я. — Кто посадил розы?

— Может, кто-нибудь из деревни?

— С какой стати, после стольких лет?.. К тому же дети похоронены вовсе не в лесу. Там нашли только одно тело…

Она провела рукой по моим волосам.

— Тебе не нужно было ездить туда…

— Кто хочет остановить меня: тот же человек, который унес Шоколадку?

Она нахмурилась. Опять на ее лице появилась едва заметная складка.

— Что унес?

Я напомнил ей о ночном визитере, еще одно дело, поставившее в тупик полицию.

— Это какое-то сумасшествие, — выдохнула она.

— Эти ублюдки, которые накинулись на меня, не были сумасшедшими. Кто-то украл игрушку. И кто-то посадил розы.

— Не могу понять…

— А я могу. Кто-то знает, что я включился в расследование. И, несомненно, существует человек, который виновен в тех смертях.

— Джим, ты устал. Все глупости.

Слишком много уже случилось глупостей в этом уголке Франции.

— Мои дети исчезли не просто так. И я твердо намерен узнать почему.

— Забудь сейчас об этом, — попросила она. — Единственное, что имеет сейчас значение, — это то, что ты здесь.

Она поцеловала меня в лоб.

Я свесил ноги с кровати, чувствуя себя крепко побитым, но живым. Эстель хотела втереть какую-то мазь в синяки, но я отодвинул ее руку.

— Почему ты не доверяешь Ле Бреву? — спросила она.

— Как я могу доверять ему? Я испортил его розы, — отшутился я.

И в это самое время — если бы я только знал! — мне пытались дозвониться из Парижа. Человек из британского посольства, увидев газеты, названивал в пустой номер, горя желанием узнать, нет ли чего нового. Эмма позже рассказывала: когда она сообщила Ле Бреву, что никак не может найти меня, тот уверил ее, будто я в безопасности в Понтобане. Наверняка он знал, где я. Может, как раз в эти минуты и решилась моя проблема с Эстель. Я почувствовал, как ко мне возвращаются силы, и попробовал сделать несколько слабых шагов по комнате.

— Джим, пожалуйста, ляг…

— Не волнуйся. Со мной все в порядке. У меня есть незаконченное дело.

Она отпрянула от меня, уголки рта печально опущены.

— Джим, — прошептала она. — Твоя одежда вон там. Я выстирала рубашку. Она была в ужасном виде.

Я прошел в ванную. Она была выложена плитками цвета аквамарина, со светло-зеленой занавеской, что создавало ощущение, будто находишься в подводной лодке. Здесь не было никаких кремов, никакого вычурного мыла и необыкновенных шампуней, на небольшой полочке только зубная щетка, бритва и пудра.

Эстель пустила воду в ванну, а я шагнул в нее. Пока я расслаблялся, мы обменивались отрывистыми фразами о нашем прошлом. Ее замужество было неудачным, муж оставил ее с Жанной, которой сейчас семнадцать, она учится в Париже. Ее муж просто ушел от них двенадцать лет назад, и она не удерживала его. По-своему она любила его, ее влекло к нему, но ничего из их семейной жизни так и не получилось, и она признала ошибку. Он инженер-нефтяник, сейчас работает за границей. Хотя было нетрудно узнать его новый адрес, она не испытывала никогда необходимости в этом. Если бы он захотел, то связался бы с ней сам, но никакого письма или звонка не поступало, и она занялась журналистикой, начала с небольших заметок, а затем стала профессиональным репортером. Я рассказал ей об Эмме, о надеждах семьи, о страхе за детей: неужели мы больше не увидим их?

— Что ты имеешь в виду? Что заставляет тебя так говорить? — произнесла она взволнованно. А потом, немного помолчав, вдруг спросила: — Ты любишь свою жену?

— Очень.

Она стояла рядом со мной. Вода облегчала мне боль.

— Не понимаю, — пожала плечами она, — почему ты не едешь к ней? — Она протянула мне полотенце, о чем-то задумавшаяся и печальная.

Больше в течение всего вечера, пока мы ужинали при свечах у нее на кухне, Эстель не упоминала о том, что произошло между нами. Она приготовила вкусное блюдо из яиц и плавленого сыра, и мы ели его маленькими вилочками прямо со сковородки. Вытерев губы и улыбнувшись своей таинственной, как бы существующей отдельно от нее, улыбкой, она сказала:

— Джим, останься на ночь.

