Юному читателю

Милый мой друг! Читая эти рассказы, ты войдёшь в мир музыки.

Ты узнаешь о рояле, о звуке камертона, о добром настройщике и о душевной чистоте маленького музыканта.

Задумаешься над огромной любовью, которая привела мальчика Диму в музыкальную школу…

Познакомишься с «Чижиком», чудесным трудолюбивым малышом, тоскующим по музыке и по своему учителю и так хорошо самостоятельно готовящим уроки.

Как живые, встанут перед тобой маленькие композиторы. Ты увидишь их в труде, в спорах, в дружбе, в печали и в радости.

Обрати внимание на то, как поэтично показана в этих рассказах связь музыки с природой («Камертон» и «Неоконченный вальс»).

Дорогой друг! Знай, что только труд, и упорный труд, делает человека настоящим музыкантом.

Прославленные пианисты, такие, как Святослав Рихтер, Эмиль Гилельс и другие, тоже были «маленькими музыкантами», но они стали большими музыкантами потому, что много трудились.

Помни одно: как бы ни был одарён человек, если он лентяй, то из него никогда ничего не выйдет.

Раз ты любишь музыку, то учись и учись! Желаю тебе упорно работать и стать большим музыкантом.

Народный артист РСФСР,

доктор искусствоведения,

профессор Г. НЕЙГАУЗ.

 

КАМЕРТОН

Утром, как только Юра просыпался и открывал глаза, он широко улыбался: против его дивана стоял рояль — большой, чёрный, блестящий! Такой же точно рояль, как на сцене заводского клуба, куда Юра ходил по праздникам с отцом и матерью.

Юрины родители очень любили музыку. Мать пела в самодеятельном заводском хоре, а отец играл в трио баянистов.

Юра тоже любил музыку и радовался, когда видел своих родителей на концертах.

В эту зиму произошло много событий. Из тесной комнатушки семья перебралась в просторную, светлую квартиру. Тогда в столовой и появился рояль.

Юра знал, что на покупку рояля и новой мебели деньги копили давным-давно. Наконец в один прекрасный день двое рабочих внесли рояль, привинтили ножки, педали, поставили его и ушли.

Отец торжественно уселся и притронулся к клавишам. Рояль откликнулся густым радостным звуком.

— Он теперь наш! — улыбаясь, сказал Юра и погладил блестящую чёрную поверхность, которая от звука вздрагивала, как живая.

— Ну вот, — сказал отец, — теперь у тебя своя музыка. Учись!

Потом к Юре стала приходить молодая учительница. Она взялась приготовить мальчика в музыкальную школу.

Вместе с роялем в дом вошла радость. Звуки рояля казались Юре прекраснее всех других музыкальных звуков. Мальчик ухаживал за инструментом — каждое утро чистой влажной тряпочкой протирал клавиатуру, воображая, будто чистит зубы своему другу-великану. Осторожно вытирал пыль на крышке, с боков, на ножках и бежал к бабушке.

— Бабуленька, вытри, пожалуйста, роялю спину.

— У меня и без твоего рояля много дел, — ворчала бабушка. — Я обед готовлю.

Но по лицу её Юра видел, что и бабушка любит рояль.

Последнее время инструмент вёл себя как-то странно: одна клавиша совсем не звучала, а другая дребезжала, как голос простуженного человека.

— Придётся позвать настройщика, — сказал отец.

Однажды утром, когда родители ушли на работу, раздался звонок.

В столовую вошёл незнакомый человек. В руке он держал небольшой чемодан.

— Здравствуйте, — сказал он и улыбнулся. — Я настройщик.

Юра тоже улыбнулся. Весёлый человек ему понравился. А настройщик положил чемодан на подоконник и подошёл к роялю. Он приоткрыл крышку, пошарил рукой внутри и поставил стоймя круглую чёрную палочку. Тяжёлая крышка оперлась на неё.

— Если мальчик будет мешать, — сказала бабушка, — отошлите его ко мне.

Настройщик весело подмигнул Юре:

— Он мешать не будет.

Бабушка отправилась на кухню. Юра подбежал к роялю. Попробовал заглянуть внутрь. Не видно!

Он придвинул стул. Залез на него. Затаив дыхание, жадно, не отрываясь, глядел.

Внутри рояля, как в коробке, лежала блестящая золотая рама. По краям ярко-красным цветом горел шёлковый шнур. Золотом и серебром блестели струны, натянутые вдоль рамы.

— Красиво! — вырвалось у Юры.

— Красиво! — согласился настройщик.

Он раскрыл чемоданчик. Юра соскочил со стула и подошёл к нему.

Юра увидел много чудесных вещей. Там были стамеска, отвёртка, клещи, крошечный рубанок и ещё какие-то непонятные Юре инструменты.

Настройщик вынул из груды вещей небольшой кожаный мешочек. Из мешочка достал блестящий предмет, похожий на двузубую вилку, только оба зуба были длинные и тупые. Короткая ножка предмета оканчивалась круглым шариком. Настройщик ударил вилкой по крышке рояля и поставил шарик ножки на её край.

Раздался тонкий ровный звук.

— Что это? — спросил Юра.

— Это камертон.

— Ка-мер-тон?

— Да! Моя палочка-выручалочка, — улыбаясь, сказал настройщик. — По её указанию я настраиваю рояль.

Он достал из чемодана железный рычаг с деревянной ручкой, зацепил загнутым концом колышек, к которому была прикреплена струна, и стал поворачивать ручку.

Колышек крутился, настройщик ударял пальцем по клавише и проверял камертоном, так ли звучит нота.

Рояль гудел на все голоса, и среди этих беспокойных звуков всё время слышался ясный и чистый голос камертона.

Юра жадными глазами смотрел на камертон.

— Можно мне попробовать? — попросил он.

— Можно.

— А вы?

— Я дам тебе запасной. На!

Радуясь тому, что держит камертон в руках, Юра ударял им по стулу, ставил на ножку, и камертон звенел высоким певучим звуком.

Юра закрывал глаза, вслушивался и улыбался.

Настройщик пробежал пальцами по клавиатуре. Звук рояля стал совсем другой: ни хрипа, ни стона — каждая нота звучала чисто.

— Всё! — сказал настройщик, закончив звонким аккордом. — Рояль настроен. За это ты сыграй мне, пока я собираю инструменты. Ты в школу ходишь?

— Я пойду в школу на ту зиму. Ко мне приходит учительница Марья Петровна. Она у мамы на заводе в самодеятельности работает. Я сейчас учу «Русскую песню» Чайковского.

— Сыграй!

Юра сел за рояль и стал играть.

— Здорово! — сказал настройщик. — Молодец! Если рояль расстроится, позвони, я приду и настрою. Для такого музыканта постараюсь. Телефон мой папа знает, а живу я на Новом проспекте, в доме номер сто пять, квартира шестьдесят четыре.

Настройщик ушёл. Юра стал медленно перебирать пальцами клавиши: слушал, как звучит гамма. Звуки были точные, ясные. И всё это сделал камертон! Маленький звонкоголосый камертон.

Затрещал телефон. Юра снял трубку и услышал голос настройщика:

— Я сейчас у вас настраивал рояль и, кажется, оставил камертон.

— Нет, не оставляли, — ответил Юра.

После обеда мама с папой ушли в кино. Юра забрался в свой уголок под роялем. Там было собрано всё его добро: машины, кубики, там стоял и домик из фанеры. В домике жили три фарфоровых поросёнка, и фарфоровый рыжий волк никак не мог к ним подобраться. Вытянув жадную острую морду, он смотрел в окно, будто вынюхивал.

Юра сидел возле домика и думал про камертон. Как и где мог его забыть настройщик? Если бы камертон был Юрин, разве бы он потерял его?

«Я бы положил его в боковой карман куртки, застегнул на пуговицу и всё бы проверял — тут ли он. Можно потерять молоток, клещи, щётку, но разве можно потерять камертон?»

Юра зажмурил глаза и тонким голосом протяжно пропел:

— Д-о-о-о.

Разве так выйдет? У камертона звук ровный и блестящий.

Юра закрыл глаза и, раскачиваясь, повторял: «Ка-мер-тон, ка-мер-тон!»

Ударился головой о балку рояля. Потёр ушибленное место. Задел локтем этажерку с нотами, и вдруг что-то, звякнув, упало на пол. Камертон!! Юра кинулся к нему, накрыл руками, грудью. Он ни о чём не думал в первую минуту, только радовался, что камертон у него. Потом он успокоился, взял камертон. Ударил им о балку рояля и поставил ножку камертона на крышку домика.

И, как будто ликуя, камертон высоким чистым звуком запел: д-ооо. Нет! Он пел не «до»! Он пел: да-аа, я-ааа.

Камертон радовался, что он у Юры и что Юра его так любит.

Долго под роялем пел камертон.

В прихожей громко, настойчиво зазвонили. Мальчик схватил тряпочку, которой покрывал поклажу на своём грузовике. Завернул в неё камертон. Отворил дверцу поросячьего домика. Сунул камертон и притворил дверцу. Скорчившись, сел в углу, прислонился к холодной ножке рояля и замер. Ему казалось, что сейчас войдёт настройщик и крикнет:

— Отдай камертон!

С бьющимся сердцем он прислушивался, как в прихожей папа снимал галоши, как что-то тихо ему говорила бабушка. Послышались быстрые шаги. Выглядывая из-под рояля, Юра увидел, как приблизились две большие ноги.

— Где мой музыкант? — услыхал он голос и увидел папино лицо и прядь волос, упавшую на высокий лоб.

Папины глаза смеялись. В руке папа держал мандарин.

— A-а, вот где ты притаился! — улыбаясь, сказал папа. — Иди ко мне!

Юра вылез, опираясь на обмякшие, ослабевшие руки.

— Спасибо, — вяло сказал он, совсем не радуясь мандарину.

Папа поднял его, посадил на плечо и быстро зашагал. Юра сидел, обняв папину голову. Потом он соскользнул в папины руки и, устроившись поудобнее, потёрся щекой о папину щёку.

«Сказать? Нет!» Ему стало неловко, будто он сделал что-то нехорошее.

— Ну, иди поиграй!

Юра начал играть «Русскую песню».

— Рояль-то звучит хорошо, а ты играешь плохо. Без души.

Пришла мама. Она сказала:

— Юра, надо позаниматься.

Урок получился длинный-предлинный. Мальчик с нетерпением ждал ужина — спать, и потом наступит новый день…

«Завтра ещё поиграю и скажу», — успокаивал себя Юра.

Перед ужином не утерпел, залез под рояль, отворил дверцу домика. Камертон! Вот он — камертон…

За ужином Юре даже есть не хотелось.

— Что с тобой? — спросила мать. — Ты нездоров?

— Здоров. — И Юра уткнулся носом в тарелку.

Утром он с нетерпением выждал, когда все уйдут.

Сперва ушли родители, а потом и бабушка.

Юра нырнул под рояль. Нетерпеливо рванул дверцу домика. Схватил тряпочку. Развернул. И снова камертон запел своим чистым, золотым голосом. Юра вылез, сел за рояль и занялся новой интересной игрой. Когда камертон звучал, мальчик ударял по клавише. Рояль и камертон пели вместе.

Юра поставил камертон на крышку рояля и, держа его правой рукой, любовался.

Такой маленький и так поёт!

От удовольствия Юра закрыл глаза, долго вслушивался в голос камертона. Он вспомнил, как лежал в траве летом. Солнышко грело… Ветер шелестел листочками берёзы… Кузнечики звенели в траве…

— Ка-мер-тон! — вслух сказал он, открывая глаза, и прижал холодную железину к щеке.

Вернулась домой бабушка. Юра быстро спрятал камертон.

Вечером он хотел было сразу всё рассказать отцу, но не решился. Отец спросил:

— Тебя кто-нибудь обидел?

— Н-е-е-е-т… Папа, знаешь что…

— Что?

— Ничего…

Время тянулось. Вечер казался необыкновенно длинным. Наконец Юру послали спать.

Когда отец наклонился над подушкой, чтобы поцеловать его перед сном, мальчик не выдержал.

— Папа! — он схватил отца за руку.

— Что, сынок? — лицо у отца было такое ласковое, что Юра решился.

