1. ДРЕВНИЕ КОРНИ

Утверждают, что семейство Медичи восходит к рыцарю по имени Аверардо, служившему у Карла Великого во время завоевания Ломбардии в VIII веке. Согласно семейному преданию, пересекая Муджелло, заброшенную долину близ Флоренции, Аверардо услышал рассказ о некоем гиганте, терроризирующем всю округу. Он отправился на поиски того и бросил ему вызов. Они сошлись, и гигант размахнулся своей палицей. Аверардо уклонился, и удар пришелся в щит, оставив на нем глубокие вмятины от металлических шипов; в конце концов рыцарю удалось убить гиганта. Узнав о подвиге Аверардо, восхищенный Карл постановил, что отныне его храбрый рыцарь может считать поврежденный щит своим личным знаком доблести.

Говорят, что штандарты Медичи с их алыми горошинами на золотом поле восходят как раз к помятому щиту Аверардо. По другой версии, первые Медичи, на что указывает само имя, были аптекарями, а горошины — это просто таблетки. Правда, сами Медичи эту версию всегда отвергали, и эта позиция имеет историческое обоснование: в качестве лекарственного средства таблетки вошли в широкое употребление уже после того, как появились семейные знаки различия. Самый вероятный их источник — изображение монеты, какие вешали над входом в лавку средневековые менялы. Ведь именно обмен денег был первоначальным семейным делом Медичи.

Легендарный рыцарь Аверардо так и осел в Муджелло, плодородной долине у реки Сьеве, бегущей по горам в двадцати пяти милях к северо-востоку от Флоренции. И поныне это весьма живописное место, где разбиты виноградники, а по неровным берегам реки зеленеют оливковые рощи, над которыми нависают крутые холмы, а за ними горы. Этот район площадью менее двадцати квадратных миль обладает, наверное, исключительной генетикой: отсюда вышли не только многообразно одаренные Медичи, но также такие, столь несхожие меж собой гении, как Фра Анжелико, Галилей и Джотто. Что касается семейства Медичи, то оно происходит из деревни Кафаджоло, и члены его навсегда сохранят связи с этим уголком земли.

Незадолго до наступления XIII столетия Медичи оставляют Кафаджоло, чтобы попытать счастья во Флоренции. Местные крестьяне не были единственными, кто в ту пору искал удачи на стороне: по некоторым сведениям, за сто лет между серединой XII и серединой XIII столетия население Флоренции увеличилось в пять раз, достигнув пятидесяти тысяч жителей. Правда, средневековые способы подсчета населения, как известно, весьма причудливы, так что, коль скоро речь идет о цифрах, всегда остаются вопросы. Флоренция в этом смысле не исключение. Рождения регистрировались путем простого подсчета фасолевых горошин: при рождении ребенка родители должны были бросить в близлежащий ящик для переписи населения горошину — черную, если родился мальчик, белую — если девочка. Так или иначе, фактом остается то, что в этот период население Флоренции стремительно росло. По этому показателю она оставила позади Рим и Лондон, хотя уступала крупнейшим средневековым центрам — Парижу, Неаполю и Милану.

Медичи поселились в районе Сан-Лоренцо, сосредоточенном вокруг церкви того же названия, самая первая часть которой была заложена и освящена еще в IV веке. Таким образом, святому Лоренцо предстояло сделаться покровителем семейства, и этим именем будут названы некоторые из самых ярких его представителей. От Сан-Лоренцо всего ничего идти до Mercato Vecchio (Старый рынок) — центра торговой жизни города (теперь это центральная площадь — пьяцца делла Репубблика). Издалека, проделав многомильный путь, сюда сходились покупатели за одеждой, которой славился город, за тканями самой разнообразной расцветки, разложенными на прилавках, — пока продавец с покупателем торговались, шла примерка. Рано утром улицы, стекающиеся к этой большой площади, запруживались повозками, на которых фермеры везли свой товар; оглушительно визжали свиньи, блеяли овцы, мычали коровы. Перекрывая этот гвалт, продавцы зазывали покупателей к прилавкам, где торговали свежей, только что пойманной в Арно рыбой, мясом, туши, которого болтались на крюках, многообразными сортами сыра, вином в бочонках. Вдоль стены были живописно, аккуратными горками, разложены овощи и фрукты: весной — лук и увядшая зелень; летом — сладкий укроп и инжир, ягоды и апельсины; зимой — скудные кучки корнеплодов. Посреди городского и деревенского люда мелькали монахи нищенствующих орденов, вымаливающие подаяние у прохожих. Раздается звук трубы, и толпа валит к выходу на виа дель Корсо поглазеть на истекающего кровью, в лохмотьях и кандалах, преступника, которого ударами плети гонят по улице к Барджелло, где завтра утром состоится публичная казнь.

Первым из Медичи в архивных документах Флоренции, точнее — в судебных бумагах, упоминается некий Кьяриссимо. Запись относится к 1201 году. Как именно протекала в ту пору жизнь семейства, мы мало что знаем; единственное, о чем можно говорить с уверенностью, так это что Медичи стали менялами и постепенно богатели, так что к концу XIII века стали одним из самых процветающих кланов в городе. Но даже при этом они не принадлежали к числу ведущих семейств — обычно в этот круг входили либо именитые землевладельцы, либо купцы с широкой клиентурой. А в 1296 году Ардинго де Медичи стал первым представителем семейства, избранным на пост гонфалоньера.

Флоренция была независимой республикой с демократической — в принципе — формой правления. Власть представлял комитет из девяти членов (синьория) во главе с гонфалоньером, занимавшим свою должность в течение двух месяцев. Гонфалоньер, как и все члены синьории, избирался жребием из состава членов разных гильдий. Но постепенно выбор все более и более сужался, так что синьория представляла, как правило, наиболее влиятельную в тот или иной период семью (или семьи). В 1299 году гонфалоньером стал Гуччо де Медичи, второй представитель семейства. Наверное, он убедил своих благожелателей в том, что на эту семью можно полагаться, ибо в 1314 году Аверардо стал третьим Медичи-гонфалоньером.

Пусть в политическом влиянии и историческом величии Флоренция и уступала таким городам, как Париж и Милан, но вскоре она начала компенсировать это отставание стремительно растущим богатством. Обязан этим город был пришедшемуся на XIII век подъему новой отрасли — банковского дела, которое в большой степени стало итальянским открытием (английский термин происходит от итальянского banco, что исторически обозначало конторку, на которой торговцы заключают свои сделки). В это время, когда Генуя и Венеция контролировали импорт шелка и специй с Востока, Италия была самой мощной экономической силой в Европе. Марко Поло отмечает, что в последнее десятилетие XIII века генуэзские торговые суда заходят даже в Каспийское море, а, например, в 1291 году бесследно исчезли две галеры, прокладывавшие морской путь из Генуи на Восток вокруг Африки. Международная торговля крепнет, несмотря на то что сухопутные маршруты ощетинились всякого рода шлагбаумами, а на морских хозяйничают пираты. Семисотмильное путешествие из Флоренции, через Альпы, в Брюгге — торговый центр на севере, во Фландрии, занимало от двух до трех недель. Морской путь, через Пизу и Бискайский залив, был менее опасен, но времени на него уходило почти вдвое больше.

Помимо одежды, шерсти и зерна, в торговый оборот входила восточная роскошь, предназначенная главным образом для дворов влиятельных вельмож и королевских особ. Учреждение банков в крупнейших торговых центрах значительно способствовало развитию международной торговли, и по ходу дела купцы-банкиры сосредоточивали в этих центрах крупные активы, которые вскоре начали ссужать под проценты, хотя церковь и запрещала ростовщичество. Многие банки этот запрет обходили, ссылаясь на то, что всегда рискуют потерять большие суммы; потому любая дополнительная плата — это просто страховка от «риска», но вовсе не ростовщичество. Другие утверждали, что вообще знать ничего не знают ни о каких процентах — любое увеличение суммы при возврате долга объясняется исключительно колебаниями в обменном курсе. При всей искусственности этих оправданий, банковское дело вскоре стало общепринятой практикой.

В конце XIII века главным банковским центром была Сиена, небольшой город в горах, милях в сорока к югу от Флоренции. Но в 1298 году семейство Бонсиньори — главные сиенские банкиры — разорилось. Объясняется это главным образом тем, что они одалживали огромные суммы королевским дворам или дворам могущественных вельмож, этим главным заемщикам на мировом рынке, которым часто было просто невозможно отказать, а проблема состояла в том, что у банков не было решительно никакой возможности востребовать эти долги: люди такого ранга были сами себе законом, в чем сиенским банкирам пришлось убедиться на собственной шкуре. От этого удара Сиена так и не оправилась, и ее место в банковском деле сразу же заняла Флоренция. Во главе его стали три наиболее влиятельные в городе семьи: Барди, Перуцци и Аччайуоли. Вскоре они выдвинулись на первое место в Европе, при том что у банка Перуцци образовалась целая сеть филиалов (всего их было пятнадцать), от Кипра до Лондона.

Во времена раннего расцвета одним из символов Флоренции был лев, чье изображение время от времени появлялось на памятных медалях, вытесняя более привычную флорентийскую лилию. Этому льву предстояло стать чем-то большим, нежели просто необычным символом, ибо именно тогда город заполучил своих первых живых зверей, наверное, благодаря своим торговым связям с Левантом. Эти экзотические животные содержались в большой клетке на пьяцца Сан-Джованни, невдалеке от собора, и сразу стали источником постоянного восхищения и гордости жителей города; а их рыки, время от времени взрывающие тишину улиц, воспринимались суеверными людьми как некое предзнаменование. В какой-то момент — это было уже в XIV веке — львов переместили в другое место, по соседству с Палаццо делла Синьория, где клетка была установлена на улице, которую и поныне иногда называют виа дей Леони. И тем не менее при всей популярности этих животных, которые к тому же были всегда на виду у горожан, льва не выбрали в качестве украшения наиболее распространенной городской монеты, эта честь была отдана лилии.

Выдающееся положение Флоренции в банковском мире, надежность самих банкиров привели к тому, что городская валюта превратилась в международный институт. Еще в 1252 году Флоренция выпустила fiorino (Того — монету, содержащую 54 грана золота. Впоследствии она стала известна как флорин. Благодаря неизменному золотому содержанию (большая редкость для монет того времени), а также его использованию флорентийскими банкирами флорин на протяжении XIV века стал общеевропейской валютой. Для банкиров это было большое преимущество — иначе им приходилось иметь дело с колеблющимся обменным курсом большого количества монет.

Именно в ту эпоху закладывались основы современного капитализма, утверждались способы ведения дел, а банки вырабатывали свою тактику и методы. Была введена система бухгалтерского учета по двойной записи (впервые опробована в 1340 году); буквально из ничего возникли фидуциарные деньги (то есть кредиты, основанные на чистом доверии и не обеспеченные никакими активами); быстрое развитие получила оплата в форме банковских переводов и векселей. И все же, несмотря на весь этот прогресс, флорентийские банкиры вскоре повторили ошибку своих коллег из Сиены, открыв кредит королям Неаполя и Англии — Роберту и Эдуарду III. В 1340 году Европа переживала экономическую депрессию, и венценосцы, которым нечем было оплачивать свои долги, просто отказались от них. Эдуард III уже приступал к войне с Францией, которая войдет в историю под названием Столетней, и считалось, что он задолжал банку Перуцци «стоимость целого королевства». В результате один за другим рухнули три крупнейших флорентийских банка. Впрочем, еще и до этой катастрофы Флорентийская республика пережила в начале XIV века смутные времена, когда политическая власть часто переходила из одних рук в другие, причем насильственным образом. Общество было разделено на две главные партии — гвельфов и гибеллинов, естественно, внутри каждой имелись свои фракции. Гибеллины опирались в основном на аристократию, гвельфы — на преуспевающих негоциантов и popolo minuto, то есть «малый народ», иными словами — на простолюдинов или трудящихся. (Помимо уничижительного, в определении popolo minuto содержался и реальный смысл: дело в том, что беднейшие слои населения сидели на чрезвычайно скудном рационе, что замедляло физическое развитие людей, так что popolo minuto и впрямь был даже не столько малым, сколько буквально маленьким народом.)

Несмотря на подобного рода политическую нестабильность, начало XIV века во Флоренции стало золотым веком культуры, породившим на протяжении каких-то пятидесяти лет троих крупнейших итальянских писателей — Данте, Боккаччо и Петрарку. Порывая с клерикальной традицией, они писали не на латыни, а на тосканском наречии, это не только превратило его в общепринятый литературный итальянский язык, но и привнесло в литературу светский гуманистический элемент, выведя ее за пределы языка церкви. Светский гуманизм отразился также в профессиональных занятиях этих авторов. Петрарка, например, станет известен как первооткрыватель античных рукописей, забытых и рассеянных по монастырям Европы. Боккаччо, со своей стороны, обретет мировую славу создателя «Декамерона», цикла порой непристойных, а чаще юмористических новелл, изображающих жизнь своего времени как она есть, а не как власть (особенно церковная) полагала ее должной быть. Два выдающихся живописца того времени, Джотто и Пизано, также жили во Флоренции и также выказывали склонность к гуманистическому восприятию действительности: их полотна порывали со средневековыми канонами в пользу более современной, реалистической стилистики, отмеченной явным присутствием чувственного элемента. Эти знаменитости приблизили Флоренцию к рубежам Ренессанса; но прежде чем стать на путь дальнейшего развития, Европе было суждено пережить крупнейшую катастрофу в своей истории.

За экономическим упадком начала сороковых годов XIV века последовало нашествие Черной Смерти. Она пришла в Европу из Китая на генуэзских судах, возвращавшихся в 1347 году с Черного моря. В хрониках того времени, подтвержденных позднейшими исследованиями, отмечается, что в последующие четыре года чума унесла около трети населения Европы. Из-за ужасной антисанитарии и полного неведения относительно того, как болезнь распространяется, особенно тяжелая ситуация складывалась в городах, где, например, семьи, куда, по подозрениям, проникла зараза, попросту замуровывались в своих домах, будучи обреченными на смерть. Те, кто мог себе это позволить, бежали из Флоренции в близлежащую сельскую Тоскану; оставшиеся значительно больше, чем наполовину, вымерли. Неудивительно поэтому, что первые проблески нарождавшегося гуманизма быстро уступили место болезненным суевериям; и все же относительная социальная статика Средневековья была поколеблена, и фундаментальные перемены стали неизбежностью.

