Согласно легенде, Данте увидел идею «Божественной комедии» во сне в Великую Пятницу 1300 года. Более того, в 1321 году, после его смерти часть манускрипта была утеряна (13 последних песен), но его сын Якопо увидел сон, в котором явившийся отец подсказал ему, где она лежит. Кольридж признавал, что поэма о Кубла Хане (1797) была написана им под результатом видений во сне, вызванном употреблением опиума. Мэри Шелли увидела во сне идею Франкенштейна (1818) Браунинг утверждал, что поэма «Чайльд-Роланд дошёл до Тёмной Башни» (1855) пришла к нему во сне уже полностью написанной. Стивенсону приснилась идея «Доктора Джекила и мистера Хайда». Карл Перкинс придумал во сне текст к своему хиту «Blue Suede Shoes». Стивен Кинг вдохновлялся своим сном при создании «Мизери», так же как и другими снами при написании некоторых книг.

Ну, и ещё несколько мотивов сновидений в мировой литературе и изобразительном искусстве: Сновидение Пенелопы в «Одиссее»: она видит двое ворот, ведущих в мир сновидений, чрезвычайно напоминающий Аид; одни ворота из слоновой кости, из них выходят лживые сны, которые не сбываются, через другие ворота, роговые, проходят правдивые сны, которые сбываются. «Сон Сципиона» в труде Цицерона (См. Макробий), (Dream of Scipio), ср. также «Геркулес на распутье».

– Сон Оссиана (правильнее Ойсин (Oisin) – легендарный кельтский бард III века, от лица которого написаны поэмы Джеймса Макферсона (Джеймс Макферсон (англ. James Macpherson, гэльск. Seumas Mac a’Phearsain; 27 октября 1736, Рутвен, Инвернесс – 17 февраля 1796).

– Сон пастуха Кэдмона, который передает Беда Достопочтенный (Беда Достопочтенный (Досточтимый; лат. Beda, англ. Bede) (род. ок. 672 или 673).

– Провидческие сны Шантеклера и Ренара в «Романе о Лисе» – пародия на сон Карла Великого перед Ронсевальской битвой.

– «Гипнэротомахия Полифила», Франческо Колонна. Аллегорическое произведение, в котором рассказывается о похождениях Полифила, во сне оказавшемся в диком лесу.

– Сон пастуха в «Потерянном рае» Мильтона.

– Наркотические видения в «Исповеди английского опиомана» Томаса де Квинси.

– Кошмар Скруджа в «Рождественском гимне» Диккенса.

– В «Генрихе фон Офтердингене» Новалиса в первой главе дан знаменитый сон о голубом цветке; из этого сна развертывается все содержание романа

– символические поиски голубого цветка.

– Значительное место тема сновидений, в том числе с использованием библейских мотивов, занимает в цикле фантастических романов Дэна Симмонса «Песни Гипериона». Так, Сол Вайнтрауб видит сон, в котором получает приказ принести в жертву свою дочь Рахиль на планете Гиперион. Описание же миллионов трупов в лабиринте, которые видит Поль Дюре, – аллюзия на видЕние Иезекииля (Иез.37).

– Сон Святослава в «Слове о полку Игореве», где ему снится, что его готовят к погребению «поганые тльковины».

– Сон князя Мала из летописца Переяславля Суздальского.

– Ужасные предвестия в балладе Жуковского «Светлана» оказываются в последних строках святочным сном героини.

– Страшный сон Татьяны Лариной («Евгений Онегин»).

– Вещий сон Гринёва о Пугачёве в «Капитанской дочке».

– Вещий сон царя Додона в «Сказке о золотом петушке». Заимствован Пушкиным из одной из новелл «Альгамбры» Вашингтона Ирвинга.

– Тройное сновидение в стихотворении Лермонтова «Сон» (Набоков считал его вещим).

– Данило в «Страшной мести» подглядел сон своей жены, наблюдая за замком колдуна, куда тот вызывал её спящую душу.

– Сон Обломова о деревне Обломовке.

– Сны Пьера Безухова, которые он записывает в дневнике, в частности, о глобусе из капель, а также сон Николеньки Болконского в эпилоге «Войны и мира».

– Сон Анны Карениной о групповом сексе с мужем и Вронским (образ Анны Карениной явился Толстому во сне).

