Именно с этого момента все происходившее во Франции полностью захватило меня. По мере того как расширялись поиски, я ездил взад и вперед между домом, где Эмма находилась в полусне, напичканная успокоительными лекарствами и полностью измученная, Сен-Максимом и Понтобаном. Местная жандармерия в Сен-Максиме казалась переполненной детективами под началом Ле Брева, а военизированная полиция, облепившая дороги, как стая мошек, проверяла каждую машину. Ле Брев объяснил, что комиссар полиции дал им все полномочия. Он лично вел расследование.

Но дети исчезли, просочились, как вода сквозь песок, оставив только следы своего пребывания — одежду, принадлежности для отдыха и игрушки. Собака Сюзи, Шоколадка, одиноко сидела на ее чемодане в пустой спальне. Увидев ее, Эмма разрыдалась. Она смотрела на меня воспаленными глазами, иногда цепляясь за последнюю надежду в слепом отчаянии… а порой так, будто ненавидела меня.

Я был явно под подозрением: ведь именно я последним видел детей, нашли мою мокрую пижаму, я мог выходить из дома. Разве не я организовал этот отдых, привез их сюда и последним пожелал им спокойной ночи? „Были ли у вас ссоры, угрозы с вашей стороны?“ — сухо спрашивал Ле Брев, пытаясь нащупать слабое место в моих показаниях. Я спросил, что отвечала ему Эмма.

Он пожал плечами:

— Ваша жена? Она ничего не утверждает определенно.

— Что вы имеете в виду?

— Что можно сказать, месье? Только то, что что-то произошло и, как и я, она не знает почему.

— Вы хотите сказать?..

— Я ничего не хочу сказать, месье. Я всего лишь следователь.

Но опухшее лицо Эммы, казалось, обвиняло меня. Однажды она выпалила, когда мы ждали новостей:

— Это все твоя вина. Ты хотел этого чертова отдыха. В этой чертовой стране…

Я попытался оправдываться:

— Дорогая… отпуск мы взяли из-за тебя.

— Не называй меня дорогой, — оборвала она меня.

Ле Брев забрал меня в Понтобан, и мы совещались там в разных комнатах, в то время как беспросветная стена отчаяния затмила для меня весь мир. Желтые плитки на полу таращились на меня. Вопросы сыпались один за другим. Были ли Мартин и Сюзанна созревшими в половом плане? Что я испытывал по отношению к ним? Возникало ли у них желание сбежать из дома? Не было ли у них кровосмесительных отношений? Знаем ли мы кого-нибудь, кто мог быть заинтересован в их исчезновении?

„Нет, — отвечал я. — Нет, нет и нет“.

Я просто хотел, чтобы они вернулись. Или, если это не удастся, чтобы их нашли. По мере того как проходили дни, процесс расследования становился сущим кошмаром, который всячески давил на наш с Эммой рассудок. Мы нуждались в своих детях не менее, чем, возможно, они в нас.

Засиженные мухами комнаты для допросов.

Кричащие рты.

Расчлененные тела.

Ле Брев сидел и допрашивал меня, всегда вежливо, но никогда без намека на подозрения, посматривая на меня через очки в золотой оправе.

— Почему вы выбрали именно это место? Шенон?

— Почему бы и нет? Нам хотелось тишины и покоя. Этот дом можно было арендовать в очень короткий срок. Место не так популярно, потому что не на морском побережье. Нам требовался отдых.

— Отдых?

— Мне нужно было уехать подальше от давления и стрессов на работе.

Я размышлял, нужно ли мне позвонить Бобу и рассказать, что произошло. Но что это даст? Может быть, нужно поставить в известность других людей? Британское посольство? Родителей Эммы? И тем не менее я ничего не предпринимал, чувствуя себя беспомощным и оказавшимся в ловушке. Все мои иллюзии относительно достатка, офиса, практики, надежд разрушились, пока мы сидели здесь, Ле Брев и я. Он продолжал подозревать, что я виновен. А я никак не мог развеять его предубеждение. Он настаивал, что это не был несчастный случай. Он таращился на меня своими проницательными глазками.

Это было хуже, чем несчастный случай, так как дети вообще исчезли. Пропали без вести, как на войне. И эта потеря перевернула все во мне вверх дном.

Инспектор штурмовал меня вопросами, иногда придвигая свое лицо вплотную к моему, смотря мне прямо в глаза.

— Вы действительно любили своих детей? Или все-таки когда-нибудь вы им угрожали?

Глупые вопросы, попытка спровоцировать, попытка помочь.