— Папа, у меня секрет.

— Какой? — тихо спросил отец.

Комкая слова, торопясь, Юра стал рассказывать, как он радовался и как мучился и как дальше не мог терпеть.

— Что же ты думаешь делать? — в голосе отца слышался упрёк.

Юра молчал.

— Ты нашёл вещь, утаил, а она нужна человеку для работы.

Юра тяжело вздохнул.

— Отдам! — глухо в подушку пробормотал он и заплакал.

Отец положил тяжёлую руку на его вздрагивающее тонкое плечо.

— Вот что, завтра воскресенье. Встанем с тобой утром, поедем, отдадим камертон, и ты извинишься.

Воскресенье — самый хороший день, потому что отец и мать дома.

Но в это воскресенье Юра проснулся невесёлый.

Он долго лежал, спрятав голову под подушку. Потом отбросил одеяло и сел. Посидел, раздумывая, и спрыгнул с дивана. Неслышно пробежал комнату и заглянул в дверь спальни.

Отец и мать крепко спали. Мальчик торопливо оделся, залез под рояль, вынул из домика камертон и спрятал его в карман. Входная дверь была рядом с бабушкиной комнатой. Противная цепочка звякнула. Бабушка, уже причёсанная и одетая, появилась перед ним.

— Я думал, бабусенька, ты спишь… — в замешательстве пробормотал Юра.

— А я думала, что ты спишь, — ответила бабушка, подозрительно и недовольно его оглядывая. — Куда это ты собрался? Кто тебе разрешил?

— Бабушка, милая, я хотел, пока папа проснётся, всё сделать сам…

— Что ты хотел сделать? — сурово спросила бабушка.

— Папа вчера вечером сказал: надо камертон отвезти настройщику… Понимаешь? Его надо отдать… Настройщик и другим рояли настраивает…

— Ты со своей музыкой и в воскресенье поспать не дашь! Куда же это надо ехать? — И хотя бабушка говорила строго, но Юра заметил, что серые глаза её потеплели, и губы, казалось, вот-вот улыбнутся. И он смелее сказал:

— Бабусенька, настройщик дал мне свой адрес: Новый проспект, дом номер сто пять, квартира шестьдесят четыре…

— Ишь какой ты оборотистый — запомнил! А как его зовут?

— Не знаю, — растерянно ответил Юра. — Просто настройщик. Раз он настройщик, так мы его, бабушка, найдем…

— Это, милый мой, не гриб в лесу искать. Каждый человек своё имя имеет. Ты, я вижу, умён, да не очень: человек пришёл в дом, дело тебе! важное сделал, а ты даже не полюбопытствовал, как его зовут! Хорош мальчик! — Бабушка укоризненно покачала головой.

Юра почувствовал себе обескураженным.

— Ну ладно, так и быть, для праздника составлю тебе компанию, посмотрим наши новостройки. Пойдём! — сказала бабушка.

В метро Юра сидел, как нахохлившийся воробей.

В вагоне было пусто.

— Следующая станция «Новая!» — громко разнёсся по вагону мужской голос.

— Нам выходить, — вставая, сказала бабушка.

Серые глаза её смотрели весело. Полное румяное лицо улыбалось.

— Ну и красота же кругом! — воскликнула она, выходя из метро и оглядываясь. — Смотри-ка ты: я помню, ещё недавно тут лачуги стояли… развалюхи никудышные, а сейчас вон какую прелесть сделали!

Юра глядел на большие новые дома с палисадниками и молчал.

— Дом сто пять, — сказала бабушка, — это рядом.

Чем ближе подходили к дому, тем Юре становилось тревожнее.

— Вот тут, — бабушка остановилась у подъезда. Всмотрелась в табличку над дверью.

— Сюда! Запахло новым домом: деревом, свежей краской, известью.

Когда Юра шагал по лестнице, ему казалось, что к его ногам привязали по тяжеленному утюгу.

— Здесь! — сказала бабушка, останавливаясь у двери, и позвонила.

Юрино сердце забилось: «А вдруг настройщик догадается? Зачем я сразу не сказал папе?» Дверь распахнулась, и весёлый настройщик приветливо взглянул на Юру.

— А-а-а, — сказал он ласково, как доброму знакомому, — маленький музыкант? — И пропустил их в прихожую. — Неужели ты успел рояль расстроить?

Юра увидел улыбающееся лицо и осмелел.

— Вот, — сказал он, протягивая камертон. — Я принёс. Извините, что не сразу. Я поиграл немножко… — И виновато опустил голову.

— Почему ты принёс? Ведь я же вчера вечером договорился с твоим папой.

Юра удивлённо взглянул на настройщика.

Бабушка укоризненно посмотрела на Юру.

— Ну да, — обратился к ней настройщик, — вчера поздно вечером его отец мне звонил. Сказал, что нашли камертон. Рассказал, как ты с ним играл, и мы решили, чтобы ты оставил камертон у себя. За то, что ты так музыку любишь и играешь хорошо…

Настройщик наклонился и за подбородок приподнял Юрино лицо.

— А то как же, думаю, такой музыкант и вдруг без камертона!

— Канительщик! — бабушка недовольно взглянула на Юру.

— Я не знал, — тихо ответил Юра, подымая виноватые глаза.

— Вы не понимаете наши музыкальные секреты, — хитро сказал настройщик бабушке, погладил Юру, высоко подбросил его, поцеловал и поставил на пол.

Когда вернулись домой, Юра подбежал к роялю, широко улыбаясь, изо всей силы ударил камертоном и поставил его на крышку рояля.

И камертон запел.

 

ЭКЗАМЕН

Во время прогулок Дима всегда останавливался у небольшого двухэтажного дома. И сейчас он тоже остановился. Бабушка потянула Диму за руку.

— Пойдем, — сказала она.

— Подожди, — ответил мальчик.

Бабушка поджала губы, но остановилась.

А небольшой дом с закрытыми окнами звучал на разные лады. Вот приглушённо рокочет рояль. Тонким голосом переливчато поёт скрипка. Гудит виолончель. Точно птица, насвистывает флейта. Отдалённым громом гремит контрабас. Бабушка крепко-крепко держит Диму за руку, а он, забыв про всё на свете, слушает и слушает.

Наслушавшись, Дима подходит к небольшому крыльцу. На двери висит белая бумажка.

— Прочитай, пожалуйста, — просит Дима.

— Ты, наверное, наизусть выучил, — недовольно возражает бабушка, но Дима стоит неподвижно, и она, вздохнув, принимается читать:

ОБЪЯВЛЕНИЕ

12 августа с 10 час. утра начинаются

приемные испытания в музыкальную школу.

В дошкольную группу принимаются

дети от шести до семи лет.

Справки у секретаря школы.

— Всё, — сказала бабушка, — пошли!

— Другие будут экзамены держать, а я не буду, — уныло пробормотал Дима.

— Ты ещё маленький, — строго ответила бабушка.

— Я видел, как меньше меня ребята ходят в школу, — возразил Дима.

— Мало ли что ты видел! Тебе ещё рано в школу. Тебе и дома хорошо.

— В школе лучше… — тихо пробурчал Дима.

— Значит, ты меня не любишь? — обиженно спросила бабушка.

— Люблю, но и музыку люблю, — так же обиженно ответил Дима.

Пошли молча. Дима знал, что бабушка не любит музыку, даже радио выключает. «Уши устают», — говорила она. А Димины уши всегда радуются музыке.

— Какое сегодня число? — спросил Дима.

— Одиннадцатое.

— Одиннадцать, двенадцать, — прошептал Дима, оглядываясь на любимый дом.

— Что ты бормочешь?

— Одиннадцать, двенадцать, — вслух повторил Дима. — Двенадцатое завтра?

— Завтра.

Утром бабушка сказала Диме:

— Я тебя чаем напою и уйду. Мама выходная. Не буди её. Пусть поспит. Играй тихонько. Рисуй. Я молоко принесу, позавтракаем и пойдем гулять.

Она ушла, а Дима принялся рисовать. Он рисовал фары автомобиля, когда круглые стенные часы начали бить.

— Раз, — вслух начал считать Дима, отложив в сторону карандаш, — два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. — Часы перестали бить.

Дима замер, потом решительно вскочил, побежал в кухню, схватил табуретку, дотащил её до входной двери, влез на неё и с трудом открыл замок. Выскользнул из квартиры и осторожно притворил дверь. Переулком дошёл до улицы и побежал знакомым путём. Вот и любимый дом! Дима поднялся на крыльцо.

* * *

Секретарь школы сидела за столом и проверяла список экзаменующихся.

— Тётя! — услыхала она громкий шёпот.

Она подняла голову и увидела у барьера светло-русую чёлку и большие ярко-синие глаза.

— Что, малыш? — спросила она.

— Тётя, я пришёл…

— Ты пришёл на экзамен?

— Да!

— Как тебя зовут?

— Дима.

— Фамилия?

— Петров.

— Сколько тебе лет?

— Шесть.

— Сейчас посмотрю и скажу тебе твой номер. Петров Алик, — читала она по списку, — Петрова Аня, Попова Женя, Поликарпов Витя… Нет! Димы Петрова нет.

Синие глаза стали грустными.

— Ты у нас записан?

— Не знаю…

— С кем ты пришёл?

— Один.

— А где твои старшие?

— Папа в командировке, мама спит, а бабушка ушла.

— Значит, ты пришёл один?

Дима разглядывал её лицо. Карие глаза показались ему добрыми.

— Один! — решительно ответил Дима.

— И дома не знают, что ты здесь?

— Нет! Бабушка за молоком пошла. А я убежал, потому что она бы меня не пустила. Она музыку не любит.

— А ты любишь музыку?

— Да! — воскликнул Дима.

— И ты сам пришёл держать экзамен?

— Да, да! — радуясь тому, что она всё понимает, ответил мальчик.

— Где ты живёшь?

— Близко.

— Нет, мне нужна улица, номер дома, квартиры. Дима громко сказал своей адрес.

— А телефон у вас есть?

— Есть! — и Дима назвал номер телефона.

— Удивительно! Сам пришёл на экзамен, — говорила секретарша, записывая, улыбаясь и покачивая головой. «Надо позвонить его матери», — решила она.

— Так бабушка, говоришь, музыку не любит?

— Не любит, — твёрдо ответил Дима.

— А ты любишь?

— Больше всего! — воскликнул Дима.

— Ну, — весело сказала секретарша, — если ты любишь музыку больше всего и сам пришёл держать экзамен, тогда пойдём.

— Куда?

— На экзамен!

Дима улыбнулся и протянул ей руку.

* * *

В пустой комнате с высокой плотно закрытой белой дверью у стен сидели взрослые и ребята. Разговаривали шёпотом. За дверью слышались звуки рояля.

Секретарша сказала «тише», осторожно приоткрыла дверь и, держа Диму за руку, вошла в зал. Дима увидел стол, накрытый синим сукном. Над столом портрет Ленина. За столом сидели какие-то мужчины и женщины — старые и молодые. У стены на стульях разместились два мальчика и две девочки. Они были нарядно одеты, и Дима с сожалением посмотрел на свою запачканную зелёной краской майку. Но самым интересным в зале был рояль.

«Наверное, я его и слышал, когда стоял на улице», — подумал Дима.

За роялем сидела молодая тётя. Она слегка ударяла рукой по клавишам. Рояль звучал, а мальчик стоял у рояля и пел.

Секретарша подошла к столу и стала что-то тихо говорить.

Вдруг Дима услыхал, что мальчик поёт неверно.

— Не так! — громко сказал он.

Все посмотрели на него.

— А как надо? — улыбаясь, спросил молодой учитель.

Дима пропел.

— Хорошо, — сказал учитель. — Николаев, — обратился он к мальчику, который пел неверно, — можешь идти. Спасибо.

Мальчик ушёл, а весёлый учитель посмотрел на Диму.

— Подойди к роялю. Спой, что хочешь.

— «Широка страна моя родная», — запел Дима.

Учитель прервал его на середине песни.

— Довольно! — сказал он. — Спой что-нибудь другое.

пропел Дима.

— Хорошо, — сказал учитель, — теперь пой то, что тебе сыграют. Дима точно повторял голосом то, что ему играли на рояле.

— Отойди подальше, — попросила его девушка за роялем.

