Цветы в садах и почерневшая турецкая черепица. Дотянувшиеся да самых крыш виноградные лозы, листья которых заглядывают в окна. Трещины, расползшиеся по стенам, добравшиеся до самого порога и маленького истертого коврика для ног, под которым прячут ключ. Прогнивший дощатый забор, почти не видный за стройными стволами яблонь. На окнах – цветы в консервных банках: сады Семирамиды. И мерные звуки, капающей в тазы и ведра с протекающего потолка воды. И яркие коврики на много раз штукатуренных и беленных стенах. И старая дверь – снаружи зеленая, а изнутри белая. И пол из досок лимонно-желтого цвета, и щетки для натирания полов, тоже желтые. И старая кровать, на спинке которой изображены лебеди, спящие на озере вишневого цвета. В углу – лампада пыльная и пламя свечи па Рождество, и на иконе маленькой – капли алой крови по белым терниям. И ложек несколько, нож с деревянной ручкой, и стол, на который кладут хлеб. Стол сделал твой отец, работал он под черешней пилой, что пела, да теслом. Кусты, деревья во дворе, старый сарай и голуби с глазами красными, глядящими на нас, фонари из арбузов с треугольными окошками, тряпичные мячи, кран во дворе над цементным корытом, кран с ледяной водой, замерзающий зимой, каждое утро его приходилось отогревать. Куры, расхаживающие по двору, – словно коричневые пятна на снегу, – их отпечатки изящные, как следы ангела. На улице – огромные черные колеса телег, мелодия старого граммофона, железнодорожник в фуражке, с сумкой через плечо, спешащий к поезду, и тихопомешанный из нашего квартала, завороженно глядящий на сумку. И два цыгана, несущие в мешке синий бархат в мастерскую, где шьют из него домашние тапочки. И тетя Миче с петухом под мышкой идет к соседям просить, чтобы его зарезали. И церковь, что утопает в зелени. И звон ее маленького колокола, плывущий над нашим крайним кварталом, над домами с цветами и деревьями в садах, с курами и старыми виноградными лозами, с заборами, через которые лазают дети. И свадьбы – со столами и стульями, с тарелками и вилками, взятыми у соседей, свадьбы во дворе, смех и веселье. И снова кружится снег над этим двором, над домами. И все в белых шапках: и сарай, и деревья, и перевернутое корыто, и уснувший и замерзший ночью воробей. Снег кружится над этим домом, таким любимым, увитым виноградом и паутиной.

Таня вдруг почувствовала, что наступила на что-то мягкое и живое. Это что-то зашевелилось, но не издало ни звука. В ужасе она отдернула ногу и в тот же миг разглядела в полумраке безмолвные силуэты, которые прыгали по коридору и исчезали в одной из открытых дверей в конце коридора.

– Что это? – шепотом спросила она.

– Кролики, – ответил Сашко.

– Какие кролики?.. Что они здесь делают? – не могла понять испуганная Таня.

– Бегут в ванную пить воду. Наверное уже три часа.

Таня посмотрела на светящийся циферблат своих часов – было пять минут четвертого.

– В это время они пьют воду, – сказал Сашко. – Потом снова возвращаются в комнату.

– Но почему кролики? И почему их так много? – все еще шепотом спросила Таня.

– За них хорошо платят, – ответил Сашко. – Почему ты говоришь шепотом?

Играл граммофон. Из дальнего конца коридора неслась хриплая мелодия. Вероятно, граммофон был старый, игла тупая да и пластинка куплена не вчера, и не было смысла разговаривать шепотом, но Таня продолжала шептать.

Дом был старый, трехэтажный, огромный и мрачный, с длинными темными коридорами, окна – с железными ржавыми решетками, кое-где сохранились синие и зеленые стекла, потрескавшиеся и грязные. Это был один из тех мрачных и уродливых городских домов, которые строились сорок лет назад, с многочисленными неудобными помещениями, зимним садом, чугунными ваннами на ножках и кафельными печами в комнатах.

– Где платят? – попыталась говорить нормально Таня, но опять невольно перешла на шепот.

– В институте, – объяснил Сашко. – Их используют там для опытов. Цветок Хоросанов разводит их в гардеробе и продает институту.

В комнате, где несколько лет назад поселили семидесятилетнего Хоросанова, стоял огромный дубовый шкаф с резными украшениями. Он был из одного гарнитура с гигантским буфетом из того же дерева и походил на кентавра. Его темно-коричневая громада сжимала в своих объятиях всю комнату.

Внутренность шкафа представляла собой лабиринт из перегородок, ящиков, отделений для женского белья, полок для шляп, меховых и кожаных вещей – одним словом, это был маленький деревянный Вавилон. Отделение для мехов и кожаной одежды особенно возмущало Хоросанова, у которого никогда в жизни не было иной кожи, кроме своей собственной. Для такого человека, как он, имевшего всего две безрукавки и пальто неопределенного возраста, шкаф был поистине оскорблением. С годами Хоросанов стал мудрее и не столь чувствителен к обидам, как в молодости, но кентавр загораживал свет, в комнате всегда было темно и душно. Это было прямым посягательством на заработок квартиросъемщика, который всю жизнь торговал певчими птицами, экзотическими рыбками и медицинскими пьявками.

Маленький дом с садиком, дом, построенный отцом Хоросанова на окраине города, был идеальным для такой торговли. Хоросанов прожил там пятьдесят лет в окружении певчих птиц. Но однажды подошел экскаватор, он разрушил дом, уничтожил сад, изуродовал улочку. На расчищенном месте построили почту, а Хоросанова и половину семей с той улочки поселили в этом огромном и мрачном доме с многочисленными комнатами и коридорами. Постепенно жильцы выезжали из этого дома в новые микрорайоны, в панельные дома, их место занимали новые люди. Из старых осталось несколько семей, для них все не хватало квартир.

Хоросанова поселили в комнате со шкафом. Одинокий человек в таком возрасте не имел никаких шансов получить иное жилище, и старик очень хорошо это понимал. Его попытки поменять эту комнату на другую ни к чему не привели. Комната была маленькая и вся состояла из каких-то странных углов. Судя по всему, шкаф когда-то находился в огромном холле, но жильцы, сменявшие друг друга, сооружали стены, под различными углами перегораживали холл, все больше и больше теснили дубового гиганта, пока не получилась комната Хоросанова. И уже никто не хотел жить в полутемном многоугольнике.

Тогда Хоросанов решил расправиться со шкафом. Другого выхода у него не было. Менять профессию ему было уже поздно.

Борьба была неравной, чудовище невозможно было сдвинуть с места, не говоря уж о том, чтобы вынести на улицу. Для этого пришлось бы разрушить половину дома. Его нельзя было и спалить, шкаф не горел, но если бы и загорелся, то поджег бы, наверное, весь квартал. Хоросанов хотел было изрубить его топором, но топор отскакивал от твердого дерева. Да и инвентарный номер, прибитый к гнутой дверце, останавливал старика и не позволял прибегнуть к этим крайним мерам.

Долгими ночами Хоросанов с ненавистью смотрел на шкаф, от бессилия у старика опускались руки. Спрос на певчих птиц необъяснимо упал. И тогда Хоросанов предпринял решительный шаг – стал разводить в шкафу кроликов. Кроликов он продавал институту. Сам Хоросанов переехал в зимний сад, который пустовал.

Там он и жил, как цветок, среди пиявок, певчих птиц и экзотических рыбок. Потому и получил прозвище „цветок Хоросанов".

Такой была история Хоросанова, которую Сашко вкратце рассказал Тане, пока вел ее по мрачному коридору. Шлепающие звуки, издаваемые прыгающими кроликами, отдалились, глухо звучала мелодия граммофона. Вдруг прямо перед ними зазвенел велосипедный звонок. Они прижались к стенке, и в полумраке, держа в зубах печенье, мимо них важно проехал на новом „Балкане" мальчишка лет шести-семи.

– Почему не включаешь фару? – крикнул вслед ему Сашко.

– Цецо украл, – ответил мальчишка и исчез. Время было послеобеденное, большинство обитателей дома находилось еще на работе, они возвращались только вечером. Отдаленно звякал звонок велосипеда, видно, уже на лестнице, потом звонок совсем заглох – мальчишка выехал на улицу.

В полумраке коридора Сашко обнял Таню и погладил по волосам. Она повернула к нему лицо – в прищуренных глазах отразился слабый свет, губы ее вздрагивали. Сашко склонился к ним.

Когда он целовал ее, она почувствовала, что в коридоре кто-то стоит и наблюдает за ними. Она легонько оттолкнула его.

– Что с тобой? – Сашко удивленно посмотрел на нее.

Потом проследил за ее взглядом и увидел у окна молодую женщину.

– Нужно заказать ключ, – со вздохом сказал он. – Без этого не обойтись. В такой момент…

Таня ничего не понимала.

– Очень извиняюсь, – молодая женщина подошла к ним, получилось как-то неудобно… но я не знала, как поступить…

– Ладно, чего там оправдываться, – сказал Сашко. – Мы уже привыкли. Как ваши дела?

– Сам знаешь как… – женщина виновато улыбнулась. – Мне в самом деле неудобно, я понимаю, что ты занят… но никого больше нет, все на работе, боюсь, как бы он не рассердился…

– Я сейчас приду, – сказал Сашко.

– И девушка может заказать, – сказала женщина. – Даже еще лучше. Если, конечно, хочет. Чтобы не оставлять ее одну…

Сашко посмотрел на Таню.

– Давай закажем себе по ключу, – сказал он. – Дело пяти минут.

Таня пожала плечами.

На лице женщины появилась виноватая улыбка. Она засуетилась и повела их за собой.

У бая Климента, отца молодой женщины, когда-то была своя мастерская по изготовлению ключей. Находилась она на тихой улочке, на окраине города. Ее снесли давно, вместе с другими домами. С тех пор прошло много лет. Бай Климент уже ничего не помнил, память ослабела. Он забыл своих сыновей, жену, помнил только Жанну, свою дочь. Увидев жену, он всякий раз думал, что это женщина из домоуправления, которая ходит по квартирам и собирает плату за воду.

В его усталом мозгу воспоминания о прошлой жизни постепенно поблекли, время стерло из памяти лица людей, он забыл детство, забыл войну, бомбежки и горящие дома, забыл друзей и мать, детей и свою долгую жизнь. Осталась только Жанна.

И ключи.

Каждый день он вставал в шесть утра и собирался на работу в мастерскую, которой не существовало уже двадцать пять лет. Одевшись, он подходил к двери.

– Ты куда? – спрашивала Жанна. – Сегодня же воскресенье. Ты что, забыл? В воскресенье никто не работает…

– Тьфу ты, – говорил бай Климент. – Что-то я стал забывчив.

И оставался дома.

Но время от времени он становился беспокойным и восклицал: „Как же так, ведь вчера было воскресенье?"

Тогда Жанна вела его в чуланчик, где на маленьком столе были привинчены тиски, разложены напильники и латунные заготовки. Кто-нибудь из соседей приходил и заказывал ключ.

Они вошли в чуланчик. За столом, заваленном ключами и напильниками, сидел бай Климент. На нем был старый рабочий халат. Очки сидели на кончике носа, лоб прорезали глубокие морщины. Он сосредоточенно выпиливал ключ, осторожно сдувал золотистые опилки.

Жанна сунула им в руки по ключу и сказала:

– Папа! К тебе клиенты!..

Бай Климент поднял голову, сквозь стекла очков посмотрел на них – взгляд был ясный и светлый, как у ребенка.

– Одну минуточку, – сказал он. – Только закончу этот. Вчера заказали, сейчас должны за ним прийти.

Он закончил последний зубец, сравнил с образцом новый ключ и довольный отложил его в сторону.

– Ключ, говоришь, нужен? – старик повернулся к Сашко, и лицо его осветилось доброй улыбкой. – Сейчас посмотрим. Ну-ка, молодой человек, что там у вас? Давайте.

Сашко протянул ключ.

– Если можете, сделайте два, – сказал он. – Я их часто теряю.

– Конечно, могу. Бай Климент все может.

Он порылся в ящике стола, нашел заготовку, зажал ее вместе с образцом в тисках и стал пилить.

– Твоя жена? – кивнул он в сторону Тани.

– Жена, – подтвердил Сашко. – Мы получили квартиру. Теперь вот ключи нужны.

– Поздравляю, будьте счастливы, – сказал старик. Теперь у вас есть все – молодость, квартира. Чего еще желать? Жена у тебя очень красивая.

Таня стояла, закусив губу.

Бай Климент, улыбаясь, делал ключи. Солнце отражалось в стеклах его очков, в воздухе летали золотые пылинки…

– Вот тебе ключ, жена, – сказал Сашко и поцеловал Таню. – Поздравляю с новосельем.

Комнату заливал солнечный свет, на потолке играли тени, в углу, у кафельной печи с пожелтевшими от времени плитками, стояла кровать, покрытая пледом, а у окна – другая, с металлическими спинками вишневого цвета и нарисованными на них и стершимися от времени лебедями. На швейной машинке „Зингер" грудой были навалены книги. Книги были и на буфете, в котором поблескивали дешевые стаканы. Под тяжестью книг прогнулись и три полки сколоченной из досок и покрашенной в коричневый цвет этажерки. Обшарпанный шкаф с резными дверцами стоял против окна. На нем громоздилось два пыльных чемодана, на стене висел коврик мягких приглушенных тонов…

Таня горько улыбнулась и взяла ключ.

– Только женой твоей я не стану, – сказала она.

– Почему не станешь? – не понял Сашко. В этот момент он вешал ключ на шею. – Как это не станешь? Разве я тебе больше не нравлюсь?.. Теперь у нас и ключи есть.

По лицу Тани пробежала тень, в уголках губ залегла скорбная складка.

– Потому что я люблю тебя, – серьезно сказала она. Сашко засмеялся. Он не обратил внимания на ее слова. Повесил на шею ключ и подошел к ней. Комнату заливало яркое солнце…

Губы ее были сухие и горячие, плечи податливые. Он целовал ее, а она глядела на него затуманенным взором, потом закрыла глаза…

– Господи! – раздался вдруг где-то совсем рядом сиплый старческий голос. – Зачем так наказываешь, господи, за какие грехи, уже шестьдесят лет?

Слова слышались ясно, будто кто-то молился в комнате. Таня опустила руки, открыла глаза и закусила губу.

– Это бабушка! – сказал Сашко. – Молится в соседней комнате. Перегородка фанерная, потому так слышно. Нашла время, когда молиться!.. Я ей постучу, чтобы замолчала!..

– Не надо! – остановила его Таня. – Оставь ее в покое!..

– …шестьдесят лет уже, господи, изо дня в день. Забрал у меня мужа, призвал к себе. Шестьдесят лет прошло с тех пор. Я осталась с двумя маленькими на руках, с двумя девочками. Сама их растила. Как жила, тебе одному известно, господи. Вагоны, господи, столько их, сколько от меня до тебя, от земли до неба, я их мыла, а дети мои спали на улице, господи, в грязи, потому что ночью я мыла вагоны на вокзале, господи, чтобы заработать на хлеб, а они, как играли на улице, так и засыпали под уличным фонарем, и некому было отвести их домой… Не ставила я тебе больших свечей, господи, не ставила, не было у меня денег, едва на хлеб хватало детям, а на одежду они стали сами зарабатывать, когда немного подросли. В двенадцать лет пошли работать на фабрику, господи. Совсем детьми были, сердце мое разрывалось… Но лоза, та, что во дворе растет, каждый год родила виноград, дети были здоровы, благодарю тебя за это, господи, руки твои целую. Дети бедствовали, боже, и они мучились, как я, без отца, а поезда не кончались, господи, вагоны грязные. Я работала, господи, и молилась, ты знаешь, что я молилась, ты слышал; каждый день молилась за них, чтобы им легче жилось и лоза чтобы родила, и хлеб чтобы у них был, господи, и чтобы были здоровы…

Голос за стеной звучал искренне, старая женщина описывала свою жизнь, допытывалась у бога, за что он ей послал столько мук, разговаривала с ним… Таня лежала молча и смотрела на потолок, с которого медленно, как снег, осыпалась и падала на пол побелка.

– Восемьдесят лет живу на этом свете, боже, а может, и больше, уже не помню сколько, никак не могу понять, почему одним на долю выпадает столько горя, а другим – нет, почему по-разному живут люди, почему одним – только радости, а другим – только горе. Ты же, господи, всех нас создал равными, не можешь ли и счастья дать всем поровну… Господи, я мучилась, жизнь моя прошла, и дети мои мучились, с раннего детства, голодные, раздетые, а потом болезни начались. Господи, грехи наши маленькие, не такие, как муки… За детей прошу тебя, господи, за них и за внуков, хватит, настрадались они, дай им радость, дай им свет, они хорошие, господи, светлые, но очень доверчивые, а люди изменились, ты знаешь, господи, им верить нельзя, помоги им, господи, им и их детям, сделай так, чтобы они не страдали, как страдала я, светлые они, чистые, такие, как ты был в яслях, добрые и всех любят, всю жизнь, господи, будут страдать из-за этого. Боже, помоги им!..

– Пойду скажу, чтобы замолчала, – не выдержал Сашко.

– Тихо! Никуда не ходи! – остановила его Таня.

Но Сашко натянул рубаху, латунный ключ, висевший у него на шее, как медальон, блеснул на свету и погас. За стеной старая женщина продолжала молиться.

– Возьми меня к себе, господи, устала я, сердце устало, душа устала, руки устали, не хочу больше жить, господи… Что мне делать на этом свете, господи, душа переполнилась страданиями, нет в ней больше места…

Дверь хлопнула. Это вышел Сашко. Таня стала медленно одеваться. С потолка тихо сыпалась побелка.

– Ты почему оделась? – спросил, вернувшись Сашко.

Голос за стеной умолк, в квартире было необычно тихо, на столе лежал ключ, освещенный солнцем. Таня не ответила.

Сашко посмотрел на ключ.

– Оставляешь ключ?

– Оставляю.

– И что думаешь делать?

– Не знаю. – Таня покачала головой. – Но так продолжаться больше не может, ты это сам понимаешь. Нам некуда пойти. У меня – то же самое. Но мы не можем больше ходить по улицам.

Сашко сел на кровать с лебедями.

– Не расстраивайся, – сказала Таня. – Ты не виноват. Просто у нас безвыходное положение.

