По ночам море кажется бездонным. Думаю, что причиной этому — ожидание и волнение, которые охватывают нас. Я, помню, наблюдал, как медленно исчезают из виду огни гавани, пока паром отходил от берега. Эмма стояла рядом со мной, ее волосы были убраны назад и схвачены лентой, а дети перешептывались в предвкушении путешествия, На корме парома кто-то прощально махал рукой. Вечер выдался душным, шла вторая неделя июля, и детям пришлось пропустить последние три дня занятий. У меня возникло ощущение, что все наконец-то наладилось, начиная с того момента, как я сказал Эмме о том, что будем жить в департаменте Аверон. Кто-то, кто знал еще кого-то, связался по телефону с местным туристическим агентством, и там подтвердили заказ. Предстояла долгая дорога на юг под жарким солнцем, отчего дети пришли в восторг. Мы стояли, перегнувшись через перила, и смотрели, как бурлит вода в кильватере парома, и нам казалось, что мы плывем в более теплые и спокойные воды.

Мартин с Сюзанной убежали исследовать паром, кажущийся теперь живым существом со всеми своими запахами и звуками, а я взял Эмму под руку. Прошло всего две недели со дня моего обещания.

— Дорогая, нам все удалось на славу.

Она улыбнулась мне:

— Знаешь, не верилось, что ты осмелишься оставить работу на такой срок. Я думала, ты женат на ней.

— Ну прекрати, дорогая.

Она положила мне руки на плечи и поцеловала прямо на палубе.

Мама всегда говорила, что люди важнее, чем бумаги. Нам еще многое предстояло сделать, ничего не принимать как само собой разумеющееся, сказал я себе. Все наладить. В какой-то мере мы привыкли к своему благополучию: дом в Ричмонде, дети в частных школах, партнерство в „Доркас-Фрилинг“, Эмма занимается общественной работой. Все это, я не сомневался, останется незыблемым. Удобная, привычная рутина, этакая мягкая постелька с водяным матрасом. Забудь о несчастьях, болезнях, смерти, пока в один прекрасный момент они не затмят свет, и ты очутишься в полной темноте.

Берег превратился в цепочку огней, мы спустились к детям. Ночные корабли обычно плывут медленней, бороздя воды между буйками, и нам нужно было как-то убить четыре часа. Пока мы стояли на палубе, запах горячих двигателей из открытых люков пробудил в нас чувство голода, и мы прошли вниз в полупустой ресторан.

Я сказал детям, что им нужно поспать, но они были слишком возбуждены. Мы приплывем в Шербур в половине пятого утра.

— А там есть пляж? — спросил Мартин. — Я хочу надувную лодку.

Я ответил, что, судя по карте, там есть река Луп. Может быть, там и будет пляж, этакая небольшая полоска песка у реки, а может быть, и бассейн и местечко для кемпинга с каноэ, но это будет сельская Франция, самая ближайшая деревушка Шенон, ближайший город Сен-Максим-ле-Гран, в южной части Центрального массива. Нет, это не те пляжи, на которых они играли раньше, когда были маленькими, в Испании, на Корфу и в Италии. Теперь они выросли, и мне хотелось показать им Францию, которую я помнил, Францию маленьких трактиров, бифштексов, зажаренных на огне в винном соусе, поливаемых сладким сотерном. Ту Францию, которую я познал задолго до того, как встретил Эмму, стоящую теперь рядом и улыбающуюся мне.

— О чем ты думаешь?

Какими словами можно выразить понятие „счастье“? Дети уплетали гамбургеры и чипсы. Я выпил бокал вина. Его тепловатый вкус напомнил привкус крови.

— Б-р-р…

— Что?

Я сказал, что вино ужасно. Мы были на английском пароходе, и еще не во Франции. Эмма заметила, что детям необходимо отдохнуть после еды. Снаружи, через темные иллюминаторы, виднелись белые гребни волн.

— Джим, а ты уверен, что сможешь бросить работу над бристольским проектом вот так, запросто? — она пододвинулась ко мне, успокаиваясь и начиная замечать те вещи, которые довлели надо мной. Ресторан пустел по мере того, как паром „Эрл Маршал“ продвигался по пустынному морю.

— Конечно. Совершенно уверен. Теперь, когда Боб вернулся, он может все закончить сам.

Боб Доркас — старший партнер, Он сделал работу делом всей своей жизни, ввел это в практику, и теперь это его проблема. Он вернулся и справится один, я сказал ему, что либо ухожу в отпуск, либо — к чертовой матери. Если бы он раскричался, я, может быть, и отложил бы эту поездку, но он в конце концов проглотил все это и согласился: „Хорошо. Можешь ехать, Джим“. Он видел выражение моего лица.