Семейство Медичи к этому времени значительно укрупнилось и включало в себя двадцать—тридцать главных ячеек. Это была уже даже не одна единая семья, а скорее семейный клан со своими внутренними раздорами, но однако же связанный круговой порукой. Пожалуй, можно сказать, что Медичи заполнили вакуум, образовавшийся в результате краха трех крупнейших банкирских семейств Флоренции, — многие из Медичи сами занялись банковским делом, открыв собственное небольшое дело. Братья либо кузены становились партнерами, выпускали акции, нередко занимались повседневной банковской рутиной, включавшей в себя такие операции, как обмен валют, учет мелких вкладов, сезонные кредиты торговцам шерстью и так далее. По меньшей мере два из таких предприятий оказались достаточно прочными или, скажем, удачливыми, чтобы пережить экономические бедствия, связанные с Черной Смертью, и таким образом укрепить основу власти Медичи. Теперь они не просто время от времени выделяли из своей среды гонфалоньера. Джованни де Медичи (прямой потомок Кьяриссиммо — первого Медичи, фигурирующего в хрониках) отошел от семейной традиции занятий гражданскими делами и стал военачальником. Обуреваемый страстью продемонстрировать свою доблесть, он в 1343 году втянул флорентийцев в войну против маленького города-государства Лукка, расположенного милях в сорока к западу. Джованни попытался взять Лукку штурмом и, потерпев неудачу, приступил к осаде города. Но и тут его ждало фиаско, и по возвращении во Флоренцию Джованни был казнен. После этого Медичи вернулись к гражданским делам; правда, и тут их, случалось, подстерегали не меньшие угрозы.

В 1378 году гонфалоньером был избран Сальвестро де Медичи, кузен Джованни; за те два месяца, что он правил городом, вспыхнули волнения среди шерстянщиков, известных по стуку деревянных башмаков по булыжной мостовой под названием «чомпи» (ciompi). Формально движение чомпи возглавлял Микеле ди Ландо, призывавший своих собратьев — шерстянщиков и ремесленников отстаивать право на формирование собственной гильдии, что, в свою очередь, означало право голоса и хотя бы теоретическую возможность войти в состав синьории. Будучи гонфалоньером, Сальвестро тем не менее сочувствовал недовольным, хотя, судя по всему, находил, что и делу Медичи движение может принести пользу. Дабы усилить волнения и запугать фракцию аристократов, стоящих на пути Медичи, Сальвестро тайно открыл тюрьмы. Так то, что начиналось как протест, быстро превратилось в бунт, и Сальвестро вместе с другими восемью членами синьории вынужден был укрыться в Палаццо делла Синьория, меж тем как толпа буйствовала на улицах, грабила дворцы знати и купцов, поджигала дома и избивала членов разных гильдий. В характерной для себя назидательной манере Макиавелли впоследствии так напишет об этих событиях в своей «Истории Флоренции»: «Никому не следует подстегивать бунт в городе в надежде, что он сумеет остановить его, когда заблагорассудится, или что он держит ход событий в своих руках».

Дом Сальвестро пощадили, якобы из-за его сочувствия борцам за права, хотя именно это, в свою очередь, заставило кое-кого заподозрить, что он-то и стоит за бунтом. Впрочем, даже при всем лукавстве флорентийских политических нравов, это представляется маловероятным, особенно в свете того, что произошло далее. А именно: непосредственным результатом волнений стало то, что толпа объединилась в общину, Сальвестро был смещен со своего поста гонфалоньера, и на его место был поставлен предводитель восставших Микеле ди Ландо. Несмотря на атмосферу постоянной политической нестабильности, такое положение дел сохранялось в течение двух лет, хотя со временем Микеле ди Ландо начал чувствовать себя все более неуверенно и тайно советовался с Сальвестро относительно дальнейших действий. Чомпи и их союзники об этом прознали и, опасаясь подковерных интриг, ведущих к реставрации старой власти, вышли на улицу, грозя разрушить город, лишь бы не допустить этого. Охваченный паникой, Микеле ди Ландо бросился к Сальвестро Медичи, который предложил объединить усилия и вызвать городское ополчение. Их призыв нашел отклик, толпа сдалась без боя, рассеялась, люди разошлись по домам; бунт закончился.

Но он по-настоящему напугал членов гильдий и владельцев магазинов, как, впрочем, и знать вместе с купцами. Новые гильдии, сформированные чомпи, были распущены, и знать взяла твердую власть в городе. В принципе Сальвестро Медичи и Микеле ди Ландо должны были быть казнены, но в данном случае их всего лишь изгнали из города, имея в виду роль, сыгранную ими в подавлении бунта. Высылка Сальвестро серьезно подорвала претензии Медичи на ведущую роль во флорентийской политике, а также нанесла тяжелый удар по семейному бизнесу, ведь вести дела, будучи в изгнании, совсем не просто.

Со смертью Сальвестро, последовавшей в 1388 году, банковское дело Медичи перешло в руки его кузена Вьери. Политика нового главу дома Медичи не интересовала, все свои силы он отдавал бизнесу, открывая обменные конторы в Риме и Венеции и занимаясь экспортно-импортными операциями через речной порт Пизы. Вьери стал первым из Медичи, чьи деловые успехи вышли за пределы города, и, по словам Макиавелли, «все, кто писал о событиях этого времени, сходятся на том, что если бы у Вьери было больше тщеславия и меньше благородства, ничто не могло помешать ему сделаться князем города». Поскольку слова эти прозвучали сто тридцать лет спустя после описываемых событий, суждениям Макиавелли доверять в полной мере не стоит; так, в данном случае, в стремлении возвысить Медичи, он скорее всего впадает в преувеличение. Однако же следует признать, что политическая честность клана Медичи, верность его членов законному правительству Флоренции явно подвергалась в эти годы серьезному испытанию, каковы бы ни были последующие масштабы их политического влияния. Ровно через десять лет после восстания чомпи в городе вспыхнул новый бунт, на сей раз поднятый popolo magro, в буквальном переводе «истощенным народом», — в отличие от бесправных ремесленников, принадлежащих к popolo minuto, это были полуголодные неквалифицированные люди городского дна. Но когда толпа выплеснулась на улицу, те же самые ремесленники присоединились к ней, громогласно заявляя о своем бесправии. Люди не забыли о сочувствии со стороны Медичи и обратились в престарелому Вьери возглавить их; Вьери вежливо отклонил это опасное предложение. По словам Макиавелли, старик призвал разочарованных просителей «сохранять бодрость, ибо он готов стать на их защиту, пусть только следуют его советам». После чего повел людей в синьорию, где обратился к членам совета с весьма дипломатичной речью. «Он заявил, что не имеет никакого отношения к безответственному поведению толпы, более того, уж коль скоро люди обратились именно к нему, он повел их прямо сюда, пусть предстанут перед силами закона и порядка». Поразительным образом этим выступлением оказались удовлетворены обе стороны: бунтовщики разошлись по домам, а члены синьории поверили Вьери на слово, отпустили его с миром, и не последовало никаких санкций. Тем не менее, несмотря на столь умелое разрешение проблемы, нервное напряжение оказалось для него чрезмерным, и вскоре, под самый конец года, он скончался. С уходом Вьери старшая ветвь семьи Медичи пресеклась.

 

2. ИСТОКИ БАНКА МЕДИЧИ

Состояние семьи перешло теперь в руки Джованни ди Биччи де Медичи, главе кафаджолийской ветви, названной так потому, что она владела собственностью в родной деревне Медичи, в Муджелло. Четвертый сын Аверардо детто Бичи, владельца небольшого поместья в Кафаджоло, Джованни родился в 1360 году. Аверардо был небогат, но хорошее социальное положение позволило ему породниться с аристократическим семейством Спини, хотя по смерти, последовавшей в 1363 году, наследство его было поделено между женой и пятью сыновьями, что не обеспечило преуспеяния никому.

Во время восстания чомпи Джованни было восемнадцать, и он почти наверняка находился во Флоренции на протяжении всех двух лет существования коммуны, пользовавшейся тайной поддержкой его отдаленного родича Сальвестро де Медичи. Возможно, именно по этой причине Джованни на всю жизнь сохранил тайную симпатию к popolo minuto, хотя политический климат последующих лет вряд ли способствовал ее укреплению. После распада коммуны старые семьи быстро восстановили свое влияние: мощные семейные кланы Альбицци, Каппони и Уццано установили под руководством Мазо дельи Альбицци режим олигархии, и он продержался ближайшие тридцать лет. При всех периодически вспыхивающих бунтах, вроде того что помог смирить в 1393 году Вьери де Медичи, для Флоренции это было время относительной стабильности и преуспеяния; олигархи правили рукой твердой, но нельзя сказать, чтобы при этом были так уж непопулярны.

Влиятельные олигархические семейства состояли в жесткой оппозиции Медичи и их сторонникам, что вполне может объясняться нежеланием Вьери ввязываться в политику, а также его врожденной застенчивостью. Эта черта передалась его отдаленному родичу Джованни ди Биччи. Впрочем, трудно сказать, была ли эта политическая скромность двух ранних представителей семейства действительно врожденной или всего лишь демонстративной, представляла собой дань клановой верности или даже клановой политике. В конце XIV века смирение все еще прочно коренилось в унаследованных от Средневековья нравах: люди были склонны считать себя скорее членами некоей семьи, нежели индивидуальными личностями. В соответствии с таким мировосприятием эти ранние Медичи, естественно, приносили собственные политические амбиции в жертву долговременным амбициям семьи как целого, соглашаясь с тем, что политическая власть будет обретена ею в более благоприятные времена; ну а пока, в порядке подготовки, лучше всего — закладывать основы, все более умножать богатства. Правда, в свете дальнейшей истории может показаться, что подобного рода предусмотрительность питалась сильным духом политического тщеславия. Вынашивали ли Медичи далеко идущие политические планы с самого начала, или планом было обогащение само по себе? Сейчас это трудно сказать.

Принадлежность к семье Медичи, безусловно, способствовала карьере Джованни ди Биччи, ибо вскоре после восстания чомпи новый глава дома, его дядя Вьери де Медичи, отправил племянника в Рим, где ему предстояло пройти обучение в местном отделении банка Вьери. Семейные связи всегда играли роль в бизнесе, а в банковском деле, где столь важен фактор личного доверия, — особенно. Но и независимо от этого Джованни явно имел склонность к финансовой деятельности, ибо уже через несколько лет стал младшим партнером, а еще три года спустя возглавил римское отделение. В том же 1385 году он женился на Пиккарде Буэри, что принесло ему солидное приданое — 1500 флоринов; их он почти наверняка вложил в собственные деловые проекты.

С какой стороны ни посмотри, дела Вьери в восьмидесятые годы XIV века шли в гору, в немалой степени благодаря работе римского отделения во главе с Джованни ди Биччи, которое приносило внушительную прибыль. Но в то время Вьери уже приближался к семидесяти годам — почтенный возраст по средневековым меркам — и в начале девяностых оставил дела. Это дало Джованни ди Биччи возможность превратить римский филиал банка в независимое учреждение, и в соответствии с нормами того времени он наследовал и активы, и финансовые обязательства римской конторы Вьери. Как свидетельствуют государственные архивы Флоренции, Джованни потерял на этой операции 860 флоринов, из чего можно сделать вывод, что либо банк Вьери переживал в последнее время спад деловой активности, либо, перед тем как передать дело своему управляющему, он позволил себе какие-то сомнительные бухгалтерские игры. Сейчас, шесть столетий спустя, никаких ясных свидетельств на этот счет не сохранилось, да, может, они в ту пору и не существовали.

1 октября 1397 года Джованни открыл во Флоренции головную контору, и этим днем обычно и датируется основание великого банка Медичи. Естественно, Рим и римская курия (папский двор) со всем ее персоналом представляли собой серьезный источник доходов, но именно Флоренция была банковской столицей Европы, обеспечивая наилучшие условия для инвестиций. Подробности основания банка Медичи и его первых операций содержатся в «libro segreto» (буквально «тайная книга»), хранящейся во флорентийском государственном архиве. Вообще-то «тайная книга» — это всего лишь внутренняя банковская бухгалтерия, но само название набрасывает на банки в пору их становления некий романтический флер.

Первоначальный капитал банка Медичи составлял сто тысяч флоринов, из которых пять с половиной — контрольный пакет — были внесены Джованни ди Биччи, остальное — двумя партнерами, которые непосредственно семье Медичи не принадлежали (хотя обычно такого рода партнеры были связаны с ней через браки). В первый год деятельности доход банка составил десять процентов, и такая прибыль обычно изымалась из оборота, чтобы дать партнерам возможность вложить деньги в какое-либо дело. Джованни, кажется, купил участок земли неподалеку от своей родной деревни Кафаджоло, разумно выведя часть своих капиталов за пределы финансовой сферы, столь подверженной разного рода колебаниям.

Помимо лидерства в банковском деле, Флоренция была также крупным центром обработки шерсти, поддерживая торговые связи с такими отдаленными странами, как Фландрия и Англия. Крепкие купеческие семьи часто занимались и тем и другим; так, в 1402 году банк Медичи вложил 3000 флоринов в финансирование суконной мануфактуры. В конце того же года, как явствует из бухгалтерских записей, банк Медичи, дабы использовать преимущества венецианской торговли с Востоком, открыл в Венеции свое отделение во главе с Нери Торнаквинчи (по сути дела, Венеция монополизировала это направление торговли, хотя и чужакам удалось нажиться на разного рода побочных сделках). К этому времени римское отделение значительно расширилось за счет филиалов в Неаполе и порте Гаета, в восьмидесяти милях к юго-востоку от Рима. Тем не менее, если не считать финансирования еще одной шерстяной мануфактуры в 1408 году, банк Медичи на протяжении первых двадцати лет своего существования больше ни во что не вкладывался: Джованни ди Биччи был человеком осмотрительным и предпочитал для начала крепко стать на ноги. Это свойство он унаследовал от своего дальнего родственника и предшественника — прежнего главы клана Медичи, Вьери, и далее передал его сыну; Медичи-банкиры сделали свое состояние благодаря осторожности и умелому ведению дел, а не разного рода новшествам. Вопреки фольклору банковского мира вовсе не они придумали тратту (переводной вексель), хотя, возможно, и сыграли некоторую роль в учреждении холдингов; их успех почти исключительно основывался на использовании методов, уже апробированных другими. Банк Медичи никогда не двигался рывками и, даже достигнув пика, не мог сравниться по объемам своих операций ни с одним из трех крупнейших флорентийских банков предыдущего столетия, тех самых, что принадлежали семьям Барди, Перуции и Аччайуоли. Медичи никогда не заглатывали кусок, который не могли переварить. По мере роста банковских прибылей Джованни ди Биччи демонстрировал все новые свидетельства своего глубинного консерватизма, продолжая скупать земельные участки в долине Муджелло и на холмах Тосканы, окружавших Флоренцию; а затем, когда стал еще богаче, обратил свои взоры на недвижимость в самом городе. Джованни не только основал банк Медичи и выработал основные принципы ведения банковского дела, но и заложил прочную основу семейного богатства, которому предстояло сделаться трамплином к достижению политической власти.

