Часть первая

1932–1940

Впервые он увидел совершенно прозрачного волка — он был огромен, сер и призрачен в сумеречном свете. Он стоял на границе с лесом, спокойно изучая его, — огромные лапы поставлены твердо, но изящно на небольшое возвышение в травянистом склоне, уводящее за деревья. Волк инстинктивно выбрал наиболее удобную позицию для наблюдения за мальчиком, хотя тот об этом и не подозревал. Волк склонил голову набок и стал смотреть в сторону, уходя от прямого взгляда, обозначавшего агрессивность. Пока мальчик стоял на своем месте, волк медленно поводил головой из стороны в сторону, улавливая запахи в стылом воздухе раннего вечера.

Зверь казался тех же самых тонов, что и формирующийся в лощинах за темно-голубыми горами туман. Почти что весь день мальчик шел к этим горам безо всякой практической цели — просто ему нравились горы, и он любил бродить. Вполне возможно, что и волк направлялся на запад, правда, он шел с другой скоростью, постоянно останавливаясь, чтобы пометить свою территорию и поваляться в останках убитого охотниками оленя. Это был старый, косматый волк с изломанным в давней драке и неправильно сросшимся ребром, от которого на правом боку виднелась небольшая выпуклость. Волчьи глаза были огромны, широко посажены и мудры, и мальчик в остолбенении смотрел в них. Волк был самым прекрасным из всего, что ему доводилось видеть, но, пока мальчик смотрел на него, стал понимать, что зверя становится все труднее разглядеть. Надвигался волнами туман, и волк то исчезал в нем, то появлялся вновь, иногда становясь совершенно неразличимым, и тогда мальчику оставалось сосредоточиться на одних глазах.

Спокойных глазах.

Туман сгущался, и мальчик сделал шаг вперед, чтобы видеть, что происходит. Волк слегка задрожал, смотря вниз с возвышения прямо мальчику в глаза, удерживая его взгляд в своем, со значимостью, которой ребенку было не дано понять. Туман языками растекался между ними, так что временами они полностью пропадали в нем и в медленно гаснущем свете дня.

Внезапно мальчик услышал слева от себя крик и увидел мерцание фонаря, медленно покачивающегося из стороны в сторону, будто бы находящегося у кого-то, бредущего между деревьев. Он снова посмотрел на волка, но того уже и след простыл. Словно его никогда не было на возвышении. Только туман стелющийся по земле… Послышались другие крики, и мальчик заплакав сел на землю. Его поймали.

Через секунду его уже поднимали вверх сильные руки. Кто-то обвернул его одеялом, хотя холодно ему не было. Он узнал соседа, иногда бывавшего в их доме. Грубые голоса шпарили его. Но сосед загородил мальчика от них, и тут вперед выступил человек с фонарем. Все двинулись прочь с прогалины, спускающейся вниз и на восток. К тому времени, как все выбрались из чащобы, мальчик заснул.

Несколько позже он открыл глаза и взглянул на потолочные балки хижины. Мальчик прищурился, ощущая тепло от печурки, находящейся от него справа, а глаза тем временем увидели свет от керосиновой лампы слева. Глаза он только приоткрыл, не открывая их до конца, но все-таки ощущал присутствие в комнате людей. Он тихонько лежал и слушал, как делал всегда, притворяясь спящим.

— Он уже третий раз убегает, — это мать.

— Удивительно, что с ним ничего не случилось… Правда он аниюнвийя — и родился в этих краях. — Натан Берд, человек, державший лавку в Постелл Стэйшн.

— Но сейчас ему очень плохо, — сказала мать, — Как бы мне хотелось, чтобы врачу удалось добраться.

— А ты послала за Таводи?

— Нет. Мы не имеем понятия, где он находится. Но он сам придет.

— Откуда ты знаешь?

— Когда он нужен мальчику, он всегда приходит,

Он продолжал — правда, уже несколько обеспокоенно — смотреть, прищурившись, на потолочные балки. Насколько он слаб, болен? Он чувствовал себя удивительно легким, отнюдь не больным. И страшно радовался, что провел день в чаще леса. Единственное, что его мучало, — вопрос: может быть, волк ему просто привиделся?

Он услышал, как распахнулась дверь и скрипнули стулья, когда мать и Натан Берд поднялись на ноги. Порыв ветра, от которого пламя керосиновой лампы заметалось под колпаком, отбрасывая тяжелые тени по стенам. Мальчик понял, что в комнате появился еще кто-то. Почувствовал запах больницы. Старый Док Саттерфилд.

Руки врача оказались холодными, но уверенными. Мальчик почувствовал, как они прошлись по его голове и шее, расстегнули ему рубашку. Потом что-то холодное и металлическое прикоснулось к его груди. Мальчик открыл глаза и посмотрел прямо в водянистые, голубые глаза врача.

— Ты как, сынок? — Голос доктора оказался низким и рычащим, но мальчик знал, что он — друг. Как-то раз он ему уже помогал.

— Хэлло, доктор.

— Ты нормально себя чувствуешь?

— Как будто очень легкий.

Врач застегнул рубашку и снова натянул на мальчика одеяла.

— Отдыхай, — сказал он резко, потрепав, однако, мальчика по голове.

Тот заснул. Проснувшись, выяснил, что сильно вспотел и чувствует себя еще более легким, и даже не в силах открыть глаза. Но это уже ничего не означало. Он лежал и думал о старом Доке Саттерфилде и о том, как он приехал в маленькую клинику. Из-за сенных вил, которыми он сильно повредил себе ногу.

Потом мысли стали постепенно отступать, и он снова стал погружаться в сон. И, наверное, заснул. Пошевелившись разок, он почувствовал рядом с собой чье-то присутствие, но снова оказался не в силах открыть глаза. Он учуял давно знакомые запахи — выстиранных джинсов, сосен, запах глубочайших дебрей леса. И постарался улыбнуться.

— Таводи, — прошептал он.

Он почувствовал прикосновение рук деда — такое

легкое прикосновение таких тяжелых сильных рук. Морщинистую задубелую кожу на своей щеке.

— Послушай, — сказал дед. — Доктора говорят, что ты умрешь. Я не верю. И ты не должен этому верить. Ты должен верить в то, что будешь жить, и тогда все так и будет. Ты меня понимаешь?

— Да, дедушка, — сказал мальчик.

— Отлично, — фыркнул Таводи. — Я отнесу тебя в потельню. Наверное, будет немного больно.

Но боли не было. Вместо нее накатились потрясающие, колыхающиеся ощущения, ритмическое движение через комнату, открывание двери и то, как мать стояла рядом с ней, прикасаясь к мальчику, когда тот проплывал мимо. Очутившись в ночи, мальчик попытался прищурившись разглядеть над собой, сияющие россыпи звезд в движущемся тумане. Порыв ветра был теплее того, что мальчик ощущал внутри самого себя. И вот они в потельне.

Внутри потельни он чувствовал себя удивительно легким и счастливым. Он доверял Таводи. Все, разумеется, закончится хорошо. Внезапно пополз пар, зашипела вода на раскаленных камнях — мальчик стал постепенно замечать стены небольшого домика, сделанного без единого гвоздя. В крыше была проделана небольшая дыра, а вторая — побольше — в земляном полу. Рядом с ней лежали переплетенные корневища, собранные для топки. Сосна.

Сильные руки положили мальчика на низкий деревянный помост — единственную мебель в комнатке. Он почувствовал, как дедушка снимает с него одеяла, услышал рев пламени, бушевавшего внутри его тела, он задохнулся от внезапно нахлынувшего жара. Мальчик почувствовал руки деда на своих руках. Ястребиные глаза деда пронзали его глаза. Мальчик был гол, но ему стало теплее. Он почувствовал, как рядом задвигался Таводи, и новый пар хлынул на него, обволакивая. Вроде бы ветер затих за стенами потельни, и на мальчика внезапно снизошло чувство величайшего покоя. Он почувствовал, как из его тела истекают — поток за потоком — реки.

Открыв глаза, он увидел изборожденное морщинами лицо Таводи, глаза, полученные — так действительно считалось — от таводи — ястреба, по имени которого звали старика. Дед сидел голый возле него на корточках.

— Я болен? — спросил мальчик.

— Да. Но с тобой будет все в порядке.

— Она очень злится на меня за то, что я убежал?

— Она боится за тебя. Но позже — разозлится.

Мальчик откинул голову на деревянный помост, благодарный горячему, обволакивающему его пару.

— Таводи… Я видел волка.

Дед не произнес ни слова, но внимательно посмотрел мальчику в лицо.

— Это был огромный серый волк, цвета тумана. Иногда я мог видеть прямо сквозь него.

Таводи ждал.

— Он был большой, очень-очень. И серый. И не боялся ничего. Ни меня, ничего…

— Может быть, он тоже смотрел сквозь тебя, — сказал Таводи, мягко глядя мальчику в глаза.

— Да ну? — Идея его заинтересовала.

Помост стал темным от хлынувшего из его тела пота, и настал день, — мальчик это понял потому, что мог теперь все четко видеть в маленьком помещении. На веки навалилась какая-то непомерная тяжесть, и он все еще чувствовал себя так, словно куда-то плыл, но при этом чувствовал голод. Он об этом и сказал.

Таводи ухмыльнулся.

— Пошли, — сказал он. — Пусть огонь постепенно умирает тут. А я перенесу тебя в дом.

И снова мальчик ощутил ветер, но не бьющий порывами на сей раз. Теперь он мягко обдувал и ласкал ему лицо. Мальчик чувствовал сонливость и голод одновременно. Через несколько секунд он очутился в кровати, чувствуя под собой свежие простыни. Он начал прикидывать, чего же ему хочется больше: есть или спать, и так прикидывая, он и уснул.

Имя «Таводи» не было настоящим именем деда. Оно применялось только потому, что Таводи никогда никому не называл своего истинного имени — традиция, существовавшая издревле в его клане. Сказать о настоящем имени значило впустить незнакомцев внутрь себя и начать зависеть от них. А мало ли на какую гадость они способны? Это могло ослабить дух. Его тайное имя было древним, использовавшимся народом для чествования воинов и сейчас почти забытым. Народ больше не был народом воинов, как было раньше.

Таводи, правда, сам убил человека. И в тайных пещерах и долинах до сих пор рассказывали об этом случае.

Мать Таводи умерла молодой, и они с отцом жили вдвоем в доме, построенном на клочке земли далеко в горах Уникои. Право на этот участок оспаривал сосед, белый, переехавший в горы из северной Джорджии. Таводи предпочитал держаться подальше от него — огромного, громогласного фермера с бегающими глазками. Щетина на его подбородке все время пятнилась табачной жвачкой и самогоном. Таводи брал свою колли и обходил владения этого человека по кольцу, чтобы добраться до любимой тропы, по которой ходили олени, и иногда ему казалось, что мужчина наблюдает за ним прямо из-за сеточной двери своей хижины-развалюхи.

Настал тот день, когда Таводи не смог отыскать и докричаться свою собаку, и он, как всегда по дуге, обошел владения соседа и отправился на юг. Там он ее и нашел. Она была положена таким образом, чтобы он сразу смог ее отыскать, увидеть после поворота тропы.

Левая задняя нога собаки была размолота челюстями кошмарного капкана-живодера, который Таводи презирал. Но и остальные лапы собаки тоже были переломаны. Собачья морда была изуродована. А затем животное частично освежевали. Когда оно было еще в сознании. Живьем. Шкуры и меха было оставлено ровно столько, чтобы Таводи мог опознать свою собаку.

Он смотрел на останки своего пса, запоминая сцену убийства в мельчайших подробностях. Затем разжал челюсти капкана и отбросил его в сторону. Час ушел на то, чтобы похоронить собаку здесь же, под осиной. А капкан он забрал с собой. Когда отец спросил насчет колли, Таводи все ему рассказал, утаив лишь то, что взял капкан.

Только через много месяцев Таводи, следивший за соседом, смог установить тропу, по которой тот неизменно ходил. Когда он понял, что вполне может предугадывать дни, когда большой белый человек отправится в город на ярмарку и пройд, ет по той или иной дороге, Таводи принялся строить планы. С удовлетворением он отметил, что его действия будут приурочены как раз к годовщине убийства его собаки.

Когда начинали рассказывать о том, что же произошло дальше, то версии разделялись. Некоторые говорили, что как только белый попал в свой же стальной капкан, то Таводи его сразу же пристрелил. Другие уверяли, что он переломал мужчине руки и ноги, разбил ему лицо и частично снял с него кожу живьем. Те, кто рассказывали второй вариант, говорили, что белый умирал очень долго — многие дни, а Таводи сидел рядом и слушал мольбы подарить белому жизнь, а через некоторое время — быструю смерть. Но все сходились в одном: Таводи снял капкан с левой ноги покойника, чисто вымыл его и положил ему обратно в хижину. Он не хотел, чтобы его считали вором.

С севера приехали родственники покойного, и тут же пошли разговоры о мести, но через некоторое время они уехали, и больше никто никогда их не видел. Хижина джорджийца начала постепенно разрушаться, и наконец ее купила лесозаготовительная компания, использовавшая ее в качестве жилья для вольнонаемных рабочих. К тому времени настоящие чистокровные аниюнвийя стали называть мальчика Таводи за его глаза, и тот принял это имя со спокойной душой, так как оно отлично скрывало его истинное. И всю оставшуюся жизнь, работая проводником и охотясь, он никогда больше не брал в руки стальные капканы.

Становясь старше, Таводи все больше и больше задумывался о своей прошлой жизни и той, которая ждала его впереди. Когда он умрет, то дух его станет странствовать, пока не отыщет подходящего младенца, который должен будет родиться, войдет в его тело, зажжет в нем жизнь. Затем его дух начнет жизнь в новом качестве, но, к счастью, не будет помнить из своей прошлой жизни ровно ничего, кроме того, что такая была в свое время. Он знал, что был животным и что все животные — как и деревья, камни, потоки — наделены душами. Все. Все наделено душами. Смерти он не боялся, потому что аниюнвийя не были приучены к тому, чтобы бояться смерти. Их мифы рассказывали о жизни, искусстве, любви, проделках, достоинстве, глубоких чувствах к глухим, дальним местам. В этой мистической связи с землей и небом аниюнвийя находили свои души и легенды, и ни одна из них никогда не говорила о смерти.

Одной из самых варварских черт белых, приезжавших охотиться и рыбачить высоко в горах, было то, как они вели себя в присутствии смерти. Убив оленя, они моментально подходили и, бывало, били его ногой для того, чтобы проверить, осталась в нем жизнь или нет. Они лишали оленя достоинства. Они сразу же начинали разрезать его, освежевывать, готовя к транспортировке. Аниюнвийя поражались отношению белых к подобным вещам. Когда кто-нибудь из их племени убивал оленя, то он становился рядом с телом на колени и благодарил животное за то, что оно снабдило его семью едой и одеждой, обращаясь к нему как к лучшему другу. Затем аниюнвийя молился за душу оленя, чтобы она поскорее нашла себе новое тело и возродилась к жизни весной с обильной травой и чистыми многоголосыми ручьями. Охотник молился о том, чтобы следующая жизнь оленя была долгой и счастливой. И только после этого вынимал свежевательный нож из ножен.

Таводи всегда думал о своем народе. Никто не знал, откуда они пришли. Кое-кто из белых поговаривал, будто их родина находится в Южной Америке, откуда аниюнвийя перешли на север. Другие заявляли, что аниюнвийя — это часть племени ирокезов, перебравшаяся после великой битвы на юг. Таводи думал, что это могло быть правдой, потому что аниюнвийя когда-то давным-давно — века назад — были гордым и воинственным племенем. Теперь же — и ему было противно даже думать об этом — аниюнвийя были племенем ложной религии и чужого пути в истории. Старых традиций и принципов придерживались лишь немногие. Остальные стали фермерами. Но не Таводи.

В последнее время он все больше и больше думал о кончине аниюнвийя как племени, расы.

Чистокровок становилось все меньше и меньше, но Таводи не слишком заботила беспримесность крови. Главным он считал отношения между людьми. Потому что народ жив, пока остаются стихи, песни и танцы. Пока их помнят сердца будущих поколений, народ имеет свою историю. Таводи думал о том, что его собственная душа, наверное, потускнеет, если в будущих жизнях не услышит сказок, предании и песен своих предков. Если раса вымрет, то это будет величайшей потерей, потому что тогда она словно бы и не существовала вовсе, словно бы все их достижения, достоинство, искусство и вера не возникали. Это хорошо просматривалось на Куольском Приграничье, где обитали люди его племени, которые были нимало смущены своим наследием. Они мешались с людьми, продающими безделушки из далеких мест, и носили украшения из перьев, которые никогда не носили их предки, только для того, чтобы туристы могли снять их на пленку. Некоторые держали — для увеселения — медведей в клетках. Презренные…

Его народ уже не считал себя аниюнвийя и не думал о себе как о людях этого племени, и, встречая его на улице, они смотрели на Таводи так, словно он выплыл откуда-то из его далекого прошлого. Может быть, так оно на самом деле и было. Он учил молодых играм прошлого и говорил настолько древние фразы, что они его не понимали. Некоторые даже не знали, что они аниюнвийя, и применяли адаптировавшееся словечко цалаги. К слову, которое употребляли белые, — чероки — Таводи вообще не испытывал никаких чувств.

Он услышал свой собственный вздох. Многие аниюнвийя теперь молились белому богу и его сыну, о которых ходило множество легенд. На шумных взволнованных встречах в церквах и палатках его народ громогласно провозглашал принятие единого бога, вопя о спасении и жизни вечной. Они быстренько принялись сообщать туристам о том, что аниюнвийя никогда не поклонялись идолам, словно таким образом старались набрать солидность в глазах жирных белых посетителей. Занять, так сказать, достойное их место. Они не рассказывали туристам о том, что в горах еще проживают несколько человек типа Таводи, сохраняющих связь с духами неосязаемого и непостижимого мира, которые знали, что в ветре есть своя тайна и что мысль сильна настолько, что может поворачивать потоки вспять, которым было известно, что солнце есть дар бесценный, а дождь — прохладное благословение — может прийти к тем людям, которые считают, что подобное вполне возможно. О Таводи говорилось, что вся его семья обладала силой, с помощью которой можно было привлекать лесных зверей.

Он верил также и в то, что является звеном в цепи связи с прошлым.

С рассвета своего племени аниюнвийя посвятили себя войнам супротив врагов племенной гармонии и гармонии с окружающим миром. Войны были направлены против угрожавшего им племени или же оставались частицей жизненного уклада, так как в те времена они были обычным делом. Быть воином аниюнвийя, означало быть воином Настоящего Народа. Это вовсе не означало, что человек при этом не мог наслаждаться песнями, танцами, поэзией и искусствами. Нежность не считалась немужским качеством, и величайшими достоинствами настоящего мужчины аниюнвийя были воинственность и кротость одновременно, безо всякого противоречия между этими понятиями. Гармония обозначала здравомыслие и чувственность, но не всегда покой. Аниюнвийя заботили красота и форма отношений — робкие ухаживания и уважение к детям, женщинам и старикам. Их заботили также прямота стрелы, бесшумность продвижения каноэ. В горной удаленности от других племен аниюнвийя развились в умелых, скромных, воинственных, упрямых, гордых, веселых и страстных людей.

Таводи происходил из рода вождей, но вспоминал об этом редко. Опыт подсказывал ему, что сегодня он разительно отличается от остальных аниюнвийя, поэтому думал о том, что в предыдущих жизнях, наверное, был великим воином. В теперешней жизни он знал то главное, что ему хотелось знать: кто он и что он. Он считал жизнь приятным продлением того, что было до нее, и того, что после нее будет — без иллюзий и фальшивой скромности. Таводи думал о том, что имеет видение художника или очень хорошего охотника.

Оценивая себя, он словно стоял рядом с собой и смотрел на себя со стороны.

И видел: жилистого мужчину с; пулевым ранением на левой части лба и клоком волос цвета лезвия ножа. Среднего роста, стройный и очень прямой. Такие скулы, как у него, белые ошибочно приписывают всем индейским племенам, а кожа у него — темная и выдубленная. Таводи носил одежду белых: выцветшие джинсы, клетчатую фланелевую рубашку, джинсовую куртку. На голове — налобная повязка, сплетенная в древних традициях. Под повязкой сияли очень молодые, поразительно живые и умные глаза.

Эти глаза смотрели сейчас на окружавший его лес: он ждал, нюхал, улавливал запахи сосны и знакомые ароматы дикого леса, звериных нор, гниющего дерева — запахи времени. Издалека донесся звон коровьего колокольца, эхом отдавшийся в пещере, и хриплый вопль стремительно падающей на добычу и изворачивающейся в воздухе хищной птицы. Лес готовился к сбросу листьев, к медленному перетеканию в следующий сезон, но весна ожидала, потому что всегда возвращалась.

Лес простирался перед ним как нечто, создаваемое им в мозгу, — чистая мысль, переведенная в мерцающую красоту. Деревья казались развевающимися красными, золотыми и желтыми знаменами, а горы — сутулыми мужчинами, собравшимися кружком и подставляющими спины к небу. Это были старые горы, голубые, подернутые туманцем по краям солнечного света, носящие зимой белое и охраняющие свои тайны. Горы существовали всегда, обшитые кружевами рек и водопадов аниюнвийя. Таводи позволил названиям этих мест зазвучать в мозгу отдаленным гулом барабанов — Хиуассии, Окоии, Нантахала, Этоуа, Оконалюфтии, Эхота.

Иногда здесь бывали страшные зимы, но земля всегда была прекрасной — настоящая родина Настоящего Народа. Когда-то они странствовали по стране, имевшей пять тысяч квадратных километров площади, подобно тем самым бизонам, на которых охотились; а теперь их не стало, как не стало бизонов, которых поубивали солдаты и ополченцы, ордами приходившие за золотом, обокравшие землю и еще больше — дух расы. Они растоптали его. Но не весь…

Не весь.

Предки Таводи отказались — как и некоторые другие — переселяться на запад и шествовать кошмарным путем, который и тогда, и сейчас называли Дорога, На Которой Они Плакали. Тех, кто согласился на переселение, загнали в форт, а затем зимой началась эпопея невероятных тягот. Тысячи умерли от холода и незащищенности. А когда белые повели другой караван летом, они стали умирать от малярии вдалеке от прохладных гор, которые так любили. Предки Таводи ушли в горы и стали защищаться от нападений и в конце концов выиграли концессию, которая позволила оставшимся аниюнвийя остаться на своей, хотя и сильно съежившейся территории. Предки не захотели жить подобно медведям в клетках и отказались принимать подачки и переселяться в резервации. Идеи границ попахивали белыми, и в них не было видно достоинства.

Таводи услышал очередной вздох. Свой. Стоя в гаснущих лучах солнца на небольшой прогалине, он увидел на траве стремительно несущуюся тень и, взглянув на небо, выхватил в нем очертания ястреба, поймавшего воздушный поток и начавшего подниматься наверх: крайние выдающиеся перья в крыльях лениво шевелились, словно пальцы на руках, когда их опускаешь в воду на медленно плывущем каноэ и ощущаешь бегущую между ними прохладу. Таводи подумал, что мог бы позвать ястреба, находись он даже на такой высоте, которую трудно представить, и птица спланирует вниз, и, сделав круг, подлетит к нему. Его частенько подмывало созвать птиц и животных тем кличем, от которого никому не увернуться. Но делать это просто так, без нужды, значило обесчестить себя. Когда-нибудь он это сделает, может быть, для своего внука, которого Таводи очень любил. Если сможет, конечно. Бесчестия в неудаче не было, если, конечно, неудача постигала во время испытания. Посмотрев в небо, Таводи увидел, что ястреба и след простыл, но ему показалось, что след его полета все еще заметен в траве…

Земляная белка бежала по длинной упавшей ветви, стараясь добраться до безопасного места в темном дупле мертвого дерева, В безудержном веселие и гордости, распиравшей его от обладания новеньким «винчестером», подаренным ему Таводи, он заслал патрон двадцать второго калибра в патронник, и взвел курок единым движением, и пристрелил земляную белку, когда та уже находилась всего в нескольких дюймах от спасения. К тому времени, как он подошел к ней, Таводи пересек ручей и присоединился к нему на берегу,

— Зачем, — спросил его дед, — разве ты голоден?

— Нет, Таводи,

— Но ведь ты ее убил.

Мальчик, внезапно почувствовав жгучий стыд, уставился в землю.

— Я просто хотел опробовать новое ружье.

— Ты обесчестил его.

— Что же мне делать?

— А ты как думаешь? Чему я тебя учил?

— Но ведь ты, дедушка, не ешь земляных белок.

— Но сегодня, сейчас, ты ее съешь.

— Чертово ружье, — пробормотал он.

— Таводи зло взглянул на него.

— Ружье — всего лишь инструмент, — сказал дед. — Инструмент, который тебе помогает. Но ты должен знать, когда им можно пользоваться. Я надеюсь, что ты помнишь, о чем я тебе говорил. Ты отнял чужую жизнь. Отнял необдуманно, безо всякого смысла. И должен чествовать это крошечное животное — должен его съесть.

— Я понял, — сказал он и сделал так, как сказал. Понадобился целый час на то, чтобы ободрать, освежевать, приготовить и съесть земляную белку, разжевав жесткое, будто с душком, мясо в кашицу и запив его холодной водой из ручья. Затем он похоронил шкурку, кости и внутренние органы и разровнял кострище.

— А теперь, — сказал Таводи, — если охота поупражняться, то я могу сделать вот что: привязать кусок дерева на леску и повесить ее раскачиваться на ветку дерева. Это быстро обучит тебя некоторым вещам: наводить ружье, вместо того, чтобы стараться прицелиться; стрелять с открытыми глазами и беречь каждый выстрел, потому что у тебя однозарядное ружье и времени перезаряжать его не будет.

Мне нравится мой винчестер, дедушка.

— Хорошо. Он будет долго тебе служить. Стариком будешь вспоминать, как Таводи подарил тебе винчестер на восьмое день рождение и как вскоре после этого радостного события заставил съесть земляную белку.

— Я запомню это, дедушка.

— Хэй-йе, — сказал Таводи усмехаясь. — Не очень вкусна, да?

1941–1946

Его шокировал переход из единственной комнатки малюсенькой школы в большую. Теперь ему приходилось шагать по грязной дороге, потом забираться в унылый желтый школьный автобус и ехать в шахтерский городок, где находилась средняя школа. В ней все наводило на него тоску.

Ему было противно даже ехать в городок: он был какой-то захолустный, грязный и наполненный стариками. И, главное, там практически не было аниюнвийя. Хотя большим его было не назвать, но претензии на пышность остались. Их выставляли напоказ, завешивали дешевой мишурой, стараясь напомнить всем и каждому о былых временах, когда здесь был перекресток больших дорог. По центру проходила единственная главная улица, от нее ответвлялись проезды, некоторые из них вели к скученным домишкам меднодобывающей компании, в которых жили рабочие. Музыку в этом городе заказывала компания. Остальные проезды вели к самим шахтам, где высокие выработанные горы земли прижимали остальную природу вниз, а вагонетки с рудой выгружались на поверхность для последующей переработки.

Но больше всего он ненавидел то, что сотворила вся эта плавка с природой. Десятилетия подобной работы наверху, туманообразные осадки выжгли на несколько миль в округе леса и угодья, превратив их в мертвые пыльные останки, которых тоже в ближайшем будущем не станет. Остальное довершили дожди, и поэтому теперь вся территория оказалась выжженной и изменяющейся каждый сезон ураганов. Ему не нравилось, когда реки меняли русла из-за того, что грязные берега не выдерживали подмывки и обрушивались в воду. Раз мальчик открыл книжку в школьной библиотеке и увидел картинку с изображением этого района. Заголовок обозначил его как «типичный пример почвенной эрозии в когда-то лесистом краю Северной Америки». Он ненавидел саму идею подобного отношения. А что, если исчезнут все леса? Где тогда им с Таводи охотиться? Но дело было не только в охоте, а в идее и принципе: дикие леса — святыня, святилище, отдохновение для духа. Освежитель, если выражаться языком белых. Он написал об этом стихотворение — первое из тех, что он нанес на бумагу и показал Таводи. Дед спросил, можно ли оставить его себе, и он ответил — да, конечно. Он знал, что дед, как и все настоящие аниюнвийя, очень уважал слова, и ему пришлась по душе мысль о том, что внук может оказаться поэтом. Возможность казалась восхитительной, потому что за последние годы в нем проснулся жадный читатель с невероятным аппетитом к хорошей литературе. Он знал, что один из немногих в классе способен отделить написанное от подлинного происшествия и рассматривать рассказ на нескольких уровнях. Он быстро разобрался в различиях между темой и сюжетом. Но истинными уважением и любовью пользовались у него те поэты, которые двумя-тремя словами могли зажечь кровь и повести за собой. Это был страшный дар и страшная сила.

В школе встала и другая проблема: как его называть. Глубоко в тайниках своего сердца он понимал, что за накарябанной в журнале, как то предписывалось законом, записью скрывается нечто действительно важное. Почти все время его недолгой жизни нужды в имени просто не существовало, а затем Таводи назвал его по-аниюнвийски и, таким образом, это стало его истинным именем. В доме и поселке его называли Атсуца — мальчик — как знак того, что он пока не имеет настоящего имени, которым мог бы пользоваться. Не все аниюнвийя считали, что свои имена следует держать в глубоком секрете, но Таводи был непоколебим, поэтому его назвали Атсуца по-аниюнвийски и мальчиком на языке белых. До сей поры.

Когда он подготовился к своему первому походу в новую школу, мать отвела его под большой дуб, росший за хижиной. Он видел, что она нервничала, но, похоже, на что-то все-таки решилась. Он любил свою мать: она была красива, нежна, и все понимала.

И больше не волновалась, когда он убегал в леса. Она в восхищении слушала, как он читает ей свои маленькие стишки. Но, несмотря ни на что, она была строга с ним всю жизнь.

— Старлайт, — сказал он.

— Что?

— Похоже, ты нервничаешь.

Мать откинула назад свои темные густые волосы, и он с улыбкой взглянул на этот жест. Ему казалось, что она стара, так кажется всем подросткам, которые смотрят на своих родителей. И вместе с этим, она казалась ему удивительно молодой. Таводи говорил, что она все еще молодая женщина, и он верил ему, видя ее по-своему. И как было не верить, когда она стояла к нему в профиль, и ветерок пересыпал ее волосы на лоб, шурша в складках ее длинной юбки.

— В новой школе тебя не смогут называть Атсуца, тебе следует выбрать имя.

— Имя у меня уже есть, но я его никому не назову.

— Но мне-то ты когда-нибудь скажешь, а?

— Может быть, — он улыбнулся.

— Я хочу назвать тебя так же, как звали твоего отца. Таким образом память о нем не умрет.

— А я считал, что ты не знала его имени…

— Я не могу его произнести. Но мы будем называть тебя Дэйн, потому что он был датчанином и потому что я так его называла.

— Дэйн, а дальше?

— Джон Дэйн. Простенько, но со вкусом. Надеюсь, оно тебе понравится.

Он улыбнулся.

— Мне нравится все, что ты рассказываешь об отце. — Он положил руку ей на плечо. — Не волнуйся, Старлайт. Джон Дэйн вполне подходящее имя. НО ОНО АБСОЛЮТНО НЕ ПОХОЖЕ НА ТО, КОТОРОЕ Я ХРАНЮ В СВОЕМ СЕРДЦЕ.

Здесь мы и дадим тебе имя, сказал Таводи.

Они были высоко в голубых горах, так далеко в лесу, как мальчик еще никогда не заходил. Таводи показывал на небольшую пещерку, не больше, чем намек на горном склоне, но мальчик видел, что она защищена от ветра. Ему хотелось есть, и был поздний день. Он не знал, сколько они прошли, но он очень устал и замерз. Во время ходьбы Таводи разговаривал с ним, и это было необычно, потому что, как правило, дед настаивал на том, что во время движения по лесу необходимо соблюдать полное молчание. Почувствовав усталость, сковавшую мальчика, Таводи заторопился к пещере, где они смогут отдохнуть и развести костерок.

Таводи говорил во время ходьбы об аниюнвийя и их гордой и трагической истории. Мальчик слышал большинство этих рассказов раньше, но не перебивал. Он знал, что Таводи готовит его к тому мгновению, когда сможет дать ему имя согласно традиции аниюнвийских воинов.

Он станет живым звеном в цепи — история деда, История его самого, история его народа, потому что в душе он ощущал себя не кем иным, как аниюнвийя. Кровь белого мало что для него значила.

Зато имя значило для него все. Оно станет его силой, источником, из которого он сможет черпать власть, могущество. Пока он молодой воин, он сохранит имя в тайне, ибо рассказать о нем, значило потерять частичку души, умалить поток внутренней силы. Но когда пройдет много времени, когда он станет старым и уже не будет сражаться, когда смерть встанет на пороге и все битвы останутся позади, он сможет с гордостью объявить свое имя, чтобы память о нем хранилась у потомков. Может быть, какие-то старые воины и не придавали больше значения этим вещам. Но Таводи придавал. Впервые за свою жизнь мальчик подумал о том, сколько же деду осталось жить на свете.

Очутившись в пещере, они разожгли костерок. Места было мало, но все-таки и мальчик, и старик умудрились растянуться в полный рост и вскоре почувствовали, как в их тела проникает тепло от небольших язычков пламени. Пищи с собой у них не было, потому что день определения имени являлся днем поста и есть до захода солнца им было нельзя. От голода голова мальчика несколько кружилась, но его можно было терпеть, и все неприятные ощущения перекрывались возбуждением от сознания того, что вскоре он получит настоящее имя. Через несколько минут…

Я даю тебе имя, начал Таводи, потому что ты из племени аниюнвийя. Возблагодарим духов и, в особенности, духов этого места. И старик принялся произносить длинную молитву, которую — практически всю — мальчик понимал. После дед взглянул на него, улыбнулся и сказал, что все хорошо и что настало время для подарков. Он полез в карман куртки и стал вынимать из него всякие вещички, раскладывая их перед костром.

Во-первых, сказал Таводи, нож воина и положил перед ним самый прекрасный из ножей, которые мальчик когда-либо видел. Нож был в ножнах, но мальчик видел рукоятку из оленьего рога и длинную гарду. Вынув клинок из ножен, он увидел, как полыхнуло пламя на полированном металле: прекрасная длина, отлично сбалансировано. Казалось, будто нож танцует в руке.

Следующее, продолжил Таводи, головная повязка воина, и он протянул мальчику повязку, которую Старлайт сделала в тайне от него. Она была темно-зеленого цвета, украшенная традиционным орнаментом. Мальчик с улыбкой принял ее, зная, сколько души вложила Старлайт в эту работу.

Старик снова хотел было что-то сказать, но в это мгновение резко задул ветер, скрипя и шелестя ветвями дерева, находящегося за крошечным убежищем. Таводи замолчал и выглянул наружу: начался снегопад.

А теперь, сказал дед, поскольку мы были готовы начать, духи этого места подали нам знак. Поэтому я назову тебя, как и было задумано, но кое-что добавлю. Что ты видишь вокруг?

Мальчик выглянул из пещерки. Я вижу дебри, сказал он, лес предвечерний, темные деревья. Тяжелы облака, начинается снегопад. А когда он обернулся, не слыша ни слова от своего дедушки, то увидел, что Таводи протягивает ему что-то.

Это был амулет, серебряный круг на цепочке, в котором виднелся крадущийся зверь, захваченный в мгновение столь мощно и изящно вылитое, что казалось, будто животное выплывает из металла, поражая глаз красотой и грацией, становясь живым в момент взгляда.

Это был волк.

Итак, я нарекаю тебя его именем. Уайя, волк. Но так как с нами заговорил дух этого места, то полным официальным именем будет Уайя-Юнутци, волк снегов. Снежный волк.

Мальчик почувствовал, как волосы на его загривке встают дыбом.

Он смотрел на Таводи наполовину со страхом, наполовину с восхищением. Старик сам казался ему духом. Услышав имя, мальчик почувствовал, что оно, действительно, принадлежит ему, всегда принадлежало, всегда будет принадлежать. Снежный волк. Он пойдет по жизни походкой волка, так, как ходят животные, ставшие ему сегодня братьями. Он станет с лесом единым целым, частью ветра. Он будет двигаться легче солнечного луча, производить шума не больше, чем падающий в воду лунный свет. Оставлять следов не больше, чем оставляет их летний ветерок. Когда волки начнут петь в ночи, он будет присоединяться к ним всем сердцем, а встречая их на тропе, — приветствовать, так как отныне и навеки они становятся его братьями.

Таводи наклонился вперед и повесил амулет мальчику на шею. Он не стал убирать его под рубашку, чтобы можно было его видеть, и теперь сидел и смотрел на удивительную вещь. Дедушка снова начал говорить, теперь о том, что волков часто не понимают — практически все, кроме людей, живущих в горах, и аниюнвийя, которые хорошо их знали. На волков охотились, их истребляли, но они выжили и сохранили чувство собственного достоинства. То же самое произошло и с уроженцами американского континента, особенно с аниюнвийя. И волки, и аниюнвийя выживут, сказал дедушка, если они живут в твоем сердце.

Они брели домой по падающему и нарастающему на тропах снегу, в сгущающейся темноте. Мальчик смутно помнил дорогу обратно. Старлайт ждала их с обильным ужином и не стала выспрашивать сына, какое он получил имя. Она очень обрадовалась тому, что он надел повязку, и похвалила остальные подарки.

— Когда-нибудь, — сказал мальчик серьезно, веря в это всей душой, — я скажу тебе свое имя, но сейчас это тайна.

В ту ночь, заснув, он увидел высокий белый мир, хотя и посреди зеленеющих деревьев. Мягко журчали возле ног водопады, и в течение всего магического дня его не коснулись ни холод, ни голод, ни страх.

Утро — словно звенящий колокольчик, потоки серебра где-то вдали: он вкушал свежий, словно березовый сок, утренний воздух и ощущал пламя, бушующее в крови, слышал возню животных глубоко в лесах и собственное прерывистое дыхание, когда поднимался на холм, держа в руках «винчестер» и чувствуя на плечах тяжесть рюкзака. Ему нравилось ощущение шерстяной поверхности одеяла на плечах и чувство удобства горных ботинок.

Поднявшись на гребень покрытого сосняком холма, он остановился, всматриваясь вдаль, разглядывая все и ничего. Солнце ломалось об отроги гор, а далеко-далеко вдали виднелось высокогорное озеро. Разум очищался: он стоял, поглощая утреннее солнце и ветер, впивая расстояния — ему нравилось быть одному. Далеко внизу, в защищенной от лучей солнца низине, трещал дятел, настолько громко, что на какое-то мгновение заглушил крики остальных птиц. Он улыбнулся. И решил закусить.

Но затем передумал и, повернувшись, вновь пошел по лесной тропе, ведущей его все дальше и дальше в мир, который он так любил и почитал. Он будет идти и идти сквозь сосновые рощи, а вечером остановится на берегу озера Хиуаси и разобьет лагерь. Ему хотелось чувствовать себя голодным, потому что он сразу же начинал ощущать себя стройнее, жестче. И так он шел по тропе, останавливаясь то здесь, то там, вслушиваясь и всматриваясь, ощущая все, что происходит вокруг, иногда возвращаясь по широкой дуге назад, чтобы посмотреть, не идет ли кто-нибудь за ним следом. На это уходило много времени, но дедушка настаивал на том, что делать это необходимо, и однажды оказалось, что по пятам у него идет стая диких собак — более опасных, чем волки, и не обладающих никаким чувством достоинства. Тогда он нес «Яростного» и уложил трех тварей. Было много визга, рычания и крови, но остальные отошли. Он скинул трупы с тропы и вспорол им животы.

Сейчас он шел среди величественных древних сосен. Опавшая хвоя под ногами помогала двигаться совершенно бесшумно, и когда он глядел наверх, то видел колышущиеся на ветру ветви и слышал аккорды тысяч крошечных воздушных ручейков, текущих среди зеленых игол, а в промежутках проглядывало поразительное в своей бесконечной голубизне небо. Деревья обладали ясным достоинством. Да, теперь он сильно проголодался. В животе послышалось урчание.

Ближе в вечеру он прошел сосновые рощи и подумал о том, что может уловить запах озера. Он подойдет с севера к бобровой дамбе. Огромный плоский камень — он хорошо его запомнил. Остановится на нем на ночь. Таводи показал камень ему много лет назад. В ту ночь он спал на нем и ощущал тепло камня долгие часы после полуночи, а когда перед утренней зарей проснулся, то увидел Таводи, сидящего на краю каменной платформы и смотрящего на озеро. Глаза его сияли в лунном свете.

И вот он отыскал этот камень и обошел его кругом, ища что-нибудь необычное, кого-нибудь, затаившегося в засаде. Убедившись, что находится здесь в одиночестве, он сел на камень, расстегнул пуговицы, пришитые к плащу из одеяла, и поел. Ел он медленно, тщательно прожевывая вяленое мясо, а напоследок закусив яблоком. Затем лег на спину и положил ружье рядом. Он услышал, как рыба прыгнула из воды: стылость воды была нарушена, и круги пошли по поверхности. А затем она шлепнулась назад в зеленоватую глубину. Глаза закрыты, сам он был где-то далеко-далеко. Вспоминал.

Несколько дней назад, думая, что он спит, к нему подошла Старлайт и, встав, принялась наблюдать. Он видел ее размытый образ сквозь едва разлепленные ресницы. Любовь и тревога были написаны на ее лице. Он внезапно понял, что видит она не его, а кого-то другого, человека, которого он очень сильно напоминал, и в сердце у него открылась старая рана, и он отвернулся к стене. Ему сейчас не хотелось на нее смотреть.

К тому времени, как вернулся дед, он проснулся. Старик был в горах, в маленькой потайной хижине, которую они вместе построили, а теперь вот вернулся — тихо, как тень, — и сел на край постели.

— В этом году должны хорошо уродиться кукуруза и табак, — как всегда твердо сказал Таводи. — Кроликов будет меньше, потому что развелось множество лис. Зима будет холодной. Горная хижина в хорошем состоянии, но тропы — нет. Может быть, этим летом снова поработаем на правительство, если оно захочет расчистить тропы. Да, и рыбы очень много. — Он улыбнулся внуку: — Может быть, этим летом мы нападем на шайенов и угоним их лошадей?

— Давай лучше украдем их женщин, — сказал он старику.

— Хэй-йе! Ты растешь быстрее, чем я думал!

— Этим летом мне будет четырнадцать, дедушка.

— Для своего возраста ты очень высок. Это наследие белой крови.

— Мне оно ни к. чему.

— Ты тот, кто ты есть, и мне это хорошо известно. Разве не я дал тебе имя? — Старик встал. — Приходи ко мне в горы: сейчас хорошо рыбачить, новая луна народилась.

Таводи ушел не попрощавшись, как делали все старики его племени. И в тысячный раз мальчику захотелось стать чистокровным индейцем. После этого он невольно вспомнил о Старлайт и стал размышлять, а, когда она вошла в комнату, он повернулся к ней лицом и взглянул ей в глаза. Она была высока и стройна, хорошо сложена, и внезапно он увидел ее с той стороны, с какой никогда не смотрел на мать. Брови у нее были словно темные крылышки птицы, а глаза светились темным огнем, а за огнем угадывалась печаль.

— Старлайт?

Она повернулась к нему.

— Я думал об отце.

— Ну, — произнесла она, — что же ты думал?

— Что, наверное, он мертв.

— Да, я тоже так считаю.

— Жаль, что я его совсем не знаю.

Она посмотрела в сторону, на что-то невидимое, запредельное.

— Я знаю, что он был белым, — продолжал мальчик, — но это и все.

— А зачем тебе знать больше?

— Незачем, наверное, раз его здесь нет.

Она медленно повела головой в его сторону.

— Здесь очень много полукровок. Так что ты не сильно выделяешься.

— Только вот все остальные — законнорожденные.

Старлайт застыла. Пока что до этого разговоры об отце не доходили.

— А что это для тебя значит? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он откровенно. — Просто я думал, почему это случилось именно со мной.

Старлайт почувствовала, как в душу хлынули злость и жалость.

— Ты случился, потому что мы любили друг друга и хотели ребенка. И твой отец был бы горд тобой — сыном, которого мы зачали. И я тебя очень люблю. Я надеюсь, ты больше не сделаешь мне больно из-за того, кто ты, или из-за того, кем ты не стал.

— Я воин аниюнвийя.

— Верно, ты получил имя, но пока что еще не вырос.

Он смотрел ей в лицо. И видел любовь и заботу, но глубину нанесенной ему раны ей видеть не дано, потому что не может она знать, какую боль он испытывает. Отец…

— Давай забудем, — предложил он.

— Ты зол.

— Нет. Забудем.

— Но ведь тебе больно. Я вижу.

— Просто я не хочу больше об этом говорить.

Старлайт обеспокоенно отошла. Она пока ничего не могла ему объяснить. Ему придется привыкать к этому в одиночестве. Ощущая великую боль. Да. Как и ей когда-то…

— Когда ты будешь готов, мы поговорим об этом, — сказала она.

Он промолчал. Она смотрела ему в глаза. Он сидел на постели, и в его глазах стояли слезы. Стараясь загнать их обратно, он медленно качал головой. Ее сердце смягчилось. Сейчас у него трудное время, думала Старлайт. Он стоит где-то на полпути между юностью и зрелостью, между надеждами и реальностью, и ей вдруг всем сердцем захотелось защитить его от боли, которая скоро обрушится на него, уже рушилась.

Она сама постепенно смирилась с потерей. Годы наложили швы на ноющую рваную рану отсутствия мужа. Через несколько лет она внезапно поняла, что оглядывается на прошедшие годы с воспоминаниями о любви и ощущением удачи. Ее любил мужчина, хороший мужчина. Он был нежен и умен, и в ее глазах он представал и восхитительным, и умудренным опытом. Когда его не стало, Старлайт ощутила останавливающий сердце удар, который длился и длился во времени. Через четырнадцать лет она вспоминала лишь хорошее, что было между ними, и думала о том, может ли она разделить эти воспоминания с сыном. Он был еще молод для того, чтобы понять, что произошло, и еще более юн для того, чтобы понять, почему так произошло.

Ее поразил его голос.

Звук его голоса.

— Да? — ответила она. — Что?

— Я люблю тебя, — сказал мальчик.

Она подбежала к кровати и обвила его руками. Мужчина, мальчик — какая разница: он прильнул к матери и зарыдал.

— Я тоже тебя люблю, — сказала она. — Все, все будет в порядке.

После он лег на спину успокоенный, но с ощущением какого-то дискомфорта. Он привык справляться со своими проблемами без участия Старлайт, и потребность в ее словах занозила его мысли.

Наконец дни стали настолько карамельными, утра настолько чистыми, что он больше не мог оставаться в доме. Он чувствовал притяжение далеких чащ, поэтому упаковал снаряжение и отправился на озеро, чтобы с него добраться до горной хижины и встретиться с Таводи.

Он обнаружил огромное удовольствие в быстроте мысли, в поэзии, и яростно мечущиеся идеи становились более интересными, когда ускользали от своего основного русла. Но в какую сторону? Быстрота и отточенность ума больше не вдохновляли его. Что оказалось неверным в его отношении? Он перекатился на спину, чтобы взглянуть на облака, словно дух его сейчас путешествовал где-то в вышине, вместе с ветрами.

Глупо.

Он внезапно вскочил на ноги, взял «винчестер». Через несколько минут рюкзак был упакован, и он вскинул его на плечи. Это придало ему необходимое ускорение.

Он взглянул на ближайшие заросли деревьев и прошел сквозь рощу, выбирая места, где подлесок не мешал продираться сквозь кустарник. Ему не хотелось идти по тропе. Теперь вокруг него раздавались звуки чащобы; жужжание насекомых. Он вкушал тишину и ощущал покой подошв ботинок на свежей траве. Темные тени леса были располосованы на куски лезвиями солнечного света и напоминали полосатое животное.

Может быть, Таводи сейчас в хижине. А в это мгновение ему не очень хотелось встречаться со стариком. Он ведь не ребенок, чтобы плакать у кого бы то ни было на плече. Да и зачем нужен какой-то отец, если у него есть Таводи? Старик всю его жизнь был рядом, обучая стрельбе, выслеживанию добычи, постановке капканов и ловушек, ужению рыбы. Так зачем нужен кто-то еще?

Внутри у него звучали голоса, а вокруг — лес. Через час он пересек автомобильную дорогу и повернул в сторону солнца. Он хотел идти и думать, потому что отключить этот вечно действующий мозг не представлялось возможным.

Этой ночью он не будет спать.

Так и оказалось.

Он лежал на сосновых ветвях. Холодно. Но покойно. Он лежал и вслушивался в звуки ночного леса. Луна была необычно ярка. Он надеялся, что сможет услышать своих братьев в высеребренном морозной луной лесу. Защищая глаза от прозрачного воздуха, он прикрыл их веками, но сон не шел. Здесь ли какое-то время назад он услышал рычание пантеры на обочине дороги, или нет? Стояла такая же чистая ночь, и пантера зарычала. Он со своими друзьями долго молчал, пораженный красотой и свирепостью рыка. А теперь старался представить во тьме эту кошку — животное, намного лучше приспособленное к лесной жизни, чем он сам. Ему стало интересно, есть ли у пантеры подруга, а затем стало интересно, почему в голову пришла подобная мысль. Сам он не задумывался о встречах с противоположным полом до недавнего времени, когда по ночам стали возникать позывы, мешавшие спать. Он отправился к Таводи и получил ответы на все интересовавшие его вопросы, но пока еще не был готов к обязательствам перед девушками. Было бы неплохо иметь девушку, чтобы поговорить с ней, но еще лучше было бы, если бы она поняла, что, когда ему захочется побыть одному, — следует оставить его в одиночестве. Таводи рассказал ему, что и как следует делать с девушками, но предупредил, что им — девушкам — хочется еще и говорить об этом.

Он встал и прислонился к дереву в смятении. Гениталии слегка побаливали. Немного сильнее, чем обычно. И в голове стояла тяжесть, потому что он никак не мог заставить себя отвлечься. Через некоторое время он снова улегся на сосновые лапы и постарался вообще ни о чем не думать. Летающие звезды над деревьями. Он увидел ложный закат, затем рассвет, и наконец утро вступило в свои права с криками огромного количества птиц. Он пошевелился, вытянулся и зевнул. Может быть, ему удастся проспать самую жаркую часть суток и застать Таводи в хижине перед сумерками. Но пока что… Он снова проголодался.

Уайя написал:

здесь земля волков, сквозь которых все видно, место двух лун — одной в небесах, и одной в воде,

это земля аниюнвийя — истинного народа, которые исчезнут — когда-нибудь… словно волки в тумане, как луна в покрытой льдом воде.

1947

Как часто, думал Таводи, я видел, как он это делает? И с истинным расположением он посмотрел на своего внука.

Юноша стоял в траве возле речного берега и медленно снимал с себя одежду. Раздевшись, он встал на берегу и принялся вместе со стариком вслушиваться в бег воды, бурлящей и окатывающей серо-белые речные камни.

В этом месте Окоии была просто потоком, превращающимся дальше внизу в стремнину, а затем выливающимся в озеро. А здесь — тридцать ярдов спокойно движущейся между скалами воды. Но глубина была ледяной, и старик с любопытством наблюдал за движениями сына Старлайт. Как бежит время! Мальчик быстро превращался в настоящего мужчину. И его тело уже было выше и массивнее, чем у большинства чистокровных индейцев.

Таводи улыбнулся внуку, который подошел к камням, в воде перебегавшим через речку на тот берег. Юноша внимательно изучил расположение камней и, твердо вступив на первый из «тропы», закрыл глаза.

— Хэй-йе! — позвал Таводи. — Река тебя ждет. Готовит тебе холодные объятия.

Юноша улыбнулся и сделал шаг.

Он стоял на втором камне; глаза его были крепко сжаты.

— Если человеку сопутствует удача, — крикнул Таводи, — то у него в голове вместо мозгов вполне может быть дерьмо!

Парень ухмыльнулся И нащупал следующий камень.

— Недурно… Пока, — пробормотал дед.

— Пока недурно! — крикнул Дэйн деду.

Таводи улыбнулся и ничего не ответил.

Следующий шаг. Левая нога нашарила камень, но, когда правая оторвалась от платформы, левая оскользнулась, и юноша изогнулся дугой, пытаясь удержаться на камне. На мгновение он задержался, мгновение, достаточное для того, чтобы услышать веселое:

— Хей-йе! — деда, и тут же очутился в ледяной воде.

В ту же секунду он вынырнул, задыхаясь от холода, и зашкрябал руками по камню. Найдя точку опоры, он выбрался из воды, все еще ощущая холод на шее и запястьях. Вот черт! Он посмотрел на стоящего на берегу и заливающегося хохотом Таводи. И сам рассмеялся.

— Это в тебе белая кровь играет, — поддразнил юношу Таводи. — Из-за нее ты чудишь!

Парень уселся на камень и ухмыльнулся деду. Он чувствовал, как разжимаются цепкие объятия холода и тепло солнечного осеннего дня приводит его в отличное настроение.

— Я сказал же, что в один прекрасный день перейду на тот берег с закрытыми глазами. Дедушка, ты бы хоть чуточку верил в меня, что ли!

Старик запрокинул голову и снова расхохотался. Затем уселся на траву под деревом и стал наблюдать за легкими грациозными движениями внука, который принялся одеваться. Тело юноши было хорошо развитым, и Таводи знал, что он, когда захочет, может двигаться по-волчьи. Имя парню дали вполне подходящее. Но главное — развивается ли так же хорошо и его дух?

— Тебе известно, как маленький водяной паучок впервые принес людям огонь? — спросил он юношу.

Тот взглянул на деда. Эту историю он слышал множество раз, но подумал о том, что Таводи, видимо, неспроста об этом спросил.

— Да, — ответил он.

— А легенду об Атага’хи — волшебном озере?

Дэйн подошел и сел рядом с дедом.

— Да.

— А рассказ о Цали и Дороге, На Которой Они Плакали?

— Да. — Он внимательно наблюдал за глазами Таводи.

— А, — продолжал старик медленно, — историю о Старлайт из племени аниюнвийя, которая полюбила чужака, который оставил ее одну с ребенком?

НАКОНЕЦ-ТО.