Сашко вспомнил, как последний раз товарищ дал ему ключ от своей мансарды. Они пошли туда с Таней, она убежала с работы, из лаборатории, где по восемь часов в день насыпала в пробирки химикалии и наливала кислоты, записывала, как растут грибки и другие паразиты. Ключ никак не входил в скважину английского замка. Сашко измучился, вспотел от нетерпения, но не хотел отступать. Неожиданно замок щелкнул. У полуоткрытой двери стоял испуганный парень, в очках и пиджаке, надетом на голое тело. Он пытался своей тщедушной бледной грудью заслонить чердачную комнату.

– Вы Атанас? – смущенно спросил он. Атанасом звали товарища Сашко, который дал ключ.

– Я не Атанас, – ответил Сашко. – Но Атанас сказал, что в это время здесь никого не будет.

Парень смутился еще больше. Неловким движением он поправил очки и, с опаской оглядываясь, заговорил шепотом:

– Атанас ошибся. Мне его соквартирант сказал, что как раз в это время здесь никого не будет… Вышло недоразумение…

И вдруг ни с того ни с сего он протянул руку и сказал:

– Николаев.

Сашко машинально пожал руку.

– Приходите через полчаса… – шепотом сказал Николаев. – А еще лучше – через сорок минут…

В довершение всего рядом с ними, в коридоре, куда выходили двери еще нескольких подобных студенческих комнат, развешивала пеленки молодая женщина. Она смотрела на Сашко и на Таню с нескрываемым презрением…

– Даже фургона теперь нет, – сказала Таня. Ты помнишь?..

Сашко помнил все. Огромная залитая солнцем поляна. В благоухающей свежестью траве резвится собака. Она носится среди ранних маков, запыхавшаяся, опьяненная солнцем и свободой, счастливая от ощущения своей силы, от того, что живет… Она бегает по кругу, кувыркается, гоняется за собственным хвостом, потом снова мчится по траве, раздвигая ее грудью. Танина рука ласково ерошит его волосы, глаза ее блестят из-под разметавшихся кудрей. Тело ее светится в полумраке фургона. Обессиленные от боли и счастья, они словно растворяются друг в друге… И снова их заливает горячая волна желания, и снова им не хватает воздуха, и в висках бешено стучит кровь… А потом они снова любуются обезумевшей от счастья, опьяненной свободой собакой, которая прыгает и носится сломя голову по весенним травам…

Они обнаружили этот фургон весной. Он стоял на окраине города под тенистыми деревьями. За фургоном начиналось поле, где велись какие-то земляные работы. На свежем грунте уже цвели маки и зеленела трава. Им казалось, что фургон принадлежит только им. В его полумраке они чувствовали себя защищенными, у них было такое ощущение, будто в целом мире они одни. Так прошла неделя.

А потом приехали грузовики, рабочие прицепили фургон к огромной „Татре", и он поехал, раскачиваясь в траве, как черепаха.

Сашко встал, подошел к Тане, повернул ее лицо к себе.

– Послушай, – сказал он. – Все это не так важно…

– Знаю, – ответила Таня. – И что из того. Это я знаю уже два года, знаю с тех пор, как мы познакомились. И что из того? Я тоже люблю тебя, ну и что? Как осуществить эту любовь, где? Каким образом? Любовь – это не только состояние, но и совместная жизнь, не так ли? Я тоже хочу быть с тобой, я готова на все ради тебя, но что из того?

– Как что? – сказал Сашко. – Как что из того?!..

– Это ничего не меняет, понимаешь? То, что ты честный, чувствительный, светлый, как говорит твоя бабушка, тоже ничего не меняет. Этого мало. Это чудесно, что ты такой, за это я и люблю тебя, но этого мало.

– Чего же ты хочешь еще? – он смотрел ей прямо в глаза.

– Я хочу жить с тобой сейчас. Разве ты не понимаешь? Жить с тобой, пока я молода, пока я хочу тебя, пока могу тебя любить. Когда мне станет сорок, я не смогу тебя любить так, как сейчас. Тогда все будет иначе, и я буду другая, и ты… Знаю, ты будешь работать, знаю, и я буду работать, мы скопим деньги, все это я знаю. Знаю, что говорят в подобных случаях. Ну и что? Я не могу законсервироваться и проснуться в сорок лет… или в пятьдесят… когда у нас уже будет свой дом, будут дети и мы сможем купить картины и спокойно любить друг друга… Все говорят: „Завтра, потом, в будущем…" Ты тоже так говоришь… Но кто нам вернет молодость, которая будет потрачена на это?.. Коммуналки, мансарды, скандалы с хозяевами и соседями. Необходимость постоянно сдерживать себя, говорить шепотом… Не хочу больше говорить шепотом, понимаешь? Когда я тебя люблю, не хочу шептать, и потом не хочу, не хочу вообще больше говорить шепотом…

В старом доме было тихо. Солнце светило в окна. Пчела жужжала между рамами, стараясь вырваться наружу. Но ее усилия были напрасны.

– Ты говоришь – люби меня, все остальное неважно. Но за десять лет, прожитых в мансардах и на чужих квартирах, любовь испарится. И нечего заблуждаться: если мы будем жить так, то через десять лет, даже через пять, мы возненавидим друг друга, и каждый будет обвинять другого в том, что он испортил ему жизнь. Такое я вижу каждый день у нас дома, слышу это собственными ушами. Это невыносимо. Один раз начинает скандал отец, другой раз – мать. Это ад, ты даже не можешь себе представить, что это такое. А ведь в самом начале у них было все хорошо, была любовь… В кинофильмах девушка идет за любимым на край света, но в этих фильмах не показывают, что получается после женитьбы… Я не хочу жить так, понимаешь, не хочу жить так, как живут мои родители, как живет половина моих знакомых, я не могу жить так. Предпочитаю любить тебя и уйти, чем через пять лет возненавидеть тебя. Не хочу заказывать ключ каждый раз, когда испытываю желание поцеловать тебя…

Сашко смотрел на ключ, который лежал на столе, там, где его оставила Таня, – лучи солнца, клонившегося к закату, переместились, и ключ остался в тени.

А потом все было как прежде. Только он все чаще замечал у Тани горькие складки в уголках губ. Она была все такая же и в то же время другая, пытался найти в ее словах тайный смысл, упрек, но не находил, и это мучило его все больше.

– Люби меня сейчас и не думай о том, что будет завтра, – говорила Таня. – Может быть завтра я уйду от тебя. И этот ключ мне не нужен, он не от той двери, которую бы я хотела открыть. Если хочешь, повесь и его себе на шею. Не расстраивайся, ты не виноват. Но и я не виновата. Разве преступление иметь свой дом сейчас, когда мы молоды, путешествовать, когда нам хочется? Разве преступление иметь два платья вместо одного, поехать в конце августа вместе с тобой на море?.. И быть там долго, целый месяц, загорать, валяться на песке, купаться в лазурной воде, целовать тебя вечером… Разве это преступление?

– Преступление, потому что ты хочешь иметь все сразу, – отвечал он. – А для этого нужно ограбить банк.

Но шутка повисла в воздухе. Шутка не доходила до нее.

– Мужчина может начать все с начала и в сорок, но женщина – никогда. Для женщины это слишком поздно, – сказала однажды она и больше не возвращалась к этой теме.

А время шло, промелькнули зима и весна, наступило лето. Деревья отбрасывали на тротуары длинные тени, сквозь густую листву каштанов с трудом пробивалось солнце, яркий свет слепил глаза. Дни стали длиннее, стояла жара. Сашко со своим курсом должен был уезжать на сельхозработы.

Он мучительно искал выход и никак не мог найти его. Наконец решился пойти к врачу и прикинуться больным.

Врач сразу же все понял.

– У вас нет элементарных симулянтских способностей, – сказал он. – Чтобы быть симулянтом, нужен талант. Хотя для меня не имеет значения, талантлив симулянт или нет, я его вижу насквозь.

– Симулировать я не умею, – согласился Сашко. – Это ясно как божий день.

– Симулянты вызывают у меня отвращение, – сказал врач. – Мне просто неприятно смотреть на вас. Выйдите в коридор и там одевайтесь. Не бойтесь, я никому не скажу о вас.

– Дело в том, – сказал Сашко, – что мой отец из-за своей занятости – с утра до вечера он мешал бетон, сколачивал опалубку, клал кирпичи – не успел скопить денег. Пока другие, как пчелки, собирали их в кубышку, он работал, кормил семью, построил крохотный домик с одной комнатой, потом пристроил к нему кухню, через пять лет еще одну комнату, потом сарай. Потом вкалывал, чтобы дать образование детям… Понимаете? Поэтому сейчас у меня нет денег, не на что поехать с любимой девушкой на море. Нет денег, чтобы…

– У меня тоже нет денег, – ответил врач. – Но я не симулирую.

– Доктор, вы меня не поняли. Я не хочу ехать со студенческим отрядом в село, потому что намерен работать. Каждое лето я подрабатываю. Я не буду валяться на перине, пока другие работают в поле. Трудовые навыки мне привили с детства, за это не беспокойтесь.

Но в нынешнем году в деканате заупрямились, не хотят меня отпускать. Поэтому я и пришел к вам.

– Это меняет дело, – уже другим тоном сказал врач. – Если все обстоит так, то это делает вам честь. Однако ничем не могу вам помочь. Вы должны понять меня – я несу ответственность. Если об этом узнают, отвечать придется нам обоим, и больше всего – мне. Кроме того, наша профессия имеет свои принципы, а вы заставляете меня нарушать их, лгать… Вы понимаете, это некрасиво, я не могу на это пойти.

– Никто не узнает, – ответил Сашко. – Я буду работать далеко от города, в горах, в дачной зоне. Мы будем искать воду на дачных участках. Как об этом узнают?

– Искать воду? – заинтересовался врач. – И как вы ее ищете?

– Бурим. Небольшой бур, частный. Нас трое – люди с безупречной репутацией, хорошие работники, один – друг моего отца, когда-то они вместе работали, сейчас он на пенсии. У нас он вроде начальника, зовут его бай Ламбо.

– И что же вы делаете, когда найдете воду? – продолжал расспрашивать доктор.

– Что делаем? Радуемся, конечно.

– Я имею в виду – строите колодец или устанавливаете колонку?

Сашко сказал, что не знает: на буре он еще не работал, но если доктора это очень интересует, он узнает.

Доктор немного помолчал, барабаня пальцами по столу, а потом неожиданно спросил:

– А девушка красивая?

– Какая девушка? – не понял Сашко.

– Та, из-за которой симулируешь.

– Была бы некрасивая, не пришел бы к вам, – ответил Сашко.

– Да-а-а, – задумчиво произнес доктор. – Все это мне знакомо.

Затем он достал из ящика стола больничный лист, заполнил его и протянул Сашко.

– Желаю удачи, – сказал доктор. – У меня в местности Предела, у самого леса, есть маленькая дачка. Давно мечтаю о колодце. Замучился без воды. Шланг протянул на триста метров – до источника, да ненадежное дело. Туристы перерезают его – развлекаются. Так что рассчитываю на тебя… на ваш бур. Не забудешь?

– Разумеется, доктор, – заверил Сашко. – Через десять дней у вас будет не только колодец, но и бассейн. Уже сейчас чую, что на вашем участке есть вода.

Старый дубовый лес стоял неподвижной стеной, и если ветви деревьев изредка покачивались, то не от ветра, а оттого, что на них садились птицы, невидимые в зеленой листве. В июле в этих местах безветренно, жара такая, что в полдень на солнце не усидеть.

Дача была большая, наполовину из камня, над верандой – оранжевый навес, в тени которого дышать немного легче. Перед верандой раскинулся сад – молодые персиковые деревья. Дальше участок террасами спускался вниз, там были посажены груши. На террасах – клубника, кусты смородины. Из-под сердцевидных листьев выглядывают помидоры, розовый цвет еще не окрасил полностью их гладкую поверхность, кое-где уступая желто-зеленому. Жужжат пчелы, вьются вокруг деревьев, над клубникой, долго и педантично проверяют каждый цветок и лишь потом начинают собирать мед.

Под персиковыми деревьями сидят трое, курят. Тонкий дым, прежде чем раствориться и исчезнуть, долго висит в неподвижном воздухе.

– Подъем! – говорит бай Ламбо и встает. – Иначе получим солнечный удар…

Сашко и Антон поднимаются, облизывают пересохшие губы и приступают к работе.

Сначала сдвинулся с места лес, поплыл медленно, едва заметно, потом пришла в движение зеленая стена деревьев. Она набирала скорость не спеша, двигалась на запад в направлении дороги. К лесу присоединились груши, они были ближе и двигались быстрее, закружились персики, за ними – пчелы, которые, не переставая, жужжали над клубникой, закружилась и сама клубника…

Затем в круг включилась веранда с оранжевым навесом, потом – сверкающая на солнце слюдяными вкраплениями штукатурка второго этажа, проволочная ограда, „Бакингемский дворец", железные ворота ограды, коричневые ставни соседней дачи с вырезанными на них сердечками, пугало во дворе другого соседа… Затем снова надвинулась зеленая стена дубового леса, промелькнула дорога, где работал бульдозер, снова показались груши. Земля кружилась…

Бур вздрагивал и натужно скрипел, трое толкали железную перекладину. До обеда оставался еще целый час, солнце неподвижно висело над головой, и они вращали веранду, дачи, дубовый лес, дорогу, пугало…

С начала лета они искали воду на дачных участках, расположенных на склоне горы. Дачи были разные: шикарные двухэтажные, с гаражами и фонарями из кованого железа над входом; маленькие белые, с декоративными сложенными из кирпича крестьянскими печами и жестяными петухами на крыше; сколоченные из досок упаковочных ящиков и обитые жестью; приспособленные под жилье старые проржавевшие автобусы… Бурили в огородах, между помидорными кустами, на полянах, где цвели клевер и васильки, в цветочных клумбах и клубничных грядках, в скальных породах и в твердой, как камень, глине, в белом известняке, под персиковыми деревьями и дикими грушами… Искали воду.

Обычно находили ее на глубине десяти-пятнадцати метров, если вообще находили. Они приезжали на участок, выпивали ракию любезного хозяина, сгружали узлы бура и монтировали его. Старый зеленый грузовичок налегке отправлялся в обратный путь по ухабистым дорогам, а они, поплевав на ладони, начинали бурить. Бурили до тех пор, пока не натыкались на водоносный слой или пока не убеждались, что тут воды нет. Работа была несложная, чтобы выполнять ее, высшего образования не требовалось, нужно было только вращать бур, шагая по кругу и толкая железную перекладину. Время от времени они делали перекур, добавляли новую штангу и снова продолжали работу…

Если в скважине появлялась вода, а это случалось нечасто, счастливый хозяин мчался в город за бутылкой, а они разбирали бур и отдыхали в ожидании грузовичка, который увозил их по пыльным извилистым серпантинам дачной местности на новый участок. Иногда, найдя воду, они копали колодец или устанавливали колонку, чтобы хозяин дачи, нажав ручку, мог получать столько воды, сколько душа пожелает. Одним словом, они старались угодить клиентам.

Стояла середина июля. Они уже обслуживали дачи, расположенные по другую сторону горы, работали в старом дубовом лесу и на обширных полянах. Здесь домов было еще мало. Бульдозер прокладывал дорогу. Кое-где яркими пятнами краснели недостроенные стены, на огороженных колючей проволокой участках были свалены щебень и кирпич, на некоторых – только посажены деревца да поставлены временные сараюшки… Дачной зоне еще предстояло разрастись, расцвести.

Земля вращалась, и снова подошла очередь пугала в соседнем дворе. Сначала показался разорванный правый рукав, затем грязная вата, торчащая из плеча давно вышедшего из моды пиджака, и, наконец, – старая мятая женская шляпа с фиалками и сиреневой лентой. Затем снова показалась зеленая стена леса…

Сашко шел шаг в шаг с баем Ламбо, толкая железную перекладину, и, когда из поля зрения исчезло пугало, внезапно вспомнил, что и на прошлой неделе Таня не приходила, ни в субботу, ни в воскресенье.

Земля вращалась, лес кончился и началась дорога, мимо проплывали соседние дачи и пугало, оранжевый навес и груши. Сашко медленно шагал и думал, что сейчас делает Таня, где она, разрешили ли ей взять отпуск в сентябре, чтобы они вместе могли поехать на море.

Сначала он каждый вечер спускался в город, к Тане. Но они уходили все дальше в горы, работали на все более отдаленных участках, и он уже не мог уходить вечером и возвращаться утром – расстояния стали слишком велики, нужно было идти всю ночь, а днем он валился с ног от усталости.

С дороги послышался шум мотора. Машина остановилась у ворот, мотор чихнул и умолк.

– Это товарищ Гечев! – сказал бай Ламбо. По выложенной цементными плитками дорожке к ним направлялся товарищ Гечев. Он был лет на пятнадцать моложе бая Ламбо, но бай Ламбо называл его „товарищ Гечев". Потому что бур принадлежал Гечеву, был его движимым имуществом.

Бай Ламбо рассказывал, что товарищ Гечев собирал его по частям из списанных, рылся как муравей на заводских свалках. Выходило, что он обзавелся буром только благодаря своей предприимчивости.

У Антона было особое мнение относительно происхождения бура. Он считал, что товарищ Гечев исключительно симпатичный человек, друзья его любят, даже очень. И бур – плод именно этой бескорыстной дружбы товарища Гечева и комиссии, списывающей старое оборудование. Комиссия списала почти новый бур, потому что ценила мужскую дружбу. А совсем не потому, что Гечев, как утверждал бай Ламбо, дал комиссии взятку.

– Нехорошо так думать о товарище Гечеве, – говорил Антон, – стыдно, вы же старый человек.

Когда Антон говорил так, бай Ламбо обижался, потому что он ничего не утверждал, его вообще не интересовало, где товарищ Гечев взял бур, для него было важно только то, что Гечев давал ему работу.

– Антон, много болтаешь, – говорил он, – язык враг твой. Работай себе да помалкивай. Как бы то ни было, важно, что сейчас бур принадлежит товарищу Гечеву. Не суй нос в чужие дела.

Сашко понимал бая Ламбо – у человека двое сыновей, которые учатся в институте, и одна пенсия. Материально ему, конечно, приходилось туго. А бур давал возможность заработать. Да и работа – не бог весть какая сложная, каждому по плечу, и курсов кончать не надо. К тому же бай Ламбо знал, что, если он не будет помалкивать, его могут прогнать в любой момент – желающих занять такое место, сколько угодно.