Вскоре глава банка Медичи сделался во Флоренции видной фигурой. Еще в 1401 году Джованни ди Биччи вошел в комитет наиболее уважаемых граждан города, которые должны были назвать победителя конкурса на лучший проект новых бронзовых дверей для баптистерия. Это был первый случай, когда кто-то из Медичи оказался в кругу покровителей искусств, хотя на этот раз истинным меценатом был сам город. Какую именно роль Джованни ди Биччи сыграл в выборе победителя, неизвестно. Конкурс выиграл Лоренцо Гиберти. Молодой флорентийский скульптор сделал первый шаг к тому, чтобы стать одним из основателей искусства Ренессанса, точно так же, как Джованни ди Биччи положил начало традиции поддержки изящных искусств, в развитии которых Медичи сыграли столь выдающуюся роль. Положим, в ту пору двадцатитрехлетний Гиберти был всего лишь одаренным скульптором, а сорокадвухлетний банкир думал просто о том, как бы заработать больше денег. Но не будет преувеличением сказать, что именно этот конкурс вывел Гиберти на дорогу к величию, а Джованни ди Биччи, вполне вероятно, открыл глаза на то, что в мире есть вещи и поважнее умножения богатств.

С такого расстояния во времени и при отсутствии сколько-нибудь полных свидетельств трудно говорить о человеческих достоинствах Джованни ди Биччи. В смысле физического сходства наиболее полно, по-видимому, передает его черты хранящийся в музее Медичи во Флоренции портрет работы Бронзино — подробно выписанное и глубокое изображение, позволяющее строить различные догадки о характере Джованни. Беда, однако, заключается в том, что Бронзино родился более чем через семьдесят лет после смерти своего героя, и это заставляет задаться вопросом о близости художественного образа оригиналу — и в физическом, и, еще более, в психологическом смысле. О чем можно говорить с уверенностью, так это о том, что, написанный в пору высшего взлета Медичи, портрет этот не отмечен льстивостью. Есть в нем и нечто большее, нежели просто отдаленное сходство с другими изображениями, ну а черты в совокупности своей поразительно напоминают его сына Козимо. Это позволяет предположить некоторую достоверность неподтвержденной версии, будто работа Бронзино скопирована с какого-то другого, более раннего портрета, для которого Джованни вполне мог позировать. Бронзино изображает проницательного, быть может, даже мудрого человека, в чертах которого сохраняются элементы крестьянской простоты и хитрости. Слегка вскинутый подбородок свидетельствует о некотором чувстве собственного достоинства, в глазах застыл прямой немигающий взгляд, красиво очерченный лоб выдает человека, которого никогда не отпускают тревожные мысли, крупные, хотя и тонкие губы указывают на подавляемую чувственность аскета, привыкшего все взвешивать и рассчитывать. Иными словами, перед нами как раз тот самый человек, которого, на основании имеющихся у нас скудных сведений о его жизни, мы и ожидали увидеть: даже если этот портрет «неправдив», то по крайней мере правдоподобен.

В 1402 году Джованни ди Биччи стал приором флорентийской Arte del Cambio (гильдии банкиров и менял) и был избран в состав правящей синьории. Звучит торжественно, хотя в действительности флорентийский банк выглядел весьма скромно — если не считать доходов, разумеется. В это время банки обычно занимали одну довольно большую комнату, разделенную надвое banco, или конторкой (откуда и происходит название), за которой сидели клерки, а также бухгалтер со своими счетами. В большинстве банков работало меньше полудюжины служащих, хотя, согласно «libro segreto» банка Медичи, тут их в 1402 году было семнадцать — пятеро в головной конторе во Флоренции, остальные — в Риме, Венеции, Неаполе и Таете. Банковские клерки зарабатывали примерно 50 флоринов в год, на что можно было прожить, пусть и довольно скромно — для сравнения достаточно указать, что на годовой доход в 200 флоринов люди содержали большую семью, жили в просторных домах и имели двух слуг, лошадь и осла. Служащие банка Медичи, как и других флорентийских банков, не всегда были обязаны своим местом собственным достоинствам — часто играли роль внутрисемейные связи либо знакомство с влиятельными персонами за пределами семьи. Для укрепления доверия руководители местных отделений обычно делались в них младшими партнерами, хотя это и не всегда гарантировало успех, о чем свидетельствует, например, опыт венецианского филиала банка Медичи, который возглавлял Нери Торнаквинчи. В партнерском соглашении было ясно оговорено, что он не имеет права вести дела с немцами, чьи методы считались в Италии устаревшими, да и сомнительными. Но Нери было явно сделано весьма соблазнительное предложение, он решил рискнуть и предоставил заем неким немецким торговцам, после чего те, не расплатившись, вернулись домой через перевал Бреннеров в Альпах. В счетах у Нери образовалось большое несоответствие между дебетом и кредитом, при этом о немецкой авантюре, разумеется, не говорилось ни слова. Панически опасаясь, что во Флоренции обнаружат недостачу, Нери занял значительную сумму, которая более чем покрыла долг, так что отчет, посланный в головную контору, показал внушительную прибыль. К несчастью, деньги были заняты под бешеные проценты, и при всех отчаянных усилиях Нери не удалось извлечь из текущих банковских операций достаточно прибыли, чтобы оплатить их и одновременно свести баланс. Судя по документам, 25 апреля 1406 года Нери Торнаквинчи был вызван во Флоренцию, где Джованни ди Биччи не только уволил его, но и подал в суд за растрату. Нери был вынужден распродать все свое имущество, включая дом, но и этого не хватило, чтобы покрыть долг, и он храбро двинулся на север, через Альпы, в поисках сбежавших немцев. Вроде бы в конце концов он нашел их в Кракове и даже сумел вернуть часть денег, но, оказавшись так далеко от дома, решил не возвращать их Джованни, а начать на этой основе новое дело. Эта история ярко иллюстрирует банковскую практику начала XV века: как обычно в коммерции, риск и доверие идут рука об руку, даже если во главе дела стоит такой рачительный хозяин, как Джованни ди Биччи.

Да и сам Джованни, при всей своей осторожности, порой совершал удивительные просчеты. Четкий запрет на ведение дел с немцами, оговоренный специальным пунктом во всех банковских контрактах, заставляет заподозрить, что Джованни и сам обжегся на коммерческих сделках с тевтонцами. Да даже и самые прочные из его деловых связей никак не назовешь вполне надежными. Взять хотя бы историю с Бальдассаре Коссой, с которым Джованни сблизился на римском отрезке своей карьеры. Бальдассаре происходил из обедневшей неаполитанской аристократической семьи и молодым человеком сбежал на море, где сколотил состояние пиратским промыслом. Сойдя на берег, он потратил деньги на получение диплома юриста в Болонском университете, затем купил себе какую-то должность в церкви, с чего и началось его преуспеяние. В 1401 году он решил приобрести кардинальскую мантию и попросил у Джованни ди Биччи в долг 10 000 дукатов (примерно 12 000 флорентийских флоринов). Джованни пошел на это, что кажется особенно странным, если принять во внимание, что за человек был Бальдассаре Косса. По словам одного современника, за девять лет своей службы в качестве кардинальского легата в Болонье, он показал, что нравственность его лежит на «нулевом, или даже ниже нулевого, уровне», кардинальская резиденция, где постоянно находились «две сотни служанок, жены и вдовы, не говоря уже о монахинях», быстро сделалась при нем притчей во языцех.

Так почему же такой осмотрительный человек, как Джованни, связался с распутником и неразборчивым в средствах Бальдассаре? И даже «одолжил» ему такую крупную сумму? Ответ лежит на поверхности: Джованни поставил на Бальдассаре Коссу, потому что знал, что тот метит в папы, а он достаточно долго проработал в Риме, чтобы понять, что стать папским банкиром — значит выиграть самый крупный приз в жизни. Если банк Медичи поведет финансовые дела курии, он превратится в один из крупнейших финансовых институтов Европы. Восемь долгих лет Джованни ди Биччи дружил с Бальдассаре Коссой и действовал в качестве его банкира, регулярно переписывался с ним и делал все возможное, чтобы уберечь его от расточительства, опустошавшего сейфы банка Медичи. В 1410 году все это окупилось: Бальдассаре Косса был избран понтификом, стал папой Иоанном XXIII, а банку Медичи было доверено вести финансовые дела римской курии.

К началу XV века банковское дело стало мощным орудием в руках папского служащего. В отличие от большинства других влиятельных европейцев того времени он черпал свое благосостояние за рубежом, в основном в форме денежных переводов из бесчисленного количества епархий, разбросанных по всему континенту. Эти епархии простирались до самых пределов западного мира, включая Исландию и даже Гренландию (чей епископ расплачивался тюленьими шкурами и китовым усом, которые в Брюгге конвертировались в наличные). Другим источником прибыли служила торговля святыми реликвиями, которые часто приносили огромные доходы, ибо обладали силой могучего механизма, трансформирующего всю экономику того или другого региона, превращая его в центр паломничества. А еще более доходной была торговля индульгенциями — папским отпущением грехов, при этом цена зависела от тяжести провинности. Наконец, постоянным источником доходов была торговля должностями в церковных учреждениях, от служки до кардинала.

Суммы, фигурирующие в этом общеевропейском коммерческом предприятии, поражают воображение, соотносительно они гораздо выше, нежели оборот той или иной современной мультинациональной компании; банк, оперирующий такими суммами, естественно, получал свои комиссионные, что приносило огромный годовой доход. Любому банку, претендующему на ведение папских дел, следовало пройти тщательную профессиональную экспертизу, ведь ему предстояло иметь дело с деньгами, стекающимися со всех концов Европы; к тому же он должен был быть совершенно надежным: ведь отчет предстояло держать лично перед папой, и только перед ним одним. К тому времени, когда Бальдассаре сделался папой Иоанном XXIII, Джованни ди Биччи уже немало постарался, чтобы убедить его в своей полной компетентности, полной надежности и, главное, полной личной преданности.

Помимо управления всеми этими огромными суммами, римское отделение банка Медичи привлекало клиентуру в лице кардиналов, прелатов и многочисленных советников, которые почитали своей святой обязанностью вращаться при папском дворе. Удивительно, однако, что, судя по архивам банка Медичи, его римское отделение в большей степени одалживало деньги, нежели получало их. Надо полагать, иерархи церкви получали крупное вознаграждение, но, кажется, расходы были еще значительнее. Из этих же самых архивов следует, что остатки банковских счетов многих кардиналов часто превышались, и на значительные суммы. Но даже несмотря на эти займы, правление римского филиала перечисляло не менее тридцати процентов своих активов на счета Джованни ди Биччи и его партнеров. Фактически этот филиал обеспечивал более половины всех доходов банка. Согласно сведениям, содержащимся в «libro segreto» за 1397—1420 годы, из общего дохода 151 820 флоринов Рим принес 79 195. Это значительно превосходило итоги объединенных усилий Флоренции, Венеции, Неаполя, Гаеты, многочисленных коммивояжеров, а также двух суконных мануфактур. В сравнении с современными финансовыми показателями такие цифры могут показаться ничтожными, но за ними стоят почти 1900 флоринов ежегодного личного дохода Джованни ди Биччи — во времена, когда дворянин, ни в чем себе не отказывая, мог прожить на 200 флоринов в год, а квалифицированный ремесленник содержал семью менее чем на 100.

Финансовое будущее Джованни ди Биччи, как и всего банка Медичи, казалось безоблачным. Но внешность часто бывает обманчивой, и папский престол здесь отнюдь не исключение. Это была эпоха Великой схизмы, и в какой-то момент на него претендовали не менее трех конкурентов: Иоанн XXIII, Григорий XII и Бенедикт XIII. К счастью, большинство отцов церкви все же склонялись в пользу одного из них — Иоанна, но, к несчастью, это просвещенное мнение почти не волновало короля неаполитанского Владислава, чьим фаворитом был Григорий. Король Владислав затеял военную кампанию против соседней Папской области, и Иоанну XXIII пришлось в конце концов подписать унизительный мирный договор, включающий обязательство уплатить Владиславу сумму, эквивалентную 95 000 флоринов. У самого Иоанна таких денег не было, и ему пришлось обратиться за займом к папским банкирам. После мучительных раздумий Джованни ди Биччи решил, что риск, пожалуй, оправдан, хотя бы потому, что средства вкладываются туда, куда нужно. Уже один тот факт, что он прикидывал саму возможность одолжить подобную сумму — а она почти на двадцать процентов превышала все доходы римского филиала более чем за двадцать лет, — дает представление об уровне благосостояния, которого достиг практичный Джованни, хотя не исключено, что по крайней мере часть этой суммы тоже составилась из займов. Банк Медичи включился в крупную финансовую игру с ее рисками и выигрышами. Джованни дал Иоанну XXIII просимую сумму, но озаботился получением некоторых гарантий. Они были предоставлены в виде старинной, инкрустированной драгоценными камнями митры и разнообразных изделий из золота, извлеченных из папской сокровищницы.

Но все еще оставалась нерешенной проблема двух соперников Иоанна — Григория XII и Бенедикта XIII. Император Сигизмунд, могущественный глава Священной Римской империи, чья власть простиралась на все германоговорящие земли, от Австрии до Северного моря, решил, что с Великой схизмой надо покончить раз и навсегда, и в 1414 году созвал в Констанце собор, куда были призваны все три претендента, дабы каждый выложил свои козыри перед императором лично. В заботе о сохранности своих вложений, Джованни ди Биччи велел своему старшему сыну Козимо сопровождать Иоанна XXIII в его путешествии через Альпы в немецкий приозерный город Констанц, бывший в то время столицей империи. Козимо исполнилось тогда двадцать пять лет, и он уже выказывал явные способности банкира; нам еще предстоит убедиться, что путешествие в Констанц в качестве представителя банка Медичи было чрезвычайно ответственным заданием и свидетельствовало о полном доверии Джованни своему сыну.

Согласно сведениям, содержащимся в «libro segreto», у банка Медичи было в это время два римских отделения — римский филиал как таковой и отделение банка при папском дворе. Целый ряд историков трактуют указание на географию буквально, находя, что потребность в двух филиалах свидетельствует исключительно об объеме деловых операций банка Медичи в Вечном городе. На самом деле только одно из них находилось в Риме; другое сопровождало папский двор (отсюда и название) в путешествии в Констанц для обслуживания его непосредственных финансовых потребностей. Тем временем первоначальное отделение оставалось в Риме, занимаясь главным делом — папскими поступлениями из-за рубежа.

