«Ничейная земля»

Реки, текущие с запада в озеро Лача, похожи одна на другую — широкое мелкое ложе в известняках, обильно устланное валунами. Но это не настоящие валуны, принесенные ледником издалека, это известняковые глыбы, здесь, на месте, округленные и вылизанные водой, которая размыла и унесла примыкавшие к ним более податливые участки породы. Судя по сооружениям для пропуска сплава, весной эта реки высоко поднимаются, скрывая красоту своих берегов, но теперь она вся перед глазами. Особенно живописна река Ухта у села Песок. Поутру, когда небо голубо, когда солнышко косыми лучами лижет каменные лбы желтоватых валунов, толпящихся на зеленых берегах, словно стадо овец, когда оно золотят и без того золотистую прозрачную воду широкого мелкого потока, — можно часами любоваться этим зрелищем. Мы бы так и поступили, да у нас — план!

В южной части Каргопольского района деревни относительно редки, ответвлений дороги, или, как тут говорят, «поверток», мало: немногочисленное население сосредоточено по тракту. Пока еще здесь незаметно оживления, бросающегося в глаза в других частях района: в деревнях мало строят, чаще видишь старые, почерневшие от времени, покоробившиеся срубы, попадаются покинутые дома с заколоченными окнами.

На безлесных пространствах часто встречаются кустарники — признак запущенности земель. Это самый край; самый юго-западный угол Архангельской области: приблизившись как будто к центру страны, мы тем не менее забрались в самую «глубокую периферию».

Возле маленькой деревушки Лохово обнаруживаем у самой дороги великолепное карстовое озерко. Оно почти совершенно круглое и глубина его по всей окружности равномерно увеличивается к середине. На некотором удалении от берега растут водяные лилии, окружая кольцом середину озера, темнеющую таинственной глубиной. Лоховские ребятишки, охотно принимающие участие в купании, утверждают, что на середине глубина в два человеческих роста, но нырять на дно никто не решается: идет молва, что озеро «засасывает». Весной оно сильно поднимается, вода покрывает даже валуны — настоящие, гранитные, вросшие в землю у берега, а летом уровень постепенно понижается. Вода, как всюду в этих краях, очень чистая, прозрачная, с золотистым отливом и довольно жесткая.

За Кречетовым — большим, заметно обветшалым селом без единого забора, со множеством двухэтажных домов — по сторонам дороги снова потянулись сплошные леса. В глубокой и узкой, спрятанной в лесной заросли лощине течет «пограничная» речка Совза. Мы делаем последнюю в Архангельской области остановку в поселке лесхоза. Лесники считаются извечными антагонистами лесопромышленников — действительно, задачи по отношению к лесу у них противоположны. Но здесь, на севере, работники лесхозов не имеют причин особенно жаловаться на лесозаготовителей: никто не покушается на молодые леса, возобновляющиеся на огромных ранее вырубленных пространствах.

Поселок совершенно новый, дома еще желтеют свежей древесиной, смолистый запах стоит и снаружи и внутри. Один из рабочих приглашает нас к себе передохнуть. Со своей небольшой семьей он занимает отдельную квартиру из двух комнат и кухни.

— Живем — видите как, — он обводит рукой чистое просторное жилище. — За последнее время ладно пошли дела… — И он гладит по русой головке прильнувшего к нему мальчонку лет пяти.

Заходим в магазин запастись провизией на дорогу: «все есть», начиная от овощей и кончая сливочным маслом. Чудесен здешний белый хлеб — настоящий ситный, теплый, ароматный, с хрустящей корочкой.

Нагруженные провиантом и впечатлениями, въезжаем в пределы Вологодской области. Она встречает нас тихими безлюдными лесами и трудными дорогами. На первых километрах кажется, что это еще не новая область, а полоса «ничейной земли», до которой нет дела ни тем, ни другим. Сквозное сообщение по Ленинградскому тракту весьма невелико, а внутриобластные перевозки сюда если и дотягиваются, то самым тоненьким ручейком. Участок дороги северо-восточнее деревушки с выразительным названием Пустынька выглядит совершенно неезженным, полотно поросло травушкой-муравушкой, редеющей там, где остался чуть заметный след колен.

На этом тишайшем участке Ленинградского тракта — места редчайшей красоты. Слева от дороги лежит озерко. В его недвижном зеркале отражаются голубые небеса, барашки белых облаков и узорчатая зеленая ограда леса. А на самом берегу, в двух шагах от дороги, стоит старинная деревянная церквушка, такая прелестная и словно сама собой выросшая здесь, в этом тихом уголке.

Пока мы стояли, любуясь всем этим, наш газик облепили слепни невероятных, фантастических размеров — чуть не с большой палец. Не подлежит сомнению, что они расчитывали, прокусив шкуру, то есть тент газика, полакомиться его кровью. Убедившись в тщетности этих попыток, они с утроенной свирепостью набросились на нас, чем и напомнили о необходимости спешить на юг.

В нескольких километрах отсюда течет у дороги маленькая речка, плутающая в зарослях осоки и ивняка. Распластались на тихой воде искусно вырезанные, похожие на палитры листья кувшинок, и на дернистом берегу, в трех шагах от воды, стоит скамейка — шершавая доска на двух врытых в землю столбах. Кто поставил ее здесь, вдали от всякого жилья? Рыболов, закидывавший на заре свою удочку, крестьянин ли, встречавший здесь лодку с сеном, накошенным на лесном лугу, или, может быть, добрый молодец, поджидавший вечерком свою милую? Так ли, по иному ли, стоит на берегу ручья эта одинокая простая скамейка прекрасным символом любви русского человека к своей неяркой родной природе.

Но вот и первая большая деревня в Вологодской области. Она вся в один этаж, дома не только тянутся вдоль дороги, но и раскиданы здесь и там по увалистой долине реки. Радостно, как со старыми знакомыми, встречаемся с бригадой колхозных плотников — мы разговаривали с ними, когда ехали на север и останавливались здесь, чтобы расспросить о дороге.

— Ну как колхозный клуб, подвигается?

— Идет дело, уже к концу-дак!

Крепко сложенные ребята, среднего роста, широколицые, приветливые и очень скромные… Клуб строят, клуб!

Тихо в деревне, вечер прохладен, на улице нет детворы. На нездешнюю машину глазеют из окон, прижимая к стеклам носы.

Еще несколько десятков километров, и вот перед нами большое село Прокшино, узловой пункт на тракте Ленинград — Архангельск. Отсюда ответвляется дорога к Белому озеру.

Она идет по террасе левого берега Кемы. Эта довольно большая река вытекает из Кемозера — одного из множества маленьких озер, усеявших северо-западный закоулок Вологодской области, и впадает в озеро Белое. За узкой террасой круто встает известняковый борт долины. Растут невысокие ветвистые сосны с необычайно красивой червонного золота корой. Возле самой дороги белеет большой карьер: здесь совсем недавно начали добывать известняк для строительных нужд.

А вот интересный пример взаимосвязи между геологическим строением и растительностью. Плоская вершина холма покрыта лесом. Но его скат лишен древесной растительности: на наклонной поверхности твердого известняка не мог образоваться достаточно мощный почвенный слой. Однако в вертикальных трещинах пластов, дробящих массу известняка через равномерные промежутки, скопились смытые сверху почвенные частицы, и по этим трещинам тянутся узкие ряды сосенок, спускающиеся от верхового лесного массива, подобно бахроме или зубьям редкого гребня.

Кема — полноводная, прямая, без излучин, глубоко врезанная в четко оконтуренные рельефные берега, — напоминает нам Онегу. У деревеньки Шима в нее впадает речушка того же названия, через речушку переброшен совсем новый добротный мост. Вода в Шиме, как и повсюду в известняковых местностях, с золотистым отливом, все дно ручья выстлано обломками известняка. У самого моста — мельница. Она еще не «развалилась», но «веселый шум колес ее умолкнул». Это произошло, по-видимому, совсем недавно: колеса в нижней клети совсем еще крепкие, не сломана ни одна лопасть, исправны и огромные деревянные шестерни, насаженные на валы из толстых еловых бревен, только их вставные деревянные зубья местами подраскачались. Эти зубья, расположенные по торцу колеса, сочленяясь с барабаном из железных прутьев, приводили в движение вертикальный железный вал квадратного сечения, на котором вращался жернов.

Поэтична и прекрасна эта грубая, примитивная и вместе с тем остроумная техника, рожденная не изощренной мыслью образованного конструктора, а самородным разумом неграмотного мужика, устаревшая, но вечная по принципу, бесконечно повторяемому в тысячах новейших машин. Исправны еще бункера для засыпки зерна, чисто в пустом ларе для муки, в порядке разложен на полке набор заостренных молоточков для отбивки жерновов. Но плотина «нарушена» — так здесь говорят, вода проходит где-то низом, и деревянные сооружения, раньше находившиеся под водой, быстро разрушаются, оказавшись на воздухе.

Что сгубило эту мельницу, достоверно выяснить нам не удалось. Возможно, колхозники сочли более рациональным возить зерно на механическую мельницу в район, но скорее всего они не сладили со стихией: в известняках плотины ненадежны, вода может найти лазейку в трещиноватой растворимой породе, расширить ее и исчезнуть, оставив ни с чем своих укротителей.

За Шимой дорога уходит от реки. Преодолеваем невысокий холмистый водораздел, поросший молодым здоровым лесом, в котором преобладает красавица сосна. На прогалинах цветет розовато-фиолетовый вереск: не надо искать обнажений, чтобы угадать присутствие все тех же известняков.

Недолго приходится нам любоваться видами: разбрякшая после дождя дорога требует к себе неослабного внимания; кроме того, постепенно сгущается тьма.

 

Происшествие на Индоманке

Ночью на малознакомой лесной дороге каждая лужа таит в себе загадку, и вам поминутно кажется, что вы сбились с пути.

Мы долго ехали почти что наобум, как вдруг впереди показались разбросанные огоньки какой-то деревни, и мы постучались в первый попавшийся дом. Хозяин вышел на стук в одной рубашке, от него шел пар, густо клубившийся в свете зажженных фар.