Господи, как хорошо здесь, а скоро будем на юге, и я чокнулся бокалом с Эммой.

— За прекрасное путешествие.

— За нас, — поддержала тост она.

Голос из громкоговорителя напомнил, что на пароме открыты магазинчики. Мы медленно прошли по палубе, на которой тут и там сидели люди, похожие на манекены, застывшие, словно пораженные каким-то вирусом, в тщетной попытке уснуть.

Эмма схватила меня за руку, будто испугавшись чего-то, вглядываясь в бледные лица, окаменевшие во сне.

— Они выглядят как мертвые, — прошептала она.

Сойти на берег Франции на рассвете было для меня все равно что окунуться в юность. В пять часов утра, когда туман только поднимается с доков, а вороны начинают охоту за рыбными отбросами, мы проехали по безлюдным улицам Шербура и выехали на шоссе № 13. Облака нависли над дорогой, словно занавес, раздвигавшийся по мере того, как солнце разогревает окрестности. Дорожный патруль нес свою службу, кто-то уже разгружал тележки у магазина. Мы выехали из пустого города и устремились в глубь страны.

Дети все еще никак не угомонятся после всех треволнений прибытия на новое место. Мартин, как обычно, проголодался, и я пообещал, что мы скоро остановимся позавтракать у придорожного кафе. Для меня все происходило как во сне, но Эмма, сидящая рядом, все еще казалась неуверенной. Она достала шоколадку.

— А вот и еда, — сказала она.

Мы мотали и мотали километры с включенным радио, под смесь французских голосов и надоевших шлягеров. Я чувствовал, что нам снова удалось достичь взаимопонимания, вторгнуться во владения друг друга, будто никто из нас не изменился и никогда не изменится. И все же, вглядываясь в Эмму, я видел на ее лице тень беспокойства.

Мы пронеслись через просыпающиеся деревеньки и остановились в маленьком городке, где кто-то уже поднимал жалюзи на одном из тех выцветших и безвкусных кабачков, которые обычно украшают французские площади, рядом с военным мемориалом. Пахло свежим хлебом, появились булочки и кофе, а мы сидели рядом с местными жителями, потягивающими кофе. Звук поднимаемых жалюзи, кряканье уток в клетках в приехавших на рынок грузовиках, хозяйка в черной одежде, медленно протирающая столики и бросающая сквозь зубы: „Бонжур“.

Я улыбался Эмме и надеялся. В ней не утихало еще какое-то беспокойство — я не мог точно определить, что это — возбуждение или усталость, или просто сопротивление чему-то. Кого она видела во мне? — думал я, пока она пила горячий кофе. Мужа, друга или пришельца с другой планеты? Мы были так близки и в то же время так разнились друг от друга, новообращенные европейцы — осторожный солидный американец и английская роза. Ее родители так и не одобрили наш брак, но нам удалось создать собственный мирок. Сейчас они были на пенсии, жили в коттедже в Нью-Форесте и боготворили детей. Я привозил маму повидаться с ними, перед тем как она умерла. Это было хорошим поступком, но я все же рад, что они не видели деда.

— С тобой все нормально, Эм?

— Думаю, что да, — задумчиво ответила Эмма.

Мартин осматривал магазины, которые наполнялись товаром для рабочего дня: скобяные изделия, сыры, овощи — странное зрелище в колбасной лавке. Тощие коты вышли на улицы и разбудили собак. Солнце начинало припекать и нагревать мраморное покрытие столиков, за которыми мы сидели. Парень в голубой рубахе кивнул: „Приятного аппетита“.

Я пожалел, что плохо знаю язык, так как Эмма стала рисоваться, спрашивая направления на французском, совершенно необязательные направления, так как все было ясно из карты, но как только она ввязывалась в разговор, то сразу ставила меня в затруднительное положение. Она явно самоутверждалась. Мне пришлось следить за разговором, стараясь вспомнить несколько школьных фраз. Ей легко давались языки и музыка, мне же импонировали линии и формы, пространственные размеры. Ну ладно, мы дополняли друг друга, но необязательно же об этом постоянно напоминать.

Эмма предложила вернуться в машину.

— Конечно, дорогая. Когда захочешь.

Она ведь из тех людей, которым постоянно нужно двигаться, спешить завернуть за угол, где вид будет еще хуже. Именно поэтому я знал, что двух недель на одном месте хватит нам по горло. Я думал, что подстроился под ее настроение, когда позвал детей к машине. Сюзанна прибежала с котенком в белую и черную полоску; он беззащитно смотрел на нас. Я видел крохотные коготки, выглядывающие из розовых подушечек.