Дима отошёл от рояля. Она дотронулась до клавишей и спросила:

— Сколько звуков ты слышишь?

— Три, — ответил Дима.

— Пропой мне их.

За столом переглядывались и улыбались.

— Хорошо, — тихо сказал молодой учитель. — Можешь идти.

Но Дима стоял и смотрел на него.

— Пойдём, Дима, — сказала секретарша и взяла мальчика за руку.

— Я хочу спросить, — тихо ответил Дима и подошёл к письменному столу. — Я экзамен выдержал?

— Скажи бабушке и маме, что экзамен выдержал на пятёрку, — ответил молодой учитель.

— Спасибо! — просиял улыбкой Дима и побежал к двери, а секретарша на цыпочках спешила за ним и повторяла:

— Ш-ш-ш! Спокойно!

* * *

В прихожей зазвонил телефон. Мама схватила трубку.

— Да, да, да, — повторяла она. Вдруг лицо её прояснилось. — Сейчас, — улыбаясь, сказала она, — сию минуту.

Через десять минут мама торопливо вошла в музыкальную школу.

Подходя к дверям канцелярии, она услышала весёлый Димин голос:

— Папа приедет и мне большущий рояль купит!

— Дима! — радостно крикнула мама. Дима соскочил со стула и кинулся к ней.

— Не сердись! — просил он.

А секретарша весело сообщила:

— Поздравляю вас. Ваш сын принят в школу.

Мать поцеловала Диму.

— Безобразник! — сказала она. — Как ты меня испугал! Никогда больше не убегай!

— Больше никуда не убегу, — ответил Дима, заглядывая в мамины глаза. — Мамочка, я выдержал экзамен!

 

ЧИЖИК

Вы думаете, я расскажу вам про птичку? Нет! Чижиком учитель называл самого маленького своего ученика.

Круглой темноволосой головкой, острым носиком и внимательным взглядом блестящих чёрных глаз малыш в самом деле напоминал эту маленькую птичку.

Чижик был первоклассником. В первом классе музыкальной школы, как и в обычных школах, детей обучали чтению, письму и счёту, но два раза в неделю занимались исключительно музыкой.

Эти дни были для Чижика самыми счастливыми днями: он учился играть на рояле.

Его преподаватель, известный пианист, занимался и со студентами и со школьниками.

Уроки с малышами обычно проходили в классах консерватории.

Чижик поднимался по широкой консерваторской лестнице.

Взобравшись на третий этаж, он пошёл длинным коридором мимо ряда плотно закрытых дверей.

Тут малыш замедлил шаги: за одной дверью слышался рояль, за другой — насвистывала флейта, там — гудела виолончель. Чижик любил разнообразие музыкальных звуков.

Вдруг мальчик остановился: звонкий женский голос легко выводил нежную трель.

Чёрные глаза мальчугана заблестели. Покачивая в такт головой, он тихонько запел, подражая колоратуре, потом засмеялся и, мягко подпрыгивая, побежал к своему классу.

На двери он увидел бумажку. Синим карандашом было написано: «Владимир Николаевич болен. Уроки отменяются. Справиться в учебной части».

Чижик подёргал ручку — заперто! Грустно побрёл он по коридору.

У окна стояли студенты — ученики Владимира Николаевича. Они весело о чём-то разговаривали и громко хохотали. Чижик подбежал к студентам.

— Здравствуйте! — сказал он, поднимая вверх голову.

— Здорово, Чижик!

— Владимир Николаевич заболел?

— Да.

— Он очень болен? — тревожно спросил мальчик.

— Лежит.

— Вы у него были?

— Нет ещё.

— Спасибо! — И Чижик помчался по коридору.

Учитель лежал в постели.

— Чижик! Милый мой! — удивление и радость вспыхнули в глазах больного. Мальчик улыбнулся.

— Хорошо, что я пришёл? — спросил он, вглядываясь в побледневшее лицо.

— Очень хорошо! — пианист не отрывал ласкового взгляда от маленького своего ученика. — Присаживайся, дорогой!

— Как вы себя чувствуете? — забравшись на стул, робко спросил мальчик.

— Плоховато: ты пришёл, а я лежу. Не могу с тобой заниматься.

— Я не заниматься, а проведать… — тихо объяснил малыш, с сожалением глядя на больного.

— Неприятно, что ты остаёшься без уроков. Именно ты. Взрослые сами умеют работать, а ты — несмышлёныш… С руками у тебя беда: первый палец торчит и подвёртывается. За твоими руками надо следить. Всё, что наладилось, забудется. Некстати я захворал!

Пианист сказал это с досадой и откинул голову на подушку. Мальчик привык видеть учителя здоровым, сильным. Сейчас он посмотрел в расстроенное лицо и перевёл внимательный взгляд на руки. Как любил он следить за большими, ловкими руками пианиста, когда уверенно и быстро двигались они по клавиатуре и рояль звучал, будто оркестр! Он помнил движение каждого пальца!

Чижику стало жалко учителя и захотелось его успокоить.

— Ничего, Владимир Николаевич! Я сам буду заниматься!

— Напутаешь…

— Не напутаю, честное ленинское, не напутаю!

— Хорошо, — радуясь его горячности, ответил учитель. — Спасибо, что навестил.

— Поправляйтесь, пожалуйста, скорее!

Чижик пришёл домой, сел за рояль и задумался. Что он станет делать без учителя?!

«Вдруг бы в комнату вошёл Владимир Николаевич?» — представил себе мальчик, и ему захотелось, чтобы всё было, как на уроке.

Придвинул к роялю другой стул.

— Здравствуйте, Владимир Николаевич! — сказал он, глядя поверх стула, будто учитель на самом деле сидел рядом, и ответил тоном учителя:

— Здравствуй, милый Чижик! Как поживаешь?

— Спасибо, хорошо.

— Приготовил урок?

— Занимался…

— Какие у тебя гаммы?

— Гамма соль бемоль мажор и ещё ре бемоль мажор, и всё старое.

— Так. Сыграй мне, пожалуйста, ре бемоль мажор и следи за первым пальцем, чтобы не торчал и не подвёртывался.

Мальчик старательно проиграл гамму, и воображаемый учитель сказал:

— Правильно, Чижик. Гамму ты играешь хорошо.

И за самого себя Чижик по-настоящему широко улыбнулся.

— Как соната Клементи и как твои этюды поживают? — спросил воображаемый учитель.

— Какой этюд играть? Тридцать второй?

— Да, — ответил он за учителя и начал играть этюд.

— Первый палец, милый Чижик, надо ставить таким образом, — и мальчик показал, как всегда показывал ему учитель.

Так Чижик играл в урок. Игра эта ему очень нравилась. Ему было приятно, будто он на самом деле занимался с любимым учителем.

Прошло несколько дней.

Однажды после игры в урок Чижик занялся волчком. Вдруг зазвонил телефон. Мальчик снял трубку.

— Слушаю!

— Это ты, милый Чижик? — издалека спросил голос учителя.

— Я, Владимир Николаевич! — обрадованно закричал мальчик.

— Ты, наверно, всё перезабыл?

— Нет, не всё! — ответил ученик и засмеялся.

— Завтра утром приходи в консерваторию.

— Хорошо! Приду! — весело крикнул малыш.

Никогда ещё Чижик не радовался так, как в этот день. Консерваторский дом сегодня казался ему милее всех домов.

Вот и Чайковский сидит на своём месте, среди по-осеннему жёлтых берёзок… Проходя мимо, Чижик поклонился:

— Доброе утро, Пётр Ильич!

Чижик знал, что рядом с Чайковским должен был стоять мальчик-скрипач и что это ему композитор делает знак рукой. И хотя мальчика не было, но Чижик его себе ясно представлял и тихонько сказал:

— Здравствуй, скрипач!

Он, как всегда, прочитал надпись над колоннами главного входа: «Большой зал».

«Вырасту — буду играть в Большом зале», — подумал Чижик и подпрыгнул от радости. Подходя к своему классу, мальчик услыхал за дверью недовольный голос учителя:

— Если я заболел и не занимался с вами, это не значит, что можно бездельничать! Сегодня не поработали, завтра не поработали — и вы отстали!

Из класса вышел тот самый студент, кто громче всех хохотал в коридоре. Чижик несмело взялся за ручку двери.

— Здравствуйте, Владимир Николаевич! — смущённо сказал малыш, робко глядя на недовольного учителя.

— Здравствуй, Чижик! Садись!

Чижик сел за рояль и начал играть.

— Удивительно! Тебе кто-нибудь показывал?

— Не-ет.

— Что у тебя ещё?

— Пьеска и упражнения.

— Да, помню. В номере тридцать втором первый палец на левой руке здорово пошаливал.

Чижик уверенно сыграл и то и другое.

— Ну, сознавайся, с кем ты занимался?

— Ни с кем, Владимир Николаевич. Я… просто играл в урок. — И Чижик рассказал учителю, как он это делал.

Музыкант слушал и улыбался.

— Молодец! — сказал он. — Давай дневник!

В дневнике учитель поставил крупное «пять».

Малыш закинул голову и удивленно взглянул на учителя.

— Играл понарошку, а получилось взаправду… — и он так забавно развёл руками, что учитель не выдержал: подхватил его, маленького, лёгкого, и крепко-крепко прижал к груди.

— Милый ты мой мудрец! — сказал он и быстро зашагал с ним по комнате. — Хочешь, я тебе сыграю? — тихо спросил Владимир Николаевич.

— Хочу, — так же тихо откликнулся мальчик. Пианист подошёл к роялю и начал играть. Как всегда, Чижик следил за пальцами пианиста, но сейчас ему казалось, что учитель играл особенно хорошо. Он играл для него, для Чижика…

Владимир Николаевич рассказал всем своим ученикам про затейливого малыша. И теперь, если кто-нибудь из них недостаточно работал, учитель говорил:

— Милый мой, вы бы поиграли в урок, как Чижик.

 

НЕОКОНЧЕННЫЙ ВАЛЬС

— Ну, будущие композиторы, сегодня мы продолжим наш разговор о вальсе, — сказал учитель.

Ребята гордились тем, что их молодой учитель — известный композитор, но самое главное заключалось для них в том, что он был добрый и весёлый.

Вот и сейчас он стоял у рояля и поглядывал на учеников так, будто собирался рассказать им нечто очень забавное.

— На прошлом уроке мы с вами говорили о вальсе. Вы не забыли?

— Нет! — дружно ответили ученики.

— Каким размером пишутся вальсы?

— Три четверти! — откликнулись ребята, и громче всех Дима.

— Правильно! Дома проиграйте и разберите, как написан вальс. Недавно вас водили в Большой театр. Какой замечательный вальс вы там слышали?

— Вальс цветов из балета «Щелкунчик»! — крикнул Дима.

— Что ты орёшь? — прошептал Алик, недовольно взглянув на товарища.

Дима засмеялся.

— Ничего смешного нет! — Алик отвернулся.

— Слушайте внимательно! — раздался голос учителя. Он сел за рояль, откинул курчавую голову. Крупные руки с подвижными пальцами побежали по клавиатуре.

Ребята сидели неподвижно. Подперев круглую, румяную щёку кулаком, Дима слушал, опустив глаза.

Диме нравилась музыка нежная, певучая. Он любил Чайковского, Глинку. Сейчас ему казалось, что он видит лёгкий, воздушный танец белых лебедей.

Худощавый смуглый Алик тоже вслушивался в вальс. Алику, как и всем, нравился Чайковский, но больше всего он любил песни.

Сергей Иванович встал из-за рояля и, подойдя к классной доске с нотными линейками, стал объяснять и писать мелом мелодию вальса. Все внимательно слушали, один Алик задумчиво смотрел мимо учителя.

…Алику вспомнился Зелёный театр, хор поёт песню, протяжную, грустную песню.

А Сергей Иванович, говорил:

— Вот что, ребята, даю вам неделю сроку, пусть каждый из вас напишет вальс. Кому особенно удастся, тот будет играть его на концерте.

Дима пришёл домой, немного отдохнул, потом приготовил уроки. Подошёл к окну — за стёклами падал снег. Снежинки, плавно кружась, плясали в воздухе.