– Ты всю жизнь молчишь, потому так и живешь, – говорил Антон. – Трудишься, как крот, а что толку?

– А ты не молчишь, и чего этим добился? – отвечал бай Ламбо. – Ты-то как живешь? Высококвалифицированный техник, собаку съел в своем деле, человек с образованием, а толкаешь вместе со мной эту железяку и месишь ногами грязь. Все потому, что очень умный…

Сашко слушал и не мог понять, почему они так спорят из-за этого бура. Не все ли равно, каким макаром заполучил его товарищ Гечев? Товарищ Гечев был обладателем не только бура.

Ему принадлежал и зеленый грузовичок, на котором они тряслись по пыльным дорогам дачной местности, правда, зарегистрирован он был, разумеется, на чужое имя; ему принадлежали и тачки, в которых перевозили грунт и цемент; имелись у него и вороты для колодцев и даже бульдозер. Хотя и государственный, бульдозер, фактически, был его собственностью, он прокладывал дорогу к дачам и участкам клиентов товарища Гечева. У Гечева с бульдозеристом был договор, и тот, считай, работал под его началом.

Товарищ Гечев имел даже свой монастырь. Старый, заросший бурьяном, с высокой каменной оградой и широким, утопающим в зелени двором. Монастырь был полуразрушен, но крепкие стены еще стояли, и на них сохранились остатки старинной живописи, выполненной киноварью и золотом, неясные очертания греческих букв, почерневшие от дыма, размытые дождями. На стертых каменных плитах пола виднелись следы воска, накапавшего с некогда горевших здесь свечей. В канавке, проложенной через двор, еще шумела вода, и старый кипарис тянулся к небу острой вершиной.

Товарищ Гечев заплатил общине близлежащего села тысячу восемьсот левов, и монастырь стал его частной собственностью.

Товарищ Гечев выращивал в монастыре свиней.

Место очень удобное, воздух чистый, вода в изобилии, вокруг – широкие поляны, двор просторный, до пятисот голов может вместить, высокая каменная ограда отбрасывает тень, столь приятную в жаркие летние дни, а когда идет дождь, свиней загоняют под закопченные своды церкви. Новый свинарник обошелся бы раз в десять дороже, да еще не известно, когда бы его построили.

Время не ждет, время бежит, и нужно поспевать за ним, иначе можно всю жизнь провести в ожидании. Горе тому, кто упустит свое время!

Товарищ Гечев хорошо усвоил эту истину и потому всегда шел в ногу со временем, он всегда был в выигрыше. Время работало на него.

Свиньи давали большой доход, государство всячески поощряло тех, кто занимался откормом свиней: давало бесплатно фураж, комбикорма, выплачивало премиальные, предоставляло всевозможные льготы. Товарищ Гечев не разменивался по мелочам, и потому деньги текли к нему рекой.

Но это не разбаловало его. В неизменных старых брюках и зеленой хлопчатобумажной куртке, с обветренным загорелым лицом, он сновал между селами и монастырем, спускался в город, на своем разбитом „Москвиче" поднимал пыль по дорогам дачной зоны, уговаривал, организовывал, помогал, давал возможность заработать десяткам людей.

Разумеется, из-за монастыря поднялся шум. Газетчики растрезвонили: погибает, мол, старина, монастырь принадлежит всей Болгарии и не может быть собственностью какого-то Гечева, нельзя посягать на историю, нельзя позволить, чтобы свиньи съели духовное наследие края, ведь в этом монастыре ночевал и читал монахам свою „Историю славяно-болгарскую" Паисий, там хранились книги и иконы, жили иконописцы и книжники, в годы османского ига укрывались гайдуки, и вообще монастырь – это святыня…

Вызвали Гечева в город, беседовали с ним в светлом кабинете.

– Старина, – сказали. – Паисий ночевал там. Вы по какому праву?

– Вот договор, – сказал товарищ Гечев и положил бумагу на стол. – И нотариальный акт.

– Да, – сказали ему, – документы у вас в порядке, но это – монастырь, святыня.

– Тогда ешьте свою святыню, – ответил Гечев. – Сейчас вы говорите, что это святыня, старина. А почему раньше вам не было никакого дела до Паисия? Все разрушено, закопчено, запущено, заросло бурьяном. Двадцать лет нога человека не ступала там. Но стоило мне купить его, как сразу все вспомнили Паисия, „Историю славяно-болгарскую"!.. Тогда ешьте свою историю!..

– Потише, потише, нечего оскорблять историю, – припугнули его в кабинете. – Ишь, раскричался. Ты где находишься?! Докричишься, поговорят с тобой в другом месте…

– Я не оскорбляю историю, – сказал Гечев. – Только вы разберитесь сначала – история вам нужна или мясо. Мне не понятно, зачем весь этот шум. От меня государство хочет мяса, вот я его и даю. Люди хотят есть мясо, они стоят в очередях, государство отпускает мне бесплатно корма, поощряет меня, ежемесячно выплачивает премию, а вы толкуете про Паисия. От церкви остались одни стены да своды. Что это за святыня, которую довели до такого состояния?.. Мне что – я могу продать свиней, и наше вам с кисточкой. А что вы будете делать с планом по мясу? Ведь его выполняю я и такие, как я. А вы мне толкуете о каких-то книжниках и иконописцах. Вот я и говорю: если нужно работать – давайте работать, а если не нужно – ешьте свою историю, мне все равно. И нечего меня пугать, у меня все законно. Я купил этот монастырь, а не украл. Меня не испугаете!

Сейчас товарищ Гечев шел энергичным шагом по мощенной цементными плитками дорожке в своей неизменной зеленой куртке. На его обветренном лице сияла улыбка.

– Как дела, работнички? – спросил он. – Вода появилась?

– Еще нет, товарищ Гечев, – ответил бай Ламбо, – но обязательно появится, еще день-два работы и…

– Садитесь, отдохните немножко, – сказал товарищ Гечев.

Они сели на нагретые солнцем цементные плитки, он достал пачку сигарет, угостил всех. Потом вытащил из заднего кармана бутылку ракии, протянул сначала баю Ламбо.

– Ну-ка, выпей немножко, заправь мотор!.. Как сыновья?

– Учатся, – ответил бай Ламбо. – Скоро и они выйдут в люди.

– Так, так, это хорошо.

Бутылка переходила из рук в руки. Товарищ Гечев, хоть и был за рулем, тоже выпил. Никого не боялся товарищ Гечев, даже ГАИ, такой уж он человек.

– Я приехал посмотреть, как работает бульдозер, – сказал он, когда ракия была выпита. – Здесь недалеко, у леса, есть у меня еще клиенты. Заканчивайте и отправляйтесь прямо туда. Это удобно – не будете терять время на дорогу. За хождение никто нам денег не платит.

– Еще день-два и тогда… – сказал бай Ламбо. – Самое большее до среды будем крутить. На седьмом метре пошел твердый песчаник, бур трудно идет.

– Вот и хорошо. К тому времени бульдозер как раз и проложит дорогу. Я приехал проведать вас. Хорошо, если воду найдете, тогда и колодец сделаете. Хозяин каждый раз, как только встретит меня, очень об этом просит.

Удивительный человек товарищ Гечев, прямо как господь-бог. Прокладывает людям дороги, строит колодцы… Разница только в том, что делает это он не безвозмездно.

– Ну я поехал, – сказал он и поднялся. Желаю вам успеха, и смотрите не перестарайтесь на таком солнце неровен час…

Ему ничего не стоило давать такие советы, ведь он платил им за метры, а не за проработанное время – медленно или быстро пройдут они эти метры, это его не волновало.

– Товарищ Гечев, – обратился к нему Сашко, – не забудьте про доктора, иначе мне не сдобровать. Давайте и ему пробурим скважину…

– Помню, помню, – подмигнул ему товарищ Гечев. – Не забуду, не беспокойся. И его очередь подойдет, я запланировал. Ну, до свидания.

Он прошел по цементным плиткам дорожки, между которыми пробивались ромашки, сел в свой разбитый „Москвич", и машина тронулась, подпрыгивая на неровной дороге. Денег у Гечева было по меньшей мере на четыре „Мерседеса", но он был не из тех, кого привлекал внешний лоск. Остановившись внизу, у бульдозера, который толкал к лесу огромную кучу грунта, смешанного с зелеными ветками и корнями кустов, товарищ Гечев выглянул в окошко, что-то сказал Ванке, бульдозерист кивнул, товарищ Гечев помахал на прощание рукой и исчез в облаке пыли.

– Вознесся, – сказал Антон, глядя ему вслед. – Отправился прямо в рай.

– Сколько волка не корми, он все в лес смотрит, – вставил бай Ламбо и бросил окурок, который обжег ему пальцы. – Это, Антон, о тебе сказано.

Антон ничего не ответил, повернулся и пошел к буру. Сашко и бай Ламбо последовали за ним и снова приступили к работе.

Земля вращалась. Мимо Сашко проплывали лес, груши, оранжевая веранда, коричневые ставни с прорезанными в них сердечками, бульдозер, толкавший перед собой гору желтого грунта и разрубленные корни, срезавший целые холмы вместе с кустами и выжженной солнцем травой. Промелькнули старики из „Бакингемского дворца", они медленно брели по проложенной между дач дороге к лесу с неизменными корзинками в руках.

„Бакингемский дворец" был здесь самой старой дачей, если, конечно, можно назвать дачей сарай, сколоченный из ящиков из-под мыла и пива, на которых еще сохранились поблекшие от времени надписи на английском. Это Сашко так окрестил сарай, кружащий вместе с верандой, лесом и коричневыми ставнями с прорезанными в них сердечками. В будни здесь ни души, вокруг тихо, лес стоит неподвижной зеленой стеной. И только иногда в „Бакингемский дворец" приходят старик и старуха, ночуют там, а днем гуляют по лесу и собирают травы.

Сашко часто видел, как они брели между дачами по дорожкам, теряющимся в бурьянах и зарослях ежевики, всегда вместе. На закате, когда лучи солнца окрашивали все окрест в багровый цвет, они усаживались перед „Бакингемским дворцом" и любовались посаженными старушкой настурциями. Иногда, глядя на настурции, на красное закатное небо, старик засыпал, словно опьяненный его головокружительной глубиной. Старуха тихо поднималась, приносила из сарайчика старое пальто и осторожно укрывала им старика. Потом садилась рядом, перед настурциями, и так сидела, неподвижная и незаметная, до тех пор, пока не начинала давать о себе знать вечерняя прохлада. Тогда она будила его, и они уходили в свой домик, сколоченный из потемневших от дождей досок.

Ванка, работавший здесь почти круглый год и знавший всех обитателей дач, рассказывал, что прошлым летом перед „Бакингемским дворцом" остановился автомобиль с иностранным номером. Дело было вечером. Старики, как обычно, сидели перед настурциями. Он спал, а она смотрела на догоравший закат и о чем-то думала. Ванка работал на бульдозере у соседнего участка. Его трудовой день закончился, и он лежал на еще теплом капоте и регулировал что-то в моторе, который барахлил уже несколько дней. Из машины вышел пожилой, но еще крепкий и прямой седой мужчина, огляделся и направился к сарайчику. Старуха смотрела на приближающегося человека, но видела только его силуэт. Лучи заходящего солнца слепили ее, и она не могла хорошо разглядеть лицо мужчины. Старик все еще спал.

Когда человек подошел совсем близко, старуха схватилась за сердце и ахнула. Потом встала и обняла седого. Они возбужденно о чем-то заговорили, а рядом с ними на скамеечке спал старик, спал, освещенный лучами заходящего солнца, укрытый старым поношенным пальто, спал посреди двора с маленьким сараем и настурциями. Они забыли о нем, но потом, видно, вспомнили. Старуха осторожно разбудила его. Он смотрел на красный закат и ничего не мог понять. Затем, когда пришел в себя, бросился к седому, и они обнялись.

Ванка разобрал половину мотора, отрегулировал обороты и уже вытирал ветошью руки, а те трое все еще сидели в маленьком дворе и разговаривали.

Приезжий заметил Банку и подозвал его.

– Фрэнд, – сказал он. – У тебя есть что-нибудь выпить? Мне до смерти хочется выпить. Пятьдесят лет, фрэнд, – это не шутка, а тут нечего выпить.

Как ни странно, но у Банки тоже не нашлось спиртного, последнюю бутылку анисовки он прикончил еще два дня назад, а товарищ Гечев давно не появлялся, так что заказать было некому.

– Ничего нет, – ответил он приезжему. – Сожалею, но последнее выпил два дня назад.

– Фрэнд, – сказал тот, – сделай отдолжение, возьми мою машину и привези чего-нибудь выпить. Поспеши, иначе я умру, а нам еще так много нужно рассказать друг другу.

Он сунул Ванке смятые деньги, похлопал его по плечу и дал ключ от машины. Ванка не стал ждать повторного приглашения, сел в машину и включил мотор.

– Ты мне делаешь большое отдолжение, фрэнд, – сказал седой. – Ну будь здоров! Поскорей возвращайся.

Ванка мчался на „Форде" по пыльной дороге, шины визжали на поворотах, наконец машина выехала на асфальт. Проехав еще четыре километра, Ванка остановился у павильона Иордана Черного. Купил шесть литров виноградной ракии, две бутылки анисовки и пустился в обратный путь.

Когда он вернулся, старики все еще сидели во дворе под виноградной лозой и оживленно говорили, причем все сразу.

– Давай, фрэнд, – встретил его седой. – Давай скорей, не то у меня разорвется сердце, скорей.

Откупорил бутылку и стал пить прямо из горлышка.

Старуха опомнилась, побежала в огород, принесла помидоры, нарезала их в тарелку, поставила на стол хлеб, соль, немного брынзы, стаканы.

Ванка отнес две бутылки анисовки на дачу братьев-ветеринаров Парлапановых, где ночевал, когда не спускался в город. Посидел немного в доме, выпил граммов сто анисовки и, не найдя себе дела, решил опять пойти к старикам.

Когда он пришел, было уже темно. В беседке, увитой виноградом, светилась электрическая лампочка, вокруг которой вилась мошкара, а за столом спали старик и старуха.

Седой увидел Банку и сказал:

– Опьянели, фрэнд. Выпили две рюмки и опьянели, оказывается, они пьют только травы. Спят… Понимаешь, фрэнд, она – моя первая любовь, а он – друг детства. С тех пор прошло пятьдесят два года, фрэнд. Опьянели.

Он налил по стакану ракии себе и Ванке.

– У меня семеро сыновей, – сказал седой, – но первая любовь не забывается, и тут уже ничего не поделаешь. Прошло пятьдесят два года, понимаешь, фрэнд, мы учились в гимназии, у нее были голубые сережки, как звездочки… Вот она, фрэнд, перед настурциями. Спит. Я приехал сюда с другого конца света, чтобы увидеть ее. Теперь могу спокойно умереть.

Он выпил полстакана и умолк, глядя в темноту ночи, на едва различимые очертания деревьев.

– Понимаешь, фрэнд, – продолжал он, – где только я не скитался и вот приезжаю сюда, а они тут, фрэнд, сидят перед настурциями, как ни в чем не бывало. Такие же, как пятьдесят два года назад, хочешь – верь, хочешь – не верь, только волосы белые. Он покачал головой:

– Понимаешь, фрэнд, я жил в Америке – в Кливленде, в Чикаго, работал на бойне, потом была Испания – Мадрид, Андалусия, в гражданскую ушел добровольцем на фронт, воевал в американском легионе, в интербригадах, два раза меня расстреливали, потом – концлагерь во Франции, бежал в Бельгию, а когда к власти пришел Франко… Ты почему не пьешь, фрэнд?

Он налил себе, налил Ванке и продолжал:

– Потом опять Америка, сталелитейные заводы, работал у печей, фрэнд, потом Мексика, Аргентина, строил железную дорогу в Бразилии… Ты когда-нибудь строил железную дорогу в Бразилии, фрэнд?

– Нет, – ответил Ванка.

– И слава богу, фрэнд. И слава богу. Это не дорога, а кладбище. Вернулся я в Аргентину, фрэнд, и там женился, там родились мои сыновья…

Помидоры в тарелке давно кончились, под столом валялись пустые бутылки. Мошки все так же вились вокруг лампы, а старики продолжали спать, сидя за столом.

– Были войны, фрэнд, – говорил приезжий, – одна, потом другая, землетрясения, Гитлер. И вот я приехал, а они – перед настурциями, как тогда. И тогда во дворе у них были настурции и плетеные белые стулья. Первая любовь и друг детства. Ни он, ни она не захотели ехать со мной, остались, поженились, фрэнд, живут вместе. Она носила белые воротнички, у нее были ясные глаза… Я приехал сюда с другого конца света и увидел их в лучах заходящего солнца, они сидели рядом перед настурциями… И сейчас я не знаю, фрэнд, что лучше. Может, они правы, фрэнд, а не я?..

Ванка не мог произнести ни слова. То ли от ракии, то ли еще от чего-то горло у него перехватило. Ему вдруг захотелось поцеловать седому руку, но он этого не сделал. Только наполнил до краев стаканы и молча чокнулся с ним.

– Перед настурциями, фрэнд, освещенные закатом. И за всю жизнь с ними ничего не случилось, фрэнд. Было, конечно, что-то, они рассказывали – карточная система, деревянная обувь, ревматизм… Я завтра улетаю, фрэнд, если опоздаю на самолет, не смогу вернуться. У меня нет денег, фрэнд, я приехал с туристической группой. У нас билеты с группой стоят дешевле, понимаешь? Другие остались в Белграде, а я купил старую машину и приехал, чтобы увидеть их. Осталась одна ночь, фрэнд, ради них я переплыл два океана, чтобы увидеться, фрэнд, поговорить.

От легкого ночного ветра на деревьях шумели листья, вокруг лампы, освещавшей старую лозу, все так же вились мошки, было тихо. Приезжий встал, еще раз посмотрел на спящих, на раскинувшееся над ними небо.

Затем сказал:

– Прощай, фрэнд, – и пошел к машине. Сел, и она медленно покатилась по неровной дороге. Свет фар долго мелькал меж деревьями и наконец исчез.

Ванка сидел за столом, к горлу у него подступил комок. Он открыл новую бутылку и налил себе еще стакан ракии. Этой ночью Ванка напился так, как уже давно не напивался.

