1

Спешное сообщение, присланное Кара Ибрагимом Метексе Марчовскому и Дели Софте, повергло в трепет обоих агентов. Никогда еще мухтар не звал их так настойчиво и гневно «по очень важному делу»! Когда оба советника вошли в конак, Кара Ибрагим пристально и сердито уставился на Метексу и сказал ему:

— Вы, райя, фальшивый народ! Мы стараемся угодить вам, беречь вас, а вы питаете вражду к султану и османам. Но пришло время поговорить с вами. Поборемся, а там как аллах решит.

Он сидел на софе с длинным чубуком в руке, поджав под себя ноги, опираясь на мягкие, расшитые канителью подушки, и ждал ответа своего доверенного. Глаза его метали искры. Его желтое, как воск, лицо под пестрой чалмой, с наморщенным лбом и стиснутыми челюстями, казалось неподвижным и испуганным, но сдержанно строгим.

— Падишах думает о вас денно и нощно, а вы ему роете яму, — прибавил он, спустив на пол одну ногу и выколотив трубку. — Пора нам свести счеты, выяснить, кто сват, а кто кум!

Эти слова смутили Метексу; он понурил голову и ничего не ответил. Замолчал и Кара Ибрагим. После нескольких минут молчания Дели Софта выпрямился и отчеканил, глядя на Кара Ибрагима:

— Ибрагим-ага, ты что, смеешься или с ума спятил? Зачем ты грозишь Метексе и пугаешь его? Говори скорей, что случилось и что нам нужно делать?

Кара Ибрагим сказал, что всякий находит то, что ищет, и кто виноват, того постигнет кара.

— Да в чем дело? — нетерпеливо допытывался Дели Софта.

Кара Ибрагим вынул из-за пояса сложенный вчетверо лист бумаги, развернув его, продолжал:

— Я нынче получил вот это письмо султана о делах разбойников, которые, как я и раньше слышал, напали на чифлики по Марице. Как же вы мне не сказали, что в моей нахии имеется такой народ?

Голос его дрожал. Он не мог поверить, чтобы на стройном здании государства могла появиться малейшая трещина и чтобы его покой, который он считал безмятежным, покой султанского чиновника, мог быть потрясен дерзкими разбойниками, да еще в его нахии. Что теперь скажет о нем вали-паша?

— Вы, как верные сыны падишаха, должны были сообщить мне об этих негодяях, чтоб шкуру с них спустить!

— Да, эфенди, они стоят того, чтобы их посадить на кол! — решительным тоном подтвердил Дели Софта.

Метекса и Дели Софта знали о подвигах Синапа в последние два года, но прикинулись удивленными и даже обозленными. Кара Ибрагим, как представитель власти, имел основания выходить из себя; но ни у Дели Софты, ахрянина, ни у Метексы, болгарина из райи, не могло быть его усердия, тем более что в отрядах Синапа равно участвовали и помаки, и райя.

— Вот, — сказал в заключение Кара Ибрагим, — вот что говорится в письме паши. — Руки Кара Ибрагима дрожали от волнения, когда он читал слова фирмана: «Согласно письменным донесениям, только что представленным в мой султанский диван...» Это были подлинные слова падишаха, наместника пророка и отца правоверных, звучавшие в ушах его трубным гласом.

Его мучили угрызения: ведь он оказался дурак-дураком и своей нерадивостью наделал хлопот падишаху! Ему чудился гневный распекающий голос вали-паши: «Как ты мог, сукин сын, открыть ворота смуте и огорчить того, кто дал тебе хлеб? Не в числе ли ты султанских недругов, тайно роющих могилу монархии?»

Он вздрогнул, словно защищаясь от удара, потом спокойно потупил глаза и углубился в письмо.

Оно было длинно и плохо написано. Кара Ибрагим вполголоса перечитывал маловажные места, напирая главным образом на факты.

«В то время, как разбойники были рассеяны, некоторые части их двинулись в сторону Софии. Их вожаки Синап и Дертли Мехмед были окружены и потеснены войсками султана, следовавшими из Пирдопа и Златицы, которые им нанесли большие потери и преследовали их безостановочно».