— Та-та-та, та-та-та, — запел Дима. Ему казалось, что снежинки опускаются на землю, танцуя вальс…

— Уроки сделал? Пойди побегай на лыжах, — послышалось за его спиной.

— Бабушка, я за роялем посижу…

— Рояль твой из угла не убежит. Ты что-то осунулся и побледнел. — Бабушка погладила Диму по щеке.

— Мне надо вальс писать.

— Одевайся и не расстраивай меня. — Бабушка вышла из комнаты. Дима вздохнул и взялся за приготовленную одежду.

На улице метелило.

Деревья стояли, опушённые инеем, — белые-белые. Снежинки кружились под порывами ветра. Дима скользил на лыжах и напевал. От движения ветра, от падающих снежинок как-то сама собой рождалась мелодия. Она казалась Диме и знакомой и незнакомой.

Вернувшись домой, он сразу сел за рояль.

— Я буду писать вальс. Не мешай мне, бабушка.

Бабушка молча вышла. Дима задумчиво перебирал клавиши. Взял несколько аккордов. Сидел, тихо мурлыкая.

«Всегда следи за звучностью и выразительностью мелодии», — вспомнился Диме совет учителя.

Мальчик закрыл глаза и тихонько запел. Он пел без слов и от переполнявших его звуков раскачивался, как травинка, колеблемая ветром, потом вскочил из-за рояля, достал нотную тетрадь и, стоя у стола, начал быстро ставить на узких нотных линейках кружочки, как булавочные головки.

Напевая, приставлял к ним палочки, соединял их чёрточками. Писал, потом присаживался к роялю, проигрывал написанное. Он радовался, что звуки, которые его переполняли и, казалось, гудели в голове, — эти звуки пойманы и стоят на линейках.

Он долго работал, не замечая времени. Вошла бабушка.

— Пора и честь знать: скоро девять!

Он спросил, не отрывая быстрых пальцев от клавишей.

— Уже?

За ужином мурлыкал.

— Ешь, как все люди едят, — учила бабушка. — За столом вести себя не умеешь!

— Извини, бабуленька.

Укладываясь спать, Дима попросил:

— Бабушка, пожалуйста, включи радио. Может, музыка.

Дима засыпал. Ему казалось, что вокруг постели вьются белые снежинки. Это не снежинки, а маленькие танцовщицы. На них пышные снеговые юбочки, как на тех, что танцевали в Большом театре. Крохотные ножки в белоснежных туфельках. Это не ножки, а нотные знаки. Они сами поют и танцуют, танцуют вальс снежинок…

В этот вечер Алик тоже сидел за роялем, играл, записывал, зачёркивал: чувствовал, что делает не то. Всё ему не нравилось! Огорчённый, захлопнул он крышку рояля и побежал к матери. От плиты шло тепло и вкусно пахло печеньем. Мать с вязаньем сидела у окна.

— Что, Аленька?

— Не получается, — буркнул Алик.

— А у меня получается, — весело сказала мать. — Работа хорошо получается. Кончаю свитер, и на ужин ты получишь пирожок.

— Лучше бы вальс получился, — уныло протянул Алик.

— Вальс? — ответила мать, быстро шевеля спицами. — По-моему, вальс — это трудно. Но нужно терпение. Не выходит, не выходит — и выйдет, — успокаивающе сказала мать, продолжая своё вязание.

Это была самая тяжёлая неделя в жизни Алика.

Каждый день, приготовив уроки, садился он к роялю. Добросовестно придумывая вальс, он видел, что в нём нет ни красоты, ни лёгкости. Он работал без увлечения.

Недовольный, сам не замечая, он переходил на песню.

Песня была верным другом! Её не надо выдумывать: песня сама входила в комнату. Алик сидел и, полузакрыв глаза, раскачивался в такт одолевавшей его песне. Пальцы уверенно двигались по клавиатуре, находили нужные звуки, и легко и вольно складывалась широкая, протяжная русская песня.

— Как хорошо ты играешь! Что это? — спросила мать.

— Это… — Алик перестал играть и глазами, в которых как будто остался след песни, задумчиво посмотрел на мать. — Так просто…

В день урока Дима спросил Алика:

— Написал?

— Нет, — хмуро ответил Алик.

— Почему?

— Не клеится.

— А у меня склеилось!

— Покажи! — Алик потащил его к роялю.

— На уроке услышишь. — Дима вырвался и побежал вокруг парт.

— Думаешь, гоняться буду? Не хочешь — и не надо! Алик сел на своё место и стал просматривать нотную тетрадь. В класс вошли трое ребят.

— Вальс написали? — звонко спросила черноглазая девочка, покрасневшими пальцами расстёгивая ремень сумки.

— Я — да, — солидно ответил смуглый кудрявый мальчик.

— А ты, Дима?

Дима шёл, как жонглёр, держа на указательном пальце вытянутой руки карандаш.

— Да! — сказал он, подхватывая карандаш и решительно подходя к роялю.

Один за другим в класс входили ребята.

— Закройте дверь, — попросил Дима.

Ребята сгрудились вокруг рояля. Лёгкая мелодия полилась непринуждённо, весело.

— Это снежинки, а это ветер, — объяснял Дима.

Алик слушал. Ему нравилась Димина работа, и стало ещё досадней, что сам он не смог написать вальса.

— Неплохо, — сказал Сергей Иванович, входя в класс.

Ребята врассыпную бросились по местам.

— Останься, — сказал педагог Диме. — Внимание! Начинаем!

Нежный, певучий, зазвучал вальс. Кто-то кашлянул. Ребята недовольно зашикали.

Стоя у рояля, Сергей Иванович внимательно слушал. По лицу учителя ребята видели, что вальс ему нравится.

Музыка ускорялась. Склоняясь к клавиатуре, Дима встряхивал головой. Пряди густых светло-русых волос задорно вздрагивали.

Вальс замедлялся. Несколько плавных аккордов, и Дима вопросительно взглянул на учителя.

— Хорошо! Здорово! — послышались голоса ребят.

— Да, снежинки танцуют, — сказал учитель, беря ноты с пюпитра и просматривая. — Три части. Верно. Переходы звучат мягко. Но в чём твой недостаток, ты знаешь?

— В чём? — с интересом спросил Дима.

— В паузах. Смотри у Чайковского — как он умел пользоваться паузой! Возьмём «Времена года». Помните «Осень»? — Сергей Иванович мягко проиграл начало пьесы. Ребята внимательно слушали. — Вот, — сказал Сергей Иванович, — пауза! Пауза — дыхание мелодии. Когда мы говорим, мы ведь тоже делаем паузы, так?

— Так! — ответили хором ребята.

— Когда пишете, пойте вслух, и вы найдёте все нужные паузы. Понятно, в чём твой недостаток?

— Понятно! — весело ответил мальчик, беря ноты с пюпитра.

— Справишься?

— Справлюсь!

Садясь, Дима взглянул на Алика.

— Что ты?

— Ничего!

Хмурые, обиженные глаза спугнули Димину радость.

— Алик, — раздался голос учителя, — как твой вальс?

— Я… у меня… я не кончил, — вставая и краснея, ответил Алик.

— Почему?

— Не знаю. Не получилось… — Алик опустил глаза.

— Поработай ещё, — сказал Сергей Иванович, как бы не замечая его смущения.

Урок продолжался. Вальс играла тоненькая Таня, потом черноглазый солидный Витя.

Сергей Иванович делал замечания. Когда Дима взглядывал на Алика, он видел то же хмурое лицо.

Учитель вышел из класса, ласково улыбнувшись Диме. Алик заметил это и ещё острее почувствовал горечь своей неудачи.

— Ой, Димка! Вальс ты написал! — Витя подбежал к парте. — Покажи тетрадку. Про паузы это он правду. Ты только сделай паузы, и вальс мировой!

— Алик, а ты не написал? Шляпа! Чего же ты?

Алик выбежал из класса.

В коридоре стоял весёлый гул, как всегда во время перерыва.

— Алик, ты куда? — окликнул кто-то.

— Руки мыть, — на бегу ответил Алик.

Он добежал до тёмного тупика в конце коридора. Остановился. Из-под крана в раковину капала вода. Алик прислонился к стене и замер. Вдруг он услыхал — кто-то бежит. Ближе, ближе… Дима, запыхавшись, схватил и сжал холодную руку Алика сильной горячей рукой.

— Почему ты убежал? — торопливо спросил он. — Не стыдно?

— Мне просто… Я хотел один… — несвязно отвечал Алик. — Шумно… Не люблю я… — Ему было стыдно признаться, что он завидовал и что его мучило это неприятное чувство.

— Не ври, пожалуйста! — решительно и быстро заговорил Дима. — Не притворяйся!

— Отстань! — сердито отмахнулся Алик.

— Не отстану! Потому что нечестно! Не из-за шума убежал. Всегда у нас шумно. Не вырывайся! Всё равно не выпущу! Я написал вальс, я не виноват. Ну, скажи, виноват я или не виноват? — настойчиво спрашивал он, стараясь заглянуть в глаза Алику.

— Не виноват! Пусти!

— Не пущу! — Дима прижал товарища к стене и посмотрел в глаза. — А я виноват, что у тебя вальс не вышел? Скажи, я виноват, что не вышел?

— Нет! — буркнул Алик.

— Так чего же ты злишься, если не выходит? Спросил бы! Почему ты раньше не сказал, что у тебя не выходит?

— Ты сам писал, и я сам хотел.

— Ты сам, я сам. Главное не «сам», а главное — музыка! — раздельно выговорил Дима.

Раздался звонок.

— Хватит! Побежим! — Дима подтолкнул Алика и на ходу весело сказал: — После уроков останемся в классе, и ты увидишь, что напишешь вальс. Обязательно напишешь! Обязательно!

После уроков мальчики остались в классе.

— Давай сперва посмотрим мой вальс, потому что он вышел, наметим паузы, ладно?

Они уселись рядом у рояля.

— Ты играй, — предложил Алик, — а я буду петь.

— Хорошо! — Дима вытер руки платком и заиграл свой вальс. Алик запел высоким звонким голосом.

— Пауза! — сказал он, останавливаясь и переводя дыхание. — А у тебя её нет!

— Постой! — Дима, играя, сам пропел мелодию. — Поймал налима! — радостно сказал он, отмечая карандашом.

Так они пропели вальс и наметили все нужные паузы.

— Ты поёшь, и я ясно слышу недостатки. Вот эта фраза: тут однообразно! Видишь? Надо вниз, потом подняться вверх и опять нырнуть вниз. А с этого ре подняться на фа диез. — Дима проиграл.

— Так лучше, — подтвердил Алик. — Она круг такой сделала, снежинка, да? Ветром её вверх-вниз. — И в первый раз Алик улыбнулся, и, радуясь его улыбке, улыбнулся Дима.

— Хорошо? Да?

Алик кивнул головой.

— Знаешь, — руки Димы замерли на клавиатуре, — в Союзе композиторов есть зал. Там собираются и показывают, кто что сделал. Советуются. У всех ошибки бывают. Ты не видишь, а другой видит. Потом и мы с тобой туда будем ходить, когда вырастем. Скорей бы стать настоящим музыкантом! Давай свой вальс!

— Я его не окончил, мне не нравится… — Алик поморщился, как от боли.

— Теперь ты играй, а я буду петь, сказал Дима.

— Первую часть я сделал, — говорил Алик, снова хмурясь, — первую и половину второй, а потом не мог. Пробовал, пробовал — всё не то! Вот видишь?

— Играй!

Алик заиграл. Дима запел.

— Правда неинтересно, Алик. И знаешь, почему?

— Да?

— Он у тебя какой-то не танцевальный. Под вальс надо, чтобы хотелось танцевать, а тут не хочется. Алик… — Глаза Димы хитро прищурились.

— Что?

— Ты можешь сразу написать вальс.

— Как это?

— Видишь, — Дима перелистывал свою нотную тетрадь, — я сперва начал так. — Он проиграл. — Ничего?

— Хорошо!

— Это не то… это просто вальс. А я хотел вальс снежинок. И написал тот, что играл на уроке.

— Ну и что?

— А ты возьми вот этот, первый… Допишем его, и у тебя будет вальс.

— Что-о? Я возьму твой вальс? И выдам его за свой? Да ты с ума сошёл!!!