Собор в Констанце станет крупнейшим общественным и политическим событием начала XV столетия, куда съедутся виднейшие деятели Европы. Здесь подающему большие надежды Козимо де Медичи представится возможность увидеть представителей всех ведущих международных банков и финансовых кланов — например, стремительно возвышающихся Фуггеров из Аугсбурга или купцов из таких далеких одна от другой стран, как Польша и Испания. Личные связи, возникшие в те дни в Констанце, скрепят далеко простирающиеся деловые взаимоотношения на долгие десятилетия вперед; там Козимо сумел познакомиться с иными капитанами коммерции, сами имена которых станут гарантией надежности векселей, кредитов авизо и иных банковских документов, образующих кровеносную систему возникающего в Западной Европе капиталистического мира. Тем не менее главной целью встречи в Констанце, о чем было объявлено на весь мир, оставалось ни больше ни меньше как определение — раз и навсегда — духовной роли христианского мира. Помимо разрешения Великой схизмы, Сигизмунд намеревался выжечь каленым железом иные доктринальные различия, возникшие внутри Священной Римской империи. С этой целью в Констанц, под личные императорские гарантии неприкосновенности был вызван богемский еретик Ян Гус, которому предстояло защитить свои раскольнические воззрения, включающие несогласие с папскими индульгенциями. В результате судебного разбирательства учение Гуса было признано неприемлемой ересью по не менее чем тридцати пунктам обвинения, и Сигизмунд повелел сжечь вольнодумца на костре, несмотря на данные им прежде личные гарантии. Затем собор обратился к рассмотрению аргументов, представленных тремя конкурентами: Иоанном XXIII, прибывшим из Рима, Бенедиктом XII, проделавшим путь из своей резиденции в Авиньоне, и Григорием XIII, чей бродячий двор странствовал по Северной Италии. Когда очередь дошла до Иоанна XXIII, ему пришлось с разочарованием убедиться, что предметом расследования стал его образ жизни при папском дворе, включая поведение его как папы лично. Помимо трафаретного упрека в ереси (каковой вполне мог стать весьма серьезным, как в случае Яна Гуса), он столкнулся с обвинением в убийстве своего предшественника папы Александра V и еще не менее чем с семьюдесятью другими обвинениями, хотя в конце концов шестнадцать из «самых неописуемых проступков были опущены, из уважения не к папе, но к общественным приличиям». О том, что это не эвфемизм, свидетельствует историк XVIII века Эдвард Гиббон: «Самые скандальные обвинения не были оглашены; наместника Христова обвиняли всего лишь в пиратском разбое, убийствах, изнасилованиях, содомии и кровосмешении». Дабы не выслушивать и далее перечень своих склонностей и деяний, папа Иоанн XXIII пообещал отказаться от престола — при условии, что и соперники последуют этому примеру. Затем он бежал из города, переодевшись лучником. Это не значит, что Иоанн XXIII потерял хладнокровие, напротив, с его стороны это был рассчитанный поступок: таким образом он хотел лишить собор полномочий, ибо в соответствии с церковной доктриной Вселенскому собору необходимо присутствие папы. Но Сигизмунду было не до подобных тонкостей, он распорядился продолжать заседания собора, а одновременно отправил солдат на поимку Иоанна XXIII, который был взят в плен и помещен в Гейдельбергский замок.

Так Козимо остался в Констанце предоставленным самому себе. Он быстро осознал опасность своего положения и принялся готовиться к отъезду; в это время ему не только удалось уйти от преследователей, возможно, посланных императором, но и сохранить украшенную драгоценными камнями митру, которую папа Иоанн XXIII передал ему перед своим бегством. Неясно все-таки, была ли это та самая митра, под залог которой был представлен заем в 95 000 флоринов для уплаты долга неаполитанскому королю; если да, то, выходит, Иоанн XXIII в какой-то момент выкупил ее, рассчитавшись с банком. В «libro segreto» банка Медичи никакие трансакции с фигурирующей папской митрой не отмечены; возможно, они были слишком тайными даже для «libro segreto».

Император Сигизмунд объявил папу Иоанна XXIII низложенным. Двое других были вынуждены отказаться от своих претензий: Григория XII заставили отречься, Бенедикт XXIII в конце концов был тоже низложен, и разрешилась Великая схизма избранием совершенно нового папы, Мартина V. Император Сигизмунд объявил, что бывший папа Иоанн XXIII, а ныне просто Бальдассаре Косса, может быть выкуплен за 38 500 рейнских гульденов (что равно 35 000 флоринов). Запертый в четырех стенах, больной, лишенный всяких средств к существованию, Бальдассаре все же сумел передать Козимо тайное послание, в котором выражал готовность сделать его своим наследником, если тот заплатит просимый выкуп. Есть ли смысл тратить живые деньги ради призрачных? Козимо решил, что есть: он отправился к отцу и попытался убедить его дать деньги. Вновь речь шла об очень крупной сумме, на сей раз равной почти половине доходов всего банка Медичи (без учета доходов от его римского отделения) за двадцать лет с момента его основания, — только риск еще больше, чем прежде, ведь будущее Бальдассаре выглядело мрачно, у него не было никакого состояния и в общем-то мало перспектив на новые доходы. И все же Джованни ди Биччи решился рискнуть: выкуп за Бальдассаре Коссу был полностью выплачен императору Сигизмунду, и опальный папа (бывший) обрел свободу.

Отчего же обычно столь осмотрительный Джованни ди Биччи вновь поставил на эту в общем-то уже отыгранную карту? Вопреки видимости это не был столь нехарактерный для него риск; собственно, он вообще не рисковал, ибо перспективы возврата денег не просматривались. И личная преданность, насколько у нас есть возможность судить, тут тоже ни при чем; хотя Бальдассаре и обращался обычно в письмах к Джованни как к своему «дорогому другу», взаимоотношения их строились на основе чисто деловой лояльности. И все же, как мы увидим, это был один из наиболее мудрых шагов Джованни ди Биччи за всю его жизнь (а сделал он таких шагов немало). И не случайно, что подтолкнул его к этому Козимо — сын все более и более выказывал себя достойным мудрости отца.

 

3. НАСЛЕДИЕ ДЖОВАННИ

В 1418 году, проведя три года в угрюмой камере гейдельбергской тюрьмы, Бальдассаре Косса был освобожден и вернулся во Флоренцию, где его со всем гостеприимством встретил Джованни ди Биччи. Социальное положение семьи Медичи изменилось буквально в одночасье: пусть даже Бальдассаре — всего лишь бывший, а ныне низложенный папа, все равно — гостит у Джованни человек, который некогда был духовным правителем всего христианского мира. Равным образом во всей Европе вырос престиж банка Медичи: предприятие это явно стоит прочно, как скала, если глава его может позволить себе потратить 35 000 флоринов, просто чтобы выручить товарища и партнера, без всякой надежды на возврат долга.

Правда, проницательность Джованни объяснялась также практической необходимостью. Действуя именно таким образом, он демонстрировал всей Европе глубокую и неизменную верность Медичи слову и друзьям; поступи он иначе, и конкуренты-банкиры не преминут раструбить по всему континенту, что, мол, Медичи — люди ненадежные, и это сразу же понизит международные акции банка. В колеблющемся банковском мире позднего Средневековья измена подобного рода не забывалась в поколениях. При этом решимость Джованни не оставлять Бальдассаре в беде была продиктована не просто долгосрочным расчетом — он думал и о нынешнем положении дел. Джованни вновь нацелился на большой куш: он рассчитывал сделаться банкиром нового папы, Мартина, который как раз оказался во Флоренции, когда Рим захватила королева Неаполитанская Иоанна. Джованни сразу понял, какую можно из этого извлечь выгоду. Выплачивая выкуп за Бальдассаре, он дал понять, что дает ему деньги на одном условии: бывший папа вернется во Флоренцию и публично примирится с Мартином V. Условие было выполнено, и Мартин V мог теперь наслаждаться мыслью, что его понтификат будет первым начиная с 1378 года, легитимность которого ни у кого не вызовет сомнений. Выражая свое удовлетворение этим, он назначил больного, стареющего Бальдассаре кардиналом Тускуланским (Фраскати). А в знак признательности за посредничество пожаловал Джованни ди Биччи титул графа Монтеверде, каковой тот почтительно отклонил под предлогом того, что хочет остаться рядовым гражданином. Впрочем, это было единственное проявление дружеских чувств со стороны Мартина V: он и вообще-то посматривал на Джованни искоса, а тут еще оставалось нерешенным дело с бесценной, украшенной драгоценными камнями митрой, переданной ему (Джованни) папой Иоанном XXIII перед бегством из Констанца, новый папа считал ее своей собственностью. В общем, поначалу Мартин V не был склонен к тому, чтобы назначать Джованни ди Биччи папским банкиром, и такое положение не менялось в течение ближайших двух лет.

В сентябре 1420 года, на глазах разочарованного Джованни, папа Мартин V переехал из Флоренции в Рим, в свою новую резиденцию; папским банкиром он назначил главу старинного аристократического семейства Спини, а ведь, хотя Джованни был связан с ним по материнской линии, эта семья, стоявшая на социальной лестнице выше Медичи, была их давним соперником.

Бальдассаре умер годом раньше. На сей раз он остался верен своему слову: по завещанию душеприказчиками его стали Медичи, которые немало извлекли из этого положения, ведь пусть даже Бальдассаре вернулся из своего гейдельбергского заточения без гроша в кармане, кое-что у него было припрятано в разных местах. Джованни ди Биччи унаследовал главное — святую реликвию: перст Иоанна Крестителя, который оставался при нем всегда и везде как талисман, отвращающий всяческие беды. В качестве душеприказчиков Бальдассаре Медичи занимались, помимо всего прочего, возведением усыпальницы бывшего папы во флорентийской баптистерии, для чего Джованни ангажировал скульптора Донателло и архитектора Микелоццо, создавших в результате одну из самых ранних усыпальниц в стиле раннего Возрождения. Согласно воле покойного, на ней были высечены слова: «Ioannes Quondam Papa XXIII» («Иоанн XXIII, бывший папой»). Когда об этом стало известно в Риме, Мартин V пришел в ярость: он-то считал Иоанна XXIII антипапой, и в его глазах такое поведение Джованни было проявлением неуважения к папскому достоинству. Не все шаги Джованни ди Биччи были столь уж безупречны.

К этому времени политическая ситуация во Флоренции изменилась. Глава местных олигархов, заправлявших жизнью города, Мазо дельи Альбицци, достигнув восьмидесяти четырех лет, стал-таки в конце концов жертвой чумы, поразившей Флоренцию в 1417 году. Его сменил уважаемый флорентийский аристократ Никколо де Уццано, который, между прочим, вместе с Джованни ди Биччи уговаривал сопротивлявшегося Бальдассаре примириться с папой Мартином V. Потом Джованни всячески пытался сблизиться с могущественным Никколо, но тот, хотя и откликался вроде бы на эти попытки, сохранял ко всем Медичи отношение глубоко подозрительное. Граждане Флоренции чувствовали все большую неуверенность под гнетом правящих семей, а Медичи все никак не могли избавиться от репутации людей, тайно сочувствующих popolo minuto, которых олигархи теперь презрительно называли piagnoni, то есть буквально «сопля», «слабак». В этом определении также содержался элемент натуралистической правды, ибо неотесанные мужики то и дело хлюпали носами, вместо того чтобы высморкаться; зимой, из-за недоедания и плохой одежды, они постоянно страдали от простуд и легочных заболеваний: у маленьких людей и жизнь была короткая.

В 1421 году затеялась кампания по избранию Джованни ди Биччи на пост гонфалоньера, чему сразу же воспротивился Никколо да Уццано, напомнив об изменническом поведении Сальвестро де Медичи, когда тот был гонфалоньером во время бунта чомпи — всего сорок три года назад. С точки зрения Никколо, Джованни ди Биччи, будучи человеком и более умным, и более энергичным, чем Сальвестро, представлял собой еще большую угрозу: он якобы годами выжидал своего часа, постепенно умножая богатство и укрепляя положение, незаметно добиваясь все больше популярности в среде popolo minuto путем многочисленных подарков и щедрых пожертвований. При этом он всячески скрывал свое преуспеяние за маской скромного обывателя, точно так же, как скрывал и политические амбиции, прикидываясь, будто интересует его лишь коммерция, а на самом деле использовал деньги для того, чтобы соткать паутину последователей Медичи, которых в нужный момент можно будет использовать в политических целях. По убеждению Никколо да Уццано, Джованни отнюдь не собирается уважать республиканские традиции Флоренции и в случае избрания воспользуется властью исключительно в собственных интересах и интересах семьи. В устах такого человека, как Никколо, подобный упрек звучал смешно, что сразу же и почувствовали многие флорентийцы; впрочем, в его словах было и немало правды. Так или иначе, несмотря на все сопротивление, в 1421 году Джованни ди Биччи был избран гонфалоньером, и, хотя полной власти над городом не приобрел, это событие можно считать выражением нового политического возвышения Медичи, которое разрешится абсолютным трехсотлетним контролем над Флоренцией.

Еще через три года, когда семья Спини обанкротилась, оставив таким образом папу Мартина V без своего финансиста, Джованни ди Биччи достиг другой своей цели. Он быстро заполнил образовавшуюся брешь, и банк Медичи в очередной раз получил право чеканить монету. В «libro segreto», относящемуся к этому периоду, содержатся поразительные сведения: балансовый отчет римского филиала включает большой перечень персональных депозитов a discrezione (то есть тайных счетов, на которые стекались проценты по вкладам, что противоречило запрету церкви на ростовщичество). Эти депозиты колебались в границах 2600—15 000 флоринов, а в круг депозитариев входило не менее двух кардиналов, нескольких прелатов, один близкий друг папы, наконец, апостольский казначей.

