Господин Нако заторопился. Вышел в темный коридор. Ноги у него подкашивались. Озираясь, словно убийца, зачем-то похлопал себя по толстым ляжкам. Пошел было наверх и остановился.

«Фашизм, пфе! Ладно, а где же фашисты! Генералы без армии, пфе!»

И снова зашагал по лестнице. Сначала бы распропагандировали народ, увлекли бы его, и уж тогда бы поднимали знамя.

«А так перебьют молодежь, и больше ничего. Опозоримся на весь мир. Нет, нет, власть опять должна перейти к политическим партиям. Другого выхода нет».

Поднявшись на второй этаж, он отер холодный пот со лба и вошел к Софке. Она смотрелась в зеркальце.

— Ну, Софка, допрашивал тебя полковник?

— Да, только что.

Лицо Софки горело, она вся была в поту. Видно, что ее допрашивали...

— Ну?

— Глупости, Нако. Сейчас Димо пошел отругать косоглазого.

Софка скосила глаза в зеркальце и повернулась к мужу спиной. Нако нахмурился, сунул руки в карманы брюк и, выпятив живот, вышел.

Под балконом, в переднем дворе Карабелевых, шумели женщины. Нако пошел на цыпочках. Женщин подняли с постелей в нижних юбках, и они белели, как привидения на кладбище.

«До чего мы дожили, тю-ю!»

Нако съежился и повернул обратно. Остановился перед комнатой жены, но представил себе усики полковника и отошел.

Если бы только это... Все пошло кругом, все. Хоть бы революция, а то... Убили пристава Миндилева, подкупили служанку Маргу, украли Миче из-под венца, подожгли базар, отряд из города вышел... а дальше что? Чепуха, и ничего больше. Ни один ржавый пистолет не выстрелит, тьфу!

«Те тоже генералы без армии — хе-хе!»

М-да, фашизм без фашистов, революция без революционеров — пфе! Поди разберись! Просто какое-то самоистребление...

Нако поджал губы. И вдруг в ужасе замер: в его сознании вспыхнула цифра семнадцать.

«У-у... сколько было раньше, а теперь опять... до чего мы дойдем?»

М-да, не к добру это все... Весь мир от нас отвернется. А там, глядишь, и сотрут нас с лица земли... Просто так, как грязное пятно, хи-хи...

«Правда, правда, вот увидишь!»

Приземистый, толстый, Нако стоял, расставив ноги. Он ушел в свои мысли, и в сознании его догорала цифра семнадцать — большая, красная...

Но скоро он очнулся и на цыпочках заспешил — перешел в задний конец коридора. А там он присел — сжался, словно от выстрела. Внизу кто-то закричал:

— Нет разве бога на небе, э-э-эй?

Поникшие фруктовые деревья сливались друг с другом в белой ночи. И еле заметны, привязанные к деревьям, пара за парой, согнувшиеся фигуры, стонущие, как Сизиф.

До сих пор Нако ничего не видел, однако теперь он увидал. Пригнувшись, съежившись, он смотрел из-за дощатых перил балкона, смотрел и дрожал. Вдруг явится сейчас тот, в серой шляпе, и... Нет, тогда Нако убежит, убежит непременно. Он бы и сейчас убежал, но они говорили — там, внизу, и это его удерживало!

«А немного погодя... они уже не будут говорить... и больше никогда не будут!»

Пальцы Нако задрожали крупной дрожью... пальцы рук, которыми он только что подписал протокол...

Нет, он убежит! А сам продолжал вслушиваться: они говорили там, внизу... Кто-то просил цигарку... цигарку!..

А-а! Нако вынул носовой платок...

Дали бы им... дали бы им в последний раз по цигарке... Что тут такого!

И кмет вытер слезы.

У него было доброе сердце — у этого Нако!

Из комнаты Миче доносился шум. Посаженый отец, полковник Гнойнишки, отчитывал Сотира. Тьфу, плакать из-за бабы, из-за юбки!..

— Ведь ты был воеводой, Сотир, офицером был! Постыдись!