Алик насупил брови и сердито взглянул на Диму. Схватил с пюпитра ноты, с шумом отодвинул стул и побежал к своей парте.

— Алик, что ты? Я ведь хочу тебе сделать лучше.

— Лучше! Слизывать чужое да выдавать за своё! Ещё говоришь про композиторов! «Помогают, помогают», — передразнил он, сердито запихивая ноты в сумку.

— Какой ты злой, Алик!

— Пусть злой, но честный! — крикнул Алик и выбежал из класса.

Это произошло так быстро, что Дима ничего не успел сообразить. Пока он складывал ноты и спускался вниз, Алик убежал.

Дима выбежал на улицу, увидел товарища и крикнул:

— Алик! Алик!

Крик будто подстегнул Алика — он рванулся и скрылся за углом.

На следующий день были занятия только по специальности. В школе с утра до вечера звучала музыка.

По роялю Алик и Дима занимались у одного преподавателя. Алик играл раньше, Дима потом.

Обычно Алик ждал товарища, и они вместе шли домой. В этот день Алик не стал дожидаться Диму. Когда Дима вошёл в класс, Алик кончал урок. Он знал, что вошёл Дима, но не оглянулся. Торопливо сложил ноты, попрощался с учителем и ушёл. Он остановился у двери, потому что услыхал, как Дима заиграл свой вальс. Он сердился на товарища, но не мог отойти от двери — стоял и слушал…

Весёлая и нежная, лилась мелодия. Хорошо!

Потом заиграл учитель. Алик это сразу понял: смело, сильно, чисто и необычайно красиво зазвучал Димин вальс.

Алик промучился всё воскресенье. Писал, но понимал, что получается не то! Выходило скучно, некрасиво и невесело.

Когда Сергей Иванович на уроке спросил:

— А как твой вальс, Алик?

Алик встал и ответил, опуская глаза и хмуря брови:

— Я его ещё не кончил…

— Что же ты не помог товарищу, Дима? Сам так удачно написал, а помочь не хочешь?

— Мы занимались, — ответил Дима, и его щёки залились румянцем.

Алик хмуро молчал.

— Что у вас произошло? — глядя на смущённые лица мальчиков, озабоченно спросил учитель.

— Они оставались! Занимались! — подтвердили ребята.

— В работе очень важно посоветоваться. Тебе нравится Димин вальс?

— Да! — живо ответил Алик и открыто взглянул в глаза учителю.

После урока Дима побежал за товарищем.

— Алик, не сердись на меня! Я думал, как лучше сделать, — объяснял Дима. И хотя Алик делал вид, что читает о соревновании классов «А» и «Б», Дима почувствовал, что Алик не читает, а слушает его.

— Останемся сегодня, — попросил он. — Мне бы так хотелось, чтобы ты окончил свой вальс. — Он сжал руку товарища. Алик повернулся к нему. Дима смотрел с таким беспокойством, что Алик поверил ему.

После уроков мальчики снова остались вдвоём.

— Ну, давай твой вальс!

— Как он мне опротивел! Я его и слушать не хочу!

— А что хочешь слушать?

— Краснознамённый хор! Ой, вот бы послушать! Я больше всего люблю песни!.. Вот! — И тихо, а потом громче заиграл он «Полюшко».

Он встряхивал головой в такт песне, и Диме казалось, что он видит другого Алика. Всегдашний Алик — малоподвижный, а этот стремительный, окрылённый…

— Здорово! — сказал Дима.

Алик заиграл, но не «Полюшко». Это была какая-то новая песня. Вначале тихая, спокойная, она лилась широко и вольно. Радостно было её слушать. Песня убыстрялась, веселела, и вот она звенит так легко и задорно, что хочется плясать.

— Алик, что это? — не вытерпел Дима.

— Это? — Алик отнял руки от клавиатуры неохотно и даже, как показалось Диме, сердито.

— Это просто так. — С лица его исчезло выражение задора, и он опять стал похож на обыкновенного тихого Алика.

— Что? Что? — спрашивал Дима, тряся товарища за плечо.

— Ничего. Просто играл, и всё.

— Это твоё?

— Да-а, — неохотно протянул Алик.

— Ты записал?

— Нет.

— «Просто»… «да»… «нет»! — передразнил Дима. — Какой ты глупый, Алик! Чудесная песня! Надо сейчас же её записать!

— Ну и записывай!

— Какой ты, Алик, бестолковый! «Ну и записывай»! — передразнил Дима. — Да если мы не будем работать, так ничего и не получится! Вот у меня вальс получился. А у тебя получится песня! Очень хорошая песня! Играй, я сам запишу! Вместе выступим на концерте! Я буду играть свой вальс, а ты песню, здорово, а? Играй скорее, Алик, ты как рыба какая-то мороженая! Играй!

Алик на мгновение зажмурил глаза, потом тихо заиграл. Дима стал записывать.

— Погоди! — остановил Дима. — Проиграй снова эту фразу.

— Вот привязался, — ворчал Алик, но послушно переигрывал. Потом он и сам увлёкся и спрашивал Диму, останавливаясь:

— Записал? — и повторял одно и то же место несколько раз, вслушиваясь и поправляя, как ему казалось лучше.

Ранние зимние сумерки заглянули в класс, а два маленьких музыканта всё еще работали, не замечая времени.

Алик заглянул в тетрадку.

— Сейчас конец! — Он снова заиграл.

— Милые мои, да что же это такое? — В класс вошла уборщица. — Что за беспорядки! Все ушли, а вы тут шалить остались.

— Мы не шалим. Мы песню пишем, пожалуйста, не мешайте! Сергей Иванович ушёл? — спросил Дима.

— Одевается.

— Алик, погоди! — Дима стрелой вылетел из класса, побежал в раздевалку.

Сергей Иванович на ходу надевал перчатки.

— Сергей Иванович, погодите!

— Ты ещё здесь? — удивлённо спросил учитель.

— Сергей Иванович, пойдёмте на минуточку! Какую песню Алик сочинил! Я записал. Он будет песни писать классические!

Сергей Иванович снял шубу и быстро пошёл вслед за Димой.

— Вы разберёте?

— Хорошо, хорошо, — ответил Сергей Иванович, с интересом глядя в нотную тетрадь, где наспех, карандашом была записана песня.

Он играл, а маленькие музыканты стояли и слушали.

— Дай карандаш! Вот здесь, по-моему, лучше так: в правой — пауза, а мелодию перевести в левую, — учитель пропел и исправил. — Правда, так лучше?

— Лучше, Сергей Иванович! — восторженно крикнул Дима. — Лучше!

— Хорошо! — учитель встал из-за рояля. — Ах ты, молчальник, — сказал он, подняв лицо Алика за острый подбородок, — молчал, молчал — и высидел!.. А как твой вальс?

— Я его не окончил…

— Ну что ж! Мы пока так его и назовём — «Неоконченный вальс». Но ты ведь его кончишь, да?

— Да, — уверенно ответил Алик, глядя в добрые глаза учителя.

 

МИТИНО СЧАСТЬЕ

 

1. Балалайка

Митя любил балалайку. Отец рассказывал сыну про свою жизнь в армии, про то, как он играл в солдатском оркестре. У отца были ноты, но он говорил:

— Ты ещё маленький. Пока играй по слуху.

Отец научил сына правильно держать инструмент, и Митя начал наигрывать песни. Но отец уехал на строительство, и трогать балалайку мать запретила.

— Не смей! Вдруг сломаешь!

— Папа же давал! Он же мне позволял…

— Вернется, тогда как захочет. Без него — не разрешаю!

Но тайком от матери мальчик всё-таки играл. И сейчас он запер дверь, прикрыл окно, осторожно снял инструмент. Играл Митя с каким-то особенным чувством.

Стыдно брать балалайку крадучись, но радостно слушать её голос! Задумчиво, тихо перебирал он струны, и балалайка грустила вместе с ним. Потом, незаметно для себя, перешёл на песню, любимую песню отца:

Вниз по Волге-реке, Волге-матушке, Снаряжен стружок, Как стрела летит, —

слова превращались в звуки. Песня, как волшебная птица на сверкающих крыльях, парила над ним.

Как на том ли стружке, На снаряженном, Молодых гребцов Сорок два сидят…

Он видел синеву широкой, спокойной реки. Видел чёлн и гребцов, молодых дядьев, что прежде жили в деревне, а теперь служили в армии. Он играл о них…

Вдруг совсем рядом Ленкин голос смело ворвался в песню:

Как один-то из них, Добрый молодец…

Мальчик вздрогнул, поднял глаза: окно было распахнуто, опираясь руками о подоконник, как кошка, выгнув спину, сидела Ленка. Космы рыжих волос, точно перья красного петуха, отсвечивали огнем.

Не мигая, на Митю смотрели зеленые глаза.

— Убирайся! — возмущенно крикнул он.

Ленка, прислонив огненную голову к стене, спокойно сказала:

— Я буду петь, а ты играй: «Призадумался, пригорюнился…»

— Убирайся! — повторил он.

Припомнилось, как вчера вмешалась она в игру. Как нахально кричала: «Кто теперь в войну играет? Мы за мир во всем мире, а вы, дураки, в войну играете! Вообще в нашем дворе какие-то отсталые мальчишки!»

— Убирайся!

— А вот не уйду! — под веснушками круглые щеки её покраснели.

— Вон! — задыхаясь, крикнул Митя и, глядя в ненавистные зеленые глаза, левой рукой все ещё прижимая к груди балалайку, замахнулся правой.

— А ну, ударь! — дразнила она.

Взбешённый, он кинулся к окну и выронил балалайку.

С жалобным стоном балалайка ударилась о подоконник. Ленка взвизгнула, спрыгнула с окна. Митя наклонился, схватился за гриф и, потрясенный, стоял, держа в руке какую-то диковинную лопату с обвислыми струнами. Светло-желтые деревянные дольки валялись на полу.

— Вот тебе мать-то задаст! Отцову балалайку разбил, бессовестный! — услыхал он злорадный голос.

Высунувшись из окна, Митя отчаянно закричал:

— Ребята! Ребята!

Ленка исчезла. Митя закрыл окно, с трудом удерживая подступившие слёзы, подобрал рассыпанные дольки, засунул их под комод, запер дверь, спрятал ключ в условное место и выбежал на улицу.

 

2. Загадочное объявление

моему приходу все перемотай! Слышишь? — После истории с балалайкой мать стала строже и, уходя, всегда давала сыну какую-нибудь работу.

Мальчик понимал, что провинился, и, чтобы загладить вину, выполнял все её приказы. Каждый раз, когда Митя смотрел на место, где прежде висела балалайка, у него тоскливо щемило сердце.

Сейчас так хотелось и поиграть, и побегать с ребятами, а надо перематывать шерсть!

Моток синей шерсти натянут на спинки двух стульев. Он ходил вокруг, осторожно распутывал, ослаблял натяжку, продевал клубок сквозь плотный моток, потом раздвигал стулья и снова ходил и ходил…

Надо внимательно следить, чтобы не было обрыва. Моток худел, клубок толстел.

Хорошо бы этим клубком поиграть в футбол! От удара ногой он, наверное, здорово полетит! Но об этом можно только мечтать.

Пальцы устали крутить клубок. Надоело ходить по кругу.

И все из-за Ленки!

— Рыжая! — зло пробурчал Митя. Наконец нитка соскользнула со спинки стула. Мальчик с облегчением вздохнул, положил клубок на комод, расставил стулья.

— Мить! Скорей! Петр Иванович сейчас придет!

— Иду! — откликнулся Митя.

Еще вчера ребята прочитали наклеенное у входа в дом объявление:

Детей младшего школьного возраста просят зайти в клуб ЖЭК завтра (4-го) в 11 ч. утра.

Зав. культкомиссией.

К 11 часам все собрались у закрытых дверей клуба.

— Как думаешь, что скажет Петр Иванович? — спрашивала Лена свою голубоглазую подружку Олю.

— Может, в детский театр на утренник устроит?

— Нет!

— А что?

— Не знаю! Я голову ломаю, ломаю и не могу придумать.

Подошел Андрюша.

— Ты ничего не слыхал? — спросила Оля.

— Нет!

Вбежал Митя.