— Устроим, заходите, — сказал он, не дослушав нас до конца.

В темных сенях мы на ощупь поднялись по лестнице в жилой этаж.

— А я вот после бани чаи гоняю, — сказал хозяин, молодой человек с армейской выправкой. — Мам, долей-ка самоварчик, мы вот с товарищами продолжим.

Маленькая согнутая старушка, быстро шаркая ногами в огромных домашних туфлях, зачерпнула воды из ведра, стоявшего на лавочке у входной двери. Полный ковш дрожал и ронял капли, когда она несла его к самовару в другую комнату. Темная, меняющая форму тень от керосиновой лампы скользнула по бревенчатой стене, растворилась в дальнем углу, резким контуром промелькнула по белой печи и скрылась вместе со старушкой.

Долив самовар, старуха вышла, оглядела нас, а потом спросила:

— А вы ции ж такие будете?

— Ладно, ладно, мать, это свои, добрые люди.

Старушка прошамкала что-то и снова скрылась за перегородкой. Мы поговорили некоторое время о том и сем. Выяснили, что хозяин наш тракторист, что в колхозе теперь «жить можно», однако большинство мужчин по-прежнему работает в соседнем леспромхозе шоферами, трактористами или лесорубами, ибо там заработок выше. На расспросы хозяин отвечал словно бы рассеянно, как будто думал о своем. И наконец он сказал, пропустив мимо ушей наш вопрос:

— А у нас тут случай один произошел…

— Да? Что ж такое?

— Человека убили…

…Вот уж который день у нас об этом только и разговору… На суд собирается ехать чуть ли не полдеревни. Бабы письмо написали — требуют высшей меры. Ну и правильно! Нашелся же такой выродок! Расстреляют, туда ему и дорога. У меня-то лично мысли не о нем, а о нас.

Ведь он здешний, из соседней деревни, рос среди нас. Вместе ходили в школу, работали вместе, виделись каждый день, разговаривали, а многие и выпивали с ним не раз. И вот спросите меня сейчас: мог ты от того человека ждать, что он совершит преступление? Знал ты, что он способен на всякую подлость? Я скажу: да, знал.

Судить будут его, не нас. А если по совести сказать, то это преступление — пятно на всю нашу местность. Потому что мы этого гада терпели, кормили и гладили по головке.

Еще со школы знали его первым разгильдяем. Ну, впрочем-то, мы тогда большинство отличались в такую же сторону.

Тихоням приходилось у нас туго, а если парень лихой, сорвиголова, то, значит, ему все ваше почтение. А попробуй скажи что напротив — не возрадуешься, маленьких он лупил беспощадно, а с большими, само собой, не связывался. Ладно, все, как полагается, считали — вырастет, наберется ума.

Вот вырос. В колхозе работать, само собой, не пожелал. Подался куда-то за длинным рублем, несколько лет не было от него ни слуху ни духу. Потом заявился в хромовых сапогах, с чубом кучерявым и с шоферскими правами. В леспромхоз работать не пошел, а поступил в райпотребсоюз. Сразу стал первый парень на деревне, всегда при деньгах, всегда на пара́х. Девкам пошел головы морочить в каждой деревне была у него хахальница, а то и не одна. Ладно, девки раскусили его вскорости, стали поосторожней. Да ему-то и горя мало: на мой век, говорит, дурех достанет.

Едет в район или, скажем, оттуда — если кого надо подбросить или что перевезти — пожалуйста, первым делом к нему, если может, не откажет, но уж и «калым» отдай, не греши, даром не повезет.

В райпотребсоюзе он, конечно, тащил. Кое-кто это знал. Знали. И как же мы на это смотрели? Кто из нас хоть раз сказал ему: гадина ты, паразит окаянный, пошел вон от нас, от рабочих людей, чужой ты нам человек! Сказали так? Ни даже ничего подобного. Чокались с ним — вот это было! «Н-ну, ты силен!» — так говорили.

Больше знали. Бывало, под пьяную руку сам хвалился, как подвозил одну да другую молодую девку, да как в лесу останавливал машину: так, мол, и так, если не хочешь, чтобы волкам тебя бросил, то не будь дурой, не ломайся… Сам рассказывал, скотина, а что же мы? Слушали, щерились, кто верил, кто нет, хи-хи, ха-ха. Да неужто? Ну ты силен! А чтобы по морде — такого не бывало…

Ну вот и дослушались. Ехал он из района, попросилась одна девушка подвезти. Пожалуйста, с нашим удовольствием. До деревни не доезжая, потащил он ее в рожь. Но вышла у него на этот раз осечка. Девчонка-то молодая была совсем, а упорная. Понял он, что не простит она ему этого зла, что отвечать придется, ну и задушил. И бросил в Индоманку.

Через три дня нашли — километров за сорок по течению…

Вот и думаю я себе: преступление — это дело случая. Оно произошло, а могло и не произойти. Так? Но вот спросили бы меня месяц назад, год: кто здесь кандидат на убийцу? Ни на кого бы не подумал, а про этого гада, если по совести, должен был бы сказать: этот может! Если его шкуры дело коснется, мать, отца родного не пощадит. И не я один знал… Вот этой самой рукой я пожимал ему руку, которой он задушил человека.

Ну и скажите, пожалуйста, мне, отчего мы такие добренькие, почему каждому мерзавцу так с нами хорошо, что он день ото дня больше гадит? Почему, вернее сказать, такие мы трусливые, что боимся обидеть отпетого сволоча? Хватимся только, когда он начнет убивать… Да ведь нам бы надо, если по чести говорить, его, паразита, до того довести, чтобы он на себя руки наложил, а не на людей руку поднимал… Нет, все на власть надеемся. А сами-то кто? Когда же привыкнем? Пора бы уж…

Да вы пейте чай-то, наливайте… Сахар берите…

Я тут вам наговорил, на сон грядущий. Вы не подумайте, народ у нас в общем-то смирный, путевый народ…

А что было, то было.

 

Липин Бор

На рассвете пожилой колхозник постучался к нам в окно.

— Вы не на Липин Бор поедете?

— Туда.

— Пассажира не возьмете?

— Можно будет.

— Вот спасибо, выручили. Тогда заезжайте вон в тот дом, чайку выпьете на дорожку.

Ладно, мы не возражаем и против чайку, своих хозяев нам не хочется тревожить в такую рань. Впрочем, они уже встают, старуха идет к корове, а тракторист плещется водой на дворе, до пояса голый.

— Учительницу, стало быть, повезете, — говорит он. — Дочка у него учительница, ей на совещание ехать в район.

В доме, где нас ждали, стоял переполох. Мать металась растерянно, украдкой бросала на нас беспокойный взгляд и снова бежала на кухню, и оттуда нам было слышно, как она причитала срывающимся голосом:

— Господи-господи, с чужими людьми, с совсем незнакомыми…

А рослый молодой человек, брат учительницы, в соседней комнате внушительно и деловито давал сестре какие-то инструкции — вероятно, о способах самозащиты. Сама же учительница, девчушка лет двадцати, смущенная и сбитая с толку, краснела, вздыхала и старалась на нас не смотреть. И только старик колхозник, который знал жизнь лучше, чем его домочадцы, степенно делил с нами компанию за самоваром, вел разговор о посторонних предметах, а мы добросовестно наливали на блюдечко, дули и прикусывали мелко наколотым сахаром, стараясь ничем не выдать, что понимаем суть.

Наконец сборы были закончены. Пока мы усаживались, вся семья настороженно следила за нами, стараясь по нашим лицам, движениям, по укладке багажа в машине, по каким-нибудь случайным признакам разгадать в последнюю минуту, что же мы за люди…

Солнышко уже взошло, и сразу повеселело все вокруг. Заиграли чистыми красками лесистые холмы, луга и нивы на их склонах, просветлели деревенские избы, широко раскиданные вдоль дороги, по долине ручья и по ту сторону небольшого синего озерка.

Сразу за деревней дорога пересекает Индоманку. Вода в ней прозрачная, но уже не золотистая, а чуть коричневатая, с торфяным оттенком. Густые водоросли колышутся течением. У моста устроен проход для сплава древесины: плавучие ожерелья сплоченных втрое бревен, постепенно сужаясь, ведут к высокому, в расчете на разный уровень воды, бревенчатому коридору, напоминающему шлюз, только без ворот.

Река описывает широкую излучину среди невысоких холмов, одетых елово-лиственным лесом. На нижних склонах золотится несжатая рожь, а еще ниже, у самой реки, ярко зеленеют луга. Уже пасется колхозное стадо. Бело-пестрые коровушки медлительно переступают, выбирая себе завтрак по вкусу, и какая-то из них, видимо, любительница самовольных отлучек, позвякивает хриплым четырехгранным колокольчиком.

За мостом вдоль дороги на несколько сот метров еще тянутся пастбища, постепенно переходящие в кустарник и затем в высокорослый лес. Пастбища обнесены прочными изгородями из наклонных жердей; такие изгороди мы встречали повсюду между Белым озером и Северной Двиной.

После недавних дождей дорога превратилась в сплошную цепь глубоких рытвин, заполненных водой. Наш газик, натужно ревя, пробирался в глубокой проделанной зилами колее. И вдруг перед нами возник целый бассейн, похожий на корыто, — с десяток метров длиной и шириной почти во все полотно. Во впадине стояла вода, тонким слоем покрывая серое илистое дно. Мы взяли небольшой разгончик и, включив демультипликатор, «с господцем», как говорил один военный, пошли на штурм.

Окунувшись по подножку в жидкую грязь, газик лихо пронесся через лужу. Но борта этого проклятого корыта были высоки и круты. Поднявшись на дыбы, машина почти что уже выбралась наверх передними колесами, еще бы вот чуть-чуть-чуть толкнуться задними, и мы бы были там… Но жидок предательский ил, газик фыркнул, задрожал и — остановился.