– Сны Родиона Раскольникова: о старой лошади, о старухе.

– «Сон смешного человека» – рассказ Достоевского.

– Сны Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?» являются одним из примеров утопии в русской литературе, и оказали сильное влияние на попытки создавать коммуны в конце XIX века.

– Сложная система снов в «Петербурге» А. Белого. Сознание сенатора Аблеухова «высвистывается» из головы и он путешествует по коридорам на встречу со своим желтолицым предком, «толстым монголом», который «присваивает» лицо его сына, Николая Апполоновича. Николай Апполонович во сне также встречается с монголом, который даёт ему разрушительные инструкции. Детские сны Николая Апполоновича о том, что он округляется до полного нуля.

– Чехов, «Душечка»: «Снилось ей, как целый полк двенадцатиаршинных, пятивершковых бревен стоймя шел войной на лесной склад» и т. д.

– «Сны Чанга» – рассказ И. А. Бунина, рисующий мир глазами животного.

– Сон Никанора Ивановича Босого из «Мастера и Маргариты» – агитационный концерт со сценой из «Скупого рыцаря».

– Рассказ Набокова «Terra Incognita» построен на приниципиальном неразличении сна и яви.

– Сны Цинцинната Ц. о побеге из темницы в романе «Приглашение на казнь».

В психоаналитическом блоге Сергея Выгонского (психиатр Сергей Выгонский – «Обратная сторона Интернета») представляет интерес размещение материалов по расшифровки сновидений, именно потому, что автор интепретирует литературные сны: «Вероятно, в наши дни разговор о творчестве Достоевского кому-то покажется слишком старомодным. И, тем не менее, именно в произведениях этого русского писателя можно найти объяснение многих нынешних социальных проблем. По моему мнению, в их основе лежит безудержная жажда власти. А тексты прославленного классика лишь бережно хранят художественные свидетельства этой человеческой тайны. Но давайте по порядку. Попробуем, к примеру, узнать, о чем бы думал, если бы оказался реальным человеком, один из персонажей, которого Достоевский блестяще описал в романе «Преступление и наказание». Речь, конечно же, идет о Родионе Раскольникове… Нас прежде всего будут интересовать его сновидения. Обсуждаемое произведение включает в себя три таких эпизода.

Первый из них намечает канву душевного конфликта. Начало сновидения отсылает нас к детству Родиона. «И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак». Беспокойство мальчика всем понятно: «кладбище» напоминает о бренности человеческой жизни, «питейное заведение» – о бездумном прожигании последней людьми. Далее разыгрывается настоящая трагедия: «Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобылку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет». Образ старой лошади как бы расширяет смысловое поле, связанное с мрачным кладбищенским ландшафтом. Этот бессловесный персонаж символизирует те границы, которые установила перед человеком сама природа. И потому избиение беспомощного существа означает бунт против природных ограничений и человеческой судьбы в целом. В прошлом веке такие умонастроения назывались «богоборческими». Психологически же такого рода взглядам соответствуют подверженность иллюзиям, тайное чувство собственной ущербности, зависть к успехам ближнего.

В чем же все-таки состоит главное преступление Раскольникова? В том, что этот опустившийся молодой человек совершил убийство, или же в его намерении самоутвердиться любым способом? Второй сон о старухе-процентщице, приснившийся ему уже после известного события, показывает, что осуществить такие замыслы не так-то просто: «Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная… Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: старуха сидела и смеялась…».

Причина провала – присутствие на площадке и лестнице людей, которые вдруг заполнили все свободное пространство. В этом случае старуха олицетворяет совесть, а люди – общественный характер такого переживания. Оказывается, перешагнуть через внутренние преграды не так-то просто.

С этой минуты в Родионе начинает пробуждаться чувство виновности, которое, христианские мыслители называли «первородным грехом». Это – своеобразный общечеловеческий долг, который прямо или косвенно заставляет каждого из нас принять на себя ответственность за все происходящее в мире. В том числе, и за его несовершенство. Другими словами, человек должен всегда оставаться самим собой.

В конце романа мы сталкиваемся с третьим сновидным эпизодом. Точнее, это даже и не сон, а некое помрачение рассудка, пережитое Раскольниковым на каторге во время поразившей его лихорадки. Тогда перед глазами Родиона развернулись грандиозные фантастические картины.

«Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве… Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей.

Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные».

Описание этой галлюцинации обнажает перед нами внутреннюю сторону всего случившегося с Раскольниковым. Именно в этот момент мы начинаем понимать уродливый характер непомерной человеческой гордыни, следствием которой является неугасаемое желание подчинить своей воле все окружающее.

Отсюда – борьба за власть, агрессивность, стяжательство, неразборчивость в средствах, которые используются для достижения цели. Однако готов ли наш герой принять столь простую истину? «Вот в чем одном признавал он свое преступление, – отвечает на этот вопрос Достоевский, – только в том, что не вынес его и сделал явку с повинною».

В дополнение к сказанному Выгонским приведу ещё некий экскурс в историю изучения сновидений как мотивов к литературному и иному творчеству.

Начиная со второй половины XIX века, появляется множество исследований сна. Возможно, не случайно, что в числе наиболее интересных из них фигурируют книги двух ученых, живших почти одновременно и преподававших в Коллеж де Франс. Первый из них, историк и археолог

Альфред Мори (1817–1892), выпустил в 1861 году книгу под названием «Сон и сновидения». Второй, знаменитый синолог маркиз дЭрве де Сен-Дени (1823–1892), напечатал в 1867 году еще более амбициозное и показательное сочинение, главная задача которого четко выражена его названием «Сны и средства управлять ими». Так, под двойным влиянием классической древности и Китая (как по крайнее мере позволительно предположить) сны начали подвергаться систематическому исследованию. Ученые измеряют их могущество, претерпевают сами или превозносят вчуже их чары, пытаются разглядеть их ловушки, поведение. В некоторых случаях он представлен как знамение или предвестие необычайной судьбы: в нем открывается непреодолимая воля рока. У Шарля Нодье его «Смарра» остается ученым упражнением, на мой вкус – очень скверным из-за глупой эмфазы и академизма, который, пытаясь создать впечатление кошмара, являет собой почти гротескную нелепицу. «Аврелия» Жерара де Нерваля – признание в навязчивых тревогах и заботах, от которых погиб его разум, – это нечто большее, чем литературная игра; она предстает скорее как ошеломляющий документ, чем как расчетливая конструкция, хотя ей отнюдь и не чуждо в высшей степени сознательное искусство. Действительно, таковы опасные извивы, ловушки и засады сна, что в этой области безумие способно обрести строгость ученого построения, а мастерство художника – скрыть свои помыслы под услужливой маской панического бреда. Как бы то ни было, эти неравноценные повести придали сну новый смысл, как бы литературный патент на благородство. С тех пор перед ним открывается исключительная карьера.

По сути, вновь выступает старинная проблема сна, но уже в схематической форме, которая придавала её апориям вид каких-то аксиом или математических парадоксов. Отныне она служит материалом для особого рода психологии, которая охотно описывает человеческую душу как чуткую к предзнаменованиям, чувствительную ко всяким совпадениям и к двусмысленной повторяемости случая, беззащитную перед натиском незримого, внимательную к получаемым ею посланиям и предвестиям иного мира, образцовыми носителями которого считаются сны.

Легко заметить, как часто новые рассказы о снах опираются на литературную традицию. Они иллюстрируют собой вечные заботы человека. Удила, обнаруженные Беллерофонтом рядом с собой при пробуждении, – это такого же рода залог, что и стихотворение, найденное у себя в рукаве героем китайской сказки эпохи Тан, или проклятый опал в одном из эпизодов у Лесли Чертериса, или же ключ от склепа в рассказе Вилье де Лиль-Адана «Вера».

Внезапный трагизм "Синей рубашки" Луи Голдинга, настойчиво повторяющиеся предзнаменования у Ксавера Шандора Джальского в «Сне доктора Мизика» и у У. Соммерсета Моэма в «Лорде Маунтдраго» – все это продолжение и романическая разработка давнего убеждения, порой, возможно, даже переживаемого на опыте и обычно вполне объяснимого иллюзией, что сон позволяет заранее и с устрашающей яркостью переживать грядущие события. Такого рода новеллы, можно сказать, перенимают эстафету у приключений, случавшихся с образованным юношей Лю в монастыре Гоузин, а в прошлом веке с Дж. О. Остином, мировым судьей из Мидлтауна. Те два рассказа, представлявшие собой простые документы, отличались документально-сухим изложением. Но сюжетная пружина налицо. Чтобы извлечь из нее драматические эффекты, недоставало лишь писательского искусства и вымысла.