— Зачем нас Петр Иванович звал, знаете?

— Нет.

В это время в воротах показался высокий заведующий культкомиссией. «Наш культурник» — так звали его ребята. Он шел, слегка прихрамывая, опираясь на палку. Ребята кинулись к нему.

— Петр Иванович, милый! Мы ждем, ждем, — впиваясь глазами в спокойное его лицо, затрещала Лена.

— А? Петр Иванович, а? — спрашивал Андрюша, вытягивая шею и закидывая светловолосую голову.

— Петр Иванович, миленький! — прыгая возле него, повторяла Оля. — Что?

Боря и Митя молча переглянулись.

— Сейчас, сейчас! — Петр Иванович открыл дверь и сделал рукой пригласительный жест: — Гуси-лебеди, домой! Вот что, друзья мои, — начал он, сев за свой стол. — Разговор будет короткий. Я поговорил в нашем районном отделе народного образования. Сказал, у нас в доме ребята способные: поют, играют, рисуют, танцуют. Одним словом, искусство любят… Так вот. В нашем районе есть Дом художественного воспитания детей. До поступления в музыкальную школу Боря Смирнов там занимался. Он вас туда и отведет. Там все — танец, рисование, музыка, пение, — все искусства…

— Ой! — вскрикнула Лена, всплеснув руками. — Ой, Петр Иванович! Миленький, спасибо! Если бы вы…

— Помолчи! Смотрите, не осрамитесь! Где Вася? Он стихи хорошо читает.

— Ой! — засмеялась Лена, пригнув рыжую голову к плечу. — Мухи дохнут, как он стихи говорит!

— Молчи! — возмутился Митя. — Один раз сама запела так, что всем худо сделалось!

— Спокойно! — скомандовал Петр Иванович. — Без колкостей! Придете туда — с учителями повежливее. Сделают замечание, отвечать — слушаю! Разговаривать деликатно, смотреть приветливо. Не так, как, например, ты, Митя, волком глядишь.

— Я же на Ленку…

— Ни на кого волком не надо!

— Да как же мне на неё глядеть, если из-за неё папкина балалайка разбилась?!

— Я не виновата! — крикнула Лена. — Я твою балалайку пальцем не тронула! Я просила только: поиграй. Ты сам уронил!

— Ваша балалайка у меня в печенках сидит! — перебил Петр Иванович. — Митина мать с ума сходит.

— Балалайку можно починить, — вмешался молча слушавший Боря.

— Милый, — попросил культурник, — узнай, где и сколько стоит!

— Хорошо!

— Я заработаю, — горячо откликнулся Митя. — У нас в доме одна женщина гряды звала полоть. У неё огород на даче. Сказала: «Я заплачу».

— Обсудим вопрос о балалайке. Решим раз и навсегда. По-моему, Лена, твоя доля вины тоже есть, — твёрдо сказал Петр Иванович, глядя ей в глаза.

— Я… — краснея, начала Лена.

— Постой! Он поступил очень плохо. Он виноват: нельзя так раздражаться! Но и ты хороша! Поставь себя на его место: ты поёшь, у тебя душа песней исходит, а тебе бубнят и бубнят, надоедают. Ты ведь рассердишься?

Девочка молчала.

— Ну, отвечай, рассердишься?

Она опустила глаза, и лицо её залилось румянцем.

— Ну вот, ребята, — оглядывая всех, сказал Петр Иванович. — Как по-вашему, Лена виновата?

— Виновата! — крикнули мальчики.

— А ты как? — спросил культурник Олю.

— Не знаю…

— Как так не знаешь? Ведь если бы она к нему не лезла, он бы балалайку не разбил, значит, доля её вины есть!

— Есть, — нерешительно подтвердила Оля.

— Значит, так. Обсудили и вынесли единогласное решение: виноваты оба. Вместе и вину исправляйте. Деньги заработаете и почините балалайку. Он гряды поедет полоть, и ты с ним поедешь.

— Спасибо! — вскинулась Лена. — Он меня там и отколотит!

«Знает кошка, чьё сало съела!» — прищурившись, подумал Митя.

— Мить! — Петр Иванович испытующе взглянул на мальчика. — Драться не будешь? Что же ты молчишь? Неужели, если бы она хотела свою ошибку исправить, работала бы с тобою рядом, ты бы вдруг на неё накинулся?

— Нет! — уверенно сказал Боря. — Он бы её не тронул. Правда, Митя?

Митя молчал.

— А ты как думаешь, Андрюша?

— Думаю, драться бы не стал, — подтвердил Андрюша.

— Ну, как же, Митя?

Мальчик поднял глаза и сказал твёрдо:

— Нет, я бы её не тронул.

Но Лена смотрела недоверчиво.

— Эх ты! — Митя презрительно прищурился. — Боишься?

— Ничего я не боюсь, — краснея, воскликнула Лена.

— Давайте все вместе поедем полоть! — весело предложила Оля. — Что же ему одному-то. Мы у Евгении Александровны выполем, может, и еще у кого. Возьмем, да и поедем! За городом хорошо!

— Ну вот мы и рассудили: значит, балалайку починим. Ну, как? — спросил Петр Иванович. — Справедливый суд?

— Справедливый! — закричали ребята.

 

3. Настоящий учитель

оря остановился у подъезда большого серого дома.

— За мной!

Дети вошли в просторное помещение. В глубине — барьер. За ним виднелась широкая лестница. У барьера сидела женщина. Боря поклонился.

— Здравствуйте! — сказал он. — Мы к Вере Сергеевне.

— Проходите! — ответила женщина, оглядывая ребят.

Поднялись по лестнице.

— Хорошо! — оглядывая украшенный цветами и картинами зал, заметил Андрюша.

— Хорошо! — согласился Митя.

Боря сделал знак. Дети молча пошли за ним. Длинный узкий коридор. Ряды закрытых дверей.

— Ну, друзья, сейчас, как в сказке — перед нами три дороги. Вася! Ты идёшь по рисовальной — иди в комнату номер двенадцать, там спросишь учительницу Марию Фёдоровну.

— Не хочу один.

— Глупости! Дадут бумагу, карандаш, и будешь рисовать. Андрюша и Лена пойдут по хоровой дорожке, а ты, Митя, вон туда, по коридору направо, комната номер семнадцать. Скажешь старосте, что Михаил Николаевич обещал тебя прослушать. Твоя дорожка балалаечная: трень-брень, трень-брень, выше города плетень! — шутливо пропел он, делая вид, будто играет на балалайке. — Оля — в балетную группу. А потом встретимся внизу. Танцы — дело общее!

Митя пошёл по коридору, глядя на таблички над дверями. Вот и семнадцатая комната. На табличке надпись: «Класс народных инструментов». Он услыхал, как за дверью кто-то тихонько наигрывал «Подмосковные вечера».

Приоткрыл дверь.

Огромное, во всю стену, окно. У окна сидел мальчик и с увлечением играл на балалайке.

Митя слушал и разглядывал музыканта. Он впервые видел такого беловолосого мальчугана, больше похожего на хорошенькую девочку.

Почувствовав на себе его взгляд, мальчик поднял голову и недовольно спросил:

— Ты что?

— Я от скрипача Бори Смирнова, — торопливо объяснил Митя. — Он сказал, что Михаил Николаевич обещал меня прослушать.

Митя произнес это твердо, глядя в недружелюбные глаза, и заметил, как сразу изменилось выражение лица маленького балалаечника.

— Ага… — протянул тот и улыбнулся. — У Веры Сергеевны записался? — спросил, разглядывая Митю. — Записался? — повторил он.

— Да.

— А что ты играешь?

— Песни.

— Какие?

— Разные… А ты тоже в кружке?

— Я староста.

Митя понял — мальчик этим гордится.

— По нотам играешь? — спросил староста.

— По слуху.

— По слуху — ерунда. Любительщина! — мальчик пренебрежительно махнул рукой. — Как тебя звать?

— Митя.

— А меня — Валерий. Садись. Подожди. У меня тут один переход не получается.

И он снова начал играть.

В комнату вошел толстый, растрёпанный мальчик. В руках он держал балалайку в чехле. Следом за ним вошли еще трое ребят, тоже с инструментами.

«Они все меня постарше, — определил Митя. — Наверно, уже хорошо играют».

Он с завистью смотрел, как мальчики вынимали свои балалайки.

«А как же я-то? На чём буду играть?» — тоскливо подумал он.

— Ребята, сейчас Михаил Николаевич придёт, — перебивая его мысль, сказал староста. — Приведите себя в порядок!

Мальчики стали причёсываться, оправлять воротнички, куртки.

— Петька! У тебя опять копна на голове! Лень в парикмахерскую сходить! Михаил Николаевич будет недоволен: «Из стада диких!» Сейчас же причешись!

— Я расчёску потерял, — добродушно ответил толстяк, пухлой рукой приглаживая русые лохмы.

Дверь распахнулась. Высокий, стройный человек с гладко зачёсанными темными волосами, с живым взглядом серых глаз остановился и оглядел учеников.

Митя смотрел на него не отрываясь: все было в нём хорошо — широкие плечи, быстрое движение, с которым он вошёл и вдруг замер на пороге, приветливый взгляд умных глаз, уверенность и большая доброта, которой, казалось, светился стройный этот человек.

— Здравствуйте, Михаил Николаевич! — загалдели ребята.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — отвечал музыкант. — Уважаемый староста, раздавай ноты.

Староста, окружённый ребятами, подошёл к шкафу.

Музыкант поманил Митю.

— От Бори Смирнова? — тихо спросил он, прищурив блестящие глаза. — Музыку любишь?

— Очень! — так же тихо ответил мальчик. — Очень, — твердо повторил он, вглядываясь в красивое, смуглое лицо.

— Прекрасно! — одобрительно заметил музыкант. — Тебя Митей зовут?

— Да.

— Валерик, дай Мите балалайку. Играй!

Митя переиграл всё, что умел. Закинув черноволосую голову, полуприкрыв глаза, музыкант внимательно слушал, роняя тихо, когда Митя замолкал:

— Еще что?

Вначале Митя смущался, но это прошло. Увлекали любимые мотивы, и он позабыл, что играет не дома.

Музыкант видел в Мите способность погружаться в звуки, отметил гибкость худых, но сильных пальцев, а Митя играл, играл и вздрогнул от неожиданности:

— Довольно!

Мальчик испуганно взглянул на учителя, но увидел доброе выражение его лица и ободрился.

— Во-первых, сидишь ты неудобно и некрасиво. Сядь на край стула. Ноги прямо. Так. Носки раздвинь. Левую ногу выдвинь немного вперёд. Взгляни — все твои товарищи сидят правильно. Встаньте, ребята! Смотри! — сказал учитель. — Садитесь!

Митя заметил, как легко и ловко ученики вставали, садились, и он старался повторить их движения.

— Балалайку ты держишь правильно. Кто тебя учил?

— Папка.

— Почему «папка», а не «папа»?

— Папа, — поправился Митя, опуская глаза под острым смеющимся взглядом.

— А папа где учился?

— Он когда в солдатах был, так в оркестре балалаечном играл. Да он говорил — у нас в роду все сызмала балалаечники. Вся наша деревня балалаечная.

— А как же называется эта ваша балалаечная деревня? — все так же улыбаясь глазами, спросил музыкант.

— Марьино.

— Так-так, — весело проговорил музыкант. — Стало быть, ты свой род ведёшь от коренных балалаечников? Ноты знаешь?

— Знаю. Я с первого класса в школьном хоре пою.

— А сейчас в котором?

— Перешёл в четвёртый.

— Сколько же тебе лет?

— Исполнилось десять.

— Значит, ты прожил две пятилетки? Солидный мужчина!

Он сказал это серьёзно, но в прищуренных глазах мальчик подметил усмешку.

— Те две пятилетки были простые, — продолжал музыкант, — а эта будет музыкальная. Ладно?

— Ладно, — повторил мальчик.

— Вот мы её сейчас и начнём, — сказал музыкант. Спой, пожалуйста, гамму.

Митя точно и ровно пропел гамму.

— Так. Хорошо. А теперь займёмся постановкой пальцев. У Пушкина Сальери говорит:

…перстам Придал послушную, сухую беглость И верность уху.