Да и что за женщина Миче в конце-то концов! Обвенчаться добровольно с одним, а потом взять и сбежать с евреем. Тьфу!..

— Плюнь, говорю тебе! Вставай! Ну!

Сотир позволил поднять себя. Но потом снова свалился на кровать и закрыл лицо руками.

М-да, все же он заслуживает сожаления. Полковник Гнойнишки это понимал. Миче такая женщина — голова закружится. Лакомый кусочек. Да еще и наследство улыбнулось... Вот история!

И Гнойнишки мелкими шажками заходил по комнате. Он так усердно крутил свои усики, что казалось, вот-вот их выдернет. Миче необходимо найти. И ее найдут, это ясно. Косоглазый дьявол этого заслужил.

— Хватит, Сотир! Я ее найду, говорю тебе! Даю честное слово солдата.

Сотир всхлипнул и еще крепче прижал руки к лицу. А каким храбрецом был этот косоглазый дьявол! А-а, как несся он со своей ротой в Криволаке!

Гнойнишки остановился и выпятил грудь. Эх, черт побери, черт побери! Сражались они — и он, и Сотир, и все — сражались на востоке, на западе, на севере, на юге. Чч-ерт возьми, ч-ч-е-орт его возьми!

А теперь этот герой... этот крылатый храбрец... этот несчастный Сотир... М-да, из-за каких-то лавочниковых капиталов. Э-эх!

Ну, ладно.

Неужели они должны благоденствовать, как мародеры... которые... которые...

Ну, ладно.

У Круши весь взвод Сотира был уничтожен, сам он ранен в шею...

И уцелел! Косоглазый дьявол, ха-ха!

Ну, ладно.

М-да, такие подвиги, такие подвиги! Э-эх! А теперь — погребены все надежды, все! До-чиста! М-да.

Просто ложись и помирай.

Гнойнишки топнул ногой, и дом задрожал.

— Сотир, бить тебя надо! Тьфу, из-за какой-то юбки! Говорю, побью тебя, вставай!

Сотир вздохнул и поднялся. Ему было уже не до юбки. Ну что Миче — женщина как женщина. Попалась бы она ему в руки еще разок — он бы ей показал...

— Не в этом дело, друг, а видишь ли...

И зашептались.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нако на четвереньках отполз в коридор: ему показалось, что там, внизу, появился человек в серой шляпе.

Прижав палец к губам, как ребенок, он размышлял.

Да, наступили времена вроде богомильских. Да, просто времена богомилов, средние века, и ничего больше! Тю-ю...

И вдруг кмет открыл рот: из спальни Миче вырвались крики. Гнойнишки орал во все горло, как на параде, гм, как будто нарочно. Но он не командовал, а ругался.

— Мерзавец! Я прикажу расстрелять тебя немедленно!

Что это значит? Комедия или трагедия, а? Нако не знал, что и думать. Двери спальни приоткрылись как будто нарочно. Полковник, продолжая кричать, выставил в коридор плечо:

— Вы преступник! Вы опорочили власть! Оскандалили правительство.

И, высунув голову в дверь, он гаркнул:

— Под-по-ручик Ти-ихов!

Адъютант вырос словно из-под земли — тонкий, стройный, красивый.

— Подпоручик, я беру под стражу шефа полиции. Он еще не снят со своего поста начальством, но это будет сделано впоследствии. А пока поручаю его вам.

И адъютант замер у двери.

Нако потер руки. Нет, даже если это игра, и то занятно. А может, и не игра. Человек человеку — волк. Гнойнишки готов изничтожить косоглазого, чтобы самому выйти сухим из воды.

В коридор сбежались любопытные из свадебного зала и с нижнего этажа. Помощник кмета, Дечко, подошел к Нако. Гм, и этот любопытствует, хе-хе: отошел уже!

Гнойнишки, поговорив наедине с майором запаса Кандилевым, сложил врученный ему протокол и обратился ко всем присутствующим:

— Я пока не могу, господа, ничего сказать вам из того невероятного и скандального, что... Впрочем, вы это узнаете впоследствии. А сейчас...