Земля вращалась: за стариками из „Бакингемского дворца", которые медленно брели в лес с неизменными корзинками в руках, снова появилась веранда с оранжевым навесом, коричневые ставни соседней дачи с прорезанными в них сердечками, бульдозерист Ванка, который сердито трясся на своем бульдозере, разравнивая желтый грунт…

Сашко вращал бур и на минутку представил себе исчезнувшего во мраке седого. Как он там, на чужбине, на другом конце света, с ним ли его семеро сыновей и такое же ли там, над его Аргентиной, небо, какое он увидел здесь в последний раз перед тем, как его поглотила ночная тьма?

Солнце стояло над головой, жара была невыносимая. Сашко почувствовал, что проголодался.

– Бай Ламбо, – сказал он, – пора обедать. Бай Ламбо посмотрел на часы.

– Еще нет двенадцати. Давайте еще немного поработаем, минут десять-пятнадцать. Вы же слыхали, что сказал товарищ Гечев – клиент ждет.

– А еще он сказал, чтобы мы не очень усердствовали, – добавил Сашко. – В такую жару…

– Жара жарой, – сказал бай Ламбо, – а работа работой.

– Бай Ламбо, – не выдержал Антон, – ты почему так заискиваешь перед товарищем Гечевым? Неужели только из-за детей?

Бай Ламбо неожиданно остановился, и все застыло на месте – дача, веранда, железные ворота. В тишине слышался только рев бульдозера, который, задыхаясь, перемещал спекшийся на солнце желтый грунт вперемешку со смятыми ромашками.

– Знаешь что, Антон, – сказал бай Ламбо. – Я работаю с детства. Десятилетним мальчишкой пришел на стройку, трудился всю жизнь. Кроме работы у меня ничего нет, денег я не скопил, ни дома, ни дачи у меня нет. Но я не жалею об этом. Мало радости было у меня в жизни, но мы жили честно – и я, и моя жена, и мои дети. И сейчас, на старости лет, работа мне дает силы, потому что, работая, я чувствую, что живу. Не хочу сидеть в сквере на скамейке с пенсионерами и дожидаться, когда меня вынесут с музыкой ногами вперед.

– Лошадь тоже работает всю жизнь, – сказал Антон. – Работает и молчит.

– Я так живу. А ты, если можешь, живи иначе, – продолжил бай Ламбо. – Но почему-то и ты крутишь бур вместе со мной. Если ты такой умный, то почему не скажешь все это товарищу Гечеву и не пошлешь его к черту?

– Кручу, – ответил Антон, – потому что мне нужны деньги. В городе я столько не заработаю. Но в монастырь свинарем не пойду, если даже он озолотит меня. Работа работе рознь. Ты чувствуешь разницу?

– Чувствую, – сказал бай Ламбо. – Чувствую. Тебе легко так рассуждать, потому что ни жены, ни детей у тебя нет. Вот когда женишься, тогда по-другому запоешь.

– Я – свободный человек, бай Ламбо. В этом все дело. Надоели мне начальники, которые стоят над головой, лишают премиальных, да еще каждые два дня разводят антимонии на собраниях. Я – свободный человек. Когда хочу, говорю: „До свидания!" Поэтому и работаю здесь, но наступит мне товарищ Гечев на мозоль, я церемониться не стану, только меня здесь и видели. Ты говоришь о труде, о работе, но если бы товарищ Гечев платил по леву в день, работал бы ты у него? Ни за что не работал бы – даю гарантию.

– Без денег не проживешь, – сказал бай Ламбо. – Я о другом тебе толкую, но ты молод, еще не можешь понять. Бесплатно, конечно, никто работать не станет.

– Здесь не только деньги, но и пейзаж хороший, не правда ли? – Антон подмигнул Сашко. – Не забывай про пейзаж, бай Ламбо, он тоже играет немаловажную роль. Чистый воздух, лес, ежевика… Где такое найдешь?

– Ты мальчишку не трогай, не забивай ему голову глупостями, – сказал бай Ламбо. – Я отвечаю за него перед его отцом.

– Это кто мальчишка?! – засмеялся Антон. – Он что ли? В двадцать пять лет – мальчишка! Ты за него не волнуйся, он хорошо знает, чего хочет. Я не слепой, все вижу. Он нас обоих за пояс заткнет, хотя и молчаливый.

– Ну хватит, – сказал бай Ламбо. – Что-то мы разболтались. Давайте еще немного поработаем, а потом перекусим.

Рев бульдозера со стороны дороги внезапно смолк, и в тишине раздался голос Ванки:

– Э-эй, кто будет кормить ваших детей? Почему не работаете?

– Ты накорми своих, – ответил ему Антон. – А мы как-нибудь о своих позаботимся.

– Не пора ли обедать? – снова донесся голос Ванки. – Двенадцать уже давно миновало. Еще немного и я сварюсь на этом солнце.

– Пошли! – сказал бай Ламбо. – Все равно толку от вас уже не будет.

Тень персиковых деревьев, хотя и жидкая, защищала от нещадного солнца, молодые листья встречали палящие лучи и пропускали их уже преломленными.

– Эх, сейчас бы холодного пивка! – мечтательно произнес Ванка. – За одну бутылку дал бы три лева.

– Разве товарищ Гечев тебе не привез пива? – спросил Антон. – Он ведь всегда привозит.

– Привозит анисовку, – объяснил Ванка. – И за нее я плачу. Он знает: если я сам вздумаю пойти за ракией, потеряю полдня. А это для него чистый убыток.

Помидоры были свежие, чуть зеленоватые. Ванка сорвал их в огороде Парлапановых. Сашко нравились именно такие помидоры, зеленоватые, с терпким привкусом. Он брал ломоть хлеба, клал на него кусок брынзы, приминал ее, сверху – кусок колбасы и зеленый сладкий перец.

– Один шофер тут должен был подбросить щебень для Ценова, – продолжал Ванка, – и обещал прихватить ящик пива, но, видно, не смог вырваться со стройки.

Трое ели и слушали Банку – он целый день один на бульдозере, молчание мучило его, как болезнь. Работая, он громко пел, но из-за шума мотора не слышал себя. Потому в обед он старался наверстать упущенное и не давал никому слова вставить. В дачной зоне он работал уже второй год. С ранней весны выкорчевывал деревья и прокладывал дороги. В город спускался раза два в месяц, не чаще. Жил как Робинзон, один, без людей, но на одиночество не жаловался, ибо относился к той категории людей, которые ничего не принимают близко к сердцу. Он был одних лет с Сашко и жил легко и просто, как воробей, даже похож был на взъерошенного воробья.

Он сам выбрал свой жребий – нелегально прокладывал дороги в дачной зоне, где люди готовы много дать, чтобы кто-то бульдозером выровнял им участок и проложил дорогу от их дачи до других дорог и, вообще, сделал работу, которую тридцать человек будут делать три месяца. Из того, что люди платили, Ванке перепадала треть, остальное уплывало в карман товарища Гечева и Ванкиного начальника, диспетчера, распределявшего работу и машины. Потому что по документам Ванка работал на благоустройстве городских улиц, которым суждено было оставаться неблагоустроенными.

– В апреле здесь работали солдаты из стройбата, строили дачу Драгомирову, – начал Ванка. – Был среди них один из Делиормана. Должен вам сказать, что человека с таким аппетитом я никогда не встречал. Если голоден – будет глодать черепицу. Привезли им, например, казан с фасолью, они все съели, а потом он взял полбуханки хлеба и так вылизал этот казан, что потом его и мыть не пришлось. Он борцом был, а борцы ведь много едят. На уме у него всегда только жратва была. После обеда, бедолага, ходил в поле пастись – щавель ел.

– Ванка, ты все болтаешь, а когда есть будешь? – спросил его Антон, который никак не мог привыкнуть к Ванкиной манере много говорить.

– А я ем, видишь – у меня уже ничего нет, – ответил, улыбаясь, Ванка.

Бай Ламбо и Сашко переглянулись и рассмеялись, В Ванка принялся рассказывать новую историю.

Обеденный перерыв давно закончился, и сейчас земля снова вращалась. Кружились, проплывая мимо Сашко, оранжевая веранда и „Бакингемский дворец", пугало, ставни с прорезанными в них сердечками, сердитый бульдозер Ванки…

– Движение, движение, – повторял про себя Сашко, – движение – форма существования материи… Движение создает жизнь и все, что нужно для жизни. Скажем так: этим оборотом я создаю одеяло, которое давно собираюсь купить родителям, а вот этим – солярку для печки, еще один круг и еще один – книги. А это – кровать в гостинице на море, куда мы поедем с Таней, еще один круг – ванная, душ, горячая вода, следующий круг – балкон с видом на море, шезлонги в синюю и белую полоску…

Обед в ресторане…

Голубое махровое полотенце для Тани…

Экскурсия в Несебр…

В Калиакру…

Теплый цвет коньяка, который мы будем пить вечером…

Пугало с фиалкой и лиловой лентой, вата, торчащая из его плеча, зеленая стена леса, дорога с ревущим бульдозером, груши, деревья с зелеными персиками, пчелы, которые кружат над клубникой, оранжевая веранда, сверкающие на солнце кусочки слюды, вкрапленные в штукатурку дома, – земля вращалась. Сашко вращал железные ворота, ставни на соседней даче с прорезанными на них сердечками, „Бакингемский дворец"…

Он уловил шум мотора. Это был не бульдозер, но и не захлебывающийся, хрюкающий „москвич" товарища Гечева. Земля завертелась, а когда снова появилась дорога, Сашко увидел белое „пежо". Новенькая, блестящая, как только что очищенное яйцо, машина протискивалась между Ванкиным бульдозером и кучей грунта, направляясь в их сторону. Ванка выключил мотор и смотрел вслед машине.

Сашко не мог остановиться, потому что вращал землю, вращал оранжевую веранду, вращал персиковые деревья, железные ворота, облагороженные груши…

Когда снова показалась дорога, он увидел, что „пежо" стоит перед воротами соседней дачи с постоянно закрытыми ставнями и вырезанными на них сердечками.

– Прибыл Пежо, – сказал Антон. – Интересно, какой сегодня урожай.

Дверца машины распахнулась, и мужская нога в модном мокасине ступила на землю. Перед Сашко вновь выросли пугало в женской шляпе с торчащей на плече ватой, зеленые кроны деревьев, остановившийся бульдозер и Ванка, который привстал с места и смотрел в их сторону…

„Бакингемский дворец", железные ворота, закрытые ставни соседней дачи с прорезанными в них сердечками, пугало во дворе…

Вдруг пугало замерло на месте и стало увеличиваться в размерах. Фиалки на его шляпе и лиловая лента испугали Сашко своей неподвижностью, сердце его сжалось от страха и боли…

Таня, это Таня… Небрежно перекинув через плечо сумочку, она шла по дорожке, выложенной плитками, между которыми пробивались трава и ромашки. Положив в карман ключи от машины, за ней вышагивал Пежо. Ключи позвякивали, ударяясь о бутылку водки, наполовину выглядывавшей наружу.

– Сашко, ты почему остановился? – откуда-то издалека услышал он голос бая Ламбо. – Что с тобой?

Нет, это не Таня, очень похожа на нее, но не она.

Приехавшие подходят к дому с коричневыми ставнями. Пежо достает ключ, вставляет его в замочную скважину, дверь как бы пятится назад, открывается, не издав ни звука, беспомощно отступает…

Пежо – ровесник Сашко и Ванки. Кажется, он студент, но где учится, даже Ванка не знает. Через день-два белый автомобиль „пежо" приезжает на дачу, в разное время, и привозит девочек. Иногда девочки повторяются, приезжают по несколько раз подряд. Иногда из-за коричневых ставней с прорезанными в них сердечками раздается музыка, нервные однообразные мелодии, а иногда ничего не слышно, Пежо и девочка заходят в дом и наступает тишина, молчание, нарушаемое только скрипом бура и рокотом бульдозера.

Сначала, когда Пежо запирался с девочкой в доме, все четверо чувствовали себя неловко, ведь они работали в нескольких метрах от дачи, им было как-то не по себе, будто они в чем-то виноваты.

Но Пежо не обращал на них внимания, будто их не существовало или они были частью пейзажа, складкой местности, дополнением к грушам или каменной веранде.

На даче он оставался то дольше, то меньше, а когда выходил с девушкой из дому, на них даже не смотрел, словно не замечал, садился в машину и уезжал.

Мир застыл, земля не вращалась, неподвижно стояли „Бакингемский дворец", дача с оранжевой верандой, железные ворота и груши, Ванка, который смотрел в их сторону и подавал им руками какие-то знаки, пчелы, и те неподвижно застыли над клубникой… Сашко все еще смотрел на дом, в котором скрылся Пежо.

– Сашко, тебе плохо? – озабоченно спросил бай Ламбо.

– Сядь на траву, – сказал Антон. – У тебя, видно, закружилась голова.

– Отдохни немного, – добавил бай Ламбо.

„Что же это получается, – думал Сашко, – пока мы здесь вращаем землю и создаем все, что нужно для жизни… А почему бы и нет, земля вращается, значит существуют силы притяжения, и потому некоторые могут совсем спокойно… нет опасности, что они вылетят, машина нормально едет себе по шоссе, она не разорвется на мелкие кусочки в пространстве…"

– Тебе плохо? – снова спросил бай Ламбо. „Конечно, мне плохо, – хотелось крикнуть Сашко.

– Мне ужасно плохо, бай Ламбо. Какой смысл вращать землю и эти дачи, прокладывать дороги, копать колодцы, каторжным трудом зарабатывать себе возможность поехать в Несебр, увидеть солнечные блики на песке под толщей зеленой морской воды, если другим для этого не нужно вращать землю, если другие меня опережают и пока я ищу воду, они открывают кран и пьют столько, сколько им хочется, а я, мучимый жаждой, долго и тяжко работаю, чтобы добраться до воды, и при этом не знаю, доберусь ли вообще… через песчаники и гранит".

Но Сашко не крикнул, Сашко ничего не сказал. Он побежал к дороге, туда, где остановился Ванкин бульдозер.

– Что с тобой? – спросил Ванка, увидев его лицо.

– Слезай! Дай немного покататься.

– Сашко, не дури, – подозрительно посмотрел на него Ванка. – Ты что надумал?

– Отдохни немного, выкури сигаретку! – крикнул Сашко и буквально столкнул Банку с сиденья. – Не надрывайся так.

Ванка с удивлением посмотрел на него, потом махнул рукой и отошел в сторону.

Сашко резко включил скорость, бульдозер заревел и рванулся вперед, в следующий миг сильно наклонился вправо и чуть не опрокинулся…

– Э-эй! – закричал Ванка. – С ума сошел что ли, перевернешься!

Сашко что было сил давил на газ – бульдозер трясся и шел напрямик через перемешанные с корнями кучи грунта к белому, словно очищенное вареное яйцо, „пежо", стоящему перед соседней дачей с закрытыми коричневыми ставнями и прорезанными в них сердечками.

Бай Ламбо и Антон что-то кричат ему, но из-за рева бульдозера Сашко ничего не слышит.

Багажник „пежо" бесшумно сплющивается, осколки стекла и куски металла разлетаются в стороны, Сашко жмет на газ, огромная махина подминает под себя автомобиль, его колеса отлетают и катятся вниз по дороге, бак с бензином взрывается, машина превращается в лепешку, горит… Сашко загребает бульдозером землю и засыпает ею смятые и горящие останки "пежо". Белый красавец погребен под желтым грунтом, под помятыми, вырванными с корнем ромашками.

Но бульдозер не коснулся машины. Все это Ванка себе только представил, его воображение опережало события и рисовало будущую картину, а бульдозер еще и не приблизился к „пежо"…

Сашко объезжает „пежо", давит на рычаг – огромная челюсть врезается в желтый грунт, раздирает траву, вырывает с корнями ромашки и кусты… Целая гора грунта, смешанного с разрубленными корнями, травой и листьями, движется, толкаемая стальной челюстью, к дороге…

Уже сев в бульдозер, Сашко понял, что давить „пежо" нет смысла, что это ничего не изменит.

Бульдозер делает новый заход, загребает новую порцию грунта и с ревом тащит ее к дороге. Снова возвращается и снова…

Ванка видит все это и хохочет, он уже понял, что задумал Сашко, и подходит к баю Ламбо и Антону…

Бульдозер яростно ревет, задыхается, он перемещает целые горы, снует между холмом и дорогой, тащит землю…

– Хочет закрыть дорогу машине, – объясняет Ванка баю Ламбо и Антону. – Теперь ей не выбраться, со всех сторон загорожена. Кучи по меньшей мере трехметровой высоты.

Затем Сашко направляет бульдозер к лесу, останавливает его в тени деревьев и соскакивает на землю.

„Пежо" стоит загороженный со всех сторон, кучи земли высотой в два-три метра преграждают ему путь. Сашко подходит к баю Ламбо и Антону.

– Ты с ума сошел, что ли? – принялся отчитывать его бай Ламбо.

– Пускай сам себе дорогу проложит! – ответил Сашко. – Сам. До сих пор ему другие прокладывали, копали колодец, строили дачу. Пускай и он хоть раз в жизни что-нибудь сделает сам. А мы посмотрим. Я дам ему лопату и кирку.

Бай Ламбо неодобрительно покачал головой.

– Зачем нарываешься на скандал? – сказал он. – Тебе, видно, спокойная жизнь надоела.

– Посмотрим, как он сделает это сам, – повторил Сашко. – Здесь и телефона нет, иначе он позвонил бы своему папочке и тот прислал бы роту стройбатовцев. Пускай хоть раз в жизни сделает что-нибудь сам.

– Играешь с огнем, – сказал бай Ламбо.

– Чего-то здесь не хватает, – Ванка посмотрел, прищурив один глаз, на огромную перегородившую дорогу кучу желтого фунта.

Он стал собирать выкорчеванные и изуродованные бульдозером кусты, стряхивая с них землю. Потом залез на огромную земляную кучу и старательно вставил в нее ветки. Еще раза два сбегал за новыми ветками, принес ромашки и траву, которые тоже повтыкал в землю между кустами…

Потом отряхнул руки и оглядел свою работу.

– Теперь хорошо, – довольно сказал он. – Настоящий холмик, на котором растут кустики, травка. Если пустить туда еще и зайца – иллюзия будет полная.