Вот и мы будем пока этим заниматься — развивать беглость пальцев да слух. Начнём с самого простого упражнения. Оно состоит всего лишь из трёх нот. Валерий, дай учебник!

Музыкант взял балалайку.

— Смотри!

Мальчик внимательно следил, как легко и ловко задвигались его гибкие пальцы.

— Нота «си» как пишется?

— На третьей линейке! — радуясь, что он это знает, быстро ответил Митя.

— Упражнения для первого и второго пальцев левой руки будешь играть так: ноту «си» надо играть, прижимая струну «ля» на втором ладу.

Митя внимательно смотрел, слушал и старался точно повторять то, что показывал ему учитель. Он обрадовался, видя, как повеселело лицо музыканта.

— Так, — сказал он. — Так! Работать надо, много надо работать! Играй понемногу. Пять минут поиграй, отдохни, а потом опять.

И, заметив, что лицо мальчика стало грустным, музыкант весело сказал:

— Ничего, малыш, это только начало!

Труден первый шаг И скучен первый путь.

Это тоже Пушкин сказал. Дома приготовь хорошенько эти упражнения, а на следующем уроке пойдём дальше.

— Дома… — в замешательстве пробормотал Митя, краснея. Ему стало так жарко, будто его обдали горячей водой. — Балалайка… она… сломалась… Её надо чинить.

— Ну, что ж, пока возьмёшь вот эту нашу балалайку. Но смотри, — прибавил он, строго взглянув на мальчика, — чтобы была в полном порядке. Значит, будешь работать дома. Возьмёшь первые два номера. — Он отметил карандашом и протянул учебник Мите: — Учись играть по нотам. — Взглянул на Митю веселым острым взглядом и обратился к ученикам: — Начнём, ребята!

Мальчики настраивали балалайки. Играли порознь, вдвоём, втроём. Митя не заметил, как прошло время.

— Ну, а теперь отдыхайте. — Михаил Николаевич потрепал Митю по плечу: — Ничего! Дела пойдут! Начинай свою пятилетку!

Митя смущённо пробормотал:

— Я буду…

«Эх, дурак! Надо было спасибо сказать!» — огорченно подумал он, глядя на дверь, в которую вышел учитель.

 

4. Балалайка оживает

ебольшая светлая комната. На полках — скрипки, виолончели, флейты, куски досок, деревянные бруски. У окна — станок. За станком невысокий старичок обтачивал отрезок дерева.

Молодой рабочий у большого стола, заваленного инструментами, очищал трехгранную дольку балалайки.

Митя стоял возле стола и следил за работой мастера.

Старичок сказал молодому:

— Я пойду обедать.

— Идите, — ответил молодой, продолжая дело.

Старик ушёл. Митя не отводил глаз от руки рабочего.

— Знаешь что, милый, — наконец сказал тот: — Уходи! Хочешь, чтобы балалайка звенела?

— Хочу! — горячо отозвался Митя.

— Тогда уйди. Нашу работу Михаил Николаевич хвалит. А он ведёт класс народных инструментов и понимает в них толк.

Осторожно очищая клей, после некоторого молчания мастер сказал:

— Скрипач Боря Смирнов, что принес балалайку, твой товарищ?

— Да, — ответил Митя.

— Товарищ у тебя хороший. Такую дружбу береги. Не бросайся ею, как этой балалайкой. Балалайку починить можно. А дружба — её не склеишь. Если в ней трещина, это, брат, конец дружбе. Да! Балалаечка у тебя первосортная. Как она к тебе попала?

— Папкина.

— Так… Балалайку эту делал мастер из села Марьина, в бывшей Тверской губернии, Налимов. За свои балалайки он на всемирной выставке в Париже получил золотую медаль. Вот какую балалайку ты мог загубить!

— Правда? — испуганно спросил Митя.

— Правда.

— Папа этого мне не говорил.

— Может, он и сам не знал. Откуда она ему досталась?

— От его старшего брата, а тому от деда.

Рабочий соединил две дольки по шву и, прищурив глаз, посмотрел на свет.

«Боря рассказал, как я разбил её…» — подумал Митя. Стало неловко. Он вздохнул, наблюдая, как рабочий, соединив части, смотрел на свет.

— Проверяете, плотно ли? — спросил он, хмуря брови.

— Точно, — усмехаясь, отвечал рабочий. — Смекнул? Молодец! Хочешь ко мне в ученики?

— Нет! — решительно сказал мальчик. — Я хочу в музыканты.

— «В музыканты!» — насмешливо протянул мастер. — А как ты думаешь, кто главней, музыкант или рабочий?

— Музыкант! — уверенно ответил Митя, оглядывая фигуру молодого парня в засаленной чёрной шапочке, в синем запятнанном переднике.

— Вот и врёшь! — хитро сощурив глаза и снова проверяя соединённые дольки, ответил парень. Главное — рабочий. Рабочие, допустим, сложат руки, и всё! Инструменты старые поизносятся, а новых не будет! Вот и смерть твоей музыке!

Митя озадаченно посмотрел на него, а тот отложил очищенные дольки на гладкую отшлифованную доску, взял неочищенную и принялся с неё соскабливать клей.

— Ты сказал — главное музыкант. Я сказал — главное рабочий, и оба мы соврали.

— Почему?

— Потому, что как рабочий без музыканта, так и музыкант без рабочего жить не могут. Без них музыки нет! Есть ноты, а музыки нет! Рабочий да музыкант — это, брат, музыка! Наша мастерская маленькая. Мы обслуживаем только консерваторию, да училище при ней, да школу детскую, да Гнесинский, да всех наших музыкантов. А есть большие фабрики, там рабочие делают пианино, баяны, гармонии, струнные инструменты. Таких, как я, музыкальных рабочих тысячи! Страна-то у нас огромная!

— Да, мой папка работает на Востоке, а мама говорит — на краю света!

— Вот видишь, и там тоже школы, консерватории, клубы… Всем инструменты нужны. Мы, рабочие, музыку любим и служим ей, на концертах наших музыкантов бываем. Расти большой, может, и тебя когда-нибудь послушаем…

Он говорил, а мальчик следил, как руки уверенно и быстро снимали ножом старый клей и осторожно укладывали в ряд очищенные дольки. Митя заметил, что концы пальцев и ногти парня темно-желтые. «От лаков и от красок», — сообразил он.

— Так-так, будущий музыкант, — насмешливо, взглянув на Митю, сказал мастер. — Балалаечку мы тебе починим, а сейчас уходи. Разговору у нас с тобой полный ящик, а инструмент оживает в тишине. Приходи недельки через три и получишь балалайку в исправности.

— Через три? Ой! — разочарованно воскликнул Митя. — Почему же?

— А потому, друг любезный, потому, что разбить можно в один миг, а починить в один миг нельзя. Для этого надо много времени.

— Ладно, — упавшим голосом согласился Митя. — Когда?

— После двенадцати.

…Мать встретила словами:

— Письмо от папы. Едет в отпуск!

— Уже едет? — вскрикнул Митя.

— Да что ты! Что ты! Побледнел весь! Вот читай — награжден грамотой. Через три недели будет дома.

Митя читал письмо, а мать смотрела на него покрасневшими от слез глазами.

— Чего ты плакала, мам? — спросил Митя, бережно складывая листок. — Ведь скоро папка будет с нами.

— От радости, сынок. Балалайку-то принеси, чтобы не огорчить.

— Завтра сбегаю в мастерскую, попрошу…

На другой день друзья отправились в мастерскую.

— Прямо делегация! — усмехаясь, сказал старый мастер, после того как они, перебивая друг друга, упрашивали поскорей починить балалайку. — Ладно, для строителя, так и быть, сделаем.

Они ушли обрадованные и ровно через неделю явились в мастерскую. Там был один старик. Митя вынул деньги и стал отсчитывать.

Старик зорко следил за его движениями.

«Жадный!» — подумал Митя, перехватив его взгляд.

— Вот! — солидно сказал он, — проверьте, пожалуйста.

Старик вздохнул, взял одну бумажку, положил под доску. Остальные деньги придвинул к мальчику.

— Беру стоимость клея, — сказал он, — остальные получай обратно.

— Почему? — спросил Митя, удивленно глядя на мастера.

— Потому что знаю, как ты эти деньги заработал. Ты в консерватории бывал?

— Нет.

— На это купите себе билеты в Большой зал консерватории. Будет концерт народных инструментов. Один ученик Михаила Николаевича выступает. Отличный балалаечник! И, — прибавил он, остро взглянув на Митю, — запомни: инструмент надо беречь!

— Спасибо! — тихо сказал Митя, опуская глаза под пристальным взглядом мастера.

Но билетов ребята не достали: все билеты были проданы.

— Знаете что, — предложил Митя, — эти деньги мы спрячем, а потом заранее купим билеты на такой концерт.

Так и решили.

Балалайку торжественно принесли домой. Мать повесила её на прежнее место.

На уроке Митя сказал учителю:

— Спасибо за вашу балалайку, Михаил Николаевич! — И с гордостью: — У меня теперь дома есть своя.

— Знаю, знаю, улыбаясь, ответил музыкант. — Я был в нашей мастерской и даже поиграл на твоей балалайке. Знаменитый мастер делал— Налимов! Береги её. Здесь играй на этой. Вырастешь — и у тебя такой прекрасный инструмент! На нём и играть надо прекрасно!

 

5. Концерт

о радио Митя часто слушал концерты из Центрального Дома работников искусств, и сейчас, совершенно для себя неожиданно, попал сюда! Сидит он в переполненном зале, среди взрослых. Ребят только двое — Валерка да он. В руках у Мити пригласительный билет. У многих такие же сложенные книжечкой билеты. На обложке два портрета: его учитель, Михаил Николаевич, и гитарист, которого Митя еще не знает. Валерка шепчет:

— Спрячь, чего мусолишь?

Митя ничего не ответил — потёрся носом о билет и улыбнулся.

Он знает наизусть, что написано на билете, но все-таки с удовольствием перечитывает.

«Уважаемый товарищ! — это он перечитывает дважды. — Правление Центрального Дома работников искусств приглашает Вас на творческий вечер заслуженных артистов и лауреатов Всероссийского конкурса артистов эстрады…»

Билет Мите дал учитель после занятий.

— Ты в ЦДРИ бывал?

— Нет!

— Все мои ученики там были. На! Валерик тебя проведёт.

И вот Митя сидит рядом с празднично разодетым Валериком и нетерпеливо ждёт начала концерта. Но вместо музыкантов на сцену вышел толстый дядя и стал рассказывать, с каким успехом они выступали у нас и за границей.

Наконец появились музыканты, и всё куда-то отступило: и люди, заполнившие зал, и Валерка с его необыкновенным галстуком. Один человек существовал для Мити. Мальчик по-новому видел его. Он ласково обнимал тонкий гриф балалайки, быстрые пальцы левой руки прижимались к струнам, а кисть правой руки летала над ними. Никогда Митя не слыхивал такого веселья! Музыкант встряхивал головой так, что черная прядь плясала над лихо приподнятой бровью, и всё смеялось в нём — и склонённое над балалайкой заостренное лицо, и как бы от смеха вздрагивающие плечи. Казалось, вот-вот он вскочит и понесётся в плясе. А он ладонью ударил по корпусу балалайки, встал, за ним встал и гитарист, и оба низко поклонились. А люди, люди — что с ними делалось! Казалось, что хлопали не людские ладони, а в зал ворвался ураган. Музыканты стояли и улыбались этой всеобщей радости. Публика аплодировала и кричала: «Браво! Браво! Бис!»

Из-за кулисы вышел тот же толстый дядя, что-то спросил у музыкантов и громко объявил:

— Шуберт, «Серенада».

Митя не раз слыхал по радио, как пели «Серенаду», но то, что сейчас услышал, было прекраснее пения. Раздались тихие-тихие, ласковые звуки, и Митя восторженно замер, и грустно было ему и слушать и смотреть, как постепенно бледнели разгорячённые щеки музыканта и как новое выражение печали и нежности появилось на твердом мужском лице. Выражение это напоминало ему лицо матери, когда она напевала тоскливую песню. Мите понравилась и гитара, но балалайка была для него родной — он знал и любил её с тех пор, как помнил себя. Малышом он привык слушать игру своего папки и грустил и улыбался вместе с ним. И сейчас, когда услыхал игру настоящего, большого музыканта, он забыл про всё на свете.