— Не всю, дедушка. Есть несколько вещей, о которых Старлайт мне ничего не говорила.

— Тогда это сделаю я, — сказал старик, и парень взглянул ему в глаза.

— Пожалуйста, — прошептал он.

— Ты вырос и получил имя. Поэтому — слушай.

Юноша лег на спину в траву. Он чувствовал, как в шее колотится, пульсирует жилка. За ним шипела река и, взглянув наверх, он увидел просачивающийся сквозь листву солнечный свет.

— С самого начала я называл ее Старлайт, — начал Таводи.

— За глаза, отражавшие свет. В них невозможно заглянуть, и непонятно, о чем она думает. Она была высока и стройна, изящна, как ива. Она могла скакать на лошади, стрелять из ружья, а когда она шла через поле с развевающейся по ветру темной гривой волос, то всегда напоминала мне ее мать — отраду для глаза.

— Сильная воля и потребность в дисциплине не позволяли ей расслабляться, но стоило мне переступить невидимую черту и задеть ее гордость, она становилась похожей на раненое животное. Как и остальные отцы, я все время думал о том, как вести себя с гордой и искрометной дочерью. Старался изо всех сил… Раньше обычаи аниюнвийя держали бы ее в узде, но то было раньше… Я же делал все, что мог.

Он замолчал и посмотрел куда-то вдаль. Голос его смягчился. Юноша увидел глубокие борозды, которые прочертило на лице Таводи время, и вдруг вспомнил, что не знает, сколько лет его дедушке.

— И вот она выросла и стала женщиной. Молодые люди из нашей деревни поняли это намного раньше меня. Стали ее выслеживать. Ей нравилось их внимание, но все-таки она была несколько напугана. Однажды в деревне и городе поднялся переполох. Сюда приехали белые — много белых. Они не походили на купцов и торговцев из Чатануги и Атланты. Некоторые из них были иностранцы, и все они собирались строить огромные плотины, чтобы белые могли освещать свои дома. Они собирались перегораживать реки и извлекать из них электроэнергию. Это меня сильно волновало, потому что я не знал, как поведут себя духи рек, если их потревожить.

— А для Старлайт с приездом этих мужчин все переменилось.

— Один из молодых людей приехал из Дании. Она никак не могла правильно произнести его имя, поэтому прозвала просто Дэйном. Впервые она увидела его стоящим посреди деревни и пытавшимся узнать, где можно купить виски. Когда она подошла ближе, он взглянул на нее, и — как она мне позже говорила — в его глазах было нечто такое, что бы ей хотелось видеть в мужчине. И тогда она испугалась Дэйна, потому что поняла, что он может изменить ее жизнь и ей больше никогда не стать прежней.

Юноша пошевелился.

— Через две недели они тайно встретились. Она рассказала мне, что отвела его в старую хижину возле Дороги Пересохшего Ручья, там, где ты впервые убил белку много-много позже. Помнишь?

Он кивнул. Выстрел — один-единственный — из «винчестера», падающее тельце, благодарственная молитва и мясо на ужин.

— В этой хижине они провели несколько дней. Когда же он вернулся в лагерь белых, Старлайт пришла ко мне. Наши верования не запрещают любовь, только ложь, поэтому она не боялась, а мне не было стыдно. Я считаю, что в подобных вопросах следует придерживаться старых страдиций — они самые лучшие. Старая вера самая крепкая. Крепчайшая.

— Я не верю, как белые, в единого духа. В единственного духа. Неважно, с какой стороны на это смотреть, но все-таки иметь нескольких духов намного интереснее, чем одного. А что, если ты окажешься в таком месте, где единственный — или единый — дух просто не существует? Не живет он там, и все? Значит, следует обратиться к духу того места. Они говорят о богах — я же верю в то, что существует множество духов, образующих единый дух.

Таводи замолчал. Юноша терпеливо наблюдал за ним.

— Духи не рассердились на Старлайт за то, что она сделала так, как подсказало ей ее тело. В ней рос ребенок, и она была счастлива. Она знала, что из-за этого в школе могут начаться неприятности, но она ее почти закончила и училась к тому же хорошо, поэтому Старлайт посчитала, что неприятности будут не слишком серьезными. Она будет смотреть по утрам в зеркало, улыбаться, и походка ее будет легка.

— Дэйн был очень занят. Плотины вырастали на реках, и он ставил стальную арматуру, чтобы та удерживала бетон. Он старался выкроить время для того, чтобы повидаться со Старлайт, и в один из таких визитов я с ним поговорил.

Юноша напрягся.

— Ты виделся с моим отцом?

— Да. Он очень походил на тебя. Или ты на него. Ты, конечно, несколько смуглее, но в тебе очень сильно просматривается он. Глаза у него были светлые, Это он подарил тебе глаза, которые иногда могут превращаться из карих в черные. Он обладал приятным голосом и старался выучить язык аниюнвийя.

— Старлайт ничего не сказала ему о ребенке, и я видел, что она не хочет удерживать его таким способом.

Таводи взглянул на юношу сверху вниз. Уайя лежал совсем тихо.

— Как-то раз начальник Дэйна послал его вниз в долину, чтобы тот привез запас продовольствия. Это в том месте, которое находится по дороге в Бентон. Я помню, что Дэйн обещал привезти Старлайт подарок. И вот он ушел еще с несколькими мужчинами и больше никогда не вернулся.

Пауза затягивалась. Молчание угнетало. Наконец юноша спросил:

— И как ты думаешь, что произошло?

— В поселке была какая-то заварушка по поводу продовольствия. Дэйн со своими людьми закупил все, что было необходимо, а торговцы — как это делают очень многие белые — решили выколотить из них больше денег, чем было уговорено. Началась драка, и кто-то схватил ружье и выстрелил в воздух. Через некоторое время твой отец со своими помощниками уехали, взяв товары по цене, которую назвали в начале торга. Торговцы в поселке локти кусали от злобы.

— Несколько позже, когда Дэйн с товарищами проезжали по дороге с вьючными мулами, в них начали стрелять с горы, что находится над тропой. В них было выпущено множество пуль, а с их стороны последовал всего один выстрел. Только одному из их партии, да и то сильно раненному, удалось уйти. А твоего отца больше никто никогда не видел.

— Некоторые говорили, что он сбежал и, устыдившись, решил не возвращаться. Другие — что у него осталось много денег компании и он решил скрыться с ними. Я же считаю, что Дэйна убили в схватке, он упал в реку и утонул. Я верю в то, что его дух обитает теперь где-то поблизости в этом лесу.

Уайя лежал молча. Старик смотрел на него сверху вниз, но лицо парня было повернуто в сторону реки.

— Он был хорошим человеком, — мягко сказал Таводи. — Любил твою мать. И он был бы сейчас здесь, если бы мог.

— Но его нет, — сказал юноша, — а убийцы все еще живут.

— И как ты думаешь чувствовала себя все эти годы Старлайт?

— Я понимаю, — сказал юноша.

— И что же ты будешь делать теперь, Уайя?

Он повернулся и взглянул на деда, и Таводи увидел смятение в его взгляде. Затем лицо посуровело, а странные глаза потемнели. А когда юноша заговорил, то голос его был спокоен.

— Я хочу пойти на несколько дней в горы, пожить в хижине. Надо подумать.

— Отлично, — рыкнул Таводи. — Я скажу Старлайт, что ты ушел. Возьми «Яростного» — тебе понадобится пища. В хижине есть соль и мука.

Парень встал и повернулся к деду лицом.

— Спасибо, что сказал, — произнес он просто. — Наверное, Старлайт его очень любила, а теперь полюбил и я. Я тоже верю в то, что он погиб В’схватке. Я никогда не говорил этого Старлайт, но тебе, дедушка, скажу. Я когда-то хотел, очень хотел отыскать своего отца. Отыскать и убить за то, что он нас предал.

— Хэй-йе, — сказал старик. — Ты способен на сильную ненависть. Имя тебе выбрано правильно. Но теперь — иди и подумай обо всем до самого конца. Затем возвращайся — пойдем порыбачим. Окуней в Хиуассии в этом году — видимо-невидимо.

Уайя написал:

Таводи стар и соткан из лет,

но лжи в его сердце не было и нет.

Глаза и разум не закрыты облаками,

сердце не пылится,

говорят, что силой воли он может созывать к себе

животных.

Как-то утром гуси потянулись к югу; ветер стал резким и намного более сильным.

Таводи был занят даже больше, чем зимой. Осенью приезжали охотники, которые хорошо платили за отстрелы, и он был известен как проводник в Чатануте, Ноксвилле и Эксвилле.

Старлайт тоже занималась. Вечерами — в школе, а днем работала на городском почтамте. Она решила, что когда-нибудь — когда ее сын подрастет — она поступит в колледж. Ее сын. Подумав о нем, она улыбнулась. Он был настолько типичен для своего возраста и все-таки совершенно отличен от остальных. Она очень сильно его любила, но и беспокоилась тоже. Он был тише остальных, скрытен чрезмерно, самолюбив до такой степени, что Старлайт сама не знала, есть ли пределы этому чувству.

Соперничающий. Она вспомнила время, когда он был совсем юн и бродил по городку, затевая драки с ребятами своего веса и размеров. Он всех победил и принялся хвастаться этим, и тут она его ударила. Он упал и тут же пораженно поднялся. Тогда она снова ударила его. Он вскочил, сжав кулаки и растопырив руки, но Старлайт проскользнула между ними, добралась до него и снова ударила изо всех сил. И так продолжалось до тех пор, пока Дэйн больше не мог подняться. Тогда она убежала, ее вырвало, и она расплакалась. Ей было очень-очень больно делать это, но ему следовало преподать урок, а Таводи не было в городе. Если бы только Дэйн-отец был с ними…

Старлайт припомнила и драку с парнем Макларенов, жившим в городке. Он был здоровый крепкий бугай — тоже из полукровок — и очень любил и умел драться на кулаках. Он подрался с ее сыном в школе (она уже не помнила из-за чего) и Дэйн пришел домой с ободранными ребрами и с рваной раной под глазом. На следующий день он пришел с таким распухшим глазом, что не мог его даже открыть. Старлайт прикусила губу и принялась выжидать. Через два дня Макларенский выродок снова напал на Дэйна, и тот стукнул его топорищем, кинув на землю как срубленное дерево. Когда Макларен наконец смог подняться, Дэйн снова ударил его. И так продолжалось до тех пор, пока Макларен не остался лежать и не запросил пощады. Ее сын подошел к поверженному врагу, дважды жестоко врезал ему ногой по ребрам. А затем ушел. Это был последний раз, когда ее сын участвовал в каких бы то ни было драках.

— Да, он растет… В последнее время его видели с девочкой из семьи Бодро — как бишь ее зовут? Как-то Старлайт увидела их проходящими Мимо почтового отделения, погруженных в разговор и не замечающих ничего вокруг. Она улыбнулась, вспомнив это. Через несколько дней они сидели в единственном кафе в деревне, и ей показалось, что они держатся за руки, хотя точно установить ей это не удалось.

Дэйн рьяно старался научиться всему. Он слушал музыку, стараясь разгадать ее, и точно так же вслушивался в слова. Частенько он выводил людей из себя тем, что пристально смотрел им прямо в глаза, — им казалось, что его глаза могут многое открыть в их душах. Он преуспевал в школе, но частенько пропускал занятия. Когда Таводи нюхал ветер и улыбался юноше, Старлайт понимала, что их не будет рядом с ней несколько долгих дней. Дэйн был классным спортсменом и играл в футбол и баскетбол. Летом он, бывало, играл за команду белых в бейсбол, и они платили ему десять долларов за игру. Дэйн прятал деньги в старый кожаный кошелек, который хранил под матрасом. Вскоре кошель сильно распух, потому что юноша подрабатывал сторожем в городском банке и разносил по утрам газеты. Старлайт все боялась, как бы он не переутомился, но когда леса звали его, он нанимал кого-нибудь другого, чтобы тот выполнял работу в его отсутствие.

Зарабатывая деньги, он тратил их, не отдавая Старлайт на руки, а покупал продукты или какие-нибудь вещи для хозяйства. Старлайт была благодарна ему за чуткость. Дэйн сам покупал себе одежду, ботинки, мокасины. Купил и второе ружье — подержанный с шестигранным дулом «марлин», — которое, как он сказал, когда-нибудь прыгнет в цене. Но самым любимым изо всех вещей был нож, который когда-то подарил ему Таводи. Он носил его с собой повсюду, и никого это не раздражало и не беспокоило, потому что в их местах охотники все время таскали ножи у себя на поясе. А ружья за плечами. Старлайт знала, что он спит с ножом под подушкой. Это стало привычкой. Ей было интересно, не стала ли девочка Бодро тоже чем-то вроде привычки. Отец у нее был француз, а мать из аниюнвийя. Девушка была настоящей красавицей. Старлайт надеялась, что сыну не будет очень уж больно, когда…

Пришла весна. Кроткий взрыв свежести.

Дэйн сидел на берегу реки и ждал. Она должна была прийти из города, того безобразного города, который так резко контрастировал с окружавшими его лесами. Ему приходилось ждать, пока в школе не заканчивались занятия.

Она подошла тихо, выйдя из-за деревьев, улыбаясь ему и направляясь прямо к тому месту, где стоял он. Быстро поцеловала.

— Ты чего нервничаешь?

— Хочу попробовать перебраться на гот берег по камням, — ответила девушка. — Ее лицо оживленно светилось. — Может быть, тебе тоже попробовать? — Невинность — вот какое слово приходило на ум при виде этого лица. Дэйн подумал о том, как он жил до тех пор, пока ее не узнал, и почему он прожил без нее так долго.

— Ты первая, Сисси, — ответил он.

Через несколько секунд он удобно устроился и стал наблюдать за тем, как Сисси Бодро выскользнула из своих джинсов — последнего, что на ней оставалось из одежды. Эрекция бушевала вовсю, и Дэйн прекрасно знал, что бороться с пей бесполезно. Она была прекрасна, стоя перед ним — маленькая и легкая.

Он все-таки смог выговорить:

— Мне уже приходилось это проделывать. Посмотрим, как это получится у тебя.

Она взглянула на него, излучая невинность. Тело ее, словно магнит, притягивало парня.

— И сколько же раз ты практиковался?

— Пока не смог сделать того, что хотелось. — Дэйн старался смотреть ей в глаза, но не мог оторвать взгляд от ее тела. Напрягшийся член равномерно пульсировал.

Девушка улыбнулась.

— Тебе когда-нибудь приходилось видеть совершенно раздетых девушек?

Он хотел было поддразнить ее, но был приучен никогда и ни в чем не лгать.

— Нет, — ответил он.

Она отвернулась и подошла к тому месту, где он сам стоял множество раз: возле первого из переправных камней. На мгновение девушка остановилась, а затем ступила на него. Последний раз оглядела «тропинку», закрыла глаза, уверенно шагнула на следующий камень.

Дэйн удивленно вскочил и ухмыльнулся. Следующий шаг, и вот она встала на третий камень и после этого впервые за все это время заколебалась. Наконец она сделала следующий шаг и отыскала следующий камень. Дэйн восхищенно смотрел за ее изящными движениями и тоскливо пожирал обнаженное тело ненасытными глазами.

Он прокричал так, чтобы его голос донесся до нее сквозь шум воды.

— Если человеку везет, то вместо мозгов он вполне может иметь дерьмо!

Она повернула к нему лицо. Его восхитила мягкая линия ее бедер и чисто-коричневый завиток в пересечении ног. Ее кожа — молодая и чистая — сияла в солнечном свете.

Она сделала следующий и следующий шаги и вот наконец перешла на другой берег.

Через речку Дэйн видел, каким триумфом расцвело ее лицо. Она подняла обе руки в жесте победы, и сквозь бьющиеся о камни струи воды до Дэйна донесся ее чистый смех.

С усмешкой он побежал по камням через речку, с самого начала поняв, что не сможет ее перейти. На полпути нога его соскользнула, и судорожный вопль заглушила ледяная вода. Он опустился ко дну и тут же вынырнул, хватаясь за камни. Выкарабкавшись, он сел, вытирая воду с лица. Девичий хохот стал неистовым, и Дэйн с удовольствием к нему присоединился.

Он встал и с открытыми глазами перешел на другой берег, подошел к ней, посмотрел на девушку сверху вниз и принялся стаскивать с себя мокрую одежду. Она все еще улыбалась.

Он снял штаны и встал перед ней. Он почувствовал, как член вновь напрягается, готовый взорваться, — девушка протянула руку и взяла его в ладонь. Она не убрала ее, и Дэйну показалось, что он, действительно, взорвется.

— Время, — сказал он. — Время настало.

Сисси повернулась и пошла от реки прочь — к деревьям и дальше. Он шел следом до тех пор, пока девушка не отыскала место, на котором солнце стояло, словно золотая колонна во мху в окружении сосен. Дэйн смотрел, как она опускается на покрытую хвоей землю, и вновь подивился ее грациозности и точности движений ее тела. Он секунду постоял возвышаясь над ней, и девушка вновь протянула руку и дотронулась до него. Его гениталии были тяжеленными, как будто налитыми свинцом. Дэйн рухнул рядом с ней на колени, и какое-то мгновение она смотрела ему прямо в лицо.

— Иди сюда, — произнесла девушка и раздвинула ноги.

Он вошел в нее неумело, но быстро и через мгновение уже двигался внутри ее тела. Затем наступило ощущение, будто взорвалась плотина, а затем великолепная, поднимающаяся золотая легкость. Через несколько секунд Дэйну показалось, будто он стал легче воздуха. Через какое-то время он отсоединился и, перекатившись на спину, уставился на верхушки деревьев. Ниже пояса словно ничего не было. Ничего.

Сисси пододвинулась к нему и погладила по груди — Дэйн вернулся на землю с другого конца вселенной.

— Я ничего подобного никогда не испытывал, — сказал он.

— Я рада, — она усмехнулась. — Но тебя еще следует поучить. Ты слишком торопишься. Для нас обоих будет лучше; если ты замедлишь темп. Покамест отдохни. Я тебе все покажу.

Видимо, он заснул. Очнулся Дэйн оттого, что рука, ее ладонь гладила его по груди. Она принялась массировать его — очень нежно и медленно. Он наклонился над ней.

— Типа этого, — сказала Сисси и легла на спину с закрытыми глазами. Через огромный промежуток времени, после того как он выучился многим вещам и снова вошел в нее, Дэйн понял, насколько она была права. Лучше медленнее. Когда он почувствовал, как она содрогается, и услышал ее полусмех, полулай, словно звериный голос, юноша почувствовал гордость своей мужественностью. Он сделал это для нее, ей.

Когда они вернулись к камням, солнце подкатилось в углубление между двумя холмами, словно в открытый ствол ружья вкатилась оранжевая пуля. Воздух был покоен, ранний вечер мягок и покрыт золотом.

Дэйн: был утомлен и спокоен.

Оставив девушку на берегу реки, он поднял «винчестер» и отправился на встречу с Таводи. Сделав всего несколько шагов, Дэйн расплылся в широкой ухмылке и легко порысил по лесной тропе. Ничего подобного в своей жизни…

…он не знал…

— Давай поговорим на языке аниюнвийя, сказал Таводи. Как будет церемония зеленой кукурузы?

— СОЛЮТСУНИГИСЦИТЦИ.

— Праздник дружбы?

— АТОХУНА.

— СПЕЛАЯ кукуруза?

— ДОНАГОХУНИ.

Старик прислонился к дубу, росшему перед маленькой хижиной, и посмотрел на внука.

— Когда происходит НУВАТЬЕГВА?

— В октябре.

Таводи улыбнулся.

— На сегодня достаточно. Пожалуйста, принеси из хижины кувшин. Сегодня мы немного выпьем.

Таводи наблюдал за тем, как Дэйн поднялся на ноги.

— Ты растешь, Уайя-юнутци. И изменяешься. Но кое-что в тебе остается неизменным. Достоинство. Честь.

— Я не изменюсь, дедушка, — сказал он.

Уайя написал:

когда я стану старым и буду ходить с трудом, и поползу по высохшему руслу в поисках воды, вспомню ли я, как парил в вышине? словно таводи-ястреб? я был ястребом! вспомню ли взмывающие вверх потоки воздуха и натяжение

мышц и распахнутые когти, когда я готовился к удару?

захочу ли вспомнить?

1948–1950

Старлайт знала, что за ней наблюдают; знала еще до того, как увидала двоих мужчин, стоящих перед магазином меднодобывающей компании. Она ведь была женщиной, да к тому же аниюнвийя, и поэтому почувствовала, как ее обшаривают глаза еще тогда, когда переходила улицу от скобяной лавки.

Ей это не понравилось, потому что было не в первый раз.

Шагая и смотря прямо перед собой, женщина не подала никакого знака, что заметила парочку. Это были братья — огромные и грязные. Белые Лаутоны. Поговаривали, что они живут в своей хижине вместе со зверьми. По всей округе о них шла слава как о знаменитых бутлегерах, и, хотя Старлайт ничего не имела против самогонщиков, все-таки в их присутствии она почувствовала себя неуютно. В местечке, где об изысканных манерах слыхом не слыхивали, эти двое были просто выродками. Когда Старлайт проходила мимо, они открыто пялились на нее, и она чувствовала, как распаляются они от похоти. И спешила пройти мимо.

Вскоре неприятное ощущение отпустило ее, и она снова начала улыбаться. Улыбка придавала ее лицу приятное, но несколько загадочное выражение, и Старлайт заметила, что прохожие как-то странно на нее посматривают. А, ерунда. Она чувствовала себя замечательно, потому что думала, что опять влюбилась. Ей хотелось знать, правда ли это, и сможет ли она почувствовать то, что когда-то чувствовала с Дэйном. Ей хотелось также знать, как на это отреагирует сын. И Таводи.

Натан Берд был хорошим человеком: мягким, нежным, отзывчивым. Его семья приехала сюда из Этоуа много лет назад. Сам Натан стал торговцем и открыл небольшой магазинчик. У него были огромные глаза и нежный голос.

Старлайт дошла до угла все еще слегка улыбаясь про себя. Подчинившись какому-то импульсу, она оглянулась через плечо и осмотрела улицу. Лаутоны сошли с приступки магазина и выперлись на середину улицы, смотря ей вслед.

— Куда ты отправляешься, когда вот так запросто уходишь?

— Никуда. Всюду. Я здесь с тобой. Остаюсь.

— Иногда, Дэйн, ты меня просто пугаешь.

— Почему?

— Потому что я никак не могу тебя понять. Ты никогда не останавливаешься. Мы встречаемся, занимаемся этим, и после мужчины обычно засыпают. А я слышу, как твой мозг продолжает работать.

— А почем тебе знать о других мужчинах? Со сколькими ты уже спала?

— Ты понимаешь, о чем я. Ты не можешь расслабиться.

— Я расслаблен.

— Нет. О чем ты все время думаешь?

— О том, что Таводи был прав. Девушкам нравится этим заниматься, но еще больше нравится об этом говорить.

— Почем тебе знать о девушках? Со сколькими из них ты спал?

— Ага!.. Ты быстро учишься спорить, Сисси.

— Всем женщинам известно, как это делается.

— Ага, это точно.

— Но почему же ты не можешь расслабиться, отдохнуть?

— Ты здесь совершенно ни при чем. Просто бывает так, что я не могу отвлечься. Не могу отключиться.

— О чем же ты думаешь? Эй, я тебя спрашиваю.

— О том, кто я такой, куда и зачем иду, что буду делать с колледжем. Иногда я размышляю о Старлайт и Таводи, и какое это счастье, что они у меня есть. Думаю о том, какой будет моя жизнь, куда забросит судьба.

— А о нас ты когда-нибудь думаешь?

— Я думал об этом тогда, в первый раз, у реки. Как сияли твои ноги, какая ты смуглая. Вспоминаю о том странном разговоре возле амбара твоих родителей. Тогда мне казалось, что я по-настоящему сроднился с тобой. Я помню все, чем мы с тобой занимались, Сисси.

— Но это просто воспоминания. А ты никогда не задумывался о будущем? Я имею в виду нашем будущем? Черт, как ты притих. Нет, оставь меня в покое, я хочу домой. Я иду домой…

День клонился к закату, апрель. В горах все еще прохладно. Завтра снова пропуск занятий. Старлайт это не понравится.

Он шел свободно, легко неся в руках «Яростного».

В кармане, вместе с рыболовными крючками и щепоткой соли, лежал старинный компас, который подарил ему Таводи: древняя штучка, сделанная в Колорадо в конце прошлого века. Дэйн нес с собой небольшой сверток — одеяло. Спальный мешок он оставил в хижине несколько дней назад. Вместо мокасин он надел старые ботинки, не рискуя проверять активность змей после зимней спячки. На коже уже имелась отметка укуса молодой гремучки — тварь, почитающаяся священной у аниюнвийя.

Дэйну нравились леса. Как он сможет когда-нибудь отсюда уехать? Если эта жизнь, действительно, бесконечна, то ему это по вкусу. Но это вряд ли. Он чувствовал, знал это. Потому что замечал Происходящие перемены: Таводи стареет и когда-нибудь умрет, Старлайт, увлеченная Натаном Бердом, вскоре выйдет замуж. Сам он, наверное, уедет учиться в колледж.

Дэйн замер, услышав справа впереди какой-то шорох.

Он стоял совсем тихо, прислушиваясь и подняв голову вверх, стараясь уловить какой-нибудь запах.

И снова шорох, скорее какое-то поскрипывание, словно перекручивали кожу. Затем Дэйн услышал, как лошадь споткнулась о камень, и мужской, грубый и низкий голос.

Снова шум.

Дэйн добрался до деревьев и опустился на землю, двигаясь ползком сквозь кустарник и прислушиваясь. Он увидел заворачивающую направо дорогу и с огромной осторожностью приподнялся, чтобы заглянуть налево.

Лошадь стояла у обочины и пощипывала травку. В седле сидел наездник: лицо его было отвернуто от Уайи. Он пил воду из фляги. Уайя разглядел грязнозеленые штаны, рубашку чуть посветлее, шляпу. Шериф. Что он здесь делает?

Ездок опустил флягу, закрутил крышечку и небрежно повесил ее на луку седла. Затем потянулся, и лошадь быстро подняла голову, взглянула на него и снова принялась жевать траву.

Уайя видел, как шериф спешился и закинул поводья на сук дерева. Затем сел и передвинул кобуру с пистолетом так, чтобы чувствовать себя удобно. Уайя ждал.

Прошло много времени — он видел, как шериф дважды нетерпеливо взглянул на часы, — когда Уайя услышал шум машины, заглушающий звон насекомых. Он услышал его раньше шерифа и передвинулся таким образом, чтобы его нельзя было заметить с дороги, если выезжать справа. Но шериф оставался в поле его зрения, и Уайя увидел, как он поднялся и отряхнул со штанов пыль.

Когда появился старый затрепанный «джип», Дэйн его сразу же узнал. Машина принадлежала Лаутонам. Он залег совсем тихо и подвинул «Яростного» так, чтобы в любой момент суметь прицелиться. О Лаутонах говорили много и никогда не говорили ничего хорошего.

«Джип» остановился, и братья выбрались наружу. Уайе казалось, что он может унюхать их, настолько они были близко. Старший был больше, грязнее и грознее и первым подошел к тому месту, где стоял шериф.

Уайя мог спокойно слышать их разговор.

— Шериф, — сказал старший.

— Вы опоздали, — ответил тот.

— Но мы здесь, — ответил старший, — так что давай поговорим.

— Главное не затягивать, — произнес шериф, — встречаться с вами в открытую небезопасно.

— Все ж таки лучше, чем в городе, — впервые открыл рот меньшой.

— К делу, — сказал шериф резко.

— У нас есть классный замес, который мы можем поставить. Куда хошь, — сказал старший. Младший Лаутон отошел в сторону и принялся мочиться в нескольких футах от шерифа. Тот взглянул на него с отвращением.

— Сколько вы хотите?

— Сколько тебе нужно? — переспросил старший.

— Галлонов пятьдесят сойдет?

— На здоровье, шериф. Плати, получай.

— Плата — по получении, — быстро сказал шериф. — Как обычно.

— Нет, сейчас, — сказал старший. Он сунул руку в карман, и шериф напряженно отпрянул. Старший ухмыльнулся и вытащил кусок жевательного табака. Младший подошел и стал внимательно наблюдать за ними.

— Половину — сейчас, половину — по получении, — отрезал шериф. — Я не таскаю на встречи с вами подобные суммы.

— Чертовски умно с твоей стороны, шериф, — сказал младший Лаутон, пронзая Шерифа холодными голубыми глазами. Старший откусил небольшую порцийку и предложил табак остальным. Шериф покачал головой. Младший вгрызся в кусок, помотал головой, отрывая порцию, а затем отдал табак старшему. Оба брата смотрели на шерифа. Молча.

— Давайте-ка заканчивать, — снова сказал шериф. Было видно, что Лаутоны нервируют его.

— Цена такая же, что раньше, — произнес шериф в пустоту.

— Нет, — сказал старший спокойно.

— Ты, что, Лаутон, стараешься высосать из меня больше бабок? — спросил шериф. Уайя видел, как по его шее поползла красная полоса.

— За галлон на двадцать центов больше, шериф. Как видишь, мы осведомлены, по какой цене ты толкаешь наше пойло. Так что цена на сей раз составит двести шестьдесят долларов. Хочешь — бери, хочешь — оставь в покое.

Уайя увидел, как напряжение постепенно сползло с лица шерифа.

— Блин, — рявкнул он. — Лады. Но сейчас — половину, а остальное — когда доставите.

— В то же самое место, а? В твою озерную избушку? — спросил младший.

— Ага, — ответил тот и вытащил бумажник. Он стоял, отсчитывая купюры в протянутую лапу младшего Лаутона.

— Сто долларов. Все, что у меня с собой. Остальное получите при доставке.

— Значит, завтра, шериф, — сказал старший Лаутон. — Будем на месте около полуночи.

Шериф кивнул.

Старший медленно наклонился вперед и сплюнул длинную струю табачной жвачки. Она булькнула в пыль прямо перед ботинками шерифа, запачкав ему правую бутсу и штанину. Голова шерифа вздернулась вверх, и лицо его вспыхнуло.

— Только помни, шериф, об одном, — сказал старший Лаутон. — Мы здесь и сейчас заключили сделку. Теперь мы партнеры. Если с нами что-нибудь случится — твой зад сгорит вместе с нашими.

— Я понял, — просипел шериф сдавленно.

Лаутоны взгромоздились обратно в «джип» и завели мотор. Они развернули автомобиль, откатив его немного назад, а затем помчались не оглядываясь по дороге.

Уайя увидел, как шериф еще долго-долго стоял на дороге, глядя на свои ботинки. Наконец од схватил поводья и прыгнул в седло. Несколько секунд он смотрел вслед исчезающему «джипу». затем яростно рванул удила, разворачивая лошадь. Уайя услышал, с какой силой шериф вонзил ботинки в бока лошади, послав ее быстрой рысью. Через секунду дорога опустела.

Уайя встал.

В горах давненько об этом поговаривали. Никто об этом особливо не пекся. Следовало лишь помалкивать, ибо, узнай кто, что шериф покупает у Лаутонов самогон, — тому пришлось бы иметь дело не с шерифом, а с Лаутонами. Они бы такого не спустили.

Уайя повернулся к дороге спиной и, словно волк, двинулся в тени деревьев.

Несколько дней он провел в горах, напрочь позабыв о шерифе и Лаутонах.

Таводи подремывая сидел, прислонясь к выложенному камнями колодцу. Возле колена лежал «винчестер». Теплый день. Легкий ветерок.

Старлайт и Натан Берд шли по другую сторону колодца и не видели старика, а тот старался игнорировать их присутствие и разговор.

— Тогда летом, — говорил хозяин магазинчика. — Июньская свадьба.

— Нет, — послышался голос Старлайт. — Не торопи меня. Я знаю, что делаю, Натан. Я во всем уверена. — Таводи слышал, как вслед за этим наступила тишина. И стал думать о торговце.

Натан Берд, из клана пэйнт. Таводи уважал его за то, с какой нежностью и уважением он обращался к Старлайт. Старику стало любопытно, что скажет по этому поводу внук.

Он медленно поднялся на ноги. Старлайт судорожно втянула воздух и отошла от пораженно развернувшегося Натана.

— Ты все слышал? — спросила женщина.

— Да, ответил старик.

— Ну и?

— Очень хорошо.

Натан вышел вперед и протянул было руку по обычаям белых для рукопожатия. Но затем остановился и улыбнулся.

— Ты придёшь на свадьбу? — спросил он.

— Если она будет происходить на свежем воздухе.

Натан ухмыльнулся.

— Я думаю, что Старлайт обо всем позаботится.

— А парнишке кто скажет? — спросил старик.

— Я думаю, что он обо всем догадывается, — ответила Старлайт. — Не думаю, что с этим возникнут осложнения. Хочешь сам сказать?

— Да, — сказал Таводи. — Думаю, что он в горной хижине. Я ему сообщу, — и он ушел не попрощавшись.

Он остановился лишь для того, чтобы взять куртку. В горах прохладно, а моложе он не становится. Затем Таводи направился вверх и на север.

Подойдя к хижине, он почувствовал, что кто-то вышел справа, но самого юношу так и не увидел. Из сгустившихся вечерних теней вышел Дэйн и опустил «Яростного». Таводи улыбнулся в темноте.

— Приятно видеть, до чего же ты быстро всему учишься. Давай, Уайя, войдем в хижину. Мне нужно много о чем тебе сказать, и хотелось бы при этом видеть твое лицо.

Они сели за стол и поставили между собой керосиновую лампу. Таводи быстро и напрямик рассказал Дэйну о свадебных планах Старлайт и обрадовался, увидев, что у парня не отразилось на лице никаких дурных мыслей. Похоже, он даже не удивился.

— Я рад за нее, — искренне сказал Уайя. — Но о нем я не смогу думать как об отце.

— И не нужно, — ответил дед. — Но я верю в то, что Дэйн бы порадовался, как сейчас радуюсь я и как будешь радоваться ты. Теперь надо подумать о свадебном подарке. Нет, завтра. Мне нужно выспаться. — И старик завернулся в одеяло и мгновенно уснул.

Следующие несколько дней они провели в горах. Уайя рассказал Таводи о шерифе и Лаутонах, и дед крякнул от омерзения. Он не любил ни братьев, ни шерифа.

— Шериф-то у нас — полное дерьмо, — и Уайя ухмыльнулся.

На четвертый день Дэйн почувствовал легкий укол совести за то, что так долго не ходит в школу. Утром они собрались и пошли вниз, в долину.

Перейдя поток, они поднялись на хребет холма, и тут Таводи застыл на месте. Уайя моментально повернулся на сто восемьдесят градусов в другую сторону, чтобы полностью охватить все поле зрения и принялся вслушиваться и всматриваться вдаль.

Через некоторое время дед повернулся к юноше, и Уайя увидел на его лице тревогу.

— В чем дело? — прошептал он,

— Не знаю пока, — ответил Таводи. — Я ничего не слышу и не вижу. Но предчувствие у меня преотвратное. — Он глядел вдаль. — Думаю, нам следует поторопиться.

Старлайт была жутко напугана, но старалась не подать вида.

Коричневый «джип» внезапно вывернул из-за поворота и загородил им дорогу. Возможности убежать не было, да, пока рядом с ней был Натан, и надобности тоже. Но из машины вылезали Лаутоны, а по этому участку дороги мало кто ездил. Они с Натаном ходили в лес за диким виноградом, но безуспешно и сейчас возвращались домой. Город был недалеко, но местечко было уединенное. А Лаутоны шли прямо к ним. Старлайт схватила Натана за руку, и он удивленно посмотрел на нее. И прежде, чем она успела что-либо ему сказать, Лаутоны подошли совсем близко, и старший, сплюнув табачную струю, развернулся к Натану и прищурившись осмотрел его.

— Вечер добрый, ребята, — произнес старший Ла-угон. Старлайт увидела кривые зубы и съеденные табаком пеньки. Даже на расстоянии от него воняло.

Молодой — Старлайт внезапно вспомнила его имя: Джордж, Джордж Лаутон — просто смотрел на нее, и глаза его были холодны и светлы.

— Натан, — услышала она собственный совершенно спокойный голос, — это братья Лаутоны, Джордж и — не знаю твоего имени. А это человек, за которого я выхожу замуж. Его зовут Натан Берд.

— Берд, значит? — сказал старший. — А летать ты, птичка, могешь?

Улыбка сползла с лица Натана. Он почувствовал, как напряглась рука Старлайт, Внезапно Лаутон сплюнул жвачку ему на штанину.

Натан почувствовал, как грудь невероятно сдавило, и постарался не выйти из себя.

— Мы обойдем вас, мистер Лаутон. Мы не хотим никаких неприятностей. — Он подтолкнул Старлайт вправо, и она начала было обходить «джип» с другой стороны, но тут дорогу ей заступил Джордж Лаутон.

— Бесполезно, — сказала Старлайт глухо. И в ту же секунду младший Лаутон схватил ее за плечи.

Натан ударил его в тот же момент — коротко и прямо: голова Лаутона откинулась назад, а руки свалились с плеч женщины. Прежде, чем он смог развернуться, Натан почувствовал тяжесть старшего братца, повисшего у него на спине, и мощное «объятие» стальных ручищ. Его оторвали от земли и шваркнули о поверхность — воздух выбился из легких. На правую часть тела и лица обрушились два разрушительных удара, и Натану показалось, что в его теле что-то звякнуло. А, когда он взглянул вверх, Лаутон ударил его ботинком по лицу. Он обрушился без сознания.

Лаутон повернулся и увидел, что брат стоит перед Старлайт. В руках она держала камень, а по лицу Джорджа струилась кровь. Почти вся одежда с тела женщины была содрана, и сквозь лохмотья виднелись ее крепкие груди.

— Сучка индейская, — сказал он и отправился на помощь брату.

Они обходили ее с двух сторон, отрезая пути к отступлению. Внезапно Джордж Лаутон нырнул вбок и быстро очутился совсем рядом со Старлайт.

Но женщина двигалась еще быстрее: увидев нырок в сторону, она прекратила двигаться. А затем, прицелившись, изо всей силы ударила камнем.

Он вонзился настолько мощно, что отдача парализовала руку вплоть до плеча. Старлайт увидела, как голова запрокинулась назад и тело рухнуло на спину. И тут же почувствовала, как из-за спины протянулись руки и схватили ее за груди, сжав изо всех сил, ощутила огромное грязное тело и его мускулистую силу.

Ее швырнули на землю и перекатили на спину. Остатки одежды были содраны, бедра пришпилены его коленями к земле — от веса ей было больно, — а грубые руки прижимали ее ладони. Вонь тела была одуряющей, и Старлайт поняла, что мужчина все еще жует табачную жвачку.

На мгновение Лаутон отпустил ее левую руку, чтобы расстегнуть штаны. Ее ногти взвились к его глазам, но Лаутон оказался проворнее и сбросил ее руку на землю. Старлайт посмотрела ему в глаза.

— Я убью тебя, — сказала она странно-спокойным голосом.

— Сука ты, — ответил мужчина. — Слишком поздно спохватилась.

Она почувствовала, как он начинает с силой проталкивать свой член в ее тело, и начала извиваться.

— Сейчас, — проговорил он. — Сейчас, — Старлайт закрыла глаза.

И внезапно он исчез.

Вес его тела вдруг исчез, и женщина услышала, как он старается подняться на ноги. Старлайт открыла глаза и села. Лаутон бежал к «джипу». Она развернулась, чтобы взглянуть на Натана.

Он полулежал на локте, с лицом, покрытым грязью и кровью. Она все смотрела на него, не в силах произнести ни слова, и тут услышала голоса людей.

Группа мужчин высылала из пикапа, и теперь они бежали по направлению к ней. Старлайт почти всех знала, в особенности водителя — чистокровного аниюнвийя, — работавшего охранником на одной из плотин ТВА. Она смотрела, как они приближались.

— Благословен будь, Господи, — проговорил один из них. — Что здесь произошло?

Старлайт не могла произнести ни слова. Кто-то укрыл ее курткой. Она увидела, как двое мужчин склонились возле Натана, помогая ему встать на ноги: он встал, опустив голову в руки, и звал Старлайт по имени. Она, опираясь на чьи-то руки, подошла к нему.

— Натан, — прошептала она, и он протянул к ней руки.

Так они стояли обнявшись несколько минут, пока кто-то не разнял их со всей возможной осторожностью. Она почувствовала, как ее одели в промасленный плащ, и благодарно сжала его. Ее отвели к грузовичку — кто-то вел Натана. Ей внезапно пришла в голову мысль о том, что его, наверное, ослепили.

Только мчась в кабине грузовика, Старлайт вспомнила, как чистокровка посмотрел на тело Джорджа Лаутона.

— А этот-то мертв, — сказал он.

— Натан?

Ее плеча коснулась успокаивающая рука.

— Нет, он лежит там, в кузове, так что не волнуйся, — произнес голос. — Мы едем в больницу. С ним все будет в порядке. Этот сукин сын успел тебя изнасиловать?

— Нет, — произнесла она. Ей хотелось рассказать о том, сколь близко Лаутон подошел к этому, но вдруг появились слезы, которые страшно ее изумили, и она откинула голову на спинку сиденья и расплакалась.

В больнице Натана сразу же увезли в операционную, а ее отвели в небольшую комнатку и дали больничный халат. Через некоторое время она проснулась, удивленная тем обстоятельством, что спала в таком состоянии, и спросила про Натана.

Медсестра сказала, что он все еще на столе.

Старлайт хотелось выкупаться, но сестра сказала, что еще не время, и потом пришел молодой врач и принялся ее исследовать. Он сказал ей, что следов спермы не обнаружено, но все ее тело страшно избито и покрыто синяками. Старлайт спросила: можно ли ей остаться в больнице рядом с Натаном. Врач сказал — можно.

После этого она долго-долго стояла под душем в одной из ванных. Она несколько раз намылилась и растерла себя мочалкой, затем вытерлась, накинула больничный халат и прошла обратно в свою комнатку, Стала ждать.

Примерно через час пришел врач и сел с ней поговорить. Натан поправится, сказал он ей, но правым глазом он видеть не сможет. Также одно из треснувших ребер немного повредило легкое, и есть подозрение на сотрясение мозга. Старлайт снова заплакала, спрятав лицо в руки, а врач стоял рядом и чувствовал себя крайне неуютно.

Наконец она попросила оставить ее одну.

Старлайт лежала на кровати и думала о том, что случится дальше. Она убила человека. Без сожаления. И тут она вспомнила о Таводи и Дэйне. И села на кровати. Как они воспримут это? Все что произошло?

Она знала как.

Она побежала в коридор к ночной сиделке, которая посмотрела ей в лицо и почувствовала смутную тревогу.

— …отыскать моих родственников.

Сиделка попыталась успокоить женщину.

— Мы стараемся, милочка, — сказала она. — Идите и лягте. Мы вам сообщим, когда они появятся. Кстати сказать, сюда едет шериф. Он хочет с вами поговорить. Вы способны ответить на его вопросы?

— Да, — сказала Старлайт. И вернулась в комнату. Снова ждать.

Она проснулась, когда шериф вошел в комнату, и практически мгновенно Старлайт вновь ощутила опасность. Частично — из-за выражения лица, надменного и холодного, частично — из-за манеры поведения.

— Итак, — сказал он, — давай-ка выкладывай. Ты можешь говорить?

— Да.

— Так, для начала мне необходим быстрый ответ. Это ты убила парнишку Лаутонов?

— Да. Камнем.

Шериф опустил голову и принялся писать.

— Значит, признаешь.

— Он пытался меня изнасиловать. И его братец практически достиг этой цели.

— Это ты так говоришь. А мы должны проверить эти факты.

— Послушайте-ка, шериф, что это вы такое говорите? — Старлайт начинала закипать — медленно, но верно. — Они пытались меня изнасиловать. Чуть не убили Натана. И он вам об этом скажет, когда будет в состоянии говорить. Так почему же вы не разыскиваете второго?

— Хватит мне указывать, что и как я должен делать, — огрызнулся шериф, с усилием вставая. — Не забывай, кто здесь представитель закона. Я еще вернусь и поговорю с тобой наново. И чтобы ни ты, ни тот, второй, индеец не пытались скрыться из города, ясно? — И он вышел.

Старлайт провела беспокойную ночь, но наутро решила поговорить с Натаном, хотя отыскать его лицо в ворохе бинтов было непросто.

— Со мной все будет в порядке, — успокаивал он ее, но, почувствовав проскользнувшую в его голосе боль, Старлайт ощущала, как сердце разрывается па части.

Ближе к вечеру появились Дэйн и Таводи, оба с ружьями. Они появились столь внезапно, что она не увидела как: вот приемная совершенно пуста, и вот уже они стоят посередине. Старлайт ощущала исходящий от них запах далеких лесов и улыбалась, смотря на то, как они, подобно двум диким зверям, стоят в приемном покое больницы. Увидев ее, они быстро подошли, Дэйн обнял мать, а затем, опустив руки, стал ее рассматривать. Таводи же просто потрепал ее по плечу.

— Мы все знаем, — сказал сын. — Ты как?

— В порядке. — Она улыбнулась. — Вам бы еще с Натаном поговорить. Ему было бы приятно узнать, что вы пришли.

Они подвели ее к скамейке, стоящей у стены приемного покоя, и усадили.

— Расскажи, — сказал сын.

Она в подробностях рассказала о случившемся, внимательно всматриваясь в их глаза. Увидела, как у отца внезапно поскучнело лицо, но Старлайт прекрасно чувствовала, что он в ярости. Что же касается ее сына, то его глаза из карих превратились в черные — ясный знак того, что он очень взволнован. Дойдя в своем рассказе до прихода шерифа, Старлайт увидела, что мужчины переглянулись и что-то, похожее на взаимопонимание, проскочило искрой в их перекрестившихся взглядах.

Когда она закончила говорить, наступила тишина; сын отсутствующе похлопывал мать по руке. Ни тот ни другой на нее не смотрели, и Старлайт вновь показалось, что они скрывают от нее какую-то тайну.

— В чем дело? — спросила она не выдержав.

Дэйн взглянул на Таводи, который кивнул ему.

Дэйн сказал:

— Шериф покупает у Лаутонов самогон и продает его по ту сторону хребта. Если об этом кто-нибудь прознает, шерифа никогда больше не выберут. Против него даже могут возбудить дело. Он не собирается ловить Лаутона, потому что тот тогда продаст его со всеми потрохами.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. Дэйн быстро рассказал ей о встрече, произошедшей в горах, невольным свидетелем которой он был.

— Тогда что же он собирается предпринять?

Таводи сказал:

— Он собирается дать ему возможность улизнуть. Судя по тому, как он с тобой разговаривал, шериф попытается обвинить во всем тебя, и тогда, быть может, Лаутону выпадет шанс выкарабкаться. Белые так обычно и поступают.

— Но, — мягко сказал Дэйн, — мы не собираемся действовать на манер белых, а все сделаем методами аниюнвийя.

— Хэй-йе, — сказал Таводи, — славно сказано.

— Послушай-ка, Дэйн, я не хочу, чтобы…

Сын мягко приложил палец к ее губам.

— Это ты послушай, Старлайт. Мы сделаем то, что обязаны сделать. Никакого сведения счетов. Так же, как и никакого суда над ними. Ты — женщина, но я-то теперь мужчина. Это просто теперь не твоя забота — вот и все.

— Будь осторожен, — прошептала она.

— Иди домой, если сможешь, — сказал ей Таводи. — Перевези туда Натана. Не открывай двери никому, кроме нас. Шериф вполне может взбелениться и вернуться, чтобы что-нибудь с тобой учинить. Поэтому ни с кем, кроме нас, не разговаривай.

Старлайт кивнула, и они исчезли так же незаметно, как и появились.

Теперь от нее ничего не зависело. Все свое внимание она теперь уделяла Натану, и из больницы они вышли через день. Она привела его к себе домой, сделав так, как велел ей Таводи. Старлайт понятия не имела, когда увидит или хотя бы услышит что-нибудь о своем отце и сыне. Но сомнений, что когда-нибудь это случится, у нее не возникало.

Поначалу он не мог понять деда. Старик, вместо того чтобы сразу же погнаться за Лаутоном, предложил остановиться, посидеть и подумать. А поначалу даже думать не мог, а только вспоминал. В большинстве — о вдумчивости Старлайт, о том, какими чистыми она держала свои одежды. То, как она всегда помнила о Рождестве и его дне рождения, даже в тс времена, когда они были совсем бедными.

А этот сукин сын хотел ее изнасиловать…

— Он не пойдет в свой дом, сказал Таводи внезапно. — Так что терять на него время мы не станем. Дорогами он тоже не двинется, так как посчитает, что за ними будут наблюдать.

— Так что же?

— Мы знаем нечто такое, о чем он не знает, что мы это знаем, — сказал Таводи. Он бежит, потому что напуган, но ведь он кое в чем не так глуп, как может показаться некоторым. Поэтому вспомнит о том, что никто не знает о его делишках с шерифом.

— Озерная хижина шерифа?

— Точно, — произнес старик. — Именно туда он направится для того, чтобы отдохнуть и пополнить свои запасы. А затем переправится через озеро и окажется уже в Северной Каролине. И будет считать, что теперь он в безопасности…

— Так оно по-настоящему и будет, — сказал Уайя после непродолжительного молчания. — Тамошние власти его искать не будут, и можно отыскать множество мест, куда пойти, и где скрыться.

— Но он-то будет высматривать законников, потому что решит, что шериф может для отвода глаз разослать повсюду патрули.

— Так что он точно остановится в хижине шерифа. И мы сможем его там схватить.

— Да, или же самим тоже переплыть озеро и отыскать его на другом берегу.

— В хижине взять его будет полегче.

Таводи фыркнул.

— Легче не будет нигде. Итак — двинемся. Идем налегке: придется бежать. Никаких фонарей, еды. Только вода и боеприпасы.

— Что ты возьмешь? — спросил Уайя,

— «Яростного».

— А я — «марлин».

Уайя прошел в дом и вынес купленный им «марлин». Он был сделан на стыке веков. Ложе было старым, сделанным из темного орехового дерева. Затворный механизм, сорок четвертый калибр — очень тяжелое ружье. Но Уайя хотел, чтобы на этой охоте винтовка была у него. Он не стал брать яркое расписное одеяло и влез в темно-зеленую куртку. Прицепив на пояс нож, подаренный ему Таводи, Уайя вспомнил еще кое о чем и повязал налобную повязку, сплетенную в свое время Старлайт на день получения имени. Уайя наполнил флягу водой и положил в правый карман куртки патроны. Он чувствовал себя необычно легким, хладнокровным и готовым ко всему.

Дед появился в дверном проеме, неся в руке «Яростного» тридцатого калибра, — лицо его ничего не выражало. В молчании они отошли от дома и побежали к лесу. И тут Уайя понял, почему Таводи хотел, чтобы он перед началом охоты сделал паузу, — для очистки сознания, для психологической подготовки. И все получилось, потому что теперь он был спокоен и уверен в себе: пламя немного притухло, и теперь он мог упорно, и без сожаления преследовать врага.

Когда это было возможно, они бежали по хребтам холмов, пробираясь в чахлом верхнем кустарнике вместо чащоб по склонам. Иногда кричала ворона — очень назойливо и громко. Раз по тропе выше что-то заворочалось — похожее на медведя, — но при их приближении убралось. Они бежали ровно, и старик не показывал никаких признаков усталости. Когда солнце ушло, они остановились и подождали восхода луны, надеясь, что это будет «помощник охотников». Она взошла огромная и яркая над далекими горами, и внезапно ночь окрасилась в цвета холода. Таводи усмехнулся.

— Не очень-то везет этому Лаутону, а?

Они решили добираться до хижины обходными путями и не пользоваться асфальтированными дорогами — не хотели попадаться на глаза, — а также более коротким, но и более трудным путем, проходящим с востока от них, где холмы менее обрывисты, зато больше ручьев и стремнин, через которые приходилось перебираться. Таводи был уверен в том, что Лаутон выберет более прямую дорогу, но он также мог устроить засаду на тропе, по которой двигался. Двигаясь к цели дальним путем, они избегали всяческих случайностей. Уайя согласился со всеми соображениями, удовлетворенно заметив, что, несмотря на холодную ярость, бушующую в груди, он способен делать спокойные и разумные замечания чисто по делу.

Теперь, когда взошла луна и мир вокруг него заполнился ночными звуками, он зашагал, осторожно, но быстро перебирая ногами, приноравливаясь к шагу Таводи и восхищаясь выносливостью старика. Они прошли уже семь или восемь миль, практически все время в гору, а дед все так же неутомимо шел вперед, изредка останавливаясь, чтобы отыскать в чаще более удобный проход. Иногда до них доносились звуки шастающих в ночи животных, которые никак не могли понять, что делают ночью в лесу эти двое? Однажды раздалась пронзительная трескотня, словно они разбудили семейство белок или бурундуков.

Наконец Таводи остановился.

— Отдыхаем, — сказал он, и они легли на животы, ногами друг к другу, не произнеся ни слова. Стоило Уайе решить, что дед уснул, как Таводи встал, потянулся и повернулся лицом к озеру. Через секунду они были снова в пути.

Когда луна зашла, они остановились, ожидая утреннего света, но он не появлялся достаточно долго, а когда солнце наконец-таки вышло, то на востоке стали заметны собирающиеся облака. Впервые за всю ночь Таводи отпил воды, и юноша последовал его примеру, глотая медленно и осторожно. Он почувствовал, как вода растворяется в желудке, поглощаемая крайне малым Количеством пищи, которую он принимал за последние несколько дней. На вкус она была превосходна, но Уайя завинтил крышечку на фляге и встал, нюхая утро. Было уже светло, а со светом прилетел и ветерок, в котором ощущался привкус дождя, и внезапно облака вдруг набухли и прочнее угнездились в утреннем небе. Он тут же понял, где именно они находятся, — всего в миле-полуторах от хижины — и подивился тому, какую прекрасную работу проводника проделал Таводи, руководствующийся интуицией и обладающий поразительным ощущением направления в глубоких непроходимых лесах. В одиночку у Уайи не хватило бы знаний на подобный переход. Ему бы потребовалось намного больше времени для того, чтобы добраться до озерной хижины.