«Глушитель в воде!» — мелькнула тревожная мысль. Нет ничего страшнее, как заглушить мотор в таком положении — вода, а еще хуже жидкая грязь наберется в глушитель и тогда… чего будет стоить только завести мотор! Прибавляю оборотов — теперь не заглохнет. Пытаемся выехать назад — тоже застреваем на борту «корыта». Еще раз вперед — с таким же результатом. Грязь уже выше подножки…

Надеваем резиновые сапоги, подрываем лопатой крутизну, ломаем сучья в лесу, бросаем их под колеса. Еще одна попытка — опять безуспешно. Снова рубим сучья, набросали их уже столько, что кажется победа в кармане, снова пробуем — и снова не хватает зацепления для последнего рывка! Еще одна отчаянная попытка, почти уже без надежды на успех, — газик взревел, рванулся, и как ни в чем не бывало выехал на твердый грунт. Только теперь мы заметили, насколько грязны.

Вымыв в лужах сапоги и руки, в прекрасном настроении продолжаем путь к Липину Бору. Липин Бор, Липин Бор… Мы еще почти ничего не знали о нем, а он уже нравился нам одним своим названием, таким необычайным, загадочным и поэтичным, словно из старинной русской сказки. Оно наполняло нас каким-то радостным ожиданием, и мы, развеселившись, низали на него всплывающие невесть откуда бессмысленные, но смешные рифмы:

Бывают же такие счастливые названия: вы только подумали, а вам уже весело!

Повеселела и наша спутница. От нее мы узнаем, что село Липин Бор за последние годы перетянуло к себе функции районного центра, ранее находившегося в соседнем селе Вашки. Район по-прежнему называется Вашкинским, но его центром официально признан Липин Бор.

Откуда же такое название? Оказывается, неподалеку от села есть обширные липовые рощи, где в старину добывали лыко и луб для лаптей и лукошек. Ныне лаптей не плетут, но промысел лубяной сохранился; им занимается лесохимическая артель, ведущая также добычу живицы и прочего лесного сырья и вырабатывающая деготь, скипидар, канифоль и дубители.

Село окружено — нет, буквально поглощено великолепным сосновым бором. Громадные стройные сосны, сверкая золотистой корой, выстроились на песчаном берегу бескрайнего Белого озера, словно могучее войско, стоящее на страже природной гармонии, красоты и здоровья. А озеро — огромное и выпуклое, как море, оно даже при небольшом западном ветерке плещется настоящим морским прибоем, издали слышен мерный шелест его волн. Не из этих ли вод, не на этот ли берег выходили, как жар горя, тридцать три богатыря? Не они ли остались на суше чудесным зеленокудрым войском в золотых кольчугах?

Широкая луговина у берега поделена изгородями на пастбищные участки. Чистый мелкозернистый песок прикрыт тонкой дерновиной. Волны подмывают берег, сносят песок в озеро, дерновина нависает козырьком, болтается буро-зелеными бородами. Метрах в десяти-пятнадцати от берега из воды поднимаются ивовые кусты: это при западном ветре, а когда ветер с востока, они, по-видимому, оказываются на суше.

Белое озеро очень мелко по отношению к своей немалой площади (1125 квадратных километров): его наибольшая глубина едва достигает 8 метров. Поэтому вода в нем очень теплая, несмотря на его сравнительно северное положение. Песчаное дно взъерошено рябью гребешков. Глубина по щиколотку, потом до колена, потом — у ивовых кустов, где проходит невысокий, сейчас скрытый под водою береговой вал, — опять чуть выше щиколотки, а дальше постепенно увеличивается, но очень медленно: идешь, идешь, и все ниже пояса, потом по грудь, потом опять по пояс, почти как на Рижском взморье…

Пробредя метров двести от берега, мы так и не добрались до настоящей глубины. Скучновато для хорошего пловца, зато какая благодать для ребятишек! Какие можно было бы здесь организовать пионерские лагеря! Чем не северный Артек! С каким интересом приезжали бы сюда ребята промышленных городов разных широт, а в особенности южане, не знакомые с прелестями северо- и среднерусской природы!

И снова не хочется уезжать… Но надо. Утешаю себя:

— На следующее лето отдыхать — только сюда.

Напарник мой смеется:

— А как же Каргополь? А Хижгора?

Да, действительно, такое обещание я давал уже раньше, и даже не однажды. А сколько раз еще предстоит мне дать его на нашем дальнем пути через богатую прекрасными ландшафтами Русскую равнину?

Да, есть где отдохнуть на Руси. Но и поработать есть где, ох как есть…

Дорога идет все время по песку. Деревни обнесены изгородями, просто так через них не проедешь, приходится останавливаться, открывать ворота и потом закрывать их за собой. Вскоре после большой деревни Ухтома мы далеко отрываемся от берега озера и попадаем в болото. Оно располагается слева от дороги, а справа, со стороны озера, все еще продолжается сосняк, местами довольно рослый. К сосне примешивается березка, осина, ива в низинах и у дороги. На болоте тоже кое-где растут деревца — все больше хилая сосенка. В моховых кочках много спелой ягоды — брусники, голубики, клюквы. По обочинам густо разросся и вовсю цветет вездесущий иван-чай.

Выезжаем на луговую равнину. Издали видна широкая серебристая лента реки. Вот она, полулегендарная Шексна, важное звено старинного российского водного пути из Балтики на Каспий. Красавица река наполовину уже поглощена искусственным Рыбинским морем. Скоро такая же участь постигнет и верхний ее отрезок, на котором по плану реконструкции Волго-Балтийского пути сооружается каскад шлюзов, плотин и водохранилищ. Так что «спешите видеть», говорим мы себе, может быть наше свидетельство о Шексне будет последним…

Мы у переправы. Здесь, почти у самого своего выхода из Белого озера, Шексна широка и полноводна. Чуть выше мы видим селение, навигационные знаки на высоких столбах и какие-то сооружения. Это пристань у деревни Крохино и ее шлюз, построенный в 1881 году для пропуска судов, идущих в Шексну не по каналу, а по озеру.

Въехали на паром, помогли паромщикам отчалить. Маленький моторный катерок с обитым автопокрышками носом зашел сзади, стал подталкивать нас к противоположному берегу. Все это — спокойно, без суеты. Здесь живут все те же северяне — степенный, рассудительный народ, скупой на слова и неторопливый, но основательный в деле. Однако антропологический облик по сравнению с архангельско-холмогорским районом уже значительно изменился, сошел на нет широколицый, среднего роста, крепко сколоченный поморский тип, стал чаще встречаться народ высокорослый, с продолговатым лицом, со светлорусыми и белесыми волосами…

Каких-нибудь 3—4 километра отъехав от Шексны, мы оказались перед новой водной преградой. Это обводный Белозерский канал, важнейшее звено Мариинской водной системы. Через канал переброшен узкий понтонный мост. Металлический понтон необычно высок, ибо уровень воды в канале метра на два ниже уровня дороги. Когда по каналу идут суда, понтон выводят из прохода. Неподалеку от моста — пристань с пассажирским павильоном и складами, небольшой поселок вокруг нее. Все это — и мост, и пристань со своими службами — очень опрятно и содержится в образцовой исправности. А между тем каналу осталось жить всего несколько лет.

По отлогому склону выбираемся из пришекснинской низины на высокий коренной берег и вскоре поворачиваем направо по шоссе, ведущему в Белозерск.

 

Свидание с древними

Мы уже приблизительно представляли себе экономическую роль современного Белозерска: это пристань на Волго-Балтийском водном пути и немаловажный центр пищевой промышленности с крупнейшим в Вологодской области рыбозаводом, механизированным маслозаводом и некоторыми другими предприятиями. Ведущие отрасли сельского хозяйства района — это мясо-молочное животноводство и льноводство. Из бесед в райкоме мы узнали, что за последнее время быстро прививается разведение водоплавающей птицы — ведь в районе много небольших озер.

Но по совести говоря, хозяйственный облик Белозерска не очень интересовал нас: на Руси много животноводческих районов, много центров пищевой промышленности. А вот чем Белозерск действительно славен и неповторим — это своей историей.

Первое летописное упоминание о городе Белоозеро относится к 862 году. Правда, в те времена город находился не там, где он стоит сейчас, а немного восточнее, на правом берегу реки Шексны, у ее выхода из озера. Это поселение, просуществовав несколько веков, было покинуто жителями в связи с жестоким «мором» — эпидемией чумы, опустошившей в середине XIV века многие европейские города. Уцелевшие белозерцы, в том числе купцы, которые во время эпидемии странствовали в заморских краях, убоялись селиться на старом месте. Они обосновались на южном берегу самого озера.

Историческими и археологическими изысканиями в районе занимаются несколько научных учреждений. В нынешнем сезоне раскопки Белозерского городища ведутся особенно интенсивно: территория будет затоплена в связи с сооружением Шекснинской плотины.

Едем в гости к древним белозерцам. Дорога хорошо знакома: городище находится почти у самой переправы через Шексну.

Зеленый луговой берег реки чуть бугрится рядами низеньких квадратных холмиков, заметных не столько своим возвышением, сколько более пышной травяной растительностью. Несведущий человек пройдет мимо таких холмиков, не обратив на них никакого внимания. Но археолог сразу определит: здесь некогда стояли жилища! Он уже видит перед собой низкие бревенчатые срубы, каменные очаги, представляет себе людей, которые жили здесь, знает, как они были одеты, какими ремеслами занимались, какую ели пищу и в чем ее варили…

Мы же видим пока только разбитый неподалеку от реки палаточный городок, грузовую автомашину второй половины XX века, походную кухню несколько более раннего периода. Мускулистые загорелые парни, голые до пояса, и стройные розовощекие девушки в спортивных брюках, майках и косыночках, вооруженные лопатами, очень осторожно копают грунт в неглубоких прямоугольных котлованах. Нам сразу становится ясно, что эта осторожность мешает им достигнуть высокой производительности труда. Однако руководительница, энергичная цветущая женщина средних лет, вместо того, чтобы воодушевить землекопов на трудовые подвиги, то и дело сдерживает их энтузиазм: там не заденьте, того не повредите… Так ли надо руководить раскопками?