В «Граде снов» Редьярда Киплинга два симметричных сна, увиденных юной англичанкой и солдатом Индийской армии независимо друг от друга, еще до их встречи, знакомства и свадьбы, представляют собой современную версию параллельных сновидений царя Викрамадитья и царевны Малаявати.

Тулсидас, по воле которого воплотилось в реальности и вызволило его из тюрьмы обезьянье воинство, предвещает собой аскета из новеллы Хорхе Луиса Борхеса «Круги руин», который одной лишь силой своих грез создает человека, неотличимого от живых людей, с той лишь разницей, что его не берут ни вода, ни огонь. Поглощенный сосредоточенной медитацией, он вдруг замечает, что его убежище пожирает пожар и сам он находится среди пламени, которое его не обжигает; тут аскет понимает, что он и сам вымышленное создание, которое снится кому-то другому.

Патетический вариант того же мотива образует основу новеллы Джованни Папини «Последнее посещение больного дворянина», герой которой следующим образом определяет свое непрочное состояние:

«Я существую, поскольку есть кто-то, кому я снюсь и которому снится, как я живу и передвигаюсь, – и которому сейчас снится, как я разговариваю с вами. Когда он начал видеть меня во сне, началась и моя жизнь; когда он проснется, я перестану существовать. Я – игра его воображения, творение его духа, гость его долгих ночных фантазий. Сны этого человека столь плотны и длительны, что я сделался зримым и для тех, кто бодрствует».

Даже неразрешимая проблема сна Чжуан-цзы, растолкованная его учителем Лао-Дзы, который не может решить, является ли тот философом, которому приснилось, что он бабочка, или бабочкой, которой снится, что она философ, получила себе соответствие на Западе в новелле Теофиля Готье «Любовь мертвой красавицы».

Концовка ее отнюдь не оправдывает надежд, сводясь к банальной истории про вампира, тогда как поначалу она позволяла ждать большего, когда ее герой Ромуальд заявлял: «То я казался себе священником, которому каждую ночь снится, что он благородный господин, то благородным господином, который видит себя во сне священником. Я уже не мог различить сон и явь, я не понимал, где кончается иллюзия и начинается реальность».

Правда, в этой неразрешимой дилемме речь все время идет о человеке, об одном и том же человеке, который живет попеременно в разной обстановке, то благочестивой, то распутной жизнью. Контраст же между человеком и насекомым восстанавливается с необычайной смелостью в научно-фантастическом рассказе Генри Катнера и Кэтрин Л. Мур, где человек и насекомое, находясь в клиниках на двух далеких одна от другой планетах, видят во сне жизнь друг друга и живут этими неразделимыми и взаимодополнительными снами.

Разительное различие между этими двумя новеллами прекрасно показывает, как исходные параметры задачи могут варьироваться, приводя к несовпадающим решениям. У Готье смятенный герой живет то одной, то другой жизнью и не знает, которая из них сон, а которая явь. В рассказе же Г. Катнера и К. Мур насекомое живет во сне жизнью человека, а человек – жизнью насекомого, где у него фасеточные глаза, шесть лапок и кольчатое брюшко. Здесь перед нами не одно сознание, неспособное отличить иллюзию от реального восприятия, а сознание двух живых существ, принадлежащих к разных царствам природы, причем каждое из них во время сна живет дневной жизнью другого, образуя цепь ежедневных и бесконечно повторяющихся взаимоподмен.

Сны и литература, литература и сновидения, их взаимное проникновение друг в друга; что было раньше – яйцо или курица, что чему предшествовало – сны литературе или литература (эпос, мифы, былины и пр.) – снам… Как бы то ни было, всё многообразие литературных (и сновидческих?) сюжетов сводится, в основным, то ли четырём, то ли к тридцати шести корневым, изначальным историям, о чём мы уже подробно говорили и ещё поговорим в разделе Сны и кинематограф.