Они побежали по пересеченной равнине и через полчаса пересекли тропу, ведущую к хижине. Через Несколько минут в поле их зрения появилась и сама: хижина.

Таводи встал на колено.

— Расскажи мне о том, что видишь, — попросил он юношу, как делал очень часто.

— Вижу хижину, — ответил Уайя, — из трубы не вьется дым. Уборная на дворе, сарай. Небольшой корраль, но лошадей в нем уже давно нет. Следы шин, правда давние.

— Теперь расскажи о том, что не видишь, но чувствуешь.

Уайя замолчал на время.

— Так как хижина стоит возле озера, значит, где-то сзади могут оказаться привязанные к чему-нибудь лодки.

— Резонно, — произнес старик. — А что говорит в тебе волк?

— Что Лаутон сидит внутри.

— Да, — сказал Таводи. — Я этому верю. А теперь мы должны подумать, что с ним делать.

— Я его убью, — просто произнес Уайя.

— Нет.

— Нет?

— Мы отведем его назад к белым. Если его не приговорят, вот тогда мы его убьем.

Таводи наблюдал за лицом юноши. Он все еще был наполовину мальчишкой — слишком молодым, чтобы убивать. Но ненависть в нем бушевала с дикой силой.

— Приблизься, — сказал Таводи. — Надо понаблюдать.

Они пошли в обход налево и вышли из-за холма возле грубосколоченной уборной, скорчились за ней и принялись с близкого расстояния наблюдать за хижиной. Суровый домишко со ставнями вместо окон.

Изнутри не слышалось ни единого звука.

— Я зайду сзади, — прошептал дед. — Если там есть лодки, я их потоплю. Ты услышишь ружейную пальбу. Лаутон может выйти из дома. Если он сделает эту глупость — его вина. Если не выбежит — придется идти в хижину и выволакивать его силой.

Уайя кивнул и увидел, как старик неслышно отползает прочь от уборной обратно к лесу. Таводи исчез среди деревьев, и тут Уайе показалось, что уголком глаза он рассмотрел в дальнем углу корраля какое-то движение. Юноша стал наблюдать за дверью хижины.

«Марлин» был заряжен — патрон в патроннике, поставлен на предохранитель. Чуть раньше, ночью, Уайя ощутимо чувствовал вес оружия в руках, но сейчас его подбадривали тяжесть и размер ружья. Он скрестил ноги, сел на землю и положил ружье поперек колен. Чтобы добраться до лодок, Таводи потребуется определенное время. Навряд ли у Лаутона было время переправиться на ту сторону озера.

Раздались два громких внезапных выстрела.

Уайя вскочил на ноги и прижался к грубой поверхности стены уборной, наблюдая за дверью хижины, чувствуя, как колотится сердце, но радуясь тому, что руки не трясутся. Дверь оставалась плотно притворенной.

Так он стоял долго-долго, но ничего не произошло. Почувствовав, что за спиной кто-то есть, он развернулся, вскидывая «марлин», но это оказался всего лишь Таводи, стоящий в футе от него.

— Теперь он знает, что мы здесь, — сказал старик. — Но лодок у него нет, а вплавь Хиуассин не пересечь. Времени у нас много, а у него мало, поэтому когда-нибудь он-таки пройдет через эту дверь. Подождем.

По солнцу резанула какая-то тень, и Уайя вскинул голову. Небо практически полностью затянуло облаками, которые выглядели вялыми и опухшими. Запах дождя на ветру. Дикие звери в кустах в поисках укрытия.

Через некоторое время Уайя почувствовал, как Таводи толкнул его под ребра. Старик показал — я пойду на другую сторону хижины — и, поняв его логику, юноша кивнул. Таводи мгновенно развернулся лицом к лесу и исчез. Уайя снова стал ждать.

Прошел час, и пошел дождь.

Уайя поднял воротник и опустил «марлин» дулом вниз, укрыв его полой куртки. Дождь начал строить стену, словно живое существо, наращивая темп, глухо молотя по листве и выплясывая по находящемуся за хижиной озеру.

Вода стекала по лицу Уайи, и ему пришлось прищуриться, чтобы нормально видеть дверь хижины.

День был в разгаре. Уайя думал о том, сколько им еще придется ждать и чего ждет Лаутон.

Лаутон знал, что на него охотятся. Как и то, что лодки теперь бесполезны.

Также он знал, что охотятся на него не люди из команды шерифа и не горожане — эти давным-давно принялись бы кричать, чтобы он сдавался.

Так что он должен был понять, что это родственники Старлайт. Точно — Таводи и, практически наверняка, ее сын.

И тогда Уайя понял, что Лаутон наверняка будет дожидаться темноты. Стена кабинки немного защищала от дождя, но хорошим укрытием это было не назвать. «Марлин», по крайней мере, останется относительно сухим. А вот если забраться внутрь уборной…

Эта мысль заставила его выпрямиться, а когда он это сделал, то отчетливо услышал визг пули и то, как она вонзилась в старые доски уборной. Кинувшись снова на землю, Уайя услыхал грохот первого выстрела, за ним сразу же — второго, и снова звук удара в деревянную стенку кабинки. К моменту третьего выстрела он надежно укрылся за уборной — во рту пересохло, руки сильно сжимали «марлин».

Через некоторое время он отполз на прежнюю позицию и по разрушениям, которые нанесли стене кабинки пули, выпущенные Лаутоном, понял, что у того в руках крупнокалиберная винтовка. Вновь вглядываясь в хижину, он теперь делал это с большой осторожностью.

Таводи прижимался к стене хижины, что-то баюкая возле колена. Даже сквозь дождь был виден тонюсенький дымок, поднимающийся от тлеющих углей. Уайя видел, как старик, взглянув в сторону уборной, резко махнул рукой по направлению к ближайшему от него окну, и все понял.

Он растянулся в классической позиции стрелка и, взведя курок «марлина» и ощутив внезапный восторг, выстрелил прямо в центр окна, на которое указывал Таводи, почувствовав небольшую отдачу. А затем — снова и снова.

Таводи отполз за хижину и исчез из поля зрения Уайи. Уайя выпустил в окно еще две пули, но тяжелые ставни держались крепко. Он удивился тому, каким образом удалось деду разжечь огонь на таком дожде, да еще и поддерживать его живым.

А затем он увидел наклон, под которым стояла хижина, — то, о чем старик мог подумать. С подобным наклоном стены хижины должны были остаться сухими. А еще и накат крыши, свисающий по обе стороны…

Уайя перезарядил «марлин» и принялся ждать. Через некоторое время он выстрелил дважды по все той же ставне и на сей раз увидел, как она слегка покачнулась. Послышался еще один громоподобный звук, и пуля с хрустом вгрызлась в дерево над его головой — на сей раз ближе, чем все остальные. Уайя выстрелил еще раз и, перекатившись на противоположную сторону уборной, принялся ждать.

Он не знал, сколько времени пришлось ждать, но внезапно увидел, как из-под навеса вырывается и растекается по земле и по стенам струя дыма. Таводи удалось поджечь заднюю стену хижины, и теперь вся тактика состояла в ожидании.

Ждать пришлось много дольше, чем он предполагал. Лаутон, судя по всему, пытался сбивать пламя и одновременно наблюдать за передней частью дома — невозможное дело. Крыша из-за дождя не загоралась, но стены полыхали, и Уайя чувствовал запах горящего дерева. И вот дверь хижины распахнулась, и ружье, вылетев в проем, шлепнулось в грязь. Затем вышел, высоко подняв руки, Лаутон.

Уайя вышел из-за уборной и пошел прямо к нему. Боковым зрением он заметил Таводи, приближающегося с другой стороны. Лаутон отошел от хижины и, увидев, что их только двое, опустил руки по швам и сгорбился под дождем. Подойдя ближе, Уайя разглядел маленькие злобные глазки, исподлобья глядящие сквозь дождевую пыль. Лаутон стоял очень спокойно, без движения и без слов.

Таводи оглядел Лаутона. Лицо его ничего не выражало, но Уайя услышал ненависть в словах старика:

— Мы отведем тебя обратно, — сказал Таводи. — Если попытаешься бежать — будешь убит. Если белые тебя отпустят — мы убьем тебя.

За их спинами внезапно обрушилась — с миллиардом взметнувшихся искр и оглушительным грохотом — крыша хижины. Уайя невольно взглянул на нее, и, судя по всему, то же самое сделал и Таводи, потому что Лаутон опустил голову и кинулся на старика. Уайя взглянул и увидел, как они оба покатились по земле. Таводи высвободился из-под огромного тела, выскользнул ужом и снова стал подниматься, но Лаутон уже стоял на ногах, и Уайя увидел пистолет, который белый откуда-то вытащил, увидел начавшее подниматься дуло и понял, что через мгновение его дедушка умрет. Старик находился между Лаутоном и Уайей, загораживая белого, не давая хорошенько прицелиться, но времени для рассуждения и раздумий не оставалось.

Уайя вскинул «марлин» и не целясь выстрелил Лаутону в лицо.

— Я не этого боюсь, Дэйн, просто, если отец увидит нас вдвоем, он меня изобьет. А мне не нравится вот так хорониться, остерегаться любых посторонних взглядов, любого шороха.

— Не нравится?

— Ты же понимаешь, о чем я. Ну, разумеется, это круто, но я хочу ходить с кем-нибудь в кино, на танцы, а не просто встречаться в каком-то проклятом амбаре.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно. Я же по твоему голосу все понимаю.

— Сисси, я, право, не пойму, чего так опасается или о чем так волнуется твой отец. Меня же оправдали.

— Па говорит, что ты всю свою жизнь будешь иметь пометку.

— Я не сделал ничего дурного.

— Па сказал, что ты и старик должны были не идти в горы, а оставить дело закону.

— Меня тошнит от его слов. Ты-то сама, что скажешь?

— Я же говорю, что мне очень хочется куда-нибудь выходить, а без битья это невозможно. Если только…

— Если только что?

— Если только мы не поженимся. Тогда ему будет не к чему придраться. Если мы поженимся… Ты куда?

— Прощай, Сисси.

— Черт. Значит, так просто. Раз — и все. И даже не поцелуешь?

— Нет.

Старлайт вышла замуж в июне, в день, когда в вышине лениво проплывали облачка, а легкий ветерок шуршал складками ее платья и откидывал назад со лба длинные волосы. Уайя видел, как дрожало ее тело во время церемонии, напряженное, словно тетива лука, но знал, что она счастлива.

Рядом с ней стоял Натан Берд: в новом костюме и с повязкой на правом глазу. Уайя смотрел, как он нежно дотронулся до Старлайт, ведя ее к месту, где стоял священник.

Свадьба была устроена на манер белых, по причинам, которых, кроме Старлайт, никто понять не мог. Она надела бежевое платье с более темным платком и в руках несла букет горных цветов. Уайя знал, что под складками платья прячутся мокасины, а ожерелье сделано на старый манер — из семян, — как делали их предки до того, как европейцы привезли в Америку стекло и бусы. Из-за Таводи — они опасались, что он все равно не покажется, — церемонию проводили на небольшой просеке, недалеко от города. Уайя в своем единственном костюме стоял рядом с врачующимися, а Таводи как изваяние застыл под деревьями на границе просеки. Но юноше все-таки казалось, что старик радуется.

Остальными гостями были белыми из городка — в основном, шахтеры — и чистокровные индейцы, знакомые с репутацией Таводи. Последние пришли прямо с работы, в подобающей одежде, но украшенные ожерельями из перьев. Тут и там проскальзывали высокие сапоги из оленьей кожи старинного покроя или юбка, разукрашенная фазаньими перьями. Оглядывая пришедший народ, Уайя ловил на себе любопытствующие взгляды и знал, что именно думали эти люди. Что именно говорят они о нем, встречаясь между собой.

Взглянув на мать, Уайя подумал о том, что никогда ранее не видел подобной красавицы и что теперь, когда разбирательство с делом Лаутонов позади, она наконец будет счастлива. Он знал, что долгие ночи после этого она лежала без сна, но то ли она переживала случившееся, то ли за него беспокоилась — этого Уайя знать не мог. Зато знал, что о них говорят в городе: что семейка эта растит убийц, воспитывает убийц, ибо теперь они все: Таводи, Старлайт и он, Дэйн, — убили по человеку. Он позволил мыслям поплыть вспять…

Тяжелая пуля снесла Лаутону заднюю часть черепа, и толстое тело отбросило назад, но даже во время его падения Уайя взводил курок «марлина». — Тут встряхнулся Таводи и склонился над телом. Уайя подошел, взглянул и почувствовал, что его выворачивает наизнанку. Он сжал зубы, сглотнул слюну и заставил себя смотреть. Мозг и кровь повсюду — и запах смерти…

— …берешь ли ты, Старлайт, этого мужчину, Натана…

Они похоронили Лаутона на том самом месте, где он упал, вырыв неглубокую могилу. После этого Таводи сорвал ветку и пометил место могилы, затирая осколки черепа в грязь. Все то время, пока они рыли, шел сгущая сумерки, дождь. Похоронив Лаутона, они отметили изголовье и ноги камнями, уверенные в том, что шериф со своими людьми захотят вырыть тело.

— …пока смерть не разлучит вас?

Они с дедом провели мокрую и холодную ночь под навесом — последней частью хижины, оставшейся нетронутой. Под навесом лежало несколько инструментов, которые они выкинули под дождь, а затем, прислонившись к стене, уселись на землю и задремали. Где-то перед рассветом старик спросил Уайю, как он себя чувствует. Юноша сказал — не знаю.

— Это очень тяжело — вот так убить человека, — сказал Таводи. — Но еще хуже, когда он убивает тебя. — И больше старик никогда об этом не упоминал.

— …мужем и женой. Можете поцеловать невесту.

В последовавшей затем сумятице поздравлений Таводи ускользнул от всеобщего внимания, отвел жениха и невесту в сторону, положил им руки на плечи и, повернувшись к Уайе, спросил:

— Скажи, что ты видишь?

— Сплошное счастье, дедушка, — ответил юноша ухмыляясь.

Старик наклонился и прошептал Дэйну на ухо: — Буду ждать тебя в хижине. — А что видит волк? — спросил он дальше.

— Что дух моего отца веселится в эту минуту, — и почувствовал крепкое пожатие руки старика, и увидел, как блеснули ястребиные глаза.

Тьма окутала его, когда после приема в доме Старлайт, Дэйн шагал на запад. Разведя небольшой костерок, он расстелил одеяло и, улегшись, принялся смотреть на то исчезающие, то вновь появляющиеся за качающимися деревьями звезды. Он думал о Таводи, о том, как гордый старик достойно сидел в зале суда и прямо отвечал на все вопросы ровным хорошо поставленным голосом. Уайя прекрасно знал, что Таводи не доверяет системе белого правосудия и все-таки смог донести это событие до судьи и присяжных с таким тактом, что они не смогли использовать его слова для создания провокационной ситуации. Дэйн вспомнил, как Старлайт рассказала о происшедшем с такой чистотой и прямотой, что не было никакой возможности ей не поверить. Самой ужасной, разумеется, была его собственная дача показаний. Он почувствовал себя странно отстраненным и услышал холодок, проскальзывающий в голосе, когда описывал перестрелку, словно рассказывал о чем-то прочитанном в книге, и увидел, что присяжные смотрят на него в некотором изумлении, словно на совершившего огромное количество убийств маньяка. Поначалу он старался слишком многое объяснять, затем впал в молчаливость и стал лишь скупо отвечать на поставленные вопросы, наконец, отыскав подневольный тон и холодок в голосе, почувствовал чуть ли не скуку. Но его оправдали, и Старлайт даже не пришлось идти в суд для разбирательства дела об убийстве Джорджа Лаутона. Все было закончено — как и должно было быть. Уайя думал о том, сколько же пройдет времени, прежде чем он забудет об исчезающей во взрывающемся «дождевом грибе» мозгов, крови и осколков черепа голове Лаутона. Пуля сорок четвертого калибра — и все. Ведь этот ублюдок пытался изнасиловать Старлайт. Дэйн увидел пламя и почувствовал ночной холодок.

Он подтянул колени под себя и плотнее завернулся в одеяло: «винчестер» рядом, нож с рукояткой из оленьего рога под курткой, которую он использовал вместо подушки. Он надеялся на то, что Натан будет добр к Старлайт. Он заснул.

— Не знаю, дедушка. Все изменилось.

— Но тебе понадобится продолжать обучение в школе. Это, наверное, очень хорошо обучиться всему, что может понадобиться и что можешь выучить. Разве может быть иначе?

— В хороший колледж мне не по средствам поступить. Поэтому остается штатный университет… если мне позволят в него поступить.

— Ты сможешь отлично писать и делать это, где угодно. Университет штата… разве он не обучит тебя писать еще лучше?

— По-видимому.

— Тогда скажи мне вот что: что тебя заботит, Лаутоны?

— Да.

— Если бы ты не поступил так, как поступил, мы бы сейчас с тобой не разговаривали.

— Я знаю. Меня заботит отнюдь не это.

— Тогда что же?

— Здесь у меня не осталось друзей. Люди меня избегают, В колледжах начнут спрашивать: нет ли у меня каких бы то ни было неприятностей с законом — я не уверен, что мне даже в университет штата позволят поступить. Кроме всего прочего, меня это сейчас не слишком сильно заботит.

— Аниюнвийя уважают тебя за то, что ты сделал.

— Верно, но давай смотреть правде в лицо: мы все равно стали изгоями. Я не хотел говорить об этом в таком аспекте, но… Просто следует думать и о Том, что мне необходимо действовать и в мире белых.

— Что же ты намереваешься делать?

— Мне кажется, что я должен на неопределенное время уехать отсюда. И не куда бы то ни было по соседству. А далеко.

— Каким же ты образом намереваешься это провернуть?

— Есть идея.

Он записался добровольцем: Джон Дэйн, отец умер, мать недавно вышла замуж повторно. Диплом высшей школы. Никаких психических или физических отклонений от нормы. Пришлось испрашивать изъятие из протоколов материалов судебного следствия, но департамент шерифа пошел ему навстречу: закон обрадовался тому, что наконец сможет от него избавиться. Дэйн знал, что характеристика последует за ним всюду на протяжении его службы, но теперь это уже не имело значения. Его записали. Завтра его погрузят на поезд до Чатануги, где он пересядет на поезд до Далласа и двинется дальше, пока не доберется до Кэмп-Пэндлтона в Калифорнии. Он надеялся на то, что его отправят еще дальше, и впервые в жизни мир не казался ему таким уж большим. Через какое-то время он вернется, и все снова войдет в привычное русло.

Старлайт рыдала. Натан все время жал Дэйну руку, повторяя, как он им гордится. Таводи взял его с собой в последний раз в горы, и они прошли весь путь от пограничной башни до Тропы Сухого Пруда и дальше, к реке, затем по берегу, вернулись назад, сделав знаменитое «возвращение пантеры» в том месте, где зверь загрыз насмерть охотника у подножия горы. Они свернули там на север и вышли из лесной чащобы возле озера, разбили лагерь и стали говорить и говорить… Это было печальное, счастливое время, и Дэйн недоумевал, почему оно не может продолжаться вечно. Но ничто не стоит на месте. Он взглянул на Таводи и подумал, как делал это не раз, о том, сколько же еще проживет этот человек. Таводи был поразительно стоек, но все-таки смертен. Старик, почувствовав на себе взгляд юноши, повернулся к нему и вперил в него свои ястребиные глаза. И Дэйну показалось, что дед смотрит сквозь него.

— Когда ты вернешься, — сказал Таводи, — мы отправимся на охоту, будем рыбачить, и ты расскажешь мне о тех местах, в которых тебе удалось побывать, и о войне.

— Не знаю, побываю ли я на войне, дедушка.

— А почему нет? Кто стреляет лучше тебя? Могут ли белые выслеживать врага лучше? Нет. — Старик покачал головой. — Они пошлют тебя на войну, ибо ты молод и отлично умеешь делать то, что необходимо. Но ты вернешься. Горы будут уже не теми, что до отъезда Снежного Волка.

— Я вернусь, дедушка. И ты будешь меня ждать.

И тут, к удивлению Дэйна, старик наклонился и обнял его.

В день отъезда ему надарили подарков, но он оставил их Старлайт. Свой любимый нож он оставил Таводи, не желая рисковать тем, что может потерять его. Он сохранил лишь волчий амулет, поклявшись, что никогда его не снимет, и взял с собой лишь смену белья в заплечный мешок. Кроме Старлайт, Натана и Таводи, больше никто не пришел его проводить на станцию.

Пришел автобус, который должен был отвезти его в Чатанугу. Он остановился прямо перед ними, стоящими на обочине. Старлайт снова плакала, и Натан старался ее успокоить, одновременно давая Дэйну полезные советы в дорогу. Дед стоял немного поодаль, похожий на статую, высеченную в скале. Уайя попрощался со всеми и сел в автобус. Он услышал, как за спиной закрылась дверь и как водитель тронул рычаги управления. Желая отъехать как можно скорее, Дэйн сел у окна и стал смотреть на Старлайт, Натана и Таводи — с сухими глазами, но чувствуя, как дыхание учащается и соревнуется с сердцебиением. Почувствовав, как мягко тронулся автобус, он откинулся на сиденьи, смотря прямо перед собой.

Он записался в армию как Джон Дэйн. Но, несмотря на это, он навсегда останется Уайя-юнутци.

Дорогие родственники!

Новостей не очень много. Мой инструктор по боевой подготовке оказался очень хорошим человеком, и мы под его руководством быстро становимся морскими пехотинцами. Дни здесь длинные, но не такие уж и тяжелые, как жалуются некоторые. Я наслаждаюсь всей здешней обстановкой, во что городским париям трудновато поверить. По ночам я слушаю концерты по радиостанции, передающей классическую музыку, и думаю, что из всего подразделения я единственный, кто набрал за это время какой-то вес. Дедушка, я лучший стрелок во всем подразделении, и мы побили все остальные подразделения по результативности стрельбы, и поэтому мне кажется, что я лично перещеголял несколько сот — если не тысяч — остальных. Этим я обязан тебе. Не Помню, упоминал ли я об этом ранее, но после муштровального лагеря меня направляют в спецлагерь, где я должен буду пройти подготовку и стать чем-то вроде разведчика, и там же я смогу обучаться снайперской стрельбе. Неприятностей здесь не было покамест никаких, кроме того инцидента, о котором я уже писал: когда с меня захотели снять волчий амулет, как не соответствующий униформе. Было немного больно, но теперь все снова замечательно, и амулет я не снял. Это удивительная и непонятная страна: в горах здесь просто нечем заняться, а в пустыне, где мы иногда тренируемся, — полно змей. В городе я был дважды, но это просто еще один заурядный населенный пункт. Все пока что хорошо. Надеюсь, что и вы все в добром здравии.

Дэйн

Он положил карабин на низкорослый кустарник рядом с рукой и вытянулся в полный рост, не сводя глаз с района боевых действий, простиравшегося перед ним. Справа находилось минное поле, оставленное китайцами. Времени зарывать мины у них не было, и чертовы штуковины лежали просто так, поблескивая под солнцем. Слева — узкая траншея, ведущая от бункера прямо к наблюдательному посту. За НП земля уходила вниз, в долину, и вновь вздымалась над горами, высоту которых он определил в восемьсот метров.

Практически в центре долины находилось возвышение с несколькими кустиками. Дэйн несколько минут рассматривал их, а затем достал бинокль, выданный ему сегодня, стараясь держать его так, чтобы солнце не отражалось от линз. Возвышеньице отменно подходило для позиции снайпера. Слишком видное, чтобы китайцы смогли поставить туда минометы, оно все же подходило для того, чтобы командование могло рискнуть послать туда одного человека ночью, чтобы, просидев в укрытии целый день, он мог напасть на пехотинцев следующей ночью. Именно так Дэйн поступил бы сам.

Он подтянул карабин повыше и скользнул чуть ближе к вершине холма. Взглянул на солнце: с этой стороны — никаких проблем. Небо начало затягиваться сплошной пеленой туч. Значит, может пойти снег. Ветер, зародившийся на какой-нибудь плоской и унылой, как стол протестанта, маньчжурской равнине, взбивал на земле маленькие пыльные вихри. Земля утреннего спокойствия. Дэйн расстегнул верхние пуговицы боевой куртки и, несмотря на холод, прижался грудью к земле, принявшись обдумывать возникшую проблему. Земля здесь была ровной и открытой, но ему надо было добраться до кряжа.

Он потянул карабин за собой и отправился в обратное путешествие вниз по холму. Укрывшись за выступом, Дэйн поднялся на ноги и пошел до бункера, где и спрыгнул в траншею. Пригнувшись, он побежал к НП.

На пункте сидел одинокий морпех — огромный негр. Он не слишком удивился, увидев Дэйна, и приветствовал его, по-южному растягивая слова. Затем вернулся к рассматриванию поля через перископ.

— Я слышал, что ты прибыл, Дэйн.

Дэйн кивнул.

— Что там видно?

— Блин, да не так уж и много. Прошлой ночью высылали разведку, так и они ни черта не вынюхали. — Он ткнул перископ. — Через это дерьмо ни фига не видать, и в бинокль ни фига не видать — нигде ни фига не видать.

— Дашь потом и мне посмотреть.

На НП было уютно. Огромный негритос сидел прямо на земле, прислонясь к мешкам с песком, поставленным стеной. И для Дэйна осталось местечко, где примоститься. На секунду ему очень захотелось подольше остаться в тепле и спокойствии НП, но он прекрасно знал, что оставаться здесь долго ему нельзя.

— Ты ведь не чистокровный белый, правда, Дэйн? — внезапно спросил негр.

— Правда.

— Мексиканец?

— Нет.

— Индеец?

— Да.

— Какого племени?

— Аниюнвийя.

— Чего-чего?

— Его еще называют чероки.

Молчание.

— Забавно, тебе не кажется?

— Что забавного? — спросил Дэйн, вытягиваясь и устраиваясь поудобнее.

— Ты индеец. Я негр. А белые офицеры заставляют нас воевать против банды желтопузых.

— Думаю, что забавно.

— Глянь-ка сюда, — сказал негр и, сунув руку в боковой карман, вытащил из него что-то, напоминающее рождественскую открытку. Протянул Дэйну. Тот прочитал:

«Поздравления от Народной Китайской Армии

Какой бы ты ни был расы, цвета или вероисповедания,

Все люди — братья, так и знай.

И ты, и мы хотим жить в мире.

Ступай домой — войне конец»

Дэйн расхохотался.

— Откуда это у тебя?

— Да было раскидано повсюду, когда мы сюда поднялись. Блин, я не верю ничему из того, что они талдычат. Но я не верю и другим, которые талдычат мне противоположное.

— Да, мне кажется, это довольно странная война.

— Говно.

— Слушай, — сказал Дэйн. — Я собираюсь добраться во-он до того возвышеньица. Сделаешь мне любезность?

— Разумеется.

— Передай всем подразделениям на линии, что я вышел на охоту. Поэтому: никаких патрулей до моего возвращения, никакой самодеятельности, ибо я буду стрелять во все, что движется рядом с высоткой.

— Хорошо. Все?

— Передай дословно: буду стрелять во все, что движется рядом со мной.

— Ладно, — ответил блэк. Он помолчал. — Ты, похоже, очень крут, не правда ли?

— Просто передай то, что я тебя попросил.

— Твердолобый сукин сын.

Дэйн вышел наружу и пошел вниз по холму налево, скрываясь в высокой траве. Шалфей был лучшим из того, что можно было отыскать, но он не очень сильно укрывал Дэйна. Он снял шлем, положил в него бинокль и оставил их в траве, приметив, где именно. Шлем Дэйн ненавидел: от него болела голова.

Долго он изучал простирающуюся впереди землю, а затем лег на живот и пополз.

Час спустя.

Семьдесят пять метров пройдено. Небо потемнело, и Дэйн мог с уверенностью сказать, что скоро пойдет снег. Он подумал о снеге, и на ум моментально пришел Таводи, потому что старик очень его любил, говоря, что зимой лучше всего охотиться, быть живым. Да, он — Дэйн — был жив и охотился в данную секунду, но ему хотелось кое-что сказать старику. Присовокупить, так сказать.

Они не очень-то могут тебя увидеть или почуять, говорил Таводи. Этого всегда можно избежать. Этому можно научиться. Они узнают о твоем присутствии, если ты выбиваешься из пейзажа. Олень почувствует, что ты где-то рядом. Так что тебе нужно преодолеть инстинкт, а чтобы это сделать, тебе необходимо полностью принадлежать своему месту и времени. Ты должен стать единым целым с лесом и оленем, единым со своим ружьем и землей.

Прошел еще час, и он остановился. Стало труднее, земля постепенно уходила вниз, вздыбливаясь небольшими холмами. Попав к самому началу подъема, Дэйн старался вычислить, откуда его будет лучше всего видно. Настало время двигаться быстрее. Либо его засекут, либо нет.

Он подлез в ложбинку, от которой начинался подъем — гладкий и не очень крутой, — и лег в ней, задыхаясь от волнения. Он прислушивался. Странная земля, думал Дэйн, здесь не слышно пения птиц. Сейчас ты должен думать совсем не об этом… ты должен полностью слиться со временем и местом. Ему нужно было приподняться из ложбинки и добраться до гребня возвышенности, но, вместо того, чтобы идти напрямик, он мог поползти вокруг. Начав подъем, Дэйн внезапно замер — что-то внутри заледенило его.

Он лежал не шевелясь и думал.

Если у китайского разведчика появилась та же самая мысль, что и у него, они могли столкнуться нос к носу, или же китаеза вполне мог оказаться за его спиной. В любом случае Дэйну это не нравилось, и он не собирался оставаться на одном месте, чтобы постараться засечь движение на одной из сторон. Наконец он решился и пополз прямиком наверх, перекатился на спине через гребень и замер, прислушиваясь.

Очень долго он не мог расслышать ничего, кроме завывания ветра, а затем раздался звук, словно металл зацарапал обо что-то, вроде камня. Это слева. Не поворачивая голову, он скосил глаза влево как раз вовремя, чтобы заметить фигуру, двигающуюся немного ниже, примерно метрах в двадцати. Это был медленно движущийся китаец, тянущий за собой длинное ружье. Китаец находился так близко, что Дэйн видел строчки в стеганой теплой его куртке.

Он осторожно подвинул карабин к себе, не переворачиваясь на живот. Несколько секунд подождал, размышляя, слышал ли китаец, как он движется. Затем снова взглянул в его направлении, как раз вовремя, чтобы встретиться с ним глазами. И прежде, чем тот успел двинуться, Дэйн выстрелил.

Китаец конвульсивно дернулся и выронил ружье.

Выстрел все еще отдавался эхом, когда раздался грохот другого ружья и пуля прорвала рукав полевой куртки Дэйна.

Их оказывается двое!

Дэйн кинулся вверх и через подъем — терять больше нечего! Следующий выстрел взбил грязь на гребне холма, а Дэйн все катился и катился вниз, стараясь очутиться в ложбине в боевой позиции. На гребень он не смотрел, прекрасно зная, что снайпер не полезет за ним следом; вскочив на ноги и пригнувшись, он побежал, огибая высотку.

Казалось, что все вокруг взорвалось. Пули, выпущенные из автоматов, взрывали окружавшую Дэйна грязь. В его мозгу не было ни единой мысли. Он бежал, подчиняясь инстинкту, огибая высотку в поисках укрытия. Дэйн кинулся за вздыбленную гряду на высотке и тут же увидел второго китайца, смотревшего в другую сторону. Не останавливаясь ни на секунду, Дэйн выстрелил в прыжке, и пуля, выпущенная из его винтовки, поразила снайпера в шею. Китаец дернулся и покатился вниз по склону. Он все еще катился, когда американец вторично выстрелил в него.

По другую сторону высотки разверзся ад. Стараясь держаться как можно ниже, Дэйн скользнул к телу китайца, которого только что пристрелил. Снайпер лежал на спине, из его рта струилась кровь. Почти мальчик. Дэйн быстренько обшарил его карманы и во внутреннем кармане рубашки обнаружил свернутые трубочкой документы. Он сунул их в куртку. Никаких бирок на китайце он не обнаружил.

Он приподнял голову и прислушался. Стрельба прекратилась, но Дэйн все-таки обогнул высотку и обыскал первого убитого им снайпера.

Он ощущал холод, и казалось, стало намного темнее. Оставаться на высотке Дэйн не мог, потому что знал: после наступления темноты китайцы пошлют команду, чтобы разыскать его. Придется ползти обратно по шалфейному полю — долгий и опасный путь под дулами китайских винтовок, но он все же лучше бесцельного ожидания конца на высотке. Выбора нет. Дэйн пополз. Совсем скоро на него начали сыпаться огромные снежные хлопья, и Дэйн понадеялся, что снегопад укроет его на дороге назад. Через полчаса видимость не превышала нескольких футов, и Дэйн улыбнулся, подумав о том, что снег спас ему жизнь.

Миновав НП, Дэйн направился в лагерь. Офицером разведки был майор Кроули — коренастый морпех-карьерист, чей живой ум скрывался под личиной простака-деревенщины, образ которого майор отработал до блеска. До окончания операции именно он был начальником Дэйна. Дэйн пробрался сквозь снегопад, не останавливаясь, чтобы накинуть парку, и отдал пакет документов, который он взял у мертвого китайца» Майору понравился краткий и бесстрастный рассказ Дэйна о произведенной вылазке.

Дэйн стоял перед майором в палатке, пока тот быстро просматривал документы, намереваясь отыскать какое-нибудь имя или обозначение части прежде, чем вся пачка документов проследует к переводчикам. Здесь стояла всего лишь одна печка, но все равно в палатке было тепло. И уютно. В палатке стоял стол, пара стульев, раскладушка, на которой спал майор, и большой солдатский сундук. Кто-то обернул голую лампочку грубым абажуром, и свет поэтому был много мягче, чем на командном пункте. Дэйн почувствовал, как начали слипаться глаза.

Майор отодвинул в сторону пакет с документами и, вопреки всем уставным правилам, принялся наливать в жестяные кружки виски. Одну он протянул Дэйну, который с благодарностью ее принял.

— Благодарю, майор.

— Ага, — отозвался тот. — Сядь и расслабься.

Дэйн уселся на один из оставшихся стульев, положил ногу на ногу и расстегнул полевую куртку. Майор плюхнулся на раскладушку, нагнулся вперед, чтобы удержаться в равновесии, и отпил виски, издав вздох удовлетворения.

— Похоже, вы нарушаете кое-какие правила, майор.

— Похоже, чертовски, я бы сказал, похоже. Но у меня свои соображения на этот счет.

Дэйн молча наблюдал за ним.

— Сколько ты всего в Корее, сынок?

— Девять месяцев. А в чем дело?

— Это недурная поездочка получилась, не правда ли?

— Судя по всему.

— Волнуешься по поводу отправки обратно?

— Не слишком. Похоже, что в данный момент я не очень-то думаю. Правду сказать, я сейчас вообще ни о чем не думаю. А почему вы спрашиваете?

Майор Кроули поерзал на раскладушке, не смотря в сторону Дэйна.

— В общем так, — наконец произнес он. — Ты сделал классную работенку. Половина корпуса наслышана о тебе, и я не удивлюсь, если маоисты развесили твои фотографии во всех своих почтовых отделениях.

Дэйн отпил из кружки и ничего не сказал.

— Теперь расскажи, что произошло сегодня.

Поначалу медленно, а затем все больше воодушевляясь, Дэйн принялся рассказывать о движении вокруг высотки и о том, как ему удалось прикончить двух китайских к ом ми. Майор не прерывал его, но, когда Дэйн закончил говорить, наклонился вперед и тихонько присвистнул.

— Тебе повезло, что удалось оттуда ускользнуть.

Дэйн пожал плечами.

— Слушай, — сказал офицер, — это в принципе не моя забота, не моя компетенция, и, Бог тому свидетель, дел и так хватает, но мне бы хотелось поговорить с тобой… о тебе…

— Не понимаю.

— Дэйн, давай-ка выпьем и расслабимся чуток.

Дэйн медленно и осторожно поставил свою чашку на стол. Майор Кроули плеснул в нее еще виски, и Дэйн без слов поднял ее. В палатке было уютно, а от виски в теле разливалась приятная истома. Зелье было не таким крепким, как самогон, который он пил вместе с Таводи, но все-таки хорошим, на самом деле хорошим.

— Расскажи о своих краях, Дэйн, — попросил майор.

Дэйн откинулся на спинку, прикрыл глаза и увидел мгновенно промелькнувшие образы Старлайт, Таводи и, под конец, Натана Берда.

Это непохоже ни на что вам известное, ибо край мой беспределен, дик и неосвоен. Народ мой бродит по нему всю свою жизнь, а когда умирает, становится его частицей, и потому их жизни — считают аниюнвийя — сливаются с жизнью леса и земли, ветра и озер. Души наши соединяются с духами скал и деревьев. Мы — Настоящий Народ. Наши жизни — истинны, потому что мы никогда не лжем. Моя мать Старлайт — известная красавица — убила мужчину, а до этого имела смелость полюбить иностранца. Отец мой погиб в бою. Мой дед наполовину ястреб, наполовину дух. Я же — брат всем волкам. Хотя наша земля свободна, почти все аниюнвийя заперты по резервациям. Но моя семья к ним не относится.

Дэйн осекся, внезапно вспомнив, где находится.

— Какой во всем этот смысл?

— Смысл есть, — ответил майор, — продолжай.

Летом земля становится мягкой и зеленой, и слышится смех, и народ веселится. Мы играем в очень жесткие игры. Столкновения, как правило, неизбежны, и частенько случаются раны всех видов тяжести. Но они наносятся не со зла. Сейчас мы миролюбивый народ, но когда-то были одним из наиболее агрессивных племен Северной Америки. Священным символом у нас является орел. Лишь нечестивцы станут охотиться и убивать орлов: их перья также священны и используются в особых церемониях.

Есть у нас еще город, шахтеры и высокие стройные конструкции, возвышающиеся над шахтами. Шахтеры на тысячу футов уходят в землю — ищут медь. Город уродлив, а вокруг шахт на тысячи футов земля выжжена и убиты все растения. Но, несмотря на это, в нем есть какая-то суровая красота.

В этой части мира растут настоящие мужчины.

Зимой выпадает глубокий и чистый снег. Таводи — мой дед. Он любит снег, я — тоже. Обычно мы охотимся по глубокому снегу. Зимой лучше всего бродить по лесу и разбивать стоянки — лучшего времени года для этого не придумать… если, конечно знаешь, что делаешь. Там, в горах, — чистый, кристальный мир, когда идет снег. Где именно? Ну, это там, где Теннесси, Северная Каролина и Джорджия сходятся вместе, — где-то в Аппалачах, видимо. Местами это дикая страна. Кустарник столь густ, что иногда сквозь него просто не пробиться. Много-много озер, оставленных ТВА, но еще больше стремнин и рек. По Окоуии мы перевозим товары. А я рассказывал вам о Таводи?

— Ты заснул, — сказал майор.

Дэйн вскинул голову.

— Прошу прощения. Это все из-за тепла. Так зачем вам все-таки это знать?

— Наконец-то мы получили на тебя полное досье, Дэйн. Немудрено, что тебя отправляют на самые опасные задания, не то, что других.

— Что вы хотите этим сказать?

— Думаю, что ты это прекрасненько знаешь и сам. Тот факт, что ты убил человека, не даст тебе возможности продвинуться по службе.

Дэйн встал.

— Я ничего не скрыл от пехотинцев, командующих офицеров и даже вас. Вы просматривали то, что идет после этого в досье?

— Да, разумеется. И должен признать, что результаты впечатляют. Они даже потрясают. И они убедили меня в том, что я был прав, начав делать то, что я начал, до того, как твое досье добралось досюда.

— А что вы начали делать, сэр?

— Ты слишком долго в Корее. И слишком долго занимаешься тем, чем занимаешься. Я хочу, чтобы ты съездил отдохнуть в Токио, а когда вернешься, мы нацепим на тебя еще одну нашивку, сержант.

— Что же. Благодарю вас, майор.

— Приказ получишь утром. И начиная с сегодняшнего дня я не хочу тебя видеть в течение шести полных суток. И будь поаккуратнее с огненной водой.

Токийский район Гинза захватил его врасплох: он оказался намного больше, шумнее и люднее, чем Дэйн ожидал. Везде были неоновые вывески всех цветов и оттенков, и музыка вырывалась из помещенных на высокие шесты громкоговорителей. Музыка необычных звуковых сочетаний или же кантри «мэйд ин Америка». Ему не нравилась ни та ни другая. Дэйн решил, что картинка довольно экзотична, но с ненавистью шагал по мокрым, слезящимся дождем: улицам, прикрывая одной рукой глаза и возвышаясь над морем разноцветных зонтиков.

В форме он чувствовал себя неуютно, привыкнув за долгое время пребывания на арене военных действий к полевой одежде. Но дождевик ему нравился. Дэйн старался держаться ближе к тротуарам, но на проезжей части, чтобы избежать прямого соприкосновения с толпой, однако проносящиеся пулей такси заставили в конце концов его перебежать на тротуар и идти ближе к зданиям. Только он пошел рядом с домами, как зазывалы из мириадов ночных клубов принялись затягивать его за полы плаща в свои заведения, крича, чтобы он посмотрел на стриптизерок. Дэйн ощущал полную отстраненность и отчужденность от этого мира. Перейдя на другую сторону улицы, он понял, что здесь везде одно и то же. Запах горящих углей. Где-то готовилась в странном соусе рыба. Из баров доносились голоса европейцев и американцев — Дэйн узнавал их по смеху, намного более громкому, чем у японцев. И ему захотелось вновь оказаться в Корее, где меньше толчеи и где истинные ценности вновь доказывали свою истинность. Там ему было хорошо. Дэйн подумал о том, что бы сказал по поводу льющегося потока людей Таводи. Наверно, старик испугался бы и побежал — от этой мысли Дэйн усмехнулся.

Завернув за угол, он увидел парк, возле входа в который висели вывески на японском и английском «ПАРК ХИБИЙЯ». Он чуть не побежал по направлению к нему — оазису зеленых деревьев, кустов и травы в круговороте людных улиц. Даже ночью он видел его красоту и соразмерность, и, сев на скамейку и накинув плащ на голову, Дэйн принялся любоваться видом мокрых мостовых и отражающихся в них огнях фонарей.

— Привет.

Он поднял голову, поразившись тому, как ей удалось так незаметно подобраться к нему.

— Привет, — повторила она.

В падающих на нее огнях фонарей она показалась ему безвкусной и размалеванной: небольшого росточка и разодетая в нелепые тряпки, с линялым розовым кашне. Улыбнувшись, она показала золотые зубы; в армии такие постоянно вызывали смех у рядовых.

Она присела рядом с ним на скамью и тут же принялась тараторить. Дэйн с огромным трудом понимал ее сильно искаженный акцентом английский. Потом он понял, что она приглашает его к себе домой. Она была шлюхой, а по возрасту годилась ему в матери.

У Дэйна в мозгу промелькнул образ Старлайт, занимающейся подобным ремеслом.

— Где ты живешь? — спросил он.

— Ехать близко, ехать близко, — проговорила женщина.

Повинуясь возникшему внутри импульсу, Дэйн встал и взял женщину за руку, а она прижалась к нему, и они пошли прочь из парка. Пришлось постоять несколько минут под дождем, пока одно из нескольких тысяч крошечных такси не соблаговолило с плюхом остановиться рядом. Женщина резко затараторила по-японски, и машина, взревев, рискованно выскочила на проезжую часть, ввинтившись в беспросветный, как казалось, поток автомобилей. С заднего сиденья Дэйн не видел ничего, кроме сплошной световой реки.

Ехать пришлось минут двадцать, но наконец машина остановилась. Женщина делала бесплодные попытки завязать разговор, но Дэйна это мало интересовало, поэтому он просто в очередной раз промолчал, и все. Пока он расплачивался с водителем, она прошла в низенькие воротца.

С проезжей части дом казался маленьким. Заперев ворота, женщина быстро пробежала под навес над идущим по периметру крыльцом, но Дэйн остановился, чтобы оглядеться. С одной стороны кто-то попытался соорудить некое подобие сада камней. Сам домик оказался невыкрашенным, но Дэйну понравился его вид с загнутыми вверх краями крыши и темно-прожаренной черепицей наверху. Он пошел следом за женщиной, она обернулась, улыбнулась и нагнулась, помогая Дэйну снять ботинки.

— Никогда раньше не бывал в японском доме, — произнес он. Женщина взглянула на него снизу вверх, обрадовавшись, что он наконец заговорил. Поведя рукой, она пригласила Дэйна в следующую комнату за раздвижными дверями. В полу зияло отверстие, в котором стояла металлическая жаровня с раскаленными угольями. Комната показалась Дэйну приятной и спокойной, видимо, потому, что была совершенно пуста. Или почти пуста. Он заметил на полу постель и ощутил податливый мат-татами под ногой.

— Неплохой лагерь, — сказал он. Женщина снова улыбнулась, поблескивая золотом.

По крайней мере, электричество здесь все же было, потому что в одном углу горела лампочка. Дэйн увидел что-то типа ниши, в которой висел какой-то свиток, а под ним стоял кувшин с камышом. Свиток представлял собой картину, на которой были нарисованы длинноногие птицы, — цапли, наверное, подумал Дэйн, собирающиеся улететь с болота. Некоторое время он изучал картину, а потом развернулся, проверяя, что делает его хозяйка.

Она откинула покрывало с постели и, сев на пол, упершись коленями, с любопытством посматривала на Дэйна.

— Мне бы хотелось принять ванну, — сказал он.

— Хорошо, — ответила она. — Идем.

Он прошел за ней сквозь раздвигающиеся перегородки в комнатку поменьше. В ней было темно, и он скорее почувствовал, чем увидел, в углу темное пятно странной формы и, проходя мимо, понял; что это пианино. Но прежде, чем успел спросить о нем, женщина ввела его в совсем крошечную комнатку, в которой стояла большая деревянная лохань, или ванна.

Она принялась его раздевать, и он стал помогать ей, не ощущая при этом ни малейшего сексуального возбуждения. Женщина поняла его настроение.

Он стоял, подрагивая в прохладном воздухе ночи, а хозяйка принялась нагревать воду и наполнять ею ванну. Остановившись на мгновение, она спросила:

— Хочешь выпить? — и он кивнул. Женщина ушла, а затем принесла стакан, наполовину наполненный прозрачной жидкостью. Присев на низенькую скамеечку, Дэйв выпил. Вкус ему понравился.

— Что это?

— Водка.

Он сидел со стаканом в руке и наблюдал за тем, как женщина наполняет ванну ковшом на длинной ручке. Дэйн почувствовал тепло, и увидел, как пар струится по полу, и вспомнил вдруг потельню, в которую его как-то раз, когда он был очень болен в детстве, принес Таводи. Ему стало интересно, как бы отреагировал на баню в обществе японской шлюхи, у которой в одной из комнат спрятано пианино, его дед. Он бы, конечно, повел себя достойно.

Женщина подала знак, и Дэйн поставил стакан с питьем и залез в ванну. Вода будто кипела, но он не подал виду и спокойно опустился на дно. Женщина с одобрением смотрела на него, а когда он опустился до конца, показала, чтобы Дэйн встал. Он удивленно вылез обратно и, только когда она принялась намыливать его круглым, жестким куском мыла, заулыбался. Женщина намылила его полностью, а потом, облив из ковша с длинной деревянной ручкой и смыв всю пену, приказала забраться обратно. Он благодарно выполнил приказ, а женщина принялась массировать ему шею, когда он сел. Вода, что поначалу казалась ему обжигающей, теперь умиротворяла все чувства, и Дэйн прикрыл глаза.

Он увидел небольшой взметнувшийся фонтанчик пыли на спине у северокорейского офицера, в том

месте, где форму пронзила пуля тридцатого калибра. Офицер накренился вперед и припал на одно колено. Второй выстрел Дэйна ударил в дюйме от первого, и кореец упал на лицо и остался недвижим. Перевернув тело и начав обшаривать карманы в поисках бумаг, Дэйн увидел, что обе пули прошли навылет, и он может смотреть прямо сквозь грудную клетку этого человека.

— Давай-ка прекратим, — сказал он наконец и выбрался из ванной.

И снова пройдя через комнату, в которой стояло пианино, они вошли в ту, в которой горела жаровня. На Дэйне сейчас были одеты лишь трусики, но он чувствовал себя превосходно и не забыл захватить из ванной стакан с водкой. Сев на одеяла, постеленные на полу, он взглянул на свою хозяйку. В мягком свете, льющемся откуда-то сбоку, она принялась раздеваться.

— Как тебя зовут?

— Кацуко, а тебя?

— Дэйн.

— Такое имя для японца произнести трудно. Дэйн.

— Кацуко, ты играешь на пианино?

— Да, учу.

— Учишь игре на пианино? Но и солдат принимаешь тоже?

— Да. — Она потупилась. — Мне нужны деньги.

Она разделась, но настолько быстро скользнула в кимоно, что Дэйн почти ничего не смог разглядеть. Он разглядывал ее лицо.

— Но мы пока что не говорили о деньгах, — сказал он.

— Мне понравилось лицо Дэйн-сана. Не беспокоиться насчет тебя.

— Кацуко, может, ты для меня сыграешь? Все, что угодно.

— Играть?

— Да.

— Тебе нравится музыка?

— Очень.

Она встала, поплотнее запахнула кимоно на груди, перетянула его поясом и отвела Дэйна в другую комнату. Раздвижную перегородку она оставила приоткрытой, чтобы свет падал на клавиатуру. Дэйн, сел на пол рядом, и женщина придвинула табурет ближе к пианино.

Первые ноты оказались мягкими, мелодичными, и Дэйн узнал Моцарта. Кацуко играла со спокойной уверенностью, а затем — с сосредоточенностью, которая заставила Дэйна поверить в то, что она совершенно позабыла о нем. Он склонил голову и растворился в музыке.

Дэйн не знал, сколько времени играла Кацуко, чувствовал лишь, что ноты улетают в прохладу ночи и мерцают в ней, прежде чем исчезнуть под натиском других нот, и понимал, что может видеть музыку ничуть не хуже, чем слышать ее, и знал, что звуки тенями мечутся по тускло освещенной комнате.

Через некоторое время Кацуко прекратила играть и наклонилась, чтобы посмотреть на Дэйна. Даже в полутьме он увидел слабую улыбку, блуждающую в уголках ее губ, и изгиб жирно подведенных бровей. В это мгновение она была почти что красавицей, но Дэйн был захвачен чистотой музыки, и пока мог, хотел слышать ее у себя внутри.

Кацуко сидела очень тихо и наблюдала за ним. Через несколько секунд Дэйн сказал:

— Это было прекрасно. Она, встав, отвесила ему короткий, отрепетированный поклон.

— Вам спасибо, Дэйн-сан.

Пройдя в другую комнату, они взглянули друг на друга. Она принялась стягивать кимоно. Но делала это как-то робко. Надо же, какая робкая шлюха, подумал Дэйн.

Он увидел маленькие грудки и выступающие под прямым углом соски, затем тело, чересчур мягкое и полноватое. Волосы на лобке были жесткие, черные, а ноги — короче, чем он ожидал. Стоя перед ней, Дэйн понял, что самой поразительной чертой в ее облике были варикозные вены вокруг лодыжек, а теперь еще и морщины врезались в лицо так, что их было не убрать никаким приглушенным светом. Ей было вдвое больше лет, чем ему.

Сейчас он заметил кое-что еще. Женщина смотрела на него с неловкостью, близкой к страху. Она боялась, и на мгновение он неправильно понял ситуацию и едва не протянул руку за своей одеждой. Затем до Дэйна дошло, что она боится, что не понравится ему, что он не возьмет ее и она останется без денег. Ей хотелось, чтобы он ее хотел — ради нее самой.

Дэйн нагнулся и снял трусики, и Кацуко тут же оказалась рядом с ним. Обеими руками она взяла его пенис, а затем моментально нагнулась и взяла его в рот. Дэйн почувствовал, как начинает разбухать его плоть. Тогда женщина отпрянула, кинулась к вороху лежащих на полу одеял и откинула их. Он скользнул рядом с ней, и Кацуко моментально оказалась на нем, и он вошел в нее. Он ощущал се запах, совершенно не похожий на запах белых людей, но не почувствовал отвращения. Она двигалась, словно оглаживая его тело своим, и Дэйн чувствовал потрясающие ощущения, словно самое его существо оказалось в каком-то чувственном потоке, и этот поток струится и внутри, и снаружи. Женщина развернулась, и в последний раз увидев ее лицо, он почувствовал, как она скользит вниз и находит губами его член, а затем, повернувшись, снова насаживается на него, почувствовал массу ее волос, ее медленный, но постепенно убыстряющийся ритм, как она приноравливается к его движению, ощущая бьющийся в нем пульс. Дэйн услышал, как она вскрикнула, но был слишком погружен в пучину, чтобы обращать на это внимание, и тут же почувствовал, как огромная, приливная волна освобождения поднимает его с пола.

Она лежала на нем, и Дэйн опустил подбородок, чтобы взглянуть на ее макушку и вытянувшееся тело: она все еще держала его — ноги плотно сжаты, не выпускают его основную часть. Он закрыл глаза и не стал двигаться. Наконец женщина отпустила его и сползла с мужского тела. Дэйн услышал, как она шлепает куда-то, а затем возвращается. Почуял запах надушенного полотенца и почувствовал тепло, когда она принялась вытирать его. Подумал, что, наверное, может теперь поспать. Он никогда еще не ощущал себя таким сонным. Он чуть приоткрыл глаза, чтобы посмотреть, как Кацуко ложится в постель в каком-то тонком ночном одеянии. Очень скромном. Она сказала что-то по-японски, но Дэйн уже спал.

Утром он первым делом сунул руку под подушку, пытаясь нащупать нож, который всегда держал при себе. Вспомнив, где находится, он прошел в ванную комнату, вымыл лицо, вытерся руками и стряхнул с них воду.

Войдя в комнату, он увидел, что женщина прибирает постель. На ее лице блуждала девчоночья улыбка, несмотря на то, что само лицо явно принадлежало женщине средних лет.

— Охайюоо гозьемацу, Дэйн-сан, — произнесла Кацуко нараспев.

— Утро доброе, — ответил он.

— Как спалось?

— Очень хорошо.

— Со, дэсука. Я рад. — Она снова улыбнулась, и Дэйн улыбнулся в ответ.