В 1420 году умер Бенедетто де Барди, партнер Джованни ди Биччи, что позволило тому реформировать банк. Была закрыта одна из шерстяных мануфактур, а флорентийское отделение банка получило нового управляющего — Фолько д'Адоардо Портинари (одного из потомков Дантовой Беатриче). Джованни исполнилось шестьдесят лет, и он решил передать дело своим сыновьям Козимо и Лоренцо. Объявленный капитал банка составлял 24 000 флоринов; две трети этой суммы были вложены Медичи, остаток — одним из членов семьи Барди. Джованни не утратил связи с банком, но переместился за кулисы — советовал, предлагал, остерегал. Жил он теперь в большом, но не слишком роскошном доме на пьяцца, в тени собора — всего в трехстах ярдах ходьбы от нынешней виа Рома — тогда это была виа Порта Росса, где и располагался банк Медичи. Почти каждый день его можно было увидеть покрывающим это расстояние, обычно в сопровождении одного-единственного слуги — в этом смысле Джованни отличался от членов других главных семей города, которые редко выходили на публику без свиты, представляющей собой одновременно охрану и свидетельство социального положения. Ну а Джованни ди Биччи продолжал вести скромную жизнь — отчасти из-за характера, а отчасти по политическим соображениям. Летом, в жару он проводил некоторое время в своем загородном доме, в Кафаджоло, но вообще-то из Флоренции надолго не отлучался: помимо закулисной политической деятельности, Джованни начал уделять немало времени и денег благотворительной деятельности. Впервые он всерьез занялся ею еще в 1419 году, когда возглавил общественный комитет по строительству Ospedale degli Innocenti — городского приюта для детей-подкидышей. Два года спустя вместе еще с семью семьями затеял перестройку церкви Сан-Лоренцо, освященной еще в 393 году святым Ансельмом и пришедшей в совершенно негодное состояние после пожара 1417 года. Этим инициативам на ниве благотворительности предстояло сыграть свою роль в повышении социального статуса семьи Медичи, точно так же и расширении ее политического влияния. Потому и конкретные цели выбирались с обычной предусмотрительностью. Городской приют пользовался особенной популярностью среди popolo minuto, ведь многие его представители здесь и выросли; что касается церкви Сан-Лоренцо, то в этом храме Медичи молились из поколения в поколение, именем этого святого называли многих своих сыновей и, поддерживая подобные сооружения, укрепляли одновременно свою репутацию.

Строительство городского приюта, а так же реконструкция церкви Сан-Лоренцо были поручены Брунеллески, в ту пору самому крупному флорентийскому архитектору. Характер у Брунеллески был раздражительный и колючий, любимым занятием его было писать злобные стихотворные памфлеты против своих недругов, но в то же время этот скрытный, самолюбивый человек был одним из пионеров Ренессанса. Это он открыл заново, давно, еще в классические времена, забытые законы перспективы, а спланированный им портик городского приюта считается первым образцом собственно ренессансной архитектуры. Его четкие и ясные линии отражают архитектурный стиль Древнего Рима; стройные, изящные колонны имеют не просто декоративный характер, но используются как несущие опоры, чего не делалось со времен Рима. Строительство городского приюта и реконструкция церкви Сан-Лоренцо были крупными проектами, осуществление которых заняло у Брунеллески более десяти лет, когда у хладнокровного патрона и темпераментного зодчего странным образом завязалось некое подобие дружбы.

Но вскоре у Джованни возникли более неотложные заботы. В итальянской политике, как обычно, царила смута, между Флоренцией и ее мощным и воинственным соседом — Миланом сохранялась извечная напряженность. В 1422 году герцог Миланский Филиппо Мария Висконти подписал с Флоренцией мирный договор, что развязывало ему руки для нападения на своего западного соседа — Геную; это, впрочем, не помешало Милану занять Форли, городок в Романье, находившийся номинально под протекторатом Флоренции. Знатные семьи — такие как Альбицци и Уццано — были исполнены воинственного пыла, но простонародье, при поддержке Медичи, склонялось к более мягкой линии: обыкновенные граждане устали платить налоги на военные авантюры, заканчивающиеся, как правило, катастрофой. Несмотря на это, правящая синьория проголосовала за войну. Как истинный патриот, Джованни ди Биччи принял это решение и оказал поддержку в военных приготовлениях; при всей своей популярности, Медичи еще не контролировали город и органы его управления.

Как Джованни и опасался, дела пошли скверно, и на протяжении первых трех лет войны Милан захватывал все новые и новые территории. Правда, этих завоеваний, хотя Флоренцию отделяло от Милана всего 160 миль, не хватало для того, чтобы положить конец усобице; в таких войнах на поле боя выходили, как правило, наемники, а они вовсе не хотели чрезмерно рисковать жизнью в схватках со своими товарищами по ремеслу и предпочитали драться так настолько долго, насколько это могут позволить себе их наниматели. На четвертый год в конфликт на стороне Флоренции вступила Венеция, и это сразу переломило ход войны. Наемники еще два года делали вид, что сражаются, но в конце концов Висконти вынужден был подписать в 1427 году унизительный мирный договор.

Флоренция же столкнулась с необходимостью увеличения налогов, дабы оплатить эту разорительную войну. По подсчетам Макиавелли, флорентийцы истратили на нее 3 500 000 дукатов, что соответствует астрономической цифре — 4 200 000 флоринов. Ранее город наполнял большую часть своей казны за счет налогов по системе estimo, которая использовалась властью для того, чтобы нанести непоправимый финансовый ущерб своим политическим противникам. По этой системе учитывался доход, из чего следовало, что землевладельцы платят мало; те, у кого доход был велик, всячески пытались скрыть его истинные размеры, те же, у кого мал настолько, что и скрыть невозможно, несли непропорционально тяжелое бремя. Такая система давно уже вызывала недовольство у тех, кто ничего не получал от нее, то есть у большинства населения.

Вскоре стало ясно, что собрать необходимую сумму на покрытие военных убытков будет нелегко. Единственный выход заключался в том, чтобы изменить систему налогообложения. Был применен новый метод — castato (опись имущества), основывающийся на учете не просто доходов, но общего состояния гражданина. Его следовало задекларировать в официальном реестре, где учитывалась вся собственность, в том числе получаемый от нее, как и из других источников, доход; реестр составлялся инспекторами, имеющими право воспользоваться помощью оплачиваемых информаторов, следящих за тем, чтобы опись более или менее соответствовала реальному положению налогоплательщика. Таким образом, опись имущества переносила упор на более или менее легко скрываемые доходы землевладельцев и на тех любителей, кто выставлял напоказ свое богатство.

Опись имущества, с энтузиазмом встреченная в народе, понравилась далеко не всем среди друзей народа. Неудивительно, что всегда столь осторожный шестидесятисемилетний Джованни де Биччи поначалу отнесся к нововведению подозрительно, но, когда почуял, куда дует ветер, быстро сделался одним из самых энергичных его пропагандистов. В конце концов Ринальдо дельи Альбицци, главе фракции олигархов, пришлось под давлением людей провести через синьорию новое налоговое законодательство, хотя лично он заработал на этом немного очков. К этому времени Джованни ди Биччи сумел занять такое положение, при котором именно ему достались рукоплескания за бескорыстную поддержку новшества.

В то же время нельзя сказать, будто действия Джованни — это всего лишь махинации, направленные на укрепление дела Медичи; помимо всего прочего, он был совестливым человеком. Когда по невидимым каналам постоянно расширяющегося банковского сообщества до него дошла весть, что его опальный венецианский управляющий Нери Торнаквинчи живет ныне в жалкой нищете в Кракове, Джованни распорядился немедленно перевести своему прежнему служащему 36 флоринов. Подобного рода жесты щедрости были для него обычны и всегда совершались без огласки; стремясь приобщиться к высшему обществу, Медичи усваивали иные из его лучших свойств.

В 1428 году Джованни ди Биччи заболел. Ему было шестьдесят восемь лет, и он знал, что умирает. Он призвал к своему ложу сыновей, Козимо и Лоренцо, и, как гласит легенда, сказал следующее: «Никогда не болтайтесь рядом с Палаццо делла Синьория так, словно сюда вас призывают дела. Идите, только если позовут, и должности занимайте, только если попросят. Никогда не выставляйтесь перед народом, а уж если этого никак не избежать, постарайтесь свести представление к минимуму. Держитесь подальше от публики и никогда не идите против воли народа, разве что люди защищают нечто, чреватое бедой...» Вообще-то вряд ли Джованни произнес именно эти слова, но в легенду вошли именно они. В течение долгих лет представители семьи следовали этому завету; а если отклонялись, все равно сохраняли чувство, что действуют, как сказано, либо по меньшей мере должны действовать. Джованни создал достойный образ для всех последующих Медичи; в соответствии с ним он напоследок завещал сыновьям похоронить его скромно, без лишней помпы.

Козимо, может, и повиновался бы предсмертной воле отца, но народ думал иначе. Старик много сделал для Флоренции, многие считали, что он использовал свое влияние ради блага народа, и соответственно сходились на том, что похоронен он должен быть со всеми почестями. Потому и Козимо, человек, как и отец, дальновидный, решил, что, пожалуй, и в самом деле пришло время публичных действий, хотя осуществить их следует с достойной скромностью: похороны Джованни ди Биччи не превратятся в крикливую демонстрацию власти и силы Медичи, они лишь станут данью памяти и уважения к яркой личности усопшего. Но церемония пошла своим чередом, вне всяческих расчетов, когда каждый стремился так или иначе принять участие в этом действе во славу Флоренции.

Прежде всего следовало соблюсти древнюю традицию, восходящую, как считалось, ко временам этрусков, то есть к эпохе, отстоящей на две тысячи лет от Рима. Когда умирал глава семьи, в стене дома пробивалось отверстие, через которое выносили тело, чтобы затем положить его в гроб впереди погребальной процессии. Тело Джованни ди Биччи было помещено в открытый гроб, сопровождаемый двумя десятками членов семьи Медичи; за ними следовали, по старшинству, все иностранные послы, аккредитованные в городе, далее — гонфалоньер и члены синьории, и, наконец, представители различных гильдий. Может, Козимо и хотел, чтобы все прошло без излишней торжественности, но тем, кто наблюдал за продвижением длинной процессии в сторону церкви Сан-Лоренцо, все было ясно: Медичи пришли.

 

4. КОЗИМО ОБРЕТАЕТ СИЛУ

Козимо ди Джованни де Медичи (то есть сын Джованни) родился в 1389 году. О его детстве и отрочестве известно немного, разве что он был близок своему младшему брату Лоренцо; они вместе ходили в школу при монастыре Санта-Мария дельи Анджели. Уже тогда она пользовалась известностью как колыбель новых знаний, что было связано, в частности, с возрождением интереса к классическому образованию в духе античной Греции и Рима.

В Темные века оно просто исчезло с европейских просторов и сохранилось только на Среднем Востоке, где его с энтузиазмом подхватили арабские ученые. В исламском мире охотно стимулировалось развитие философии и естествознания: познать устройство мира — значит познать замысел Всевышнего. В результате работы древнегреческих философов, особенно натурфилософов (то есть первых ученых) распространились по всему арабскому миру, который к VIII веку проник глубоко в Европу, захватив весь Иберийский полуостров и достигнув Южной Франции и Италии. Когда в XVIII веке крупнейшие арабские научные центры, такие как Кордова и Севилья в южной Испании, были отвоеваны христианами, европейские ученые заново открыли целый ряд прежде неизвестных работ античных философов.

Таким образом, в Европе начало культивироваться совершенно новое отношение к знанию. Оно предполагало возврат к классикам Древней Греции и Рима взамен схоластики и относительного интеллектуального застоя Средневековья. Уходя от простого приятия авторитета христианской теологии и догматизированной версии учения Аристотеля, иные современные мыслители привнесли критический элемент в изучение греческих философов и римских писателей. Еще в начале XIII века переводы арабских интерпретаций Аристотеля, принадлежавших перу таких мусульманских философов, как Аверроэс и Авиценна, позволили подвергнуть сомнению общепринятый взгляд на Аристотеля в его христианском восприятии. Начали появляться его прежде неизвестные работы, иные из них представляли идеи Стагирита совершенно по-новому; по иронии судьбы неколебимый авторитет Аристотеля был подорван его собственными трудами. Впрочем, вновь открытые работы древних принадлежали в основном другим греческим и римским авторам — философам, поэтам, риторам и историкам, — они-то как раз и заставили кое-кого заподозрить, что были некогда времена, яркостью своей намного превосходящие нынешние, времена, когда упор делался на человечность человечества, а не на его духовность. Таким образом и повеяли ветры нового гуманизма, с его доверием к свободомыслию взамен самоотреченного покорства, которого требовали философы-теологи Средневековья. Этот гуманизм стимулировал исследование человеческого потенциала и форм выражения человечности, особенно в литературе, философии, искусствах.

Лишь на закате жизни Джованни ди Биччи начал понимать, что в мире есть нечто большее, чем банковское дело с его финансовыми рисками. Деньги можно обратить в нетленность искусства путем меценатства, и, своим чередом становясь меценатом, человек получает доступ к иному миру — миру вневременных ценностей, миру, который представляется свободным от коррупции, развратившей отцов церкви, от политиканства правителей и банкиров. Ну а Козимо предстояло приобщаться к этому иному миру с ранних лет. Гуманистом его сделало полученное образование, но в то же время он сохранил отцовскую проницательность, а уж Джованни позаботился о том, чтобы она послужила умножению его талантов банкира. Должно быть, Козимо обнаружил в этом смысле исключительные способности, иначе его осмотрительный отец ни за что не доверил бы ему присматривать за папой Иоанном XXIII в Констанце; для двадцатипятилетнего человека это была далеко не простая задача.

В Констанце Козимо представится возможность завести полезные знакомства в международном банковском мире, представители которого оказались там в это же время. Но главным в любом случае оставалось не сводить глаз с Иоанна XXIII. При этом Козимо все же упустил, кажется, момент, когда папа, переодевшись, бежал из города, а затем был захвачен в плен и помещен в Гейдельбергский замок. Известно, что вслед за ним Констанц, и тоже тайком, оставил Козимо, сумев при этом захватить с собой такую ценную вещь, как спорная митра.

Далее свидетельства расходятся. Согласно одной версии, Козимо направился непосредственно во Флоренцию, что подтверждается фактом его непродолжительного членства в синьории (в 1415-м, затем в 1417 году). С другой стороны, его современник утверждает, что после бегства из Констанца Козимо отправился в путешествие по Северной Европе, которое продолжалось не один год. В то время у Медичи было всего несколько корреспондентских пунктов в крупнейших финансовых центрах, таких как Женева, Лион и Авиньон, а полноценных отделений за пределами Италии и вовсе не имелось. Так что представляется вполне вероятным, что Джованни мог отправить Козимо в поездку по этим центрам на предмет проверки работы корреспондентов, а также изыскания возможностей дальнейшего расширения дела. Не исключено также, что Козимо посетил Брюгге во Фландрии. Как утверждает крупнейший знаток истории банка Медичи Раймон де Рувер, корреспондентский пункт банка был учрежден в Брюгге, а сразу следом за тем в Лондоне, примерно в 1416 году. Брюгге был, можно сказать, несущей опорой всей финансовой системы в Северной Европе; будучи центром торговли шерстью, он имел связи, простирающиеся через весь континент, от Англии до Италии. Связан он был и с востоком Европы — через Ганзейский союз, портовые города которого монополизировали торговлю на Балтике и севере Германии. Именно в Брюгге торговали в ту пору траттами; происходило это на маленькой площади, напротив постоялого двора, которым владела семья Ван дер Берсе, откуда происходит слово bourse — фондовая биржа. Во время своих путешествий Козимо, говорят, начал скупать редкие манускрипты, которые в один прекрасный день положат начало бесценному собранию книг. Судя по четким указаниям, которые он впоследствии давал в этой связи своим европейским представителям, Козимо ясно понимал перспективы этого широкого рынка. Скорее всего расхождения в свидетельствах объясняются тем, что Козимо сначала вернулся из Констанца во Флоренцию, а уж затем совершил несколько непродолжительных поездок по Северной Европе.