Среди новых лиц в полицейском управлении в Понтобане, городишке из розового кирпича, который смотрелся в реку Тарн, появился еще один инспектор: темноволосый человек с мягким голосом, который сказал, что у него тоже есть семья. Инспектор Клеррар.

— Я понимаю, что вы чувствуете, месье.

Мы сидели в комиссариате, защищенном от солнца закрытыми жалюзи. Где-то рядом, на улице, уличные торговцы пытались перекричать шум машин. Но внутри было достаточно тихо, чтобы слышать тиканье часов.

— Мы должны рассмотреть все возможности, — сказал он на приличном английском.

Начались дни сущего ада. Я знал, что Ле Брев и его люди делали все, что могли, но этого оказывалось недостаточно. Они пытались выудить у меня мотив, а я сидел и в отчаянии смотрел на них. И все это время я остро ощущал, что каким-то образом подвел свою семью под всю эту беду.

Для Эммы все складывалось еще хуже, так как она оставалась одна в доме, с жандармом за дверью, будто была под домашним арестом. Она отказывалась говорить о чем-либо и пыталась заглушить боль.

Казалось, время остановилось. Дни слились один в другой и никогда не казались такими длинными. Степень отчаяния Эммы доказывало то, что она согласилась принять валиум, прописанный полицейским врачом, — она ненавидела эти таблетки. Но даже они мало чем помогали. Она просидела и проплакала рядом со мной в постели три ночи подряд, пока в конце концов врач не дал ей настолько сильное средство, что она все-таки заснула и лежала теперь как статуя, холодная от изнеможения.

День за днем мы ждали и надеялись. День за днем нам говорили, что никаких новостей нет… пока. И либо Ле Брев, либо Клеррар начинали новый раунд, расспрашивая о моей работе, моем происхождении, моих привычках, играл ли я с детьми, оставались ли они когда-нибудь с другими людьми, сколько лет мы женаты, ладится ли у нас семейная жизнь, зачем мы приехали во Францию, пытаясь найти предлог, слабое место, причину.

В сочетании с бессонницей они привели меня почти в ярость. Хуже того, я не верил в их компетентность и чувствовал, что они это знали: между нами всегда вставало что-то типа старого противостояния между двумя разными культурами. Подозрение, презрение и страх — все это они видели в моих глазах. Я хотел, чтобы они оторвали свои задницы от стульев и двигались, двигались, двигались.

В конце концов я позвонил Бобу Доркасу и рассказал о случившемся.

— Оставайся сколько потребуется, — отреагировал он.

Я решил скрыть происшествие от Эмминых стариков. Не было смысла волновать их, пока не будет конкретных известий, тем более что Де Брев следил за каждым моим шагом.

Я взглянул на него через стол.

— Послушайте, у меня есть друг в Лондоне, Адвокат. Джон Симпсон. Мне нужно рассказать ему обо всем этом.

— Конечно, месье. Почему бы нет? — Ле Брев указал на телефон, наблюдая за мной поверх очков. — Пожалуйста, разговаривайте с кем хотите.

Я не знал, что хотел сказать адвокату, и мне потребовались часы, чтобы дозвониться. Когда же наконец нас соединили, Симпсон посоветовал:

— Не подписывай никаких заявлений, пока не отошлешь их факсом мне.

Заявления? О чем он говорит? Об уголовном деле?

— Просто сотрудничай с полицией, — продолжал он. — Много я отсюда сделать не могу, но если нужно, то приеду. Как только будут новости. Ты проконсультировался с официальными представителями?

— С кем?

— С британским посольством. И американским консульством. Им нужно дать знать. У детей британские паспорта. У нас есть консульство в Дионе, но я советую тебе позвонить в Париж.

Опять я каким-то образом потерялся между странами.

Ле Брев сидел и смотрел на меня, потирая руки, и нахмурился, когда я сказал ему о совете моего адвоката.

— Вы что, не доверяете полиции?

— Не в этом дело. Мне нужно кому-нибудь сообщить. У моих детей британские паспорта. Двойное гражданство.

— Понимаю. — Он сложил губы, как бы для того, чтобы показать, как он ко всему этому относится. — Вы выглядите уставшим, месье. Я понимаю, для вас — это большое потрясение.

— Я чувствую, будто мир для меня остановился. Но я все-таки поступлю так, как советует Симпсон. Скажу кому-нибудь из сотрудников посольства.

— Очень хорошо. Конечно.