И сделал знак, чтобы все шли за ним.

Лица побелели.

Коридор медленно опустел.

Адъютант — на страже у спальни Миче — закурил сигарету и не заметил, как вырос перед ним Нако. Кмет подошел с незажженной сигаретой, руки его дрожали. Адъютант спросил:

— Всех, кто связан там, в саду, всех, господин кмет?

— Всех. Так решено.

Их взгляды встретились сквозь табачный дым. Адъютант заикался:

— Р-р-а-зве они не б-б-олгары, господин кмет?

Красив адъютант — продолговатое лицо, тонкие губы! Нако отвернулся. Ишь о чем спрашивает, молодчик! Гм, хорошее дело, если уж и эти потрясены...

Позади Нако выросла еще чья-то тень — тоже с незажженной сигаретой.

— Дай прикурить, Нако. Ты почему не идешь вниз, а?

— Прикуривай, Ячо. А ты почему не идешь?

— Разве мне можно? Я прокурор.

На переднем дворе заголосили женщины:

— За что бьете! А-а!

Ясно: заставят всех присутствовать. Кмет и прокурор побежали к переднему балкону. В белой ночи, там, внизу, едва вырисовывались спины в гимнастерках, мелькали нагайки, и женские вопли разносились далеко вокруг.

Нако впился ногтями в локоть Ячо и поплелся за ним к заднему крыльцу.

Внизу, перед фруктовым садом, блестели штыки солдатского кордона. Свободное пространство перед ним заполнили женщины.

Белая ночь насторожилась: солдаты защелкали затворами винтовок.

А-а!

Оттуда, где стояли связанные, долетали отрывочные возгласы, кто-то всхлипывал. И вдруг страшный крик:

— Э-эй! Нас будут убивать!

Но сейчас же все онемело: среди деревьев замелькала серая широкополая шляпа.

Старый сапожник Капанов вытянул шею — повернулся к сыну, привязанному позади него.

— Сыбчо, убивать нас будут, потому и женщин согнали. Попомни мое слово. Потом еще поговорим.

Сыбчо всхлипнул, а старик вспылил:

— Как не стыдно! Держись, сынок, ведь ты мужчина!

Но парень трясся за его спиной. Э, не так-то легко умирать молодым. Да и первенца ожидает Сыбчо. Хоть бы в живых оставили, дали б на него посмотреть, а уж потом... Старый сапожник это понимал. Собаки!

— Вздохни поглубже, сынок, вот так!

И сапожник шумно втянул в себя воздух. Но Сыбчо только захрипел. Этак он помрет раньше, чем его пырнут штыком. Старик достал сына ногой.

— Вздохни поглубже, говорю тебе, собака. Подумаешь, велика беда, коли нас не станет!

И Сыбчо пришел в себя.

— Н-не-ох-хо-та по-ми-рать, о-о-тец.

— Д-у-у-маешь, мне о-х-хо-та! Да сколько людей уже по-мерло, Сыбчо... А м-может, тебя и не у-у-бьют. Что эт-то б-будет, если начнут у-у-бивать молодых...

У соседнего дерева отвязали адвокатишку Дырленского. А-а, начинается!

— С-сы-ыбчо, начинают!

И выскочили глаза Сыбчо из орбит, губы вспухли и растрескались, он закричал отчаянно:

— Помогите, люди! Нас убивают, эй!

Рев — страшный, животный — прорезал белую ночь. Старик-сапожник забился, отдирая привязанные к стволу руки: люди, отвязавшие от соседнего дерева адвоката Дырленского, подошли к Сыбчо.

Зазвенел стальной голос:

— Кто кричал?

Сыбчо поперхнулся, и опять понесся звериный вопль:

— Я-а-а!..

Отец прикусил язык: тупой выстрел из револьвера тряхнул молодое тело привязанного за его спиной Сыбчо. Старый сапожник весь напрягся, захлебываясь кровью из прокушенного языка, повернул голову к убийце сына и, задом, отчаянно пнул его ногой.