— Отпусти его, — поморщилась Эмма. — У него могут быть блохи.

— Он породистый.

— Милочка моя, мы не можем взять его с собой. Он будет скучать по своей маме, — объяснил я ей.

Она неохотно отпустила котенка, и он скрылся внутри кафе.

Мартин разглядывал пляжные мячи, надувные лодки, пластиковые ракетки и кегли, которые были вывешены посреди городка в надежде найти покупателя.

— Хочу покататься на каноэ, — сказал он.

Мои дети, жена, Франция. Я притянул к себе Эмму и поцеловал ее прямо на площади под взгляды молодых рабочих.

— Как насчет этого? — прошептал я. Во Франции такое поведение удивления не вызывало.

— Не знаю, — вымолвила она.

Мы ехали на юг, и все вокруг становилось теплее. Воспоминания об этом путешествии запечатлелись как выцветшие фотографии — городок Домфрон на пригорке, где мы останавливались попить, переезд через ужасную глубинку Ле-Ман, первый вид Луар-а-Туа, расположенного так низко, что, казалось, мы с трудом преодолеем его. На обед нам дали помидоры с сыром, затем мы проехали Пуатье и Лимож, направляясь на Брив. Долгая жаркая поездка в пылающем дне, дети, сходящие с ума от усталости.

— Прекратите! — рявкнул я, выходя из себя.

— Джим, нам надо остановиться, — сказала Эмма. — Они слишком устали.

— Ну ладно, ладно, — прикрикнул я на детей, чтобы они вели себя потише и отдохнули на заднем сиденье. Солнце мчалось по небосводу, даже дорога казалась более пыльной, велосипедисты более растрепанными и измученными солнцем. Красная черепица на крышах говорила о приближении к югу, а лобовое стекло было все сплошь заляпано разбившейся мошкарой.

— Пристегнитесь, ради Бога, — сказал я им, — прежде чем я выйду из себя. Мне уже надоело все это.

Мальчик пихал девочку.

— Мартин, ты болван, отстань, — говорила та.

— Нужно найти какую-нибудь гостиницу, — заявила Эмма. — Да поскорее. — Эмме всегда нравилось планировать все заранее, думать о местах отдыха и о всем прочем, но я сделал заказ в последнюю минуту и гостиницу для ночной остановки не заказал.

Потом мы нашли гостиницу. Трактир „Шапо руж“. Все казалось нереальным, этот обшарпанный кремовый фасад с зелеными жалюзи и ярко-красными козырьками от солнца. Над дверью вился виноград, а в глубине присутствовал тот глубокий коричневый цвет, который сказал „да“ моим юношеским воспоминаниям: „Ты правильно все запомнил“. Неподвластное времени тенистое местечко, где тихий ресторанчик заполнен постояльцами, но у хозяина всегда есть свободные комнаты. Не очень шикарно, но как раз то, что нужно, мне даже захотелось обнять Эмму.

И она поняла это. В приятных вам людях вы ищете те маленькие человеческие признаки, те движения, взгляды, усталые, понимающие улыбки. В Эмме было все это и даже больше. В тот первый вечер в ней чувствовалась бесконечная усталость. Она призвала меня к порядку, сказала, что я слишком много работал, слишком долго вел машину, и вот мы оказались здесь, и у нас есть время расслабиться. Я чувствовал, что нам все удалось.

В тот вечер мы ели, как короли, набросились на жаркое с овощами, поданное гостиничным официантом, будто мы оказались почетными гостями. Наполовину выпитая бутылка „Макон руж“. Дети устали, но проглотили все быстро и заели мороженым, которое, наверное, было приготовлено богами. Вокруг нас люди болтали; шум разговора сквозь звон вилок, но мне казалось, что годы вдруг откатили вспять. Это была моя Европа, увенчанная временем, цивилизация, которая захватила меня, когда мне исполнился всего двадцать один год. Теперь у меня была семья, которая может разделить мои чувства, работа, которая обеспечит все эти расходы. Может, я и был немного пьян или просто счастлив, но помню нежный взгляд Эммы, когда мы чокнулись бокалами и взялись за руки, обещая друг другу будущее.

— Я усну, как бревно, — пожаловалась она.

Детей мы поместили в двух небольших комнатах рядом с нашей, я видел, что они почти засыпают. Эмма умывалась, я укрыл их и погасил свет.