Она принесла горячий чай, рыбные пирожки и рис, и Дэйн с удовольствием поел. Когда выяснилось, что на сегодня у нее не запланировано никаких уроков, он предложил ей сходить куда-нибудь и пообедать. Но у женщины была припасена идейка получше.

Через два часа они вдвоем оказались где-то на окраине Токио — шумели высокие сосны, и дул свежий ветер. Сели под деревом, и Кацуко принялась рассказывать Дэйну о Японии.

— Ты, наверное, хорошая учительница музыки, — сказал он.

— Ты думаешь?

— Ты очень хорошо рассказываешь. Наверное, учиться у тебя интересно.

— Мне нравится говорить ты, — она слегка кивнула и улыбнулась.

— А ты сыграешь мне опять на пианино?

Ее глаза омрачились.

— Не знаю, Дэйн-сан.

— А в чем дело?

— Ты не понять.

— Постараюсь.

— Это очень печально и очень по-японски, Ты американец, ты не понимать.

— Я лишь частично тот, о ком ты думаешь, как об американце. Прежде всего я — аниюнвийя.

— Это ничего не значить, — она качала головой, — понимать только японцы.

— И все-таки, — не отставал Дэйн.

— Очень сабиши — очень печально, очень красиво. Женщина много старше тебя, маленькая японская шлюшка, которой ты сделал очень хорошо. Но ты нельзя оставаться. Я не мочь уйти. Если я слишком долго тебя видеть, то становиться очень сабиши и может потом убивать себя. Потому что ты заставлять меня стыдиться то, что я есть.

— Ты учительница музыки, которая делает то, что должна делать.

— Я шлюха, и я много тебя старше.

— Кацуко…

— Я решиться, — сказала она и встала с решимостью во взоре.

— Хорошо, — согласился Дэйн, — пошли.

По пути домой она не смотрела ему в глаза. Выйдя из машины, он не отпустил ее. Стоя перед низкими воротами, Дэйн смотрел, как женщина плачет.

— Кацуко, мне бы хотелось тебя отблагодарить, — сказал он и попытался впихнуть ей в ладонь несколько бумажек. Слезы текли по ее лицу — она качала головой. Как-то внезапно, нелепо она попыталась вырваться, вырвалась и захлопнула за собой ворота. Дэйн развернулся и втиснулся в такси.

Машина остановилась перед клубом «Рокер Фор», где собирались солдаты, выпивка была дешевой, а еда вполне пристойной. Дэйн пропустил несколько стаканчиков, сидя за стойкой и стараясь просеять свои чувства.

Но — ничего.

Дэйн написал:

Я нанизал свои иллюзии на нитку с бусами,

помещая их строго в рисунке, подходящем какому-нибудь самоубийце,

не зная координат промахов.

Четки, круглые стеклянные бусы — безделушки

жизни.

Когда нитка рвется — бусины исчезают.

В первый день прибытия после отпуска в Корею Дэйн выбрался из «С-4,» и почувствовал, как ветер и пыль завиваются вокруг посадочной полосы К-16, находящейся за рекой Хан, напротив Сеула. В Сеул его подбросил в армейском «джипе» какой-то моряк. Толстый армянин. Проезжая по металлическому мосту, они увидели крутящееся на веревке тело, висящее на высокой балке.

— Северокорейский шпион, — сказал матрос, не вдаваясь в детали. Он был корректировщиком бортового огня и посему почти полностью оглохшим на правое ухо. Дэйн не делал попытки разговорить его.

«Джип» подкинул Дэйна к штабу расположения морских пехотинцев ВАСШ в Корее — Восьмой Армии Соединенных Штатов. Штаб располагался в университете, и Дэйн подумал о том, что вот и он наконец-то попал в свой кампус. Задолбанный сержант взял увольнительную Дэйна и сказал, что постарается переправить его в подразделение, которое перекинули в местечко, находящееся в нескольких милях от Уид-жонбу, в центральной части Южной Кореи. В ту ночь Дэйн почивал на кровати прямо в штабе ВАСШК, довольный тем, что до прибытия в часть ему не придется идти ни на какие опасные задания.

На следующее утро он оделся в боевую форму и стал медленно прохаживаться по городу.

Сеул перешел из рук в руки, и повсюду можно было лицезреть последствия этого. На целые мили тянулись развалины, по которым бродили одни лишь дети и крысы. Над городом нависла какая-то серятина, и она лишь частично объяснялась серостью бетонных зданий — это была аура отчаяния, с сохлым ртом и вздувшимся животом нависшая над поверженными артиллерийским огнем строениями. Завернув раз за угол, Дэйн увидел маленькую девочку лет пяти-шести, умолявшую его дать ей еды и тащившую на руках грудного младенца, словно можно было бы выпросить с его помощью дополнительную пайку. Взглянув на малыша на руках, Дэйн увидел, что он уже несколько дней как мертв. У него ничего с собой не было, и он показал девочке пустые руки и вывернул карманы. Та быстро отошла и пошлепала в своих лохмотьях дальше в поисках следующих доброжелателей. Мертвого ребенка она несла с огромной осторожностью. Дэйн подумал о том, сколько еще она будет его таскать.

Этой ночью он снова спал в штабе ВАСШК, но не смог заставить себя ничего съесть. Отправившись на следующее утро завтракать, он унес практически все с собой и пошел на то же самое место, где вчера встретил девочку, но так и не смог ее найти. Отдав еду двоим маленьким нищим, он разыскал сержанта и потребовал, чтобы тот нашел ему возможность отправиться в свое подразделение, — его мутило от голода.

Совсем другое дело — природа.

Другие морпехи считали Корею адовой дырой, Дэйна же она приводила в восторг. Его пленили целые мили невозделанной, такой родной земли, покрытой похожей на шалфей травой и деревцами кустарникового типа. Деревья, скалы, и горы смотрелись скульптурно, словно поставленные здесь на выставку произведений старинного искусства. Крошечные деревушки были полны домами, выстроенными квадратом, внутри — дворики, где держали животных. Дома были простыми, но удобными, и, когда Дэйну удалось обследовать один из них — брошенный хозяевами, бежавшими от артиллерийского огня, — он почувствовал себя дома. Дом очень походил на горную хижину, построенную им и Таводи.

К тому же Дэйна очень интересовали люди, казавшиеся ему какими-то изначальными и очень ранимыми по сравнению с большинством жителей Запада, которых он знал. Ему нравилось смотреть на стариков в высоких остроконечных шапках и шляпах, развевающихся халатах и с белыми бородами. Они могли переносить на А-образных деревянных рамах невероятные тяжести, а когда садились покурить длинные трубки с маленькими медными чашечками, то по духу достоинства, которым от них веяло, напоминали ему его дедушку. Если откинуть жестокость и превратности войны, думал Дэйн, то они утонченные и изысканные культурные люди.

Ночью, лежа на койке, он думал о том, что с ним произошло. Он знал, что должен быть с собой совершенно откровенным, если вообще сможет прийти к каким-либо заключениям. Ему не хватало Таводи, с которым он мог бы все обсудить.

Ему казалось, что, когда он отправляется на ночное патрулирование и знает, что во тьме есть другие люди, все важное вновь становится важным. Его восприятие обострялось; он начинал думать быстрее и лучше соображать. Движения столь четко координировались мозгом, что он не задумывался, а действовал лишь по наитию, инстинктивно. Сражения диктовали собственную насмешку и собственное отчаяние, но, чем ближе Дэйн подбирался к возможной смерти, тем сильнее начинал понимать и принимать жизнь и возгорался ощущением всего живого, что было вокруг него. Если бы кто-нибудь спросил его — зачем он снова кидается в атаку, Дэйн бы ответил: за ясностью.

Добравшись на третий день до расположения своего подразделения, он обнаружил Пятую Бригаду на нескольких низеньких холмах, с одного фланга прикрываемую южнокорейской дивизией, а с другого — канадской частью. Также ему рассказали, что майор Кроули вышел как-то ночью по нужде и наступил на маленькую мину, которая разорвала его практически пополам.

1956

— И вот ты стал человеком с двумя сердцами, Уайя-юнутци.

— Похоже на то, дедушка.

— Рассказывай.

— Это очень сложно, дедушка. Ты ведь знаешь, что я испытываю к горам. И все-таки…

— А там, где ты теперь живешь, там есть горы?

Совсем другие, и люди там не похожи на наших и все-таки такие же. Я всегда буду чувствовать, что эти горы, эти места — мой дом. В сердце своем я всегда буду здесь… и там. И есть некоторые кажущиеся одинаковыми вещи. Есть там горделивые мужчины, есть и бедняки. Об Азии я много чего слышал. И хочу узнать больше, почувствовать се своим существом.

— Аниюнвийя всегда были странниками, так что я понимаю. Но нам будет тебя не хватать.

— Я вернусь, дедушка.

— Расскажи о войне.

— Рассказывать об этом очень непросто. Если я скажу, что в бою мне нравилось куда больше, чем на привале или на побывке в Японии, то меня сочтут чокнутым убийцей. Но, убивая, я не испытываю наслаждения. И считаю, что война — глупейшее времяпрепровождение. Но ты должен меня понять, дедушка: это все равно, что выслеживать оленя. Ты начинаешь понимать, что за прелесть этот ветер, небо, каков сегодня день, ощущать теплоту нежнейших облаков, вкус воды. Все возвращается к основным понятиям, и то, что важно, вновь обретает свою важность. Все дерьмо валится до той точки, в которой жизнь становится целью сама по себе, а каждый вздох и выдох — победой.

— Продолжай.

— Знаешь, лучше всего я поел как-то ранним утром в Корее — лучше всего в жизни. Мы пришли в расположение части с передовой после нескольких недель полуголодного существования, немытые, измотанные до предела. Меня с еще одним морпехом попросили заехать в штаб Восьмой дивизии за аэрофотокартами. Это было рано утром, и мы не успели ни поесть, ни помыться. А мы еще вечером договорились: сразу же после помывки засесть за плотную еду. Но прежде всего отправились в штаб. И только вошли, как увидели огромный кофейник с горячим кофе, огромные крекеры и здоровенную банку с джемом. Нас пригласили не стесняться. Я сел на капот «джипа» и стал есть крекеры с джемом и запивать их кофе; Утро было свежим и прохладным настолько, что даже моя полевая куртка, просоленная потом, показалась мне приятной. И воспоминание от этого завтрака у меня осталось такое: я никогда, ничего вкуснее не едал.

— Что еще?

— А еще как-то раз мы были прижаты огнем китайских орудий к склону холма и не видели способа оттуда вырваться. И думали о том, что через несколько минут все погибнем. А китайцы как-то по-китайски пользуются артиллерией: просто пуляют в вас безо всякой системы — и все. Последний снаряд взорвался прямо перед нашими носами, и мы думали, что следующим нас накроет. Но этого выстрела так и не последовало — мы до сих пор не знаем почему. Они просто прекратили стрелять. Может быть, боеприпасы кончились.

— Ты носишь свой амулет?

— Всегда. Так вот, Таводи, пойми, что через шестьдесят секунд после того, как взорвался последний снаряд и мы поняли, что, видимо, выживем, я почувствовал в легких такую сладость воздуха, какой до тех пор не знал. Мне казалось, что я могу видеть мир вокруг, понимаешь, вокруг себя, и к тому же не только протяженность на расстоянии, но и во времени. И тогда я подумал о том, что же именно произошло со мной: я видел перед собой время, потому что там, где минуту назад оно заканчивалось, ничего больше не было. Я чувствовал, что могу заглянуть за горизонт, в будущее. Мне было бы нипочем не узнать, что такое возможно, если бы я не оказался в том месте, в то именно время. Это огромная для меня удача.

— Итак, Уайя-юнутци, теперь для тебя каждый день и каждая секунда — дар.

— Точно — премия.

— И как же ты ею распорядишься?

— Я пока что знаю настолько мало, что не смогу принять верное решение. Мне многое необходимо познать. Например, таэквондо.

— Что это такое?

— В буквальном смысле — искусство рук и ног. Точнее — искусство владения руками и ногами. Форма борьбы без оружия, но на самом деле в ней сокрыто гораздо большее. Это стиль жизни, форма упорядоченного существования. Оттачивает тело ничуть не хуже разума. И еще я хочу изучать азиатских мыслителей. У нас они практически неизвестны, но я сумел обнаружить в них поэтичность — и какую! Они могли в нескольких словах сказать очень много. Например, один китайский поэт — Ли По — однажды писал про уходящую жизнь. Он сидел па берегу стремнины, смотрел, как отцветающие растения сбрасывают лепестки в воду и их уносит водой, и писал об этом: «Персиковый цвет уносят воды».

— Людей, умеющих слагать песни, очень ценили и почитали аниюнвийя.

— Да. И есть такой стиль в классической корейской поэзии — сихо, — так вот его можно произносить или же напевать. Как-то раз я прочитал стихи анонимного поэта в стиле сихо, и они напомнили мне о тебе, Таводи.

— Можешь прочитать?

— Конечно. Слушай:

— Хэй-йех!

— Да.

— Ты говорил Старлайт, что собираешься поступить в колледж,

— Когда-нибудь, дедушка. В этом мне поможет правительство, и я буду неплохо зарабатывать, ведь я побывал на войне. Но колледжи есть и в Азии, и я думаю, что буду поступать в один из них.

— Уайя, мне кажется, мы потеряем тебя в тех твоих новых местах. Каждый мужчина должен идти своим путем. Я прошу тебя никогда не забывать в своем сердце об аниюнвийя. И приезжай сюда, в свой дом, когда сможешь. Мы будем ждать тебя — твои горы, твоя семья и твоя память.

 

Часть вторая

В конце железнодорожной ветки он «поехал» в тележке, запряженной быками. На самом же деле, Дэйн брел рядом и повторял название храма Уиджонбу. Через несколько миль мальчик в повозке сказал ему что-то по-корейски и указал на возвышавшуюся перед ними гору. Между вершинами, в просвете, он увидел крышу храма и пошел по направлению к ней.

Было чертовски холодно, и Дэйн с благодарностью кутался в оставшуюся со времен войны парку. Здесь, в Центральной Корее, он перевидал много военной одежды. Шапки Дэйн не носил, зато на ногах у него были крепкие ботинки, и чувствовал он себя превосходно. Год тренировок закалил его выше всяческих ожиданий.

Пробравшись сквозь кустарник, Дэйн прошел между деревьями, искореженными безжалостным зимним ветром. Облака лежали почти что на земле и обещали снегопад. Внезапно перед ним возник храм огромное четырехугольное здание, выполненное из какого-то неизвестного Дэйну камня. С массивной деревянной дверью, возле которой висела веревка. Дэйн потянул за нее, и где-то в глубинах храма раздался низкий вибрирующий звук. Через несколько секунд дверь отворилась.

Перед Дэйном стоял молодой монах в сером халате, подпоясанном на талии. Он безо всякого удивления посмотрел на Дэйна и пригласил его войти. Дэйн прошел в большой прямоугольный двор и увидел множество построек, некоторые из которых высотой были в два этажа.

— Я хотел бы увидеть мастера Кима, — сказал он.

Монах кивнул. Дэйн догадывался, что он понял только имя — Ким. Он прошел следом за монахом за угол здания и углубился в храмовый комплекс. Вокруг него двигались монахи, некоторые тащили мешки с рисом, другие — иную снедь. Подойдя к какому-то большому зданию, монах открыл дверь. Дэйн прошел за ним следом в небольшую прихожую. На степе висело вырезанное из дерева изображение Будды, а внизу стояла плошка с углями. Дэйн почувствовал исходящее от них тепло, но остался стоять в стороне, с любопытством поглядывая во внутренние покои.

— Ты можешь войти, — сказал монах и исчез.

Дэйн прошел в зал, одновременно знакомый и неизвестный. Некоторые приспособления он с разу узнал: бревно, мешки с песком, груши, доски. Но они были какими-то незнакомыми. Были и совершенно иные. Например, оружие. По стенам зала висели копья, цепи, ножи и какие-то метательные орудия очень странных форм. Дэйн стоял, вбирая все это в себя и ощущая силу, царящую в этом зале. И только через некоторое время разглядел фигуру сидящего человека в дальнем углу доджанга. Дэйн глубоко поклонился ему и, выпрямившись, начал с любопытством его оглядывать.

Человек был Не молод, но и не стар. Он был среднего роста, длинные волосы он завязал сзади белой лентой. Остальная одежда состояла из обычных белых полотняных ги-штанов и куртки ученика таэквондо. На талии был повязан в традиционной манере длинный черный пояс.

— Мастер Ким?

Сидящий человек взглянул на Дэйна и ответил. Голос был глубокий, без акцента.

— Говорить можно только, когда к тебе обращаются. Делать только то, что приказано. Ни ко мне, ни к другим учителям нельзя обращаться, пока мы сами этого не попросим. — Он замолчал, и во время этой паузы Дэйн снова поклонился, но не произнес ни слова.

— Садись.

Дэйн сел, скрестив ноги, на пол и только тогда почувствовал всю яростную силу ветра за пределами здания и тишину, царившую в сумрачной комнате. Между ним и сидящим корейцем было никак не меньше тридцати футов пустого пространства.

Через какое-то время человек в тренировочном г и произнес:

— Я — мастер Ким. Это храм монахов Уиджонбу. У него нет иного названия, так же, как и у нас нет иных целей. Пока ты находишься здесь, ты будешь изучать таэквондо. Если ты думаешь, что твой черный пояс делает тебя значительным, то здесь поймешь, что он обозначает только начало.

— Мастер Сонг говорил, что у тебя неплохая техника, но не хватает смирения. Здесь ты познаешь его. Тебя научат здесь многим вещам. Мы поможем тебе познать, что ты есть. Понимаешь?

— Да, мастер.

— Ты единственный некореец, который когда-либо был допущен в этот храм. Отобран для него. Смотри, чтобы это не повлияло на твое смирение.

— Слушаюсь, мастер.

— Ты человек с Запада. И поэтому для тебя будет довольно сложно принять какие-то вещи, но со временем это придет. Ты поймешь, что руки и ноги могут двигаться быстрее, чем за ними способен уследить глаз, и что подумать о чем-то — значит это сделать. На подсознательном уровне и без усилий. Ты узнаешь, насколько уникален этот храм, и научишься защищаться от любого оружия. Точно так же, как и от любой мысли. Здесь тебе нельзя будет есть мясо. Здесь ты будешь пить воду из священного источника, который снабжает нас холодной водой летом и теплой — зимой. Научишься медитировать, научишься той неподвижности, которая освежает без сна.

Внезапно мастер Ким встал — словно развернулась пружина. Дэйн тоже встал и напряженно всматривался в учителя.

— Мастер Сонг говорил, что ты один из лучших учеников, когда-либо виденных им. Рассказывал о твоих исключительных дарованиях. Посмотрим. Будем толкать тебя очень сильно и очень быстро. Вперед. Если ты сломаешься — это будет потерей. Если вырастешь — таэквондо прорастает в тебе. Понимаешь?

— Да, учитель.

— Твое обучение, — сказал мастер Ким, — уже началось.

Снегопады обрушились на Корею внезапно, дикими метелями. Как-то утром Дэйн проснулся и пошел следом за монахами к ручью в самом сердце храмового комплекса и погрузил в него свою чашу. Ручей, дававший все время холодную, теперь дал теплую воду.

Теперь это был горячий источник, и от него поднимался пар. Дэйн внимательно осмотрел его, по не заметил, чтобы что-нибудь в нем изменилось. Подняв голову, Дэйн заметил, что за ним с совершенно непроницаемым видом наблюдает мастер Ким.

Через неделю ему сказали, что обучение начнется с этого дня, и представили нескольким учителям, к которым Дэйн обратился с огромным почтением. Но к его разочарованию, с ним начали заниматься с Первой Ступени. Он снова был отброшен к самым истокам, но делал все, что требовалось.

Через несколько недель он достиг отличных результатов в дисциплинах, которые он и так хорошо знал, не ощущая никаких признаков продвижения. Теперь другой человек убирал за него доджанг, Через месяц его отдали под начало монаха, который стал обучать его искусству медитации.

— Думаю, у вас на Западе неправильно понимают саму идею, — сказал Дэйну монах. — Мы медитируем до занятий в доджанге для того, чтобы очистить разум и сконцентрироваться. За пределами доджанга мы медитируем, чтобы набраться внутренней силы и освежить душу. Никакой таинственности в этом нет. Мы не опустошаем мозг и не видим третьим глазом. В таэквондо медитируют для того, чтобы гармонически соединить тело и душу, — ничего больше. Если хочешь достичь этой гармонии — не борись сам с собой внутри себя. Позволь твоему разуму отвести себя и тебя туда, куда ему хочется отправиться.

— Кажется, я понимаю, — сказал Дэйн.

— Ты не можешь понимать в западном смысле этого слова, — ответил монах. — Ты должен достичь состояния покоя, которое будет всегда одинаковым и в то же время — никогда одинаковым. Можешь думать обо всем — или ни о чем. Ты должен позволить духу путешествовать или же взять его под жесткий контроль. Как видишь, единственным правилом здесь является то, что нет никаких правил.

Самым жестоким неудобством для Дэйна был холод. В течение длинной зимы монахи не одевали ничего, кроме своих халатов, и он томился о своей теплой парке, а еще того больше — о ботинках на меху.

Как-то утром Дэйн проснулся со странным ощущением того, что сейчас, сегодня, что-то обязательно должно произойти. Он все утро искал какие-нибудь следы, запах в воздухе — знак. И поэтому совсем не удивился тому, что мастер Ким войдя днем в доджанг приказал всем, кроме него, покинуть помещение.

Они стояли в доджанге совершенно одни в нескольких футах друг от друга.

— Настало время продолжить твое обучение, — сказал учитель не сдвинувшись ни на йоту.

— Да, мастер.

— Легкий контакт, — произнес мастер Ким.

Они поклонились. Дэйн занял боевую позицию.

Ему показалось, что мастер улыбнулся, но вполне могло статься, что он ошибся. Через несколько секунд Дэйн понял, что противостоит лучшему бойцу, которого он встречал здесь, в доджанге.

Он хотел нанести боковой удар ногой, но промахнулся; Ким исчез из поля зрения и моментально появился с другой стороны, направив прямой удар в грудь. Дэйн блокировал его и, развернувшись, увидел, что попал в ожесточенную атаку. Отчаянно блокировав удар нижним блоком, он снова крутанулся на месте, увидев, что Ким ускользнул от него. Но нет — Ким не удалился, а, изящно подпрыгнув, ударил ногой с разворота и легко дотронулся до груди Дэйна, прежде чем занять позицию для блокировки удара. Дэйн атаковал, нанося ножевые удары в район горла, стараясь перерезать его, но учитель блокировал их и снова исчез. Дэйн никогда не видел ничего подобного: его противник находился в постоянном движении, но движении настолько быстром, точном и регулируемом каким-то его внутренним механизмом, что все время оставлял Дэйна в недоумении. В отчаянии он сделал среднебоковой удар, который мастер Ким легко отразил — почти не двинувшись с места. Дэйн отступил и просто застыл, смотря на мастера-учителя. И поясно поклонился.

— Можешь говорить, — сказал мастер Ким.

— Вы лучший боец из виденных мной, — произнес с уважением Дэйн. А затем, пораженный, увидел, как мастер Ким подошел к нему и дружески, едва ли не с любовью, положил руку ему на плечо.

— Мой молодой американский друг, — сказал учитель, — если ты решишь всерьез заняться таэквондо, то без сомнения добьешься больших успехов. Я месяцами наблюдал за тобой и, надо сказать, нахожусь под впечатлением от твоих занятий. Когда-нибудь ученик превзойдет учителя. Мастер Сонг был совершенно прав насчет тебя. Ты сможешь стать мастером, если сам того захочешь.

В течение следующих нескольких недель Дэйн работал настолько упорно, что сам удивлялся. Утром он проводил серьезные, но сдержанные бои с другими черными поясами и открыл для себя, что выигрывает схватки гораздо чаще, чем проигрывает, а когда проигрывает, то только оттого, что теряет сосредоточенность. Днем Дэйн блокировал удары, и ускользал от кидаемых в него ножей, и учился разрубать древко брошенного в него копья на лету. Он стал мастером в использовании этого оружия. Мастера Кима Дэйн видел очень редко.

Однажды он проснулся и увидел весну.

Природа Кореи ожила, и там, где серели голые поля, теперь расстилалась зеленая мантия, и, хотя деревенский пейзаж ничуть не напоминал Дэйну его родину, родину его детства, все-таки здесь было замечательно. Открытые просторы, украшенные невероятным количеством крошечных святилищ; в деревушках воздух пьянил и обещал обильную жатву и много пищи. И снова сновали по дорогам запряженные быками повозки, и снова можно было видеть стариков в конических шляпах, с длинными трубками и полных достоинства. Молодежь, разодетая в яркие весенние одежды, ожила с окончанием войны и вышла на дороги, весело окликая друг друга. Дэйн с вожделением смотрел на девушек и в душе соглашался с мнением, что у кореянок лучшие в мире фигуры.

В одно свежее настолько, что казалось хрустящим, утро за Дэйном послал мастер Ким.

— Пришло время тебе уходить, — начал он, замолчал, но Дэйн не проронил ни слова.

— Ты лучший из тех нескольких мужчин с Запада, что тренировались в этом храме. Ты равен многим из нас или даже стал лучше из тех, кого мне приходилось видеть. Конечно, соблазнительно задержать тебя здесь в качестве наставника, но все-таки я считаю, что ты должен уйти в мир для того, чтобы он понял, что же такое на самом деле таэквондо. Можешь говорить.

— Что же я должен делать? — спросил Дэйн, подозревая, каким будет ответ.

— Многие понимают таэквондо совершенно неверно. Наша задача — выпускать из этого храма наставников в мир, потому что таким образом мы распространяем духовность, необходимую для каждого ученика, а не просто поставляем физически сильных людей. А так как ты живешь на Западе, то сможешь учить других своих соотечественников. И наша надежда заключается в том, что свою жизнь — или по крайней мере большую ее часть — ты посвятишь обучению людей таэквондо.

Дэйн давно подготовил ответ.

— Движение и то, чему я обучился здесь, пребудет со мной всегда и останется важной частью моей жизни. Если я смогу донести это до других — я так и сделаю.

— Этого достаточно, — сказал мастер Ким. — Можешь уйти вечером.

Он собрал вещи ближе к вечеру: процедура оказалась довольно простой, ибо особо и укладывать-то оказалось нечего. Пройдя по храму, Дэйн в последний раз напился из странного источника, который с наступлением весны стал ледяным.

Он попрощался со знакомыми ему монахами и, пройдя через деревянные ворота, стал спускаться с холма. На полпути Дэйн оглянулся и увидел стоящего за воротами храма мастера Кима. Лицо в быстро сгущающихся сумерках разобрать было трудно, но Дэйн узнал его по тому, как держался, немолодой уже человек. Повернувшись к нему, Дэйн поклонился, а когда выпрямился, увидел, что мастер Ким ответно кланяется ему. Дэйн развернулся и пошел по склону. Дойдя до дороги, он оглянулся, но монастырь растворился во тьме.

1957–1962

Дверь в дом была как всегда незаперта, и это взвинтило Дэйна. Он прошел внутрь все еще в ги и в очередной раз обрадовался тому, что смог подыскать

Дом рядом с доджангом. Но ему хотелось, чтобы она закрывала дверь, — в округе было полно ворья.

— Это ты? — крикнула она. Мягкий английский акцент. Видение ее длинных блондинистых волос на подушке.

— Иди наверх, — говорит она, не дожидаясь ответа.

Он пошел наверх и заглянул в спальню. Она лежала на кровати в одних пляжных трусиках и слушала какой-то рок. Он ненавидел рок.

— От тебя кошмарно пахнет, — сказала она. — Почему бы тебе не снять эту вонючую одежду?

— Это не худший запах в этом доме, — ответил Дэйн.

— Подумаешь, косячок курнула, большое дело…

— Ты ведь знаешь, что я ненавижу наркотики. И эту чертову музыку заодно.

— Ты ведешь себя словно столетний дед

— Послушай, — сказал Дэйн, садясь на краешек кровати. Она моментально отодвинулась на другую сторону, в притворном отвращении сморщив носик. И его, как, впрочем, и всегда, потрясла ее вызывающая сексуальность и невероятная красота, страсть, которую она распространяла вокруг себя, и легкость, с которой она это делала.

— Послушай, я ведь стараюсь тебя понять. Почему бы тебе не постараться понять меня? Я не разрушаю свои душу и тело, и мне не нравится, когда ты это делаешь.

— Косяк, всего лишь косяк. Почему ты все время шумишь из-за всякой ерунды? Ведь это же, действительно, ерунда.

Она с отвращением отвернулась от него и потянулась к проигрывателю. Звук стал еще громче. Дэйн скатился с кровати и вошел в ванную, сбросив ги на пол. Взглянул на часы. Да, еще осталось время для принятия душа.

Он почувствовал, как она подходит к душу, откидывая пропотевшее ги с дороги, как ее руки ложатся на его тело, как ее зад начинает тереться о него. Трусики она сняла.

— Ты же знаешь, что воду вот-вот отключат. Это Гонконг, — сказал он. Не говоря ни слова, она перестала гладить его грудь, а сомкнула руки в его паху, и, несмотря на раздражение, Дэйн почувствовал, как напрягается. Когда он повернулся, она подняла одну ногу, открывая доступ в себя, обняла его ею. Он вошел. Начал двигаться, и она стала вторить ритму, и лицо ее стало изменяться: глаза закрылись, губы растянулись в широкой улыбке, а в горле зародился мягкий смешок, а за ним — рычание.

Затем она вымыла его, помылась сама, и как раз вовремя: прекратилась подача воды, чтобы возобновиться ближе к вечеру.

— Это было прекрасно, дорогой, — сказала она. — Разве тебе не нравится, что я к тебе так хорошо отношусь?

— Мне нужно полотенце.

— Хватит тебе ворчать. Сегодня я больше не буду курить. Обещаю.

Они легли в огромную постель — над ними медленно вертелся вентилятор. Скоро они купят кондиционер: она просто заболела им.

— Что там в городе? Я что-то не усекла. Снова забастовки, непорядки, то есть беспорядки? Гадовы коммуняки.

— Да, — ответил он. — Гадовы коммуняки.

— Ты собираешься снова идти в доджанг? А то могли бы прокатиться на пароме до Коулуна и пообедать. На Натан-Роуд открылся новый ресторан, итальянский. Или можешь отвезти меня на Полуостров.

Дэйн привстал на одном локте.

— Знаешь, я подумываю о том, чтобы на некоторое время отчалить. Мне предложили работу. Интересную, и я серьезно подумываю о том, чтобы согласиться. Не хотелось мне об этом сегодня, но…

— Какую еще работу? И насколько ты собираешься уехать?

— Пока еще точно неизвестно.

— А куда?

— Боюсь, что этого-то я тебе сказать и не могу. Просто попытайся меня понять. Ведь всего на неделю, может, немного дольше. Я пока и сам не очень точно знаю.

Она посмотрела на него с каменным выражением лица.

— И меня с собой ты, разумеется, взять не можешь.

— Не могу. Да тебе бы это и не понравилось. Через пару часов начала бы тосковать о Гонконге…

Она вылезла из постели, надела рубашку и, сев в кресло-качалку, стоящее в углу комнаты, уставилась на него.

— Каким же образом ты получил эту изумительную работенку?

— Мне предложил се один из моих учеников.

— Ясно. Какой-то грязный китайский выродок предлагает тебе работу, о которой ты мне не можешь сказать, и ты тут же срываешься, чтобы исчезнуть на долгие месяцы. А в твое отсутствие чем заняться мне?

— Это твоя личная вина. Я старался заинтересовать тебя огромным количеством вещей. Но тебе же было плевать на все. Так что можешь жить здесь — со мной, без меня, это безразлично — как заблагорассудится.

— Какой-то сраный китаеза, какой-то чертов сукин китайский сын — и ты уезжаешь! А чем ты будешь заниматься? Ты ведь ни хрена, кроме своего таэквондо, не знаешь. Ах да, совершенно позабыла об этих скучнейших университетских курсах. С ними-то как быть? А? Еще выпускной бал пропустишь.

— Ничего, догоню.

— Черт, — сказала она и опустила лицо в ладони. — Я знала, что когда-нибудь ты уйдешь. — И принялась плакать.

— Не поможет, — сказал Дэйн спокойно.

Она тут же вскинула голову.

— А ты, когда захочешь, можешь и матку вырвать…

— Ну, вот и договорились, — сказал Дэйн вставая. — Счастливая парочка. А ты хоть понимаешь, что со времени твоего переезда сюда у нас все время шла одна большая, не затухающая ни на секунду война? У меня есть предложение по работе, и я его принял. И, вместо того, чтобы попытаться понять… что это ты?

— Собираюсь закурить еще косячок, как ты офигитительно можешь видеть, и если тебе это не нравится, можешь офигитительно отвалить.

— Я помогу тебе собраться, — сказал Дэйн, натягивая брюки.

— Что? — спросила она обомлев.

— С меня довольно. Собирай манатки.

— Сука чертова. Ты…

Он протянул руку и зажал ей рот. Она попыталась его ударить, но почувствовала, что попала в захват. Она не видела, как он двигается, а когда взглянула ему в глаза, то увидела, что они потемнели, и вот тогда испугалась по-настоящему.

— У тебя есть счет в Ист-Эйш-Бэнк. Последний раз, когда я положил на него деньги, у тебя было около двенадцати тысяч гонконгских долларов — этого вполне достаточно, чтобы начать все сначала здесь или же добраться до родимого Лондона. Можешь выбирать. Я хочу, чтобы ты убралась отсюда как можно быстрее. Поняла?

Широко распахнув глаза, она кивнула.

Он отпустил ее, и она невольно отступила от него на шаг, потирая кисти рук. Потом посмотрела, как он натягивает рубашку и сандалии.

— Собери вещи. Одежду. И в особенности, эти хреновы пластинки. — Голос его был низок, но не злобен.

— Как ты можешь так вот…

Он резко поднялся, и она снова отступила назад.

— Я вернусь вечером. Чтобы духу твоего здесь не было.

Он оставил ее стоять, спустился по лестнице и вышел на улицу. Глубоко вздохнул — когда-то это должно было произойти. И время, пожалуй, было выбрано для этого наилучшее. Работа, на которую он согласился, была очень секретной и опасной. Поэтому всегда существовала возможность того, что он не вернется в Гонконг.

Дэйн прошел в офис своего поверенного на Каннаут-Роуд. Там он пробыл больше часа. Вернувшись в доджанг, он дал строгие указания своему помощнику — молодому злобному корейцу. Пока большинство гонконгцев пили коктейли, Дэйн наставлял консьержа — ама, как их здесь называли, — как следует убирать и содержать квартиру. В университете семестр закончился, так что проблем в этом отношении не было. Дэйн почувствовал себя полностью готовым.

Когда он вернулся домой, ее уже не было. Вся мебель оказалась исцарапанной, а обивка дивана — разодранной. Матрас на кровати был вспорот. Зеркало в ванной — разбито, а его проигрыватель — расколот. Как он мог так ошибаться в женщине?

Он позвонил в доджа н г и попросил своего помощника заменить мебель и прибраться. Его больше всего, однако, раздражало не это, а мощный марихуанный дух. Последним штрихом была тлеющая в пепельнице сигарета с травкой — джойнт.

Дэйн собрал вещи и, поймав такси, отправился к причалу, от которого отходил паром «Стар Фэрри». С парома огни пароходов в гавани выглядели настоящими звездами, и, оглянувшись на остров, он почувствовал привычную дрожь. Это было, действительно, адово местечко.

Затем он снова на такси добрался до аэропорта «Каи Так» и взял билет до Бангкока. Нож он положил в футляр с бритвенными принадлежностями и легко прошел таможню. Крошечная китаяночка в опрятной белой униформе проштамповала его паспорт, и Дэйн вошел в зал ожидания. Через полчаса он садился на самолет компании «Пан Америкэн».

Он сидел в первом классе и, потягивая американское шампанское, одобрительно посматривал на длинноногих американских стюардесс. Думал о девушке. Потеря. Жаль. О работе в доджанге. О мастере Киме и мастере Сонге. Интересно, а что бы Таводи подумал о его теперешней работе и понял бы ли его? Но тут же улыбнулся: старик был мастер на сюрпризы, и его практически ничто не могло шокировать. От Уайя-юнутци он хотел лишь одного — чтобы тот не терял своего достоинства. Остальное его не волновало.

Он откинулся в кресле и постарался заснуть. Через несколько часов он прибудет в Индокитай. Интересно, на что он похож? Через некоторое время сон отлетел, и Дэйн погрузился в медитацию. После нее он почувствовал себя много лучше и, освеженный, выпрямился, спросил чашку кофе и стал смотреть на солнце, окрашивающее облака в безумные цвета, собиравшиеся над Южно-Китайским морем.

Бернье сидел в холле гостиницы «Отель Азье» и с удовлетворением думал о перспективах на будущее. Ситуация во Вьентьяне не могла бы быть в большем развале, что было ему как раз-таки на руку. Бернье поднял бокал первоклассного божоле, отмечая цвет, букет и вкус вина. Огляделся по сторонам: ну есть ли на свете человек более удачливый?

Где-то там, сидя по кустам, хлопотливые маленькие коммунистки строили свои планы. Суфанувонг отличался поразительной активностью; заговоры следовали один за другим, величайшие решения претворялись в жизнь. Здесь же тоже действовали прависты и нейтралисты. Далеко-далеко американское ЦРУ со своей авиакомпанией «Эйр Америка» посылало сюда черные, без опознавательных знаков самолеты и вертолеты. А где-то рядом, в яростно-переплетенных джунглях Лаоса, в хайленде, оккупированном полудикими племенами, мео покупали людей. И это, Бернье это было известно, — все из-за торговли опиумом — все эти семейные разборки, вендетты и прочее.

Скрестив ноги, он подлил вина в бокал и, откинувшись на спинку стула, стал размышлять обо всех этих сложностях, суливших ему дальнейшие прибыли. Трудные времена требовали решительных действий. Неуверенность правительств в завтрашнем дне говорила о том, что человек вполне мог безбоязненно перебегать со стороны на сторону, в особенности если человек был достаточно осторожен.

Бернье, живший в Лаосе дольше, чем кто-либо из его знакомых, поместил свой штаб в холле этой гостиницы. Люди приходили и уходили — летчики, корреспонденты, торговцы опиумом, случайные молодые и накачанные наркотиками до одурения экспатрианты. Но сам Бернье оставался, проводя свой бизнес с галльской небрежностью. Ему нравилась каждая его секунда. Торгуясь и договариваясь с фанатиками, с владельцами информации, предавая и обманывая всякого, кто имел глупость показать свои уязвимые места, и зарабатывая достаточно того, что называлось здесь кипом, чтобы ощущать себя покойно, Бернье был своего рода учрежденном, которому никто не доверял и в котором все нуждались. Небольшого росточка образованный человек с вьющимися черными волосами и аурой безразличия, которая поначалу страшно раздражала, а затем затягивала ничего не подозревающего человека в свои хитрые тенета. Бернье отнюдь не был актером, играющим какую-то роль: пресыщенная манерность речи была отнюдь не внешней, а присущей натуре этого человека, потому что в сердце Бернье лежала глубоко спрятанная страсть ко всякого рода интригам и заговорам, и в этом деле он был непревзойденным мастером.

И сейчас, в любой момент, составляющие его нового плана могли появиться в дверях, выйдя из ослепительного полуденного солнца. Этих частей будет четыре — четверо людей, нанятых его друзьями для выполнения труднейшего и опаснейшего задания.

Бернье знал с точностью до части секунды, когда все они прибыли в Нонг Хай, находящийся на другом берегу реки Меконг в Северо Восточном Таиланде. Сейчас они должны уже переправиться через реку и направиться сюда. Их везут сюда в крошечном такси, и они, видимо, проклинают жару и неудобства и не доверяют друг другу.

— Мсье Бернье, — негромко позвал его бармен.

Он оторвал взгляд от стакана и увидел их. Встал.

Четверо мужчин заполнили пространство большого холла. Он был знаком с ними по предоставленным досье. Ему хотелось узнать, который из них наиболее опасен.

— Джентльмены, — сказал он. — Же зуи Бернье.

Все четверо подошли к его столику, и он улыбнулся всем по очереди и стал представлять их по-английски.

— Американец Джон Дэйн. Два моих английских друга — Ян Клэйборн и Джон Хэнсли. А, и мой соотечественник — Габриэль Ланже. — Вся четверка неловко расселась, разглядывая Бернье.

— Куэль вин пренен сез мсье? — спросил бармен.

— Воду, — ответил Дэйн.

Бернье развернулся в его сторону.

— Буле ву дэ'ль эе минераль?

— Эвьян вполне сойдет.

— Очень приятно услышать от вас понимание французского, мой друг, — сказал Бернье.

— На самом деле, всего лишь несколько фраз.

Клэйборн откинулся на спинку плетеного кресла и сказал:

— Юн бютелль де Сен-Жюльен.

Бернье улыбнулся: они уже начали борьбу, своего рода соревнование.

— Расскажите о себе, — попросил он, чтобы заполнить паузу.

Клэйборн вызвался говорить первым.

— Вы ведь читали наши досье, иначе бы мы здесь не сидели.

Бернье ловко отразил атаку, заметив:

— Но я плачу за то, чтобы узнать несколько больше.

Клэйборн положил ногу на ногу и свел вместе пальцы рук.

— Ян Клэйборн, бывший военный британской армии. Парашютно-десантная подготовка. Диверсионная школа. Работал в Африке, рано пошел на повышение. Получил чин капитана, был откомандирован в часть Африканских Разведчиков. Дважды ранен. Способности к языкам. — Бернье смотрел, как он говорил, этот высокий, светловолосый англичанин из среднего сословия, имевший криминальное досье, о котором не упомянул. Когда Клэйборн закончил, Бернье перевел взгляд на Хэнсли — приземистого, загорелого крепыша с акцентом, в точности повторяющим акцент Клэйборна. У Бернье даже мелькнуло предположение, что они вместе пошли воевать.

— Джон Хэнсли, бывший британский военный Экс-спецдиверсионной школы. Служил сапером на Ближнем Востоке. Вожу танк. Обучал арабов тактике ведения боя, пока нас всех не вышвырнули оттуда коленом под зад. Работал телохранителем у нескольких шейхов.

Подошел бармен, поставил напитки и отошел. Несколько секунд все были заняты питьем и вздохами, а затем Бернье повернулся к французу.

— Габриель Ланже, бывший взводный Французских вооруженных сил. Вьетнам. В Азии, мсье, нахожусь очень долго. Манго предпочитаю дыням, а одну-единственную азиатку — компании европейских шлюх. Бегло говорю на нескольких горных диалектах и вьетнамском. Как и на английском.

Все повернулись к Дэйну.

— Джон Дэйн, — сказал тот. — Бывший морпех.

В последовавшем за этим молчании Дэйн отпил свой эвьян и откинулся на спинку, ожидая так и не последовавшего вызова с чьей-нибудь стороны. Вместо этого, Бернье потер пальцы перед лицом и слегка улыбнулся.

— Прошу за мной, — наконец сказал он. Пода» знак бармену, он встал и пошел прочь из отеля — остальные последовали за ним.

Очутившись на ослепительном солнце, Дэйн прищурился и оглядел улицу. Вьентьян находился в разгаре строительного бума. Везде сновали строительные рабочие, высились бамбуковые леса. Дэйн перекинул свой маленький чемоданчик в левую руку и отправился следом за остальными.

Бернье привел их в комнатку на боковой улочке возле гостиницы. Когда они входили, из тени возле дома вышла молодая женщина. Бернье жестом отослал ее, сказав что-то хриплым, грубым голосом. Проходя мимо, Дэйн увидел, что она молода и довольно привлекательна, но шла тяжелой походкой рисоводши.

В квартире Дэйну пришлось несколько раз моргнуть, прежде чем он привык к полумраку. Бернье, казалось, подобных затруднений не испытывал, так как сразу же прошел в угол комнаты и отпер комод. Из него он достал карту и отнес ее на маленький, стоящий посередине комнаты стол. Четверо мужчин сгрудились возле него.

Бернье развернул карту на столе. Французская, видимо, из саперного батальона. Дэйн увидел, что сфокусирована она была на небольшом участке земли возле китайской границы — гористый, судя по контурам карты, сектор. Бернье разгладил морщинки на бумаге.

— Начнем, мсье. Вы должны будете отвезти определенное количество людей вот в этот участок (он постучал пальцем по карте) и выкрасть — для меня — высокопоставленного коммунистического политикана и военного из Китая, который частенько посещает эти места.

Никто не проронил ни слова. Бернье удивленно поднял брови.

— Это что, настолько просто?

— Хотелось бы узнать чуточку больше, — проговорил Клэйборн.

— Вы отправитесь туда ночью на грузовике, в котором спрятано подготовленное мною оружие. В пригороде Луанг Прабанг пересядете на другую машину, а заодно встретите тех людей, которых возьмете с собой на задание.

— Сколько людей? спросил Дэйн.

— Дюжина. Вам, разумеется, придется пользоваться внезапностью, а не превосходящими силами.

— Судя по всему, он нужен вам живым, — заметил Хэнсли.

— Обязательно. Это, пожалуй, наиглавнейшая задача. Таковы условия. Можете жертвовать всем, чем понадобится, но генерала следует доставить невредимым.

— Генерала? — переспросил Дэйн.

— Генерала Лам Куай-сина. Он командует военными силами, находящимися по ту сторону границы, но частенько бывает в Лаосе.

— А зачем? — спросил Дэйн.

Бернье ухмыльнулся.

— Он является живым примером того, что коммунизм — неживая формация. Наш генерал Лам вовлечен в исконное капиталистическое предприятие. Он суетливо выпрашивает оружие и продовольствие в больших количествах для спецподразделений, которые существуют только на бумаге. Так вот все это он переправляет в Лаос и там продает,

— Есть сотни дополнительных вопросов, — сказал Клэйборн. — Хотелось бы знать: это наш последний брифинг, или только предварительное ознакомление с материалом?

— Возьмите номера в отеле и немного поспите. После обеда возвращайтесь сюда, и я доскажу вам остальное. К полуночи вы должны выехать на задание.

— А как насчет оплаты? — спросил Хэнсли.

— Половина — сегодня вечером, половина — после того, как приведете сюда генерала.

— А что вы намереваетесь с ним делать? — спросил Дэйн.

— Продать, — Бернье снова ухмыльнулся. — Американцам.

Ночь принесла с собой тьму, но жара так и не спала. В свете фар дряхлого грузовика гибли в последнем, разрывающем тельца на части усилии, тысячи насекомых. Дэйн слышал в ночи звуки, которые не смог бы идентифицировать. В грузовике он чувствовал себя неуютно и уязвимо.

Вместо того, чтобы днем — по примеру остальных — спать, он пошел бродить по улицам Вьентьяна, чтобы почувствовать, как растет в нем стремление поближе узнать этот древний, варварский, великолепный, убийственный, пышный, мифический и мистический Восток.

Пробродив несколько часов, он покачал головой и вернулся в гостиницу, чтобы упаковать вещи. На это у него ушло десять минут.

А теперь в черноте ночи, когда он не мог даже различить, где заканчивается линия леса и начинается небо, он ехал по некоему подобию дороги, втиснутый в кабину грузовика вместе с Ланже и безмолвным лаосским водителем. Англичане сидели во втором грузовике. Какое-то время ехали молча: француз вроде бы дремал. Дэйн вспоминал брифинг Бернье — основательный и профессионально-подготовленный. Где, куда, что — все в таком духе. Француз предложил им выбрать из довольно обширного арсенала оружие, и Дэйн взял себе то, в чем был уверен, что знает лучше всего, — карабин с. «банановой» обоймой и стандартный армейский пистолет сорок пятого калибра. Это были отнюдь не самые экзотические варианты оружия, зато на них можно было положиться.

Внезапно до Дэйна дошло, что во всем остальном ни на что больше полагаться было нельзя — только на слово Бернье. Дэйн размышлял об этом и об операции в целом несколько миль. Грузовик тряхануло, но это ничуть не обеспокоило ни лаосца, ни Ланже, спокойно засыпавшего после каждого такого взлета. Дэйн ткнул его локтем в бок.

— Ланже, я хочу с тобой поговорить,

— Ага, — произнес француз сонно, — значит, у тебя все-таки есть язык.

— Кое-что в этом деле мне совсем не по вкусу.

— Так что же? Хочешь свалить ближайшим рейсом домой?

— Нет. Хочу узнать, что известно тебе о политической ситуации в том районе, куда мы едем. Не подробно, а так — поверхностный взгляд.

— А в чем дело? — встрепенулся Ланже, роясь в вещмешке в поисках выпивки.

— Есть основания. Так что можешь рассказать?

Ланже отхлебнул из фляги, и Дэйн почуял запах

коньяка. Француз предложил выпить Дэйну, но тот отказался.

— Лаос, — начал Ланже. — Лаос. Страна слонов. И заговорщиков. Можно поначалу решить, что со всеми этими фермерами, опиумом, красивыми шлюшками, празднествами люди там не придают значения политике. Так вот там живет три миллиона человек, в головах у которых роятся четыре миллиона идей. Большинство из них — буддисты и крайне религиозны. И очень вежливы. Вежливый народ. Но их постоянно сотрясают политические распри, и вот тогда они становятся несговорчивыми.

— Ты не был там раньше? Нет? Так вот, большая часть страны просто непроходима. Чертовы дороги просто кошмарны — это ты и сам видишь. Железных дорог — нет. Аэропорты открываются и закрываются, когда какой-нибудь авиалинии удается туда пробиться. Высоко в горах живут м е о — они ненавидят, когда их так называют, но этим словом все объяснено. Им нравится, когда их называют племенными именами. Гордые…

Как это видно по карте, Лаос — возвышенность в самом центре Индокитайского полуострова. И если вы хотите его завоевать, то следует крепко держаться на ногах в горных условиях, н'эст-э па?

— Вот так вот, друг мой. Всем нужен Лаос. Вьет Мин, вьетнамские коммунисты, находятся в непрерывном контакте с коммунистами Лаоса — Патет Лао. Говорят, что связи эти чрезвычайно крепки. Ключевой фигурой в политике является законный принц Суфа-нувонг — очень прокоммунистически настроенный товарищ. Так же, как менее известный, но тоже достаточно мощный политик Кейсон, который исполнял роль молодого смутьяна под руководством старикашки Хо Ши Мина. Говорят, что люди Хо сейчас поставляют оружие для Кейсона. А это крайне скверно для другого принца, братца Суфанувонга, Суваана Фоума. Этот нейтрал хочет, чтобы из Лаоса убрались все к чертовой матери и хочет вернуть страну в русло древних обычаев и стиля жизни. Правда, сам он получил образование во Франции… где, видимо, и поднабрался дурацких идей.

Дэйн долго смотрел на бегущую впереди неровную дорогу.

— А что Кейсон делает с поставляемым ему оружием?

— Выжидает. — Ланже еще разок приложился к фляжке. — Выжидает. Его время обязательно наступит. Когда-нибудь он будет управлять своей страной, хотя этого момента, быть может, придется достаточно долго дожидаться.

— По твоим словам можно предположить, что ты с ним знаком…

— Точно. И он очень сильный и опасный человек.

— А роль китайцев в этом деле? — спросил Дэйн, раздраженный чем-то, что пока был не в силах определить.

— А вот тут я начинаю теряться в догадках. По словам Бернье, выходит, будто бы это простая операция по похищению, вроде контрабанды, которой живут в этих местах многие. Но тогда этот генерал кому-то позарез нужен. Не думаю, что захватить его будет очень сложно, но вот доставить обратно — проблема.

Дэйн понял, о чем говорил Ланже: самая трудная часть плана — возвращение на базу тем же путем, каким они шли к цели. Потому что отряд уже знает, где они побывали и куда отправляются обратно.

— Благодарю, Ланже, я подумаю.

Француз улыбнулся и вновь опустил голову, Дэйн же погрузился в полубессознательный транс, в котором старался приноровиться к толчкам и Подбрасываниям.

Ближе к утру они укрыли грузовики под покровом леса и закрыли их ветвями, но перед этим Дэйн внимательно осмотрел близлежащую местность. Рядом не было никаких признаков жилья или, хотя бы, тропинок или дорог. Водители просто-напросто свернули в лес, под покров гигантских деревьев и навеса из лиан. Дэйн был уверен в том, что с воздуха их заметить невозможно.

Англичане держались обособленно. Дэйн выпил чашку чая, заваренного одним из лаосских шоферов, пока остальные солдаты повалились в траву и заснули. Он заметил, что часовых никто не выставил — может быть, эта мера была и необязательной, но все-таки уж больно беспечным было отношение…

День казался бесконечным. Почти все время Дэйн проспал, затем съел кусок жилистого цыпленка с рисом, а ближе к вечеру принялся чистить оружие. Клэйборн с Хэнсли тоже спали почти весь день, затем пили чай и разговаривали между собой. Ланже, который, казалось, мог спать сколько угодно и в каком угодно положении, весь день провел посапывая на боку.

Наконец Клэйборн поднялся, взглянул на циферблат часов и оглядел команду. А ведь он нервничает, подумал Дэйн. Он наблюдал за тем, как англичанин в сопровождении Хэнсли подходит к нему.

— Итак, — сказал Клэйборн, — кажется, пора собрать военный совет. Планируемая тактика и все такое прочее.

Дэйн, смотря на него, кивнул. Хэнсли разбудил Ланже, и они вчетвером уселись в кружок на корточки. «Заседание» вел Клэйнборн, потому что просто взял с земли палочку и принялся чертить в грязи.

— Бернье сказал, что генерал будет находиться вот здесь, в хижине, а машина его будет стоять, следовательно, тут, поэтому, я считаю, что мы должны сразу же с половиной наших солдат окружить дом, а оставшиеся займут позиции невдалеке, на тот случай, если у старины Лама будет с собой подкрепление. Есть возражения?

— Есть, — тихо сказал Дэйн. — Первым делом, следует вывести из строя автомобиль и шофера. Если мы его упустим в том месте, то домой ему придется добираться пешком, и, таким образом, у нас будет возможность подстеречь его в другом месте.

Клэйборн холодно взглянул на американца.

— Мы его не упустим.