Убийца отскочил. И выругался. Потом и перед старым сапожником разинуло пасть черное, как змея, дуло. Выстрел раздался совсем близко — тупой.

Белая ночь стала красной.

А женщины, прижатые к задней стене дома, визжали и качались, словно занавес с намалеванными на нем фигурами.

И блестели перед ними солдатские штыки, как погребальные свечи.

Кордон солдат разомкнулся — вперед вытолкнули адвоката Дырленского. Женщины замерли.

Перед ними стал высокий мужчина.

— Болгарки! Тихо! Болгарки, отвечайте на мои вопросы. Так. Вот, перед вами — ничтожество. Итак, я спрашиваю: человек это или червь?

Человек, конечно, какой же это червь! Женщины жались одна к другой. Оратор взбесился.

— Отвечайте, раз я спрашиваю, мерзавки!

Страшный... Женщины зашептались: «Это Дырленский. Он самый!»

— Ну, хорошо. Так. Этот червь — Дырленский, адвокатишка. Теперь пусть выйдет вперед та сволочь, которая его родила. Сейчас же!

А-а! Женщины стояли, словно громом пораженные. Кто-то крикнул громко:

— Да она на кладбище!

Оратор не понял.

— Что такое?

И загалдели женщины вдоль всей стены:

— На кладбище она, эй!

— Там ее ищите!

— Чтоб и вас туда перетаскали!

Высокий человек встрепенулся. И склонился к живому занавесу:

— Это кто сказал? Выйти сюда! Немедленно!

— А-а! — прохрипела одна.

— А-а! — крикнула другая.

И заголосили хором:

— Мертвые — не сволочи! Мертвые — святые, слышишь, проклятый, чтоб тебя бог убил!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Дурак Кандилев, тьфу!»

Полковник Гнойнишки отвел оратора в сторону. Нельзя так, это ведь женщины, сейчас раскудахчутся, как курицы.

— Более сдержанно, господин Кандилев, более сдержанно и тактично, понимаешь, этак.

— Понимаю, господин полковник.

Женщины стояли, тесно прижавшись одна к другой. Кандилев заговорил более мягко. Пусть выйдет та, которая желала ему попасть на кладбище. Добровольно пусть выйдет, он ей ничего не сделает!

Вот так по-человечески и надо. Женщины начали подталкивать друг друга. Среди них заметалась взлохмаченная голова, окровавленное лицо. Капаниха, должно быть! Трудно было разобрать, но скорей всего это была она — сапожничиха.

Кандилев взял ее за плечи и повернул лицом к женщинам.

— Так! Значит, болгарки, эта ведьма и родила этого червяка!

Капанова — рослая, плечистая — возмутилась: чтоб она да родила этого съежившегося перед солдатами лилипута?! Но Кандилев повысил голос:

— Теперь, женщины, я хочу, чтобы вы — тоже добровольно — вытолкали вперед родных или двоюродных сестер этого червя. Ну!

Женщины переглядывались. У Дырленского, молодого адвоката, не было родни — он вырос круглым сиротой. Кандилев смешался. Необходимо было найти хоть каких-нибудь сестер червя Дырленского, совершенно необходимо. А их не было, и женщины, естественно, не могли их выдумать.

Кандилев беспомощно оглянулся вокруг и снова вскипел: брешут, мерзавки! Но полковник Гнойнишки опять взял его под руку: раз у родоотступника Дырленского нет родных, откуда же их возьмут эти женщины!

— Этот мерзавец ведь может быть незаконным сыном, Кандилев! Или подкидышем — откуда ж ты тогда возьмешь его родных?

И зашептались. Без сомненья, именно с адвокатишкой нужно было произвести эффект, чтоб не получилось опять простое убийство, как раньше. Это не оказывает воспитательного воздействия!

— Да, признаю, Кандилев, необходимо, чтобы именно этого адвоката, именно этого изверга, перед смертью оплевали бы свои же — мать, сестры, жены и дети, но — что поделаешь! Таковых нет.

Рослый Кандилев дотронулся до своей бородки.