– С меня бутылка пива, – сказал Антон. – Получилось то, что надо.

Бай Ламбо неодобрительно качал головой.

Дверь соседней дачи с коричневыми ставнями открылась. Первой вышла девушка. Она поправляла сбившуюся прическу. За ней показался Пежо. Оба шли усталой, ленивой походкой, плыли среди зелени двора, словно лебеди. Движения их были плавные, мягкие и небрежные, выдававшие внутреннее удовлетворение – состояние, когда огонь уже угас, но осталось тепло, равномерное и приятное, переполняющее довольством.

В кронах деревьев царил покой, изредка нарушаемый птицами. В соседнем дворе поскрипывал бур, трое толкали железные перекладины, двигались медленным, равномерным шагом. Над клубникой жужжали пчелы.

Пежо, как всегда, шел медленно, он даже не взглянул в сторону соседнего двора, откуда доносился скрип. Для него это была всего лишь деталь пейзажа.

Вдруг девушка, шедшая впереди него, остановилась. Пежо хотел было спросить, в чем дело, но в этот момент увидел то, что поразило ее, – перед воротами дачи, на том месте, где раньше была дорога и стояла машина, теперь громоздился холм, на холме росли кусты, ромашки, трава… Солнце стояло над вершиной холма и заливало ярким светом кусты…

В первый момент Пежо показалось, что тут какая-то ошибка, на всякий случай он даже оглянулся на дачу с коричневыми ставнями – чтобы убедиться, не перепутал ли чего. Потом подошел к холму, понял в чем дело, и осмотрелся.

В соседнем дворе равномерно поскрипывал буровой станок. Трое вращали бур с отсутствующим видом. Его неприятно поразил оранжевый цвет навеса над верандой. Под персиком сидел бульдозерист и курил. Дым поднимался сизым облачком и исчезал между листвой.

Пежо посмотрел на девушку, стиснул зубы и медленно пошел к соседнему двору.

– Ну? – сказал он, подойдя к работающим. – Что это значит?

– В чем дело? – спросил Антон.

– Кто-то должен расчистить дорогу, – сказал Пежо. – Тот, кто ее засыпал.

– Пускай расчищает, – согласился Антон.

Пежо потер лоб, по всему было видно, что он едва сдерживается.

– Уберите эту землю, чтобы не иметь неприятностей, – сказал он миролюбиво.

– Убери сам, – ответил Сашко. – У нас нет времени.

– Значит так?

– Так, – ответил Сашко. – Вот тебе лопата, кирка… За аренду денег не возьмем, соседи ведь.

– Немедленно расчистите дорогу, – сказал Пежо. – Прошу вас последний раз.

Бур снова заскрипел, трое медленно зашагали по кругу.

– Это ты насыпал! – повернулся Пежо к Ванке. – Ты бульдозерист, ты и будешь отвечать.

– Нечего меня пугать, – усмехнулся Ванка. – Мы не таких видали. Не такой уж ты страшный.

– Страшный, не страшный, – это ты потом увидишь, – сказал Пежо. – Вылетишь отсюда, как пробка.

– Послушай, дорогой, не теряй даром времени, – все так же улыбаясь, ответил Ванка. – Нечего нас пугать. У нас свое пугало есть – в соседнем дворе. Даже с фиалками. А у тебя фиалок нет.

Пежо смерил Банку уничтожающим взглядом, но ударить не посмел. Подбородок у него вздрагивал – видно, он не привык к такому обращению.

– Послушай, – сказал он. – Ты не знаешь, с кем имеешь дело и что я могу с тобой сделать. Убери землю, и на этом поставим точку.

Ванка курил, и сизый дым колечками вился над ним.

– Ты слышишь? – закричал Пежо. – Я к тебе обращаюсь.

– А я тебе на болгарском отвечаю – отстань от меня, – сказал Ванка. – Вот тебе лопата, копай и оставь меня в покое. Не собираюсь перепираться с тобой целый день.

– Ну хорошо, – лицо Пежо покрылось красными пятнами. – Ты еще пожалеешь об этом… Запомнишь меня… на всю жизнь запомнишь!

– Знаешь что, дорогой, – сказал ему Ванка, – начхать мне на твои угрозы. Ты думаешь, я боюсь тебя?

– Это мы еще посмотрим!..

– Что посмотрим? – спросил Ванка. – Начальников у нас много, хоть отбавляй. А на бульдозере работать некому. Если меня твой отец уволит, думаешь, я умру с голоду? Как бы не так. Увольнения боится тот, кто в кабинетах сидит. Ясно тебе? А таких, как мы, днем с огнем ищут, ты этого еще не понял? Потому что нас мало. А ну-ка проваливай! Надоел, голова от тебя разболелась.

Пежо еще немного постоял под персиком, посмотрел на вращающийся бур, потом повернулся и пошел по выложенной плитками дорожке к железным воротам. Сказал что-то девушке, и оба стали взбираться на земляную кучу. Забравшись на самую верхушку, Пежо пнул ногой один куст. Куст упал. Они спустились с холма на дорогу и пешком отправились в город.

– Через три часа ждите гостей, – сказал Антон, а Ванка добавил:

– Добро пожаловать, гостям мы всегда рады.

Когда через три часа гости действительно приехали, ни холма, ни кустов, ни травы уже не было – чистая, ровная дорога, ни следа земли. „Пежо", белый и блестящий, стоял у ворот дачи, на нем не было ни пылинки, и заходящее солнце заливало алым светом вершины дубов старого леса.

– Наверное, он был пьян, – сказал гостям Антон. – Знаете, молодежь сейчас много пьет.

– Полбутылки водки как тяпнет, – добавил Ванка, – не то что холм, гора привидится, Кордильеры. Мы обратили внимание, что они пешком пошли вниз, удивились, но подумали, что молодым захотелось прогуляться по лесу. Может, им приятно…

Гости постояли еще немного, осмотрели дорогу, ограду дачи, пожали плечами и уехали. Один из них сел в „пежо" и последовал за „Волгой". После них над дорогой остались только клубы серой пыли вились…

Гости уехали, а бур снова завращался, заскрипел. Вращается вокруг Сашко Земля, плывут дачи, оранжевая веранда, железные ворота и груши, лес, „Бакингемский дворец", Ванка на ревущем бульдозере, коричневые ставни с прорезанными в них сердечками, пугало в старой женской шляпе, красные крыши домов, солнце и дорога.

– Земля вращается, – думал Сашко. – Мы вращаем Землю.

И исчезло чувство неестественной неподвижности Земли, исчез страх, что мир взорвется, что пропадут во вселенной и дачи, и пугало с лиловой лентой, и бай Ламбо, и Антон, и задыхающийся бульдозер, и „Бакингемский дворец", и пчелы, и старый дубовый лес…

И Сашко понимает муки Галилея, его правоту и точно как Галилей говорит:

– Земля вращается, движение создает жизнь… и все что нужно для жизни.

Земля вращалась, бур поскрипывал, трое шагали по кругу…

Через полчаса железная калитка открылась и появился хозяин участка Крумов. Он притащил рамы с сетками от комаров.

Клубника стлалась у его ног, кусты черной смородины ластились к нему, облагороженные груши излучали необыкновенное благородство, даже помидоры на миг покраснели, а потом вернулись к своей нормальной розовости. Хозяин шел широким шагом, поднялся на веранду, оставил там сетки от комаров.

Затем окинул взглядом дачу, губы его зашевелились, как будто он что-то считал, наверное, проверял, не украли ли трое бурильщиков какую-нибудь стену или окно, потрогал пальцем штукатурку между камнями, из которых были сложены стены первого этажа, и подошел к буру.

– Как дела, мастера? – бодро спросил он. – Вода появилась?

– Скоро появится, – ответил бай Ламбо. – Еще день-два и появится.

– Работайте, работайте, я уже и форель заказал, – сказал Крумов. – Такой садок здесь устрою – закачаешься. Руками рыбу буду ловить и прямо – на сковородку.

– К рыбке, особенно к форели, нужна водочка, – подал голос Антон. – Эх, выпить хочется…

Крумов засмеялся:

– Пока не выполните обещание… Вы обещали мне много воды. Знаете, сколько денег я угрохал на шланги, которые хулиганы режут почти каждый день?

В лесу, в двухстах-трехстах метрах отсюда, был родник, и владельщики дач протянули к нему шланги, опутали ими лес, как паутиной.

– Чем же ты будешь кормить свою форель? – спросил бай Ламбо, чтобы загладить впечатление от слов Антона. – Если бы река была, то понятно… А так…

– Кровью, – ответил Крумов.

– Чем? – не поверил своим ушам Антон. – Какой кровью?

– Обыкновенной, – охотно объяснил Крумов. – Мой двоюродный брат работает на бойне. Там эту кровь выбрасывают на помойку. А я буду кормить ею форель. Рыба обойдется мне даром…

– Да-а, – удивился Антон, – ум у тебя коммерческий.

– Это же готовый корм, – продолжал Крумов. – Бесплатный, и возиться с ним много не надо… Там эту свернувшуюся кровь выбрасывают…

Крумов поразил их еще в первый день, когда они приехали на участок. Пока они устанавливали под персиковыми деревьями бур, он расхаживал рядом, что-то считал и записывал в блокнот.

– Считает персики, – сказал тогда Антон. – Чтобы, не дай бог, мы не съели.

– Не может быть, – отозвался бай Ламбо. – Никогда не поверю.

Но Крумов действительно записывал в блокнот, сколько персиков было на каждом дереве, и даже зарисовал отдельные деревья, чтобы не исчезла какая-нибудь ветка.

– Крумов, ты что записываешь? – спросил его тогда Антон. – Случайно не стихи пишешь?

– Записываю, сколько персиков уродилось в этом году, – ответил Крумов, ничуть не смутившись. – Слежу за развитием деревьев, хочу точно знать, что у меня есть.

Солнце опускалось за дубовый лес. Глубокая тишина и покой царили вокруг. В мерцающем свете заката, на тропинке, ведущей из леса, показались старик и старуха из „Бакингемского дворца". Они шли рядышком, не спеша, а корзинки их были наполнены лечебными травами. Горький аромат полыни смешивался с благоуханием дикой мяты и резким запахом тысячелистника, по цветам все еще ползала пчела. Старики несли травы, продлевающие им жизнь, врачующие болезни, гарантирующие спокойную старость.

– Соседи! – засмеялся Крумов. – Опять тащат травы…

Он еще немного постоял у бура, а потом пошел навешивать на окна рамы с сеткой.

С тех пор, как на участке работали бурильщики, Крумов ночевал на даче, стерег свое добро. Кто их знает, что за люди эти трое. Унесут что-нибудь, а потом иди доказывай. Да и бульдозерист не внушает доверия, целый день поет на своем бульдозере… Сумасшедшие деньги заколачивает этот парень…

Крумов вошел в дом.

– Дай-ка проверю, – сказал он себе, – все ли на месте.

Он обходил комнату за комнатой, его наметанный глаз видел все, ощупывал вещь за вещью, подмечал малейшую трещинку в углу, царапинку на паркете, паутинку на потолке… Раковины не распакованы, кафельные плитки – в нераспечатанных, аккуратно перевязанных проволокой коробках, обертка не порвана, из пакетов явно никто ничего не вынимал. Он быстро пересчитал их, все оказалось на месте… Пересчитал и муфты, коленья в полтора дюйма, трубы, взвесил опытным взглядом паклю. Для воды у него было все готово, только бы появилась…

Скрип во дворе прекратился, бурильщики присели отдохнуть на нагретые солнцем ступени веранды и курили. Солнце давно скрылось за дубовым лесом, на землю опускались сумерки…

Крумов последний раз бросил взгляд на свое имущество и два раза повернул ключ в замке. Проверил, закрыл ли двери в других комнатах, потрогал пальцем штукатурку, она была еще влажная, подумал, что черепицу на крыше нужно перебрать, ему не нравилось, как ее уложили, – осень здесь долгая, дожди затяжные… Осторожно обошел стоящий у стены ящик со стеклом для французских окон и вышел во двор.

Вечер был тихий и теплый, в саду стрекотали цикады. Бай Ламбо разложил костер, а Сашко молча нанизывал на почерневший шумпур кусочки мяса, перемежая их кружочками помидора, колечками сладкого перца и лука. Антон пошел на соседний участок, где стояло пугало, за помидорами для салата. Ванка принес из своих запасов анисовку, и бутылка пошла по кругу. Крумов раздобрился и вынес из дому бастурму, нарезал ее тонкими, почти прозрачными пластинками.

После ужина они продолжали пить анисовку. Пили медленно, маленькими глотками, алкоголь приятно обжигал горло, снимал напряжение после тяжелой работы… Над лесом стояла ясная, круглая луна.

– Светит, – сказал Крумов, – излучает энергию. Жаль, зря пропадает.

А бай Ламбо добавил:

– Там люди есть. Летают туда по воздуху, а потом возвращаются на Землю. Мы вот сидим сейчас тут, а там, где светлее всего, может быть, ходит сейчас человек.

– Это только отсюда кажется, что светло, – сказал Антон. – А на самом деле не так… Наверное нелегко летать человеку в этом пустынном пространстве…

– Нелегко, – согласился бай Ламбо. – Мы сидим сейчас тут, у костра, а там наверху, может быть, уже живет человек. Интересно, какой он…

– Если что-то случится, – сказал Ванка, – какая-нибудь неисправность, он навсегда останется там.

– В газете писали, что половина Луны уже распродана, – вставил Крумов. – Под дачи.

– Почему бы тебе не купить там участок, – предложил ему Антон. – Позовешь нас, пробурим тебе скважину.

– Зачем мне? – сказал Крумов. – У меня есть участок здесь, на Земле. На Луне мне не надо. Знаете, есть поговорка: от добра добра не ищут…

Сашко рассеянно слушал их разговор, думал о том, что Таня не пришла и сегодня. Он уж забыл, когда видел ее последний раз. Вспомнил ее слова. В них была горькая истина. Ни в чем не мог ее упрекнуть и в то же время чувствовал: между ними пролегла тень, они все больше отдаляются друг от друга. Она там, а он здесь, в этом лесу… Внезапно ему захотелось бросить все и сию же минуту отправиться в город.

– Человек должен жить на Земле, – говорил в это время Крумов. – Небо не для него, там место птицам…

– Как медленно тянется время, – думал Сашко. – Скорей бы осень, сентябрь. Тогда мы поедем с Таней на море…

Там, где воздух прозрачный, а вода зеленая, там все встанет на свои места. Они будут наедине друг с другом, и никто не будет им мешать. Они будут гулять по пляжу и по узким несебрским улочкам, ужинать в маленьких ресторанчиках, есть жареную рыбу и пить из глиняных кувшинов вино. В свете осеннего солнца тень, которая пролегла между ними, исчезнет, растает, они будут только вдвоем, и все станет так, как прежде, – просто и ясно.

Он посмотрел на яркую луну, о которой говорили его приятели и Крумов, а потом снова стал думать о Тане:

– Она права. Может быть, в отношении только себя, а может, и нас обоих… Скорей бы наступил сентябрь…

Из леса повеяло прохладой. Воздух стал влажным, неприятным. Они еще немного посидели у костра, от которого остались лишь тлеющие угли и пепел, и пошли спать.

Устав за день, уснули глубоким сном.

Ночь спустилась над дачной зоной, над садами и огородами. Кругом тихо, темно, и только окно Крумова все еще светится. Крумов нервно шагает по комнате, что-то считает, что-то обдумывает, что-то чертит…

Наконец, гаснет и его окно. Крумов засыпает, неспокойно ворочается во сне.

В кронах деревьев царит покой, и если изредка ветви покачиваются, то не от ветра, а от того, что на них садились птицы. В августе в этих местах безветренно, особенно в начале месяца. Жара стоит над лесом, над покрытыми лишайником скалами, на которых неподвижно сидят молодые ящерицы, над зарослями ежевики и дачным пригородом с его красными черепичными крышами, недостроенными домами, над дачей Крумова с верандой и оранжевым навесом, над клубникой, над уже созревшими помидорами и над персиковыми деревьями.

Дача покачивалась в мареве раскаленного воздуха, покачивалось и пугало в соседнем дворе, поднималось вверх и потом опускалось на землю, шляпа с фиалками отделялась и плыла в воздухе…

– Тя-яни! – послышался снизу голос Сашко.

Бай Ламбо и Антон осторожно крутят ручку ворота, веревка наматывается на блестящий, словно отполированный, вал, покрывая его витками, ворот скрипит, и ведро, наполненное землей, медленно поднимается наверх.

Они нашли воду.

Неделю назад достигли водоносного слоя. Разобрали бур. Встали на свои места дорога и старый дубовый лес, веранда с оранжевым навесом и груши, железная калитка и пугало с фиалками, бульдозер и закрытые ставни соседней дачи с прорезанными в них сердечками. Крумов счастливо улыбался и достал из всегда запертого на ключ шкафа бутылку водки, не пожалел и бастурмы, сделал салат из помидоров. Приехал и товарищ Гечев. Пили за здоровье хозяина дачи, за воду и за огород, который теперь будет давать богатые урожаи. Ванка спел три песни, грустные, но никто не обратил на это внимания, потому что Крумов снова открыл шкаф и, скрепя сердце, достал еще одну бутылку водки…

– Счастливый ты человек, Крумов, – говорил товарищ Гечев. – Везет тебе. Вот и вода у тебя уже есть. Другим бурим целый месяц и не можем найти.

– Счастливый, действительно счастливый, – соглашался Крумов. – Но, как говорится, всяк своего счастья кузнец.

– Не скажи, Крумов, есть и другая пословица: со счастьем на клад набредешь, без счастья и гриба не найдешь, – сказал бай Ламбо. – Человеку или везет, или не везет. Так что ты, Крумов, просто везучий.

– Везучий, везучий, – соглашался Крумов. – Что правда, то правда.

– Везучий ты, Крумов, – сказал товарищ Гечев. – Я везучих вижу издалека. У меня глаз наметанный…

– Если бы вы для полного счастья выкопали мне еще и колодец, вот тогда я был бы вам благодарен до гроба. Все равно вы уже здесь. Одним разом всю работу и сделаете. Я хорошо заплачу… Трубы у меня есть. Хочу поставить насос…

– Не волнуйся, сделаем тебе колодец, – сказал товарищ Гечев. – Будь спокоен. Стоит не бог весть сколько. А сейчас принеси еще водочки, не жадничай. Воду тебе нашли, такое не каждый день случается…

Крумов делает вид, что не слышит последних слов Гечева, но Ванка и Антон повторяют просьбу, и Крумов с вымученной улыбкой поднимается и идет к заветному шкафу…

Они стали копать колодец Крумову.