— Это ты так думаешь, Клэйборн. Поэтому ты окружишь хижину, а я займусь машиной и водителем, — произнес Дэйн твердо. Клэйнборн — дурак, подумал он.

— Хорошо, — резко сказал англичанин. — Тогда — решено: мы окружаем хижину и берем генерала, по возможности, без стрельбы. Сажаем его во второй грузовик, который охраняю я, а солдаты едут сзади, в кузове. Первый грузовик показывает дорогу на тот случай, если напоремся напороться на засаду. Мы ведь не хотим, чтобы генерал пострадал, не правда ли?

Дэйн, ты можешь ехать позади, в машине генерала или в кузове второго грузовика. Нужно внимательно наблюдать за тылами при отступлении.

Дэйн кивнул. Но они не покатят за нами по дороге, потому что знают, что мы будем ожидать засаду. Они выберут обходную дорогу или тропу, чтобы опередить нас и напасть спереди. Поэтому опасность будет подстерегать нас спереди, а отнюдь не сзади.

Клэйборн, ты бы не забывал, что в этом поселении — судя по словам все того же Бернье — не одна, а несколько хижин, — вступил в разговор Ланже. — Не ошибемся, а? Ну, там, не ту хижинку окружим или еще чего?

— Мы его услышим, я в этом уверен, — сухо произнес Клэйборн.

Поговорили об оптимальном использовании лаосских солдат и решили, что Ланже станет отдавать им приказы, так как несколько лаосцев говорили по-французски. Одного из шоферов грузовиков выбрали в качестве связного и прикомандировали к группе Ланже. Начало операции произойдет после того, как Дэйн просигналит фарами генеральского автомобиля.

После этого Дэйн лег на спину и стал обдумывать предстоящую операцию. Должно очистить мозг и сосредоточиться на предстоящих событиях, вспомнить опыт, приобретенный в Корее, и все, что он сегодня услышал. Он не пользовался дезодорантом, как и одеколоном после бритья, со вчерашнего вечера — их можно учуять в джунглях с пятидесяти или даже ста ярдов. Не курил — курящих сразу же засекали по запаху, — и в одежде у него ничто не гремело и не стучало друг о дружку. Радиевый циферблат его часов имел прикрытие. Прежде, чем двинуться на позицию, он вычернит лицо. Все свои суставы перед началом операции надо размять, чтобы они не хрустнули в неподходящий момент. Оружие в полной боеготовности. Как и он сам. У него возникли серьезные опасения по поводу двоих англичан, а Ланже казался настолько пофигистом, что, видимо, был либо чересчур отчаянным, и храбрым, и опытным в подобного рода делах, либо глупым, не подозревающим, что его ждет впереди. Дэйн надеялся на то, что Ланже выживет этой ночью. Француз начинал ему нравиться.

С наступлением вечера ожили москиты, и Дэйн услышал какое-то шевеление в кустах. Наверное, свиньи — для людей слишком много шума. Провели последнее быстрое совещание, проверили подготовку лаосских солдат и снова загрузились в грузовики. Прежде чем сесть на свое место, Дэйн опустился на землю и погрузился в медитацию, подумав о доджангах, мастере Киме и — мимолетно — о Таводи. Затем потянулся, почувствовав себя посвежевшим и уверенным в своих силах. Кто-то зажег спичку и позвал его по имени, и Дэйн сел в грузовик. Двадцать изворотливых мильони проехали в полнейшем молчании, затем припарковали грузовики рядом с дорогой и построились в две колонны. Пошли по дороге: Дэйн чувствовал, как слегка убыстрился пульс, зная, что адреналин исправно поступает в кровь. Он шел так, как шел бы волк. И старался думать так же, как стал бы на его месте думать волк.

Колонны сошли с дороги в некоем выбранном Клэйборном месте. Дэйн понимал, что англичанин взял на себя командование группой только потому, что она позволила ему это сделать. Дэйн не имел ничего против командования над собой, только сомневался в компетентности Клэйборна. Но сейчас он охотился в стае и увидев, как Ланже отступил назад и указал ему налево, исчезнув затем в кустах, подождал секунду, а затем отправился следом. Для своих габаритов француз двигался по лесу очень тихо. За спиной Дэйн слышал, как лаосские солдаты, рассыпавшиеся поначалу полукругом, начали постепенно его сжимать.

Тут он увидел машину — старый французский «ситроен». Водитель сидел на капоте, покуривая сигаретку. Дэйн лежал, наблюдая за ним, рядом дышал Ланже. Через некоторое время он обнаружил группу хижин, в центре которой стояла хижина чуть больше остальных, в ее окошке горела свеча. Ему показалось, что он слышит голоса, и тогда Дэйн тронул Ланже за локоть и произнес:

— Давай подберемся ближе.

Они сомкнули круг, пробираясь ползком сквозь кустарник, ощущая под собой мягкую пахучую землю и прелые листья. Дэйн надеялся на то, что змей здесь нет. Его порадовала тишина, в которой они смогли подобраться ближе к хижинам.

Теперь он видел их более отчетливо, видел, что в некоторых горели свечи. Дэйн насчитал шесть домов и что-то типа сарая или бункера — видимо, склад боеприпасов. В лагере ничто не двигалось, но из нескольких хижин доносились голоса. Он ждал.

Водитель «ситроена» докурил сигарету и обошел свою машину. Распахнул дверцу и лег на спину на сиденье, головой рядом с рулем. Дэйн понимал, что теперь шофер попытается заснуть. Он повернулся к Ланже.

— Пошел к машине, — прошептал он. — Если что-то сорвется — сделай мою часть работы и помигай фарами.

— Сертенмент, — ответил француз.

Дэйн повернулся лицом к машине. Он пополз. И почти дополз до нее, когда вокруг все взорвалось.

Слева от него раздался оглушительный грохот, и земля под Дэйном содрогнулась. От этого он покатился вправо и полуприсел, стараясь не упустить из виду машину. Справа застрекотал автомат, и внезапно в лагере затопотало множество ног, и раздался отрывистый лай китайского пулемета — его звук он помнил с Кореи. Дэйн вновь распластался на земле, не стреляя и стараясь понять происходящее. Первой мыслью было то, что Клэйборн начал операцию, не дождавшись сигнала, но даже Клэйборн не мог быть настолько глупым.

Повсюду в лагере бегали какие-то люди — все это среди щелканья выстрелов и смертельного завывания рикошетирующих пуль. Дэйн бросился к автомобилю и выстрелил по шинам, в ветровое стекло и в мотор, заметив, что старый «ситроен» едва не развалился на части. Слева раздался еще один взрыв, и Дэйн решил, что, видимо, кто-то лупит по нему — то есть по источнику огня — и делает это из миномета. Присев, Дэйн метнулся к кустам вправо, все еще не понимая, что же вокруг происходит. А когда понял, почувствовал ползущий по спине холодок.

В самом центре лагеря появились солдаты со всем снаряжением, начавшие отстреливаться от нападавших лаосцев. Но за атакующими внезапно появилась цепочка военных. Он прекрасно слышал в глухом кустарнике стрекотание и отдельные выстрелы из автоматических винтовок. Впрочем, стрельба не велась на поражение. Тогда-то Дэйн и понял абсолютно точно, что это классический пример засады для того, чтобы взять всех нападавших в плен. Но зачем генералу пленники?

Сзади раздался шум, но Дэйн, не поворачиваясь, кинулся вправо и стал разворачиваться в полете. Когда поворот был довершен, он не глядя выстрелил в направлении шума и увидел удивленное выражение на лице солдата, который должен был взять его в плен. Человек упал навзничь, и его винтовка покатилась в сторону.

Дэйн понял, что надо попытаться проскользнуть назад, в лес, сквозь смыкающийся строй захватчиков. Но поняв, что не сможет добраться до кустарника, не будучи замеченным, побежал параллельно смыкающимся рядам, разыскивая хоть какой-нибудь просвет, щелочку. Понимая, что таким образом увеличивает возможность быть пойманным в перекрестный огонь, он все же продолжал бежать.

Дэйн чувствовал, как бухает его сердце, слышал вырывающееся изо рта дыхание, но при этом бежал, низко пригнувшись к земле, совершенно бесшумно, стараясь полностью использовать темноту, которая сама по себе являлась врагом. Стрельба, утихая слева, громыхала больше справа, и Дэйн подумал, что внешний круг солдат сейчас смыкается с внутренним.

Дэйн слегка отклонился влево и тут же налетел на кого-то в темноте. Вскочив на ноги, он пригнулся к земле и коротким выгнутым ударом послал карабин в воздух. Почувствовав, как оружие врезалось человеку в ноги, Дэйн понял, что тот тяжело свалился прямо перед ним. Продолжая свой удар, не прерывая дугу, Дэйн поставил точку, пригвоздив прикладом карабина голову человека к земле. Потом снова присел и огляделся. И почти сразу же побежал, используя хижину со свечой в качестве ориентира. Насколько он мог понять, ему удалось проделать почти полный полукруг и выйти к дальним хижинам, обогнув лагерь.

Дэйн снова побежал рядом с кустами, не останавливаясь ни на секунду. Внезапно впереди показалась группа людей, и он снова свернул к лагерю. То, что он увидел, заставило его замереть.

Если это не тень, не обман зрения в темноте, то практически возле самой большой хижины извивалась неглубокая канава, и, похоже, в ней никого не было. Во тьме за канавой поблескивали лучи света, а также с той стороны, где были расположены позиции китайцев, но в самой канаве — ни души. Дэйн прыгнул. Перехватив карабин правой рукой пополз.

Стрельба вновь усилилась, и вновь где-то разорвалась мина. Что-то в этой перестрелке Дэйну страшно не нравилось: потом он сообразил, что не видел ни одного убитого, и понял, что генерал отдал приказ взять как можно больше пленных.

Он полз по канаве, слушая пение пуль над головой, но больше не беспокоясь быть убитым: теперь важно было не попасться. В случае, если ему удастся пробраться в хижину и спрятаться где-нибудь в ней, там его, точно, никто искать не станет.

Дэйн вычислил, что находится где-то в середине канавы и решил взглянуть на циферблат. До рассвета оставалось немногим более часа. Опустив голову, он пополз дальше, радуясь тому, что земля такая мягкая.

А над ним все продолжалась и продолжалась перестрелка.

Дэйн добрался до места, с которого хорошо видел бесформенную мрачную глыбу во тьме. Это был угол хижины, и находился он всего лишь в десяти метрах от него. Дэйн выполз из канавы и по-прежнему ползком стал передвигаться дальше. Достигнув места, откуда он мог дотронуться до хижины, Дэйн приподнялся на руках и коленях и принялся оглядываться. Вот тогда-то кто-то кинулся ему на спину.

С хрюком Дэйн ткнулся в землю, почувствовав колени человека у себя на шее; зная, что противник попытается добраться до его горла или проткнет его ножом, Дэйн метнулся влево, прокатился вправо и почувствовал, как часовой немного перенес вес своего тела в сторону. Он знал, что китаец так и сделает, и, когда противник приподнялся, выкинул руку назад, ударил часового в пах. Очень сильно. Голова китайца мотнулась вниз, и Дэйн все той же рукой рубанул его в лицо. Он почувствовал, как нападавший скользнул вправо и упал, но тут же начал подниматься, очнувшись от удара так быстро, что это удивило Дэйна. Руки часового метнулись к горлу противника.

Дэйн вытащил из ножен подарок Таводи, и, когда человек навалился на него всей массой, вонзил клинок ему в грудь, и держал его там до тех пор, пока тот не забился в судорогах и не застыл окончательно. Дэйн вытащил нож из груди китайца, вытер лезвие ему о рубашку и сунул нож обратно в ножны. Несколько секунд он лежал, задыхаясь и хватая воздух ртом, затем повернулся и прополз несколько оставшихся футов до крытой соломой крыши хижины, свисавшей едва ли не до земли. Интересно, а слышал ли кто-нибудь борьбу, происходившую снаружи? Дэйн прислонился к стене хижины и вслушался. Изнутри не доносилось ни звука, да и в лагере перестрелка начала постепенно затухать. Следовало действовать очень быстро.

Под хижину залезать смысла не было — там, наверняка, будут тщательно проверять. Нужно было спрятаться где-то внутри и войти в дом, пока еще темно, — может быть, забраться куда-нибудь под крышу, на чердак. В конце концов, в таком случае у него будет возможность сбросить нападающих вниз и, пока они будут приходить в себя, скрыться в кустарнике возле леса.

Дэйн взглянул наверх и увидел бамбуковые шесты, поддерживающие соломенную крышу. Если забраться на них…

Он выпрямился и огляделся. Было все еще темно. Он повесил карабин за спину, пригнулся и прыгнул. Руки сомкнулись на бамбуковых плоскостях и, используя силу инерции, он закинул наверх ноги, в поисках опоры. Икры сомкнулись на шестах, Дэйн подтянулся и вскарабкался на крышу. Протиснувшись сквозь окошко, он очутился внутри хижины и понял, что теперь двигаться следует со всей возможной осторожностью.

Он вытянулся на бамбуковых балках и стал ждать. Ждать рассвета или, по крайней мере, рассеивания тьмы. Где-то внизу, под ним, ждали другие люди. За хижиной звуки выстрелов стали раздаваться все реже, неохотнее. Дэйн снова понадеялся на то, что здесь нет змей.

Через полчаса началось онемение мышц и частичные судороги. Он постарался как можно осторожнее размять руки и ноги, вытягивая их, чтобы в нужный момент не свалиться как бревно, а суметь воспользоваться моментом. И пока он осторожно менял положение тела, выстрелы прекратились.

Казалось, тишина никогда не прекратится. Дэйн ждал.

Под ним прошуршал поставленный в центр комнаты стул. Кто-то кашлянул. Чиркнула спичка, зажглась масляная лампа, и свет внезапно залил комнату. Дэйн отпрянул как можно дальше в солому, прекрасно понимая, что если кому-нибудь взбредет в голову идея посмотреть наверх, его тут же заметят. Палец сам лег на спусковой крючок карабина.

Свет выявил группу стоящих в комнате людей. Дэйн сразу же узнал генерала Лам Куай-сина — невысокого, щегольски одетого в новенькую полевую генеральскую форму военного. У китайца был умный и несколько снисходительный взгляд — и на это были все основания. За его спиной стояли выглядевшие по сравнению с ним крайне неопрятно солдаты — все лаосцы. Дэйн смотрел, как генерал вставил в мундштук сигарету и закурил. Он сказал что-то резкое на диалекте, которого Дэйн не знал, и люди сели вокруг стола. Стулья были низенькие. Дэйн стал взглядом искать оружие, но, похоже, в комнате его не было, хотя можно было предположить, что у генерала где-нибудь в кармане есть пистолет.

Едва вся группа расселась, как дверь рывком распахнулась, и в проеме показался встревоженный лаосский солдат. Он застыл и обратился к генералу, смурно глядя на генеральские ботинки. Голос китайца, оборвавшего донесение солдата, напоминал удар бича. Затем последовало какое-то распоряжение, и солдата как ветром сдуло. Через несколько секунд в комнату втолкнули Ланже, Клэйборна и Хэнсли. У всех были связаны руки.

Дэйн внимательно смотрел на них. Похоже, что Хэнсли был тяжело ранен — на правой стороне груди расплывалось огромное кровавое пятно. Ланже стоял совершенно спокойно, прислушиваясь, и выглядел более свежим, чем англичане. На лице его застыла скучающая мина. Дэйн разглядел под его левым глазом здоровенный синяк. Совершенно непострадавший Клэйборн старался сохранить брезгливое отношение к происходящему. Именно к нему и обратился генерал на отличном английском языке.

— Где американец? — спросил он тихо.

— Боюсь, что не смогу вам ответить. Наверное, где-нибудь в кустарнике, так я полагаю.

Ланже пошевелился.

— А откуда вам известно, что он американец?

Генерал подошел к французу и, встав перед ним, взглянул ему в лицо сквозь сигаретный дым.

— Габриэль Ланже, французские вооруженные силы, Вьетнам. В течение двух лет проживали в Хью, затем провели какое-то время в Да Нанге. В старинном ресторанчике «Ля Мэсонэтт» предпочитали заказывать лангустов, прежде чем вас перевели в Сайгон, а из него — еще дальше. В Дьен Бьен Фу вас не было — поправлялись после ранения. — Генерал улыбнулся. — А ранение было бесподобным, гонорея, кажется?

— Ах эта к о ш о н, Бернье, — с отвращением процедил Ланже.

— Что? — поразился Клэйборн. — Что ты сказал?

— Только Бернье знал о нас все подробности и мог сообщить их этим людям. Неужели, мсье, вы до сих пор этого не поняли? Нас предали.

— Но зачем? — У Клэйборна перехватило дыхание.

Генерал повернулся было к нему, чтобы ответить, но в это время Хэнсли повалился вперед на стол и сбил лампу. Комната погрузилась в полную темноту. Дэйн воспользовался этим, чтобы размять кисти рук и ноги. Затем снова лег неподвижно и стал ждать.

Лампа зажглась, и Дэйн увидел, что Хэнсли неподвижно лежит на полу. Один из лаосских солдат склонился над ним, затем поднял голову и что-то резко сказал. Генерал зло ответил. В свете масляной лампы Дэйн увидел, как лицо Хэнсли начало приобретать восковый оттенок смерти.

Ланже, который, видимо, соображал много быстрее, чем Клэйборн, повернулся к китайцу.

— Итак, нас теперь всего двое, мон женераль, — сказал он. — Намного хуже, чем четверо.

— Ты это о чем? — спросил Клэйборн.

Ланже покачал головой.

— Я слишком страдаю от жажды, чтобы говорить, — сказал он, качая головой, и на лице его застыла гримаса неизбывного отвращения.

Генерал рявкнул что-то, и лаосец принялся разрезать веревки, связывающие Ланже, а затем перешел к Клэйборну. Следующий приказ — и появился молодой солдатик с глиняной бутылью и стаканами. В то же самое время двое солдат подняли Хэнсли под мышки и вытащили из комнаты. Дэйн услышал, как они вышли из дома и завернули за угол, видимо, положив труп на деревянный помост, шедший по всему периметру хижины, и сев рядом с ним.

Теперь все сгрудились вокруг стола. Генерал разлил по стаканам какую-то янтарную жидкость, и все потихоньку пили. Клэйборн все еще не мог прийти в себя.

— Что же тут все-таки произошло? — спросил он тупо.

Генерал тихонько цедил выпивку. Он снял шляпу, и теперь Дэйн мог рассмотреть его получше. Для генерала он был очень молод, но выглядел очень самоуверенно.

— Видите ли, — начал он, словно учитель в младших классах, — Китайская Народная Республика старается поддержать революционную борьбу своих братьев в других странах. Например, мы поддерживаем Патет Дао — различными путями. Одним из них является распространение информации разного рода нужным народам.

— Пропаганда, — пояснил Ланже, растирая кисти и делая большой глоток.

— Пропаганда, — согласился генерал. — Внутренняя и внешняя. Через нашего общего друга Бернье мы выяснили, что могли бы определить местонахождение нескольких белых наемников. И теперь вы немножко поможете нам в нашей программе.

— Что же мы должны делать? — спросил Клэйборн угрюмо.

— Клэйборн, — устало проговорил Ланже, — нельзя же быть таким тупицей. Они используют нас для того, чтобы показать всему миру, что белых наемников рекрутируют, по-видимому, американцы, для того, чтобы они воевали — дайте-ка попробую сообразить, интересно, верно или неверно у меня это получится? — против законного стремления сражающегося народа Лаоса выкинуть из своей страны прислужников империализма. Ну, в общем, что-нибудь в этом роде.

— Совершенно верно, — улыбнулся генерал. — Вас сфотографируют в джунглях, когда вы будете вести отряды на битву со сражающимся народом Лаоса. Вас — могучих наемников с Запада. Неоколониализм во всей своей красе.

— Но ведь нас осталось всего двое, — запротестовал Клэйборн. — Ведь этого будет недостаточно.

— То, что ваш приятель мертв, вовсе не означает того, что его невозможно сфотографировать: просто он убит доблестным народом лао во время попытки его порабощения. — Генерал отпил еще глоток. — Это сработает, можете не сомневаться.

Дэйн почувствовал, что может видеть намного луч-

ше. Через несколько секунд выглянет жестокое солнце Юго-Восточной Азии, а за ним следом — одуряющая жара.

— Да, — повторил генерал. — Я думаю, что все пойдет как по маслу.

Ланже широко ухмыльнулся.

— Может быть, да, — сказал он, — а, может, и нет.

И внезапно он откинул стол в сторону и нырнул за винтовкой ближайшего к нему охранника.

Комната взорвалась выстрелами, Ланже въехал лаосцу в живот и принялся выкручивать из его рук оружие — они оба тяжело рухнули на пол. Из какого-то потайного кармана генерал Лам вытащил пистолет. Клэйборн кинулся к дверям и столкнулся с двумя вбегающими в комнату охранниками.

Дэйн свалился с потолка, взяв карабин наизготовку. Лам единожды выстрелил в катающихся по полу Ланже и лаосца. Дэйн подскочил к китайцу сзади и ткнул дулом карабину ему в шею.

— Скажите, чтобы все немного успокоились, генерал, — произнес он тихо.

Генерал даже не попытался обернуться. Он рявкнул что-то, и в комнате тут же стало совершенно тихо. Дэйн увидел, как Ланже встает с винтовкой в руке и ухмылкой на лице. Клэйборн тоже поднялся с пола и, казалось, хотел что-то сказать…

— Ни звука, — сказал Дэйн. — Я хочу, чтобы здесь было абсолютно тихо, иначе начну стрелять. Тебя, Клэйборн, это тоже касается. Просто заткнись и слушай.

В последующей тишине генерал Лам медленно — с руками поднятыми вверх — повернулся. Он остановился, дружески ухмыляясь, явно ничем не напуганный, но Дэйн видел, как медленно-медленно краска начинает заливать его шею.

— Прошу прощения за то, что все вам испортил, генерал, но, полагаю, мы придумаем для ваших съемок совсем другой сценарий.

Генерал смотрел ему прямо в глаза.

— Американец, как я полагаю.

— Прикажите всем сесть на пол. Мне нужно, чтобы руки охраны лежали так, чтобы я мог их видеть. Если где-нибудь кто-нибудь хоть немножечко пошевелится — вас я пристрелю первым. Клэйборн, собери все оружие, какое сможешь найти. Обыщи охрану. Поставь оружие в дальнем конце комнаты. Да побыстрее, черт бы тебя подрал!

Дэйн повернулся к Ланже.

— Габриэль, сядь у двери и наблюдай за улицей. Если кто-нибудь захочет войти, впусти, а затем разоружи. Но главное — тишина.

— Уи, мон ами, — сказал Ланже. — Я знал, что с нами все будет в порядке, когда увидел тебя распластавшимся на балках под потолком, словно огромную летучую мышь. — Ухмылка разъехалась еще больше.

— Генерал, вы сядьте, — пригласил Дэйн. — И давайте-ка поговорим. Каким образом вы поддерживали связь? Почему нужна была именно наша группа?

Генерал медленно сел в одно из немногих оставшихся стоять кресел. Дэйн стоял над ним, направив дуло карабина прямо в грудь.

— Бернье должен был «сдавать» нам наемников для целей пропагандистских, — произнес генерал Лам. — Это вы уже знаете. Тот факт, что все вы люди разных национальностей, был бы использован позже, чтобы передать об этом по радио на вашем родном языке. Свои дни вы бы окончили в китайской тюрьме, служа примером западной неискренности и хитрости. Что бы вы еще хотели узнать, Джон Дэйн? Почему и каким образом Бернье выбрал вас четверых, я не в курсе — меня волновала лишь «доставка». Раньше он нам много и качественно помогал — по-всякому.

У Дэйна на губах заиграла тонкая улыбка.

— Бернье совсем скоро сдаст все свои дела — как и вы, генерал.

— Не думаю, — произнес китаец спокойно. — Если вы убьете меня здесь — на мое место попросту пришлют другого. Если же захотите переправить меня по каким-то своим соображениям во Вьентьян… это будет трудная поездка. Кто-то не вернется, кто-то не доедет. Что же касается Бернье — это человек одноразового применения, и, следовательно, легко заменим.

Ланже подошел к Дэйну и стал что-то нашептывать ему на ухо. Американец слушал, кивая. В какой-то момент его лицо осветила широкая улыбка.

— Габриэль, — сказал он, — поставь стол на место и налей всем выпить. Нужно в правильной атмосфере обсуждать с генералом подобные темы. Он ведь, в конце концов, высокопоставленный военный чин.

Через несколько секунд Дэйн уже сидел за столом напротив генерала Лама. Генерал не глуп.

— Генерал, есть предложение, — сказал Дэйн.

— Я не сомневался, что оно появится, — ответил китаец не отрывая взгляда от лица американца.

Вы, похоже, очень находчивый человек.

— Как я уже сказал, Бернье выходит из бизнеса, — продолжил Дэйн. — Новым человеком во Вьентьяне станет Габриэль Ланже. С настоящего момента вы будете вести дела с ним. Но… существуют границы, которые мы не намерены переступать. Если вы захотите погладить нас — говоря пословицей — против шерсти, можете сразу же забыть о нашем существовании. Если же у нас будут общие интересы в определенных зонах и достаточно большие деньги, мы вполне сможем работать в будущем. Нашим жестом доброй воли станет то, что вы сможете выйти отсюда живым.

Генерал Лам улыбнулся.

— Король умер — да здравствует король!

— Совершенна верно, — ответил Дэйн.

— А вы еще обвиняете нас, бедных азиатов в вероломстве.

— Конечно… но мы зато быстро учимся.

— Что вы намерены делать сейчас?

— Вернемся во Вьентьян и постараемся убедить Бернье, что Франция много полезнее для его здоровья, чем Индокитай. Ланже получит его связи, займет его роль в обществе и тому подобное. С Габриэлем можете связываться точно так же, как и с Бернье. Мы с удовольствием поработаем за ваши деньги. — Дэйн ухмыльнулся.

Генерал Лам посмотрел в свой стакан.

— Вы странный человек, Джон Дэйн. Каким образом вы примиритесь с тем, чтобы работать на Китайскую Народную Республику? Разве мы с вами не заклятые враги?

— Не знаю, генерал. Может быть, и так. Но я устанавливаю собственные правила, и всегда все зависит от ситуации. Я ненавижу и в Америке то же, что и в Китае, и вообще где бы то ни было.

— Что именно? — упорствовал генерал, не отрывая взгляда от лица Дэйна.

— Все, что хоть как-то ограничивает мою личную свободу. Бюрократию. Глотание все время свежего, подсыпаемого вам под нос дерьма. Нечестность. Могу сказать вам прямо: я воевал с вами, сволочами, в Корее, но и на моей стороне было немало сволочей. Поглядите-ка, например, на нашего Клэйборна. Он сейчас готов наложить полные штаны. Но ему нравится показывать, что он на самом деле страшно крутой.

— Я ска…, — начал было говорить англичанин, но Ланже скупо бросил:

— Заткнись, — и он заткнулся.

— Так что, договорились? — спросил Дэйн генерала.

Лам откинулся в плетеном кресле и удивленно смотрел на своего противника.

— А разве у меня есть выбор? Неужели вы думаете, что, перебравшись через границу, я осмелюсь сказать, что все провалил? Или, может быть, у меня будет возможность заключить другую сделку и набрать лучших партнеров? — Он расхохотался. — Когда, Джон Дэйн, вы свалились сегодня с потолка, вы свалились в совершенно новую жизнь.

— Похоже, что именно так оно и есть, не правда ли? — сказал Дэйн довольно.

1964

Весь день они шагали по дороге, усеянной большими зелено-серыми плодами и назойливыми клубами темных и злобных мух. Мухи поднимались с гниющих фруктов, нападали на проходящую мимо колонну и возвращались к трапезе, когда люди проходили мимо. По всей длине колонны слышались раздающиеся проклятия и хлопанье по укушенным местам.

Дэйн взглянул на колонну, радуясь тому, что солдаты двигаются в нормальном порядке, радуясь вчерашнему дню, когда они все прошли испытание кровью и стали настоящим подразделением.

Фланговые были высланы, и первый шагал очень осторожно, но отнюдь не медленно, выбирая среднее между скоростью и настороженностью. Где-то в середине шагал связист Крецмер, несущий на спине ПРС- 10 с отстреленной половиной антенны. Да, вчерашний бой был действительно тяжелым. Немец был, пожалуй, самым старшим в колонне, но держался с завидным упорством.

Шагая, Дэйн внимательно оглядывал дорогу прямо перед собой и на флангах, но был настолько спокоен за свою безопасность, что позволил фантазиям унести его во вчерашнюю схватку.

К концу дня они заняли позиции возле бандитского лагеря, двигаясь с большой осторожностью, так как были упреждены о том, что бандиты захватили заложников. Подобные донесения поступали — практически всегда, не подтверждаясь — постоянно. Тайцы всегда думали, что наемники не пойдут в буш, если не будет надежды на спасение заложников, которые их отблагодарят, или на обнаружение сумок с золотом и нефритом, или на захват высокопоставленных заложников, за которых можно получить выкуп. Наверное, происходило это оттого, что самим тайцам иные мотивы бы и в голову не пришли. Но в любом случае, думал Дэйн, если какие-нибудь заложники и были, то к данному моменту они мертвы, потому что его подразделение напирало на бандитов довольно сильно. А затем бандиты совершили фатальную ошибку, остановившись отдохнуть, и Дэйн выслал вперед, на другую сторону их лагеря, блокирующую группу, а остальных разместил на небольшом возвышении, дававшем им преимущество. Дэйн надеялся на то, что его заместитель, находящийся с другой стороны лагеря, хорошо проявит себя в тяжелой боевой ситуации, но у него самого пока не было никакого опыта во взятии укрепленных лагерей. Он думал, что предводитель бандитов через какое-то время запаникует и оставит свои позиции. Если это произойдет, думал Дэйн, я смогу спасти несколько дополнительных жизней. Поэтому он рассредоточил колонну, приказал всем залечь и ждать.

— Герр капитан, — тихо позвал Крецмер. — Сержант Лодер докладывает, что на месте очень спокойно. Говорит, что собирается передвинуть блокирующие силы ближе к лагерю.

— Прикажите ему держаться на прежней позиции.

Через какое-то время перед ним внезапно открылся заградительный огонь и в буше прямо перед ним началось движение.

— Огонь! — закричал Дэйн и принялся стрелять.

Они побежали, стреляя, и первые ряды скосило огнем, но на их место тут же встали другие. За спиной

Дэйн увидел дымок от выстрела миномета, а затем услышал длинный перекрывший стрельбу скрежет. По обеим сторонам рвались гранаты, а затем автоматы с обоих флангов открыли сплошное поле огня, и Дэйн услышал крики боли и молотобойное уханье винтовок.

Послышался грохот, сдавленное проклятие, и, повернувшись, Дэйн увидел, как Крецмер уставился на обрубленную выстрелом пополам антенну. В десяти футах от него лежал мертвый бандит. Обернувшись, Дэйн увидел, что атака бандитов подавлена огнем наступающих, и тайцы в панике бегут обратно к лагерю, Дэйн решил, что теперь они постараются просочиться сквозь окружение, сознавая, что их осталось совсем немного и теперь они не смогут защищать лагерь. Пойдя по следам бандитов, их можно будет легко отыскать, почему ему и не хотелось, чтобы блокирующий отряд Лодера близко подходил к лагерю.

— Прекратить огонь! — приказал он.

Но как только огонь прекратился здесь, он тут же открылся с другой стороны лагеря. Бандиты столкнулись с группой Лодера. Дэйн послал два небольших патруля налево и направо, чтобы отыскать каких-нибудь отставших солдат и взять пленных. Затем рассредоточил колонну и стрелковыми цепями повел ее к лагерю. Они окружили и уничтожили оставшихся бандитов — только патрули захватили пленных.

После наступления темноты отряд расположился на месте бандитского лагеря. Дэйн расставил часовых и распорядился, чтобы пленных допросили, подозревая, что правды из них вытянуть не удастся, или удастся, но очень мало. Их командиры никогда не объясняли им, что и зачем они делают, полагая, что бандиты должны воевать за деньги и наркотики и умирать, когда потребуется, — дешевое пушечное мясо, люди одноразового применения.

Поздним вечером Дэйн послал за Лодером.

Сержант появился перед ним совершенно внезапно — огромный и, как обычно, вооруженный до зубов. Лодер был огромен; лицо его казалось вырубленным из камня и начисто лишенным всякого выражения, глаза — невероятно глубокими и холодными. От него веяло жестокостью, которую он и не пытался «припудрить» или как-нибудь иначе скрыть.

— Я разжаловал вас в чин капрала, — сказал Дэйн, глядя Лодеру в глаза. — Двигать блокировочный отряд было глупо и могло стоить нам немалых жизней. Конечно, всякий может совершить ошибку, но вы достаточно опытны, чтобы понимать, что для нас означают потери.

— Потери — часть войны, — с сильным акцентом и не пытаясь скрыть своего высокомерия и наглости, заявил Лодер. — Если вы не готовы умереть, то незачем было сюда являться. — Лодер имел- в виду именно Дэйна, и тот это знал.

— Если вы станете причиной ненужной смерти любого солдата в этом подразделении, я научу вас избегать лишних потерь. Просто самолично пристрелю. — Дэйн увидел, как взгляд Лодера сдвинулся на миллиметр, затем глаза его остановились, глядя ему в зрачки. Немец неприятно скупо улыбнулся.

— Тогда вам лучше следить за тем, что у вас за спиной.

— Не пытайтесь запугать старшего по званию офицера.

— Прошу прощения, — сказал Лодер усмехаясь.

— Свободны.

Лодер, не оглядываясь, ушел, но, Дэйну была отлично знакома репутация этого человека. Он понял, что следует быть настороже, и этой ночью спал беспокойно.

И сейчас, на следующий день после сражения, они шагали на место встречи с другим отрядом, который собирался сделать налет в бандитскую страну. Дэйн взглянул на часы: они прибудут много раньше назначенного срока, поэтому можно было рискнуть и пустить людей помедленнее для того, чтобы они были посвежее на тот случай, если понадобится сразу идти в бой. Он остановил колонну, выставил часовых и приказал два часа отдыхать — костров не разжигать, с места не удаляться. Сев прислонившись к дереву, Дэйн понадеялся на то, что здесь нет муравьев, положил рядом планшет, снял берет и заткнул его за пояс. Вынув «люгер» из кобуры, он снял его с предохранителя и положил рядом. Устроившись у дерева поудобнее, Дэйн приготовился вздремнуть. Но прежде, чем заснуть, он расстегнул ножны, в которых хранился нож, подаренный ему Таводи в день получения имени.

Майор Эштон, командующий силами наемников в Таиланде, прибыл на место схватки в Вертолете, выпил какого-то страшного зелья, поданного ему человеком, которого все звали просто Фин-Инженер, и отправился с докладом к тайскому генералу, которому их силы были сейчас приданы.

Генерал улыбался и похлопывал Эштона по плечу, подобного он себе никогда не позволял: да, это был совершенно нетайский жест. Это не просто военная победа, говорил генерал, но и пропагандистская. Она показывает, что правительство занимается уничтожением бандитских формирований, а нападение на Кун Са — что пытается: справиться и с опиумными плантаторами, и нельзя подобрать иного лучшего времени для прибытия зарубежных журналистов.

— ЧТО? — взревел Эштон, обычно хладнокровный англичанин.

Да, зарубежные журналисты могут прибыть в любой момент для освещения хода боевых действий в этой провинции. Генерал осмотрел комнату, раздумывая, стоит ли прикрывать карту, но затем решил этого не делать — операция была завершена. Он переключился на список журналистов: так… Р. Мэннинг, агентство Рейтер, бангкокское отделение; Эл. Джеймисон из Эссоушиэйтед Пресс в Сингапуре; Эс. Сандерленд, работающая — как говорили журналисты, «писюкающая» — на группу мелких американских газет; Джей. Марино из известного нью-йоркского журнала; Эм. Бекер — свободный журналист, широко известный и печатающийся в Европе. Позже могут подъехать и другие, черт бы их подрал, и что самое неприятное, — этого хочет премьер-министр.

Эштон, несмотря на жаркое время суток, плеснул себе неразбавленного виски и тут вестовой доложил о прибытии журналистов.

Он встал, чтобы их приветствовать, и попытался скрыть свое удивление, потому что не думал, что в компанию писак затешется женщина.

Да и не просто женщина, отметил он быстро. А потрясающая женщина. Казалось, она вся светится. Она носила свободный «джунглевый» костюм, волосы ее были каштановые и волнистые, блистающие искорками света. Глаза — изумительно голубого цвета, а в лице поражала аристократическая красота. В общем, журналистка походила на модель, на манекенщицу.

Она выступила вперед, чтобы пожать ему руку, и только тогда майор понял, что все это время беззастенчиво пялился на нее.

— Майор Эштон, — сказала женщина, — я — Сара Сандерленд. Мы понимаем, что своим прибытием сюда обязаны лично вашему участию.

— Мы не ожидали прибытия женщины.

— Постараюсь не создавать проблем, — ответила она и улыбнулась. Эштону внезапно захотелось, чтобы она оказалась хорошим человеком.

— Могу ли я представить вам своих коллег? — И Эштон пожал всем руки, не замечая их.

— Послушайте, — сказал майор наконец, — мы тут здорово стеснены, так что, может быть, зайдем ко мне в палатку, выпьем и поговорим о деле?

— Не думаю, что вы должны так волноваться о нас, майор, — ответила Сара Сандерленд. — Но вот лично я с удовольствием выпью с вами — потом, когда состоится брифинг.

— Прямо к делу, так что ли? — проворчал Эштон.

— Совершенно верно.

Майор оглядел корреспондентов — для кого-то из них это была явно не первая война. Он почувствовал, как недоверие к ним начинает постепенно испаряться.

— Пойдемте ко мне, выпьем. Брифинг проведем утром. Сейчас же — располагайтесь, чуть позже — ужин в столовой. А рано утром я попытаюсь вам объяснить, чем же именно занимается здесь правительство.

Позже, за выпивкой, Сара Сандерленд спросила:

— Здесь есть американцы?

— Не думаю, что смогу ответить на ваш вопрос, — сказал майор без враждебности.

— Да?

— Понимаете, Америка, в отличие от других стран, не позволяет своим подданным служить в зарубежных армиях. Это может стоить вам гражданства. Так вот: если бы у меня служил американец и если бы вы взяли у него интервью, он бы перестал быть американцем. А я не уверен, что ему это понравилось бы.

— Понятно. А он полевой офицер? Я хочу спросить, соответствует ли он подобному роду работы?

— Да, разумеется. Он один из лучших моих людей. Еще стаканчик, мисс Сандерленд?

— Спасибо. И еще об американце. Что, если я возьму у него интервью, но не стану называть его имени и фамилии?

— И не будете делать фотографии?

— Но вы же понимаете, майор, тогда эффект будет не тот. Он здесь единственный?

— Ячки? Да. Очень хороший человек, ко всему прочему. Я поговорю с ним об этом. Если он согласится — я возражать не стану. Думаю, что все это вы будете делать здесь?

— Нет. В полевых условиях. Где бы он ни находился.

Эштон откинулся на спинку стула и несколько секунд пожевывал верхнюю губу.

— Мисс Сандерленд, позвольте заметить, вы способны причинять крайние неудобства, сообщая это очень, милым тоном.

— Это означает, что в район боевых действий вы меня не допустите?

— Ну, — сказал он, предчувствуя последующий спор, — несмотря на то, что вы компетентный журналист, но для вас там не будет никаких, э-э, условий. Ко всему прочему, там больше не будет женщин.

— Вы хотите сказать, что в Таиланде кроме меня нет женщин?

— Вы прекрасно понимаете о чем я. С наемниками женщины не живут.

— Не сомневаюсь. Интересно.

— Что именно?

— То, что если я не увижу все собственными глазами, то, возможно, придется расплачиваться за чужие ошибки. Мне говорили, что ваши наемники — насильники, что они захватывают бандитских женщин и держат при себе для собственных развлечений.

— Я понимаю. Вы меня задираете.

— Конечно, майор. Но мне бы хотелось, чтобы вы послали меня на задание к подразделению, которым командует ваш американец. Как все ж таки его зовут?

— Придется вам подождать, пока я сам с ним не переговорю.

— А когда это случится?

— Скоро. А пока давайте-ка я вам подолью.

После ужина, когда журналисты разбрелись по домам, Эштон вернулся в штаб и некоторое время провел на полевом телефоне. Добрался как можно дальше, а затем переключился на радиопередатчик. Дэйн был где-то на севере, как всегда в бою, делая быстрые разведывательные вылазки до следующей большой операции. Да-да, заверили майора, капитан

Дэйн свяжется с ним, как только сможет подойти к станции. Эштон прикрыл трубку рукой и внезапно увидел стоящую в дверях Сару Сандерленд: на ней было легкое летнее платье, и, несмотря на жару, казалось, что кожа у нее прохладна и свежа.

— Я увидела, что у вас свет горит, — сказала она.

Майор сунулся в нижний ящик стола, вытазил бутылку скоча и достал слегка грязноватый стакан и армейскую кружку.

— Выбирайте, — предложил он.

— Кружку.

Она села напротив майора, и он налил выпивку. Эштон чувствовал ее подчеркнутую сексуальность. Она была не из тех, с кем сразу Же начинают флиртовать, но во всем остальном…

— Ваше здоровье.

Они отпили неразбавленного скоча и посмотрели друг на друга.

— Майор Эштон, расскажите мне об американце — а, может быть, будем называть друг друга по имени?

— Меня зовут Билл. Сара… вы даете слово?

— Конечно.

Эштон откинулся на стуле, припоминая тот день, когда Дэйн впервые вошел в его кабинет.

— Он вошел так, словно к, себе домой, очень, уверенно. Молодой, хорошо сложенный человек, очень грациозный. Он шел, как ходят животные. Глаза у него странные — карие, но во время разговора они внезапно потемнели. Никогда не видел ничего подобного. Я, по-видимому, его здорово рассердил.

— А что вы сказали?

— Точно не помню, но, похоже, постарался узнать, как можно больше. Залез на чужую территорию. Забавно. Старался выведать о нем все, а, вместо этого, вышло так, что сам все о себе рассказал.

— А дальше?

— Когда я начал, задавать вопросы, он протянул мне список ответов на них, предвидя, что правительство Таиланда будет подробно и тщательно проверять всех, поступающих на службу. В каких-то вопросах он вдавался в подробности, в каких-то — был очень осторожен.

— Можно взглянуть на этот лист?

— Сара, этого я позволить не могу. Этих людей мы стараемся защитить как только можно,

— Тогда расскажите, что можете. — Она подалась вперед и отпила виски из армейской кружки.

— В Корее он служил морпехом, снайпером. После войны остался в Азии, правда, не сказал мне, почему именно. Сколотил небольшой, но классный отряд наемников. И получил степень по литературе в гонконгском университете.

Сара села прямо.

— По литературе?

— Именно. Недурно, неправда ли?

— А что еще о нем вам известно.

— Ему тридцать один год, рост — пять футов одиннадцать дюймов, вес около ста восьмидесяти футов — не такой уж он большой, но и не маленький. Физических недостатков — никаких, если говорить откровенно, он просто в великолепной форме. На левом плече у него шрам, а еще один — на левой ноге. Рассказывал, что может говорить на довольно многих языках, но бегло — ни на одном.

Сара откинулась на спинку. Она была удивлена. Непонятное животное — этот американец. Из этого можно будет сделать отличную статью. Или нельзя…

— А вам известно, что побудило его стать наемником?

Эштон подлил еще скоча.

— Хороший вопрос. Он обладает хорошими познаниями об Индокитае, и я думал, что он всегда будет воевать здесь, но он как-то снялся и улетел в Африку. Похоже, что он антикоммунист, но не большой — как это вы говорите? — не большой любитель размахивать флагами, так, по-моему? Я думаю, что мотивы у него те же самые, что и у любого другого наемника.

— Понятно, — сказала Сара тихо. — Именно за этим я сюда и прилетела — чтобы все выяснить самой. Почему люди сражаются за деньги.

— Минуточку, Сара. Не только за деньги.

— А вы здесь тоже за этим, Билл?

— Разумеется, нет. Все намного более сложно, чем вам кажется. Точно так же, как и для вашего американца, я полагаю. — Он почувствовал раздражение. — Я и не ожидал, что вы поймете.

— Наверное, не поймут и мои читатели, если я нм популярно не растолкую.

Эштон холодно взглянул на женщину.

— Звучит несколько злбвеще.

— Просто я хочу, чтобы вы поняли, что наемник у всех ассоциируется с человеком, воюющим за деньги. Если это не так, то придется читателей убеждать в противоположном.

— А вас?

— Мне кажется, что старый Добрый образ — верен. А вообще-то, посмотрим.

— Думаю, что пора укладываться спать, мисс Сандерленд…

Женщина встала и улыбнулась Эштону. Неужели в ее глазах проскользнула насмешка?

— Спокойной ночи, Билл, — сказала она.

В первый раз Сара увидела Джона Дэйна жарким, безветренным утром, когда от земли поднимались волны тепла, а звук работающего вертолета грохотом отбойных молотков отдавался в ее ушах. Она стояла возле металлического покрытия, чувствуя, как пот начинает выступать на шее, лбу и под мышками. На ней была рубашка и шорты цвета хаки, а на шее висели две камеры и небольшая сумочка с записной книжкой.

Вертолетные лопасти катили по настилу пыль и, прищурившись, Сара наблюдала за тем, как из пассажирского отсека выпрыгнуло несколько людей. Дэйна она признала сразу же — он выглядел моложе, чем на самом деле, почти мальчишкой, и аккуратно, несмотря на мешковатую униформу. На плече у него болтались винтовка и вещмешок, и когда он спрыгнул на землю, то снял берет и вытер потный лоб. Увидев, поджидавшую группу людей, он надел берет и направился к ним.

Эштон был прав: он идет словно хищник. Очень грациозно. Очень сексуально, От подобной мысли Сара нахмурилась и стала ждать приближения военных.

Дэйн подошел к. ожидавшей его группе, заметил женщину, но вида не подал. Отсалютовав Эштону, он увидел, как майор отдал ответно честь, затем расплылся в улыбке и, схватив Дэйна за руку, потряс ее.

— Отлично сработал, — сказал майор, и Дэйн улыбнулся в ответ. И только затем повернулся к Саре.

— Мисс Сандерленд, позвольте представить вам капитана Джона Дэйна, местного жителя.

Ну уж на местного-то он совсем не похож. Кожа много темнее, глаза какие-то странные. Приятен на вид. Судя по всему — очень опасен.

— Как поживаете, капитан? — она протянула руку. Дэйн взглянул на перепачканные собственные ладони и кивнул, не притрагиваясь к ней. — Надеюсь, у вас найдется время поговорить со мной.

— Майор Эштон не против. — Дэйн внимательно наблюдал за журналистской. — Он считает, что это может оказаться полезным. Что бы мир наконец-то узнал, что же здесь в действительности происходит.

Но, надеюсь, о моей персоне ничего конкретного упомянуто не будет.

— Это можно обсудить, — ответила Capa. — Но, как я поняла, запретов здесь не существует.

— Кроме как, — встрял Эштон. — того, что, если он захочет остаться анонимом, — вы должны уважить его решение.

— А это может стать для вас проблемой, капитан?

— Пока не знаю, — сказал Дэйн. — Давайте разберемся и попробуем ответить на этот вопрос.

— Давайте, по крайней мере, уберемся с солнцепека, — предложил Эштон, и вся троица отправилась под навес, сооруженный из брезента. Сара наблюдала за Дэйном: он был — кроме, самого майора — единственным настоящим наемником, которого она когда-либо встречала, но он выглядел как-то не по-наемницки. Совершенно непохожим на разбухшего от виски, не сдержанного на язык хвастуна. Наоборот. Он выглядел как раз-таки выдержанным профессионалом. И это ей не очень понравилось.

— Откуда вы? Где жили в Штатах? — спросила она Дэйна.

— Из Теннесси.

— А, южанин.

— Не совсем.

Она снова взглянула на него. Да, видимо, чтобы освободить его от брони, потребуется некоторое время, но она это обязательно сделает.

Они сели под навесом и стали прихлебывать чай. Сара вслушивалась в его ответы на вопросы майора о недавней операции — Дэйн отвечал прямо и коротко и казался свободным в любой ситуации, но женщина оценила литое тело и настороженные проницательные глаза. Да, этот человек опасен.

— Ну-с, — сказал наконец Эштон, — передаю его в ваше распоряжение. По крайней мере, на какое-то время. — Они оба смотрели, как он уходит, и, прежде чем Сара заговорила, возник неловкий момент.

— Итак, капитан. Расскажите о себе.

— Можно было бы придумать кое-что и получше, — сказал Дэйн тихо.

Она резко взглянула на него.

— Большинству мужчин нравится разглагольствовать о своей работе.

— Давайте сделаем так: вы будете задавать вопросы, а я отвечать на те, которые смогу.

— Будет легче, если мы узнаем немного больше друг о друге. Мне бы не хотелось превратить все в формально-официальное интервью. Мне интересно рассказать читателям, что заставляет мужчину — в особенности американца — наниматься в стрелки.

Красавица, подумал Дэйн.

— Вы сказали, что мы должны лучше узнать друг друга. Как насчет того, чтобы рассказать о себе первой?

Она не колебалась.

— Меня зовут Сара, без второго «а». Мне двадцать шесть лет от роду. Пишу для нескольких небольших американских газет. Родилась и выросла на Гавайях. Отец мой живет там, ’мать умерла. Степень по журналистике университета Миссури; мне всегда хотелось быть журналисткой. Не — и никогда не была — замужем, но предложений было, хоть отбавляй. В Азии впервые, она улыбнулась. — Вы мой первый наемник.

— Похож на то, что вы себе представляли?

Ну уж нет. Нет.

— Пока не знаю, — сказала она вслух.

— Я специализируюсь в физиогномике, — продолжала она. — Человек — животное забавное. Проездила с полицейскими какое-то время и видела достаточно жестокости. Хочу попасть в настоящую большую газету или журнал. Может быть, написать книгу. Что тут же заставляет меня спросить о вашей литературной степени — из гонконгского университета, я не ошибаюсь?

— Я получил ее в шестьдесят втором. Просто мне хотелось ее получить, да и Старлайт я обещал.

— Старлайт?

— Моей матери.

Сара выпрямилась. И потянулась за сумочкой, в которой лежала книжечка.

— Старлайт. Что это еще за имя? Чье?

— Аниюнвийя, — ответил Дэйн. — Старлайт — это английский эквивалент, ее имя — Нокуизи Игагати.

Сара вперилась в его лицо.

— Боже, — вырвалось у нее. — Нам предстоит очень и очень долго беседовать.

Он меня трогает, и я не уверена, что мне это нравится. С того самого мгновения в палатке репортаж о нем становится все более и более захватывающим. Но всего, что мне нужно, он не рассказывает. Говорит о горах, Старлайт, Таводи, но еще больше — умалчивает. И вот что странно — он мне нравится. Он просто грязный наемник, но все равно — нравится, и ничего тут не поделать. Где мои записи? А, да…

Мне нужно как можно больше узнать о тех годах, которые он посвятил таэквондо, где-то там здоровенный выпущенный кусок времени. Женщин он не упоминает. Хотя, могу поспорить, их была целая уйма. Ведь он очень привлекателен.

Он обладает южным обаянием, хотя южанином его не назвать. Бог ты мой — индеец-викинг! Ничего удивительного в том, что он так упрям. Наемник со степенью по литературе. Индеец, обожающий Азию. Красивый мужчина с явным достатком без постоянной подруги. И не следует забывать о том, что он убивает людей. Но, когда он подсаживал меня в «лендровер», руки у него были нежны, и, несмотря на его опасные глаза, улыбается он очень мило.

Но, в любом случае, пора завязывать с этим делом и ехать дальше. Не могу же я всю свою жизнь посвятить наемнику, хоть он здесь и единственный американец. Американец? Он ведет себя иногда совершенно не по-американски, но зачем винить его в этом? И почему в моем учебнике по истории не было главы о Дороге, На Которой Они Плакали?

Дэйн улыбнулся и вспомнил, как Сара топала ногами и орала на бедного Эштона, не позволившего ей отправится с наемниками на это задание. Он тогда высунулся с переднего сидения «джипа» и махнул рукой колонне, чтобы двигалась вперед, и тут увидел в ее глазах отчаяние, и злость, и еще — нечто необъяснимое.

В общем, хорошо, что ее здесь не было. Дэйн взглянул на часы. Скоро.

Затем послышался шум винтов вертолета, и через несколько минут взметнулись столбы дыма, за которыми последовал шквал винтовочного огня.

— Вперед! — крикнул он — и солдаты удачи двинулись вперед.

Выстрелы слева и справа, к которым примешивался еще какой-то новый звук. Дэйн повернулся к Крецмеру и вопросительно поднял брови.

— Это легкий автомат системы Дегтярева. 7,62 миллиметра, сделан в СССР.

Дэйн кивнул и продолжил движение. Взобравшись на крошечное возвышеньице, он оглядел местность, состоявшую из пересекающихся ложбинок, в которых стояло несколько крестьянских домишек, и махнул своему подразделению рукой вперед. Он пошел по грязной тропе, ведущей к первому, дому, когда из него выскочила какая-то фигура. Дэйн рванулся в сторону, выстрелил, и человек рухнул в грязь. Дело принимало жесткий оборот, и он взглянул на своего связиста. Крецмер лежал на земле — невредимый — и махал Дэйну рукой. Он остановился, чтобы оглядеться, и увидел, что его люди рассыпаются по дальней стороне ложбинки, а действие переносится направо. Дэйн присел на корточки и прислушался к единичным выстрелам, а затем метнулся к ближайшему дому — довольно большому по здешним меркам, подумал он. Увидев, что из дома выходят двое его солдат, Дэйн вернулся на тропу. Удовлетворенно он потянулся к фляге, сделав движение, которое, как он понял позже, спасло ему жизнь, потому что, повернувшись, он услышал щелканье раскаленного воздуха, низкое гудение металла и почувствовал на лице щепки, отскочившие от вонзившихся в стену, где только что была его голова, пуль. Он кинулся вниз и вперед, направив карабин в сторону выстрелов, и перекатился, зная, что они были сделаны из-за спины. Он развернулся как раз во время, чтобы увидеть исчезающую между деревьями человеческую фигуру. Огромного мужчины, одетого в такую же, как и у Дэйна, форму.