— Послушайте, господин полковник, но если у этого мерзавца не было даже жены, то... возможно ли, чтоб он не имел любовницы?

...Действительно! Имел, понятное дело, и не одну... Вот идея! Браво, Кандилев!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вымысел, все вымысел! Легенды не имеют истории: каждое поколение сочиняет их само для себя, и ничто не передается от прошлого будущему. Да и вообще, едва ли существовало прошлое. И будущего не будет. Ничего не было, ничего не будет: глумитесь вволю — деды не услышат и внуки не покраснеют.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Над садом бездушно царила белая ночь. Солдатские штыки блестели, как погребальные свечи. И замер живой размалеванный занавес у задней стены карабелевского дома.

Рослый майор запаса опять выступил вперед. У него был торжественный вид.

— На крови, которую мы проливаем сегодня, болгарки, — на крови черной, подлой, мерзкой, — на этой крови в конечном счете мы хотим вырастить священное поколение. Поэтому-то каждый родоотступник перед смертью должен быть всенародно оплеван, и прежде всего теми, кто, в общем, ближе всех ему по крови. Поэтому-то я и хотел сначала, чтобы вы указали мне мать этого изверга. Но у него таковой не оказалось. Хорошо, тем лучше. Он — ее не за-слу-жи-вает. Затем я хотел, чтобы вы указали мне его родных и двоюродных сестер. Но не оказалось и таковых. Хорошо, тем лучше, он их не заслуживает! Ну, а кроме матери и сестер, какая же еще милая женская душа может быть у мужчины! Подумайте, а? Одним словом, в общем, болгарки, этот изверг — он ведь должен был спать с кем-нибудь из вас, а?

...Живой размалеванный занавес колыхнулся к стене, у кого-то глухо вырвалось: «Ух-а-а!» — и будто сухая лоза занялась, затрещала, вспыхнула:

— Ух-а-а, мерзавец! Тю-ю!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дурак Кандилев, тьфу!

Когда нагайки прибили живой размалеванный занавес к стене, Гнойнишки обнажил саблю.

— Чтоб никто ни звука! Или я вас перережу, как кур! Слушайте. В течение пятисот лет, да, в течение целых пяти веков в Болгарии не было такого дома, такой семьи, которую не попирала бы нога нехристя. Так или не так, мерзавки?! Ну, так вот именно это и хотят опять накликать на наши головы продажные душонки, подобные этому червяку!

Маленький полковник ткнул саблей в сторону Дырленского, съежившегося в комочек перед солдатами.

И тот содрогнулся — весь почерневший, с остекленелыми глазами.

Все это почувствовали. Полковника передернуло от отвращения, и он шумно харкнул в лицо связанного.

— Тьфу, позорное клеймо на земной коре! Женщины! Болгарки! Эти червяки, которые по делам своим становятся предателями отечества и государства, предателями матерей и жен своих... одним словом, эти изверги, которые не жалеют даже своих детей, — чего они заслуживают, а? Только одного — плевка! Да, всенародного оплевывания! И смерти! Немедленной, моментальной, да! Оплевывания и сме-е-рти!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Дырленский, адвокатишка, заслуживает плевка: у самого ни кола, ни двора, а туда же — мутит народ. Капаниха через головы солдат исподтишка взглянула на фруктовый сад. Сердце ее сжалось, Она дождется, когда придет черед ее близких, и тогда они увидят — все увидят. А пока она будет исполнять приказ. И она подошла к Дырленскому. Почему бы ей не плюнуть? Капаниха утопила бы в своих плевках весь мир!

Женщины потянулись одна за другой — плевали.

И оцепенели. Блеск штыков преломился: связанный адвокат — маленький, одеревенелый, коротко вскрикнул и, как чучело, взлетел над землей, поднятый на штыки.

...Ясное дело, теперь женщины попадают в обморок — одна за другой. И их опять поволокут в передний двор, как же иначе?

Ничего. Конечно, можно было бы оплевать не живых, а трупы. Ну, ничего.

Ячо, прокурор, однако же, был возмущен. Непростительный промах! Перебей их, собери трупы в кучи, а там плюй, сколько хочешь!