Но энергичная женщина — как выясняется, это Л. А. Голубева, видный археолог — уверяет нас, что именно так и надо. Важно не только найти какой-то предмет, но и заметить, где и как он лежал. Важно не только откопать венец сруба древней избы, но и так очистить его от наносов, чтобы виден был характер обработки, способ сборки и всякие другие особенности, в которых раскрываются тайны быта людей далеких эпох.

— У нас здесь, как видите, два основных раскопа, — показывает Л. А. Голубева. — Вскрыты слои XIV и всех более ранних веков вплоть до конца IX — начала X столетия. Вот там уже дошли до «материка», то есть древнего природного слоя, лишенного следов человеческой деятельности — видите этот черный глинистый горизонт? На самом верху мы срыли слом XIX века — какой-то купец строил здесь заводик, да, видно, не пошло дело. А в промежутке между XIV и XIX веками на этом роковом месте, несмотря на все выгоды его положения, никто ничего не строил. Здесь также никогда не пахали, а только пасли скот, потому так хорошо и сохранились курганчики на месте бывших домов.

От строений всех веков остались, как правило, только нижние венцы, уходившие в землю. Размером избы были невелики, примерно шесть на шесть шагов. Уже в самых ранних постройках срубы собирались «в лапу», то есть тем же способом, который и ныне в ходу, тысячелетие спустя. Обнаружены остатки печей. Их клали из камня, скрепляли глиной. Найдено несколько строений меньшего размера с обширной печью, занимавшей половину всего помещения. Они располагались по соседству с жилыми домами — это бани.

Нынешний год принес много важных находок. Раскопана богатая, по-видимому, боярская усадьба: в большом доме был гладкий, чисто выструганный пол, а двор был мощен мелким бревном — накатником.

Мостовые у древних белозерцев тоже были бревенчатыми. Найдено много орудий труда: например, железные сошники, рыболовные принадлежности — крючки, грузила… Отрыта целая кузница с инвентарем и изделиями. Эта находка не была неожиданной, ибо Белозерский край с глубокой древности был известен своим железоделательным промыслом, основанным на плавлении болотных руд.

— Пойдемте, я покажу вам некоторые наши находки, — говорит начальник экспедиции.

Мы подходим к одной из палаток. Студентка, исполняющая в экспедиции должность коллектора, извлекает из ящиков и мешков драгоценные реликвии, аккуратно завернутые в бумагу, упакованные в коробки и пакетики. Вот черепки гончарной глиняной посуды, вот целая миска, из нее ела кашу семья белозерского жителя лет девятьсот тому назад… А вот образцы более древней лепной посуды из глины, изготовленной, когда на Руси еще не был известен гончарный круг. Вот греческие амфоры — белозерцы торговали и с греками. На одной из них славянскими буквами нацарапано: «масло». Ишь ты, какая культурная была хозяйка! А вот украшения: серьги, броши, крестики из желтого прозрачного стекла и из янтаря, самого популярного в северо-восточной Европе материала для украшений. Янтарные крестики, очень аккуратные и изящные, были найдены в нескольких совершенно одинаковых экземплярах: давненько же осознал выгоды поточного производства белозерский ювелир!

Найдено много образцов оружия — ножи, наконечники стрел. С особой осторожностью извлекается из самого «ответственного» ящика драгоценнейший и редчайший экземпляр — покрытый толстыми наростами ржавчины, искажающими его форму, короткий меч, обнаруженный в слое X века… Нам показывают еще куски кожи и даже один почти целый ботинок. Констатируем, что моды в те времена несколько отличались от нынешних, однако уже тогда носили острые носы.

Вся эта бесценная коллекция подвергнется тщательному и всестороннему изучению, в ходе которого выяснится еще очень много интересного и поучительного из жизни наших далеких предков.

 

«Петровский шлюз»

Петр I был человеком кипучей инициативы. Из своих многочисленных начинаний он далеко не все смог довести до конца, не одна разорительная затея была брошена после обескураживающих неудач, а кое-что оставалось в проекте вплоть до наших времен — например, Волго-Донской канал. Среди начинаний Петра была и волго-каспийская Мариинская водная система.

Стремясь приобщить свою новую столицу к волжскому торговому грузопотоку и сделать возможной переброску военного флота из Балтики на Каспий и обратно, Петр в 1710 году принял решение соединить каналом верховья рек Вытегры и Ковжи, а также построить обводные каналы у бурных озер и шлюзы на недостаточно глубоких реках. Работы были поручены местным властям, последние же не везде были одинаково усердны. Там, где воеводы, стремясь отличиться перед государем, нещадно гнали крестьян на казенные стройки, работы быстро продвигались, а в других местах отставали. Мариинский канал был закончен лишь через 100 лет после петровского распоряжения, обходный канал вокруг Онежского озера вступил в строй еще почти полвека спустя, но отдельные участки системы были готовы при жизни Петра.

Свернув перед понтонным мостом налево вдоль канала, мы едем к его конечному шлюзу, при помощи которого он сообщается с Шексной. Дорога идет по дамбе, насыпанной теми, кто рыл этот канал лопатами и вывозил землю на тачках и конных грабарках… Вспоминаются печальные строки: «А по бокам-то все косточки русские…»

Дамба узка, по ней только-только проехать одной машине, откос к каналу крут, дорога местами сильно покорежена — хорошо, что погода сухая, а иначе эта поездка была бы небезопасной. Геометрическая прямизна канала сначала приятна взору, она возбуждает гордость за всемогущего человека, переустраивающего лик земли по своему усмотрению. Но вскоре однообразие начинает утомлять. И вдруг канал делает чуть заметный поворот вправо. Этот излом не продиктован никакими условиями местности: она по-прежнему плоская, по берегам канала за узкой полосой отчуждения тянется невзрачный лесок. Озадаченные, мы не обращаем особого внимания на деревянный мостик, по которому пересекаем какой-то узкий ров…

Останавливаемся у шлюза. Старина-матушка! Деревянная камера длиной поменее ста и шириной поболее десяти метров, запирающаяся с двух концов деревянными же двустворчатыми воротами. Через них кое-где просачиваются тоненькие струйки, но в общем шлюз содержится исправно. Он даже недавно был несколько модернизирован: деревянный во́рот для открытия воро́т заменен электролебедкой. С нижних ворот шлюза открывается вид на Шексну и на нижний, шекснинский бьеф канала. Широкий, как сама река, он превращен в рейд, где сейчас скопилось несколько плотов и барж, по-видимому, ожидающих буксира.

Сверху приближался пароход. Оператор — под стать шлюзу, седоусый, но крепкий старик, — войдя в свою деревянную будку, открыл водовпускные отверстия, вода внизу забурлила, забурлила, стала быстро подниматься. Вот она уже сравнялась с уровнем верхнего бьефа, ворота медленно раскрылись, судно тихо вползает в камеру…

— Хватает воды для шлюзования? — спрашиваем начальника «Гидросооружения № 34», как официально именуется здешнее хозяйство.

Это худощавый рыжеволосый крепыш в форменном кителе, лет тридцати пяти. От его плотной жилистой фигуры, неторопливых расчетливых движений веет железной и сдержанной силой.

— Воды хватает даже с избытком, — отвечает начальник сооружения. — Ведь по каналу можно направить весь сток Ковжи.

— А что бывает, когда приток воды по каналу больше, чем вы пропускаете при шлюзовании?

— Излишек мы сливаем в Шексну по старому каналу, через Петровский шлюз.

— Как вы сказали, «Петровский шлюз»?

— Так его у нас называют.

Нижний участок Белозерского канала был прорыт еще при Петре. У соединения его с Шексной был построен шлюз — остатки его сохранились. Спешим туда — это совсем рядом. Узкий, глубоко врезанный в окружающую местность, тянется старый канал. За ним нет ухода, его берега заросли кустарником и сорными травами, поэтому он больше похож на овраг, чем на искусственное сооружение. Но вот узкие высокие берега расступаются, образуя широкую площадку, которая могла бы служить пристанью, и здесь канал становится у́же. Оказывается, это не просто сужение, а камера, забранная бревенчатым срубом, еще не полностью разрушившимся. Сохранились стойки и крючья для крепления шлюзовых ворот.

Это и есть «Петровский шлюз». Поднявшись на высокий участок берега, мы видим, что старый канал идет совершенно прямо и без всякого излома присоединяется к тому каналу, вдоль которого мы ехали — в той самой точке, где пересекли «ров».

Старый канал был рассчитан на кораблики петровских времен. В конце XIX века Мариинскую систему капитально реконструировали, чтобы пропускать суда шириной 9,6 метра, длиной 75 метров и с осадкой до 1,8 метра. Перестроить нижний шлюз Белозерского канала было бы гораздо сложнее и обошлось бы дороже, чем соорудить новый. Поэтому нижний участок канала попросту забросили, и под небольшим углом к нему в обход «Петровского шлюза» прорыли другой с заново построенным шлюзом. Этот новый шлюз получил название «Чайка». Возле него вырос поселок водников, располагающийся в остром углу между старым и новым каналами: несколько одноэтажных домиков, небольшие мастерские, склады, начальная школа… Поселок тоже называют Чайка. Но это все лирика, а официально существует «Гидросооружение № 34»: как это можно без номеров!

— Но почему шлюз называется «Петровским»? Что Петр-то, сам Петр — был он здесь или нет? — допытываемся мы.

— Вот этого я вам не скажу, — улыбается наш собеседник. — При мне не бывал.

Те сведения, которые у него есть о канале, донесла молва — «старики рассказывают»… Между тем канал обречен, Волго-Балтийский водный путь снова реконструируется, близится к завершению строительство основной плотины на Шексне. С пуском новой системы весь грузопоток направится через приподнятое Белое озеро, а по обводному каналу пойдет только лес да деревянные суда, чтобы доработать свой срок службы. Расходов на поддержание канала в технической исправности в дальнейшем не предусматривается.

Так доживают свой век старики, ветераны экономического становления России. А ведь у них была своя юность, свой расцвет… Неужели никто так и не напишет истории Мариинской системы?