Он сосредоточил все свое внимание на разворачивающейся перед ним сцене. Среди валяющихся на земле тел сновали санитары, а к Дэйну, потея от тяжести передатчика, несся Крецмер.

— Мои сожаления, капитан Дэйн, — сказал немец. — Не смог вам помочь.

— Все в порядке, Крецмер, — ответил американец. — Вы держали связь с обоими подразделениями?

— Так точно, сэр. Отлично выполненная операция. У них потери — огромны, у нас — минимальны. — Крецмер пожал плечами. — Се ля герр.

— Вы не видели капрала Лодера?

— Видел, он был справа.

Дэйн кивнул и двинулся вперед. Интересно, застану ли я ее в лагере, думал он, она говорила, что мы вроде бы не обо всем поговорили. К тому же Эштон ее здорово рассердил. Может быть, это заставит ее задержаться?

— Крецмер, потребуйте от взводных точнейшего отчета о проведенных боевых действиях. Попросите всех офицеров и сержантов встретиться через час со мной на краткий брифинг. Здесь. Если есть тяжело раненные, которые не смогут вынести дорогу в грузовиках, — пусть сообщат. Попробуем переправить на вертолете. И отыщите капрала Лодера. Попросите его встретиться со мной с другой стороны этого дома через пятнадцать минут.

На другую сторону дома Дэйн отправился немедленно, чтобы быть на месте прежде Лодера. Отысказ возвышенность, он уселся, удостоверившись, что просматривает местность во всех направлениях.

Вместо того, чтобы появиться спереди, Лодер вышел слева. Дэйн наблюдал за тем, как он протискивает в кустах свою тушу, неся любимый «Калашников» наизготовку. Дэйн видел злобные глаза капрала. Выбрав подходящий момент, Дэйн зашел Лодеру за спину и уткнул ствол карабина ему в затылок.

— Положи пушку на землю и сделай шаг вперед — и главное — делай это очень осторожно.

Лодер спокойно положил автомат перед собой. Дэйн вытащил «люгер» и положил его рядом с АК-47.

— Стоп, — приказал он. — Теперь повернись.

Лодер развернулся И совершенно спокойно, безо всякой боязни встал перед Дэйном.

— И что же теперь, — насмешливо спросил он, — мон капитан?

— Это ты стрелял мне в спину там, на поле. Сука.

— Тебе этого никогда не доказать.

— А я и не собираюсь.

Лодер напрягся.

— Что такое?

— Только то, что тебе каюк. Я обвиняю тебя в попытке убийства, рассматриваю дело в своем собственном суде и приговариваю тебя тоже самолично. Да и Эштон хочет от тебя избавиться — ты создаешь ненужные проблемы. В качестве адвоката я заменяю расстрел на высылку из Таиланда в течение двух суток.

— Когда-нибудь, Дэйн, я тебя грохну.

— Не нужно ждать момента. Он настал. Давай: без оружия, без званий. Только ты и я…

Лодер сделал выпад.

Дэйн ждал его.

Мастер Ким говорил: «Ты поймешь потом, зачем бегал на гору Сул Ак. Чтобы укрепить ноги, растянуть сухожилия и стать сильным».

Лодер падал на Дэйна сверху, но он увернулся и мощно ударил великана ногой в грудь. Лодера откинуло назад, и он упал, словно подстреленный бык, но тут же снова с потрясающей быстротой очутился на ногах. Дэйн смотрел, как немец становится в классическую боевую позицию таэквондо. Лодер снова двинулся на него.

«Невозможно узнать о таэквондо ВСЕ», — говорил мастер Ким. — «Но есть одно очень важное слово: СОСРЕДОТОЧЕННОСТЬ».

Дэйн смотрел в одну точку, выбранную им на груди у Лодера, затем перехватил его летящую руку и перекинул его через себя. Когда тот упал, Дэйн завернул руку немца наверх и поставил ботинок на массивную шею.

— Ты не слишком осторожен, — сказал он Лодеру.

Капрал снова поднялся, двигаясь с большей осторожностью и встав на сей раз в боксерскую стойку. Дэйн позволил ему подойти. Когда Лодер внезапно отклонился назад и нанес удар пяткой, Дейн опустился вниз, заблокировав его левой рукой, затем двинулся вперед, выбросив руку с высоты бедра и разворачивая ее в полете, нанося таким образом классический, наиболее мощный в таэквондо удар. Он попал Додеру прямо в горло и с удовлетворенном наблюдал за тем, как противник падает. Капрал вновь поднялся, хватая ртом воздух, с налившимся кровью лицом пошел вперед, разворачиваясь по ходу.

Дэйн двинулся навстречу, одновременно повернувшись. Нго правый локоть угодил Додеру в грудь, а рука мгновенно опустилась вниз и со всей силы рубанула капрала в пах. Когда немец начал сгибаться пополам, Дэйн резко поднял кулак вверх и въехал Додеру в лицо. Затем он отступил назад, подхватил начавшего оседать капрала и безо всяких ухищрений и тонкостей изо всех сил врезал ему правой по челюсти. Додер рухнул на землю и больше не шевелился.

Дэйн поднял оружие и отправился к своему подразделению. Крецмер ждал его.

— Пошлите носилки за Додером, — попросил он связиста. — Я хочу, чтобы форму с него сняли — он не заслуживает ее. Оденьте его в гражданскую одежду. Теперь он заключенный, и я хочу, чтобы обращались с ним соответственно. Если попытается сбежать — пристрелите и сообщите, что это я приказал. Пусть врач его осмотрит. Мне кажется, что он здорово перевозбудился и нанес себе… поправимый вред.

Крецмер ухмыльнулся и кивнул. Он ушел, и Дэйн услышал, как он рявкает, отдавая приказы. Дэйн увидел, как к месту, где лежал капрал Лодер, отправился удвоенный наряд солдат и санитары с носилками. И, позабыв об этом, сосредоточился на отдельных деталях, привлекших его внимание в следующей операции. Да, Эштон снова оказался прав. Как всегда, в деталях можно было запутаться. Их было чересчур много…

— Чего ты так злишься?

— Мне сказали, что тебя в этот раз едва не убили. Причем один из твоих людей.

— Это опасное ремесло, Сара.

— Тогда зачем оно тебе?

— Ты уже спрашивала об этом.

— Но меня не устроил твой ответ.

— А мне кажется, что ты сама себя не устраиваешь.

— Ты не глуп. Сам прекрасно обо всем догадываешься.

— Сара, я наемник, «солдат удачи». Причем, очень хороший. Я поимел опыт. Свою небольшую организацию, которая только-только начинает разворачиваться. И я не ссорюсь со своей жизнью.

— Не могу поверить в то, что ты воюешь только из-за денег.

— Я воюю не только из-за денег.

— Слава? Жажда приключений? Возможность носить оружие и играть в солдатиков?

— Не стоит перенапрягать умственные способности, Сара.

— Нет, ты скажи еще раз. Я хочу устраивать сама себя.

— Я профессиональный солдат — это древнее и почетное призвание. Я помогаю слабым народам защищать самих себя и беру за это плату, потому что деньги необходимы для жизни и выживания в этом мире. И я имею право выбора, Сара. Я могу воевать, а могу и отказаться от войны. Ваша американская армия этого не может. А кстати: как долго сможет воевать американская армия, если ее не будут оплачивать?

— Ты когда-то хотел писать стихи. До меня просто не доходят подобные противоречия. Поэт, человек, получивший степень по литературе… и наемник.

— Просто ты не очень сильно пытаешься понять. Ты зацикливаешься на семантике, на слове. Давай попробую еще раз: один из самых мудрых встречавшихся мне людей, сказал как-то, что человек, который откровенен сам с собой, всегда в конце концов делает то, что умеет делать лучше всего — неважно, что именно.

— Ну… может быть. Но прежде, чем я решу, я хочу узнать тебя получше.

— Вряд ли ты сможешь использовать все это в газетной статье.

— Узнавая тебя ближе, я таким образом лучше вникаю в сущность своего дела.

— Тогда тебе придется начать с самого истока, с Теннесси.

— Может быть, когда-нибудь я доберусь и дотуда. Господи, мне кажется, что я будто бы на тебя вешаюсь.

— Мы несколько уклонились от главной темы, тебе не кажется?

— Неужели это тебя так взволновало?

— Пока не знаю.

— Да, похоже, я это заслужила.

— Сара, ты красивая и интеллигентная женщина. Думаю, что мы могли бы быть близки, но не хочу, чтобы между нами вставали неясности с самого начала. Ведь я все равно уеду в Гонконг, и будут задания подобные этому…

— Я и не прошу тебя меняться. Я не собираюсь ничем тебя связывать.

— Ну, может быть хоть чуть-чуть свяжешь? Как приятно видеть тебя улыбающейся.

— Итак, если поедешь в Теннесси, то сделаешь остановку на Гавайях, так?

— Да.

— Так почему бы тебе не навестить меня и отца? Правда, мы живем не в Гонолулу. А на одном из островков рядом. Мы называем его Большим Островом. На Гонолулу совершенно непохоже. Приезжай, проведи со мной несколько дней.

— Сара, мне бы очень этого хотелось. А твой отец не будет против?

— Поначалу он, конечно, будет к тебе принюхиваться — он вообще-то дядька подозрительный. Но против — разумеется, не будет. В этом я за него могу поручиться.

— Но как ты можешь быть уверенной, что окажешься на острове, когда я буду проезжать мимо? Ведь ты журналист, и у тебя определенные договорные обязательства. Тебя вполне могут на это время куда-нибудь отослать.

— Нет. Я буду на Гавайях. Поторопись.

 

Часть третья

1965

Сара лежала на песке Анаехуумалу и размышляла о так непохожих друг на друга отце и Дэйне.

После ночи любви, она лениво рассматривала вершину Мауна Кеа, покрывшуюся в этой минуте облаками. Ей было неспокойно, хотя Дэйн был рядом — почти рядом — его голова виднелась далеко в океане.

Это был третий день его пребывания на Гавайях, и отец, «принюхивавшийся» к нему поначалу, был совершенно очарован новым знакомым своей дочери. Сейчас он сидел в Кона Сандерленд — родовом поместье Сандерлендов, в котором умерла ее мать. Как давно это было. Отец, вроде бы, не постарел, но у губ его залегли горькие морщины, и глаза словно изливали в мир потоки странной горькой обиды на эту жизнь.

Сара приподнялась на локте и увидела, что Дэйн вышел на покрытую водой отмель и высматривает в воде рыбу. Потом он сделал какое-то совершенно неуловимое движение, и в руке его оказалась крошечная рыбка, которую он тут же отпустил обратно. Сара рассмеялась.

Дэйн вылез из воды и подбежав — как волк, подумала Сара, — к ней, лег на песок.

Она легко поцеловала его, и он поцеловал ее в лоб.

— Недурно, — процедила женщина. — Милый дружеский поцелуй.

— Вон там едет в фургончике твой отец, похоже, торопится, и я не хочу, чтобы он нас засек.

— Ты не на войне, не забывай. И, ты думаешь, он не знает, чем мы занимались две прошлые ночи?

— Боже, женщина, ну неужели у тебя стыда вообще нет?

Фургон с размаху въехал на песок пляжа и по тому, как нервно Сандерленд вывернул руль, Сара поняла, что что-то случилось, и, вскочив, побежала к нему. Дэйн, натягивая рубашку шел следом.

— В чем дело? Что случилось? — спросила Сара, подбегая к вылезшему из машины отцу.

— Звонил твой главный редактор, как его там, Харрисон.

— Ну, подумаешь, большое дело, — с облегчением выдохнула Сара. — Чего ему?

— Хочет, чтобы ты вылетела на задание. Причем немедленно. Хочет, чтобы ты перезвонила ему, как только доберешься до дома. Мне кажется, вам обоим лучше поехать со мной.

— Да что такое? — несколько раздраженно переспросила Сара. — Неужели подождать нельзя?

— Нельзя, — сказал Сандерленд медленно. — Он хочет, чтобы ты вылетела во Вьетнам. Сегодня в местечке Да Нанг высадилась, чертова уйма морских пехотинцев. Страна вступила — снова — в войну. И твой редактор хочет, чтобы ты освещала эти события.

— Вот черт, выругался Дэйн. — Эту войну им не выиграть.

— Сара, я не хочу, чтобы ты ехала, — сказал Сандерленд.

— Придется, — ответила она. — Это моя работа. А почему нам ее не выиграть? — повернулась она к Дэйну.

— У американцев напрочь отсутствует терпение. И к тому же они не знают Азии.

— Ты говоришь, будто сам не американец.

— Я знаю, кто я и где мне. следует в ближайшее время появиться.

— То есть заработать слегка на этой войнушке, так что ли? — брякнул резко Сандерленд. За последний час он здорово постарел, подумал Дэйн.

— Мистер Сандерленд, я думаю, что сейчас самое время возвращаться домой, в Азию. Я отнюдь не смотрю на эту войну как на прибыльное предприятие. И даже не уверен, что захочу встревать и повергать риску жизнь своих людей.

— Но, — протянул Сандерленд, — кажется, один из ваших людей считает, что встрять вам все же необходимо. Сразу Же вслед за первым прозвучал и второй телефонный звонок. Звонили по «Вестерн Юнион», кто-то по фамилии, кажется, Ланг.

— Ланже, — поправил Дэйн. — Что же он сказал?

— Он сказал — я тут записал для ясности — что прибывает большой корабль. Твое присутствие необходимо. Встретимся там, где в последний раз расстались. Оставь клюшки для гольфа дома. Это вам о чем-нибудь говорит?

— Еще бы. Это означает, что мне лучше седлаться — как и тебе, Сара. Может быть, какую-то часть пути проскачем вместе?

Да, так будет правильно.

Дэйн видел, как Сандерленд отсутствующе похлопал Сару по плечу. Его мысли были за тысячи километров отсюда. Он знает, что она все равно уедет и что он будет беспрестанно о ней волноваться. Да. Основание для этого имеется. Мне самому не слишком нравится ее отъезд. Дэйн надеялся, что она окажется способной ученицей и всему быстро научится — Азия не переносит дураков и не прощает ошибок. Ей придется привыкать к многому. Может быть, он чем-то сможет помочь.

— Сара, послушай, — сказал он наконец, — лети-ка ты со мной. По пути поговорим, чтобы очутившись на месте, ты не стала игрушкой в руках судьбы. И, кроме того, — он ухмыльнулся, — мне до зарезу нужен партнер по шахматам в самолете.

Сара положила руку на плечо отца.

— Не волнуйся. Со мной все будет в порядке..

Сандерленд кивнул и повернулся к Дэйну. В его глазах стоял страх.

После краткого разговора за завтраком с Ланже, Дэйн вышел в холл гостиницы «Полуостров» и купил номер «Южнокитайских Утренних Новостей». Вьетнам пристально наблюдал за появлением американской морской пехоты. Другие страны намеревались — если понадобится — послать в Да Нанг свои войска. В углу Дайн обнаружил небольшую заметочку, что полицейские арестовали нескольких монахов Коо Дай в Тай Нине, что на севере Вьетнама. Аналитический обзор повествовал о скорой кончине инфраструктуры Вьетконга, теперь, когда Соединенные Штаты заверили Южный Вьетнам в том, что будут ему помогать.

Сунув газету под мышку, Дэйн подошел к стойке и взял телеграфный бланк. Написал:

«ВОЗМОЖНОСТЬ РАСШИРЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ. ВЫ И ВАШИ ОРГАНИЗАТОРСКИЕ И ВЕРБОВОЧНЫЕ ТАЛАНТЫ МОГУТ ПОНАДОБИТЬСЯ ЕСЛИ СДЕЛКА СОСТОИТСЯ, ПОЙДЕТЕ ЛИ ВЫ НА ТО. ЧТОБЫ ПРИНЯТЬ НА СЕБЯ КОМАНДОВАНИЕ? ОТВЕТЬТЕ НЕ ОТКЛАДЫВАЯ В ДОЛГИЙ ЯЩИК. ГОСТИНИЦА «ПОЛУОСТРОВ».

Дэйн подписался и, написав последний известный ему адрес подполковника Уилльяма Эштона — Биконсфилд, Бэкингемшир, Англия, отдал телеграмму, пошел наверх к номеру Сары, постучал и вошел.

Она была в спальне. Дэйн кинул газету па стол, вошел в комнату и взглянул на нее. Сара лежала без одежды на огромной постели, и Крутящиеся под потолком лопасти вентилятора овевали ее тело прохладой. Сквозь полуприкрытые глаза она наблюдала за Дэйном.

— Ложись-ка рядом, — сказала она.

Он кинул одежду на стул и лег на постель, радуясь прохладному воздуху. Они лежали не касаясь друг друга, наслаждаясь тишиной и прохладой. Через какое-то время Сара, не поворачивая головы, заговорила:

— Знаешь, а я завтра уезжаю. Похоже, что и ты тоже.

— Вполне возможный вариант.

— Хочешь расскажу тебе сон? О том, что с нами происходит?

— Хочу.

— Я снова маленькая, в каком-то парке, а, может, в лесу возле Уаймеа, в общем, где полно зелени и много открытых пространств. Солнце светит ярко, очень жарко, и я бегу к деревьям в поисках тени.

— И?

— Какие-то люди выходят из-за деревьев и хватают меня. Начинают меня избивать. Я знаю только, что это азиаты. Они избивают меня до такого состояния, что я не могу идти, а затем снова скрываются за деревьями. Я поднимаюсь и пытаюсь бежать, но все тело ломит и болит. Я все время падаю на землю, кричу, чтобы хотя бы кто-нибудь помог. Но никого в округе нет. Я в ужасе. Мое платье — я его запомнила, это платье мне купила на выпускной вечер мама, белое, с голубыми оборками, очень старомодное и… просто прелесть что за платье — так вот оно все покрыто кровью.

— Это лишь сон, Сара.

— Это еще не все. Когда я попыталась в очередной раз встать, азиаты снова появились, и я начала кричать; Тут они развернулись и побежали прочь, а я посмотрела через плечо, стараясь увидеть, что именно их напугало. И то, что я увидела, меня по-настоящему испугало, но не так как с этими… в общем, по-другому. — Она села на кровати, обняла колени руками и положила на них голову. Дэйн лежал совсем тихо, не шевелясь и чувствовал, как учащенно колотится его пульс.

— Я увидела, — продолжала Сара, — мужчину. У него была темная кожа, и в вытянутой в сторону убегающих азиатов руке он держал Какой-то предмет. Знаешь, Дэйн, мне показалось, что он держал тот самый амулет, который носишь ты. И мне показалось, что человек этот — индеец.

Дэйн сел.

— Таводи, — прошептал он.

— Да, — согласилась женщина, — похоже, что это был именно он. С того самого Дня, как мы встретились, я, кажется, по-настоящему напугана. Я просто не знаю, как ко всему этому Относиться. В бредни о сверхъестественном я не верю. Но подобные сны мне не по вкусу — ничего подобного со мной ещё не происходило.

Дэйн схватил ее в объятья и крепко прижал к груди.

— Это сон, — сказал он тихо. — Всего лишь сон, каких бывают сотни. Ты просто напугана, и это понятно: Вьетнам не располагает к расслаблению. Мои рассказы о Таводи и его способностях укоренились в твоем мозгу и вот… Это сон, милая, всего лишь сон.

На шее Дэйн почувствовал горечь ее слез. Словно кожу поливали морской водой…

Ланже сидел на террасе гостиницы «Рипалс Бэй» рядом с Дэйном и внимательно наблюдал за входом в обеденный зал.

— Вот они, — сказал француз.

Дэйн наблюдал за тем, как они подходят к их столику: Кинок — более высокий, чем остальные, как его описал Ланже; Шоу — выглядевший здесь совершенно не на месте, идущий в «форватере» Киннана, как рыба-лоцман за акулой. Оба носили костюмы, сшитые явно не для тропического климата, без галстуков. Когда они подошли совсем близко, Киннан огляделся, словно бы любуясь открывающимся с террасы великолепным видом, но, как видел па самом деле Дэйн, он проверял, кто сидит за ближайшим столиком. Дэйн специально выбрал такой столик, где бы их разговору не смогли бы помешать, и Киннан, похоже, был удовлетворен этим выбором.

Дэйн почувствовал, как напрягся его мозг, и вслед за этим взвинченность от острого любопытства.

Они поднялись, пожали обоим мужчинам руки, и Ланже представил их друг другу. Высокий потянул себя за мочку уха, сел напротив Дэйна и принялся говорить спокойным размеренным голосом.

— Как я понял, мистер Дэйн, у вас есть организация, или, по крайней мере, что-то типа таковой, которая выполняет различные задания в этой части света.

— Различные задания очень подходящее и деликатное обозначение того, чем мы занимаемся, — кивнул Дэйн. — Мы — наемники. Что бы вы хотели от нас, как скоро вы требуете выполнения и сколько собираетесь заплатить?

Киннан откинулся на спинку стула и улыбнулся.

— Единственное, что осталось «за кадром» в вашем опросном листе, это на кого вы все будете работать?

— Судя по вашему акценту, не на мексиканцев и не на египтян. Думаю, что всем понятно, кто вы и откуда. Зачем же «ваньку валять»?

Киннан поерзал на стуле и взглянул на Шоу, который со времени его представления Дэйну не проронил ни слова и, похоже, не собирался этого делать.

— Мы — я имею в виду Америку — по уши завязли в этом районе, но, к сожалению, не обладаем

Достаточным количеством экспертов. Ума, чтобы это признать, у нас хватает. Сейчас у нас есть первостепенные задачи, объединяющие штабную работу, профессиональную полевую подготовку и командование идущими в бой войсками. Мне показалось, что единственным выходом из создавшейся чрезвычайной ситуации было бы купить нужных экспертов в этом деле и поставить его на поточную линию. Вы согласны?

— По крайней мере, — хмыкнул Дэйн, — смелости признать это у вас хватило.

— В чем вы видите основную проблему? — спросил Киннан.

— Основнейшая из всех — прямо и честно сказать мне, чего же от меня хотите все вы.

Застав всех врасплох, Шоу прокашлялся.

— Мы хотим, чтобы вы организовали из лаосских крестьян эффективные военные формирования, создали с юга и севера Горшковой Равнины базы и отвлекали бы круглые сутки внимание Патет Дао. К тому же нам нужно, чтобы вы обнаружили пути снабжения Вьетконга продовольствием и оружием в Лаосе и мгновенно перерезали бы их. Это нам необходимо по политическим мотивам, потому что в Лаос американские войска войти не могут.

— Еще что? — спросил Дэйн.

— Мы хотим, чтобы вы одели не азиатов в американскую военную форму и отвели их в дельту Меконга, чтобы увеличить приречные военные силы. У нас просто-напросто нет нужных сил, со спецподготовкой. Мы надеемся, что вы успеете отыскать кого нужно и переправить их на место, прежде чем мы начнем настоящие действия, а не почесывание в заду.

Ланже поскреб бороду и повернулся к Шоу, забыв на какое-то время о Киннане.

— Сколько человек? На какой срок?

Шоу ответил:

— Мне кажется, необходимо человек тридцать профессионалов, которые могли бы командовать тремя-четырьмя сотнями азиатов, были бы организаторами и руководителями. Набор этой тридцатки как раз и составляет вашу плату. И конечно, вы будете ответственны за их успехи и провалы. Срок? Это один лишь Господь знает, но предположительно — год. Или чуть больше. Зависит от того, сколь быстро Патет Дао и Вьетконг осознают свои ошибки и зададут стрекача.

— Не будут они делать ни того, ни другого, — сказал Дэйн тихо.

— Думаю, что придется, — откликнулся Шоу.

— Что там с платой? — спросил Дэйн.

Киннан снова заерзал.

— Нда, конечно, плата. Сколько вы хотите получить за подобного рода работу?

— Назовите сперва вы свою цифру, — настойчиво произнес Дэйн.

— Мы думали об этом, — сказал Киннан… — Ваше положение приблизительно равно положению батальонного командира. Соответственно вам будет присвоен чин полковника и плата, полагающаяся военному вашего звания. Неофициально, разумеется. Но для протоколов и командных целей вы будете называться именно таким образом.

— Как быть с остальными?

— Сможем оплачивать эквивалентно двух подполковников и майора, понимая, что вам будут необходимы два автономных командира в разных местах плюс ваш адъютант в ставке. Остальные будут получать жалование капитанов. Все, как я уже говорил, неофициально.

— Нет! — отрубил Дэйн.

— Ваши предложения, — промямлил Киннан, потягивая себя за мочку уха.

— К основной плате следует прибавить наградные в долларовом эквиваленте. Вся плата должна быть свободной от уплаты налогов. Всем погибшим или искалеченным должна выплачиваться медицинская страховка. Подсластите пилюлю, и тогда мы сможем договориться.

Киннан взглянул на Шоу. Тот кивнул.

— Хорошо, — сказал Киннан. — Еще что?

— Оплатите перевозку всех нанятых мной людей — их доставку на место. И мой выбор не должен оспариваться.

— Мы не хотим даже знать, кого вы намерены выбрать. Просто соберите всех, кого посчитаете нужным вместе. Систему оплаты мы обговорим, а вы — готовьте…

— Есть еще кое-что, — оборвал его Дэйн. — Как вы понимаете, нам придется набирать солдат из горных деревушек. Совершенно безграмотных крестьян, не знакомых с современным оружием. Но х'монги — одна из уникальнейших народностей земного шара. Это совершенно бесстрашный и гордый народ. Умирать они не боятся, но очень любят жизнь. Я хочу, чтобы бы платили им так же, как оплачивали бы в подобном положении американских солдат. Некрасиво покупать их за бесценок только потому, что они азиаты. Когда они работают на меня — они получают то, что заслужили. Иначе… мы просто напрасно тратим с вами время.

Киннану это страшно не понравилось: Дэйн видел, что лицо американца перекосилось. И почувствовал, как холодная ярость замораживает кровь.

— Слушайте, Киннан. Азиаты любят жизнь ничуть не меньше других на этой земле. Может быть, азиат видит смерть иначе, чем американец, но он к ней не торопится. И это не мелочь, как вам, видимо, об этом говорили. — Он наклонился к Киннану поближе. — Нас здесь не волнует цвет кожи, а только способности. Дайте мне нескольких хмонгов, и поход Шермана к морю покажется вам прогулочкой по саду.

Киннан. вспыхнул.

— Не стоит садиться на голову. Мы ведь не сказали, что не станем платить им.

— Тогда решайте.

— Спокойнее, — встрял Шоу. — Я уверен, что мы сможем договориться.

Ланже внезапно рассмеялся.

— Тогда давайте договариваться, мез ами, и побыстрее. Ведь война, знаете, ждать не будет.

— Кстати, — сказал Дэйн. — А мы будем действовать независимо или под чьим-то подчинением?

— Координированность необходима. Вы будете держать связь: подготовьтесь. С вами будут находиться два американца — просто для того, чтобы, если мы вляпаемся по уши в дерьмо, плыть всем вместе в одном направлении.

— Этими двумя американцами-связными будете вы вдвоем, — сказал Дэйн безразлично.

— Да, — проговорил Шоу.

— Ну, зная американскую систему, — размышляя протянул Дэйн, — можно предположить, что перед нами сидит майор Шоу, видимо, выпускник Уэст-Пойнта и майор Киннан из Клемзона или чего-то в этом роде.

— Почти в точку, — ответил Шоу. — Со званьями не напутали.

— Насколько вы знакомы с Азией?

— Вообще не знакомы, но пусть это вас не беспокоит, — вскинулся Киннан.

— Меня это не беспокоит, — сказал Дэйн, — просто мне бы хотелось уточнить, что во всех боевых ситуациях командовать будем мы с Габриэлем. Никак не вы.

— Вы не единственные здесь, к кому мы можем обратиться, — резко выпалил Киннан.

— Прекрасно, — сказал Дэйн вставая, — удачи и всех благ. Пойдем, Габриэль.

— Господи, Дэйн, — засуетился Шоу, — ну что вы в самом деле. Мы ничуть не собирались ограничивать ваши полномочия.

— Говно, — сказал Ланже. — Будет по-нашему — или вообще никак. Мы не собираемся торчать туг с вами всю ночь. Дэйна ждет девушка-красавица, да и меня несколько… не помню сколько…

— Сядьте, пожалуйста, — сказал Шоу, — Мне очень хочется согласиться с вашими требованиями. И давайте начнем с этого моего хотения.

Садясь на стул, Дэйн улыбнулся Ланже. Киннан, лицо которого покраснело, смотрел на звезды. А он очень вспыльчив, но старается держать себя в руках.

— Итак, — сказал Дэйн, когда все расселись снова. — Все, что вы от нас хотите, могли бы сделать и ваши люди. Мы тоже, но вы могли бы справиться и сами. Так давайте я скажу, почему вы действительно обратились к нам.

Киннан обратился в слух. Дэйну показалось, что на губах Шоу заиграла тень улыбки, а глаза американца слегка сузились.

— Во-первых, — продолжал Дэйн развивать свою мысль, — вы хотите, чтобы мы действовали в Лаосе, потому что никто не знает эту территорию так, как мы, а во-вторых, потому что свои войска ввести на мирную территорию вы не можете. Если кто-нибудь из наших окажется в плену, вы откреститесь от него, поэтому мы действительно будем биться сами за себя. Мне на это плевать — я переживу. Но, вы не договариваете того, что та миссия, которая вам необходима до зареза, — смертельна. Мы с нее не должны вернуться. Но не стоит сбрасывать нас со счетов. Поэтому мы беремся за работу.

Ланже отпил из своего стакана и, задумавшись, смотрел в сторону.

— Что же касается Вьетнама, то у вас там до черта войск, и вы хотите послать нас на задание, в котором ваши собственные солдаты не станут пачкать руки. То есть это будет нечто аморальное с американской точки зрения, что-то гадкое и противное всем правилам.

— Что же это будет? — спросил Шоу тихо.

— Похищения, убийства, общий террор, пронизывающий всю инфраструктуру Вьетконга, с глубокими проникновениями в их тылы. В общем, полный чемодан грязи.

— Я вас недооценивал, — сказал. Киннан.

Дэйн ухмыльнулся.

— Вы, наверное, просто невнимательно прочитали наши досье.

— Это создаст для вас неудобства? — спросил Шоу.

— Никаких, — меланхолично проговорил Дэйн.:— Войны настолько глупы сами по себе, что если можно их хоть как-то приукрасить, я не против. Ко всему прочему, у меня еще никогда не было такого высокого звания, и я радуюсь, как получивший возможность играть в бирюльки младенчик.

— Отменно сказано, — полковник, — саркастически произнес Киннан.

— Вы будете выбирать операции, мы — определять степень их необходимости. Но после того, как сговоримся, — не пытайтесь приказывать ни одному из наемников. Мы с Габриэлем на этом жестко настаиваем.

— И на чем порешим? — спросил Шоу.

— Мы обсудим все с Габриэлем. Затем встретимся с вами еще раз. Думаю, что вам приказано оставаться здесь, пока все не утрясется. Так я и знал. Хорошо. У меня еще есть здесь кое-какие дела, так что встретимся завтра вечером.

— Здесь? — спросил Киннан.

— Нет, — ответил Дэйн. — Время оставим то же, но пойдем в «Глочестер Лодж» выпьем. Отутюжим кое-какие детали, по крайней мере, сроки и организационные моменты. А затем начнем складывать головоломку.

— Время — деньги, — сказал Шоу.

— Не перевозбуждайтесь, — посоветовал Дэйн. — Неважно, верите вы этому или нет, но эта война будет долгой.

— Сколько у нас времени?

— Через час мы вылетаем в Кай Так.

— Боже, я буду страшно скучать.

— Единственное, в чем можно быть полностью уверенным — мы будем недалеко друг от друга. И как только смогу вырваться — сразу же приеду к тебе.

— Мне бы хотелось знать, где ты будешь. По крайней мере, хоть что-то…

— Сара, я не могу об этом даже заикаться… В особенности репортеру. Вольно. Я шучу. Но говорить, действительно, ничего не могу.

— Хочу спросить.

— Позволяю.

— Когда ты будешь уезжать в зону военных действий, я всегда буду так себя чувствовать? Ты знаешь, что я до смерти перепугана? Не хотела говорить…

— И тебе надо ехать, правда?

— Больше мне нечего сказать.

— Ответь на простой вопрос: это всегда так?

— По-разному для разных людей.

— А каково это для тебя?

— Я всегда рассматриваю возможность невозвращения. Точно так же, как и возможность вообще никуда не ехать. А затем все-таки еду, потому что это единственное, что я умею. Иногда мне хочется, чтобы все было как-нибудь иначе. Может быть, это эгоистично, какой-нибудь психологический выверт. Но я знаю, что на самом деле — нет. Я делаю то, что умею делать лучше всего, лучше чем кто-либо мне знакомый. Существует удовольствие, получаемое от хорошо сделанной работы, и даже вдохновение. Думаю, что ответить на твой вопрос можно таким образом: я растворяюсь в своей работе до той поры, пока она полностью не выполнена.

— Хоть таким образом…

— Таким и никаким другим. Ты тоже будешь все время занята. Ведь я не хочу, чтобы ты сошла с ума в этом аду. Я знаю, ты едешь, чтобы взять свои высоты, — как и остальная ваша братия, — но будь добра держать голову пониже и не высовываться. Обрати внимание, чтобы и зад не торчал над траншеей.

— Дэйн, мы не брали на себя никаких обязательств друг перед другом.

— Тебя это волнует?

— Не знаю. Может быть. Я знаю, что такое быть с тобой. Но не знаю, что чувствуешь при этом ты сам. Черт, нам бы времени побольше…

— Если все будет нормально, мы будем вместе. Если не нормально — не будем. Все выяснится. Не гони лошадей.

— Наверное, ты прав. Но мне будет тебя недоставать.

— Мне тоже.

— Хотя бы так, не правда ли?

1966

Дэйн сидел, смотря на дождь, и думал о том, что представляет собой новейший карабин М-16. Ему предлагали выдать один, но он отказался, решив, что когда весь его отряд получит оружие, тогда и он будет его носить.

Дэйн обернулся. Донован — один из его офицеров — сидел в своем спальном мешке и наблюдал за Дэйном сквозь полуприкрытые глаза.

— Итак, Дай Йю Донован, — Дэйн использовал слово из вьетнамского словаря, означавшее военного в чине капитана, — я бы сказал, что пора. Пора…

Донован запустил пальцы в густую блондинистую шевелюру.

— Сколько же я спал?

— А часы твои где?

— Где-то между этим местом и двадцатимильной береговой полосой. Я уронил проклятую тикалку за борт. Случайно, конечно.

Дэйн повернулся и стал рассматривать сгущавшуюся тьму. Дождь иногда предвещал вьетконговскуто атаку.

— Пойду куплю чего-нибудь съестного. Пойдешь со мной?

Донован вздрогнул.

— Как вы можете есть это..?

— Ладно, вернусь скоро. Если задержусь в деревне после двадцати одного часа, пошлите за мной.

— К Папе Дату?

— Ага.

Дэйн нацепил полевую куртку и древнюю шляпу из буша, купленную у австралийца в Бен Тре. Затем пристегнул тяжелый пистолет сорок пятого калибра и взял карабин. Сложив для удобства две запасные обоймы «спинкой к спинке», вышел из дверей и прошел через лагерь.

Пройдя в ворота, он подозвал жестом одного из джанкменов, который сразу же отвязал от причала небольшой сампан. Через несколько секунд они уже плыли через реку, и хотя отъехали всего на каких-нибудь пятьдесят метров, но ушли от дождя. Попросив джанкмена подождать его, Дэйн пошел по единственной, проходящей через всю деревню улице.

Папа Дат — хозяин единственного в деревне кафе — удивленно посмотрел на позднего посетителя. Разглядев Дэйна, он нервно задул три или четыре свечи и поспешно проводил полковника к столу. Кроме них, в кафе сидело еще двое стариков, смурно глядящих в бутылки «33» — крепкого вьетнамского пива. Дэйн ткнул в пиво пальцем, зная, что Папа Дат принесет его и присоединится к нему.

Так и случилось.

Папа Дат был очень любопытным мужичком, который обладал огромными запасами информации. Между ним и Дэйном установилась близкая, но недружественная связь. Дэйн не доверял ему.

— Э вотрэ саитэ, Папа Дат, — произнес Дэйн, поднимая свой стакан.

— Саитэ, — ответил старик.

— Какие новости?

— О чем? — спросил Папа Дат безразлично на прекрасном английском языке.

— Тревожит тебя по ночам ВК?

— А что, из вашего лагеря разве ничего не слышно?

— Я не могу услышать удар ножом или шаги молодого человека, переметнувшегося на сторону Вьетконга. А ты расскажешь…

— У нас здесь сложностей нет, — низким апатичным голосом произнес старик.

— Даже с молоденькими девушками?

— Последнее изнасилование произошло три недели назад. Мы, разумеется, так и не узнали, кто был виноват, полковник.

— Этот человек не из моих.

— Это ваши слова.

Дэйн попробовал пиво и решил, что не голоден.

— Вы отвечаете несколько нервозно, — произнес он. — Что вас, мой друг, заботит?

— Нет, нет, ничего.

— Как-то чересчур поспешно вы это произнесли.

— Просто вы так давно не заходили, да еще так поздно.

Дэйн тонкогубо улыбнулся.

— Ты не сказал ничего особенного, но в то же время я узнал все, что нужно. Теперь я уйду, Папа Дат. Благодарю.

Старик поклонился, и глаза его сверкнули. Он остался сидеть, когда Дэйн прошел в двери, в сгущающуюся дождевую тьму.

В своей палатке Дэйн увидел привычную картину: Донован пил виски и читал затрепанный романчик с пышной брюнеткой… почти что одетой.

— Дай Йю, — сказал Дэйн, — Вьетконг нападет сегодня ночью. Не думаю, что возникнут проблемы, но все-таки удвой патруль и проверь, чтобы все шу-л у к и остались на нашей стороне. И пусть их вытащат на берег — незачем им плавать.

— Будет исполнено, сэр. Еще что-нибудь?

— Нет, все. Простые меры предосторожности.

Дэйн забрался в спальник, положив карабин рядом с постелью, пистолет под подушку. Расстегнув ножны любимого ножа, он, как обычно в подобные минуты, подумал о Таводи. А затем перёд ним всплыло лицо Сары…

Он вспомнил, как забилось сердце, когда он, перескакивая через ступени, бежал к ее квартире. Из-за двери доносилось успокаивающее постукивание пишущей машинки, и Дэйн улыбнулся. Наконец-то, после стольких тревог и волнений — Сара. Он легонько постучался и отошел на шаг.

Сара открыла дверь, и Дэйн улыбнулся сверху вниз, стараясь ничем не выдать ошеломившего его удара. Боже, что с ней стало! Как доконала ее война… Она подбежала к нему и, отчаянно вцепившись, прижалась к этому огромному, но такому нежному мужчине, а Дэйн, слыша, как она хлюпает ему в плечо, крепко обнял ее. Она постарела, была болезненно худа, а на лбу появились доселе не виданные им морщины.

— Заходи, — сказала женщина наконец, — я должна тебя кое с кем познакомить.

Нахмурясь, Дэйн вошел. На кровати в маленькой комнатухе сидел ребенок и листал журналы. Это была вьетнамская девчушка с огромными глазами, одетая в американское платье.

— Это мой друг, полковник Джон Дэйн, — официально представила его Сара. — А эта молодая дама — мой близкий друг Нгуен, — сказала она, обращаясь к Дэйну и встревоженно вглядываясь в его лицо. — Я не могла предупредить тебя о том, что мы живем вместе, — извинилась она.

— Как все случилось? — спросил Дэйн.

— Я обнаружила Нгуен в мусорной куче, в Шо-лоне. Вьетконковцы разбомбили ее дом. Она единственная выжила из всех жителей.

— И ты привела ее к себе, — подытожил Дэйн, присаживаясь на край постели. Ребенок осторожно наблюдал за ним.

Сара провела рукой по волосам, беспомощно поведя второй в сторону.

— Не могла же я оставить ее там.

— А ты не ходила к вьетнамским представителям власти?

— Да ходила я везде. Но ты же знаешь, как оно бывает. Ведь это еще один голодный рот — и все…

— Что верно, то верно.

— А она к тому же еще и девочка, — горько бросила Сара, — это не добавляет бюрократам жалости.

— Сара, ты не хочешь ли сказать мне, что собираешься с ней делать, или мне сказать об этом самому.

— Я сама. Удочерю, разумеется.

Дэйн встал и подошел к веранде, выходящей на оживленную улицу. Почувствовал, что Сара подошла сзади, обвила его руками за талию, и накрыл ее ладони своими.

— Сколько же она у тебя живет?

— Пару месяцев. Я много пишу. Это отнимает время.

— Я читал…

— Документы оформляются. Это довольно тягомотно.

— Кто-нибудь намекал на взятку?

— Нет. Но если намекнут — заплачу.

— А что отец думает по этому поводу?

— Полностью «за».

— А сама девочка?

— Она все еще в шоке, но понимает, что произошло. И происходит. Английским занимается с учителем. Я наняла специально. Она знает, что ее семьи больше не существует.

Сара повернулась к девочке.

— Мы считаем, что Нгуен четыре года, так ведь?

Ребенок кивнул, мрачно посматривая на Дэйна.

— Она знает, что когда-нибудь мы отправимся далеко-далеко в новый дом. Туда, где не будет ни бомб, ни ружей, правда же?

Девочка снова кивнула.

Сара улыбнулась Дэйну.

— Она немного стеснительна поначалу.

Дэйн услышал собственный вздох.

— А сейчас-то что? Сара? Есть ли возможность остаться хотя бы ненадолго наедине?

Женщина откликнулась моментально.

— Ну, разумеется. Бэбиситгер приходит по вечерам. А семья, что живет внизу, будет счастлива за несколько пиастров взять девочку к себе на время.

— Я хотел отвезти тебя на несколько дней в Сингапур, — произнес Дэйн. — Отдохнуть. Немного отдохнуть от войны.

— Ох. — Сара тихонько опустилась на кровать. Дэйн ждал.

— Не думаю, что смогу ее оставить, — наконец произнесла женщина, почти шепотом.

— Сара, но тебе необходимо уехать. Война тебя доканает.

Она вскинула голову и, к удивлению Дэйна, в глазах ее вспыхнули слезы.

— Я знаю, о чем ты. Выгляжу просто жутко. Сама вижу — настоящая уродина.

— Да не жутко. Просто устало.

Девочка подошла к Саре и, нахмурившись, встала рядом — ей не нравились слезы. Сара обняла ее и прижала к себе — девочка обвила шею женщины ручонками. Наконец Сара улыбнулась, и Нгуен снова залезла на кровать, подтянув под себя коленки и обхватив их руками.

— Совершенно позабыла предложить тебе выпить, — попыталась выйти Сара из положения.

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Сингапур, — упорно повторил Дэйн. — Всего на несколько дней… — Он замолчал, взглянув на девочку. — Бери ее с собой. Ерунда, справимся.

— Нет, — выдавила Сара. — Я на пять-шесть дней оставлю ее семье, что живет внизу. Этого достаточно? Нам хватит шести дней?

Дэйн протянул руку и провел по ее волосам.

— Это всего на несколько дней, Сара. Будем отъедаться, пить шампанское и купаться в настоящих ваннах. Остановимся в комнате с кондиционером. Будем медленно, со вкусом и продолжительно заниматься любовью. И ты совершенно позабудешь о Вьетнаме.

— Господи, Дэйн, я согласна. Давай, только скорее…

— Прямо сейчас…

— Все бесполезно, — сказала она, — мне не расслабиться. Прости, Дэйн, но я должна вернуться.

— Так нечестно. Мы в Сингапуре всего двое суток.

— Я хочу вернуться. Господи, как мне нравится заниматься с тобой любовью, как мне нравится этот старый отель, как мне хочется как-нибудь снова очутиться в Сингапуре с тобой, любовь моя. Но мне не выкинуть из головы Сайгон.

— То есть Нгуен.

— Да.

— Черт, говорил же тебе — возьмем ее с собой.

— Да знаю, знаю, но это казалось мне неправильным.

— О чем еще ты беспокоишься?

— Я чувствую себя виноватой. Мне необходимо вернуться. Не знаю, но нечестно просто валяться на солнышке в Сингапуре, пить и трахаться — когда… Мне это нравится, но так нечестно.

— Сара, учти, война будет чертовски долгой. Я, похоже, не в силах убедить кого бы то ни было в этом, но от Вьетнама тебя скоро будет тошнить, — а война будет продолжаться, учти.

— Как хорошо, что я тебе не верю.

— А собственным глазам?

— То есть, ты хочешь сказать, чтб война продолжится еще года два-три?

— Или дольше.

— И все это время ты будешь воевать?

— Нет. Через месяц или чуть меньше я уезжаю.

— Что?

— Послушай меня: американцам не выиграть эту войну, потому что они совершают точно такие же ошибки, что и французы до них. Ночи и вся деревенская местность принадлежат Вьетконгу. Дни и города — американцам. И я не знаю, что пугает местное население больше, и не могу сказать, кто кого пересидит в этом краю.

— И ты уезжаешь, потому что это бессмысленно? Безнадежно?

— Нет, потому, что я в это не верю.

— Господи, господи, да ты никак переметнулся к антивоенным демонстрантам.

— Да нет же. Ты просто не можешь понять. Или не хочешь.

— Так ты популярненько объясни.

— Я не считаю, что приход американцев сюда был злом. Соединенные Штаты ввалились во Вьетнам с лучшими намерениями. Но не верны ни стратегия войны, ни ее тактика, и ее не выиграть, если только не произойдут какие-нибудь коренные изменения, а я думаю, что они не произойдут. Поэтому я собираю всех своих людей и выхожу из игры, Я уже говорил тебе: мы воюем не только из-за денег, а тогда, когда верим в то, что делаем. И я не могу выполнять дурацкие приказы тех, кто считает, что поступает верно.

— Ты только послушай. Мы с тобой лежим в огромном номере отеля «Раффлз» в Сингапуре, над нами тихо кружится вентилятор, шипит холодное шампанское в бокалах — и никакой бомбежки, артобстрелов. А мы только и говорим, что о войне. И в этом прежде всего моя вина. Видишь, как со мной трудно. Я не могу забыть…

— Нгуен.

— Да. Просто я должна вернуться — и все. Вернуться, забрать Нгуен и убежать.

— А затем?

— Я вернусь. Оставлю ее на Гавайях и вернусь, пока не пойму, что сделала все от меня зависящее! Все, что могла! И только после этого уеду совсем.

— Понятно, Сара. Тебе не кажется, что мы только что завернули за угол?

— Не понимаю.

— Ну, ты с большим трудом понимаешь то, что делаю я, а теперь и у меня с этим твоим делом возникли проблемы. Может быть, когда-нибудь в будущем…

— Прости, Дэйн.

— Нет, все в порядке. Я узнаю, когда ближайший самолет. Поедем ближе к вечеру, хорошо?

— Черт, наверное. Ты, что разозлился? Я тебя обидела?

— Ничего, выживу.

Кордон военной полиции загородил вход на улицу, где жила Сара. За заслонами и кучкующимися полицейскими можно было видеть лежащий в руинах квартал.

Машина, в которой они ехали, остановилась. В мгновение ока Сара выскочила из нее и понеслась к баррикадам. Дэйн очутился за ее спиной, когда воен-полы увидели мчащуюся женщину и взяли винтовки наизготовку. Дэйн кинулся вперед, обогнал Сару и прокричал:

— Я — полковник Дэйн, пропустите сейчас же!

Полицейские отошли, и Дэйн услышал полустон, полувсхлип Сары, подбежавшей к громоздящимся обломкам, которые когда-то были ее квартирой. К тому времени, как Дэйн подбежал к ней, она стояла совершенно тихо с белым, словно мел, лицом, разглядывая искореженный бетон. Дэйн оставил Сару возле руин, а сам подошел к ближайшему полицейскому.

— Что случилось?

ВП оказался высоким подтянутым негром.

— Вьетконговский минометный огонь, полковник. И терроризм тоже. Какой-то человек, живший в этом вот доме, — он указал на дом, в котором жила Сара, — убил всю семью, а затем подложил мины. Когда они взорвались, коммунисты принялись лупить по этому кварталу из минометов. Смели все подчистую.

Дэйн почувствовал, что в груди у него похолодело.

— Где можно ознакомиться с рапортом по этому Делу?

— Расследование проводила вьетнамская полиция, но мы, со своей стороны, тоже не зевали. Наше следствие, по-моему, удалось лучше. Можете поговорить с полковником Вандермеером — думаю, что вам он известен.

— Да, — ответил Дэйн медленно, — я знаю кто он.

— Все произошло вчера вечером, — солдат развернулся и осмотрел улицу. — Эта дама, что жила в этом доме?

— Да.

— Так это ее старался разыскать полковник Вандермеер. Отвезете ее сами или позвать кого-нибудь?

— Вызовите «джип». Я отвезу ее.

Он повернулся и увидел бегущую, к нему Сару.

— Дэйн…

— Сара, пока что ничего не известно. Поехали, я отвезу тебя в штаб и посмотрим, что сможем выяснить. Не делай скоропалительных выводов, прошу тебя.

— Она мертва. Я знаю.

— Нам еще ничего не известно. Давай, забирайся в «джип».

Через несколько кварталов Дэйн увидел низкое бетонное здание, двор которого был забит военными полицейскими. Полковник Вандермеер — плотный, делового вида мужчина — сразу же отметил их прибытие.

— Прошу простить за неразбериху, — сказал он. — Могу я предложить вам кофе?

Сара была пепельного цвета.

— Что произошло?

Вандермеер взглянул на лежащий на столе рапорт.

— Мне кажется, мисс Сандерленд, вам лучше присесть, — сказал он спокойно.

Сара вскрикнула и повалилась назад. Дэйн подхватил ее и посадил на стул. Она прижала к глазам руки и, словно обезумев, смотрела сквозь пальцы. Потом начала всхлипывать.

Вандермеер прочистил горло и взглянул на стоящего за стулом, на котором сидела Сара, Дэйна.

— У семейства Фан был слуга…

— Лаосский раб, — проговорила Сара прерывающимся голосом.

— Оказался террористом. Перестрелял всю семью…

— Боже мой, Боже… — Сара спрятала лицо в ладонях.

— …а затем расставил вокруг дома мины. Похоже, что Фаны были политически ориентированы против коммунистов и Вьетконг поставил их в список подлежащих уничтожению. Лаосец взорвал здание, что и стало сигналом для начала минометной атаки. Для него это было суицидальное задание. А Вьетконг терроризировал город, так что для них это была психологическая победа.

— Полковник, — кошмарным шепотом поинтересовалась Сара, — а кто именно погиб в семье Фана?

— Все погибли, — ответил Вандермеер. — Дед, совсем старик. Родители. Сестра жены. Трое детей — два мальчика и девочка — Лет тринадцати-четырнадцати. И совсем крошечная малютка — девочка лет трех-четырех.

Сара потеряла сознание.

Дэйн перетащил ее на кушетку и расстегнул верх-ми с пуговицы платья. Положил мокрое, полотенце ей на лоб. Через несколько минут веки ее затрепетали, дернулись, и на Дэйна уставились совершенно холодные, как льдинки, глаза.

— Она мертва.

— Да, Сара. Похоже, что так оно и есть. Мне очень — поверь — очень-очень жаль…

Сара оперлась о локоть, скинула ноги с кушетки и села. Лицо ее все еще было бледным, и Дэйну показалось, что она сейчас снова отключится, но послышавшийся голос показался ему выкованным из железа.

— Нельзя было ее оставлять. Нельзя было уезжать.

— Сара, ты не должна себя винить. И меня тоже. Этого невозможно было бы избежать или предотвратить. Если бы ты осталась, это бы все равно произошло.

— Я бы смогла ее защитить. Она была бы жива, если бы мы не отправились в Сингапур.

— Ты не можешь этого знать. Чушь городишь.

— Ты… до чего тебе вообще есть дело? Ты ко всему привык. Берешь свою гребаную плату и убиваешь людей.

— Сара, прекрати.

— Мы за это ответственны. Этого я никогда не забуду. И никогда мне не избавиться…

— Ерунда. Мы не могли бы предотвратить трагедию. Ты осталась в живых — не забывай.

Сара тяжело смотрела не него;

— Я не хочу тебя больше видеть. Я постараюсь больше никогда о тебе не думать.

— Прекрати, пойдем, поищем тебе место для ночевки. Вандермееру захочется потом поговорить с тобой. Остановишься в «Каравелле»… и пойми, что завтра ты ко всему будешь относиться иначе. Поверь, я знаю, что сейчас с тобой творится. Но ты справишься.

— Не прикасайся ко мне, — сказала Сара холодно. — Оставь меня в покое.

— Сара…

— Изыди из моей жизни. Я жалею, что когда-то с тобой познакомилась. — Внезапно она вскочила на ноги и заорала: — Убирайся, убирайся, ублюдок бессердечный, чертов наемник! — И она истерически разрыдалась.

Дэйн смазал ее по лицу. Она моментально застыла, словно где-то внутри у псе захлопнулась какая-то дверь.

Дэйн развернулся и вышел, зная, что больше они никогда не встретятся.

За полчаса до отплытия Дэйн созвал последнее совещание. На него он пригласил Донована и шулукских командиров — шестерых наиболее ответственных и самых высокооплачиваемых офицеров в лагере. Встретились в хижине у Дэйна — все мокрые от плещущего дождя, превратившего лагерь в болото. Погодка была самой что ни на есть кошмарной, и Дэйну она очень нравилась.

В полумраке хижины он зажег керосиновую лампу и оглядел сидящих перед ним. Донован казался взволнованным, но бесстрашным: с каждым днем он набирался ума и опыта, и Дэйн считал его ответственным человеком, на которого можно положиться. У него возникали сомнения насчет пары шулукских командиров, но остальные были вполне готовы к тому, чтобы выйти в ночь и выполнить задание.

— Давайте-ка прогоним все еще раз, — предложил Дэйн.