В начале 1416 года он был во Флоренции точно, ибо как раз тогда женился на племяннице отцовского партнера, юной даме, которую звали Контессина де Барди (забавно, но слово contessina, то есть «дочь графини», или «графинюшка», относилось в данном случае и к имени, и к титулу). По обычаям того времени, брак Козимо был устроен его отцом Джованни, и для Медичи это был значительный шаг вверх по иерархической лестнице. Барди — одна из старейших банкирских семей во Флоренции, потерпевшая крах во время финансового кризиса сороковых годов XIV века; она сохранила в немалой степени свой социальный статус, чего не скажешь о деньгах. Контессина де Барди принесла в приданое старый и несколько запущенный семейный дом, палаццо Барди, располагавшийся на южном берегу реки Арно. Сразу после женитьбы двадцатисемилетний Козимо начал перестраивать дворец, демонстративно украшая его снаружи символикой Медичи: щитом и palle, то есть шарами. Даже на этой ранней стадии простая символика, которой предстояло стать выражением силы и амбиций семьи Медичи, претерпела некоторые изменения. Изначально на щите было до двенадцати шаров. К тому времени как Козимо переехал в палаццо Барди, обычно изображались шесть. Но именно обычно — точное количество никогда не соблюдалось, меняясь от столетия к столетию, — могло быть пять, а могло и восемь.

Через два года Контессина родит Козимо, который почти наверняка был в то время в отъезде, сына и наследника Пьеро. А примерно еще через год Джованни назначит Козимо на важный пост постоянного управляющего римским отделением банка Медичи: хоть в то время Медичи уступили папские счета семейству Спини, римское отделение оставалось главным источником доходов, питавшим разнообразные финансовые начинания Медичи. Точных сведений «libro segreto» не дают, но представляется вероятным, что тут имели свои тайные счета — discrezione — несколько наиболее влиятельных кардиналов, а в целом римский филиал обеспечивал более пятидесяти процентов общих доходов банка.

Достоверным фактом является то, что в ту пору, когда Козимо служил в Риме (а провел он там в общей сложности три года), один из банковских клерков привел ему как-то юную рабыню с Кавказа, купленную на торгах в Венеции, со следующими характеристиками: «Двадцать один год, здоровая, девственница». Девушка была принята в штат слуг Козимо, он назвал ее Маддаленой. После нашествия Черной Смерти, когда слуг стало найти гораздо труднее, чем прежде, преуспевающие итальянцы стали нередко использовать рабский труд. В XV веке во Флоренции было примерно сто рабов, рассеянных по домам ведущих семейств; такое же количество имелось в других главных городах Италии. Рабы доставлялись из Леванта и с Черного моря торговцами из Генуи и Венеции; кавказцы и славяне ценились выше турок или татар, ибо работали прилежнее, ассимилировались быстрее и считались «в меньшей степени варварами». В основном это были юные девушки, которых использовали как домашнюю прислугу. Как правило, они делили с хозяевами трапезу, и вообще на них смотрели как на младших членов семьи, часто проживающих в доме всю свою жизнь. Разумеется, бывали случаи жестокого обращения, но это скорее исключение, нежели правило; а вот беременели рабыни нередко. Приписывалось это чаще всего любвеобильности хозяина дома, а в противном случае могли возникнуть крупные неприятности — либо для молодого сына, либо для шалопая-грума.

С какой стороны ни посмотри, распутником Козимо де Медичи не назовешь, но к своей римской рабыне он бесспорно привязался. Она родила ему сына, которого назвали Карло. Этот отпрыск будет воспитываться впоследствии с двумя другими его сыновьями во Флоренции, что вовсе не было чем-то исключительным в те времена. Подобно многим другим незаконнорожденным детям, Карло должен был стать священником, семейное дело ему было заказано. В дом таких детей брали, но членами семьи в полном смысле этого слова они не становились; разделительные линии были тонкими, но вполне определенными. Свидетельством этому служит в данном случае само имя — Карло. Медичи были в этом смысле весьма консервативны: из поколения в поколение детей мужского пола называли Аверардо, Лоренцо, Козимо и Джованни. Карло среди них не попадалось. Рабыню Маддалену, похоже, взяли с собой из Рима во Флоренцию, и, судя по переписи, она работала на семью Медичи (или за ней ухаживали в семье) по меньшей мере до 1457 года, когда ей было уже больше сорока — возраст для работницы по тем временам весьма почтенный.

Что обо всем этом думала Контессина, хроники умалчивают, но, вероятнее всего, она просто мирилась с поведением Козимо, которое было характерным для итальянских мужчин того времени. По сохранившимся описаниям, Контессина была пухлой жизнерадостной дамой, любившей хорошо поесть и вполне довольной своей разрастающейся семьей (в 1421 году она родит второго сына, Джованни). Прежние авторы склонны были видеть в ней только хозяйку дома и хорошую мать, мало интересующуюся делами мужа и возрастающим политическим влиянием семьи. Козимо, говорят, писал ей редко, и она, в периоды его отлучек, платила ему тем же. Правда, несколько ее писем сохранилось, и из них-то как раз предстает несколько иная картина. Вот она пишет Козимо: «Нынче вечером я получила твое письмо, и стало ясно, сколько мы задолжали Карреги за вино... Пришло письмо от Антонио Мартелли, он высылает девять тюков льняного полотна; вели, чтобы его держали в сухом месте». Это, да и некоторые другие письма свидетельствуют о том, что Контессина серьезно занималась поместьями Медичи или, например, галантереей, которая, несмотря на колебания цен, приносила семье немалый доход. Сохранившиеся письма другим адресатам убеждают, что она думала о муже во время его отлучек: «Говорят, он набирает вес, это хороший признак».

Поведение Козимо в эти годы свидетельствует о нем как о добром семьянине. Да, он унаследовал отцовскую деловую хватку, но не его сухую расчетливость и узость. Интеллект его был обогащен гуманистической образованностью, но эмоциональные пристрастия, судя по всему, — женой, которая всегда оставалась рядом с ним, пусть и не обязательно на его стороне. Почти наверняка вкусы Контессины воздействовали на Козимо, ее женственность оживляла и добавляла красок его рациональному в целом характеру. Таким образом, ей предстояло сыграть роль в формировании вкусов человека, художественное чутье которого, в свою очередь, окажет воздействие на перемены поистине эпохального масштаба, — роль, согласимся, немалая в общем порядке вещей.

Отходя в 1420 году от дел, Джованни ди Биччи передал ведение банка сыновьям, прежде всего Козимо — ныне номинальному главе предприятия. Быть может, тридцатиоднолетний Козимо лишь постепенно выходил из тени отца, но отпечаток его личности сказался на деятельности банка быстро и со всей определенностью; практически можно не сомневаться в том, что именно влиятельные люди в Риме, которых Козимо тщательно к этому подводил, убедили Мартина V, после краха семьи Спини, вернуть Медичи статус папских банкиров. Теперь Козимо возглавлял крупнейшее финансовое предприятие во Флоренции, а восемь лет спустя, со смертью Джованни, он станет главой семьи и лидером ее влиятельной фракции во флорентийской политике. По словам Макиавелли, «те, кто сначала радовался смерти Джованни, теперь, увидев, что за человек Козимо, о ней сожалели». Его искусство политика скоро стало вполне очевидным. Следить за повседневной банковской рутиной он поручил брату Лоренцо, хотя все важнейшие решения и впредь останутся за ним самим. Его преданному, хотя и тщеславному кузену Аверардо де Медичи предстоит заниматься политическими технологиями, обеспечивающими победу дела Медичи. Козимо осознал, что пути назад нет. Против Медичи объединились могущественные силы, а реальной политической власти у них нет; либо они эту власть обретут, либо их растопчут многочисленные враги в среде правящей олигархии.

В 1430 году Козимо решил, что у Медичи должен быть собственный дворец, а не дом, полученный в наследство от Барди. Он нашел место на углу виа Ларга (ныне виа Кавур), главной дороги, ведущей от центра города на север, и поручил Брунеллески, некогда любимому архитектору своего отца, а ныне общепризнанному зодчему номер один своего времени, спроектировать палаццо Медичи. Брунеллески взялся за работу, результатом которой стал проект великолепного строения, ставшего в глазах многих подлинным шедевром. Но Козимо странным образом колебался. Его усилиями некоторые детали общего плана стали достоянием посторонних глаз, и в конце концов он отверг проект Брунеллески — кажется, заказчик был склонен к этому с самого начала. Роскошь слишком бьет в глаза, заявил Козимо, стилю Медичи соответствует большая скромность. В конце концов он остановился на проекте, представленном молодым, подающим надежды архитектором Микелоццо, чьи эскизы дворцового фасада отличались даже некоторой аскетичностью.

А вот внутреннее убранство, то, что скрыто от глаз широкой публики, — это совсем иное дело. Для cortile — внутреннего дворика — Козимо заказал Донателло бронзовую статую библейского Давида — она произведет впечатление на любого, кто удостоится приглашения во дворец Медичи. Выбирая именно эту фигуру, Козимо продемонстрировал свойственную ему чуткость: юный Давид, победитель гиганта Голиафа, для флорентийцев был символом самого города — в их глазах он воплощает торжество справедливости над тиранией, является манифестацией святых республиканских ценностей. Со стороны Козимо это было молчаливой декларацией того, что Медичи, как всегда, стоят на стороне popolo minuto, что главное для них — интересы народа. Выбор героя представлял собой также скрытое предупреждение продолжающей набирать силу олигархии: вот так именно Медичи смотрят на самих себя и свою историческую роль — роль защитников справедливого республиканского правления против всех тех, кто на него покушается. Донателло родился во Флоренции около сорока пяти лет назад, будучи, таким образом, немного старше Козимо, с которым его свяжет многолетняя дружба. Его отец был чесальщиком шерсти — участником бунта чомпи. Многостороннее изучение античных образцов позволило Донателло усвоить многие гуманистические художественные идеалы древности, хотя сам он гуманистом-интеллектуалом не был. Он вел необычно простой для известного флорентийского художника образ жизни, достояние его сводилось практически к резцу и другим инструментам скульптора. Весьма вероятно, что именно Донателло, вместе с иными гуманистами-друзьями Козимо, убедил его заняться коллекционированием предметов старины, многие из которых он самолично для него реставрировал. Примерно в это время Козимо заказал ему бронзовый бюст Контессины — очередное свидетельство любви к жене и ее влияния на свои вкусы. Ранние работы Донателло славятся своим художественным реализмом, но позднее этот реализм начал приобретать новые, внутренние, измерения, превосходя обыкновенное правдоподобие. Выдающимся примером этого и является фигура Давида, которую он изваял для внутреннего дворика палаццо Медичи и которая во многих отношениях проложила новые пути скульптуре. Начать с того, что она стала первой, в натуральную величину, бронзовой статуей со времен классики, хотя и следует отметить, что Донателло совершенно видоизменил античную технику. Уходя от классического совершенства форм, Донателло в своем «Давиде» демонстрирует в высшей степени современную экспрессию: эти формы насыщены безошибочно новой внутренней человечностью, недаром нервная обнаженная фигура в шляпе, из-под которой выбиваются локоны, с левой рукой на бедре, правой, удерживающей большой меч, предстает в непринужденной, менее всего воинственной позе. Давид Донателло упоен своей мужской красотой, он недвусмысленно выражает субъективную правду своего создателя, а именно его гомосексуальность. Но в скульптуре заключено нечто гораздо большее, чем только запретное сексуальное влечение, и то обстоятельство, что Козимо принял работу, весьма многое говорит о его вкусах и понимании искусства (то же самое можно сказать и обо всей семье). Новому гуманизму предстоит нарушить условности средневековой религиозности и превозмочь сексуальные запреты; он увидит красоту прежде всего как физическую красоту человека, а не просто как отражение возвышенной духовности. При этом одним из интеллектуальных центров нового гуманизма во Флоренции оставался монастырь Санта-Мария дельи Анджели — месторасположение школы, где некогда учился Козимо. Здесь он познакомится с такими людьми, как монах Амброджио Травесари — незаурядный ученый, который по его заказу переведет на итальянский редкие манускрипты с греческого, латыни и иврита. Другие интеллектуалы сочетали профессиональные занятия с занятиями литературой: среди них был поэт и общественный деятель Никколо Тинуччи, завоевавший равную известность в той и другой области (он держал Козимо в курсе всех намечаемых поворотов в политике власть предержащих). Круг ученых и гуманистов, находившихся под патронажем Медичи, все более расширялся, вовлекая в себя уже не только художников, но и мыслителей.

Положим, прогрессивные идеи с неизбежностью вызывали консервативную реакцию, ибо новый гуманизм далеко не всем был по душе. Так, Ринальдо дельи Альбицци, надменный предводитель партии старых олигархов, презирал это современное течение, видя в нем подрыв основ и покушение на религиозные ценности. Пусть даже его поддерживают многие священники и прелаты. Новая налоговая система — опись имущества, — автором которой считался отец Козимо, все сильнее била по материальным интересам старых семей, и они были преисполнены решимости уронить ее привлекательность в глазах людей. Преследуя эту цель, олигархи заговорили о том, что применять ее следует не только во Флоренции, но и в других городах Тосканы, находящихся под флорентийским владычеством, хотя вообще-то у них было право самостоятельно решать свои налоговые проблемы, лишь платили бы сколько положено в казначейство Флоренции. Когда городские власти объявили, что отныне практика описи распространяется на всех, это вызвало всеобщее возмущение, а в Вольтерре даже вспыхнул бунт, который пришлось подавлять силами флорентийского ополчения.