Возвращаемся в Белозерск. По окраинам он мало отличается от массы провинциальных русских городов, но центральное ядро преподносит один за другим историко-архитектурные сюрпризы. Хорошо сохранились старинные церкви, в том числе ценимый знатоками Успенский собор постройки XVI века. Нас больше привлекают лабазы и гостиный двор. Ведь это вокруг них разворачивалась жизнь древнего города во всей своей материальной реальности, а в церквах только замаливались грехи, содеянные тут, в этих невзрачных толстых стенах, под этими низкими сводами… Но самое достопримечательное в Белозерске — это его крепостные сооружения. Как ни в одном российском граде, почти в полной неприкосновенности здесь сохранился оборонительный земляной вал. А ведь он сооружался в XIV веке!

Еще интереснее набережная. Канал идет у самого берега озера, отгороженный от него дамбой высотой метра два-три. Местами за дамбой выступают плоские полуостровки, но кое-где озеро плещется у самой дамбы, совсем рядом с каналом. В связи с сооружением Шекснинской плотины, которая поднимет уровень Белого озера, дамба будет надстроена.

Дно озера, как и у Липина Бора, очень отлогое, но не такое твердое, песчаное, а с наносом вязкого ила. Молодежь купается не в озере, а в канале: хотя вода в нем и грязнее, зато там глубже, можно поплавать и даже попрыгать головой вниз с самодельного трамплинчика…

Когда по каналу идет пароход, он занимает его в ширину почти весь. Часто проплывают пассажирские суда: как и в Архангельске, местное сообщение здесь осуществляется главным образом по воде. Прошел пароход, снова наводятся понтонные «лавы», и вы можете перейти через канал к озеру.

Выезжаем дальше на юг. Удивляемся, как это мы могли, живя в России, до сих пор не повидать Белозерска!

 

Череповецкая новь

Километрах в пятнадцати за Белозерском слева от дороги раскинулась, окруженная лесами и лугами, группа озер необыкновенной красоты с островками и мысочками причудливых очертаний, стадами, пасущимися на них, с «челнами рыбарей», от которых трудно оторвать взор, когда скользят они неслышно по зеркальной глади, оставляя позади себя переливчатый павлиний хвост…

— На будущий год сюда приедете отдыхать? — говорит мой напарник, сменивший меня за рулем.

Юный насмешник угодил в самую точку: я как раз подумал, что если мне теперь приезжать на отдых во все места, облюбованные за эту поездку, то пришлось бы отдыхать со страшной интенсивностью до конца моих дней. Но другим буду без устали советовать непременно побывать на Северной Двине, на Онеге, на Белом озере. Во всяком случае, южанам надо отдыхать только на севере!

Чудесен участок дороги за селом Бечевинка. С северного склона широкой котловины мы видим ее противоположный склон, прорезанный, как по линейке, тоненькой стрелкой дороги, и подъем отсюда кажется очень крутым, а между нами и той дорогой лежит огромная чаша, выстланная густым хвойным покровом, синеющим в начинающихся сумерках.

Заметно меняется облик деревень. Исчезает характерная для северо-запада Вологодской области рыхлость и разбросанность, застройка становится компактнее, улицы уже, и дома стоят теснее.

И архитектура приближается к типу, обычному для средней России: привычной пропорции срубы, многие дома обшиты тесом, а тесовая кровля попадается совсем уже редко. Появляются затейливые палисадники, украшенные зеленью. Перед домами высятся рослые деревья — тополь или береза. Давно уже не встречалось селений, сгруппированных под собирательным названием.

Череповец встречает заревом огней. Звенят трамваи. Мы не слышали их от самого Архангельска. Нас приветливо приняли в одной из гостиниц. Здесь уютно обставленные номера, горячий душ, и если вам надо постирать белье, вы оставляете его утром с запиской, а на другой день получаете готовым.

Перед минувшей войной в Череповце было 35 тысяч жителей, сейчас — около 100 тысяч. Город продолжает быстро расти, кварталы многоэтажных жилых домов буквально на глазах пристраиваются один к другому, как в мультипликационном фильме.

Разумеется, это неспроста, для такого роста нужны особые дрожжи. Читатель, конечно, уже догадывается, о чем разговор. Да, конечно: рассказ о современном Череповце надо начинать с Череповецкого металлургического завода. Ему-то в первую очередь и обязан город своим подъемом.

С утра едем на завод. Он расположен на некотором отдалении от города, к нему ведут трамвайные и автобусные маршруты. Первое, чем поражает этот гигантский индустриальный комплекс (только группа одних подсобных цехов стоит большого машиностроительного завода), — это даже не его величина, а превосходная рациональная планировка, гармоничная правильность контуров производственных сооружений, по-своему красивых, несмотря на всю свою громоздкость.

Небольшие здания цеховых контор с бытовыми помещениями, лабораторий, технических отделов изящны, как загородные особняки. На всей территории — асфальт, бетон, ровненькие бетонные бровки проезжих путей, девственно чистые газоны, нигде не помятые, несмотря на отсутствие заграждений и надписей, грозящих штрафом, молодые деревца с трепещущей нежной листвой, и цветники, чудесные, заботливо обработанные, как в образцовом городском сквере. Не верится, что это металлургический завод.

И действительно, Череповецкий завод во многом отличается от других предприятий черной металлургии. Прежде всего своей молодостью. Его первая доменная печь вступила в строй в августе 1955 года. Завод строился с учетом всех достижений современной техники. Во многом череповецкие металлурги и строители прокладывали новые пути. Сборка доменных печей крупными блоками еще и теперь считается передовым методом монтажа, а между тем она уже применялась на строительстве второй череповецкой домны в 1955 году.

Удивительная чистота на территории череповецкого металлургического гиганта в большой степени объясняется тем, что у его доменного цеха нет шихтного двора — одного из главных рассадников пыли и грязи на старых заводах. Руда приходит на завод в обогащенном состоянии, в виде концентрата с 60-процентным содержанием железа. Прежде чем загрузить в домну, его обрабатывают на агломерационной фабрике, превращая в офлюсованный агломерат. Охлажденный в огромном чашевом охладителе — это тоже новинка металлургической техники, — агломерат подается в доменную печь не в железных вагонах по громоздкой железнодорожной эстакаде, а при помощи обычных транспортеров. Все эти процессы максимально автоматизированы с применением дистанционного управления. Удивительно ли, что череповецкие домны выдают чугун исключительно высокого качества и работают на самом передовом технологическом режиме, имея самое высокое давление дутья, самые высокие температуры и самый низкий расход кокса.

На вершине современной техники находится и коксохимический цех. Уголь поступает сюда, пройдя через углеобогатительную фабрику, на которой всеми механизмами управляет один человек. Регулирование работы коксовых печей, их загрузка и разгрузка — все это происходит автоматически. Внедряется безводное охлаждение кокса, дающее большие выгоды по сравнению с обычным мокрым тушением.

В мартеновском цехе первая его печь дала 700 плавок без капитального ремонта и была остановлена только потому, что этого требовали интересы координации производства, а то могла бы и дальше плавить сталь. А вторая печь вплотную подошла к мировому рекорду продолжительности работы и имеет все данные, чтобы его перекрыть. Здесь в грозном грохочущем мире наполненных сталью ковшей, вагонов с шихтой, загрузочных механизмов, ярких отсветов пламени, рвущегося из громадных печей, все совершается в четком размеренном ритме, настолько наглядном, что в грохоте чудится музыка, управляющая движениями людей и машин.

В заключение нашей экскурсии по заводу мы беседуем с начальником технического отдела С. Н. Богопольским. Свой рассказ он начал так:

— Молодые инженеры, придя с вузовской скамьи на производство, нередко убеждаются в том, что в учебниках сказано одно, а на практике происходит совсем другое. Организуя работу нашего завода, мы стараемся не давать материала для подобных открытий: здесь все должно происходить именно так, как учит современная металлургическая наука. Мы не ограничиваемся задачей выдать как можно больше металла в короткий отрезок времени; мы заботимся и о том, чтобы печь дала максимальное количество металла за все время своей службы, в соответствии с точным технико-экономическим расчетом.

Он говорит о заводе, а перед нами постепенно раскрывается характер самого этого человека, немолодого, но без седины в чуть редеющих темных волосах, со спокойно-медлительными, будто бы усталыми манерами и бесстрастными интонациями, выражающими убежденность знатока: «нравится вам это или нет, но это так». Узнав, что мы не специалисты, беседу с нами он начал без воодушевления. Но предмет увлек его, и вот уже его отточенная речь засверкала блестками остроумия, усталые темно-карие глаза за роговыми очками заблестели. Мы просим рассказать, как оправдало себя сооружение крупного металлургического завода в этом районе страны.

— …Ведь вокруг избрания Череповца, как центра северо-западной металлургии, велось немало дискуссий в свое время…

— Дискуссии продолжались и не в свое время, — дополняет С. Н. Богопольский, — когда завод был уже построен и давал чугун. Но как можно говорить о родившемся ребенке, что, мол, не надо бы его? Скажу не для печати, у нас эти дискуссии кое-кому стоили инфаркта. Но разговоры об ошибочности сооружения завода, столь неприятные для нас, сыграли известную положительную роль. Мы все любим свой завод — и рабочие, и мастера, и инженеры. Упрек в нерентабельности поднял весь коллектив на горячую, можно сказать, ожесточенную борьбу за экономические показатели, за экономичность каждой операции. Себестоимость нашей продукции действительно пока еще высока. Коллеги с Юга и Урала упражняют на нас свое остроумие — говорят, что наш чугун ценится на вес золота… Это естественно: ведь из всего потребного нам сырья только известняк можно взять поблизости, а остальное возим издалека: руду с Кольского полуострова, уголь из Воркуты. Но что делать, при использовании печорских углей и кольских руд дальние перевозки неизбежны.

— А удачно ли выбран Череповец как место встречи этих перевозок?

— Неглупые люди с линейкой в руках считали, прикидывали и пришли к выводу, что возить сырье в Череповец не дороже, чем, скажем, под Ленинград. Конечно, если бы завод был построен под Ленинградом, то сократились бы перевозки металла, в котором нуждается его промышленность. Но дело не в одних перевозках. Ленинград и без того достаточно мощный и компактный промышленный узел. А огромный район северо-запада России так и не получил бы толчка к развитию своей промышленности.