Еще один звонок. Еще раз ожидание. Еще несколько часов, пока молодой франт в Париже не перезвонил мне.

Имена. Возраст. Адреса.

Я еще раз прошел через это для какого-то третьего секретаря, чей пресыщенный голос очень ясно давал понять, что все это он уже слышал раньше и не хотел, чтобы его беспокоили. „Исключенные ученики, пожилые женщины, наркоманы, студенты пропадают все время“, — подразумевал его голос. Что для него значила еще парочка пропавших детей?

— Естественно, нам очень жаль. Я понимаю ваше беспокойство, мистер Фрилинг. Уверен, посол разделит его. Но французская полиция весьма компетентна. Можете на них положиться.

Я подумал, что он собирается предложить мне сотрудничать с Сименоном.

— Вы предупредили ближайших родственников?

— Это мое дело.

— Вы советовались со своим адвокатом?

— Да.

— Что он рекомендовал?

— Связаться с вами! — прокричал я.

— Хорошо. Прекрасно. Ну, мне очень жаль, что мы мало чем можем помочь. Держите нас в курсе, конечно же. Мой совет вам — немного поспать. Если позволите мне так сказать, вы совершенно разбиты, судя по вашему голосу.

— Разбит? Да я в полном изнеможении!

В изнеможении от него, от Симпсона, от Ле Брева, Клеррара, от Эммы, все больше и больше погружающейся в себя, Я пытался успокоить ее своей близостью, но она замкнулась в собственном горе.

— Почему вы пытались выйти на улицу посреди шторма?

— Послушайте, я уже говорил вам. Нам был нужен свет.

— Но ведь в гараже был рубильник?

Я все-таки заставлю его смутиться, в комнате для допроса или за чашкой кофе в его чистеньком офисе.

— Я не знал, что он там был. Мы только что приехали.

— Почему вы не поставили туда машину?

— Потому что мы устали, а в гараже лежали вещи, которые нужно было выносить. Столы, стулья. Газонокосилка.

— Ага. Значит, вы проснулись в темноте?

— Были гром и молния. И мне показалось, что я слышал крик.

Ле Брев все еще делал записи.

— Но не человеческий крик? Не одного из ваших детей?

— Сейчас я уже не уверен. Тогда я так не подумал. Казалось, что он шел снаружи, больше похоже на лису или попавшее в западню животное.

— Угу. Но ваша жена не проснулась. А вы проснулись. Разве это не странно?

— Нет. Эмма уже крепко спала.

— Понимаю. Спасибо на этом.

„Кретин“, — подумал я. Дни и дни безнадежности.

На пятый день Клеррар сказал:

— Может быть, вам стоит поехать в Англию и ждать там? Это лучший совет, который я могу дать. Мы свяжемся с вами, как только у нас появится что-то новое…

Но я не мог уехать, даже если бы Боб Доркас попросил меня об этом. Работа умерла для меня. Никакой работы, только настоящее имело значение. Я покачал головой:

— Я останусь здесь, дружок, пока не выплывут какие-нибудь новости.

Он тяжело вздохнул:

— Это может занять довольно много времени.

— Хорошо. Я подожду. У нас дом арендован на две недели. Я буду здесь столько, сколько потребуется.

— Но вы же должны вернуться на работу?..

— Все, что мне нужно, — это найти их.

При этих словах его болезненное лицо нахмурилось.

— Может быть, это будет невозможно.

— Кто-нибудь что-нибудь все же найдет.

— Вы говорите так, будто их нет в живых. Почему вы так считаете?

Я не мог ответить. Никто из нас не готов к этому. Никогда.

Клеррар пожал плечами:

— Рано или поздно в стране размером с Францию… В прошлом году около Альби нашли путешественницу. Австралийскую девушку. Изнасилована и убита. Мы до сих пор не знаем, кто…

— И двое детей, — добавил я.

Он нахмурился, озадаченный. Сидя за пластиковым столом, он положил руки на стол и играл с линейкой из плексигласа. У Клеррара был вид адвоката, домашнего доктора. Сострадательный мужчина, рубашка с короткими рукавами, печальные припухшие глаза.

— Не понимаю вас, — промолвил он.

Я рассказал ему про маленькую экскурсию в лес, к заросшей поляне, которую мне устроил Ле Брев.

— Это случилось очень давно. Еще до меня, — заметил он.

— Но не так давно для старшего инспектора. Он вспомнил сразу.

— A-а. У него долгая память. Он родился в этих краях.

— Ле Брев родился здесь?