Кара Ибрагим треснул кулаком по софе и, побагровев, закричал:

— Синап! Дертли Мехмед! Что ты скажешь, Дели Софта?

— Да что сказать, эфенди? Явное дело, зло не ограничилось нашей округой, а ширится по всему царству.

— Что так, то так, — с готовностью согласился Кара Ибрагим. — Но смотри ты, кто главные смутьяны: Синап, Дертли Мехмед — один из Доспата, другой из Чечи!

Дели Софта видел, что дело действительно не на шутку, и уж не глядел так дерзко на Кара Ибрагима. Кара Ибрагим продолжал:

«Дополнительными сообщениями оттуда устанавливается, что некоторые беглецы — остатки разбойничьих шаек, — встречаясь с отдельными отрядами султанских войск, ввязывались в кровавые стычки».

— Видите, как обстоит дело! Да ведь это бунт, настоящий бунт! Просто не верится!

Кара Ибрагим выронил письмо, в глазах у него заметались красные точки. Он силился отогнать от себя мысли о той поре, когда он в качестве наемника Пазвантоолу сталкивался с войсками султана; он искренно верил, что ничего подобного не было, что это сон, а вот то, что пишется в письме, — живая истина, очевидная и бесспорная опасность, пугавшая и его самого.

Трудно было узнать что-нибудь определенное из всего этого султанского бреда, из которого выходило, что разбойники уничтожены, но в то же время здесь был призыв к населению организоваться для борьбы с опасностью.

То, что слава Синапа пошла так далеко и достигла ступеней великого дивана, не могло не изумить троих верных слуг падишаха. Вчерашний овчар, которого Метекса лупил палкой за дерзости и мелкие кражи, оказался врагом султана! Или этот Дертли Мехмед, сын пастуха!

Кара Ибрагим два раза прочел место, где говорилось о подвигах обоих бунтовщиков.

Наместник пророка жаловался, что «эти грубияны, от природы наделенные жестокой склонностью к убийствам, воровству и бесчинствам», восстали как раз в момент, когда правительство всецело занято сбором средств для организации сухопутных военных сил империи, чтобы «с достоинством отразить неприятельские войска, действующие против дин-ислама и нашего государства...»

— Ох! не могу больше! — прервал чтение Кара Ибрагим. — У меня сердце замирает.

Падишах — да продлит аллах ему веку! — был для Мухтара чем-то вроде судьбы, вроде солнца, которое светит повсюду, дарит людям жизнь, вертит колесо мироздания. Это не какой-нибудь обыкновенный человек, принимающий пищу и питье и отправляющий естественные нужды, как любой чабан!

Кара Ибрагим схватился за щеку и молитвенно поднял глаза к потолку. Потом с сокрушением вымолвил:

— Аллах да продлит дни падишаха, да сотрет с лица земли эту мерзкую напасть, это пятно дин-ислама!

Дели Софта, который не ждал от падишаха никаких прямых выгод и который за свою долгую жизнь проводил на тот свет нескольких султанов, кончивших собачьей смертью — убитых, отравленных или брошенных в воды Босфора, — увидел в султанском послании только бессильное хныканье слабого ребенка, ищущего грудь своей матери. Он произнес:

— Прости, Ибрагим-ага, но я тут не вижу здравого смысла! То выходит, что разбойники уничтожены, то выходит, что их становится больше. Чему же верить?

Эти слова Дели Софта произнес весьма сокрушенным тоном, которым хотел выразить, что он полностью разделяет чувства Кара Ибрагима, но что известное недоумение все же имеется...

Фирман заканчивался трагической и пессимистической нотой:

«Понеже порядок в моей стране нарушен, государственные законы не уважаются и остаются в пренебрежении, словно в моей империи царит полная анархия, не удивительно будет, если в какой-нибудь день от пакостей этих шаек во многих местах моей империи остановятся важнейшие государственные дела, так как окажется невозможным выполнять даже главнейшие функции власти».

— Ишь ты, ишь ты! — говорил Дели Софта. — Просто не верится!

— Разрази их господь! — нашелся сказать и Метекса Марчовский, а Кара Ибрагим сделал кислое лицо и добавил спокойно и твердо:

— Помолимся же за падишаха... — И, приняв молитвенную позу, закончил чтение: — О аллах! Очисть страну от гнусных дел разбойничьих, от их беззаконий и насилий! Порази мечом своим жителей восставших и бунтующих сел!