— Еще бы!

Они были одного мнения — прокурор и кмет, притаившиеся у заднего входа. Нако придумал даже нечто более сильное.

— Эти военные — какой с них спрос, Ячо! Желаешь перевоспитать народ — хорошо! Разложи трупы посреди базарной площади, полей их керосином, и пусть все горожане проходят мимо и плюют! А потом подожги! Пусть горят. Пусть горят дни и ночи — в назидание на веки вечные...

Он не докончил фразы — в саду раздалось пение:

И смолкло, оборванное двумя выстрелами. А потом снова зазвучало:

Женщины вскрикивали в такт двойным выстрелам.

Нако, присев на корточки возле прокурора, считал: после каждого двойного выстрела загибал палец.

А в саду все пели и пели...

Последний выстрел прозвучал одиноко.

И следующий палец на руке кмета так и остался незагнутым. Правильно: ведь в протоколе их было семнадцать?

Но Нако загнул и торчащий палец: он забыл посчитать поддетого на штыки Дырленского.

Кмет уставился на свои пальцы. Нет, счет никак не сходился! Один... два... пять... восемь...

«Восемь! Дважды восемь — шестнадцать!»

Загнутые пальцы Нако показывали шестнадцать расстрелянных. Вот тебе и на!

— Ячо, я насчитал только шестнадцать.

— Шестнадцать?

— Вот посмотри: на каждые два выстрела по пальцу: один... два... пять... восемь... Гм, не хватает только, чтоб кто-нибудь сбежал! Будет дело. Возьмет да и опишет все...

— Глупости, Нако. А Дырленского считаешь?

— Считаю.

— А два выстрела до него?

Кмет вздрогнул: да, он забыл первые два выстрела. И он поспешно загнул еще один палец. Но сейчас же вытаращил глаза.

— Что же это значит? Теперь получается восемнадцать! Ячо! Ячо!

— Оставь, Нако, погоди.

Прокурор смотрел, что происходит внизу. Но кмет затормошил его:

— Господи! Ошибка, Ячо: восемнадцать человек!

— Восемнадцать! Ну, пусть будет восемнадцать.

— Но как же, Ячо, в протоколе-то было семнадцать, уверяю тебя!

— Тогда должно быть семнадцать.

— Но я считал: выходит восемнадцать, говорю тебе!

— Ну, посуди, Нако, как может быть восемнадцать, если их семнадцать? Ты что-то путаешь...

Нако развел руками. Что он, орехи, что ли, считал, чтоб ошибиться! Тоже мне!

— Ведь это человеческая жизнь, Ячо!

Кмет и прокурор вздрогнули: внизу кто-то громко сказал:

— Послушайте, восемнадцать выходит!

Агенты волокли трупы из сада, кто-то пересчитывал их и опять повторил:

— В самом деле — восемнадцать!

Кмет и прокурор очутились во дворе. Полковник Гнойнишки испытующе посмотрел на них.

— Пересчитать трупы! Позор!

Агенты снова принялись перебрасывать трупы. Нет, меньше не получается!

— Восемнадцать, господин полковник.

Это еще что... Гнойнишки затеребил ус.

— Поручик Рибаров, как прикажете это понимать: вы представляете нам восемнадцать трупов?!

Человек в широкополой шляпе сплюнул прилипшую к губам сигарету:

— Раз их восемнадцать, значит, столько их и было, господин полковник...

Вот тебе и на!.. Кмет подошел ближе.

— Их на самом деле восемнадцать, и я столько же насчитал, Гнойнишки. Правда!

— Молчать!

Гнойнишки махнул рукой и позвал старшего:

— Послушай, вынь из кучи труп пристава Миндилева: с ним восемнадцать. Ну, пошевеливайся!

— Труп пристава мы отнесли еще ночью к нему домой, господин полковник!

Гнойнишки позеленел. На что же это похоже, в самом деле: трупов должно было быть семнадцать.

— Пересчитать еще раз. Сей-ча-с же!