Место выбрали под грушами. Грунт обваливался, земля тут была сыпучая. Старый зеленый грузовичок несколько раз поднимался по крутым серпантинам дачной зоны, доставляя железобетонные кольца. Их присылал товарищ Гечев. Кольца были большие – в метр высотой, и с ними работа пошла быстрее.

Прошли первый метр, поставили железобетонное кольцо, начали копать снова… Кольцо само опускалось. Двадцать, пятьдесят, восемьдесят сантиметров… Когда углубились еще на метр, кольцо опустилось и сверху поставили второе. Так шла работа, так проходили они метр за метром, кольца опускались, на них ставили новые. Обвалы были уже не страшны, грунт, хоть и оползал, но уже не мешал работе – его удерживали крепкие железобетонные кольца. Копали все глубже и глубже, землю поднимали на поверхность большим ведром, вытаскивая его воротом.

Ворот напевно поскрипывал, темный силуэт ведра удалялся, двигаясь к отверстию наверху, через которое виднелось голубое небо, туда, где был свет, был воздух. Сашко облокотился на железобетонное кольцо, потер руками лицо и крикнул:

– Эй, Антон! Спусти бутылку воды!

Ведро поднялось, наверху его приняли, и оно исчезло из отверстия. В колодце стало светлее. Сашко смотрел на пласты земли, испещренные белыми корешками, коричневой шелухой яиц насекомых. Земля дышала. Сашко чувствовал, как его обволакивает ее теплое дыхание.

Наверху ведро опорожнили, поставили в него бутылку с водой, и ворот снова запел: скрип-скрип. Сашко плотно прижался к железобетонному кольцу, чтобы ведро не ударило его.

Вода была холодная, бутылка сразу же вспотела от тепла, исходившего от земли. Запрокинув голову, Сашко долго пил… Примостив бутылку в стороне, он взял в руки кирку с укороченной ручкой и начал копать…

Водоносный слой был еще далеко, да и до обеда оставалось больше часу.

Потом наступило время обеда. Над дубовым лесом сияло солнце, заливало светом дачную зону. Воздух был прозрачен до самого горизонта, соединявшего тонкой линией холмы и небо.

Сашко щурил отвыкшие от яркого солнца глаза и слушал Ванку, рассказывавшего очередную историю, на сей раз о браконьерах, которые охотились в этих местах в прошлом году. За дичью они гонялись по полю на машине, и у них кончился бензин. Попросили они Банку продать им немного, чтобы только добраться до города.

– Я бензином не торгую, – ответил Ванка. – У меня нет собственной бензоколонки. Вот если дадите зайца, тогда…

Дали они ему зайца, и он так его приготовил, что до сих пор облизывается, когда вспоминает, – с морковью, в винном соусе. А какой аромат исходил от того зайца! У Ванки потекли слюнки, когда он рассказывал об этом.

– Нашел о чем рассказывать, – ворчал Антон. – Думаешь приятно слушать о твоем зайце, когда ешь кильку в томате. Лучше бы помолчал!..

– Почему? – удивился Ванка. – Чем плоха килька? Я кильку тоже люблю…

Закончился обед, закончился и отдых. Остались наверху, за окружностью колодезного отверстия, и горизонт, и высокое солнце. Снова скрипел ворот, накручивая веревку, ведро поднималось наверх…

Сашко копал сухой грунт, который был словно прошит корнями, пот ручьем тек по его лицу, заливал глаза.

Вдруг из колодца послышался его испуганный голос:

– Бай Ламбо! Антон! Лестницу, скорей лестницу!

Бай Ламбо и Антон переглянулись. Для перекура было еще рано, но они спустили лестницу. Сашко вылез на поверхность бледный как полотно, сел на камни и сказал:

– Внизу человек.

– Внизу? – удивился Антон. – Какой человек?!

– Внизу человек, – повторил Сашко.

– Что за бред, – воскликнул Антон. – Какой человек? Что он там делает?

– Ты случайно… не рехнулся? – спросил Бай Ламбо. – Ну-ка выпей водички.

Сашко покачал головой.

– Там мертвец, – сказал он.

У него дрожали руки, он еле сдерживал приступы тошноты.

– Выпей, выпей водички, – испуганно повторял бай Ламбо, подавая ему бутылку. – Антон, у нас не осталось немного водки?

– Не осталось, – ответил Антон. – У Крумова в шкафу есть. Но он запирает его на десять замков.

– Свистни Ванке, – сказал бай Ламбо. – Он всегда с собой анисовку носит.

Антон сунул пальцы в рот и свистнул в сторону ревущего метрах в ста от них бульдозера, потом, поняв, что его не слышат, замахал руками. Ванка увидел его и выключил двигатель.

– В чем дело? – крикнул он в наступившей тишине. – Чего размахался?

– Возьми анисовку и живо сюда! – крикнул ему Антон. – Скорей!..

Ванка спрыгнул с бульдозера и побежал к даче Крумова.

– Успокойся, Сашко! – говорил бай Ламбо. – Успокойся. Ничего страшного не случилось.

Сашко отпил три-четыре глотка анисовки, тряхнул головой.

– В чем дело? – спросил Ванка. – Ему стало плохо?

– Внизу человек, – ответил Антон.

– Где внизу? – не понял Ванка.

– В колодце, – сказал Антон. – Мертвый.

Ванка посмотрел на Сашко, который сидел, машинально затягиваясь сигаретой.

– Сашко копал?

– Сашко, – ответил Антон. – Сашко, потому что он маленький. Мы там едва помещаемся.

Ванка понимающе кивнул.

– А вы спускались туда? – немного подумав, спросил он.

– Нет, Сашко только что его обнаружил.

– Давайте спустимся, посмотрим, – предложил Банка. – Может, ему показалось…

Антон покачал головой:

– Я не полезу. Ты, если хочешь, лезь.

Ванка сделал несколько глотков из бутылки, попросил спички, сунул коробок в карман и полез в колодец.

Солнце клонилось к дубовому лесу, лучи его стали короткими, а воздух совершенно прозрачным. Было тихо и безветренно. Ни звука в дачной зоне. Дачи стояли неподвижно, словно прибитые к месту гвоздями. Сашко курил, и в голове его роились, путались мысли. Он старался не думать, отпил еще два глотка анисовки…

– Человек, – сообщил Ванка, поднявшись на поверхность. – Видно, давно там лежит, от него почти ничего не осталось.

Он выложил из кармана на нагретые солнцем цементные плитки ржавые пуговицы и пряжку от пояса, обрывки истлевшей одежды.

– Вот, – сказал он. Только это сохранилось. И еще вот это.

Он пошарил в кармане и достал простое оловянное кольцо с выгравированными на внутренней поверхности инициалами и цифрами, вероятно, означающими год.

Над клубникой вились пчелы, оранжевый навес на веранде пламенел в лучах солнца, четверо молча рассматривали предметы, лежавшие на цементной плитке.

– Да-а, дела, – сказал бай Ламбо. – Это все, что осталось от человека.

Они сидели под грушами и молчали. В тишине слышалось только жужжание пчел.

– И надо же, прямо в колодце, – сказал Ванка. – Вот так невезение. Ведь уже три метра прокопали…

– Столько трудов и все напрасно, – подтвердил бай Ламбо.

Сашко молча курил. Антон взял кольцо:

– Интересно, что означает эта надпись: „С. И. 20".

– Кто его знает, – сказал Ванка. – Меня другое интересует: почему человек закопан именно здесь, в лесу?.. И так глубоко?

– Кто-то его спрятал, – сказал Антон. – Дачи здесь стали строить всего семь-восемь лет назад.

В мерцающем свете заката на дороге, ведущей из леса, показались старик и старуха. Они всегда появлялись там в это время. Над ними витал аромат собранных трав. Сейчас они медленно брели по проложенной Банкой дороге, по желтому утрамбованному грунту, возвращаясь в „Бакингемский дворец".

– Добрый день, – сказал старик, когда они проходили мимо железной калитки дачи Крумова.

– Добрый день, – ответил бай Ламбо. – Добрый день.

– Извини, бай Михаил! – вдруг окликнул старика Ванка. – Можно тебя на минутку!

Старик удивленно посмотрел на него и вернулся вместе со старухой.

– Заходи, заходи, – сказал Ванка. – Хотим тебя кое о чем спросить.

Пожилая пара медленно прошла по плиткам, между которыми проросли трава и ромашки, подошла к грушам.

– Посмотрите, что мы нашли, – Ванка показал им извлеченные из колодца предметы. – А сам человек внизу, на глубине трех метров.

Старики молча рассматривали разъеденные ржавчиной пуговицы и оловянное кольцо.

– Ты долго жил, много повидал на своем веку, – сказал Ванка. – Что это за человек, как ты думаешь? Мы нот сидим тут и гадаем. Видать, что он пролежал в земле лет тридцать, а то и больше, но почему именно здесь?..

Пчелы почуяли запах трав и устремились к корзинкам. Солнце уже наполовину скрылось за верхушками деревьев. Старик задумался.

– В двадцать третьем, – сказал он, – или в двадцать пятом многих забирали и отвозили куда-то. Никто из них не вернулся.

– Все они бесследно исчезли, – добавила старушка, – было такое дело.

– А может, это конокрад какой, – вдруг подал голос Сашко. – Может, на этом месте воры делили добычу, а потом поссорились… А?..

Старик медленно покачал головой.

– На глубине трех метров… – сказал он. – Нет, это не конокрад. Конокрады не носили оловянных колец. У них даже зубы были золотые.

– Это с двадцать пятого года, – подтвердила старушка. – Или с двадцать третьего. Я сама видела из аптеки, как их гнали под конвоем.

Хлопнула железная калитка, и по плиткам энергичным шагом прошествовал Крумов.

– Здравствуйте! Что за собрание? – засмеялся он. Увидев пуговицы, ржавую пряжку от пояса, кольцо и обрывки истлевшей одежды, спросил:

– Что тут происходит? Что это такое?

– Мы человека нашли, – сказал бай Ламбо. – Это его вещи.

– Где нашли? – встревожился Крумов.

– В колодце, – ответил Антон.

– В двадцать пятом убит, – сказал старик. – Или в двадцать третьем. Тогда много людей исчезло.

– Глупости, – прервал его Крумов. – При чем тут двадцать третий год?!..

– После восстания, – сказал старик. – Тогда многих арестовали и куда-то угнали. Никто не вернулся. И в двадцать пятом было то же самое.

Крумов посмотрел на пуговицы, лежавшие на плитке.

– Глупости ты говоришь, бай Михаил, – резко сказал он. – Человек, когда состарится… При чем тут восстание, здесь были одни леса…

– Именно поэтому, – сказал Сашко.

Крумов обвел всех взглядом, поставил на землю хозяйственную сумку и быстро спустился в колодец.

– Глупости болтаете, – сказал он, выбравшись на поверхность. – Нашли пуговицы и сразу: человек! Нет никакого человека. Черт знает что вам привидилось! И ты, бай Михаил, вместо того, чтобы своим делом заниматься, развел тут болтовню. Идите себе, куда шли, нечего людей баламутить!

– Как нет? – сказал Ванка. – Я своими глазами видел.

– Нет, никого нет, – повторил Крумов. – Ты видел корни и сразу раскричался – человек. Да и бай Михаил подсыпал пороху…

– Они меня позвали, – оправдываясь, сказал старик, направляясь к калитке. – Я что… я ничего. Смотрю: пуговицы…

– Идите, идите домой, – почти вытолкал их Крумов. Идите, сушите свои травки. Уже поздно, и нечего нос совать в чужие дела.

Старики, виновато опустив голову, засеменили по выложенной цементными плитками дорожке.

Железная калитка захлопнулась за ними, и они продолжили свой путь к „Бакингемскому дворцу".

– Вы что, с ума посходили? – сказал Крумов. – Чего трезвоните? Ну нашли – так что из того? Зачем рассказывать каждому встречному?

– А что тут такого, Крумов? – спросил Ванка. – Ты почему так разволновался?

– Что, что! А то, что ни к чему об этом знать всем. Понаедет милиция, начнут копать, расследовать… Беды не оберешься. Я только-только привел участок в порядок, дом покрыл черепицей… Они же все перевернут! Зачем мне это надо?

– Ты прав, – согласился бай Ламбо. – Лучше, если об этом никто не узнает.

– И уберите эти пуговицы, – сказал Крумов. – Может, действительно он из тех, кого в двадцать пятом… Только этого не хватало. И надо же было наткнуться на него! Как это получилось, что копать решили именно тут?!

– Как, как, – ответил Антон, – сам знаешь, как…

– Знаю, – сказал Крумов. – Если он действительно с двадцать пятого, то там, внизу, наверное, и другие есть. Понаедут тогда из города комиссии, перевернут все… Заварится такая каша!..

– Ну и что, если перевернут? – спросил Ванка. – Что в этом страшного?

– Как что? – рассердился Крумов. – Не понимаешь, что ли? Установят здесь памятник или мемориальную плиту… А кому хочется, чтобы во дворе у него распоряжались чужие люди?

– Ты прав, – сказал бай Ламбо. – Трепачи нам не нужны. Ни к чему нам шум поднимать.

Сашко смотрел на оловянное кольцо, тускло поблескивавшее под последними лучами солнца. Инициалы и цифры четко выделялись на немного потемневшем металле.

– Бай Ламбо, ты чуть что – сразу обзываешься… трепачи, – засмеялся Ванка. – Из-за каких-то пуговиц.

Крумов собрал в кожаную хозяйственную сумку рассыпавшийся лук-сеянец, застегнул ее и посмотрел на Банку.

– Знаешь, какие неприятности мы можем иметь из-за этих пуговиц? – сказал он. – Ты даже не представляешь.

Его практический ум сразу оценил все возможные последствия, мысль его сновала, как мышь, по крупицам собирала соображения, возражения, тащила аргументы и контраргументы, выискивала выход из создавшегося положения… Крумов был человеком опытным, сорок семь лет прожил он на этом свете, много повидал на своем веку… Он хорошо понимал, чем грозит ему вся эта история, радовался, что вовремя пришел.

– И что же мы будем делать? – спросил Сашко.

– Что „что"? – не сразу понял вопрос Крумов.

– С пуговицами что будем делать?

– А-а! – протянул Крумов. – Закопаем их. Как будто их и не было.

– А кольцо? – спросил Сашко.

– Все, – сказал Крумов. – Все закопаем.

– А человека? – снова спросил Сашко.

– Ты что? – посмотрел на него Крумов. – Не понимаешь или притворяешься, что не понимаешь? Что с тобой?

Сашко еще раз взглянул на оловянное кольцо. Запоздалый луч солнца скользнул по его матовой поверхности и погас.

– Я не согласен, – сказал он.

– Как не согласен? – не понял Крумов. – С чем не согласен?

– С тем, чтобы закопать все это, – пояснил Сашко.

– Что же ты предлагаешь? – спросил Крумов, стараясь сообразить, чего хочет Сашко. – Тебе это нужно?

– Мне не нужно.

– А кому нужно? – спросил Крумов, предчувствуя осложнения.

– Его жене, – ответил Сашко. – Или матери, или его детям, все равно кому.

– О чьих детях ты говоришь? – удивился бай Ламбо. – О чьей жене?

– Того, кто лежит внизу, – объяснил Сашко.

– Ты что, свихнулся? – удивился бай Ламбо. – При чем тут жена? Не известно, кто он такой, откуда, а ты о детях говоришь. Пятьдесят лет прошло, от человека только пуговицы остались, а ты о детях беспокоишься… Где ты будешь искать этих детей?

Сашко молчал.

– А может, у него вообще не было детей, – сказал Ванка. – Откуда нам знать?.. И вообще, кто он такой?..

– Кем бы он ни был, – сказал Сашко, – а мать его, может быть, еще жива и до сих пор не знает, где он, что с ним случилось. Дети его ничего, наверное, не знают о своем отце… На кольце – инициалы, по ним можно определить, кто этот человек… есть специальные службы, которые занимаются такими вопросами.

Крумов стал серьезным, лицо его вытянулось.

– Давайте войдем в дом, – сказал он. – Что мы тут встали посреди двора, будто другого места нет для разговоров…

И пошел по цементным плиткам, с кожаной сумкой в руках, доверху наполненной луком…

Они сели на веранде с оранжевым навесом. Крумов застелил стол скатертью, достал из буфета бутылку ракии, принес из кухни помидоры, огурцы, нарезал их, полил оливковым маслом… Наполнил рюмки и сказал:

– Давайте выпьем и поговорим, как люди. Ваше здоровье!

Выпили, закусили. Крумов снова наполнил рюмки:

– А сейчас выслушайте меня внимательно. Крумов слов на ветер не бросает. Эти пуговицы могут доставить большие неприятности не только мне, но и вам. Хочу, чтобы вы знали это, потому что считаю вас близкими людьми. Вы столько времени работаете здесь, мы уже стали как родные. Никому из нас не нужно, чтобы началось расследование. Заинтересуются, откуда этот бур, доберутся и до товарища Гечева, начнутся проверки… Подкопаться под него не смогут, но работа остановится на месяца три-четыре. Это я вам гарантирую. Да и сам товарищ Гечев на какое-то время затаится, пока тучи рассеются… А это ударит вас по карману. Вы же знаете: пройдет осень – и работе конец. Ни денег, ничего. Выпадет снег, и вам нужно сворачиваться. А ведь каждый из вас рассчитывал подзаработать. Едва ли вам понравится, когда вы получите шиш…

– Ты прав, – согласился бай Ламбо. – Тут и говорить нечего – все ясно. Если мы простоим эти месяцы, убыток ничем не возместить. У нас вся надежда на лето да на осень.

– Знаю, – сказал Крумов, – потому и говорю. Каждый на что-то рассчитывает. Без денег не проживешь. Поэтому не советую осложнять себе жизнь из-за каких-то пуговиц.