Далее излагался категорический приказ великому визирю — «моему верно-любезному высокому сановнику» — принять срочные меры против разнуздавшегося в государстве зла, «чтобы вернуть стране порядок и спокойствие для блага империи и в интересах дин-ислама».

Кара Ибрагим с фальшивой торжественностью смолк. Потом добавил:

— Кто знает, не подожжены ли мы с четырех сторон? Как я слыхал, бунт не прекращается, а все растет!

— Вот времена настали! — сокрушенно добавил Дели Софта, отирая потное лицо, а Метекса сделал рукою многозначительный жест, означавший: «Ну, хватит!»

 

2

Итак, этот Синап, эта сумасбродная голова, который дрался с султанскими войсками у Пирдопа и Златицы,— он уже здесь, он сделал свое дело и теперь может умыкать женщин...

Метекса не мог надивиться изобретательности бунтовщиков, которые всюду проникали, как бесы. Впрочем, неприступная Чечь служила им хорошим убежищем, из которого ничто не могло их выбить. Он сказал:

— На эту проклятую Чечь трудно напасть врасплох, не то бы мы переловили их, как мышей!

— На нас падает главная забота, — добавил Дели Софта, — ибо мы находимся ближе всего к волчьему логову. Но что мы можем поделать без оружия и без людей? Ты, Кара Ибрагим, — человек, знакомый с военным искусством; тебе выпала честь уничтожить это осиное гнездо и получить награду от падишаха!

Кара Ибрагим не возгордился от этих слов. Он дернул себя за ус, нахмурил брови и воскликнул, верней, простонал:

— Пустые слова твои, Дели Софта! Могу ли я, простой мухтар, спасти монархию от столь великого зла, когда армия султана бессильна справиться с ним?

Он все же пылал злобой и желанием жестоко расправиться с бунтовщиками и потому, обратившись к Метексе, добавил:

— Ты, Метекса, все помалкиваешь... Человек ты умный и сообразительный — скажи, что нам делать?

Метекса смекнул, что теперь как раз пришла минута сообщить печальную новость, и потому, опять отерев пот с лица, он произнес со вздохом:

— У меня на душе горе, Ибрагим-ага, и я о нем больше думаю, чем о беде султана! Я слышу про Синапа, что он появляется то там, то сям; а никто не знает, что бунтовщик здесь и что ночью он побывал в нашем селе.

— Что такое? — чуть не заорал Кара Ибрагим.

— Да, был, Ибрагим-ага, был, чтоб ему от хвори девять лет не шевелиться, — в мой дом забрался... чтобы украсть!

— Украсть? Что украсть?

— Дочь мою Гюлу! Ведь он был у меня батраком... видел ее, она ему понравилась. И этой ночью он украл ее. Вот мое горе, Ибрагим-ага; и ты согласишься, что горе не малое...

Кара Ибрагим погладил свою реденькую бородку, уже начавшую седеть, и произнес очень мягким тоном, чтобы не выдать себя перед Дели Софтой:

— Бедное дитя! Пропадет у разбойника во младости лет.

Дели Софта тоже изумился:

— Гляди, что творится! Что ж ты предпримешь теперь, Метекса?..

— Еще когда я его выгонял, он грозился, что отнимет у меня либо голову, либо Гюлу. Теперь, стало быть, голова моя уцелела по воле аллаха...

Кара Ибрагим не произнес больше ни слова. Он сдвинул брови и засмотрелся в одну точку. Он не любил выдавать свои чувства, но по выражению его лица можно было видеть, что Синап нажил себе неукротимого и неумолимого врага.

— Как бы там ни было, Метекса, — сказал он в заключение, — нам надо быть на-чеку! Разбойники еще не нагрянули к нам, но как только появятся, мы будем действовать по указу султана. Теперь нам надо приготовить людей: сто—двести душ смелых парней, которые всегда могли бы кинуться в бой, если понадобится...

С виду он был спокоен, сосредоточен, но в глазах его сверкали искры, как от удара сталью о кремень; незримый вихрь спутал его мысли, клонившиеся к земле, как трава под напором ветра.