В самом деле, промышленное развитие давно стало острой необходимостью во всей широкой полосе между Белым озером и озером Ильмень, где население довольно густо, а сельское хозяйство поставлено природой в определенные рамки.

— Но успокаиваться на том, что наш металл дорог, никто нам не позволит, и мы сами не хотим, — продолжает ученый-металлург. — Выход из положения совершенно ясен: главным должна быть не выплавка чугуна, а получение стали и проката. В этом единственная основа рентабельности для завода, удаленного от сырьевых баз. Эта задача отражена в новом пересмотренном проектном задании — завод ведь еще продолжает строиться. Расширяется мартеновский цех, строятся мощные прокатные станы, а потом, вероятно, мы обрастем целым комплексом взаимозависимых предприятий, потребляющих наш металл, обслуживающих наши потребности, нужды города и так далее. По семилетнему плану намечено строительство метизного завода. Говорят, что он будет крупнейшим в Союзе. Таково наше будущее. Вот пустим новые прокатные цехи… Вы их видели?

— Нет, мы были только в действующих цехах.

— Как? Значит, вы ничего не видели. Пойдемте!

Рабочий день был уже окончен, но какое это имело значение для человека, который влюблен в свой завод и хочет, чтобы люди знали о нем! Мы идем — нет, сначала едем, расстояния на заводе велики — в район прокатных цехов. Заходим взглянуть еще раз на недавно введенный в действие мощный обжимной стан — блюминг, один из крупнейших и наиболее совершенных в нашей стране, действующий автоматически на всем протяжении своего технологического потока. А вот огромный цех, где сейчас монтируется гигантский листопрокатный стан. В нем три пролета длиной по 600 метров: таким образом, общая длина листопрокатного потока, протянувшегося зигзагом на все три пролета, составит 1800 метров, почти два километра! А далее — цех сортового проката, он еще строится, вокруг него еще зияют котлованы, но для С. Н. Богопольского цех уже населен могучими агрегатами, и он указывает нам:

— Вон там, видите?..

Прежде чем в фундаменты Череповецкого металлургического завода был заложен первый камень, трест — осторожно, не сломайте язык! — «Череповецметаллургстрой» создал целый комбинат строительной промышленности, включающий наряду с кирпичным, деревообрабатывающим и бетонным заводами также завод железобетонных изделий.

Жители крупнейших городов Советского Союза еще только в газетах читали о применении сборного железобетона в жилищном строительстве, а череповчане уже въезжали в новые квартиры крупнопанельных пятиэтажных домов, смонтированных быстрее чем за месяц. Начиная с 1955 года сборный железобетон все шире и шире внедрялся в строительную практику города. Череповец занимает ведущее место в СССР по быстроте и дешевизне жилищного строительства.

Домостроительный цех завода железобетонных изделий в последние месяцы выпускал по два пятиэтажных 40-квартирных дома в месяц, а с переходом на непрерывный график при монтаже «с колес», то есть установке блоков сразу на место, как только они привезены с завода, цех дает по 60-квартирному дому каждые 22 дня. Скоро он перейдет на выпуск малогабаритных домов, что еще выше поднимет производительность.

Череповецкий завод сборного железобетона широко известен. За опытом сюда приезжали и из Харькова, и с Урала, и даже баловням судьбы москвичам приходилось наведываться в «Череповецметаллургстрой» за умом-разумом. Приезжали и зарубежные специалисты.

Четко, слаженно, в превосходном темпе делают свое дело рабочие. Их немного в обширном высоком цехе, труд здесь почти полностью механизирован, мускульная энергия затрачивается в основном лишь на то, чтобы подцепить к крану форму, или «кассету», да поправить, когда он ее опускает. И только зачистка и штукатурка готовых деталей пока еще производятся вручную.

Процесс довольно прост: кассета — большая прямоугольная форма для стеновой плиты — очищается, смазывается мыльным раствором (чтобы бетон не приставал к стенкам), в нее вставляется арматура, затем загружается бетон и на вибрационных столах уплотняется. Получается панель, кусок стены высотой в этаж. Но стена тонкая, лишь края у нее такой толщины, как требуется. Теперь в полое пространство заливается пенобетон, который гораздо легче обычного бетона, и в то же время лучше задерживает тепло. Затем стена проходит осадку и сушку и обрабатывается паром, отчего увеличивается ее прочность.

Автомобили-панелевозы берут по 5—6 таких плит и отвозят на монтажную площадку. Но монтажники не поспевают за цехом, и возле него образовался склад готовых деталей. На деревянных лежнях аккуратно составлены стены с окнами, перекрытия, карнизы, лестничные марши и другие детали, даже целые комнаты.

Такое производство наблюдаешь со светлым чувством: уж очень наглядна его надобность людям.

 

Рождение искусства

Череповецкий краеведческий музей славится не только рекордной посещаемостью, но и большой научной работой, которую ведут сотрудники и актив музея.

«Актив музея» — не правда ли, не совсем привычное выражение?

Между тем оно совершенно точно. В работе музея, и особенно в его научных начинаниях, широко участвуют студенты учебных заведений Череповца, преподаватели школ и, разумеется, пионеры.

Директора музея Корнелия Константиновича Морозова мы застаем в рабочей комнате за чтением журнала экспедиции, только вчера вернувшейся с островов Рыбинского моря. Экспедиция изучала памятники старинной металлургии — остатки знаменитых «кричных заводов», которыми славилось междуречье Шексны и Мологи еще в средние века. Музей продолжает исторические изыскания, начатые экспедицией под руководством К. К. Морозова в 1931—1933 годах. Их главная тема — расселение и быт угро-финского племени весь, впоследствии полностью ассимилированного славянами. Из 34 курганов, раскопанных совместно с экспедициями Института истории материальной культуры, рассказывает Корнелий Константинович, только два хранили предметы угро-финского быта, а остальные оказались славянскими…

Помимо историко-этнографических исследований, музей участвует в изучении естественных процессов, происходящих в искусственном море — Рыбинском водохранилище.

Есть у музея еще одна отрасль деятельности, к ней директор питает особую нежную привязанность. На небольшом ботаническом участке в результате многолетних трудов по селекции и акклиматизации выращено 22 тысячи новых сортов растений, ранее не прививавшихся в этих широтах. Растут и плодоносят лимон, мандарин — правда, как тепличные культуры; растет абрикосовое дерево, есть даже тропические растения. А в открытом грунте с первых дней весны до глубокой осени сменяют друг друга разнообразнейшие цветы — примулы, нарциссы, тюльпаны, пионы, люпины, гладиолусы, георгины, флоксы, астры и много сортов благоуханных роз. Среди множества ягодных культур примечателен церападус — гибрид черемухи и вишни, на котором гроздьями растут крупные красные ягоды.

Вечером мы направились в городской Дом культуры. Осмотрели залы и комнаты музыкальных, танцевальных и других кружков, обширный кабинет антирелигиозной пропаганды. Вдруг из дальнего конца коридора донеслось хоровое пение. Мы поспешили туда на репетицию самодеятельного Череповецкого академического хора, известного далеко за пределами района и даже Вологодской области.

Этим хором 20 лет бессменно руководит инженер треста «Череповецлес» Анатолий Алексеевич Разживин. Сейчас А. А. Разживину 67 лет, он уже на пенсии, но любимого искусства не оставил. Наоборот, теперь отдает он хору все свое время, работая на общественных началах, безвозмездно.

Директор Дома культуры проводит нас в большую комнату хора. Без него нам не попасть бы сюда: у двери стоит дежурный, не разрешающий не то что входить, а даже стучать. Во всю ширину комнаты, от стены до стены, амфитеатром выстроилось около шестидесяти хористов; мужчины стоят на стульях. Тесновато, и акустика не самая благоприятная, но ничего не поделаешь. Хор стоит спиной к двери, и руководителя нам не видно. Мы только слышим, как пение вдруг обрывается посреди такта, и некто нетерпеливо, придирчиво, почти со злостью произносит, обращаясь, как мы поняли, к мужским голосам:

— Вы куда пришли?! Это хор или ор?! Шкафы и те чувствительнее к музыке! — Кто-то фыркнул, подавился смешком, но большинство спин выражает трепет и раскаяние. — Хотите петь — пойте. А орать не дам! Сначала.

Опять звучит прелестная хорватская народная песня, мелодичная, скромно-шаловливая… Мощно гудят басы, чисто выводят мелодию сопрано… Нет, снова что-то не так. Мы не заметили никакой погрешности в стройном многоголосом пении, но чуткая музыкальная душа дирижера не выносит даже малейшей фальши. Теперь ошиблись женские голоса, и руководитель делает им надлежащее внушение — правда, не в такой решительной форме, как мужчинам. Следует деловое пояснение, и вот некто невидный нам тоненьким, под сопрано, голоском показывает, как надо. Его речь, его пение, несколько комичное в женской партии, даже его паузы полны такого темперамента, такой убежденности в правоте своего дела, что нам непременно хочется увидеть этого человека — немедленно, вот сейчас, увидеть в самый разгар его творческого труда.

Тихо ступая, мы заходим во фланг строя и, не показываясь, осторожно выглядываем из-за спин хористов. Перед хором стоит человек среднего роста, умеренно полный, лысый, в овальных очках, без пиджака, в серой бязевой сорочке с черной бабочкой. Когда он в минутном перерыве просто разговаривает, обсуждая, например, какую пьесу репетировать следующей, — это спокойный, не особенно подвижный человек, чем-то очень похожий на многоопытного главбуха — возможно, своей хладнокровной и достойной осанкой, как бы предупреждающей: «Меня не проведешь». Начав работу с хором, он становится совершенно другим человеком. Он весь в движении, все в нем кипит и брызжет темпераментом, он дирижирует с огромной выразительностью, помогая рукам и туловищу резкой и ясной, как надпись, мимикой, он подпевает в трудных местах то тем, то другим голосам, словно помогает тянуть воз, готовый застрять, он всех слышит, всех видит и всех держит в руках, и нельзя себе представить, чтобы чье-либо внимание отвлекалось, ибо на всем свете ничто не может сильней притягивать к себе взоры и души, чем этот живой магнит сконцентрированной творческой энергии. Он обрывает пение, возмущенный чьей-то ошибкой, ругает теноров, стыдит сопрано, рассказывает какие-то молниеносно краткие поучительные анекдоты, опять дирижирует, опять прерывает, корит одних, сдержанно хвалит других, и снова раздается пение, в котором наш слух не в силах уловить изъянов.