Ответил Донован:

— Вверх по: реке, задействовав моторы, которые будет приглушать звук ливня. Ровно в двадцать ноль ноль, открываем огонь по лагерям из минометов и автоматов. Каждая вторая лодка пристает к пляжу и высаживает десант. Высаженные должны окопаться на берегу и постараться продвинуться вперед. После этого — ждем.

— Пока все нормально, — вставил Дэйн.

— В двадцать часов пятнадцать минут остальные лодки приближаются к берегу и принимаются вытаскивать десант в том случае, если слышат звуки другой атаки. Если же ничего слышно не будет, то мы, на какой только способны скорости, идем вперед, пытаясь прорваться к штабу, и наносим ущерба столько, сколько сможем.

— Потому что, — Донован ухмыльнулся, — если мы не услышим вторую атаку, нам придется чертовски худо.

— Вы ее услышите, — успокоил его Дэйн. — Тран?

Вьетнамец, сидевший рядом с Донованом, ответил на ломаном английском:

— Мы идем по северной оконцовке, через весь остров. Ждем Гоана. Стрелять, когда видеть Вьетконг. Затем — вглубь острова и присоединяться к пляжный десант.

Дэйн кивнул.

— Я доделаю остальное.

Выйдя под дождь, они прошли по лагерю и остановились возле спуска к реке. Дэйн приказал паре лодочников отправиться к Папе Дату и остаться у него, создавая впечатление того, что сегодня из-за погоды никто на реку и носа не высунет. Но Вьетконг, несмотря на ливень, выставит наблюдателей, и Дэйн понимал, что придется их убирать. У него было преимущество: он знал, куда двигаться, а Вьетконг — нет.

Он сел в последнюю из дюжины лодок и услышал, как заработал мотор. Над водой потянулась тоненькая, размываемая дождем струйка дыма. Дэйн заполз под низкий навес рубки и прикрыл глаза, растянувшись на полу. Можно будет двинуться в следующий раз не ранее, чем через чае. Через некоторое время он оставил попытки заснуть: всякий раз перед глазами вставало сарино лицо с наполненными ненавистью обвиняющими глазами. Чтобы хоть чем-то заняться, он проверил в очередной раз оружие.

Теперь у него был карабин М-16, потому что все его люди получили это оружие. В небольшом мешочке, прикрепленном к поясу, находились две гранаты. Дэйн был одет в черные штаны и рубаху, в которые обычно облачаются лодочники и их помощники, а на голове носил черный берет. Знаков отличия — которые только бы привлекали в нему внимание — на одежде не было. Нож с рукояткой из оленьего рога надежно покоился в застегнутых ножнах, а под рубахой висел волчий амулет, который находился у Дэйна в течение целых двадцати лет. На поясе висели армейский пистолет сорок пятого калибра и запасные обоймы к нему. На ногах — новые ботинки для джунглей, испытываемые сейчас на военных. Пока что он не знал — хорошее они приобретение или нет. Необходимо до черта в них находиться — это касалось как места, так и времени.

Он высунул голову из рубки. Следующая лодка плыла всего лишь в двадцати-двадцати пяти футах перед ним, но была практически неразличима, и это было на руку. Внезапность и быстрота должны были стать основным моментом атаки, иначе вся операция пойдет коту под хвост.

Посмотрев вперед по течению, Дэйн увидел внезапную вспышку разгорающейся сигареты и чертыхнулся про себя. Он оставил, даже передатчик на базе, чтобы установить тишину в эфире. Но что от нее толку, если их засекут? Вьетконговцы, конечно, поймут, что наемники выехали из лагеря, но для того, чтобы установить место, куда они направляются, им придется следить за лодками, продвигаясь по параллельным реке ручьям и протокам, — на это уйдет масса. времени. Да выкинь же эту проклятую сигарету! Через несколько минут курильщик так и сделал, и река снова погрузилась во тьму. Дэйн убрал голову с дождя — по лицу струились капли — и постарался сосредоточиться на предстоящей операции. Двойное гражданско-военное качество Гоана делало нападение на него первостепенной задачей для временного выведения из строя всей инфраструктуры. К тому же радовал тот факт, что, по словам Шоу, выходило: если во время операции будут захвачены какие-нибудь деньги, то их поровну поделят между джанкменами. Дэйн, конечно, и так бы это сделал…

Насчет Гоана у него не было ни малейших иллюзий. Он будет немедленно заменен Вьетконгом кем-нибудь столь же компетентным из ЦОЮВН — Центрального Офиса Южного Вьетнама партии Дао Донга, этой цепи между Ханоем и Вьетконгом. Офис находился возле лаосской границы и, как подозревал Дэйн, когда начинало сильно припекать, — просто перебирался в другую страну.

Джонки тихо двигались вверх по реке в полной темноте и барабанящем по лодка дожде — ни единого огня; звуки работающих моторов заглушал ливень. Дэйн чувствовал себя подготовленным, но все же решил несколько минут помедитировать. Вспомнив мастера Кима, он улыбнулся и следующие десять минут сидел в полной неподвижности, опустошая мозг и выходя на уровень полного покоя. Снова широко открыв глаза, Дэйн почувствовал себя отдохнувшим и уверенным в своих силах, в том, что он сможет сделать все, что необходимо на этом задании, в том, что он не сможет проиграть эту битву. Он поднялся на ноги и, невзирая на дождь, отправился на нос шулука. В эту секунду он был животным, вынырнувшим из дождя, Уайя-юнутци, воином аниюнвийя.

И тут Дэйн услышал тихий окрик с двигающейся перед ним джонки. Время начинать. Он вернулся в рубку, тихо сказал что-то рулевому, и лодка моментально остановилась, бросила якорь и, выключив мотор, начала разворачиваться правым бортом. Она медленно подошла к берегу реки, и Дэйн потихоньку опустился за борт, повиснув на руках, почувствовав, что под собственной тяжестью уходит в грязь. Но идти он мог. Похлопав по борту шулука, Дэйн услышал, как якорь вновь подняли на борт, завели мотор и лодка снова отошла от берега. Она присоединится к остальным. А он остался один на один с тьмой, дождем и заданием, в глубине вражеского лагеря. Повернув налево, Дэйн вступил под свод деревьев, ориентируясь по запаху, ощущениям и инстинктам.

Шел он медленно, но свободно обходил все препятствия, иногда, словно краб, пробираясь бочком, пока снова не выходил на нужный участок пути. Он никуда особенно не торопился и обладал временем, чтобы хорошенько обдумать все свои действия. Ему нравилась предпосылка, на которой был основан этот набег: одновременно по-азиатски изящный и по-аниюнвийски бесстрашный.

Нападение джонок будет отвлекающим маневром. Это Гоан поймет моментально. Второй налет с севера будет принят за настоящий. Гоан будет держаться в своем лагере до тех пор, пока не убедится, что северный рейд — всамделишный, а затем кинется на юго-восток в поисках спасения. До него не должно дойти, что его оборонительные сооружения атакуются столь малыми силами. Поэтому он побежит — наткнется прямо на Дэйна. Гоан не подумает о том, что американцы столь цепко ориентируются в джунглях, чтобы провести не один, а целых два отвлекающих маневра. А дождь и темнота — союзники Дэйна — посеют настоящую панику.

Огибая толстосплетение цепких кустарников, Дэйн увидел справа от себя более светлое пятно — поляна? Он подбирался все ближе, и теперь все его внимание было сосредоточено на охране и сигнальных проводах. Дэйн присел на корточки и задумался, представляя себе карту этой местности и свое примерное положение на ней, Он решил, что если продвигался с нормальной и достаточной скоростью, то должен был сейчас находиться рядом с тем местом, которое он себе мысленно наметил. Дэйн принялся пробираться с необыкновенной осторожностью, на каждом шагу останавливаясь и ощупывая перед собой землю в поисках протянутой проволоки и стараясь не задевать свисавших над ним ветвей. Его поразило то, какой шум производил дождь. Гоан никогда не поверит в это, подумал Дэйн и ухмыльнулся, никогда не поверит в то, что американец может выйти из дома в такую собачью погоду.

Нащупав проволоку, Дэйн осторожно, стараясь не приподнимать ее ни на миллиметр, провел рукой по ее длине, пока не почувствовал, что она начинает уходить вверх. Что-то в дереве. Пригнувшись, он перешагнул через проволоку и остановился, выжидая. Внезапно в голове всплыл образ: несколько месяцев назад в пограничной деревушке джанкмен, шедший перед Дэйном, остановился возле ворот, чтобы проверить, нет ли в них мин-ловушек. Вначале он высвободил такую вот проволоку, которая вела к мине. Она взорвала бы и ворота, и всех, находящихся радом. Проверив еще раз, дажнкмен обнаружил вторую проволоку, присоединенную к другому пакету взрывчатки. Он, усмехаясь, высвободил ее. Прежде, чем пройти в ворота, джанкмен провел еще один тщательный осмотр — и обнаружил натянутый лук с заостренной бамбуковой тростью, пронзившей бы грудь любого, кто бы зашел в ворота. Джанкмен, смеясь, отстегнул пружину и, открыв ворота, прошел внутрь. И наступил на мину, зарытую в грязь по другую сторону ворот. Взрывом Дэйна отбросило назад, а от бедняги-джанкмена вообще ничего найти не удалось.

Итак, Дэйн остановился и несколько минут стоял неподвижно, стараясь почувствовать, что же здесь происходит. Поведя рукой влево и вверх, он нащупал вторую проволоку в трех футах от земли. Она была крепко натянута. Дэйн прополз под ней и вновь стал ощупывать руками пространство перед собой. Через несколько минут он свернул влево и пошел пригибаясь параллельно проволокам. Если этому участку придается такое значение, значит, он должен быть хорошо проходимым в том случае, если Гоан решит воспользоваться им в качестве отходного пути. Дэйн знал, что не должен оставлять вьетнамцу ни единого шанса. Следовательно, было необходимо подобраться ближе.

Дэйну показалось, что дождь несколько поутих. Взглянул на часы. Времени почти не осталось. По привычке он снова изменил направление движения и, завернув вправо, пошел обратно. И только тогда замер.

Зато мгновенно.

Звук был очень человечьим — Дэйн почему-то сразу же вспомнил Донована. Кто-то совсем рядом с ним спал и похрапывал во сне. Дэйн присел на корточки, словно приклеенный к месту, и принялся вслушиваться. Поняв, откуда исходит звук, он медленно пополз в том направлении. В полной темноте он чуть было не прополз мимо, но, к счастью, от оружия часового отражалось немного света. Дэйн остановился, принялся всматриваться и через несколько минут понял, каким образом тот лежал. Как только начнется пальба, нечего и думать, что можно оставить у себя в тылу охранника. Выбора не было. Дэйн. подполз к часовому и вытащил нож. А затем со всей силой воткнув его в грудь человеку, навалившись на рукоятку всем весом, почувствовал, как тот начал извиваться. Дэйн держал нож до тех пор, пока конвульсии не прекратились и часовой не затих. Через несколько минут Дэйн положил нож в ножны и снова пополз, соображая, где может находиться второй охранник. И тут ночь вдребезги разбилась винтовочной стрельбой.

Дэйн притаился возле трупа часового и через некоторое время услышал буханье шагов. Это подходил второй часовой, видимо, решивший присоединиться к своему товарищу по службе. Дэйн подался назад и спрятался за деревом. Через секунду вьетконговец появился из леса и склонился над убитым. Дэйн двинул прикладом М-16 по короткой мощной дуге и пронаблюдал за тем, как второй охранник тяжело свалился в кусты. Развернувшись, Дэйн взглянул на часы и стал вслушиваться в стрельбу.

Джанкмены издавали безумный шум, и сама внезапность атаки ошеломляла. Дэйн слышал звуки смятения в лагере, и ему показалось, что лодки пристают к берегу. Первый отвлекающий маневр погнал поддерживающие силы к острову, но Дэйн знал, что Гоан не двинется с места. В лагере кто-то по глупости запалил фонарь, и в быстром отсвете огня Дэйн сориентировался и осмотрел несколько хижин. Буквально через полсекунды фонарь затушили, а затем практически сразу же началась вторая атака. С севера. Теперь все пойдет в бешеном темпе.

Наконец-таки кто-то организовал что-то типа ответного огня. Джанкмены без устали поливали лагерь выстрелами, и вся атака напоминала классически подготовленную фронтальную диверсию. Дэйн ожидал начала третьей части плана, и оно не заставило себя долго ждать.

Несколько вьетконговцев двигались прямо на него. Дэйн был уверен в том, что это Гоан со своими подчиненными стараются унести всю документацию прочь. Слиться, раствориться в ней. Дэйн спрятался за деревом, припал к земле и снял карабин с предохранителя. Вьетконговцы были совсем близко.

Он увидел, как раздвинулись кусты и в проеме показались люди. В ту же секунду, словно захлопнувшаяся ловушка, прекратился дождь. Он не стихал, а просто остановился. Люди почему-то тоже остановились и принялись низкими и возбужденными голосами что-то обсуждать. Дэйн ждал. Через несколько минут к четверым первым присоединились еще двое, и в постепенно проясняющейся ночи — облака разошлись — Дэйн разглядел Гоана.

Он вышел из-за дерева и выстрелил.

Ближайшие к нему двое были мгновенно отброшены назад, и Дэйн продолжал стрелять и стрелять, но ему показалось, что Гоан упал как-то чересчур быстро. Он зашел за дерево и, высунувшись с другой стороны, принялся высматривать новый угол стрельбы, действуя чисто инстинктивно. Высунувшись, он увидел, что тот человек, которого он принял за Гоана, скользнул в кусты. Похоже, он хромал. Дэйн начал двигаться все дальше влево, описывая широкий круг. Он услышал за спиной крики и только тогда понял, что огонь с джонок прекратился. Сейчас Донован отводит солдат от пляжа, правда, он начал отход несколькими минутами раньше. Учится молодежь, усмехнулся Дэйн. Выходящая луна должна застать их ниже по течению. Донован зря времени не теряет.

Дэйн снова услышал вопли и двинулся в кустарнике, параллельно Гоану, но не за ним. Чертова луна выглянет с секунды на секунду. Наверное, все-таки Гоан смертельно ранен, но если все же нет, то им предстоит чертовски интересная ночка.

Донован отвел отряд с пляжа и погрузил на джонки в отличном порядке: лунный свет перестал быть союзником и превратился во врага, и капитан хотел очутиться ниже по реке прежде, чем вьетконговцы поставят ловушку. Несмотря на то, что эта река в дельте была самой большой, она все-таки в некоторых местах невероятно сужалась, и тогда до берегов можно было достать рукой. Донован не стал дожидаться окончания второй атаки, зная, что Тран со своим контингентом двинется после нее на восток, а затем отправится назад к базе.

В светлеющей ночи он стал подсчитывать потери — шесть или семь человек было ранено. Кажется, не смертельно, и если до базы все вернутся достаточно быстро, то врач вскоре поставит их на ноги. В любом случае, потерь оказалось намного меньше, чем ожидалось, и Донован с теплотой вспоминал настойчивые указания Дэйна на то, чтобы нападение провести со всей возможной неожиданностью и внезапностью. На свете есть несколько полностью деморализующих ситуаций, и одна из них — подвергнуться атаке неожиданной, в плохую погоду, не зная вражеских сил и возможностей. Донован надеялся на то, что с Дэйном все в порядке.

Когда последний человек очутился на борту, Донован крикнул, и джонки стали поворачивать вниз по течению реки. Полное безветрие, узость и извилистость русла реки не позволяли поставить паруса, поэтому ехавший на первой джонке капитан завел мотор и лег на палубу лицом к борту, обозревая берега. Атака — если она будет — начнется именно оттуда. Также это скажет ему о возможностях вьетконговцев перегруппировываться и реагировать ответно.

Все шло нормально: джонки плыли одной строгой линией и — о, черт, подумал радостный Донован, когда первый выстрел прозвучал с берега.

Низкие борта практически не укрывали тела, но Донован прижался к палубе и, развернув свой М-16 к берегу, стал выискивать огненные вспышки. Увидев — открыл ответный огонь. И тут же вокруг него ночь взорвалась множеством выстрелов — грохот стоял оглушающий. Через несколько секунд он оказался в самой гуще ружейной схватки, которая ему и в кошмаре привидеться не могла, и где-то в глубине желудка он почувствовал дикую пустоту, каким-то образом связанную с тем участком его мозга, в котором звучала всего лишь одна-единственная фраза о том, что нечего такому замечательному ирландскому пареньку из Бостона делать в этом аду. Он перезарядил карабин и продолжил стрельбу.

Откуда-то из кустов внезапно раздался до ужаса знакомый бухающий звук. Раздался очень близко, и вслед за ним вода возле джонки Донована вспучилась и разорвалась безумным фонтаном, обдав капитана горячими брызгами. Джонка накренилась и вновь закачалась на воде, и Донован подумал о том, что, конечно, эти вертлявые лодчонки страшно неудобны и спрятаться на них негде, но зато джонку невозможно потопить без прямого попадания. Даже продырявленные, как решето, они оставались на плаву.

Второй взрыв потряс следующую джонку, и она, как и первая, накренилась и вновь прочно встала на воду. Вьетконговцы пользовались захваченным в бою минометом М-7 9, хорошо бьющим на расстояние в триста метров. Выглядел он словно обрез дробовика и заряжался таким же образом — переламывался пополам. В дельте это было любимое оружие. Херово, что у этих сволочей появились минометы.

Третий выстрел угодил в цель. Третья джонка внезапно развалилась напополам, люди полетели в воду, обломки, казалось, падают долго-долго. Донован пронаблюдал за тем, как четвертая джонка подбирает оставшихся в живых, и, повернув голову к берегу, принялся стрелять снова.

И тут все прекратилось.

Джонки прошли узкие места и вышли на открытую воду, в устье реки, распахивающейся в Южно-Китайское море. Донован сел, прислонившись к рулевой рубке, снял берет и вытер пот со лба. Поморщился. Над глазами все саднило — в кожу попали десятки, сотни крошечных заноз, видимо, отлетавших от бортов лодки. А он и не заметил…

Они вернулись на базу задолго до наступления утра, но ночь прояснилась настолько, что джонки встали к причалу, как влитые. Донован созвал короткое совещание, подведя итоги и пересчитав потери. Двоих следовало завтра же отправить вертолетом в город. Потом капитан пригласил всех выпить, а после этого радостно улегся в свой спальник. Если все пройдет хорошо, то Дэйну потребуется несколько часов для того, чтобы добраться до места встречи с вертолетом, так что…

Донован уснул.

Двое суток спустя он все еще встревоженно дожидался полковника…

Уайя шел по следу.

Следов было два, как и раненых. Они разделились и двигались на юго-восток параллельно, но по одиночке. Эти люди понимали, что попали в ловушку, и что шансов у них практически нет. А по одиночке можно хоть как-то попытаться спрятаться.

Дэйн высматривал следы крови: на листе, на дереве, где один из них навалился на ствол в поисках поддержки. С этого самого места и разделялись следы, и перед охотником встала проблема выбора: за кем идти?

Выбрать опираясь на рассуждения, было невозможно — все зависело от случайности. Уайя оставил мысль о том, чтобы успеть на встречу с вертолетом. Он должен был выследить, загнать и убить Гоана, не важно, сколько на это потребуется времени и куда заведет его охота. Заметив сломанную ветку, Дэйн принял это за знамение и решил повернуть в этом направлении.

Ночь была ярко освещена. Дэйн надеялся на то, что Доновану с его джонками удастся спуститься вниз по реке, но недооценивать Вьетконг не стоило: в нем служили быстрореагирующие и хитрые ребята, и, следовательно, они должны будут устроить засаду. Опыт подсказывал ему, что будет именно так..

Он выкинул эти мысли из головы. Он шел по следу.

Тут и там он видел согнутую ветку, след в ново-образовавшейся после прошедшего дождя грязи. Обнаружив следующий кровавый отпечаток, Дэйн продолжил легкое скольжение вперед, зная, что во всем мире найдется всего несколько человек, способных на то, что он делал сейчас.

За час до рассвета он набрел на широкую кровавую полосу. Рана его противника увеличивалась, и, по-видимому, это затрудняло ему путь. С наступлением утренних сумерек Дэйну следовало увеличить осторожность продвижения вперед. Смотря по тому, где они сейчас находились, Гоан — или же его товарищ — должен был либо спрятаться и переждать дневную часть суток, либо сделать рывок вперед, рассчитывая на то, что его смогут подобрать дружественные военные части. Это была характерная черта войны в дельте: здесь не было четко проведенных границ и, идя по прямой, вы могли несколько раз оказываться то в дружественной зоне, то в зоне противника. Именно поэтому большинство фермеров-крестьян и рыбаков старались не выказывать никому особенного расположения, оставаясь при этом со всеми в дружеских отношениях. Но в Сайгоне этого не понимали и требовали от крестьян абсолютной преданности. Абсолютной преданностью считалось то, что одному из членов вашей семьи всегда могли ради поучительного урока выпустить кишки. Но Дэйн не мог обвинять крестьян в том, что они стараются угодить и тем, и этим.

Первые лучи солнца застали Дэйна в густом подлеске. Он размышлял: двигаться дальше или переждать день. Потом решил двигаться вперед.

Устье дельты поднималось вверх. Ему показалось, что откуда-то доносятся какие-то звуки, и он удвоил осторожность. В подлеске слышалось огромное множество звуков, естественных звуков: ветер, заставляющий похлопывать огромные листья, ветви деревьев, трущиеся друг о друга, тяжелые, спелые, валящиеся на землю и разбивающиеся от собственной спелости фрукты, — и он слушал каждый звук в отдельности, стараясь идентифицировать его. И при этом продолжал двигаться.

Через час после рассвета он отыскал свою мишень, привлеченный неестественностью раздававшихся впереди и справа звуков и каким-то непонятным пятном. Дэйн прополз немного вперед, затем остановился и, немного высунувшись из травы, огляделся. Вьетконговец свалился лицом вниз. Дэйн увидел, как тяжело дышит человек. Тело его вздымалось в такт каждому вздоху. Дэйн выпрямился и, подойдя к мужчине, перевернул его на спину. Во время этой процедуры он услышал, как человек издал тихий стон и прекратил дышать.

Но это был не Гоан.

Дэйн быстро обыскал труп, найдя пачку писем и внушительный сверток пиастров. Он положил и то, и другое в карман и поднялся. Следовало срочно принять решение.

Дэйн отпил воды сначала немножко, затем сделав более продолжительный глоток, и спрятал флягу обратно. Можно было просто двинуться вперед и идти до тех пор, пока не доберешься до какой-нибудь союзной базы, и уже оттуда отправиться к себе в лагерь. Или же вернуться назад и отыскать Гоана.

Дэйн знал, что выберет второе. Именно Гоан был его единственной и главной целью. Он снова вытащил флягу и полил себе воду на голову и лицо. Затем надел берет и посмотрел на путь, которым дошел до этого места. Придется вернуться к тому месту, возле дерева, где разошлись два пути, и начать все сначала. Это даст Гоану преимущество в несколько часов. Но вьетконговец ранен. Вполне возможно, что он где-нибудь залег и высматривает, не охотится ли кто-нибудь за ним. И к этому времени, он, видимо, уверенный, что за ним никто не идет, производит много шума и старается проломиться сквозь чащобу на юго-восток.

Уайя поправил берет и двинулся в обратном направлении, ступая легко и уверенно, не тревожа ни листок, ни ветку. Таким образом он мог идти многие часы.

Около полудня он остановился, чтобы попить.

Ближе к вечеру он обнаружил дерево, от которого расходились следы, и, стараясь быть как можно более осторожным, двинулся вокруг него широким полукругом. Дэйн знал, что снова находится рядом с вьетконговской территорией, и не хотел наткнуться на какой-нибудь случайный патруль, или что-нибудь в этом роде. Правда, самые опасные часы суток наступали с заходом солнца, и все-таки он не рисковал понапрасну.

Через некоторое время он отыскал то, что хотел: несколько крошечных капелек крови на широком, похожем на опахало листе. Отметив мысленно это место, Дэйн расширил круг поисков и снова пошел в разведку. Найдя второе кровавое пятно, он понял направление движения и углубился в кустарник. Начал давать себя знать голод, и Дэйн с радостью приветствовал это ощущение, от которого он становился словно бы легче, умнее и внимательнее. Он нашел третье пятно, а рядом с ним — сломанную ветку, а рядом с ней — очередной отпечаток ноги. Походило на то, что Гоан сильно ранен, а следовательно, двигался очень неосторожно. Наверное, он искал хоть какую-нибудь санитарную помощь, но возвращаться в штаб боялся, думая, что его могли захватить.

К ночи Уайя понял, что приближается к цели назначения, и замедлил шаг. Ему вовсе не хотелось угодить в ловушку, расставленную пусть даже и раненым. Он по-прежнему находил следы и выслеживал Гоана так, как выслеживал бы раненого оленя.

И по той же причине.

Близилось утро. Прошло уже почти двадцать четыре часа после того, как Дэйн обнаружил первого вьетконговца. Внезапно впереди раздались какие-то звуки. Дэйн прислушался: кто-то ломился сквозь кустарник. Дэйн был уверен в том, что это Гоан. Он тут же порысил вправо, по круговой тропе, оставляя шум слева. Через несколько минут он обнаружил то, что искал — небольшую возвышенность с мертвым деревом на вершине, в которое когда-то попала молния. За деревом можно было при необходимости спрятаться, ибо Дэйну пришло в голову, что коли Гоан ранен не столь сильно, то, может быть, его удастся переправить на базу живым. Эта сволота Бэртон сказал, что это, мол, невозможно.

— Даже наемники этого не смогут сделать, — так он выразился. Что ж, посмотрим.

Гоан, спотыкаясь, выбрался из кустов: он был весь в грязи, по рубашке сплошь шли кровавые пятна, а правая рука беспомощно висела вдоль туловища. Он перетянул руку куском тряпки чуть выше локтя, но кровь все так же струилась и капала с пальцев. Он должен был пройти совсем рядом с тем местом, где залег Уайя. Тот наблюдал за тем, как он подходит: мужчина средних лет, для вьетнамца довольно высокий, одетый в штаны и рубашку обитателей дельты. Часть рубашки, казалось, прилипла к правой стороне груди и выше — до плеча — похоже на множественное ранение, подумал Дэйн. Этот человек очень силен, раз смог добраться до этих мест, потеряв при этом столько крови.

Когда до Уайи оставалось всего несколько метров, он встал и направил М-16 Гоану в грудь. Вначале казалось, что вьетнамец станет сопротивляться, но тот послушно повернулся и шатаясь побрел в направлении, указанном ему стволом винтовки.

В течение последующих десяти часов Уайя продирался, поддерживал и под конец тащил Гоана на себе к точке встречи. Он знал, что устал и беспокоился о том, сколько еще сможет протянуть Гоан. Осмотрев раны, он решил, что предсказать тут ничего нельзя: он мог умереть, но, вовремя попав к врачу, мог и выжить.

В середине утра они услышали буханье моторов и отчетливое завывание двигателей вертолета. Уайя решил рискнуть и, сбросив Гоана со спины, побежал в сторону шума.

Вырвавшись на небольшую полянку, он был сразу же замечен пилотом вертолета, который собирался было улетать. Вертолет опустился вниз, и Уайя замахал руками, призывая подождать.

Вернувшись в джунгли, он с трудом отыскал Гоана, который попытался найти убежище в непроходимом кустарнике. Дэйн вытащил его оттуда, поставил на ноги и подтолкнул вперед. Они вышли на поляну.

Пилот выглядел страшно удивленным, но его помощник выскочил из «хью» и помог обоим мужчинам подняться на борт.

Всю обратную дорогу, пролетая над раскинувшейся внизу дельтой, Дэйн не спал, а внимательно наблюдал за Гоаном. Он проследит за тем, чтобы вьетнамцу оказали необходимую медицинскую помощь. А затем лично доставит его Бэртону. И впервые за многие дни он ухмыльнулся.

— Дай Йю!

Донован удивленно смотрел на бегущего к нему через весь лагерь связиста. Быстро поднявшись, он переступил через порог хижины.

— «Хью» летит, «хью» летит! — кричал связист.

— Хорошо, хорошо, успокойся, — сказал Донован и повернулся в сторону моря, зная, что вертолет но появится еще минуты три. Может быть, какие-нибудь вести о Дэйне… Но, какие бы они не были, подумал Донован угрюмо — ничего хорошего он не услышит, Дэйна не было несколько дней, и через двое суток его будут считать пропавшим без вести. А он был лучшим. Донован думал о нем в прошедшем времени.

Вертолет показался со стороны моря и — в полном и приятном отсутствии снайперского огня — быстро сел на площадку. Донован усмехнулся — опытный пилот. И тут же его ухмылка раздвинулась буквально до ушей; а настроение поднялось до отметки «кипение». Потому что из вертолета выпрыгнул мужчина и легко побежал от него прочь. Даже усталость не смогла изменить изящество движений этого человека. Дэйн.

Через секунду широко улыбающегося Дэйна окружили радостные джонкмены. Донован схватил его в объятия и сильно прижал к себе. Дэйн был рад снова очутиться в лагере и не скрывал этого. Кто-то притащил пиво, и через мгновение началась импровизированная пирушка По поводу встречи. Донован и Дэйн не стали ее прерывать — времени сейчас было предостаточно и не стоило портить людям недолгие радостные мгновения.

Они пропили почти до вечера. Наконец Дэйн пошел, принял ванну и вернулся в свою хижину. Джонкмены приготовили ему еду: рис с жареной свининой и салат-латуком, от которых сильно отдавало нуок маном — рыбьим маслом, на котором вьетнамцы жарили практически всю свою пищу. Дэйн с удовольствием съел все, что было на тарелках, приказав подать еще пива. Уже вполне расхристанный к тому времени Донован, куда-то испарился с приятной вьетнамочкой, на которую давным-давно положил глаз, и праздник стал постепенно утихать.

Не видя нигде своего помощника, Дэйн пошел на последний вечерний обход лагеря. Несмотря на пьянку, все оказалось чин-чином, в полном порядке, что было явно признаком отличного руководства. Теперь Дэйн знал, что вполне мог оставить лагерь на Донована, если ему понадобится отлучиться, Ведь через несколько дней он отправится на базу, в Таиланд.

Через несколько часов после того, как стемнело и Дэйн укладывался спать, появился Донован. Выглядел он несколько оробевшим, зато более трезвым. Открыв по последней бутылке пива, они сели друг против друга в свете керосиновой лампы и стали потихоньку переговариваться.

— Давайте еще по пиву, — сказал смеясь Донован.

— Открывай, — согласился Дэйн и Донован налил.

— Черт побери, полковник! — хлопнул себя по лбу Донован. — Я же едва не забыл о почте.

— Ты имеешь в виду донесения? Это может подождать.

— Да нет, почту. Письмо. — Он встал, подошел к столу, находящемуся в дальнем углу, и вернулся с письмом. Протянул его Дэйну.

Дэйн прочитал его дважды, внезапно встал и подошел к двери хижины, выглянув в ночь. Через некоторое время он услышал робкое покашливание Донована.

— Плохие новости, полковник?

— Рано утром подготовьте вертолет, — сказал Дэйн. — И принимай командование над лагерем.

Письмо от Старлайт было скупым.

Можешь приехать? И побыстрее? спрашивалось в нем. Таводи умирает.

Рассвет начался внезапно, развеяв серебро восхода и алые полосы восходящего солнца. Для Дэйна он был все равно, что стрела в сердце.

— Напиши для меня стихи, как ты делал раньше. Я возьму их с собой завтра, — попросил Таводи вчера, лежа на кровати.

— Я сделаю, как ты просишь, дедушка.

Дэйн встал и оделся, набросив макино, которое одолжил ему Натан, и завязав пару старых ботинок. Потом взял «марлин» с восьмигранным стволом и пошел к «джипу». Дед уже находился в машине, открыв все окна и смотря прямо перед собой.

Дэйн сел в «джип», кивнул деду и завел двигатель. Они отправились в хрустящее, словно бы первое в жизни утро. Деревья сгибались под тяжестью снега. Сосульки сверкали r утреннем солнце.

— Чудесное утро, — произнес Таводи.

Дэйн взглянул на него. Старик был одет в старые джинсы, хлопчатобумажную рубашку, мокасины. На голове была повязана старая лента. Он вез с собой одеяло и небольшой мешочек на ремне из сыромятной кожи.

— Не стоит так кукситься, Уайя-юнутци. — Старик улыбнулся.

— Мне будет не хватать тебя, дедушка, — прошептал Дэйн. На сердце лег свинец, в мозгу метались обрывки мыслей о том, что предстоит сегодня сделать.

— Хорошо вспоминать предков, — кивнул Таводи. — Но не стоит делать этого слишком часто.

«Джип» несся сквозь морозное утро — единственный движущийся объект в белой глуши. Вечнозеленые растения казались зелеными ручьями на холмах из белой бумаги, и над всем этим — небо, словно отлитое из голубого металла. В «джипе» их дыхание повисло в стылом воздухе. Дэйн чувствовал, как холод проникает ему прямо в кости, но Таводи, казалось, мороз вообще не трогал. Его быстрые внимательные глаза впитывали в себя каждый сантиметр пути, и Дэйну показалось, что на выдубленном лице блуждает тень улыбки.

Они доехали до конца грязной дороги. Теперь — поход к горной хижине. Старик выбрался и, не произнеся ни слова, пошел наверх. Его мокасины моментально промокли от тяжелого снега. На плечо он перекинул одеяло, на шею повесил мешочек и, казалось, плыл все выше, даже не оставляя следов.

Дэйн двинулся следом, и они поднялись в холодный, чистый, безмолвный мир. Свет отражался от снега.

К середине утра они добрались до хижины, и старик, остановившись перед ней, присел на корточки в снегу. Дэйн встал перед дедом, чувствуя, как бешено бьется сердце. Оно, казалось, было готово разорвать грудь и выскочить наружу.

— Осталось сказать очень немногое, Уайя-юнутци. За нас все сказано нашими жизнями. Ты доставил мне необычайную радость: мы обо многом узнали вместе, и ты очень много значишь для аниюнвийя. Думаю, что наши предки довольны тобой, ибо из всех ныне живущих аниюнвийя, ты — самый похожий на древних воинов.

— Это великая похвала, дедушка.

Таводи протянул руки и взял его ладони в свои.

— Мой дух жаждет отправиться в путь.

Дэйн расстелил на снегу одеяло, сложив его в несколько раз. Таводи встал и разделся, и Дэйн увидел, что он носит старинную набедренную повязку из оленьей кожи с древними символами. Мокасины и головную ленту он оставил, а затем сел в центре раскинутого одеяла со свисающим с шеи ремешком, на котором висел мешочек.

Таводи посмотрел на внука и протянул руку. Дэйн отдал ему стихи, написанные вчера, и дед положил их в мешочек,

— Я беру с собой только необходимые вещи, — произнес Таводи, и Дэйн понял, что конец близок.

— Я беру с собой стихи, написанные моим внуком, Уайя-юнутци, воином волчьего клана аниюнвийя. Беру с собой воронье перо для полета. Беру наконечник стрелы, чтобы охотиться, и щепотку соли — приправлять пищу. Я оставляю здесь свое имя во имя памяти моего народа.

Он начал говорить с Дэйном на языке аниюнвийя. Что-то Дэйн не понимал, но в целом было ясно, что старик благодарит духов за интересно прожитую жизнь и хорошую охоту. На мгновение прервав разговор на индейском диалекте, он попросил Дэйна прочитать написанные им стихи.

— Я говорю от имени Уайя-юнутци, — произнес Дэйн, глядя деду в глаза. Он сказал:

— Хорошо, — сказал Таводи. — Помни Колану-Ворона, которого называли Таводи. — Старик подобрался, сел поудобнее и улыбнулся внуку посверкивая глазами. А затем оглядел укрытый снегом лес.

Дэйн стоял, чувствуя жгучие слезы, и на секунду встретился взглядом с дедом. Затем развернулся, обошел хижину и спустился по холму вниз, к близлежащим деревьям. Затем обошел холм и пошел дальше, не чувствуя холода, усталости.

Он бродил несколько часов по овальной эллиптической тропе. К середине дня он снова подошел к хижине, зашел за нее и взглянул…

Таводи был мертв.

Он повалился на одеяло с закрытыми глазами, и на лице у него сияло выражение величайшего покоя.

Дэйн завернул тело старика в одеяло, отнес его в хижину и положил на стол. Рядом положил посмертный подарок, древний марлин, купленный им давным-давно.

А затем он поджег хижину.

Поначалу она горела неохотно, но затем принялась разгораться все быстрее, когда вьющиеся языки пламени стали подсушивать стены и крышу… Дэйн стоял в снегу, наблюдая за тем, как легкий дымок поднимается в утреннее небо и тает, тает…

Прошло много-много времени, и Уайя двинулся в развалины, оставшиеся от хижины.

Он поднял большие кости, положил их в макино и вытащил наружу. Положив макино на землю, Дэйн принялся брать куски костей и раскидывать их в разных направлениях. Закончив, он накинул макино на плечи и повернулся лицом к востоку, к предкам его расы, к источнику духовности. Это был первый раз, начиная с юности, когда он молился, упрашивая духов ветра помочь душе Таводи, чье настоящее имя было Колану-Ворон, перенестись к истокам новой жизни.

В спокойствии раннего вечера он сошел с холма. Подходя к «джипу», Дэйн увидел, что их следы исчезли… Наверное, их замел ветер.

Через два дня он попрощался с Натаном и Старлайт.

Затем вернулся в Азию и стал легендой.

 

Часть четвертая

ЛЕГЕНДА

1967–1978

Америка проиграла войну.

Эвакуация была больше похожа на паническое бегство.

Посольства уничтожали документацию.

Вьетконг уничтожал посольства.

Сара связала свою жизнь с доктором Уитни Мэйсоном и теперь не знала, куда этого Мэйсона девать.

Иногда до них доходили слухи, что легендарный полковник Дэйн погиб, и Уитни начинал радоваться, как ребенок, довольствуясь мрачной гримасой Сары, чувствовавшей, как ее сердце живьем вырывают из груди.

Но потом приходили опровержениями скандальные сплетни о «знаменитом полковнике» снова взрывались в любом из тех мест, где врачевал под вывеской христианских госпиталей доктор Мэйсон.

В одной из битв с Красными Кхмерами пропал без вести Ланже.

Дэйн мотался по всей Юго-Восточной Азии, появляясь в самых горячих точках и вызывая противоречивые, но всегда поразительные отклики о своей деятельности.

У Эштона в Англии повесилась жена, и майор отправился в родовое поместье, чтобы уже никогда не возвращаться.

Десятилетие близилось к концу…

Питер Босуэлл, человек тридцати пяти лет, носящий ранг, эквивалентный рангу майора, сидел в штабной палатке и наблюдал за суматохой, царящей в лагере. Здесь было всего семь не-азиатов — пятеро европейцев и двое американцев, все закаленные в боях солдаты. Также он видел двоих хмонгов, полдюжины тайцев, нанга, одного вьетнамца и одного хана, а также корейца, занимавшегося по утрам таэквондо — его нанял лично Дэйн, — чем по большей степени просто устрашал всех остальных обитателей лагеря.

Двое пепельноликих внезапно возникли на подступах к лагерю, спрашивая часового, как отыскать Дэйна. Их провели в палатку к Босуэллу.

Личности, по разумению майора, были самые тишайшие, по крайней мере, так казалось.

— Чем могу быть полезен? — спросил он вежливо.

Старший, представившийся братом Лайонсом, прокашлялся и начал:

— Вы уверены в том, что нам нельзя встретиться лично с полковником Дэйном? Мы бы хотели именно…

— В настоящий момент он находится в Гонконге, — весело ответил Босуэлл. — Так что, боюсь, вам придется разговаривать либо со мной, либо…

— Второй, брат Босуэлл никак не мог вспомнить, как же его, — ах, да, брат Пикеринг, — принялся говорить в пол, да так тихо, что майор едва сумел его расслышать:

— Мы бы хотели узнать, сможете ли вы выполнить одно задание.

— Это смотря какое, — ответил Босуэлл, наблюдая за обоими сразу,

— Нам бы хотелось, чтобы вы. выполнили для нас кое-какую работу, — сказал Лайонс.

— А можно узнать о ней более подробно? — спросил Босуэлл несколько ошарашенно.

И снова Пикеринг:

— Нам бы хотелось вас нанять.

— Прошу пардону?

— Нанять вас, — сказал Лайонс. — Нам требуются ваши услуги.

— Я надеюсь, что вам известен вид выполняемой нами работы? — спросил Босуэлл.

— Мы о вас премного наслышаны, — ответил Пикеринг своим лилейным голоском.

— Ну, хорошо, — сказал Босуэлл. — Чего вы от нас хотите?

Лайонс начал было отвечать, но затем осекся. Казалось, окружающая обстановка его до крайности смущала. С каким-то благоговейным ужасом он осматривал свисающий с гвоздя пистолет в кобуре, совершенно голые столы, карты с подчеркнутыми районами и цветными стрелками, пустой ящик из-под мин, на который Босуэлл поставил ногу под столом, переносной передатчик.

— Вам необходима помощь в короткие сроки? — мягко спросил Босуэлл, стараясь вывести посетителей из стопора.

На сей раз голос Лайонса был тверже, и он посмотрел прямо в глаза майору.

— Мы выступаем против всех форм убийства, и, по нашим представлениям, наемники подвержены анафеме. Мы люди богобоязненные, преданные делу спасения жизней и душ в охваченных пожаром войны районах земного шара. Соглашение с вами для нас все равно, что… что…

— Сделка с дьяволом? — предположил Босуэлл.

— Вот именно, вот именно, — подхватил Пикеринг.

— Тогда вы, быть может, передумаете?

— Нет, — Лайонс потянул узел галстука в сторону. — Мы совершенно уверены в том, что хотим сделать.

— Тогда — Бога ради— перейдем к делу. — Босуэллу все это страшно надоело,

Лайонс вспыхнул.

— У нас в Камбодже есть миссия в западной части страны, и она покамест не захвачена вьетнамцами. В ней есть несколько человек, которых мы хотели бы вытащить оттуда. К миссии стекаются целые толпы кхмеров, и поэтому нам бы хотелось доставить им продукты. Но, самое главное, нам бы хотелось, чтобы вы вывели оттуда наших людей.

— А кто эти люди? И где они?

— К северо-востоку от Сисофона. Это рисовая страна. Медицинская миссия.

— Сколько их?

— Восемь человек, — почти что прошептал Пикеринг. — Но одного из них — в особенности.

— Кого? — Босуэллу стало любопытно.

— Главным там один врач. Уитни Мэйсон. Он один из главных наших доверенных лиц, очень важный для нашей работы человек — важный для того, чтобы мы могли получать фонды на финансирование определен ных программ. В Америке он стал очень популярной фигурой, и нам бы очень не хотелось его терять.

— И нам он нужен в первую очередь, — сказал Лайонс.

— Кто же остальные? — спросил Босуэлл, прекрасно зная, по крайней мере, одного члена миссии и представляя, какова будет реакция Дэйна на эту новость.

— По… ммм, друг Уитни — Сара Сандерленд. Шведский врач, женщина-врач, из Копенгагена и четыре канадские медсестры. Туземный э-э, то есть местный персонал, я имею ввиду кхмеров, думаю, должен найти собственные средства, то есть решить… будут ли они уходить из миссии — или нет. Мы… по крайней мере, можем доставить им немного продовольствия.

— Понятно, — проговорил Босуэлл холодно. Он, действительно, все понял, и это его взбесило. Чтобы не потерять возможности выкачивать дополнительные средства на свои программы, они хотят, чтобы наемники вытащили их светловолосого приятеля из лап вьетов, ну, и, э-э, заодно — если это будет возможно — всех остальных. Что же касательно бедняг-кхмеров, мы, чтобы не запачкать совесть, дадим им что-нибудь перекусить, и все ж таки оставим их на милость озверевших вьетнамцев. Хотелось бы, чтобы было именно так. В ту секунду, когда Дэйн узнает, что Сара Сандерленд находится в опасности, он вытащит ее и заодно и, может быть, вытащит ее любовничка-докторишку за шкварник. Но что же будет с кхмерами, которые останутся в Камбодже из-за того, что там была организована эта миссия? Неужели они ничего не заслужили? Неужели мы им ничего не должны? Миссионеры просили их о верности и вере, а теперь им нужен предводитель, который бы вытащил их оттуда. Неужели же теперь осталось просто кинуть их на растерзание? Проклятый бизнес.

— Хорошо, — сказал Босуэлл, заканчивая таким образом разговор. — Я попрошу полковника Дэйна прибыть немедленно для повторной встречи с вами. Где вы остановились?

— В Удоне, — ответил Лайонс. — Комнаты над пекарней.

Босуэлл кивнул.

— Когда вы сможете снова здесь появиться?

— Только позоните, — сказал Лайонс. — Мы будем ждать сигнала. Как вам кажется, вы возьметесь за эту работу?

— Да, конечно, — кивнул Босуэлл, думая о Саре Сандерленд. — Можете на это целиком и полностью рассчитывать.

У дверей оба посетителя словно по команде разверзлись, и Лайонс проговорил голосом, полным дурных предчувствий:

— Видимо, это будет нам стоить больших денег?

— Безо всякого сомнения, — удовлетворенно откликнулся Босуэлл.

Теперь даже Уитни — несмотря на всю свою амбициозность, напыщенность и самоуверенность — признавал, что ситуация стала отчаянной.

Ежедневно все больше и больше кхмерских крестьян и их семей приходило к миссии. Они собирались за оградой. С каждым днем слухи о приближающихся вьетнамцах становились все более и более угрожающими. А в один прекрасный день, все, кто мог ходить, вышли из госпиталя и присоединились к своим семьям за оградой или же отправились к границе, хотя это и было опасно.

Вскоре, они услышали стрельбу. И это было недалеко.

Следовало уходить — и чем быстрее, тем лучше. Если ничто не поможет и Уитни останется глух к ее просьбам, ее мольбам, то она решила через несколько дней сама вывести людей из ворот и отправиться с ними к границе.

С каждым днем отрядов Красных Кхмеров становилось все меньше и меньше в округе, что означало, что вьетнамцы приближаются. К этому времени они расползлись практически по всей стране, и теперь даже подходы к границе могли быть перерезаны.

Но Уитни предпочитал бездействовать и вводить всех в состояние, близкое к помешательству,

Персонал не знал, что говорить кхмерам, чтo объяснять больным, как скрыть очевидное.

Страх был заразителен.

В тот момент, когда Сара открыла глаза, она его почувствовала, почувствовала не только, как что-то зарождается в душе, но и то, как оттуда, из-за ограды и из-за брезентовых стен палатки, на нее наваливается ужас, культивируемый огромным скоплением кхмеров, и сразу же подумала: придут сегодня вьетнамцы или нет? Она встала, умылась и почистила зубы очищенной водой из мешка, а затем подошла к выходу из палатки. И тут ей почудилось, что какая-то группа людей проталкивается сквозь толпу стоящих молча кхмеров. По крайней мере, это не вьетнамцы: эти бы вошли со стрельбой. Нет, кажется, это еще одна группа крестьян, видимо, фермеров, старающихся пробраться в миссию в глупой надежде на то, что здесь им предоставят какое-нибудь убежище. Сара с печальным любопытством наблюдала за людьми.

За первой группой пробивалась вторая: все люди были одеты в груботканные штаны и рубахи тех людей, которые не признавали традиционных кхмерских саронгов. Сара застыла: люди входили за ограду и растекались налево и направо. О, Боже, это Красные Кхмеры. Они вернулись. И только тогда она увидела, что они вооружены до зубов.

Одна группа — Сара подсчитала: их была примерно дюжина — внезапно остановилась, и люди принялись смотреть в разных направлениях, словно в ожидании нападения. Они были вымуштрованы, это она признала. Один из них отделился от товарищей и пошел через лагерь, в его руке небрежно был зажат какой-то автомат.

Походка была спокойная и уверенная. Человек двигался с какой-то текучей грациозностью, похожей на походку животного. Впервые она увидела ее миллион лет назад, в Таиланде.

У Сары перехватило дыхание. Мысли набегали одна на другую, но их смывал поток радости, облегчения, счастья. Она почувствовала, как екнуло сердце, и отринула все страхи и колебания. Она позвала его по имени — всего лишь раз — и выбежала из палатки.

Он остановился в центре лагеря, откуда-то взял и вынул присутствие духа, поставил автомат на предохранитель и положил на землю рядом. Он стоял совершенно неподвижно, но его разум извивался и кипел, когда он увидел, как Сара летит к нему. Вытянул руки.

Годы были отринуты прочь.

Она влетела в его объятия и заплакала, отчаянно прижимаясь к его телу, зарывшись лицом в его рубахе. Она что-то говорила, но он не слышал, что именно. Он обнимал ее, стараясь отгородить от всего мира. Сара дрожала, словно лист на ветру, и, чтобы успокоить ее, он стоял совершенно спокойно, стараясь утихомирить рвущееся наружу сердце, головокружение. Он взглянул на нее и почувствовал такую острую жалость за все потерянные годы, отчаяние, одиночество, тоску: тогда он поднял ее лицо за подбородок и поцеловал долгим безумным поцелуем. И увидел, как исчезла с ее лица толика печали и как она смотрит на него сквозь слёзы.

— Я превратилась в развалину, — сказала Сара.

— Ты самая красивая из всех, кого я видел, — совершенно серьёзно произнес он.

— Боже мой, Дэйн, как же я счастлива тебя видеть.

— Я так скучал по тебе, Сара, что ты даже представить себе не можешь.

— Какая же я была дура.

— Знаешь… — Но прежде чем он смог докончить мысль, раздался какой-то дикий крик.

К ним направлялся Уитни Мэйсон — с каменным лицом, на щеках которого однако же горели два яростных красненьких пятнышка. Дэйн совершенно спокойно загородил собой Сару и повернулся к доктору.

Мэйсон подбежал и остановился в нескольких дюймах от Дэйна, меряя его холодным взглядом.

— Насколько я понимаю — великий полковник Дэйн. Так вот, мне плевать, кто ты такой и что здесь делаешь, но убери свои руки от нее, понял?

— Не ори так, Мэйсон, сбавь тон, и мы сможем поговорить.

— Я ору, когда хочу, понял, свинья наемная.

Сара вышла из-за плеча Дэйна.

— Уитни, оставь нас в покое. Ты ведь давным-давно все прекрасно понял — между нами все кончено.

И было кончено еще несколько лет назад.

— Сука! — рявкнул Мэйсон и кинулся к ней.

Дэйн будто случайно ударил его ребром ладони.

Голова Мэйсона откатилась назад, и он моментально скорчился, повалившись на землю. Так он лежал несколько секунд, перекатываясь с боку на бок, а затем посмотрел наверх.

— Ты сломал мне нос, — сказал он.

— По крайней мере, ор прекратился, — ответил Дэйн. — Вставай.

Мэйсон, шатаясь, поднялся на ноги, не отрывая рук от лица.

— Мне необходима медицинская помощь, — произнес он глухо, срывающимся голосом.

— Тогда иди и покажись врачу, — сказал Дэйн теряя терпение. — И собери потом всех в одном месте. Я расскажу им, как будем отсюда выбираться. — Он смотрел вслед убегающему Мэйсону.

Сара вцепилась ему в руку.

— Неужели мы действительно уйдем отсюда? Ты сможешь нас вывести?

— А то как же, — ответил Дэйн. Он взглянул на нее и увидел, как облегчение от его слов моментально сменилось озабоченностью.

— А как же все эти люди? Ведь они же думают, что мы сможем им помочь. Мы ведь не бросим их здесь на произвол судьбы, правда?

— Я и не собираюсь их бросать. Они пойдут за нами. И, кстати сказать, будут нашим надежнейшим щитом. Нашей «обманкой». Но пора заняться всем этим вплотную. Вьеты совсем близко.

— Насколько близко?

— Они в Сисофоне. Самое позднее завтра утром они будут здесь. Движутся гады очень быстро.

— Что ты намерен делать?

— Давай-ка для начала пройдем в твою палатку, или еще куда. Мне не нравится стоять в самом центре открытого лагеря.

— Сюда, — указала женщина.

Внутри палатки они снова поцеловались: это был долгий, нежный поцелуй воссоединения.

— Бог ты мой, Сара, как же я тебя люблю?

— Знаешь, — произнесла она медленно, — мне кажется, ты говоришь это мне впервые.

— По натуре я тихоход.

— Но ты столько раз выказывал мне свою любовь, а я не обращала на нее внимание.

— Лучше позже, чем никогда.

— Дэйн, неужели теперь — навсегда?

— Конечно. Разве у тебя нет хотя бы капли веры?

— Послушай, — сказала она улыбаясь. — Я столько раз за последние годы слышала это слово, что научилась его ненавидеть. Я хочу только видеть, чувствовать и прикасаться к чему-то. И знаешь, похоже, я поняла то, о чем ты мне говорил много-много лет назад о Юго-Восточной Азии, когда предупреждал, чтобы я не пыталась ее изменить, но попробовала понять.

Он взял ее руки в свои.

— Нам нужно о многом поговорить.

Она высвободила ладони и обвила его руками.

— И доделать.

Снаружи раздался вежливый кашель и, повернувшись, Дэйн встретился взглядом со шведским врачом — высоким с нервным, но умным лицом человеком. Дэйн вышел наружу.

— Я говорю с доктором Карлссоном?

— Да, да. Здравствуйте. — Они пожали друг другу руки. — Вы не могли бы пройти со мной в больничную палатку? Думаю, что все, как вы и просили, собрались.

— Секундочку.

Он снова зашел в палатку и несколько секунд смотрел на Сару. В ее лицо вгрызлось несколько новых морщин, а под глазами залегли тени. В волосах появились подтеки серебра, но она все равно была очень красива. Только в глазах залегла бездонная печаль. И ему захотелось, чтобы она исчезла.

— Сара, мы собираемся вытащить вас всех отсюда. Так что, можешь мне поверить, все будет в порядке.

Он замолчал, затем продолжил:

— Пойдем, надо встретиться со всеми остальными, и я расскажу план выхода.

Она улыбнулась.

— Все, что скажешь. — Затем ее улыбка стала тоскующе-мечтательной. — Дэйн, а затем, когда все кончится, как ты думаешь, у нас будет шанс начать все по-новой? Мне необходимо знать. Скажи же хоть что-нибудь.

— У нас будут все шансы в мире, Сара. Но сейчас — нужно идти.