А музыка лилась и лилась, и новое чувство, никогда прежде не испытанное, охватило мальчика. Что-то ширилось в нём, и ему казалось, что он подымается выше и выше, и летит куда-то, и слышит, как под рокот гитары нежно звенит балалайка.

«Вот как надо играть!» — думал Митя, глядя на своего учителя, когда музыканты выходили на аплодисменты и раскланивались. Конферансье объявил:

— Перерыв!

Митя вскочил.

— Побежим!

— Куда? — спросил Валерик, удерживая его за рукав.

— Да к нему же, к Михаилу Николаевичу! — ответил Митя, удивляясь, что Валерик не понимает.

— Да что ты, очумел? Разве к нему пустят? К ним сейчас никто не пройдет! Они отдыхают, готовятся ко второму отделению. Мы с тобой пойдем в буфет, выпьем чаю. Тут яблочный пирог мировой.

Митя молча пошел за товарищем. В буфете было людно. Валерик высмотрел два свободных места, подбежал, положил руку на соседний стул и скомандовал:

— Садись! Если подойдут, скажи — место занято. Я сейчас!

Митя смотрел, как он достал из кармана кошелёк и деловито пересчитал мелочь. Мите было досадно, что чудесная музыка как будто не затронула Валерика. Мальчик презрительно глядел, как Валерик подошел к буфетной стойке. Он принес чай и тарелку с двумя кусками пирога, с аппетитом съел большущий кусок, облизнулся и спросил:

— Может, все-таки хочешь?

— Нет.

Валерик тут же принялся за второй кусок и, запивая чаем, солидно сказал:

— Да! Музыканты мировые!

«И пирог мировой, и музыканты мировые. Обжора!» — с досадой подумал Митя.

— А ты и чай не пьёшь? — удивился Валерик.

Митя отхлебнул. Чай показался невкусным.

— Когда мы к ним пойдём?

— Кончится концерт, и пойдём. Поблагодарим Михаила Николаевича за билеты, — наставительно сказал Валерик, аккуратно вытер губы и встал: — Пошли!

И снова перед Митей распахнулся прекрасный мир звуков. Мальчик не отводил глаз от своего учителя.

Аплодисменты. Потом тишина. Музыкант замер над балалайкой. Длинные его пальцы прикоснулись к струнам, и на слушателей обрушился поток радостных звуков. Рука летала над струнами, трепетала, как огромная светлая бабочка. Мелодия убыстрялась и становилась все громче и громче. Звенящим звукам балалайки басовито вторила гитара. Казалось, плясовой вихрь захватил всех. Митя раскачивался в такт, сам того не замечая. Глаза его впились в музыканта. Низко склонившись над балалайкой, музыкант раскачивался в такт музыке, пальцы его летали, трепетали над струнами, и казалось, что каждый из них жил самостоятельно. Но вдруг они собрались вместе, ударили по струнам, и всё закрутилось в бешеном вихре звуков. Митя не заметил, как внезапно наступила тишина. Мгновение — и она раскололась от грома и криков. Все неистово хлопали и что-то кричали, и он тоже стал бешено хлопать и кричать «браво!».

Долго играли музыканты. И старинный романс, и цыганский танец из «Кармен», а потом всем знакомую песню «А я иду, шагаю по Москве». Но что бы они ни играли, всё казалось Мите необыкновенно прекрасным. Они снова и снова выходили на вызов. Зрители вскакивали с мест, окружали эстраду, кричали, аплодировали.

На эстраде появился мужчина в сером костюме.

Пышные седые его волосы казались серебряными. Эта седина оттеняла смуглое лицо с орлиным носом, с большими тёмными глазами под дугами чёрных бровей.

Он смело подошёл к музыкантам, улыбаясь, подал им букеты цветов и, когда смолкли аплодисменты, заговорил.

— Кто это? — шёпотом спросил Митя у Валерика.

— Эх ты, балалаечная деревня! Это знаменитый композитор!

Валерик назвал фамилию, и Митя сразу вспомнил чудесную музыку — её он часто слушал по радио.

— Знаю, знаю, — торопливо ответил он.

— То-то же! — откликнулся Валерик. — Слушай!

Знаменитый композитор поздравил исполнителей с большим успехом, сказал, что их концерт — праздник для всех работников искусства. Что они — создатели неповторимого дуэта, что, выступая в колхозах, на фабриках и заводах, в рабочих клубах, они несут народу его музыку, освещённую их высоким мастерством. Слушая композитора, Митя не спускал глаз со своего учителя и увидел новое выражение его лица: почтительность, уважение и счастье светились в его глазах. Композитор пожал музыкантам руки. Публика аплодировала.

Митя сидел как заколдованный. Валерик потянул его за рукав:

— Пойдем!

Он крепко сжал Митину руку, пробился сквозь толпу, остановился возле самой сцены, и Митя увидел музыкантов совсем близко. Он не хлопал в ладоши: он смотрел на лицо учителя, видел, как ярко блестели его глаза и как счастливая улыбка делала его совсем молодым.

— Михаил Николаевич! — тонко во весь голос закричал Валерик. — Браво!

Музыкант взглянул вниз, заметил мальчиков, и Мите показалось, что его взгляд необычайно ласково задержался на нем. Это было одно мгновение, но Митя вспыхнул от радости, поднял руки над головой и громко зааплодировал.

— Концерт окончен! — объявил конферансье.

— Пойдём скорее! — Валерик, ловко проскальзывая между людей, тянул за собой товарища.

Артистическая полна народу. Гул восторженных приветствий. Из-за толпы мальчики не видели музыкантов. Валерик крикнул:

— Михаил Николаевич! Мы тут! Только мы к вам не можем пройти!

— Идите, ребятишки, идите! — весело откликнулся голос учителя. Взрослые расступились, и Валерик, таща за руку Митю, подошёл к музыканту.

— Поздравляю вас, дорогой Михаил Николаевич, от всех ваших учеников! — твёрдо отчеканил староста и зааплодировал. Взрослые подхватили аплодисменты и заулыбались, глядя на малышей.

Митя не аплодировал. Исподлобья молча смотрел на музыканта. Тот ласково взглянул на него.

— А тебе интересно было?

Мальчик не мог ничего ответить — он задыхался. Он бросился и крепко-крепко прижался к учителю. Он ощущал его тепло, приятный запах и испытывал радость, от которой сладко сжималось горло. Повторял:

— Вы… Я… Вы… Я…

И услышал сердитый шёпот Валерика:

— Костюм концертный мнёшь, псих!

Почувствовал, как Валерик тянул его за рукав, и услыхал ласковый голос Михаила Николаевича:

— Не тронь!

Митя поднял голову. Над ним склонилось улыбающееся лицо.

— Понравилось?

Митя молчал: боялся, что заплачет от счастья.

Горячей рукой Михаил Николаевич потрепал его по щеке.

— Спасибо, что пришел. До свидания, милый!

Митя не успел ответить: Валерик схватил его за руку и потащил к выходу.

— Ты совсем спятил, — ворчал Валерик, — обниматься полез, как пьяный какой-то!

Мите невыносимо было слушать эту воркотню. Он ускорил шаги.

Мальчики вышли на улицу.

— Поздравил бы, как я, — ворчал Валерик, — а то выскочил, сумасшедший!

Митя увидел, что тридцать первый троллейбус заворачивает у «Детского мира», и побежал к остановке. Он слышал, как Валерик крикнул:

— Куда ты? Погоди!

Но он добежал до остановки, вскочил в вагон, троллейбус тронулся. Митя сел у окна, перевел дыхание. В ушах звенела и пела балалайка…

 

6. Напрасное огорчение

нетерпением Митя ждал урока. Когда учитель появился в дверях, Митя поднялся ему навстречу, но увидел холодное, строгое лицо и замер. Учитель сделал общий поклон, а Митю будто и не заметил. Даже и не взглянул на него.

— Сегодня займемся только упражнениями, — объявил он.

Первым играл Валерик.

— Хорошо, очень хорошо, — спокойно отмечал Михаил Николаевич.

Потом играл толстяк Петька, потом другие ученики. Митя сидел, опустив глаза, вслушивался в ровный голос учителя:

— Плохо. Повтори ещё разок.

Мите стало грустно. Он поднял голову и встретился взглядом с Михаилом Николаевичем. Ему показалось, что взгляд этот был какой-то недоверчивый. Но учитель сразу повернулся в сторону играющего и строго сказал:

— Додерживай, додерживай! Не обрывай! Давай певучий звук!

«И смотреть на меня не хочет! — понурясь, раздумывал Митя. — Вдруг заниматься со мной сегодня не будет?» — И тут же услыхал:

— Митя, гамму и арпеджио.

Митя взялся за балалайку, но, хотя и знал урок, не смог играть так свободно, как дома.

— Играй спокойно, — сказал учитель и что-то доброе послышалось в этом голосе. Митя взглянул на него, но Михаил Николаевич сидел, опустив глаза. Лицо его было серьёзным. Но сами звуки успокаивали мальчика: играя, он позабыл о своем огорчении.

Послышалось требовательное:

— Повтори еще раз.

Митя играл свободно, и ничего для него не существовало, кроме звуков. Играл долго.

— Довольно, — сказал наконец учитель. — Друзья, к следующему занятию хорошенько проработать гаммы и арпеджио. Кроме упражнений, пока дома ничего не играть! Валерик, инструменты надо почистить! До свидания, друзья! — И он быстро вышел, не взглянув на Митю.

Валерик начал распоряжаться, а Митя стоял у окна, смотрел на густую зелень лип и раздумывал о том, что Михаил Николаевич после концерта стал совсем другим.

«Может, рассердился на меня, что я тогда так ткнулся к нему?»

А за спиной староста бушевал:

— Безобразие! Надо перед уроком руки мыть обязательно! Я-то всегда мою! Вон как зацапали грязными пальцами!

Митя выскользнул из класса, побежал в учительскую. Там Михаила Николаевича не было. Помчался на улицу и увидел учителя, когда тот, замедляя шаги, поднял руку, останавливая такси.

«Уедет! Сейчас уедет!»

Митя громко закричал:

— Михаил Николаевич! Михаил Николаевич!

Музыкант обернулся и с удивлением посмотрел на бегущего к нему мальчика. Митя добежал, ухватился за его рукав. Он задыхался от бега и от волнения и не мог выговорить ни слова. Широко раскрытые карие глаза тревожно смотрели на учителя. Музыкант сделал знак шоферу, чтобы подождал, и наклонился к мальчику.

— Что ты, что с тобой?

Голос и выражение лица его были так дружелюбны, что Мите сразу стало легче.

— Михаил Николаевич, вы на меня не сердитесь?

— Что ты, милый, за что же мне на тебя сердиться?

— За то, что я к вам тогда бросился, а я… — Митя хотел объяснить, но учитель ласково перебил его:

— Ты сделал так, как чувствовал, успокойся, голубчик!

Светлые глаза смотрели как тогда, на концерте.

— На уроке, мальчик, надо быть серьёзным и очень, очень внимательным.

Музыкант улыбнулся, ласково погладил мальчика по голове. Митя почувствовал себя счастливым.

— Я очень тороплюсь, малыш! До свидания! Помни: только упражнения!

Он сел в такси, махнул рукой. Улыбка и легкое движение пальцев… Мальчик смотрел вслед машине, пока она не скрылась за углом.

Митя торопливо пошел домой. Он думал о том, какой прекрасный у него учитель и как он сказал о музыкальной пятилетке.

«Через пять лет мне исполнится пятнадцать».

Навстречу, весело разговаривая, шли двое юношей.

«Они, наверное, студенты, — подумал мальчик, — и я вырасту такой же высокий, и у меня будут такие же большие руки…»

Он посмотрел на свои руки, сложил пальцы так, будто держал их на струнах балалайки.

«В пятнадцать лет я уже буду играть пьесы. Поступлю в музыкальный техникум, — мечтал мальчик, — потом в институт… В концертах буду играть на папиной балалайке! И вдруг я сделаюсь музыкантом, как Михаил Николаевич!»

И Мите так захотелось заниматься, что он бегом помчался домой.