...Все же трупов было восемнадцать, и никак не могли они превратиться в семнадцать — никоим образом!

Гнойнишки развел руками. К нему подошел Кандилев, майор запаса:

— Господин полковник, осмелюсь доложить, у нас имеется скрепленное протоколом решение только на семнадцать человек. Значит, я снимаю с себя всякую ответственность!

...И он был прав, разумеется. Гнойнишки оперся на свою саблю. Конечно, ответственность падает на того, кто составил список. М-да.

— Начальник полиции! М-да... Тем лучше. Великолепно! Теперь уж ему крышка, этому мерзавцу, да!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нако потер руки. Теперь заварится каша... И засеменил по лестнице вслед за Гнойнишки. А полковник вошел к косоглазому, в спальню Миче. Да. будет дело.

Нако предложил адъютанту сигарету и приник ухом к замочной скважине.

В коридоре появился Ячо, прокурор. У него скрипели ботинки, и Нако замахал руками — пусть Ячо не шумит!

Немного спустя кмет отскочил от двери, словно ошпаренный:

— Господи, дед Рад убит. По ошибке убит, ай-ай-ай!

Кмет стиснул руками толстые щеки и зашатался. Добрел до стены напротив, присел, опершись спиной.

— Милый, милый дед Рад!

Ячо, прокурор, понял: убили вместе с другими и старого церковного певца деда Рада. Но как попал он в число связанных там, в саду? Странно. Впрочем, так всегда бывает, когда игнорируют правосудие, да, да!

И он предложил расстроенному Нако сигарету.

— Закури, Нако. Ничего теперь не сделаешь. Как глупо! Закуривай, ну же!

— Оставь, брат... Если б ты знал, эх! Это неслыханное злодеяние.

— Может, он тебе родственник, старый псаломщик-то, а, Нако?

Кмет заплакал. Родственник, гм, родственник!

— Что родственник, Ячо! Э-эх! Если я грамотный, то знай, этим я обязан деду Раду! Да. И если я знаю хоть одну молитву — от него научился, от него, да! И песенку если помню, да, даже и песенку — тоже от него!

Нако вынул носовой платок и высморкался.

— И то хорошее, что еще осталось в моей душе, Ячо... Если осталось хоть что-нибудь хорошее — все от деда Рада, от деда Рада... Все из золотых его уст — золотых, золотых... э-эх!

Ячо насилу поднял потрясенного Нако: нельзя же, чтобы кмет города сидел на корточках у стены, словно какой-нибудь крестьянин в коридоре суда.

— Довольно, Нако. Ничего не поделаешь. Закури.

Нако закурил сигарету, затянулся и нагнулся к уху прокурора.

— Попомни мое слово, Ячо, они расстреляют и нас. Вот увидишь!

— Кто?

— Военные, кто!

— Молчи, и у стен есть уши.

Нако быстро оглянулся и опять затянулся сигаретой. Милый дед Рад! А они, военные, будут расстреливать, будут, что бы там ни говорил прокурор, да! Тц-тц, милый дед Рад!

— Гм, я просто вижу его — как живой перед глазами стоит, бедненький дед Рад! Дай мне еще сигарету. Да, сидим мы, бывало, в школе, в одних рубашонках — малыши, сидим на полу возле стен, — никаких парт тогда еще не было! Сидим, а он нам рассказывает, рассказывает — все о панагюрском восстании! Как сражались с турками в первый день, потом как во второй... и как прятались потом на чердаках, неделями... неделями на чердаках, э-эх!

...Дверь комнаты Миче приоткрылась, и показалась спина полковника. Он кричал:

— Вы будете отвечать! Расстрелять старого церковного певчего, — нет, этого вам не простят! Я завтра же передам вас прокурору, завтра же!

И он опять захлопнул дверь, потому что косоглазый начал оправдываться.

Глаза Нако заблестели. Вот теперь он — начальник — поймет, почем фунт лиха. И кмет потянул прокурора за рукав.

— Ячо, а зачем передавать его тебе, а? Откажись! Разве теперь есть суд? На грузовик — и давай!