Они вышли из миссии сразу же после наступления темноты. Вначале Дэйн выслал разведчиков под начальством Хана — молчаливого корейца, — а затем построенных в два ряда кхмеров, растянувшихся на много метров вперед. В центре колонны он постарался замаскировать наемников и страшно волновался по поводу огромного роста и белой кожи Карлссона, да и европейских черт всех солдат удачи. Дэйн упрятал их в поношенную и сильно порванную одежду кхмеров. Все могло сойти им с рук, если Карлссон не станет высовываться или женщины не будут привлекать к себе внимание. Он не стал говорить и предупреждать о том, что если вьетнамцы схватят их одних на дороге, шансов на спасение не будет ни у кого.

Дэйн остановился и осмотрел колонны.

Народу было примерно тысяча человек, и они охотно пошли бы за каждым, кто бы решил взять на себя руководство подобным отрядом. Некоторые пошли за наемниками потому, что они были вооружены, а в истории Азии большинство глав были написаны именно воинами. Дэйн просто-напросто послал своих людей в лагерь беженцев и предупредил, что если кто-нибудь останется на месте миссии, то им придется отвечать на ярость взбесившихся вьетнамцев. И, разумеется, пошли все.

Наемников он разделил между двумя колоннами и сейчас радостно наблюдал за тем, что не может выявить их в огромном скоплении людей: стариков, женщин, детей, оскользающихся и бредущих по обеим сторонам грязной дороги. Наблюдая за ними в свете луны, Дэйн почувствовал безвременность происходящего, будто бы история остановила свой бег — или повторяется вновь и вновь, — словно бы его опыт, знания, чувствительность привели его этой ночью к этим людям, на эту дорогу, и казалось, что так оно и должно быть, что это совершенно неизбежно. Словно бы вся его собственная история была лишь прелюдией к этому времени и этому месту. Дэйн тряхнул головой: сейчас не время предаваться размышлениям.

Он разложил на середине дороги свою лучшую карту и принялся изучать ее, подсвечивая фонариком. Впереди, на границе с лесом, лежала заброшенная деревушка. Ее жители собрались вместе и порешили уйти всем скопом чуть больше недели назад — таким образом на долгом пути они могли поддерживать друг друга. Такие вещи случались по всей Камбодже.

И теперь эта деревушка должна помочь им спрятаться и провести вьетнамцев. Днем они спрячутся в ней, а с наступлением темноты снова двинутся в путь. Если придется — будут прятаться еще один день перед последним броском к Пойпету. А там их должен ждать Питер…

Да, подумал Дэйн, в плане дырок не меньше чем в решете, но в подобной ситуации другого не придут маешь. Он сложил карту и прошел к голове колонны, на правую сторону дорога. За его спиной шагал вьетнамец, которого он завербовал несколько лет назад в Далате за его лингвистические познания. Вьетнамец тащил один из двух передатчиков. Второй находился в конце колонны, и его нес говорящий по-китайски кхмер. А где-то в центре колонны шла Сара.

Она выглядела просто удивительно и совсем не изменилась, если не считать темных кругов под глазами, которые почти сразу же исчезли, как только в ее глазах зажглась надежда. Дэйн радовался тому, что смог принести ей эти надежду и любовь.

Он услышал за спиной чей-то шепот. Из колонны вышел связист и сообщил, что получил сообщение от Хана, бывшего сейчас позади колонны. Хан говорил, что приближается и чтобы они не стреляли.

Дэйн кивнул:

— Передай, чтобы доложил мне лично.

Хан появился внезапно, материализовавшись из тьмы вместе с двумя другими разведчиками.

Да, лицо его было совершенно непроницаемым, но от слов веяло могильным холодом.

— Полковник, они везде. Везде у нас впереди. Мы засекли патрули на всех направлениях. Ясно, что они стоят между нами и Пойпетом.

— Между нами и деревней? — спросил Дэйн.

— Нет, за ней.

— Хорошо, — сказал Дэйн. — К рассвету мы будем у деревни. Придется поторопить народ. Мы притворимся, будто бы деревня принадлежит нашим кхмерам. Всех остальных — наемников и врачей — спрячем до наступления темноты. — Он взглянул на луну. — Возьми разведчиков и ступай в деревню. Если увидишь что-нибудь необычное, выбивающееся из привычного окружения, — разберись. Мы должны одурачить вьетов. Вопросы?

Хан покачал головой.

— Действуй.

Он приказал связисту послать сообщение в конец колонны, чтобы наемники подтянули крестьян вперед. Головным в каждой колонне он объяснил, в чем причина спешки. Шаг заметно убыстрился: Дэйн знал, что некоторые старики не смогут выдержать полубега и надеялся на то, что у них будет возможность вернуться за ними, но он не мог рисковать остальными.

Дэйн ринулся назад и отыскал в толпе Сару. Через дорогу на них внимательно смотрел из-под бинтов, наложенных на лицо, Мэйсон.

Когда Дэйн взглянул на него, врач отвернулся.

— Сара, послушай: как только доберемся до деревни. — держись ко мне поближе. Мы постараемся укрыться и заставить вьетов поверить в то, что деревня — наших кхмеров. Вперед пойдем только следующей ночью. Держись рядом, хорошо?

— Да, конечно, — ответила женщина, — очень, очень хорошо.

В последующие два часа они продвинулись на значительное расстояние. Но еще через час волнение вернулось. Снова пошло снижение скорости: люди, которые долгое время голодали просто-напросто не выдерживали напряжения. Дэйн, неохотно объявил о пятнадцатиминутном привале и попросил распространить среди беженцев весть о том, как они должны будут обманывать вьетнамцев; заниматься повседневными домашними делами, работой, потому что спящие днем люди у кого хочешь возбудят подозрение. Вьеты обнаружат опустевшую миссию и начнут искать пропавших крестьян, поэтому на какое-то время всем придется стать актерами.

Перед рассветом колонны добрались до окраины деревушки, где их встретил один из разведчиков Хана.

— Вьеты расположились лагерем в лесу на той стороне деревни, — сообщил он. — Видимо, офицеры приказали до рассвета в деревню не входить.

— Мы ведем войну не с идиотами, ответил Дэйн. — Они воюют вот уже в течение двадцати лет и не хотят рисковать, выставляясь всем напоказ. Как далеко они встали?

— Где-то около мили на запад за деревней. Возле ручья.

— Состав?

— Пехотный батальон, мобильный, с приписанным к нему, как нам кажется, инженерным взводом. Apтиллерии мы не заметили. Я думаю, полковник, она подоспеет позже.

— Благодарю. Возьми одного связиста и отправляйся на запад деревни. Скажи Хану, что я хочу знать, когда первый вьетнамец закончит чаепитие и взглянет в сторону деревни.

Разведчик быстро удалился, и Дэйн понял, что света достаточно для того, чтобы видеть то, как он уходит.

Он пробежал сто метров назад и принялся рассылать ждущих людей по домам. Сара делала то же самое.

Дэйна волновало то, сколь быстро разгорается утро.

— Быстрее, — махал он руками и холодел оттого, сколь медленно расползались по домам беженцы. Наемники помогали им, и тут до Дэйна дошло, что для столь маленькой деревушки у него слишком много людей. Правда, если они будут появляться из домов посменно, вьеты могут ничего и не заметить.

Те из мужчин, что были покрепче, и юноши сразу же нашли себе занятия вне домов: стали распахивать землю примитивными сохами или ремонтировать покосившиеся грубые деревянные ограды.

Дэйн высмотрел дом в конце главной улицы. Отыскав Сару, он показал дом ей.

— Иди туда, — приказал он. — И быстро.

Рассвет. Дэйн развернулся на месте. Все наемники скрылись, но организовать их хоть как-то было немыслимо. Дэйн надеялся лишь на то, что, как люди опытные, они хорошо спрячутся. Он побежал к выбранному дому и перепрыгивая через две ступеньки, взлетел на крыльцо. Нырнул внутрь.

Типичный фермерский дом — он отметил скудную обстановку, ситцевые занавески, скатанные матрасы. Дэйн взглянул наверх — чердак, лестница. В проеме показалось лицо Сары.

— Я тут.

Перекинув автомат через плечо, Дэйн вскарабкался по лестнице наверх. Там была маленькая комнатка с толстым покрытием на полу. Втянув лестницу па собой, Дэйн положил ее у стены таким образом, чтобы снизу ее заметно не было. В комнатке было два окна, выходящие в разных направлениях, — на главную улицу и на поля, стелющиеся за домом. За полями, отметил Дэйн, начинаются отмеченные на его карге леса. За лесной полосой лежали руины древнего вата — храма. Если удастся добраться до него к завтрашнему утру, то придется переждать еще один день, а затем двигаться к Пойпету.

Отвернувшись от окна, он увидел лежащую па толстом стеганом половике улыбающуюся Сару.

Посмотрев в другое окно, Дэйн заметил первые признаки начинающегося вторжения: на окраине деревни, перебегая от одного куста к другому, показался головной вьетнамского патруля.

— А теперь, Сара, — тихо, — прошептал он и постарался устроиться поудобнее возле открытого окна.

Вьетнамец нырнул под навес на деревенском магазинчике. Солдат махнул рукой и остальные патрульные, рассыпавшись в цепь, начали приближаться к деревне, ступая по запущенным рисовым полям. Головной махнул другой рукой, и остаток патруля начал двигаться к деревне с правой стороны. Все происходило четко, в полном молчании, и Дэйну стало ясно, что они имеют дело не с группой новобранцев, а с опытными военными.

В поле зрения находилось около тридцати кхмеров, остальные спали: и укрывались от вьетнамцев. Дэйн надеялся на то, что мирная сценка не вызовет подозрения у настороженных вьетнамских солдат.

Первый солдат остановился перед каким-то стариком и принялся жестикулировать, чем вызвал у Дэйна вздох облегчения. Если бы в патруле был человек говорящий по-кхмерски, последовал бы обстоятельный допрос. Дэйн слышал приглушенные голоса» Вьетнамец что-то орал, а старик только кланялся беспрестанно. Солдат внезапно обернулся и махнул рукой: патруль начал расползаться по деревне. Дэйн поднял автомат «галил», проверил обойму из тридцати пяти патронов и снова выглянул на улицу, смотря за тем, как патрульные переходят из дома в дом.

Наступило самое страшное.

Вьетнамцы входили в дома. Поначалу солдаты выходили обратно почти сразу же, и Дэйн начал надеяться… Но вот в одном из них они задержались. Дэйн увидел, что из других солдаты выходят с такой же поспешностью, и переключил все внимание на дом, в котором вьетнамцы остались. Через минуту он понял, в чем там дело: из дома к лесу побежали две молоденькие в разорванной одежде кхмерские девушки. Дэйн видел их распахнутые рты и услышал, как они начали кричать, но тут появились двое солдат и, сграбастав. их в охапку, потащили в дом.

Дэйн ничего не мог с этим поделать.

Патруль двигался намного свободнее, останавливаясь и пытаясь заговорить с кхмерами. Дэйн вздохнул с облегчением.

И тут услышал с дальнего конца деревни громкий крик и увидел все того же вьетнамского солдата, с покрасневшим лицом орущего на все того же старика, разводящего руками в универсальном жесте непонимания. Вьетнамец принялся вытаскивать из кобуры оружие, и даже с этого расстояния Дэйн заметил, сколько безнадежности появилось в фигуре старика. Кхмер зачем-то задрал голову, и в этот момент солдат выстрелил ему в висок, отбросив тело, словно увядший лист.

Руки Дэйна крепче сомкнулись на автомате. Этот единственный выстрел мог сорвать всю операцию. Дэйн услышал зa спиной тяжелое дыхание Сары и подумал о том, видела ли она убийство старика.

Послышался еще один крик. Вьетнамец, пристреливший старика, собирал патруль и засовывал в кобуру свой пистолет. Солдаты сбегались к нему, а из того дома, куда отволокли девушек, выскочили вьетнамцы, застегивая ремни.

Дэйн подозревал, что последует за этим, и не ошибся. Красномордый молодой человек, пристреливший старика, указал четверке солдат на дом в центре деревни, а остальные моментально разошлись двумя колоннами и рассыпались направо и налево. Кхмера решено было оставить мертвым на земле в качестве назидательного урока. Дэйн порадовался, что в этот момент никто из наемников не сорвался: все проявили достаточную выдержку. Сейчас нельзя ввязываться в бой, иначе сюда стечется весь находящийся неподалеку батальон.

— Что там происходит? — послышался голос Сары.

Дэйн ответил не оборачиваясь:

— Они оставляют в деревне отделение для наблюдения. Патруль отходит для того, чтобы сказать остальным, что тут всего лишь еще одна бедная деревушка. Я, по крайней мере, на это надеюсь.

— А что же с отделением?

— Мы позаботимся о них этим вечером, — ответил Дэйн, — А затем уйдем, потому что, наверное, остальная часть батальона пройдет здесь завтра утром. — Отложив автомат в сторону, он вытянул ноги и сел спиной к стене. — Подразделение очень хорошо натренированное, но слегка беспечное. Они обыскали даже не все дома. Так что им на нас наплевать.

— Боже, какое счастье.

— Я думаю.

— Дэйн, я боюсь. Сегодняшнего вечера.

— Да, будет нелегко. Сейчас я не могу связаться со своими людьми, но думают они точно так же, как и я. Мы должны будем войти в тот дом и покончить с вьетами — и без стрельбы. К тому же следует выбрать правильное время, ибо по каким-то причинам комми могут захотеть сменить караул. На их месте я бы заменял подразделения через каждые несколько часов — точно так же могут сделать и они. Придется подождать и понаблюдать.

— В промежутках…

— Будем ждать. Сара, мне нужно немного поспать. Просто необходимо. Сможешь понаблюдать за меня, а? Если увидишь хоть что-нибудь — сразу буди, хорошо? Особенно, если вьеты будут ошиваться поблизости.

Она подползла к нему, стараясь не показываться в распахнутом окне. Он потянулся и обнял ее, чувствуя, как ее тело прижимается к нему, ощущая запах ее волос, и положил ее голову к себе на грудь.

— Я люблю тебя, Джон Дэйн.

— А я — тебя, Сара.

Она подняла голову вверх и быстро поцеловала его в губы.

— Спи, мой милый. Я понаблюдаю.

— Пару часиков, ладно?

Она кивнула, и Дэйн вытащил пистолет из кобуры и положил его рядом с собой, а рядом с ним — автомат. Сара посмотрела на него, улыбаясь при мысли о том, что последует за этим, и так оно и случилось: он вынул из ножен свой нож с рукояткой из оленьего рога и убрал его с глаз, положил куда-то под покрытие, рядом с головой. Ответно улыбнувшись, Дэйн повернулся на бок и, к изумлению женщины, через несколько мгновений уже спал…

Из дома вышел один из вьетнамцев, зашел за ограду, и, встав на открытом месте, принялся мочиться на землю. Закончив, он вернулся в хижину, зато вышло двое других, они принялись собирать небольшие палочки, валявшиеся вокруг, Сара поняла, что они будут разводить костер. Незачем будить Дэйна, чтобы он убедился в том, что вьеты будут завтракать. Сара оставалась у окна, наблюдая за тем, как комми разводят костер, а затем что-то варят в жестяном котелке. Она видела, как во время трапезы они смеются и переговариваются, но и то, что оружие лежит поблизости. Они ели палочками и запивали из фляг. Закончив есть, вьеты сполоснули свои чашки из фляг, и один из солдат взял фляги и, отойдя к проходившему за домом арыку, набрал воды. Сара видела, что трое отправились обратно в дом, а четвертый остался сидеть на первой ступеньке лестницы. До Сары дошло, что остальные почивают, оставив всего одного часового.

Может быть, сказать об этом Дейну? Отвернувшись от окна, она хотела было дотронуться до пего, по увидела, что Дэйн не спит, а наблюдает из-за ее спины.

— Ты ведь должен был спать.

— Час прошел. Вполне достаточно.

— Видел?

— Да, — он лег на покрывало и потянулся. — Пока что делать нам нечего. До темноты действовать нельзя.

— Значит — будем ждать.

— Ага. Как-нибудь проведем время до темноты.

Сара подползла к нему поближе.

— У меня появилась одна идейка…

— Надо же, какое совпадение, — откликнулся Дэйн. — Надеюсь, что твоя смахивает па мою.

Сара принялась расстегивать рубашку.

— Не знаю, почему я его не бросала — видимо, таким образом мне пришлось бы признать собственную неправоту и свое поражение — и так просто потеряла тебя…

— Почему было не прийти, не найти, не поговорить, со мной?

— Я сомневалась в том, что тебе захочется меня видеть. Я столько о тебе слышала всякого. Все это правда?

— Может, и правда.

— Хотела спросить тебя об остальных, но…

— Таводи умер, Сара. Жаль, что тебе не удалось его узнать. Ему было около девяноста — или за девяносто. Мы никогда не знали точной даты. Он умер с достоинством. Сам выбрал время и место.

— Какая жалость, что я с ним не увиделась.

— Это был удивительный старик, самый лучший человек изо всех, кого я знал. Он научил меня всему, на всех уровнях и делал это мягко, ненавязчиво, так, будто я сам до всего доходил. Мы были так похожи. Мы разговаривали без слов. Это просто бесило Старлайт. Он фыркал, я кивал, тогда он поводил рукой, и я, точно зная, что именно он имел в виду, улыбался, — а Старлайт выходила из себя и принималась орать, что мы над ней издеваемся. А мы начинали смеяться, и под конец она тоже смеялась и говорила, чтобы мы отправлялись на рыбалку, в общем, убирались из дома, потому что она не в силах выносить эту непрекращающуюся болтовню.

— Мне очень хочется с ней познакомиться.

— Познакомишься.

— А что с Габриэлем и Биллом Эштоном?

— Габриэль пропал без вести. В Лаосе, Нго схватили во время налета на Патет Лао. Мы бились с подразделением, которое, как мы считали, захватило его в плен. Три дня схваток — и я приказал отходить. Мы слишком углубились на территорию Патет Лао и, таким образом, подвергали хмонгов опасности. Я отвел отряд. Габриэль на моем месте поступил бы точно так же.

— Так печально…

— Да. Жена Эштона — его бывшая жена — наложила на себя руки, и он совсем сломался после этого известия. Уехал в Англию, и больше мы о нем ничего не слышали.

— О…

— Бывает.

— Да, мы ведь хорошо это знаем, не так ли? Дэйн, у тебя появились какие-то чудовищные шрамы. На лице, спине и этот совершенно жуткий — на ноге.

— Порезался, когда брился.

— Не смешно. А страшно.

— Такая работа.

— И ты снова будешь ее выполнять? Интересный вопрос, не так ли?

— Очередное интервью? Тогда очередной ответ. Да, я снова буду ее выполнять. Теперь-то ты понимаешь, почему?

— Думаю, что да. У меня возникли в свое время проблемы с моральной стороной дела, но потом я поняла, что мораль — понятие растяжимое. Уитни Мэйсон врач, но я могу поставить его мораль под сомнение — причем, иначе, чем я делала это с тобой. Мне кажется, меня волновал твой род занятий, но никак не профессиональная этика.

— Очень рад тому, что ты все ближе и ближе подбираешься к сущности дела. Пойми, Сара, я никогда не был чудовищем.

— Но зато сам выбирал конфликты и сам их решал. В этом было нечто…

— Просто не терплю дерьма. Ни от кого.

— А что стало со стихами?

— Иногда я все еще пишу их — в своем сердце. Я создаю их — и забываю. Это избавляет меня от критики.

— Истинный художник.

— Сара, я самый счастливый человек па свете. Всегда знал, кто я и что я, — никаких проблем и кризисов в личностном плане. Этому меня обучил Таводи. Я отлично выполняю то, что умею, наслаждаюсь жизнью, а теперь, после того, как ты вернулась, жизнь станет еще прекраснее, и я никогда и ни на что ее не променяю.

— Знаешь, Дэйн, я поняла тебя. Наконец-то.

— Очень хорошо, потому что меня утомил этот разговор.

— Может быть, хочешь немного поспать?

— Нет. Я голоден, как черт. Может, чего-нибудь съедим?

— С удовольствием.

— Тогда вот тебе меню: как только выберемся отсюда — повезу тебя в Париж. Накуплю тебе эскарго столько, чтобы тебе их и за два часа было не умять, а затем — э-э, дай подумать — суиссо де шевуруиль, салат, французский деревенский хлеб, муссе, о пом а ля Шантилльи. А пить, я думаю, будем Брюэлли.

— Надо же, вы посмотрите, из Теннесси, да прямо в князи.

— Не стоит недооценивать горных мужчин, дорогуша.

— А ты всегда угощал своих женщин такими изысками?

— Ревнуешь?

— Нет.

— Мы просто потеряли с тобой уйму времени, Сара.

— Надеюсь, теперь с этим покончено.

— Едва за полдень. Нам еще ждать и ждать.

— Уверен, что не хочешь соснуть?

— Уверен. Есть какие-нибудь предложения?

— Да. Да.

Дэйн, не поворачиваясь к окну, вложил нож в ножны. Под ним второй взвод вьетнамцев стоял посередине улицы, пока первые четверо солдат уходили из деревни. Подразделение, занявшее их место, было точным повторением первого — молодые, подтянутые, закаленные в боях. Первое, что они сделали — разведали местность, не заходя в дома, а попросту запоминая расположение и отдаленность заброшенных полей. Это продолжалось всего несколько минут, и после рекогносцировки подразделение заняло тот самый дом, в котором часовали первые часовые.

Дэйн постарался рассмотреть их оружие. Издалека казалось, что все они носят советские АК-47 и, по-видимому, этим оружием вооружен весь вьетнамский взвод. У одного из подразделения на боку висела кобура с пистолетом, у остальных — ножи или небольшие стальные мачете. Одеяла были завернуты в гамаки, а на поясах болтались мешочки с — как это было известно Дэйну — рисовым рационом. Он не заметил ни гранат, ни гранатометов, но достоверно ничего пока сказать об этом не мог. Он отвернулся от окна.

Сара спала, подложив под щеку одну руку; на лице ее застыло выражение покоя и умиротворенности. Никогда она не была для него так прекрасна, как в этот долгий день, и сейчас ее небольшое тело было изящно раскидано на покрывале, а волосы коричневозолотым нимбом разметались по подушке.

Долгий день близился к вечеру. Дэйн увидел костры и почуял запах дыма. Вьеты готовили пищу до наступления полной темноты. Интересно: будут они спать в доме или расположатся по центру улицы. Если попрутся вовнутрь, значит до утра смены не предвидится, а к утру он надеялся переместить кхмеров к развалинам вата, к храму, за стенами которого они смогут хоть как-то укрыться.

Когда тени на улице удлинились, он мягко поцеловал Сару в губы. Она пошевелилась, потянулась и, улыбнувшись, поцеловала его в ответ. А когда, резко поднявшись, села, он увидел, как в глазах у нее появилось чувство беспокойства.

— Стемнело? — спросила она, и Дэйн улыбнулся.

— Почти что.

— Я долгонько спала.

— Тебе необходимо было выспаться. Как только стемнеет, я тебя ненадолго оставлю, но потом вернусь. Возьми вот это. — Он дал ей люгер, который таскал с собой много лет. — Вот это предохранитель. Положишь палец на него, слева… вот так… и нажмешь. Пистолет готов к стрельбе. Но не стреляй, пока в этом не будет крайней необходимости, потому что, если мы привлечем к себе внимание, — схватки не избежать.

— Поняла. Когда ты вернешься?

— Когда все закончу.

— Я почти не вижу твоего лица. Поцелуй меня еще раз.

Он соскользнул по лестнице вниз и шепнул, чтобы она аккуратно втянула ее наверх, а когда Сара выполнила требуемое, пробрался к дверям дома и выглянул на улицу. Дэйн увидел свет от небольшого костерка и учуял запах горящего дерева. После того, как Красные Кхмеры ушли в подполье, вьеты стали беспечными — ну какой беды ждать от деревушки, забитой обреченными крестьянами?

Дэйн выскользнул с черного хода и соскользнул вниз и под хижину, спрятавшись между сваями, чувствуя мягкую землю под ботинками и понимая, что, видимо, в сезон дождей эта местность уходит под воду. Прежде чем стемнело, Дэйн внимательно рассмотрел положение домов по обе стороны главной улицы и сейчас принялся легко и спокойно забирать вправо, двигаясь полукругом, чтобы оставлять между собой и подразделением вьетнамцев хижины деревушки. Он ощущал присутствие кхмеров: они были везде вокруг, молчаливые. Они ждали, что он примет верное решение и выведет их из беды. Держались эти крестьяне отменно, все были молодцами.

Упав на живот, Дэйн принялся отползать ближайший к дому, в котором расположились вьетнамцы, дом. Ночь пока была черна, но луна, которая вот-вот должна была взойти, непременно осветит все поле деятельности. бледным, но полезным сиянием. Сейчас нужно было ждать, ибо движение означало бестолковый риск. Дэйн слегка отполз под сваи хижины и, заняв положение полной боевой готовности, принялся выжидать. Он слышал, как кхмеры, стараясь придать сцене вид нормальной деревенской жизни, снуют туда-сюда по деревне. То тут, то там загорались свечи, но в большинстве своем крестьяне старались как можно больше отоспаться перед ночным походом. Когда все уйдут, кто-то останется лежать, так и не проснувшись, и придется оставить их, мертвых, в чужой деревне.

Луна появилась внезапно — огромная, выпуклая, — осветив все намного лучше, чем ожидал Дэйн. Он осмотрел тучи: придется пользоваться периодами временных затемнений.

Уайя-юнутци вышел на охоту.

Он вывернул из-за угла и увидел, что на ступеньках ближайшего дома сидит всего один часовой. Ближе к входу. На последней ступеньке. Даже в неверном свете луны было заметно, что часовой молод и обуреваем скукой: автомат он беспечно сунул торчать между коленей. Даже, кажется, дремал. Этот не из закаленной гвардии ветеранов.

По луне пронеслось облако, и вот огромный шар вынырнул вновь. К этому времени Дэйн сидел под хижиной, в которой расположились вьетнамцы, и смотрел наверх, прямо на ноги часового. Он не двигался, раздумывал, казалось, над создавшейся ситуацией. А на самом деле просто ожидал следующего облака и, когда оно наполовину скрыло луну, начал действовать.

Бесшумно вынув нож из ножен, Дэйн легонько поскреб кончиком деревянную ступеньку. Увидел очертания часового, вырисовывающиеся на залитом лунным светом небе. Нет, пока что далеко. Дэйн отодвинулся чуть дальше в тень и снова поскреб ножом деревяшку. На сей раз часовой подобрался, перегнулся через перила и заглянул под ступеньки. В то же самое мгновение Дэйн воткнул ему в горло нож и одновременно втянул тело под хижину. Он услышал, как автомат мягко шлепнулся на сырую землю с другой стороны лестницы: вряд ли кто-нибудь в доме мог услышать этот звук. Дэйн взглянул вниз, на руку, зажимающую часовому рот, но тот был мертв.

Дэйн почуял, что сзади кто-то появился и развернулся. Это был Хан, который всего лишь коротко кивнул и указал наверх. Дэйн кивнул и сделал движение, словно обвязывает кисти рук веревкой. Хан согласно кивнул и пропал в темноте, где к нему тотчас же присоединились еще две молчаливые фигуры. Когда все трое принялись подниматься вверх по лестнице, Дэйн развернулся и быстро помчался к дому, в котором оставил Сару. Сейчас времени почти не оставалось.

Исключительно яркая луна отбрасывала бледный свет и длинные тени. Несмотря на теплую ночь, Сара тряслась, обхватив себя руками, и смотрела на луну, Словно та хранила ответы На все ее вопросы. Дэйн чертыхнулся и побежал собирать кхмеров, направляя их через открытые поля.

Capa понимала, что будет помнить эту ночь всю оставшуюся жизнь: быстрое накапливание кхмеров на главной улице Деревушки, пересчет мертвых, отошедших в последние несколько часов — вокруг толпы, словно овчарки у стада, — наемники, торопящие, рявкающие на людей на нескольких наречиях и языках, сопровождая речь одинаковыми нетерпеливыми жестами. Кхмеры не жаловались. Они были слишком больны, усталы и избиты жизнью, чтобы сопротивляться, да, к тому же, прекрасно знали, что наемники Пытаются спасти их жизни. Сару поразило то, что оставшиеся в живых так отчаянно рвались к границе с Таиландом: некоторых обуревала жажда свободы, они были готовы прозябать в Лагерях беженцев, но не под вьетнамской желтой пяткой, но большинство хотели просто-напросто спастись, и быть обыкновенными людьми, которые могут чуть лучше питаться, пить чуть лучшую воду, укрыться в доме, который чуть лучше того, что остался позади. Красные Кхмеры и так отняли у них почти все, а теперь еще и вьетнамцы…

Но ведь может быть так, что под властью вьетнамцев жить станет даже несколько лучше, подумала Сара. Но с уверенностью этого сказать не мог никто, а Дэйн мне как-то напомнил, что память в Индокитае штука занозистая, и неизвестно, что вьеты сотворят с этой несчастной страной. Самая мерзкая из возможных ситуаций: война «по доверенности». Красных Кхмеров поддерживают китайцы, которым на руку мятежные коммунистические движения, расползающиеся по всей Азии. Вьетнамцев же поддерживают Советы, ведь без их экономической и военной поддержки вьетам никогда было бы не завоевать Камбоджу. А кого убивают, мучают, рвут на части, кто умирает с голода? Несчастные народы Камбоджи, кхмеры, эти долготерпеливые и милые люди.

Долготерпеливые и постоянно умирающие.

Несмотря на сон, Сара чувствовала себя выжатой как лимон, и ей хотелось узнать только одно: когда все это кончится и кончится ли?

Но Дэйн пообещал ей, что закончится. И скоро.

— Быстрее, — стащил он ее по лестнице вниз и на улицу. — Если повезет, то все закончится буквально через несколько часов.

Если повезет… а разве им когда-нибудь везло?.

Сара, спотыкаясь, принялась продвигаться в толпе беженцев. Все бежали из деревни, к лесу, пересекая темные, заброшенные поля. Люди бежали, некоторые падали, чтобы никогда больше не подняться. Тут и там рядом с упавшими опускались друзья и родственники, дожидаясь утра, — что-то оно им принесет. Сара слышала натужное дыхание стариков, но дитячьего визга не было. Дети были чересчур больны и истощенны, чтобы кричать.

Где-то там бежал и Уитни Мэйсон. Когда все сгрудились перед тропой, ведущей к развалинам храма, она чуть было не наткнулась на него в темноте, и он взглянул на нее из-под бинтов, как смотрят потерянные, несчастные дети.

Наемники бежали впереди и в конце колонны, а также по бокам, подгоняя беженцев низкими, настойчивыми голосами. Дэйна Сара не видела, зато заметила корейца Хана, старавшегося организовать сбившуюся массу людей в некое подобие строя перед входом в лес.

Она споткнулась и едва успела собраться с силами, чтобы не упасть.

Из-за спины послышался звук, напоминающий хлопанье пробки, вылетающей из бутылки шампанского, моментально превратившийся в оглушительный грохот, и тут же ночное небо раскололось. Через мгновение Дэйн промчался вдоль колонны.

Секундой позже раздался очередной взрыв, совсем близко к последним людям в колоннах, и вот уже Дэйн встал рядом с Сарой и закричал:

— Наемники — в центр. Идите на мой голос, сюда. И побыстрее, времени в обрез.

Сара начала считать подбегающих к ним солдат.

— Да быстрее же, ради Бога, — умолял Дэйн.

— Все, — сказала Сара из-за спины, — я сосчитала.

— Благодарю. Итак, — больше он не старался приглушить голос, — начинается самое важное. Вьеты сложили два и два и идут по нашим следам. Вот, что мы начинаем делать: вы, ребята из миссии, пулей летите к старому вату у тех дальних деревьев. Хан покажет, куда именно. Значит так: добираетесь и ждете утра. Прилетят вертолеты и вывезут вас оттуда. Итак — вперед. За Ханом. Делайте только то, что он вам прикажет.

— А он, что, действительно разговаривает? — спросил Карлссон, и все поняли, что он просто пытается разрядить атмосферу.

— Идемте, — произнес Хан, и все расхохотались.

— Вперед, — сказал Дэйн. — Каждая минута дорога. — Он повернулся к Саре. — Встретимся в вате.

— А ты как же?

— Будем задерживать вьетнамцев столько, сколько сможем. Я сказал, что- встретимся там, значит действительно встретимся, можешь не волноваться.

— Дэйн…

— Иди, — только и бросил он и исчез в ночи. Развернувшись, она побежала вслед за работниками миссии, которых вёл Хан. Они вбежали в темный, сразу же сомкнувшийся за ними, за их спинами, лес. Сара на каждом шагу думала о Дэйне.

За спиной внезапно раздался отрывистый стук автоматов. Затем, в течение двух-трех минут висела гробовая тишина, а после этого раздались взрывы, сопровождаемые шквальным огнем.

Сара почувствовала себя очень неуютно, на виду.

Раздался глухой, ухающий звук, затем несколько подобных подряд, и она вспомнила, что это. Мины. То, что она слышала звуки минометов, показало ей, насколько близко идет бой. Темнота была обманчива:

Саре казалось, что преследователи безнадежно отстали.

Раздался длинный долгий взрыв, словно его специально растянули по времени, а за ним — оглушительная, бесконечная тишина. К миссионерам подбежал наемник, лицо которого она запомнила, и жестом указал, в каком направлении двигаться. Из-за спин, из темноты послышалось резкое, злобное хрумканье. Дыхание вырывалось неровными скачками, а колено, на которое она неудачно приземлилась во время падения на землю, начало болеть по-настоящему. Удастся ли им когда-нибудь добраться до убежища?

— Внутрь, — приказал Хан, и Сара взглянула наверх.

Они добрались до вата.

Растекаясь в обе стороны, возникли ущербные, но все же крепкие Стены, а прямо по курсу находились сами развалины храма: похоже, что крышу давным-давно снесло, а стены крошились от давления времени.

— Быстрее, — повторил нетерпеливо Хан.

Сара бросилась вслед за остальными в проем в стене и увидела, как узнанный ею наемник тут же кинулся на землю возле прохода и нацелил автомат в темноту. Хан торопил всех к главному зданию, но Сара шестым чувством угадывала вокруг множество мелких построек. Храм был огромен и, судя по всему, Очень стар.

И вот они побежали вверх по ступеням, ведущим в главное здание. Сара инстинктивно взглянула на то место, где должен был бы стоять Будда, но его место оказалось пустым. Сам храм был просто большим, некогда богатым залом, с каменными стенами и ощущением упадка. В нем было сыро, но все же лучше, чем на открытом пространстве. Сара встряхнулась и начала вслушиваться в слова Хана, говорившего необыкновенно длинную для себя речь.

— Завтра прилетят вертолеты. Сядут сзади. В садике. Будьте готовы. С первым лучом.

— А где остальные наемники? — спросила Сара. — То есть, они-то сюда придут? Еще какая-нибудь информация есть?

— Наемники будут позже. Сейчас — отдыхать.

— Хан, что должно случиться утром?

— Вертолеты вас заберут. Заберут в Таиланд.

— Что станется с кхмерами?

— Уйдут.

— Каким образом?

— Наемники дадут им на это время.

Сара напряглась, почувствовав, как вокруг сердца начала сдавливаться стальная петля.

— Что ты этим хочешь сказать, Хан? Что ты хочешь сказать? — Она кричала во всю мощь легких, не обращая на это внимания.

— Наемники предоставят время им, предоставят время вам, — ответил Хан спокойно.

Саре показалось, что ей выстрелили в грудь. Она опустилась на каменный пол храма и начала стонать, а через секунду — плакать. Ей ничего больше не хотелось, ничего — только его безопасности. Она хотела, чтобы он вынырнул отсюда — живой. А он говорил, что все будет в порядке.

Она услышала стрельбу — совсем близко — взрывы гранат и голоса во тьме, а затем вновь наступила тишина, показавшаяся невероятно жуткой, а затем — длинная пулеметная очередь. Длинная и безнадежная. Из дальнего, конца храма раздался резкий, жуткий крик, а потом — единственный выстрел. Сара стояла совсем, совсем тихо на каменном полу храма и вслушивалась в навалившуюся на него тишину.

Кто-то дотронулся до ее руки, и у Сары перехватило дыхание. Рядом возникло лицо Хана, и он прошептал:

— Идти, за вами.

Она кивнула и почувствовала себя полной дурой, потому что в подобной темноте кореец не мог увидеть ее кивок. Сара кинулась на пол и поползла вперед, совершенно не понимая, что же здесь в конце концов происходит.

Часть стеньг за спиной внезапно взорвалась, и на нее — словно сухой дождь — посыпались мельчайшие каменные частицы, и только после этого раздался сам звук взрыва, за которым последовала ожесточенная пальба. Сара услышала, что кто-то рядом с ней задохнулся, а из дальнего угла храма раздался еще один оглушительный удар.

Кто-то пробежал мимо нее. Сара упорно продолжала ползти, уже практически уперевшись в стену. И снова разрыв мины, где-то за ней. Сара почувствовала, что пот потек по спине, груди, лопаткам. Кто-то выстрелил рядом с ее ухом, и после этого несколько раз подряд, будто бы из одной и той же винтовки. Пол храма был неровен, и внезапно ей в голову пришла мысль о змеях, и она чуть было не встала в полный рост. И лишь страх того, что происходит за ее спиной, заставил Сару продолжать ползти, правда, теперь более осмотрительно.

Еще один взрыв, и на сей раз огонь затопил жидким светом развалины храма.

Сара взглянула наверх и едва не заорала.

Везде — прыгающие с камня на камень, стреляющие и орущие — были вьетнамцы. Ей смазано увиделась борьба двух человек всего в нескольких футах от нее. Сара с трудом оторвала от них взгляд и осмотрелась.

Миссионеры находились прямо за ее спиной. Распластанные на полу. Хан, стоя на одном колене, стрелял по вьетнамцам, и Сара увидела, как он, внезапно упав, перекатился на другой бок и встал на другое колено. Она увидела, как за его спиной возник вьетнамский солдат и как автомат Хана медленной дугой развернулся в его сторону. А затем солдата отбросило назад, и он исчез из поля зрения. Вспышка огня внезапно погасла.

Грохот оглушал. Сара продолжала ползти и, наконец, добралась до внешней стены храма. В свете вспышки ей удалось выяснить, в каком направлении двигаться. Хан вел их в сторону, где стены храма были наиболее толстыми, к тому же, это место находилось ближе всего к внутреннему двору, в котором должны были приземлиться вертолеты. Хан старался собрать всех миссионеров в одну кучу. Несколько осколков камня обожгли Саре руку, и она услышала долгий визг срикошетировавшего выстрела. На мгновение — безумно от всего устав и не в силах пошевелиться — она закрыла глаза, а, когда распахнула их вновь, рядом мешком свалился вьетнамский солдат и остался бездвижно лежать. Ей показалось, что от него пахнет как от всей земли Индокитая. И съежилась у стены.

Взрыв, намного громче всех предыдущих, потряс древний храм, и Сара огляделась: в свете луны казалось, что какая-то часть стен рухнула, а через несколько секунд в проломы начали влетать какие-то фигуры — некоторые тут же валились навзничь, их оружие падало рядом со стуком на пол, а где-то продолжался и продолжался дикий, надсадный крик.

И снова рядом с Сарой оказался, стоя на одном колене и стреляя в появляющиеся в проеме стены фигуры, Хан. Внезапно он прекратил огонь и взглянул на нее. Лицо Сары было достаточно близко для того, чтобы увидеть выражение удивления на лице и то, как его брови сошлись на переносье. Он постарался поднять свою винтовку, и только тогда Сара увидела, что перед его рубашки быстро темнеет. Она инстинктивно потянулась к нему, но он моментально свалился навзничь. Оружие из рук он так и не выпустил. Сара поползла к нему, но кореец очутился на ногах и принялся стрелять одной рукой — левая бессильно повисла, и с нее стекала кровь.

Из темноты материализовался вьетнамец и дважды выстрелил Хану прямо в грудь. Кореец грохнулся на пол, но, когда вьет повернул ствол винтовки в направлении Сары, выстрелил с пола, и солдат полетел на спину. Сара заставила себя проползти те несколько футов, что отделяли ее от Хана. Дышал он ровно и спокойно, а смотрел на женщину совершенно равнодушно.

— Хан, — прошептала Сара, — мне очень…

Но он смотрел и смотрел на нее до тех пор, пока дыхание его просто-напросто не остановилось. Сара лежала с ним рядом, пока шум справа не заставил ее повернуть голову.

Ее схватили два вьетнамца.

Она принялась вырываться, и гут же рядом оказался третий. Они подняли ее и побежали. Саре удалось высвободить одну руку и в отчаянном порыве, схватиться пальцами за каменную колонну. Это дало ей необходимый рычаг, и она двинула вбок ногой и услышала глухой хрип. Тогда Сара лягнула еще раз, и кто-то пронзительно заорал, когда ее нога смачно впилилась в какую-то мякоть, но она тут же получила удар чуть ниже уха. В голове прозвенели колокольчики, Сара отпустила колонну и со всего размаха врезала по кому-то кулаком, и тогда ее принялись избивать.

После второго или третьего удара она почувствовала тошноту и бросила сопротивляться. Обмякнув, Сара постаралась не потерять сознание, но кто-то врезал ей в живот, а затем в лицо. А затем ее уронили.

Сара тяжело рухнула на каменный пол и, скрючившись, осталась в таком положении, чувствуя, что где-то рядом идет ожесточенная борьба. Она услышала глухой стук, вскрик и клекотанье, а затем рядом с ней кто-то свалился. Рядом с ее ухом раздался пистолетный выстрел — она оглохла, а в голове началось гудение.

Затем звон в ушах прекратился, и ночь стала удивительно тихой.

Какие-то руки нежно подняли Сару с пола, и она моментально поняла, что это Дэйн.

Она хотела что-то сказать, но губы ее спеклись от засохшей крови.

— Ничего не говори, — предупредил Дэйн. — Все в порядке. Я держу ситуацию под контролем. — И он побежал. Сара видела лишь танцующую в такт его шагам луну в небе.

А затем провал.

Сара лежала на каменных ступенях, ведущих во внутренний двор, и Дэйн был рядом. Он улыбался, и ночь была нежна. Каждая мышца в ее теле ныла, она чувствовала легкую тошноту, а через несколько секунд навалилась тяжелая тупая головная боль, а после нее — другая, резкая и неослабевающая боль.

— Сара — ни звука. Кажется, у тебя сотрясение мозга. Тебя очень сильно избили. Так что некоторое время полежи спокойно. Скоро, очень скоро, мы уберем тебя из этих мест.

Но ей хотелось сказать ему, и она попыталась выдавить из себя те несколько слов, которые… Дэйн наклонился, чтобы она смогла прошептать ему в ухо:

— Тот сон… тогда, давно… Это был не Таводи.

Она увидела, как он нахмурился в лунном свете.

— Индеец… с амулетом… Это был не Таводи… Это был ты.

Он кивнул, нагнулся, затем поцеловал ее с величайшей осторожностью и нежностью в разбитые губы.

И, прежде чем поцелуй завершился, Сара снова потеряла сознание.

Она очнулась от рева, стоящего в ушах, и невероятной, жутчайшей головной боли. Она лежала на чем-то типа носилок, они двигались, и Сара сразу же поняла, что это такое.

Невероятным усилием она заставила себя приподняться на одном локте. Был яркий день, и сквозь открытую дверь вертолета виднелось чистое, светлое небо.

Напротив, мрачно наблюдая за ней, сидел, скорчившись на своем сидении, Уитни Мэйсон. Сара встревоженно огляделась, едва замечая медсестер миссии, — одну всю замотанную бинтами, — увидела двоих врачей и молодого человека с ясными глазами и лычками майора.

Она медленно поворачивала голову, зная, что его здесь не будет… его й не было… и почувствовала, как слезы начинают течь по лицу, а затем их соленый вкус на разбитом лице и губах.

Молодой человек склонился над ней.

— Сара?

Она, чувствуя невероятную пустоту внутри, кивнула.

— Меня зовут Питер Босуэлл. Я буду за вами присматривать. Приказ полковника.

— Где..?

Челюсть майора поджалась, лицо посуровело.

— Прикрывает отход вместе с остальными солдатами. Они задерживают вьетнамцев, чтобы дать кхмерам время рассредоточиться и смешаться с другими беженцами. Он знает, что, если ваших кхмеров поймают, их немедленно казнят за пособничество в вашем побеге.

— А они смогут выбраться? — прошептала она.

Босуэлл взглянул на нее спокойными серыми глазами.

— Не знаю. Видите ли, там создалась крайне невыгодная ситуация. Нам повезло, что мы смогли вытащить вас оттуда.

— Боже, Боже, — проговорила она. Сара протянула руку, и Питер взял ее в свои. Почувствовал, как ее трясет: она беззвучно плакала. Через некоторое время Сара спросила:

— Он просил что-нибудь передать?

— Сара, мы очень торопились. Но он дал кое-что для вас.

Он нагнулся и повесил что-то ей на шею. Даже не смотря, она знала, что это такое.

Амулет, серебряный крут на цепочке, а в нем было вырезано животное на охоте, сделанное с таким мастерством и силой, что, казалось, оно выплывает из холодного металла и оживает с изяществом и красотой, присущими только ему одному.

Волку.

Еще полчасика, думал Дэйн, и вьеты могут пописать в свои собственные шапки. Чего же они ждут?

За ним последние кхмеры — не считая тех, что умерли от огнестрельных ран, от голода, от Индокитая, — исчезли из вида, уходя по направлению к основным дорогам, на Запад. Через несколько минут они сольются с остальными оборванными и голодными беженцами, двигающимися к границе — вьетам ни за что не вычленить тех, кто помогал эвакуировать миссию.

Еще полчаса, но вьеты могли нагрянуть в любую секунду.

Чего же они ждут?

Он слегка передвинулся, чтобы иметь лучший обзор над храмовой стеной. Со времени последней атаки, когда прибыли два вертолета, вьетнамцы были на удивление тихи. Дэйн, ухмыльнувшись, сверился с часами. Двадцать минут, нy, от силы двадцать пять.

Вьетнамские солдаты залегли метрах в двухстах от наружной стены храма. Они попросту окопались, понимая, что лезть ночью напролом — самоубийство. Перед рассветом они отошли. Когда появились вертолеты, вьеты ударились в панику, но они приземлились на заднем дворе: первый мог действовать как боевая машина прикрытия, но пилот принял верное решение и тоже приземлился вслед за вторым. Дэйн погрузил в вертолет Сару и миссионеров, а в боевой корабль — наиболее тяжело раненных наемников и радостно наблюдал за тем, как они улетают к Таиланду, к свободе. Вьеты попытались было популять в тяжелые вертолета из своих автоматов, но без толку, зато им удалось убить одного из оставшихся на земле наемников.

Дэйн огляделся, стараясь сосчитать оставшихся, но это оказалось невозможным. Бой происходит преимущественно ночью, и он попросту не мог знать, кто остался в живых и где они были. Единственный способ проверить наличие выживших — дождаться очередной атаки вьетов.

Дэйн знал лишь одно: он почти выиграл. Еще несколько минут…

Было прекрасное теплое утро, с бледно-голубым небом и несколькими облачками на горизонте, безобидными, как овечки. Дэйн время от времени, не сводя глаз с вьетнамских позиций, разминал мышцы. Он устал, устал. Но тем не менее был на подъеме душевных сил. Сара теперь далеко, в безопасности. Теперь ее никто не тронет. И всех остальных тоже. А через пятнадцать минут кхмерам удастся слиться с остальными беженцами.

Взрыв откинул его на спину, и в ушах забарабанил сигнал тревоги, но, несмотря на неожиданность, он перекатился на бок и поднялся в полуприседе. Во рту чувствовалась грязь, и он хотел было ее выплюнуть, но в горле пересохло. Чертовски неприятный взрывчик.

А затем был еще и еще один. Теперь-то Дэйн знал, чего так медлили вьетнамцы. Они просто поджидали артиллерию. Они выбьют огнем из нас все мозги, но на это им потребуется некоторое время.

Уголком глаза Дэйн заметил, как молодой наемник поднялся в противоположном конце храма и побежал прямо на него… он никогда не узнает, зачем солдат это сделал. Всего лишь через пару шагов наемника отшвырнуло назад — его винтовка полетела по широкой дуге. Парнишка, словно сломанная игрушка, грохнулся на пол и остался лежать неподвижно. Дэйн выставил автомат над стеной и несколько раз выстрелил в направлении позиций вьетов.

Это даст им понять, что мы еще живы.

И снова грохнули орудия. Дэйн увидел, как снаряды пробили круглые дыры в стенах храма слева от него, и понял, что вьеты будут стрелять не по определенной цели, а пока не разобьют храм вдребезги.

Пригибаясь к земле, Дэйн побежал обратно к храму, смотря, как взрывы выбивают куски камня из стены и начинают перепахивать внутренний дворик. В ушах стоял дикий грохот, а во рту появился привкус грязи. Он спокойно отстегнул флягу и сделал несколько глотков. Затем положил руку на лоб, вытер испарину и повесил флягу на место, в то время как снаряды крошили древние камни в пыль.

Снова взглянул на часы.

Он выиграл. Дэйн запрокинул голову назад и рассмеялся.

Через секунду, бросившись на землю, он пополз, огибая храм, к заднему двору, где приземлялись вертолеты. Перекатившись на спину и дождавшись минутного затишья, он прокричал:

— Меня кто-нибудь слышит?

Ответило не больше четырех-пяти голосов.

— Я ухожу в лес. Можете следовать моему примеру или оставаться. Каждый сам за себя, — крикнул Дэйн. В ту же секунду две фигуры слева выскочили, как черти из коробки, и ринулись через дворик к лесу. Дэйн задержал дыхание и стал ждать. Выстрелы в бегущих последовали справа. Дэйн моментально вскочил на ноги и побежал под углом к той тропе, которую выбрали те двое, забирая все больше и больше влево. Он услышал жужжание возле головы, длинный, чистый звук рикошета, и снова артиллерийский огонь, сопровождаемый грохотом рушащегося здания. Даже не оглядываясь, Дэйн понял, что здание храма разбито вдребезги.

Слева показалась высотка, и он побежал прямо к ней, но тут из кустов поднялось двое вьетнамцев. Они открыли огонь.

Дэйн почувствовал, как что-то ударило его в грудь, — ощущение было таким, словно его разрывали на части, — а затем безобразную дикую боль. Он лежал на спине, уставясь в небо, не выпуская винтовки из рук. Услышал, как вьетнамцы беспечно подходят к нему. С усилием, едва не выбившим его из сознания, он перекатился на бок и, прежде, чем даже успел сообразить, куда стреляет, выпустил почти всю обойму. Вьеты рухнули на землю.

Дэйн встал на колени и оперся на руки, затем откинулся назад и взглянул на рубашку. Она, и так пропитанная грязью и потом, быстро темнела. Почувствовав удивительную онемелость, Дэйн понял, что на ноги ему не подняться. Продев руку сквозь ремень карабина, он стал двигаться, оставаясь на четвереньках, стараясь добраться до высотки. Почему ему не подняться на ноги? И почему болит не так страшно, как должно было бы? Ничего… ничего, кроме отсутствия какого бы то ни было страха, боли — никаких ощущений, словно бы его грудь находилась где-то в другом месте.

Уайя-юнутци полусидел-полулежал, опершись на грязный бережок извивающегося ручейка, протекавшего возле леса. Он посмотрел на потрескавшуюся грязь и только тогда понял, что никакого ручья здесь не протекает, — сейчас сухой сезон. В короткие мгновения прояснения он слышал, как артиллерия все еще продолжает разрывать на части старый храм, но слышал и звонкий голосок маленькой птички, радовавшейся солнечному дню и свету.

Поначалу боль накатила такой кошмарной волной, что ему пришлось запрокинуть голову назад, сжать зубы и зажмуриться, чтобы только не заорать. Потом она утихла, но вскоре вернулась. И так продолжалось вновь и вновь. Через какое-то время промежутки между накатывающейся болью начали удлиняться, и в один из них перед ним появилась Старлайт с нежной улыбкой и успокоением столь неуловимым, что он едва смог его почувствовать. Уайя снова был маленьким в хижине, и бледная зимняя луна поднималась над вершиной холма, а в щели между незаконопаченными бревнами врывался ветер. А Старлайт пришла затем, чтобы согреть его и прогнать прочь дурные предчувствия предутренних часов.

Затем появилась Сара: свежая, как весеннее утро, со светящимися от солнечного света волосами, с полураскрытыми губами и глазами, полными обещаний. Она встала рядом с ним на колени и, пригнувшись к самому его уху, стала говорить о любви и о том, чтобы он не обращал внимания на боль.

Но она все равно накатила, и Дэйн выгнулся, мгновенно покрывшись потом, выжигающим широко распахнутые глаза. Затем он, видимо, уснул, потому что проснувшись, почувствовал себя легче, а в небе сияли звезды — словно холодные кристаллы, безумно красивые и чистые.

Он почувствовал чье-то присутствие, и сердце его сжалось.

Таводи.

Старик, как всегда подтянутый и стройный, двигался с легким изяществом, без усилий ставя один мокасин перед другим, — глаза его, изумительно молодые и сияющие, посверкивали из-под вороньей налобной повязки. Дед подошел неслышно, как ветерок, и протянул Уайе руку. Уайя. потянулся к ней. Внезапно он почувствовал себя свободным и сильным и от ощущения теплоты и силы, исходящей из руки Таводи, расхохотался.

Дед поднял Дэйна на ноги и указал вперед.

Уайя увидел у горизонта волков, которые быстро приближались, ноги сливались в единый веер, а морды кивали в такт ритму смертельной и красивейшей в мире погони. Волки были разных цветов, размеров и возраста, но бежали единой стаей, и, когда они подбежали ближе, Уайя почувствовал ветер, поднявшийся от их гонки, и в ночи прозвучал их торжествующий и дикий вой.

Эта песня пронзила ему сердце и, отделившись от самого себя, Уайя побежал с ними, приноравливаясь к шагу, проплывая через ночь и радостно поднимаясь над верхушками деревьев. Когда они вошли в небо, он ощутил величайшую экзальтацию, и песнь его слилась с другими и отдалась эхом от холодных, словно лед, звезд.