– Мне это ни к чему, – сказал Ванка. – Если до меня доберутся… По документам я работаю в городе на расчистке площадок под новое строительство… С начальством вроде бы обо всем договорились, но кто знает… Если прижмут, оно станет спасать свою шкуру и за все придется отвечать мне одному… Останусь снова на одной зарплате…

– Почему вы не пьете? – сказал Крумов и наполнил рюмки. – Салат берите, все свежее, с моего огорода. Ваше здоровье!.. Сашко, ты почему не пьешь?

Сашко выпил рюмку – ракия, желтая, мягкая, приятно обожгла горло.

– Извини, Крумов, но не нравится мне это дело.

– Почему, Сашко? – сказал Крумов. – Я никого не убивал, участок этот купил три года назад. Когда происходили те события, меня еще на свете не было.

– Что тебе не нравится, Сашко? – спросил бай Ламбо. – Все это было давно и быльем поросло. Столько лет прошло! Не копай мы здесь, никто бы об этом никогда не узнал… А к тому, что когда-то тут произошло, мы не имеем никакого отношения. Мы работаем, делаем свое дело, остальное нас не касается. Взялись выкопать человеку колодец и должны его выкопать. А это… Каждый должен делать свое дело…

Сашко допил оставшуюся в рюмке ракию.

– Бай Ламбо, смотри, что получается. Жил человек на свете и вдруг исчез, испарился. Он о чем-то мечтал, имел свои принципы, боролся за них, может, потому и погиб, и никто ничего не знает о нем. Забрали его ночью, отвезли куда-то – и конец. Может, его до сих пор где-то ждут? Были же у него мать, дети, друзья. Разве мы имеем право так поступать?.. Ведь должен же остаться на земле след человека. Память. Хотя бы кольцо нужно отдать близким… Чтобы они знали… Не сделать этого – равносильно убийству. Это значит, что мы поступим, как те… что убили и закопали его…

– Ну ты хватил, – прервал его Ванка, – это уже слишком – убили, закопали…

– Допустим, хватил, – ответил Сашко. – Но, может быть, живы те, кто его убили. Живут честно и почтенно, люди уважают их, они сидят в скверах на скамейках и радуются жизни. И пенсию получают, внуков нянчат… А если бы твой отец лежал здесь?.. Они именно на это и рассчитывают – что никто никогда ничего не узнает. Именно на это рассчитывают, на то, что мы сейчас собираемся сделать – снова закопать его…

– Все это не имеет уже никакого значения, – сказал Антон. – В этих делах есть срок давности. Теперь никто не может привлечь убийцу к ответственности.

Сашко возмутился:

– Такие преступники не должны оставаться безнаказанными. Каждое правило имеет исключение.

– А может, это все-таки конокрад, – сказал Ванка.

– Вот я и говорю, – повернулся к нему Сашко, – нужно проверить. И ничего страшного не случится, если мы это сделаем. Может, он здесь не один. Их ведь партиями тогда расстреливали…

– Послушайте, – сказал Крумов. – Вы слишком углубляетесь.

И снова наполнил рюмки, над столом закружились осы.

– Давайте выпьем, – сказал Крумов. – Мы свои люди, и нам нечего ссориться… Действительно, этот человек, возможно, лежит там с двадцать пятого года, а может быть, и нет. Пятьдесят лет прошло. Хорошо это или плохо, но все уже давно смирились с его смертью. Кто знает, помнит ли кто-нибудь о нем и хочет ли помнить. Ничего не известно. Ничего нельзя сказать с уверенностью – может, да, а может, нет. Тут хочешь сделать как лучше, а можешь только навредить людям.

– Давайте хотя бы проверим, – сказал Сашко. – Иначе… будет нечестно.

– Далась тебе эта честность, – рассердился Ванка.

– Какой толк от того, что ты честный? Ну напишут о тебе в газете, ну и что?..

– А если бы ты был на его месте? – спросил Сашко.

– Если бы ты пропал без вести, если бы о тебе ничего не знали, даже о том, как ты погиб?

– Умру – мне будет наплевать, знают ли об этом или нет, – сказал Ванка.

– Давайте лучше подумаем о себе, – предложил Крумов. – До сих пор только о нем говорим. А ему уже ничего не надо, ни есть, ни пить. Во-первых, мы о нем ничего не знаем, только гадаем. Во-вторых, если заявим о нем, потеряем больше, чем найдем. А если выяснится, что он обыкновенный конокрад?

– Целое лето пропадет, – сказал Ванка. – Целое лето пройдет впустую.

Бай Ламбо тяжело вздохнул:

– А это так не кстати. Я эти деньги жду, как…

– Если даже он и не конокрад, – продолжал Крумов, – так ведь те, кого в двадцать пятом расстреливали, за то и боролись, чтобы мы жили лучше. Прав я или нет?

– Не совсем, – возразил Сашко.

– Как это – не совсем? Об этом пишут в книгах и газетах… За это люди боролись. И мы тоже хотим жить лучше. Но если сейчас потянут за веревочку, нам станет хуже. Вот в чем вопрос… И хватит об этом говорить. Ты, Сашко, лучше меня знаешь, что нам нужно для общего блага.

– Одно другому не мешает, – сказал Сашко.

– Это тебе так кажется, – ответил Крумов. – Потому что ты еще молод. Посчитай и убедишься. Ты для чего здесь работаешь? Думаю, не ради моих черных глаз гнешь спину, а за деньги.

– Не знаю, – сказал Сашко. – Но мне кажется, нужно все-таки проверить.

На дороге послышались хрюкающие звуки, издаваемые „Москвичом" товарища Гечева. Нарушая тишину, мотор хрюкнул еще несколько раз и смолк у ворот дачи. Калитка сильно хлопнула и к веранде энергичным шагом направился товарищ Гечев.

– Краткое производственное совещание? – засмеялся он, подходя к сидевшим за столом. – Ого, белая скатерть! По какому случаю банкет? Крумов, ты случайно не выиграл в спорт-лото?

– Не выиграл, а проиграл. Вот молодежь тут бастует…

– Кто? Сашко?..

– Он, – кивнул Крумов.

И, отойдя с Гечевым в сторону, стал рассказывать ему о случившемся.

Остальные сидели за столом. Осы кружились над рюмками, а одна попала в ракию и барахталась, беспомощно шевеля отяжелевшими крыльями. Бай Ламбо сунул в рюмку заскорузлый палец и помог ей выбраться.

Крумов все еще докладывал.

– Из-за тебя мы не заработаем ни копейки, – сказал Антон Сашко. – Собирай-ка ты лучше свои манатки и катись отсюда.

Сашко опустил голову, поддел вилкой дольку помидора и опорожнил стоявшую перед ним рюмку. Он хотел что-то ответить, но в этот момент подошли Крумов и товарищ Гечев. Они сели за стол.

– Ну, – сказал Гечев, – для меня найдется посуда?

Крумов вскочил, побежал на кухню и вернулся с рюмкой. Закат, кроваво-мутный закат дрожал в воздухе, а между деревьями уже прокрадывались синие сумерки. Крумов налил янтарную жидкость в рюмку Гечева, наполнил остальные.

– Ну, будьте здоровы! – сказал Гечев. – Приятно выпить с друзьями.

Пили молча.

– Вид здесь великолепный, – сказал Гечев. – Крумов, ты только посмотри, какой закат. На двадцать километров вокруг видно.

– Закат здесь действительно красивый, – Крумов снова наполнил рюмки.

– Как я понял, вы тут не можете прийти к согласию, правда это? – спросил товарищ Гечев.

– Какое там согласие, – ответил бай Ламбо. – Сашко фантазирует, выдумывает бог знает что. Знаете, молодо-зелено…

Сашко молчал, глядя в стоявшую перед ним рюмку.

– Сашко, что я слышу? Говорят ты не согласен со всеми? – спросил товарищ Гечев.

– Я считаю, что все нужно проверить, – ответил Сашко, – установить истину…

– Так, – кивнул Гечев. – Истину, значит, хочешь знать… А потом?

– Что потом? – не понял Сашко.

– Потом, спрашиваю, что будешь делать? Установишь истину, а потом?

– Потом ничего. Сейчас рано говорить о том, что будет потом.

– Потом, Сашко, ты проиграешь, – сказал товарищ Гечев, – в любом случае. Кем бы ни был тот человек в колодце, ты все равно проиграешь. Вот что случится потом.

Сашко молчал, тихо барабаня пальцами по белой скатерти, а товарищ Гечев продолжал:

– Разумеется, можно и проиграть. Человек не всегда выигрывает. Но взамен он всегда получает что-то и, даже проигрывая, выигрывает. А тут ты проиграешь и ничего не выиграешь. И никто ничего не выиграет.

Сашко молчал.

– Ты ведешь себя как ребенок, – продолжал товарищ Гечев. – Мертвого не оживишь. Что ему было на роду писано, то с ним и случилось. Мы здесь ни при чем. Давай подумаем лучше о живых. Не драматизируй события. На тебя удручающе подействовали несколько пуговиц и слова выживших из ума стариков.

– Убить их мало, – сказал Крумов. – Это они воду замутили. Двадцать пятый год, восстание и еще бог знает что…

– Мы не дети, – сказал товарищ Гечев, – и не должны идти на поводу у эмоций. Эмоциями не прокормишься. За хлеб нужно платить деньгами.

– А если это правда? – сказал Сашко. – Если действительно он из тех, кого расстреляли в двадцать пятом?

– Не нужна тебе эта правда, – сказал товарищ Гечев. – Сегодня, мой мальчик, никого не интересует правда. Если бы я жил по правде, давно умер бы с голоду. Правдой сыт не будешь. Это я тебе говорю. Правда до добра не доведет. Послушай меня, я это знаю из собственного опыта. Я знаю жизнь, всю ее подноготную. Не послушаешь меня – пропадешь.

– Сколько можно его убеждать, – не выдержал Ванка. – Целый день ему объясняем. Останемся без гроша с его фантасмагориями!.. Надоело!.. Все ему говорят одно и то же – Крумов, товарищ Гечев, я, бай Ламбо – а он: „Нет и нет!" Хватит, надоело…

– Так что можно считать, мы с вами договорились. Или мне подыскать другую бригаду? – спросил товарищ Гечев.

– Договорились, – сказал бай Ламбо. – Закопаем эти пуговицы и будем работать. Не беспокойся. Все будет в порядке.

Товарищ Гечев не беспокоился. Он просто не любил лишних сложностей, предпочитал не поднимать шум вокруг своих дел. И не потому, что кого-то боялся. Нет. Просто он любил, чтобы работа шла гладко, не прерывалась из-за ссор. Он не боялся ни ссор, ни конфликтов, но, если можно, старался избегать их. В этой истории Крумов мог здорово пострадать, потому что, если действительно окажется, что человек в колодце – участник восстания, Крумову не позавидуешь. Но это его, Крумова, забота, пускай он и думает, как выходить из положения. Гечева вся эта история почти не волновала. Крумов ему ни сват, ни брат, ни товарищ. Клиент, один из многочисленных клиентов. Конечно, неплохо было бы, если бы все обошлось.

– Сашко, а с тобой мы договорились?

Сашко молчал, глядя на белую скатерть.

– Не играй с огнем, парень! – предупредил его товарищ Гечев. – Доиграешься!..

Сашко ничего не ответил.

– Ты слышишь?! – разозлился товарищ Гечев. – Я с тобой разговариваю!

– Слышу! – ответил Сашко.

Осы, привлеченные запахом ракии, снова кружились над столом, садились на рюмки, осторожно подползали к ароматной жидкости…

– Крумов, – нервно сказал товарищ Гечев, – решайте, что будете делать. У меня сейчас нет времени. Я бы, конечно, ему голову намылил. Бай Ламбо, поучите его уму-разуму. Не то все пострадаете, так и знайте. Поговорите с ним, втолкуйте ему. А сейчас – до свидания!..

Он прошел через веранду с оранжевым навесом, спустился по лестнице. Крумов вскочил и побежал его провожать.

– Я был уверен, что он надежный человек, – говорил Крумов, пока они шли по дорожке, выложенной цементными плитками. – Думал, раз работает у тебя… Ох, накличет на нас беду этот голодранец… Откуда он только взялся на мою голову… Я-то думал, он надежный человек…

– Теперь уже нечего думать, – сказал товарищ Гечев. – Нужно что-то предпринимать. И как можно скорее. Ты не один у меня. Одни ждут водоразборную колонку, другие – колодец. Клиентов много… Я ждать не могу. Для меня простой – прямой убыток…

Он сел в свой видавший виды „Москвич", машина тронулась, издавая хрюкающие звуки и поднимая пыль. Несчастный Крумов долго смотрел ей вслед.

С веранды доносились громкие голоса.

Крумов стиснул зубы и зашагал к дому по плиткам, между которыми проросли трава и ромашки, по плиткам, над которыми вспыхивали огоньки светлячков, по плиткам, которые уже трудно было разглядеть в темноте наступившей ночи.

На веранде горела лампа. Вокруг нее вились мошки. Ослепленные ярким светом, они ударялись о горячее стекло. Бай Ламбо говорил Сашко:

– Я устроил тебя на эту работу, потому что твой отец очень просил меня… А сейчас ты хочешь нам напакостить. Это вместо благодарности-то?

– Не хочу я вам напакостить, – говорил Сашко. – Ты не можешь меня понять.

– Работай себе и помалкивай, – прервал его бай Ламбо. – Твое дело – сторона. Мы с твоим отцом так всю жизнь прожили, детей вырастили, выучили их. Молчи, будто ничего не знаешь. Слушай, что я тебе говорю. Мы с твоим отцом друзья, и он тебе сказал бы то же самое.

– Бай Ламбо, нельзя всю жизнь молчать… ведь мы же люди.

– Можно, – сказал бай Ламбо. – Ты же видишь – я молчу. Отец твой, и тот всю жизнь работал, никогда не поднимал шум, много не говорил… Тихий человек.

– Хватит, – ударил кулаком по столу Ванка. – Ты придуриваешься, делаешь вид, что ничего не понимаешь. Из-за тебя у нас пропадет целое лето! Здесь только потяни за ниточку, такое размотается!.. Все мои планы полетят к черту. Для того ли я живу тут столько времени как отшельник, людей не вижу, одичал совсем, чтобы ты пришел и все поломал!.. И ради чего?.. Набери в рот воды и молчи, иначе я за себя не ручаюсь, так и знай! Я терплю-терплю, но если меня выведут из себя – за последствия не отвечаю, могу кому угодно переломать кости… Мы с тобой друзья, я тебя понимаю, но будь человеком, пойми и ты нас!..

– Потише, тише, – вмешался бай Ламбо, – не надо горячиться, он не глупый парень и все поймет, ведь свой же человек. Я знаю его отца, мы с ним друзья…

Антон, который до сих пор молчал, разлил по рюмкам оставшуюся ракию и сказал:

– Слушаю я тебя и никак не могу понять, чего ты хочешь Чего тебе надо?

– Хочу, чтобы он не исчез снова, – ответил Сашко. – Пусть те, кто убивали, не думают: закопали человека и концы в воду, победили… Пусть не думают: достаточно людей связать и расстрелять… Если мы закопаем его снова, получится, что они правы. Ты разве не понимаешь этого? Выходит, достаточно нескольких кубометров земли, чтобы исчезло все – и человек, и то, о чем он думал, во что верил, за что боролся…

– Глупости! – сказал Ванка. – Абсолютные глупости… Ты лучше подумай о себе, о нас, о живых.

– Я как раз и думаю о живых, о нас.

– Это – темное дело, – сказал Антон, – ты сам не знаешь, чего хочешь.

– Знаю, – сказал Сашко.

– Нет, не знаешь, – разозлился Антон. – Я могу сказать, чего хочу, бай Ламбо – тоже может. А ты можешь? Его дети, его мать, за что он боролся!.. Но все это существует только в твоем воображении, придумано тобой. Так ли это, не так, остается только гадать…

– Ты чего хочешь? – спросил Сашко. – Чтобы я дал тебе его адрес? Назвал имя, отчество и фамилию?

– Хочу, чтобы ты молчал, – ответил Антон. – Не имеешь права из-за каких-то пуговиц отнимать у нас хлеб. И вообще я жалею, что мы связались с тобой!

– Как тебе не стыдно, ты же свободный человек, – сказал Сашко, – а говоришь, как бай Ламбо.

– И будешь молчать, – закричал Антон. – Будешь молчать. А не будешь…

– Вот и не буду! И нечего меня пугать!

– А ну потише, не забывайся! – крикнул Ванка. – Потише, у нас тоже есть нервы!..

– Это мое дело – молчать или нет. И нечего мне указывать!

Ванка вскочил из-за стола, перевернул его, скатерть сползла на пол, со звоном разбилась посуда… Стул, на котором сидел Сашко, опрокинулся, и оба, вцепившись друг в друга, покатились по мраморному полу веранды…

– Ванка… – кричал бай Ламбо. – Сашко!.. Прекратите!.. Стойте!.. Антон, разними их!..

Но Антон тоже бросился на Сашко. Клубок тел катался под оранжевым навесом, под лампой, вокруг которой вились мошки, в тихой летней ночи, в которой вспыхивали огоньки светлячков и лес стоял неподвижно и молчаливо, залитый лунным светом…

Ночь, ночь накрыла дачный пригород с его деревьями и огородами. Дачи словно растаяли во мраке, в черноте влажного и прохладного воздуха.

Светилось только окно Крумова. Хозяин участка не мог уснуть. Он нервно мерил комнату шагами и думал: „Господи, почему именно сейчас? Почему именно сейчас, когда я уже почти все сделал, осталась совсем малость, чтобы зажить по-человечески?.."

За окном – черный мрак, такой же черный, как его мысли.

„Почему именно со мной это случилось? – горестно думал Крумов. – Именно на моем участке?.."

Он знал: если тот, в колодце, действительно был расстрелян в двадцать пятом, участок, наверняка, заберут. Вероятно, там можно найти еще что-то. Ведь тогда расстреливали партиями… Он предчувствовал: участок заберут. Предчувствия никогда не обманывали его. Заберут и взамен дадут новый.

Крумов даже застонал – он знал, что дают в таких случаях: каменистое место где-нибудь у черта на куличках, где нет ни электричества, ни воды. Столько труда, столько усилий, столько денег ухлопал – и все напрасно… Разве можно перенести на новое место дом, веранду, черепичную крышу?.. И деревья, они только-только начали плодоносить, груши… воду нашли… Из-за этой воды проклятой все и началось, нужно бы было вообще не копать. Прекрасно обходился шлангом, источник – вон он, совсем рядом… Приспичило ему иметь колодец, пропади он пропадом…

„Плохо, – вздохнул он. – Совсем плохо!.."