Некогда старые олигархические семьи, по сути, развязали бесконечно и безнадежно тянувшуюся войну против Милана, которая и вынудила введение новой налоговой системы. Тем не менее сейчас они увидели для себя возможность предстать едва ли не в героическом свете. Независимый город Лукка, находившийся примерно в сорока милях к западу от Флоренции, изменнически перешел на сторону Милана, поставив, таким образом, под угрозу выход Флоренции к пизанскому морскому порту. Ринальдо дельи Альбицци и другие видные семьи начали будоражить в народе враждебные чувства против Лукки и вполне в этом преуспели — если победоносная Флоренция воспользуется военными трофеями, ослабеет налоговое бремя.

Медичи оказались в ловушке. Козимо был против войны — Флоренции она нужна меньше всего. Но когда его пригласили войти в состав Комитета десяти — орган, созданный для руководства военными действиями, Козимо решил, что его патриотический долг состоит в том, чтобы, пренебрегая собственными чувствами, принять предложение и продемонстрировать таким образом поддержку войне. Его кузен Аверардо де Медичи, человек куда более импульсивный, и вовсе ни в чем не сомневался и возглавил военный отряд в Пизе. Так Медичи вынужденно оказались в лагере войны, вместе с правящей олигархией.

В 1430 году флорентийская армия под командованием Ринальдо дельи Альбицци выступила в сторону Лукки, которая немедленно обратилась за поддержкой к Милану. Изначальные сомнения Козимо относительно целесообразности войны с Луккой только укрепились, когда правитель Милана направил на защиту Лукки наемников во главе со своим лучшим молодым кондотьером Франческо Сфорца. Флорентийские войска, ставшие было лагерем близ Лукки, вынуждены были вскоре осуществить тактическое отступление перед лицом испытанных в сражениях наемников Сфорцы, после чего последний вошел в город, сместил местного правителя-тирана и установил республиканскую власть. Флоренции, всегда гордившейся своими республиканскими традициями, трудно было теперь выступать против Лукки, Комитет десяти пребывал в растерянности, синьория — тоже: оказалось, что Комитет руководит военными действиями в высшей степени неэффективно. В конце концов флорентийцы решили, что лучше всего будет подкупить Сфорцу, вынудив его оставить Лукку за 50 000 флоринов. Наемники есть наемники. Они с готовностью приняли плату и предоставили прежним, не столь щедрым плательщикам из Милана самим решать свои проблемы. Козимо, человек в финансовых вопросах расчетливый, был совершенно потрясен таким решением, он писал, что «это пустая трата денег, Сфорца, так или иначе, оставит Лукку, поскольку в его отрядах распространилась чума и ему существенно не хватает продовольствия». Аверардо де Медичи смотрел на дело иначе, он выразил свою поддержку Ринальдо дельи Альбицци — при том что в письмах заверял Козимо в своей лояльности.

Флорентийская армия вновь подошла к воротам Лукки и возобновила осаду, но без видимого успеха. Республиканские власти и обретшие свободу граждане были готовы защищать город до последних сил. Ринальдо дельи Альбиции вернулся во Флоренцию и убедил членов Комитета десяти принять хитроумный план, подразумевающий участие Брунеллески, а также Микелоццо и Донателло в строительстве инженерных сооружений. Идея заключалась в том, чтобы перекрыть плотиной реку Серкью и повернуть ее воды так, чтобы они внезапным потоком хлынули на склон холма и смыли городские укрепления. Художники и архитекторы принялись за работу, давая указания роющимся в грязи солдатам, меж тем как начальник городского гарнизона наблюдал за ними с крепостного вала. Сгустились сумерки; за ночь вода поднимется, а наутро хлынет на Лукку. Но у начальника гарнизона были на этот счет свои соображения: под прикрытием темноты он направил группу солдат с приказом подрыть внешнюю часть плотины, что и было сделано, и в результате обрушившийся поток смыл весь флорентийский лагерь.

Когда вести об этом конфузе дошли до Флоренции, Козимо с возмущением вышел из состава Комитета десяти и отбыл в Верону; у него не было никакого желания делить ответственность за военную катастрофу. Ринальдо дельи Альбицци усмотрел в этом свой шанс: в отсутствие Козимо можно навсегда избавить Флоренцию от Медичи. Он начал настраивать против них народ, распространяя слухи о двуличии Медичи: мол, на интересы людей им начхать, на самом деле они хотят только одного — подчинить себе город и установить в нем тиранические порядки. Ринальдо был уверен в поддержке большинства олигархических семейств, но и у Медичи были свои сильные союзники. Джованни ди Биччи давно предвидел возможность такого поворота событий и соответствующим образом женил своих сыновей. Козимо был женат на представительнице семейства Барди, а его младший брат Лоренцо на Джиневре Кавальканти, что связывало Медичи сразу с двумя могущественными семействами — самими Кавальканти и Малеспини. Помимо того, некоторые из гуманистов-друзей Козимо были членами старых олигархических семейств. Чтобы выступить против Медичи, Ринальдо дельи Альбицци следовало заручиться надежной поддержкой. Именно поэтому он обратился к Никколо д'Уццано, который некогда выступал против избрания Джованни на пост гонфалоньера, а ныне считался главной фигурой среди городских старейшин. Но Никколо аргументы Альбицци насчет тиранических поползновений Медичи не убедили, ведь он хорошо знал, что Альбицци сами вынашивают такие планы. В отсутствие поддержки со стороны Никколо д'Уццано Флоренция оказалась в тупике.

Но еще до конца года Никколо д'Уццано умер; Козимо вернулся во Флоренцию и нашел ее в совершенно расстроенном состоянии. Казна была опустошена войной, город прогибался под бременем многочисленных долгов. В таких обстоятельствах ведущие семьи Флоренции, прежде всего банкиры, но не только, столкнулись с необходимостью дать городу «вынужденную ссуду», правда, под такой процент, что в конце концов заимодавцы могли рассчитывать на солидную прибыль. Но время для подобных шагов явно прошло: Козимо уже распорядился, чтобы банк Медичи одолжил казне сумму, необходимую для покрытия хотя бы самых неотложных долгов, хотя всем участникам сделки было ясно, что ни долг, ни тем более проценты никогда не будут возвращены. Просочившиеся об этом слухи способствовали популярности Козимо среди людей, уставших от высоких налогов, но в то же время укрепили олигархов в их подозрениях относительно планов Медичи. По городу ходили слухи о заговорах и контрзаговорах.

Наступили тревожные времена, и ставки были высоки: платой за поражение могли стать смерть, разорение, изгнание — вместе с семьей и сторонниками. Тем временем в волнение пришла вся северная Италия — война Флоренции с Луккой втянула в себя, подобно воронке, все крупнейшие силы. Венеция объявила войну Милану, заставив его прекратить поддержку Лукки, а мощный генуэзский флот вышел в море с явным намерением захватить жизненно важный для Флоренции пизанский порт; впрочем, он был отброшен объединенным отрядом боевых кораблей Венеции и Пизы. В апреле 1433 года были наконец согласованы условия мирного договора, согласно которому все стороны восстанавливали status quo — положение, предшествующее началу боевых действий. Флоренция воевала три года и ничего не достигла, только истратила целое состояние — многим придется за это заплатить, и многие были в ярости. Свободные ныне от международных забот, флорентийцы, кипя от возмущения, вернулись к домашним делам. Усилилась фракционная борьба, ситуация становилась все более напряженной. Ночами все могущественные семейства запирались в своих дворцах, которые более, чем когда-либо, напоминали частные крепости. Стены большинства флорентийских палаццо выходили прямо на улицу, но окна в ту пору располагались высоко и всегда оставались зарешеченными; ведущие же во двор и обитые железом массивные деревянные ворота были сделаны так, чтобы выдержать любую осаду. В темное время суток в городе совершалось все больше преступлений, и продолжалось это на протяжении всего жаркого лета. Вот только один, но типичный пример: «отпрыска одного из ведущих консервативных семейств города» по пути домой с какого-то собрания в Палаццо делла Синьория «схватили за волосы и избили... двое безымянных граждан, проживающих по соседству от Медичи».

Началась война нервов. Одним ранним вечером в начале мая ворота дворца Медичи были вымазаны кровью — явное и зловещее предупреждение всем. Козимо часто называли мастером интриги, но человеком, лишенным физического мужества. Однако же, судя по свидетельствам, трудно сказать, где кончалась осторожность и начиналась трусость, как особенно в данном случае. Козимо сразу же решил, что надо удалиться в семейные поместья в Муджелло, но только на этот раз остановился не в своей обычной летней резиденции Кафаджоло, а направился в близлежащую виллу Иль-Треббио, небольшую, переделанную под жилье средневековую крепость, которую по его заказу недавно реставрировал Микелоццо.

В отсутствие Козимо Ринальдо дельи Альбицци получил возможность сделать следующий решающий шаг, и он сразу же начал готовить бюллетени для избрания нового гонфалоньера и членов синьории. После выборов обнаружилось, что семеро из девяти, которым предстояло в сентябре приступить к выполнению своих обязанностей, входят в круг сторонников Альбицци, а новый гонфалоньер Бернардо Гваданьи и вовсе у него в кармане — Альбицци уладил его налоговые дела (должники не имели права занимать никаких государственных постов). Синьория распоряжалась жизнью и смертью граждан Флоренции и всегда могла сделать банкротом любого. Время на часах Козимо де Медичи утекало как песок, и, кажется, он был бессилен этому хоть как-то противостоять.

И тем не менее, хотя политическое влияние Козимо съеживалось с каждой минутой, подобно истинному Медичи, он позаботился о том, чтобы его финансовое могущество осталось непоколебленным. Тем же самым жарким летом он тайно перевел крупные суммы из флорентийского банка Медичи в римский и венецианский филиалы. «Libro segreto» банка за этот период представляет собой увлекательное чтение. Так, записи от 30 мая 1433 года свидетельствуют о том, что именно тогда финансовая активность достигла своего пика. В этот день 2400 флоринов, вернее, эквивалентная им сумма в золотых венецианских дукатах была вынесена из резиденции Медичи и передана затворникам-бенедиктинцам монастыря Сан-Миниато аль Монте, стоящего высоко на холме к югу от Флоренции. В тот же самый день 4700 флоринов (также в золотых дукатах) оказались у братьев-доминиканцев из Сан-Марко, а 15 000 флоринов переведены из Флоренции в Венецию — и все это в один день! Козимо предусмотрительно велел также Лоренцо перевести ценные бумаги, которые Медичи держали во флорентийской коммуне, в римское отделение банка, так чтобы ни при каких обстоятельствах вклады Медичи не достались противнику.

Козимо также принимал меры к тому, чтобы новой синьории не досталось ничего, вздумай она конфисковать его активы. Папу Мартина V сменил Евгений IV, оставивший в руках Медичи финансовые дела курии, так что неудивительно, что у папского банкира среди клириков немало было добрых друзей. Никакое правительство не осмелилось бы прочесать монастыри, куда Козимо перевел свое золото, из страха вызвать гнев церкви. При этом принятые им меры предосторожности показывают, что Козимо думал не только о том, как сохранить свои деньги, — он также готовился наложить руки на значительные суммы за пределами республики, в том случае, если затеянная против него кампания заставит вкладчиков в массовом порядке изымать средства из флорентийского отделения банка. Банк Медичи не обанкротится — в любом случае он сохранит свое доброе имя и доверие клиентов. Принципы, унаследованные Козимо от Джованни, будут только укрепляться, при любых обстоятельствах. Тем не менее подобная предусмотрительность хороша лишь в прогностическом плане, а само выживание Козимо окажется в большой степени зависимо от его способности реагировать на события, разворачивающиеся здесь и сейчас. Этим событиям предстояло сыграть поворотную роль в истории семьи Медичи. Поэтому есть смысл рассмотреть их несколько подробнее.

 

5. МОМЕНТ ИСТИНЫ

В начале сентября 1433 года новый гонфалоньер и члены синьории должным образом водворились в Палаццо делла Синьория, откуда Козимо Медичи был послан в Муджелло официальный вызов во Флоренцию на предмет «принятия некоторых важных решений». Козимо немедленно откликнулся, хотя «многие друзья отговаривали его от этого шага». Так пишет в своей не вполне беспристрастной «Истории Флоренции» Никколо Макиавелли, чье описание последующих событий опирается на свидетельства очевидцев, сдобренные широко циркулировавшими слухами. Согласно также несколько субъективному описанию этих самых событий, сделанному впоследствии самим Козимо, он прибыл во Флоренцию 4 сентября и направился прямо во дворец на встречу с гонфалоньером Бернардо Гваданьи и членами синьории. Козимо начал с того, что до Муджелло дошли тревожные слухи, будто синьория готовит во Флоренции переворот, имеющий целью захватить его собственность и просто погубить. Но по словам Козимо, «услышав это, они только отмахнулись и призвали успокоиться, поскольку члены нынешней синьории намерены оставить город в таком же состоянии, в каком приняли». Если же все-таки у него сохраняется беспокойство, пусть выразит его на заседании синьории, которое состоится через три дня и на которое он приглашается.

Козимо вышел и направился в банк, находившийся по соседству, на виа Порта Росса, где подготовил распоряжение назначить Липпаччо де Барди, кузена Контессины, человека, которому он безусловно доверял, генеральным директором банка Медичи, ответственным за все решения, которые предстоит принять. Три дня спустя, 7 сентября, Козимо, как и было договорено, появился в Палаццо делла Синьория и с удивлением обнаружил, что заседание уже началось. Его встретил начальник охраны со своими людьми, что породило у Козимо немалую тревогу, затем провел его мимо закрытых дверей, за которыми шло заседание, на самый верх трехсотфутовой башни. Здесь его запихнули в тесную камеру, известную среди флорентийцев как Albergetto (Гостиничка).

Как пишет Козимо, «узнав об этом, поднялся весь город». Это как минимум преувеличение.

На самом деле имело место следующее: Ринальдо дельи Альбицци велел своему сыну и группе вооруженных сторонников занять площадь перед дворцом в качестве демонстрации силы, должной отпугнуть любых потенциальных несогласных и пресечь попытки освободить Козимо. А вот внутри дворца картина выглядела иначе. Члены синьории и охранники были едва ли не в панике, ужасаясь тому, что натворили, и по словам очевидца, «повсюду звенело оружие, одни бежали наверх, другие вниз, кто-то просто разговаривал, кто-то кричал, в атмосфере чувствовались напряженность, возбуждение, страх». В конце концов Ринальдо дельи Альбицци удалось навести хоть какой-то порядок, гонфалоньер и члены синьории возобновили заседание и вынесли Козимо приговор. Узнику вменили «стремление поставить себя над рядовыми гражданами» — на слух довольно скромное обвинение, но на самом деле одно из самых серьезных, какие только могли быть предъявлены гражданину Флорентийской республики. Оно было чревато смертным вердиктом. В подтверждение этого обвинения судьи сослались на дворец, который Козимо строит себе на виа Ларга: при всех мерах предосторожности, принятых им касательно архитектуры дворца, было заявлено, что он слишком роскошен для рядового гражданина республики и более походит на покои потенциального тирана. Подоплека обвинения была недвусмысленной: Козимо де Медичи собирается покорить город, он изменник и заслуживает участи изменника.