Клеррар улыбнулся:

— Его отец, говорят, из Сенегала. А мать из Тулузы.

Мне стало любопытно, а Клеррар, казалось, был не прочь поговорить.

— Неужели Ле Брев работает в местной жандармерии вот уже почти сорок лет?

— Думаю, что так, — подтвердил он. — Он сейчас главный здесь. Вы должны доверять ему. Очень хороший детектив. И знает местность как свои пять пальцев.

Но как я могу доверять человеку, который не сделал ничего, кроме попыток поставить меня под подозрение? Который начал с того, что попытался запугать меня этим жутким происшествием в лесу? Если это была действительно подлинная история, а не выстрел наугад?

Клеррар положил линейку.

— У старшего инспектора блестящий послужной список. Очень мало нераскрытых преступлений за все эти годы. Немногие регионы могут похвастать этим. Вы должны дать ему шанс.

Он, казалось, взывал к полупонятным правилам честной игры, к моей совести британца. Не думаю ли я, что французская полиция несколько менее компетентна только потому, что их полицейские — они просто другие? И доверяю ли я полицейским вообще? Я читал этот невысказанный вопрос в его глазах.

В итоге я осознал, что они не могут мне помочь. Ни один из них. По-настоящему. Конечно же, они предпримут все действия, проверят все слухи, продержат контрольные пункты еще несколько дней. Поместят заметку в газете, чтобы посмотреть, не всплывет ли что-нибудь, но в конце концов останется пустота, еще одна неразгаданная тайна. Я прочел все это на его лице и почувствовал боль, физическую боль, будто меня сейчас вырвет. Но я встал, выпрямившись, несмотря на острую, как нож, резь во всем теле.

— Вам нужно поспать, — произнес он автоматически.

Сои не поможет, он и сам это знает. Может, это нужно Эмме, но не мне. Они могут бросить весь свой отдел по раскрытию уголовных дел на мою маленькую катастрофу, и все равно не узнают ничего нового. Я старался не позволить своему воображению рисовать искалеченные тела.

Мне удалось с трудом кивнуть. Атмосфера становилась удушающей. Меня препровождали из комнаты в комнату внутри комиссариата (везде стоял устоявшийся запах сигарет) и проводили по темным неопрятным коридорам с приколотыми к стенам плакатами, которые кое-где оторвались от стены. Фасад, окрашенный в кремовый цвет, напоминал барак за железной оградой, а все вместе походило на тюрьму. Мне нужно было выбраться отсюда и подумать.

Я решил обратиться к прессе. Если и можно что-либо найти, то следует рассказать обо всем в местной прессе в надежде, что кто-то что-то знает.

Местной газетенкой была „Сюд журналь-экспресс“ с офисом в Понтобане. Газета размещалась в бетонном здании недалеко от центра города, и когда Клеррар сказал, что со мной закончил, я направился прямо к этому зданию. В комиссариате меня спросили, возвращаюсь ли я прямиком назад в это ужасное место, в Шенон, и по-прежнему ли там Эмма и ее жандарм. Чего они хотели: от чего-то защитить нас или что-то скрыть? Может, меня подвезти? Я попросил их не беспокоиться. Не могу быть точно уверен, когда я наконец решил начать собственное расследование, но отчетливо помню, как нашел это здание, большой серый кусок бетона на боковой улице, и вошел в него через зеленые двери.

За стойкой сидела женщина, перед ней — два телефона, несколько стульев и журналы. За ней с обеих сторон по коридору виднелись кабинеты. На доске за женщиной, так же как и в витраже на улице, помещены фотографии с последними событиями: свадьбы и обеды, выставки и ярмарки, лошади, запряженные в плуги, соревнования пловцов и встречи ветеранов. Несколько фотографий новых зданий, отремонтированная железнодорожная станция, какой-то дом, стоящий в поле. Я посмотрел еще раз. Это место, наше место, этот ужасный дом около леса, где что-то случилось много лет назад.

Женщина поинтересовалась, что мне нужно, и я показал на фотографию, запинаясь на своем французском. Она покачала головой: это плохое место. Я постарался объяснить, что хотел посмотреть номер из подшивки тридцатисемилетней давности, но она не поняла. Мы стояли, озадаченно смотря друг на друга.

— Мне нужны газеты за пятьдесят третий год, — написал я на бумаге.

Она недоуменно нахмурилась.

— Старые газеты? — спросила она по-английски.

— Верно. Мне нужны старые газеты.