Уж забыв о разбойниках, он сказал Метексе:

— Ты все же, Метекса, не робей! Человек я слаб, расстроился и сказал негожее. А теперь прощайте и будьте здоровы!

Он низко поклонился и ушел в свой конак.

Метекса вернулся домой хмурый, сердитый. Сообщение о Синапе взбесило его. Он ненавидел его как ахрянина и как похитителя своей дочери. Получается, что Синап сам лезет в петлю, а с ним вместе может погибнуть и его, Метексы, дочь!

— И откуда принесло этого поганца! — процедил он сквозь зубы. — В самом деле нет правительства в нашем государстве, пропасть бы ему поскорее!

Он вспомнил Чоку, свою покойную жену, вспомнил, как все было уютно, нарядно при ее жизни, как всему находилось свое место и время. Позднее ее заменила Гюла. Вспомнив о дочери, об этой шаловливой и неопытной девчонке, Метекса проглотил горькую слюну и живо представил себе ее снующей по дому, как ткацкий челнок: думаешь, что она на галлерее, а она уже отзывается из кладовой; то она в горнице, то на кухне, то в хлеву; стирает, метет, шьет, чистит, как трудолюбивая пчелка, не знающая ни минуты отдыха.

И вдруг — пустота! Метекса не выносил тишины в доме, где все было не на месте, где все было разбросано, как бусины порвавшихся четок.

Дом его стоял на возвышенности, окруженный белыми вязами и чинарами, которые ветер клонил в одну сторону; деревья тянулись по склону холма, точно в строю, отчего высокое белое здание со стройными верандами казалось еще больше, еще богаче.

Однажды Кара Ибрагим сказал ему:

— Ты, Метекса, выстроил себе большой дом, каких правоверный закон не разрешает ни одному гяуру, но тебе прощается за то, что ты верный слуга падишаха.

Поэтому Метекса боялся всего, что могло пошатнуть порядок и еще больше ухудшить положение райи.

Этот Синап, этот южный хайдук выставил и его напоказ, он тычет им в глаза беев! Начнут теперь пересуживать, как смеет он, паршивый гяур, иметь такой высокий дом с галлереями, словно правоверный или вельможа какой-нибудь!

Он взошел на самую верхнюю галлерею и стал озираться во все стороны. Насколько хватал глаз, перед ним громоздились горы и горы, одна за другою, темные леса, утесы и голубое прозрачное небо, высокое, непостижимое... Вон там — затерянная в глуши Чечь, из которой пришел разбойник, отнявший у него дитя. Хотя Метекса был овцевод и сызмалу исходил все пастбища вплоть до Самокова и монастыря святого Ивана, но в Чечь он не ходил, — уж очень дурной славой пользовался этот проклятый край, окруженный высокими горными вершинами, где его непременно обобрали бы, а то и убили...

Он спустился вниз и, обойдя двор, пошел вдоль реки. В тине и на песке видны были следы конских копыт. Выше, у сукновальни, следов было так много, словно тут гарцовала целая орда, словно этот бешеный волк приходил с целым отрядом телохранителей.

Кара Ибрагим не сказал ему ни одного недоброго слова. Он уважил его отчую скорбь. Но Кара Ибрагим скрытен, мстителен, он не простит Синапу, да и ему, Метексе; он намылит голову за то, что он не известил его о намерениях разбойника.

В сукновальне Метекса позвал Муржу, но его там не оказалось.

— Где Муржу? — спросил он мальчика, отводившего в канаву воду от остановленной сукновальни.

Мальчик вздрогнул, выпрямился и, покраснев, ответил:

— Муржу взял мешок и пошел в горы...

— И ничего не сказал?

— Он велел мне отвести воду. «Поклон, говорит, чорбаджию. Муржу уже сделал свое дело, больше ему ничего не нужно».

Метекса закусил губы. Этот Муржу, лучший мастер-сукновал, пришел из Чечи, от Синапа, чтобы быть поближе к его дочери, чтобы передавать ей вести от разбойника... Ну-ну!.. Мерзкий пес!

Метекса вспомнил, как часто Гюла бегала в сукновальню и возвращалась оттуда с расширенными, разгоревшимися глазами.