Но в данном случае синьория просто побоялась вынести смертный приговор, на котором настаивал Ринальдо, и заменила его пятилетней высылкой из города. Тем временем Козимо сидел, скорчившись, у себя в камере и опасливо прислушивался к выкрикам вооруженных людей, собравшихся внизу, на площади; что в точности происходит, он не знал, но опасался худшего. У него разыгралось воображение: может, его даже не казнят, но просто сбросят с башни, такие вещи случались.

Когда тюремщик открыл дверь камеры и начал зачитывать приговор, Козимо, согласно надежным свидетельствам, «упал в обморок». В дневнике самого Козимо этот эпизод не упоминается, хотя иная реакция на приговор отражена: «Это решение сразу дошло до моего брата Лоренцо, который был тогда в Муджелло, и кузена Аверардо, пребывавшего в Пизе... Лоренцо в тот же день появился во Флоренции, его вызвали в синьорию, но, узнав от верных людей зачем, он сразу же вернулся в Иль-Треббио. Аверардо также поспешно покинул Пизу, ибо был получен приказ схватить его. Удайся им взять всех нас, троих, положение было бы совсем скверным. О происшедшем, — продолжает Козимо, — сообщили моего доброму другу, капитану коммуны Никколо да Толентино». Лишь впоследствии станет ясно, насколько это было важно.

Козимо продолжал оставаться взаперти, ибо Ринальдо дельи Альбицци не оставлял попыток понудить членов синьории вынести ему смертный приговор — или позволить ему самому поступить как заблагорассудится. Два дня Козимо ничего не ел, опасаясь, что его отравят. И как выяснилось впоследствии, не зря: Ринальдо подкупил двух охранников, чтобы те при первой же возможности подсыпали яду в пищу Козимо.

9 сентября Козимо оглушили удары дворцового колокола, звеневшего у него прямо над головой, с башенной колокольни. В городе этот старый колокол прозвали vacca (корова) — созывая по особым случаям граждан Флоренции на площадь перед дворцом синьории, он напоминал своим гулом мычание. Такого рода собрания всех граждан, имеющих право голоса, именовались parlamento — в этом итальянском слове удачно сочетаются оба значения: parley (переговоры) и парламент — собрание, на котором граждане высказываются и голосуют по вопросам, которые власти считают первостепенно важными, включая изменения в конституции. Но на сей раз вооруженные люди Ринальдо дельи Альбицци установили посты на каждой улице, ведущей к площади, и тех, у кого была репутация сторонников Медичи (или даже тех, кого только подозревали в симпатиях к их делу), заворачивали назад. Козимо беспомощно наблюдал за происходящим из крохотного окошка своей камеры; Альбицци явно не желал рисковать, и, по словам Козимо, на площадь были допущены только двадцать три человека. Они-то и сформировали «собрания» высшего парламента.

Как принято, члены синьории заняли свои места на каменном возвышении перед дворцом, и гонфалоньер обратился к собравшимся с ритуальной просьбой: проголосовать за или против формирования balia для «изменения в конституции города во имя блага граждан». Балия — комитет, состоящий из двухсот выбираемых всякий раз заново граждан, имеющий права санкционировать любые изменения в конституции или принимать важные решения от имени города. Все двадцать три послушных участника «собрания» высшего парламента дружно прокричали: «Si! Si!», решение было принято, и подручные Альбицци начали готовить списки, так чтобы обеспечить участие в балии нужных людей. Макиавелли ярко описывает пребывание Козимо в камере, которую охранял некий Федериго Малаволти.

«Прислушиваясь к голосам собравшихся внизу, звону оружия, доносившемуся с площади, ударам колокола, сзывавшего балию, Козимо опасался за свою жизнь, а еще больше, что его личные враги казнят его каким-нибудь необычным образом. Он почти не прикасался к еде, за четыре дня съел лишь несколько кусков хлеба. Видя его тревогу, Федериго сказал: «Козимо, ты боишься отравления, но голодом ты только приближаешь свой конец. Если ты думаешь, что я могу принимать участие в таком гнусном деле, то это ошибка. Да и не думаю я, что твоя жизнь в опасности, ведь у тебя так много друзей, и во дворце, и в городе. Но если все же тебе суждено погибнуть, то, можешь быть уверен, они найдут кого-нибудь другого, а я никогда не оскверню своих рук ничьей кровью, а твоей — тем более, ведь ты никогда не делал мне ничего дурного; так что возьми себя в руки, поешь немного и сбереги свою жизнь для своих друзей и своей страны. А чтобы ты не волновался, я поем с тобой». Эти слова принесли Козимо большое облегчение, со слезами на глазах он обнял и расцеловал Федериго, искренне благодаря его за доброту и сочувствие и обещая, что, выпади случай, он непременно выразит свою признательность».

После этого Козимо начал постепенно приходить в себя. Как-то раз, подавая ему обед, Федериго, дабы поднять узнику настроение, привел с собой одного малого из местных, по прозвищу Фарначаччо (нечто вроде «придурка»). Козимо хорошо его знал, как знал и то, что это приятель гонфалоньера Гваданьи, так что, когда Федериго тактично вышел, Козимо передал гостю записку с просьбой немедленно отнести ее директору больницы Санта-Мария Нуова. По получении ее тот передаст ему тысячу дукатов. Сотню Фарначаччо может оставить себе, остальное следует как можно более незаметно передать Гваданьи.

Тем временем бурное собрание балии продолжалось, ибо, несмотря на отчаянные усилия Ринальдо дельи Альбицци, «парламентарии» никак не могли прийти к решению, а многие из двухсот отобранных участников начали задумываться, а стоит ли делать то, что от них ждут. Когда дискуссия достигла своей кульминации, балия раскололась на несколько групп, одни, по словам Макиавелли, «требовали казни Козимо, другие высылки, а третьи просто молчали, либо из сострадания к нему, либо из страха». В конце концов распри закончились, и балия проголосовала за то, чтобы выслать Козимо на десять лет. Согласившись на словах с этим вердиктом, Ринальдо решил, что пора брать дело в свои руки.

Оставаясь все еще запертым в камере, Козимо тем не менее знал обо всем, что происходит в городе. Так, ему стало известно, что его «добрый друг» Никколо да Толентино, действуя в соответствии с давними договоренностями, собрал отряд вооруженных наемников, проследовавший из Пизы через долину По в Ластру, находящуюся всего в шести милях от стен Флоренции. Здесь наемники остановились в надежде на то, что бунт вспыхнет в самом городе; идти же дальше они не рисковали, опасаясь, что это может спровоцировать убийство Козимо. К этому времени известия об аресте Козимо дошли до гор Романьи, где местные крестьяне, живущие вокруг твердыни Медичи в Муджелло, взялись за оружие и потянулись к Лоренцо, к укрепленной вилле Иль-Треббио, в которой он укрылся вместе с семьей. Но друзья посоветовали Лоренцо не трогаться с места из страха за судьбу Козимо — хотя, узнав о том, что брат последовал этому совету, он утратил свое и без того хрупкое душевное равновесие и впал в бессильную ярость. По его собственным словам, «хотя совет был дан друзьями и родственниками от всей души, правильным его не назовешь, ведь если бы Лоренцо выступил сразу, я был бы свободен, а с тем, кто затеял все это, было бы покончено».

Пока будущие избавители Козимо пребывали в сомнениях, Ринальдо дельи Альбицци действовал. Он послал вооруженных людей выследить и взять под стражу целый ряд известных последователей Медичи, включая друга Козимо, поэта-гуманиста и нотариуса Никколо Тинуччи, которого сразу же подвергли пытке. После нескольких мучительных часов на дыбе Тинуччи сломался и вынужден был подписать признание, согласно которому Козимо намеревался поднять во Флоренции бунт, с участием иностранных вооруженных сил, и объявить себя диктатором. Вот и появилось наконец неопровержимое свидетельство измены, и Ринальдо делли Альбицци мог торжествовать: за такое преступление стопроцентно полагается не ссылка, а виселица.

Но к тому времени известия о судьбе Козимо вышли за пределы Флорентийской республики и вызвали оживленные отклики во всей Европе. Иным деятелям Козимо-банкир оказал неоценимые услуги, и они не замедлили выразить свои чувства. Первым оказался властитель близлежащей Феррары, у которого были все основания считать себя обязанным Козимо за крупные кредиты и который был совершенно взбешен таким ударом по своим возможным финансовым потребностям. Во Флоренцию, находящуюся всего в семидесяти милях от Феррары, было направлено послание, выдержанное в максимально резких тонах. Впрочем, и Ринальдо, и Козимо прекрасно понимали, что им можно и пренебречь: Феррара отнюдь не входила в число первостепенных держав.

Иное дело — Венеция, с ней у Ринальдо могли возникнуть большие трудности. Венецианский филиал банка Медичи был основан еще в 1402 году и за минувшее время успел занять видное место в обширных торговых операциях Венецианской республики, занимаясь шерстью на валенсийском рынке и участвуя в доставке специй и янтаря с Востока в Венецию. Записи в «libro segreto» за 1427 год показывают, что оборот банка составил 50 568 флоринов — сумма колоссальная, при чистой прибыли 4 080 флоринов, то есть почти восемь процентов. Купцы-клиенты банка Медичи принадлежали к ведущим семьям Венецианской республики, которые со всей поспешностью направили во Флоренцию трех посланцев с инструкциями добиться немедленного освобождения Козимо де Медичи.

Такова же примерно была и реакция Рима, ведь папа Евгений IV — сын венецианского купца — был прекрасно осведомлен о щедром участии Козимо в городской торговле. Папа отдал распоряжение своему представителю во Флоренции — а им был друг Козимо, гуманист Амброджио Траверсари, переведший на итальянский несколько принадлежащих ему старинных манускриптов, — выступить на защиту его интересов. В ответ на требование объяснить, на каких основаниях был арестован Козимо, Траверсари сообщили о признании Никколо Тануччи. Он ни на секунду не поверил этому «признанию» своего друга, такого же, как и он, гуманиста; точно так же скептически восприняли это в высшей степени ненадежное свидетельство посланцы из Венеции — всем уже было хорошо известно, каким образом оно было добыто.

Было созвано заседание синьории, но гонфалоньер Гваданьи к тому времени уже успел с благодарностью принять от Козимо 1000 дукатов и потому почел, что лучше всего будет уклониться; другие члены синьории также получили взятки, хотя и поменьше. «Дураки, — записывал Козимо в дневнике, — за то, чтобы выручить меня из беды, они могли получить 10 000 или даже больше». Так или иначе, Гваданьи сообщил, что болен, принять участия в заседании синьории не может и доверяет проголосовать за себя одному из коллег (тоже подкупленному Козимо).

Ринальдо дельи Альбицци быстро сообразил, что происходит; он также ни на минуту не забывал, что в Ластре только и ждут команды к выступлению наемники Никколо да Толентино. Он понимал, что действовать надо быстро и решительно, пока еще есть поддержка, ибо если Козимо выйдет сухим из воды, что ныне казалось вполне вероятным, за жизнь уже вынуждены будут бороться сами Альбицци. 28 сентября было созвано еще одно заседание синьории: Ринальдо знал, что, при всех взятках, он по-прежнему может твердо рассчитывать на семь голосов из девяти. Синьория подтвердила свой прежний вердикт: Козимо высылается в Падую на десять лет, то же наказание ждет других видных членов семьи Медичи: Аверардо удалится в Неаполь на те же десять дет, Лоренцо в Венецию на пять, другие в разные края и на разные сроки. Помимо того, членам партии Медичи навечно запрещается занимать любые государственные посты в городе. Так, одним ударом из-под Медичи была выбита опора, и благодарный Ринальдо тут же заверил семерых верных ему членов синьории, что в качестве вознаграждения каждый получит хорошую синекуру.

3 октября вооруженные стражники вывели Козимо де Медичи из камеры и проводили его в зал заседаний синьории, где ему был официально зачитан приговор. Свидетельства о реакции Козимо расходятся. По Макиавелли (твердому стороннику Медичи), «Козимо выслушал приговор с улыбкой». В изложении современного историка Кристофера Хибберта (человека нейтрального) ситуация выглядела иначе: опираясь на противоречивые свидетельства очевидцев, он пишет, что Козимо выглядел «жалко», и добавляет, что «физическая смелость явно не входила в число его достоинств».

Но может быть, во всем этом было нечто такое, что ускользает от поверхностного взгляда? В своем последнем слове Козимо заявил, что готов отправиться в изгнание куда бы то ни было, даже к «арабам или иным народам, что живут не по нашим правилам. Ваше решение, — продолжал он, — большое несчастье для меня, но я воспринимаю его как благодеяние, как награду мне и моим близким». Звучит униженно, но вскоре станет ясно, что на самом-то деле Козимо боролся за свою жизнь — это вполне следует из его заключительных слов: «Прошу оберечь меня от тех, кто с оружием в руках собрался внизу, на площади, и жаждет моей крови». И далее, с явной угрозой: если умру, то «мне-то будет не очень больно, но вы покроете себя несмываемым позором». Прибегнув сначала к лести, Козимо, как видим, переходит далее к недвусмысленным угрозам, на тот случай, если он будет «по недоразумению» заколот кем-нибудь из сторонников Альбицци, собравшихся на площади. Он подозревал, что тот что-то задумал, и есть все основания полагать, что подозрения эти были небеспочвенны.

Его предупреждение явно возымело действие: члены синьории осознали, что убийство Козимо чревато большим кровопролитием. Во Флоренции и без того неспокойно, Никколо де Толентино со своими наемниками готов двинуться к стенам города, и, стало быть, правящей олигархии придется наводнить улицы вооруженными людьми. Чем все это кончится, можно только гадать. Синьория распорядилась, чтобы Козимо держали во дворце до наступления темноты, пока толпа на площади на рассеется. Ночью, под охраной дворцовой стражи, его можно будет тайком провести по улицам к северным воротам, Порта Сан-Галло, откуда, по-прежнему под охраной, он будет препровожден на границу Флорентийской республики, в сорока милях от городских стен. Так, 5 октября 1433 года Козимо де Медичи, в окружении стражи, проделал путь к высокому горному проходу, прямо под заснеженной вершиной горы Симоне, где проходила граница республики. Начался отсчет времени изгнания.