Если бы дело касалось чего-то другого, он нашел бы выход, использовал бы все свои связи. До сих пор он всегда находил выход из затруднительного положения… Но в данном случае выхода нет. Это он хорошо понимал. Раз дело касается двадцать пятого года или восстания – крышка, дело очень серьезное. С этим шутить нельзя. Никто не возьмется помочь. Заберут участок и слушать не станут… Столько труда, столько усилий и такой конец… Как ему достался участок, только он знает. Сколько взяток пришлось дать в горсовете, сколько подмазывать, сколько пришлось побегать, пока добыл разрешение на строительство…

Крумов потер горячий лоб. Голова раскалывалась от тяжких дум, тревожные мысли накатывались лавиной, не давали покоя…

„Спасение только в молчании, – решил Крумов, – другого выхода нет. В противном случае участок заберут и построят какой-нибудь мемориал или что-то в этом роде… Только молчание… Чего бы это ни стоило, нужно сделать так, чтобы об этом никто не узнал. Но тот мерзавец молчать не будет…"

Он яростно ударил кулаком по столу.

„Откуда взялся на мою голову этот мальчишка? – злился Крумов. – Он молчать не станет. Об этом он заявил тогда на веранде. Обо всем расскажет в городе. И тогда – конец".

Крумову хотелось выть.

„Может, дать ему деньги? – подумал он. – Сколько?.. И возьмет ли?"

Проводив товарища Гечева, Крумов снова подошел к колодцу, посмотрел на проклятые пуговицы. Потом поднялся на веранду, где Сашко молча вытирал окровавленные губы, а бай Ламбо что-то говорил Антону и Ванке, с мрачным видом сидевшим за столом. Рубашка на Ванке была разорвана.

– Если он даже с двадцать пятого тут, – говорил бай Ламбо, – то жена его, наверное, вышла замуж за другого и дети вообще ничего не знают о нем. И зачем сейчас людей тревожить, ворошить прошлое?..

Ему никто не ответил. Лампочка светила во мраке ночи, отбрасывая на навес веранды оранжевый круг. Крумов не выдержал:

– Этот участок мой! – он ударил кулаком по столу. – И все что на нем – мое! И больше слышать ничего не хочу. На своем участке я хозяин. Зарубите себе на носу! Я вас нанял, и на моей даче вы будете делать то, что я вам скажу! Ясно!

– Все стало вашим, – ответил ему тогда Сашко. – И рассветы, и закаты, и воздух стал вашим… разделили Болгарию на участки и присвоили себе… Но человек, который лежит там, – не ваш, это вам ясно? И пуговицы не ваши… И никогда не станут вашими. Смерть, Крумов, не продается, она не ваша, вы не можете ее купить.

– Сашко, – сказал бай Ламбо, – ты никак не утихомиришься. Хватит! Или хочешь, чтобы тебя снова побили? Посмотри на кого ты похож, вытри губы – кровь снова течет!..

– И имя его – не ваше, и память о нем – не ваша, – продолжал Сашко. – Денег вам не хватит, чтобы купить все это… Этого, Крумов, не купишь. За деньги это не продается… Все не сможете купить на ваши деньги…

На носовом платке, который Сашко прижимал к разбитой губе, проступило алое пятно…

Это было вчера. Вспоминая об этом, Крумов понял, что Сашко денег не возьмет.

„Не возьмет! – вздохнул Крумов. – И сколько ему предложить… Тысячу?"

Подумал: „тысячу", и заныло сердце. Он представил себе зеленые толстые пачки банкнот, сложенные аккуратными стопками…

Шагая по комнате, он ударял кулаком о кулак:

„Ну почему я должен давать ему деньги? – В нем закипала злоба и обида. – Почему? Что это за люди? Для чего они рождаются на белый свет? Кому они нужны?.. Идеалист!.. Мертвый – он и есть мертвый. Никто его не знает, никто его не ждет, все давно примирились с его смертью. Зачем бередить старые раны? Для чего сопляку все это, что он от этого будет иметь?.. О людях думает, о его матери, о его детях… А я что, не человек? Подумал ли он, каково мне было строить дачу?.. Легко ли? А подумал ли он о том, что и у меня есть мать, дети?.."

Он вдруг вспомнил свою мать, такой, какой видел в последний раз, когда ездил в село, – маленькую, сгорбленную. Она стояла среди высокой кукурузы и смотрела на него вылинявшими глазами. Давно он не писал ей… из-за этой дачи все времени не хватает…

„Для чего на свет рождаются такие люди? – думал Крумов. – Кому они нужны? Никому нет пользы ни от них самих, ни от их сомнений, ни от их фантазий. В этой жизни нужны реалисты, деловые люди, строители. А этот не построит ничего, только другим будет мешать болтовней, не даст им спокойно трудиться…"

Ночь царила над дачной зоной. Летучая мышь стремительно прорезала крыльями воздух и исчезла между деревьями. И снова тишина, густая, непроницаемая.

„Для чего они живут? – вопрошал Крумов. – Кому они нужны?"

Он обращался не к богу, в бога он не верил, а к той высшей, неведомой силе, которая распоряжалась на земле, он спрашивал ее, искренне убежденный в своей правоте, недоумевая, почему эта сила расточительствует, почему создает таких людей. На земле и без них мало места, зачем она создает их – лишних, только мешающих другим.

„Мы не были такими, – думал он. – Мы были другими. Мы старались, хотели что-то создать, а эти только разрушают…"

Ему хотелось кричать, хотелось выть от сознания безвыходности положения, от несправедливости, от собственного бессилия. Он метался по комнате из угла в угол, не зная, что предпринять, голова его пылала…

Уже была глубокая ночь, а Крумов все еще ходил по комнате и думал-думал, искал выход. Должен же быть выход, не может не быть.

Было два часа ночи, когда Крумов высыпал из кожаной сумки лук, пошарил рукой по ее дну, проверяя, не осталась ли головка – другая, на всякий случай вытряхнул сумку и поискал глазами электрический фонарик. Фонарик лежал на месте – на полке: Крумов любил порядок. Сунув фонарик в карман, он вышел во двор.

Его тень скользнула по веранде и растворилась в темноте ночи.

Приблизившись к грушам, Крумов осветил колодец. Лестница была на месте – ее не убрали. Он выключил фонарик, напряженно прислушался, всматриваясь в темноту. Вокруг никого не было. Только цикады стрекотали в траве. Дом безмолствовал. Крумов встал на лестницу, еще раз огляделся и спустился в колодец.

Минут через пятнадцать вылез, осмотрелся и, тихо ступая, направился к калитке. Калитка тихо скрипнула. Крумов прикрыл ее за собой и исчез в темноте. Он ушел в сторону стоявшего безмолвной стеной леса.

Вернувшись из леса, Крумов на цыпочках прокрался через веранду, бесшумно проскользнул в свою комнату. Сел на кровать и задумался.

„Скажу, что он был пьяный, – рассуждал он. – Как Пежо, которому устроили тот номер. Был пьяный, и все ему примерещилось. Как он докажет, что видел это? Теперь нет ни пуговиц, ни кольца, ничего нет… Пускай ищут, если им делать нечего… Лес большой…"

Хозяин дачи встал и снова зашагал из угла в угол.

„Лес большой… – говорил он себе. – Ничего не найдут…"

Он снова сложил лук в кожаную сумку, застегнул ее, поставил в угол.

– Так, – вслух сказал он, – это мы сделали… Пускай теперь доказывают…

Доказать что-либо теперь было невозможно, в колодце не осталось никаких следов. Крумов все выгреб и собрал в сумку. Решил, если спросят, скажет: „Весь вечер мы пили, рассказывали разные истории, кажется, и о таких случаях говорили. Может, от этих разговоров ему и стукнуло в голову… ракия до добра не доведет, память отшибет так, что на следующий день ничего не вспомнишь…"

Он мерил комнату шагами и думал, думал, мысль его сновала взад-вперед, анализировала, взвешивала доводы, улики и снова бежала вперед… Крумов понимал: если сейчас допустит ошибку, – пропадет. Нужно думать сейчас. Завтра будет поздно…

Крумов думал, и чем больше думал, тем больше его охватывало отчаяние.

„Нет, – говорил он себе, – нет, это не поможет. Если Сашко скажет, начнуть копать. А если там лежат другие?.. Тогда конец".

У него снова заболела голова, закололо сердце, он сжал кулаки и стал ударять ими друг о друга – что делать? что делать? что…

„Нужно заставить его молчать! – кричал внутренний голос. – Нужно заставить его молчать. Почему он не хочет молчать? Господи, почему не хочет? За что он мучает меня? Почему этот мальчишка отравляет мне жизнь?.. О, господи, зачем ты создаешь таких людей? Кому они нужны, кому? Почему они мешают жить другим?.."

Крумов метался по комнате, как загнанный зверь. Голова его пылала, он напряженно думал, потом снова взял с полки фонарик, проверил содержимое карманов и вышел во двор.

Ночь близилась к концу, но было еще темно. Во дворе стоял непроглядный мрак, и деревья сливались в молчаливую черную стену. Фигура Крумова промелькнула у веранды, жалобно скрипнул ворот колодца – Крумов разматывал веревку… Скрип повторился, раз и еще раз, затем все стихло, замерло. У колодца никого не было, только в траве тянула свою монотонную песню цикада…

Крумов вернулся в дом, подошел к окну – на дворе непроглядная тьма. Он прислушался – было тихо, только охрипшая цикада у колодца громко верещала, словно хотела что-то сказать, предупредить кого-то…

Первые лучи солнца осветили трепетным светом дубовый лес, красные черепичные крыши дач, сверкающую слюдяными вкраплениями штукатурку в доме Крумова, веранду с оранжевым навесом, клубнику и персиковые деревья, над которыми вились пчелы. В кронах деревьев царил покой, и если изредка ветви покачивались, то не от ветра, а от того, что на них садились птицы. В августе в этих местах безветренно. Было тихо, солнце ярко сияло в утреннем воздухе.

Сашко стоял у колодца и смотрел на цементные плитки, между которыми проросла трава, на них вчера лежали пуговицы и остатки истлевшей одежды, тускло поблескивавшее оловянное кольцо. Сейчас там ничего не было. Он быстро спустился в колодец – и там ничего, только желтый глинистый грунт и серые стены бетонных колец. Сашко медленно выбрался наверх, посмотрел в сторону дома, на зашторенное желтой занавеской окно комнаты Крумова. Крумов еще спал.

„Ночью закопал где-то, – решил Сашко, – чтобы не было доказательств".

Со стороны дороги донесся рев бульдозера. Ванка уже работал – срезал неровности грунта, сгребал землю в кучу и вместе с корнями и травой толкал к лесу.

– Доброе утро, – раздался за спиной голос бая Ламбо. – Будешь работать или решил сматывать удочки?

Бай Ламбо и Антон спустились с веранды и стояли под грушами.

– Буду работать, – сказал Сашко и подумал: „Пусть Крумов не надеется, что это ему сойдет с рук. Покопаем, поищем, может, и другие следы найдем. А если не обнаружим – дорогу знаю: через лес, по шоссе, у павильона Иордана Черного сажусь на автобус и прямо в город. Тогда Крумов уже не открутится, все скажет и даже покажет, где закопал".

– Слава богу! – обрадовался бай Ламбо. – Образумился. Наконец-то!.. Тогда начинаем. Чья очередь лезть вниз?

– Я полезу, – сказал Сашко. – Я младше всех.

– Ты же вчера работал внизу, – сказал Антон. – Сегодня моя очередь.

– Работал, но не целый день. Ты же знаешь, когда нашли эти вещи…

– Раз он хочет, пускай лезет, – сказал бай Ламбо. – Если устанет, сменишь его… Важно, что он остается…

Сашко снял рубаху, бросил ее на траву, взял кирку с укороченной рукояткой, короткую лопату и стал спускаться в колодец. По мере того, как он спускался, становилось все темнее, все сильнее ощущались теплые испарения земли и горький запах рассеченных корней. Он крикнул:

– Поднимай лестницу!..

Лестницу подняли, и в колодце стало немного просторнее. Сашко осмотрелся и взмахнул киркой…

И снова запел ворот, заскрипел, поднимая наполненное желтым грунтом ведро. Работа кипела. Ведро сновало между темным дном и светлым отверстием колодца, где сияло солнце…

– То, что Сашко нашел вчера, исчезло, – сказал Антон. Ты заметил: ничего нет. Лежало на плитках… и исчезло. Костей, наверно, тоже нет…

– Ну и слава богу, что исчезло, – сказал бай Ламбо. – А то еще поубиваете друг друга. Так оно лучше, спокойнее.

– Крумов куда-то все спрятал, – сказал Антон. – Додумался, собака.

– Хорошо, что исчезло, – повторил бай Ламбо. – Не нужно это нам. У нас и без того хлопот хватает…

Ударами кирки Сашко разбивал желтый грунт, во мраке белели перерубленные корни, слезились, издавая горький запах. Сухая шелуха от яиц насекомых разлеталась, смешиваясь с разрыхленным грунтом, ведро снова поднималось наверх…

Сашко наполнил очередное ведро, поставил лопату у стены и крикнул:

– Тяни!

Ворот напевно заскрипел, черный силуэт ведра, медленно удаляясь, двигался к отверстию, преграждая путь солнечному свету, в колодце становилось все темнее…

Вдруг черный круг ведра полетел вниз, бай Ламбо и Антон почувствовали, что рукоятка ворота стала необычно легкой. Сашко стоял, опустив голову. Он услышал крик, но не успел даже посмотреть наверх – последовал страшный удар, и кромешная темень застлала для него все вокруг.

– Веревка! – закричал Антон. – Кто-то ее… – он крепко выругался. – Лестницу, давай скорей лестницу!..

Сашко вытащили из колодца, положили на траву под грушами. Бай Ламбо разорвал свою рубашку, стал перевязывать ему голову. Кровь просачивалась сквозь повязку, алый круг рос, становился все шире…

– Сашко! – кричал бай Ламбо. – Сашко, ты слышишь меня? Сашко!..

Сашко ничего не слышал. Опьяненный радостью, он бежал с собакой по благоухающим травам, по безбрежному полю, звенящему от света и солнца… Собака мчалась, кувыркалась, тяжело дышала от быстрого бега… Вот она стрелой пролетела мимо фургона, там Таня… Губы ее горячие и нежные… и он там… Но собака бежит, уводит его за собой, Таня исчезла, исчез и деревянный фургон, их больше нет… Сашко бежит рядом с ошалевшей от радости собакой по полю, по безбрежному полю…

– Сашко! – зовет бай Ламбо. – Сашко, отзовись… Скажи хоть слово, Сашко!.. Антон, что делать?.. Антон!..

Но Антон уже бежал к дому, бежал изо всех сил.

– Крумов! – кричал он. – Где ты, гад?! Где ты, погань?!..

Проскочив через веранду с ее проклятым оранжевым навесом, Антон влетел в коридор, вышиб ногой дверь и ворвался в комнату… Крумова там не было, не было никого, только желтые шторы болтались на окнах…

– Где ты? – кричал Антон. – Где ты, гад?!..

Он с треском распахивал все двери, бил фаянсовые раковины, которые попадались ему на пути, выбрасывал их в окна, давил сложенные на полу стекла… Искал хозяина. Ему нужен был хозяин…

– Гад! – кричал Антон. – Гад, гад, гад!.. Все равно найду тебя!.. От меня не уйдешь, гад!..

А Крумов был в лесу, в зеленом лесу. Крумов бежал через лес, бежал по тропинке…

Антон выпрыгнул из окна гостиной, в несколько прыжков преодолел дорожку, выложенную плитками, распахнул настежь железную калитку, бросился в лес вслед за Крумовым…

А Крумов бежал по лесу и плакал, бежал как зверь, его гнал страх, животный страх за собственную шкуру. Под ногами у него трещали сухие ветки, от шума его шагов разбегались зайцы, разлетались перепела, Крумов бежал…

– Я не хотел! – кричит он. – Не хотел!.. Господи, поверь мне, я не хотел!..

Сам себе не верит Крумов, но кричит, что не хотел, проклинает судьбу свою и бежит, бежит по тропке, как загнанный зверь, рвет лесную паутину и плачет…

А на его даче с оранжевым навесом, у цементных плиток, между которыми проросла трава, бай Ламбо напрасно зовет Сашко, напрасно умоляет его откликнуться, сказать хоть слово… Кровавое пятно расплылось на белой повязке, она вся уже стала алой…

– Сашко! – зовет бай Ламбо. – Сашко, ты слышишь меня? Сашко!..

Сашко ничего не слышит. Из красного тумана перед ним выплыл маленький дом, родной дом, сиротливо стоящий в этом огромном мире, дом с осенними цветами в саду и паутиной, спускающейся с виноградной лозы и со стрехи на потрескавшиеся стены, на окна с облупившейся краской… Маленький мальчик бегает под вишнями с ломтем хлеба в руке, с ломтем, намазанным маслом и посыпанным красным сладким перцем… Это он, когда был маленьким. Почему вишни в белом наряде, ведь цветы в саду осенние? Мать стоит под вишней, любуясь бегающим по двору мальчишкой. Там, в углу двора, – его отец с пилой в руках. Он на минутку прервал работу и поднял голову, словно прислушиваясь ко времени, которое утекает… Бурые листья лозы, которая жила с ними и будет жить после них, паутина, опутавшая листья и черепицу крыши, спускающаяся вниз, к самым дверям… А где его сестра?.. ее нет… сад, усыпанный багряными осенними листьями, зеленоглазая лягушка, которую трудно различить среди опавших листьев, сарай из прогнивших досок и ржавым почтовым ящиком, заброшенным на его крышу…

Куда-то медленно плывет этот дом, залитый солнечным светом, укутанный паутиной, с его осенними цветами и лозой, с маленьким мальчиком, бегающим по саду, с его матерью, любующейся им. Дом, увитый виноградом и паутиной, медленно плывет, отдаляется, пока, наконец, совсем не исчезает.

Под грушами, у цементных плиток, на начинающей желтеть траве, лежал Сашко. Бронзовый ключ у него на груди, ключ от несуществующего дома, сверкнул в лучах заходящего солнца. Сверкнул и погас. Солнце зашло…

Рядом с Сашко сидел и плакал бай Ламбо.