Сейчас мы услышим песню о Степане Разине. Вперед выходит высокий худощавый старик.

— Это Ковальский Антон Семенович, — шепчет нам директор. — Семьдесят два года, а вот послушайте, как поет.

Ковальский запевает: «Есть на Волге утес…» У него не очень сильный, но густой и прекрасно вышколенный бас. Его исполнение сразу берет за живое: вам кажется, что о народном герое рассказывает человек, который его близко знал и любил. Это ощущение духовного родства усиливается, когда вступает хор. Вы уже совершенно далеки от мысли, что перед вами рабочие и служащие сегодняшнего Череповца, вам слышится молодецкая удаль боевых соратников Разина и горестные сетования крестьян, которые верили в своего вождя и надеялись получить от него свободу и землю…

Репертуар разнообразен, поют произведения Мурадели, Шебалина, Рахманинова, Свешникова. Мы уже больше двух часов на репетиции, а уходить все еще не хочется. Присутствуя здесь, мы как будто приникли к самым истокам искусства и наблюдаем его рождение.

Есть в профессиональных хорах и лучшие голоса и более совершенная техника. По не везде услышишь такое искреннее, такое глубокое, такое осмысленное звучание песен.

Поют знакомые вещи, но впечатление совершенно новое. Гибнет «Варяг», и в могучем фортиссимо мужских голосов звучит сердечная боль и сочувствие этих рабочих парней, может быть, вчерашних солдат и матросов, тем другим, таким же молодым и полным сил, которые погибли, воодушевленные какими-то высокими, но обманчивыми идеалами. И в несмелых, то чайкой взлетающих ввысь, то трепетно замирающих жалобах сопрано звучит неподдельная скорбь по тем, что не вернулись к своим невестам… Сотни раз слышал я раньше эту песню и не подозревал, что она так прекрасна.

С череповецким хором мы снова встретились в Москве, когда он выступал на Выставке достижений народного хозяйства СССР. Я слушал его и гордился своим знакомством с этим коллективом. Но сказать откровенно, я не испытал такого наслаждения, как в той тесной комнате Череповецкого дома культуры, и Анатолий Алексеевич во фраке лишь отдаленно напоминал мне того неистового человека в серой сорочке, на которого я с восторгом смотрел из-за теноровых спин. Видно, для тех, кто пережил муки творчества и радости находок, выступление перед зрителями, обставленное со всем надлежащим парадом, так же отличается от репетиции, как аккуратно завернутая карамель от дикой ягоды, нарисованной на ее этикетке.

 

Пошехонская старина

У южной окраины Череповца — переправа через устье Шексны, а вернее через широкий залив искусственного моря. Раньше здесь было среднее течение реки. Теперь весь южный отрезок бывшего русла служит фарватером для судоходства по Рыбинскому водохранилищу.

Сначала дорога идет посреди полуострова, образовавшегося между «морем» и широким, подпруженным нижним плесом Шексны. Заметим, что острова, мысы и полуострова в искусственных морях долго остаются безымянными. Может быть, потому, что их не приходится открывать? За этим луговым полуостровом дорога приближается почти вплотную к берегу водохранилища. По ровному, полого поднимающемуся берегу расстилаются густоворсые ковры бронзово-желтоватого, высокого, прямого и ровного, как под гребенку, льна, готового к уборке. Вот девушки уже убирают его, теребят вручную, каждая в своей узкой полосе, и от их неравномерного продвижения край ковра как бы отделан неровной угловатой каймой. Теребильщицы составляют лен снопиками, чтобы через несколько дней обмолотить его, а затем разостлать под августовские росы.

Но сейчас мы обращаем мало внимания на лен — нас всецело поглотил вид грандиозного водоема, первого искусственного моря, созданного руками советского человека. Берег невысокий, как правило, плавно уходящий под воду. В самой северной части — великое множество островков. Из воды высовываются верхушки трав, кустов и деревьев. Местами целый ельничек поднимает над водой свои верхушки — тощие, жалкие, лишенные хвои. Прошло около двадцати лет со времени заполнения водохранилища, но ведь древесина долго сохраняется в воде. Кое-где подводные перелески еще живут, торчащие вершинки зеленеют новыми побегами… Все это, разумеется, остатки непромышленных древостоев (ценные леса были вырублены перед затоплением), и все же, глядя на них, ощущаешь невольную грусть, смутную жалость. Но мало ли случаев, когда человеческие чувства и разумные расчеты плохо согласуются между собой…

Признаки недавнего и внезапного образования озера очевидны на всем протяжении побережья. У самой границы между Вологодской и Ярославской областями возле деревни Гаютино большак пересечен грунтовой дорогой. Влево, на восток, эта дорога, полого взбираясь в гору, уходит за гребень высотки, а на запад идет под уклон.

Поворачиваем направо. Едем лугом. Сначала дорога порядочно наезжена — видно, колхозные грузовики вывозят по ней сено. Но вот мы достигаем прегражденного пряслом проезда в изгороди, отделяющей верхний сухой участок луга, используемый как пастбище, от нижнего, мокрого, примыкающего к озеру. Вынимаем жердину, едем дальше… Местность все ниже и ниже, дорога все мягче и травянистее, однако это все еще настоящая дорога с грейдированным полотном и кюветами. Но вот кюветы заполняются водой, а полотно едва приподнято, оно становится кочковатым, лужицы в остатках колеи. Наш верный газик отказывается везти нас дальше, ибо плаванию он не обучен. Дорога скрывается под водой, впереди необозримый простор Рыбинского моря. Если бы можно было продолжать путь по дну, то дорога вывела бы нас к деревне Большой Двор — на противоположной стороне водохранилища. В кюветах у береговой линии стоят моторные лодочки местных рыбаков.

Вот мы уже в пределах Ярославской области. Как обычно на стыках областей, дорога, мягко выражаясь, нетвердая. Лесок вторичный, нечистый, преобладает сосна, в стороне моря много бесполезнейшего ольховника. Но и здесь в каждой деревне новые срубы, в иных по целому десятку.

Районный городок Пошехонье-Володарск расположен на заливе Рыбинского моря, у слияния трех некогда маленьких, а ныне широко разлившихся речек. Он возник перед нами живописным амфитеатром. Белые здания старинных купеческих особняков, церкви с высокими шпилями звонниц. Когда-то город стоял на холме, довольно высоко над своими реками Согожей, Шелычей и Согой. Теперь же вода подступает к самым домам, и когда регулировщики на Рыбинской плотине допускают уровень выше критической отметки, пошехонцы бомбардируют их тревожными звонками: «Что делаете, ироды, утопите город!»

Город невелик, но и не так уж мал: нельзя сказать, чтобы он выглядел современным, но и далеко не производит того впечатления отсталости и запущенности, которое ассоциируется с его именем у всякого, кто читывал Салтыкова-Щедрина. Улицы широкие, аккуратно вымощенные булыжником, кое-где неплохо озелененные; дома в большинстве каменные, постройки, как видно, XVIII—XIX и, может быть, начала XX века, преобладают двухэтажные. В центре неизбежная рыночная площадь, с гостиным двором и лабазами, где теперь располагаются магазины и склады местного сельпо. На главной улице — районные учреждения, Дом культуры и ресторан. Вечером здесь людно до тесноты — молодежь собирается на танцы и в кино. Одеты по столичным образцам, слышна бойкая речь — порой слишком бойкая…

Мы давно слышали, что в Пошехонье существует одно редкое в наше время ремесло. Здесь делают сусальное золото, иными словами позолоту, которой раньше покрывали купола церквей. Знакомство с этим уникальным производством было одной из целей нашей остановки в городе.

Артель «Золотобой» занимает два деревянных двухэтажных дома на тихой улочке. Нас прежде всего ведут в контрольный цех. Это небольшая комната с окованной, всегда надежно запертой дверью и решетками на окнах. Оборудование состоит из столов, аптекарских весов под стеклянными колпаками и массивного стального сейфа. Нам показывают единицу готовой продукции. Это книжечка из папиросной бумаги, между страницами которой проложены 60 золотых листков форматом 7 на 12 сантиметров и общим весом 1,2 грамма. Таким образом, каждый листок весит 0,02 грамма. Зная площадь листка и удельный вес золота, любитель может рассчитать, какова его толщина.

Если посмотреть такой листик на свет, он кажется прозрачным, точнее, равномерно изрешеченным мельчайшими отверстиями, как невообразимо тонкое сито.

Трогать руками такой листик нельзя, он пристает к коже и разрушается. Для того чтобы проверить принятые от мастеров книжечки, девушки-контролеры берут каждый листочек специальным тупым ножом. Надо прижать листок этим ножом недалеко от края, потом подуть, кончик листка закинется на нож, и тогда, пожалуйста, поднимай и просматривай на свет, нет ли утолщений или, наоборот, разрывов. Сусальное серебро выпускается тоже книжечками по 60 листов, но размер серебряных листков 12 на 12 сантиметров и общий вес целых 3 грамма.

Теперь мы идем туда, откуда доносится мерный глуховатый стук. Производство внешне несложно. Квадратики золотой фольги закладываются в так называемую «снасть» — книжку, странички которой приготовлены из пленки коровьих внутренностей. В снасти 360 страниц, а золото закладывается по одной пластинке через два листка. По набранной таким образом пачке, положив ее на наковальню из полированного гранита, мастер стучит молотком особой формы, удлиненным наподобие тесла. При этом он непрерывно поворачивает снасть и отбивает ее последовательно от середины к краям то в одну, то в другую сторону. Так он стучит, стучит, стучит до тех нор, пока закладка, занимавшая вначале лишь середину снасти, не расплющится до полного ее формата 13 на 18 сантиметров. Когда этот результат достигнут, мастер вынимает уже более тонкие листочки, разрезает их и закладывает снова, и так до предельной тонкости.