Она, должно быть, подумала, что я сумасшедший, но улыбнулась и показала на коридор. Я пошел по коридору и думал, как же, черт побери, будет по-французски „подшивка“. По сути дела я искал иголку в стоге сена, какой-то ключ к этому сумасшедшему дому, где, как мне рассказал Ле Брев, случилось подобное, когда я бегал еще в коротких штанишках.

Я увидел дверь с вывеской „Архив“ и негромко постучал, ощущая на себе взгляд женщины за стойкой у входа. Ответа не последовало, поэтому я взялся за ручку и вошел. В комнате было полно досье, потрепанных скоросшивателей, вываливающихся из-за стальных перегородок, расставленных за длинной стойкой, словно на каком-то складе запчастей. Из клетушки в глубине комнаты вышел пожилой человек. Он выглядел так, будто вырвался из долгого заточения. Голубая рубашка выбилась из брюк, а ему самому нужно было срочно побриться. Как только я увидел его, сразу понял, что затеял безнадежное дело. Я не мог сносно объясниться по-французски, а он вряд ли знал английский.

— Тысяча девятьсот пятьдесят три, — попытался объяснить я. — Шенон.

Он просто ухмыльнулся мне и покачал головой. Никакого общения не получится. Я понял, что это напрасная затея, и ушел бы с пустыми руками, но он, кажется, вдруг пожалел меня. Он открыл дверцу в стойке и прошел туда. Взяв меня под руку, вывел опять в коридор и провел через главную дверь. Вдруг я очутился в рабочей комнате с расставленными в беспорядке столами, почему-то пустыми в разгар рабочего дня. За одним из столов спиной ко мне стоял мужчина.

— Месье редактор, — позвал приведший меня человек, и когда тот обернулся, я увидел, что он разговаривает с женщиной, которая сидит за металлическим столом, заваленным разными бумагами.

Должно быть, у них возникла какая-то проблема, если редактор пришел сюда в такое время, но вот он здесь и здесь эта женщина, и оба недоумевают, что я здесь делаю.

Я заговорил по-английски, что заставило редактора (его звали Жиру) нахмуриться, пока он пытался уследить за моей мыслью, но тут вмешалась женщина:

— Все в порядке, я переведу.

Она была не из тех женщин, на которых обращаешь сразу внимание: среднего возраста, с блестящими пепельными волосами, почти серебристыми, с загорелым лицом и чувственным ртом, одетая в желтую блузку и песочного цвета льняные брюки. Но она обладала чем-то таким, что заставило нас разговориться, или, может быть, по выражению моего лица она поняла, насколько плохи у меня дела.

— Меня зовут Эстель, — сказала она.

Я не знал толком, как рассказать, что мне было нужно. Какие-то новости о пропаже моих детей, какая-то сумасшедшая идея, что это может быть связано, по крайней мере, в уме инспектора Ле Брева, с покрытыми мраком событиями, произошедшими неподалеку почти лет сорок назад. Нельзя ли разыскать в старых подшивках, что тогда все же произошло?

Жиру пригласил меня в свой кабинет и налил из автомата несколько чашек кофе. Он был мужчиной средних лет, в рубашке с короткими рукавами, не признающий новинок техники в редакторском деле, что стало ясно, когда он махнул с досадой рукой на недавно установленные на его столе дисплей и клавиатуру. Пришедшая вслед за нами Эстель пояснила, что эта аппаратура должна заменить комнату со старыми досье. В результате возникла такая путаница, что газет за 1953 год они найти теперь не могли.

— В наши дни, — заметила она, — мы просим людей информировать нас.

— Информация? — Жиру ухватился за это слово. — У месье Фрилинга стоящая история. Ле Брев лучший полицейский в этой части Франции — и если он не может помочь…

Даже я со своими скудными знаниями французского понял его слова.

— Итак? — Эстель села на стул и скрестила ноги.

— Итак… — я видел, что Жиру задумался, постукивая пальцами по столу.

Вошел пожилой человек из архива, и они вдвоем воодушевленно набросились на него: Эстель — качая головой, а Жиру — призывая к действию.

Эстель повернулась ко мне:

— Я должна идти.

Она оставила меня наедине с Жиру в квадратной стеклянной коробке, изолированной от отдела новостей. Кругом сновали сотрудники газеты. Я чувствовал, что не вписываюсь в эту обстановку. Какого черта я приперся сюда?

Но Жиру ответил за меня. Он допил кофе и присел на краешек стола, собирая воедино клочки своего английского.

— До свидания. Спасибо. История хорошая, — сказал он. — Я продаю истории в газеты по всей Франции.