Прокурор языком передвинул сигарету в угол рта.

— Пусть мне только дадут его в руки, а там...

...Полковник Гнойнишки опять отворил дверь и сплюнул.

— Никаких посаженых, батенька: под пулемет тебя, под пулемет!

К нему подошли прокурор и кмет.

— Как это случилось, господин полковник? Как это могло случиться?

— Что, Ячо?

— Расстреливать без приговора, помилуйте!

— Подумаешь!..

Нако развел руками.

— Но, Димо, дед Рад — ветеран панагюрского восстания...

Полковник пронизал его взглядом.

— Ветеран... а помог сегодня вечером отряду повстанцев проникнуть сюда, убить пристава Миндилева и украсть Миче — да! Оставьте, господа! Гнилой народ, рабский, подлый! Следуйте за мной!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Белая ночь пожелтела: страшно желтые, с раскрытыми ртами, выделялись в куче трупов простреленные головы.

И пахло кровью.

Женщины, выведенные с переднего двора, в сопровождении взвода солдат шли по проходу в сад. Они вскрикивали, рвали на себе волосы.

Их согнали в кучу, окружили солдатскими фуражками, и опять засвистели нагайки.

— Замолчать!

И замолчали.

Тогда начальник гарнизона, кмет, прокурор — все подошли к куче трупов. Полковник обнажил саблю, и раздался его стальной голос.

— Проклятье и плевки родоотступникам на веки вечные! Плюйте! Кто не будет плевать, того зарублю на ме-сте!

И плевали.

Нагайками подогнали женщин.

Еще немного, и они начнут плевать.

Но вдруг, поверх голов, загремел — рехнулась она, что ли? — голос высокой, всклокоченной, окровавленной Капанихи: загремел под ударами нагаек.

— У-у-у, эй, вы! Бабы! Которая плюнет — задушу!

Она повернулась к куче трупов, высоко подняла ногу и схватилась руками за живот. Голос ее охрип, но она выкрикнула отчаянно:

— Мы не будем на них плевать, господин офиц-е-р, потому что мы вот так отрывали их от себя!

Нагайки замерли над головами женщин. Застыли солдатские фуражки. Замолкло все. И разрослась громада трупов — воцарилась в белой ночи. Страшно, до безумия страшно!

Полковник Гнойнишки в замешательстве упер в землю конец сабли, и она задрожала как пружина. И ноги у него дрожали, подгибались. Он что-то бормотал. Быть может, обдумывал путь к отступлению.

— Ладно... Ты права... Пусть будет так: вы не будете их оплевывать... Ладно...

Потом он тряхнул головой и взвизгнул тонким голосом:

— Музыку! Сейчас же музыку! Не-мед-лен-но!

Женщины сжались, теснимые прибежавшими музыкантами.

Пыхтя, Гнойнишки приказал:

— Хоро! Пайдушко! Живо!

Ужаснулось само небо: музыка заиграла. Маленький полковник с обезумевшим лицом завертел саблей:

— Кмет, веди! Хоро — немедленно! Становитесь все! Хор-р-ро, говорю вам, или я вашими трупами всю Марицу завалю!

Но Капаниха — плечистая, всклокоченная — закачалась, как пьяная, и прошипела:

— Убей, собака! Убе-е-й!

Маленький полковник снова вздрогнул. Однако овладел собой и выхватил нагайку у полицейского.

— В круг, мать твою...

Капаниха охнула, схватилась рукой за шею, на которой снова выступила кровь. Какое-то мгновение она колебалась, потом зарычала, как тигрица, и впилась в руку полковника.

— Давай, господин офи-ц-е-ер! Пля-аши!

Капаниха подпрыгнула... Полковник пнул ее ногой и вырвался, но она все подпрыгивала и подпрыгивала: плясала...

Хоро.

Капаниха ломала руки, била ногами оземь и кричала:

— Их-у-у, земля черная! Их-а-а, земля сладкая! Их-у! Их-а-а! Эх, расступись! Их-у! Расступись, курва земля — проглоти нас! Их-у-у, иха-ха, и-и-и...