Я помолчал, глядя на нее.

— Не могу.

— Я буду вести себя как паинька. Ты не должен думать обо мне плохо. — Она провела пальцами по пламени свечи. — Я такая, как есть.

Я ощутил ее силу, но что-то удерживало меня. Чувство стыда, вины? В пляшущих огоньках, в этом уютном доме, прихлебывая вино, я боролся с искушением. Я не хотел, чтобы Эстель стала для меня чем-то большим, чем просто помощницей. Жажда любви, как и голод, является сильнейшим из чувств. Мне казалось, идет борьба за выживание, как это бывает с брошенными в воду котятами, которые пытаются выплыть. Старухи в Понтобане рылись в мусорных ящиках, искали что-нибудь, что может пригодиться в хозяйстве. Эстель искала любви. Я постарался найти более твердую почву.

— Расскажи мне о Жанне, — попросил я.

Она поколебалась.

— Жанна в Париже. В Сорбонне.

Я ничего не знал о ее дочери. Не считая фотографий светловолосой девочки на камине, не было никаких других признаков ее существования. Но, возможно, в доме у нее была своя комната, которую я еще не видел.

— Она приезжает сюда? На каникулы?

Эстель кивнула:

— Естественно, она видится со мной.

Я прошел в гостиную и вернулся с фотографией Жанны в серебряной рамке. Девчушка со смелыми глазами и короткой прической. Точеный носик и твердый рот, возможно, как у матери, возможно, нет, наверняка сказать трудно.

— Тебе пришлось ее воспитывать одной?

Эстель пожала плечами:

— Само собой разумеется.

— И затем она покинула дом?

— Мы все так поступаем.

— Она часто бывает здесь?

Эстель не хотела говорить о себе. Эта тема, казалось, смущает ее.

— Она приезжает. Гостит. Уезжает. Со всеми детьми так происходит.

Я вернулся к своим собственным проблемам. Она прикоснулась к моим рукам, слегка сжав их, и еще раз осмотрела синяки.

— Ну что ж, они сейчас выглядят не так уж плохо.

— Эстель, ты уже очень помогла мне однажды. Когда мы ездили к Элореану. Ты поедешь со мной еще раз?

— Куда?

— Узнать правду у Ле Брева.

— Думаю, не смогу.

Я отодвинул стакан и поднялся. Я понял, что нужно уходить. Часы показывали одиннадцать, я окреп и чувствовал себя почти нормально.

— Куда ты? — спросила она в тревоге.

— Назад в Сен-Максим.

— Джим, останься со мной, пожалуйста. Тебе не надо ехать туда сегодня, в таком состоянии.

Предложение звучало заманчиво. Мы были двумя ищущими людьми, могли дать и взять, но желание прошло. Не сегодня, не сейчас.

— Почему ты не хочешь остаться?

— Мне нужно подумать, обмозговать кое-что, — сказал я.

— Не уходи сейчас, ну, пожалуйста.

Я боролся за свою семью. Проще всего было бы забыть, кто я, зачем я здесь. Убедить себя, что могу помочь ей. Но меня избили профессионалы, которые следили за мной. Кто-то боялся меня. Кто-то предупреждал меня. Я не мог доверять Ле Бреву, так почему должен доверять ей? Сомнения терзали меня.

— Эстель, дорогая моя, мне очень жаль. Лучше не надо.

Тихо, почти шепотом она быстро спросила:

— Что ты хочешь, чтобы я сделала?

— Помоги мне узнать о детях Сульта.

Расстроенная, несчастная, в глазах страх. Она крепко прижалась ко мне.

— Нет, не могу.

— Почему нет? Ну почему?

— Сначала останься со мной на ночь.

Но если я так сделаю, Эмма об этом непременно узнает. Узнает, как только поговорит со мной. Эмма. Мартин. Сюзи. Ради них я нахожусь здесь, все еще борясь с собой.

— Эстель, дорогая, я должен идти.

Она плакала.

— А полиция? Ты сообщишь о нападении?

К этому времени я уже чувствовал себя получше.

— Пущу это дело на самотек, — ответил я. — Эстель, ты все же поможешь мне?

— Не знаю, — ответила она.