Я вернулся в нашу комнату, спальню в мезонине, с видом на старинный дворик, и легко представил себе лошадей, когда-то привязанных внизу, под сеновалом, где сейчас находился гараж. В течение многих сотен лет путешественники, возвращающиеся домой с войн, уезжающие, чтобы сделать состояние или в надежде жениться на красивой или богатой девушке, все они, должно быть, побывали в этой маленькой комнате до нас. Они все дышали тем же воздухом.

Я закрыл окно и обернулся.

Эмма уже лежала в кровати, старинной деревянной кровати с белым покрывалом, и пока я подходил, она подняла руки и сняла ночную рубашку. Лета юности проходят быстро, как праздники в детстве, но сейчас она манила и возвращала меня назад, в дни страсти.

Во двор заехала машина и на мгновение осветила комнату, маленький шкаф и голубой комод, Эмму, ждущую в кровати.

У нас было на что опереться, чтобы нагнать упущенное — в семейной жизни, в нас самих.

Я помню, как задернул поплотнее шторы и нырнул в постель. Уже очень давно у нас не было такого чувства, чувства взаимности. Что-то было не так до этого, за домашними делами с детьми, моими профессиональными заботами и растущим недовольством Эммы. Работа и подозрения — гарантия разрушения очарования. Я поцеловал ее и чувствовал себя так, будто этим поцелуем прошу прощения.

И там, в этой маленькой комнате, под звуки подъезжающих машин, мы стали заниматься любовью, и это было что-то вроде тайной, недолговечной, украденной любви, будто она была последней, и мы продлевали каждое мгновение близости, упиваясь ощущениями, откладывая удовольствие.

Пока не ворвался Мартин.

— Пап, а там за дверью привидение.

Я поднялся над Эммой, разъяренный и пристыженный. Как тут укрыться, когда твой ребенок подглядывает за дверью? Эмма завернулась в одеяло, я сел на кровати и прикрикнул на него:

— Иди отсюда. Иди. — Бог мой, что он увидел? — Беги в свою комнату.

Но ребенок был действительно напуган. Он приник к двери, замерзший, напуганный и неуверенный, дожидаясь, пока я успокоюсь.

— Но, папа…

Мне удалось взять себя в руки:

— Ради Бога, что с тобой случилось?

Я увидел за его спиной Сюзанну, разбуженную его криками, ее лицо, бледнеющее в проходе наверху лестницы.

— В моей комнате какие-то звуки, — сказал он.

Эмма ворочалась, будто наше время уже вышло.

— Ты уже большой, не будь глупым, Мартин.

— Я не глупый… иди и послушай.

Я разозлился, к тому же будучи совершенно без одежды, но постепенно начал успокаиваться:

— Хорошо, подожди снаружи.

Они топтались наверху лестницы, пока я схватил свою пижаму и прошел за ними в комнату Мартина. Это была маленькая коробочка, зажатая между нашей комнатой и комнатой Сюзанны, и я увидел трубы, которые шли от водяной бочки на крыше. Бедный Мартин. После долгой поездки, без еды и воды, он, должно быть, лежал в темноте, наполовину разбуженный звуками, шептанием воды по трубам, капанием. Незнакомые звуки испугали его, и он, дрожа, прибежал в нашу комнату, чего никогда не сделал бы дома, сначала не позвав нас. Я обнял его и постарался объяснить.

— Извини, но я не буду здесь спать, — сказал он, явно боясь чего-то.

Я видел, что его покачивает, а лицо у него пепельного цвета.

Эмма накинула халат и встала рядом со мной.

— Не волнуйся, Мартин. Тут ничего страшного.

— С комнатой все в порядке. Просто шум в трубах, — я попытался приободрить его.

— Ни за что, — сказал он, покачиваясь, со слезами на глазах.

— Давай положим его в одной комнате с Сюзи, — предложила Эмма. — Там есть раскладушка. Мы можем разобрать ее.

— Да, будьте добры, — прошептал Мартин.

Мы пошли в комнату Сюзанны и поставили раскладушку рядом с кроватью его сестры.

Мальчик теперь был счастлив. Хотя Сюзанна и младше, но именно она была у нас решительной, компетентной и домашней. Я наблюдал, как она разглаживает подушки. Эмма сказала:

— С тобой будет все в порядке.

Мартин слишком устал, чтобы волноваться, когда все уже уладилось, и скрылся под одеялами.

— Хочешь, чтобы свет не выключали? — спросил я. Но он уже спал.

Мы с Эммой поцеловали Сюзанну и вернулись в свою комнату, но настроя уже не было.

— Господи, с этими детьми даже любовью не займешься.

Она виновато улыбнулась.

— У нас много времени, — сказала она.

— Я мог бы убить их, — признался я.