Работа утомительная, но попытки механизировать ее пока не дали удовлетворительных результатов: никакой механический молоток не позволяет регулировать силу и направление удара с такой чуткостью, какая необходима, чтобы равномерно отковать тончайшие листки.

Сусальное золото Пошехонской артели «Золотобой» украшает статуи на Выставке достижений народного хозяйства СССР в Москве, рамы картин в московском Кремле, оно идет на золотое тиснение дорогих изданий и т. п.

Пошехонская мастерская существует давно, но с какого именно времени, никто достоверно не знает. После Октябрьской революции она еще некоторое время принадлежала частному владельцу, как будто бы немцу, а потом хозяин убрался восвояси, и организовалась артель. Поначалу, в 20-х годах, она действовала старыми методами частников, скупала где и как можно золотишко и сбывала свой продукт тоже каким придется способом. Но вскоре это дело было взято в руки Министерства финансов, через которое и по сию пору совершаются все операции с драгоценными металлами.

Артель переживает трудности со снастью. Секрет ее изготовления унесли с собой в могилу старики. Снасти из старого запаса но многу раз ремонтировались, из нескольких книжек исправные листки сводились в одну, и с каждым годом их становилось все меньше. Артельщики научились делать снасть для серебра. Пленка кишок, получаемая с бойни, натягивается на рамку, очищается от жировых пятен, просушивается, склеивается вдвое и затем грунтуется особым составом. Но золото до нужной тонкости на такой снасти отковать не удается.

Работа над раскрытием секрета выделки снасти продолжается. В то же время правление артели разыскивает старых мастеров, которые бросили свой промысел, а снасть сохранили на память. В районе Истры и Волоколамска удалось найти нескольких старых золотобоев и получить от них кое-что, но этого далеко не достаточно.

Пошехонские золотобои просили нас, если нам случайно придется встретить кого-нибудь, кто знает о местопребывании старых мастеров или о хранении снасти у их потомков, сообщить по адресу: Пошехонье-Володарск, артель «Золотобои». Мы передаем эту просьбу читателям.

 

Затонувшее Пошехонье

Вступая в семилетку, пошехонцы подвели итоги своего труда за предшествующий период и узнали, что:

в 1953 году денежные доходы всех колхозов района составляли 13 миллионов рублей, а в 1958 году — 70,6 миллиона рублей;

из этих доходов колхозникам было выдано в 1953 году 5 миллионов рублей, а в 1958 году — свыше 30 миллионов рублей;

неделимые фонды колхозов выросли за период с 1955 по 1958 год на 49,5 миллиона рублей, и это было на 9,7 миллиона рублей больше, чем за предшествовавшие четверть века — с 1930 по 1954 год;

за последние 4 года в колхозах района выстроено более 1000 новых домов.

В районе создана межколхозная строительная организация с объемом работ более 1 миллиона рублей в год; она возводит производственные и общественные сооружения. Колхозные строители нащупывают пути к индустриализации сельского строительства: уже налажена массовая заготовка некоторых типовых деталей.

Основа благосостояния колхозов — лен. Не только по урожайности, но также по качеству, а отсюда и по доходности пошехонские льноводы несколько лет подряд держат первенстве в Ярославской области.

Пошехонские колхозники дружно, всем районом, перешли на денежную систему оплаты труда. Заработки пока что невелики: они в общем приближаются к зарплате неквалифицированных рабочих в промышленности, но при наличии у колхозника кое-какого личного хозяйства они обеспечивают прожиточный минимум.

Переход на ежемесячную денежную оплату по-новому ставит вопрос о зимней занятости колхозников.

С давних пор на всем северо-западе России, в том числе и на Пошехонье, существовала традиция отхожих промыслов. Часть отходников, метавшихся между городом и деревней, в конце концов все же возвращалась в деревню, другая часть навсегда оседала в городе. Еще в первые два десятилетия советской власти отходничество играло немаловажную роль. На стройках первой, да и второй пятилетки трудилось немало «сезонников», как их называли тогда, — строительных рабочих, не потерявших связи с деревней и намеренных туда вернуться. В наши дни, когда, с одной стороны, прежде сезонные производства стали в большинстве круглогодовыми, а с другой стороны, резко возросли требования к специализации рабочих, временное отходничество потеряло свое значение. Но в сельском хозяйстве России сезонность не ликвидируешь. Хотя в колхозе есть и зимой немало дел, но все же зимнюю загруженность никак нельзя сравнить с летней.

Мы беседуем о зимних промыслах в колхозах с секретарем Пошехоно-Володарского райкома партии Г. Н. Езелевым. Человек широко образованный, превосходный экономист, Геннадий Николаевич, естественно, задумывался над этой проблемой. В какой-то степени она в районе уже решается. Если раньше весь лен сдавался трестой, то теперь колхозы строят свои небольшие льнозаводы. К зиме приурочивается также большая часть строительных работ. Зимой колхозники ведут лесозаготовки, используя для этого свои же трактора. Налаживается собственная переработка леса: установлены пилорамы, колхозы обеспечивают пиломатериалами самих себя и реализуют их, получая большую выгоду, чем от продажи круглого леса.

— А что если не ограничиваться только распиловкой леса, а наладить, скажем, мебельное производство?

— Развитие в колхозах трудоемких квалифицированных промыслов может выродиться в кустарщину, — возразил Геннадий Николаевич. — По своим экономическим показателям они неизбежно будут намного уступать крупной государственной промышленности.

Это резонно. Но, с другой стороны, сравнивать следует не только с крупной промышленностью, но и с тем производством, которым занимаются колхозы сейчас! Если мебельная мастерская в колхозе уступает по своим экономическим показателям государственной мебельной фабрике, то она все же превосходит по экономической эффективности колхозную лесопилку, а ведь речь идет об использовании возможностей колхоза. Кроме того, если эта мебельная мастерская удовлетворит спрос местного рынка, то отпадет надобность в каких-то перевозках. Чтобы все это взвесить и оценить, надо вооружиться логарифмической линейкой и считать.

Разумеется, мебельное производство взято мной только для примера, как возможный вариант. В принципе речь идет о трудоемком квалифицированном производстве на местном сырье с использованием традиционных навыков, начиная от художественной резьбы по дереву и кончая плетением корзин. Было бы опрометчиво пренебрегать всем, что не автоматизировано и не механизировано. Какая-то здоровая, физиологически необходимая доля ручного труда всегда сохранится даже в промышленности, а на селе и подавно. Надо подумать и о том, сколько самородных талантов не получит выхода, если не станет ручного мастерства.

Из беседы с Г. Н. Езелевым мы узнали еще много интересного.

— В нашей экономике с появлением Рыбинского моря возникла новая отрасль, — рассказывает он. — Раньше рыбку ловили только любители — на удочку или бреднем. Теперь «приморские» колхозы имеют специализированные рыболовецкие бригады. Главная порода — это судак, его улов составляет до 60 процентов к общему количеству, ну а, кроме того, лещ, щука, чехонь — замечательна в копченом виде, между прочим… Наша рыба идет в Ярославль, Рыбинск, Москву, Горький.

Покончив с экономическими вопросами, мы заговорили на литературные темы. Я слышал от местных работников, что Геннадий Николаевич по просьбе редакции «Большой Советской Энциклопедии» занимался историей Пошехонья и выяснял его место в творчестве величайшего русского сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина. Вот когда я наконец узнаю, насколько фактографичны «Пошехонские рассказы» и «Пошехонская старина»!

— «Пошехонье» с легкой руки гениального писателя стало символом всего самого отсталого, самого дикого в жизни старой России, — говорит Г. Н. Езелев. — Но Пошехонье было лишь литературным именем, которое дал писатель созданному им обобщенному образу, а вовсе не картиной с натуры. Салтыков-Щедрин никогда здесь даже не бывал. Имение, где он родился и провел детство, находилось в соседнем Калязинском уезде Тверской губернии. Мы не в претензии на великого земляка. В то время, которое он запечатлел, пошехонцы, возможно, и заслуживали самой злой сатиры. Но уж теперь-то мы в отсталые записать себя не позволим! У нас в районе более 80 школ, сельхозтехникум, два Дома культуры, 27 библиотек, в каждом колхозе свой клуб…

— А откуда взялось само название «Пошехонье», не в ироническом, а в географическом значении?

— Происхождение его, по-видимому, таково. Река Шексна в прошлые века называлась Шехоной или Шехонью, и местность по ней, естественно, получила название Пошехонья. Только и всего. Так что мы не считаем зазорным называться пошехонцами: теперь этим именем есть немало оснований гордиться. А старое Пошехонье — оно даже не травой поросло, а осталось под водою. Да, именно так. Ведь вот мы с вами находимся на самом берегу Рыбинского моря. Затопленная им территория — это в основном бывший Мормужинский сельсовет, село Мормужино и окружающие деревни. Все сколько-нибудь стоящие постройки были перенесены, крестьянам построили новые дома. Перед затоплением — это было незадолго до начала войны — я ходил в села агитировать за переселение, работал тогда директором школы. Вот, помню, пришел в одну деревню. Собрался народ в большой избе, стал я им рассказывать о плотине, об электростанции, о подъеме народного хозяйства… Слушали, кивали. Заканчиваю, призываю дружно переселяться. Тогда выходит из толпы один старик, бросил шапку оземь, ругнулся нехорошим словом и говорит: «Врет он все, молокосос. Не было тута воды и не будет». Повернулся и ушел. А ведь стариков слушали… Иные не трогались с места, пока не пошла вода. Вот как было…

Вскоре мы снова ехали дальше на юг берегом Рыбинского моря, и нам мерещились в его глубинах навсегда канувшие в прошлое образы угнетения, несправедливости, нищеты и бескультурья…

Километрах в пятнадцати-двадцати за Пошехоньем огибаем заливчик Рыбинского моря, искусственный эстуарий реки Ухры. Вид этого волшебного уголка незабываем: лес не только обступает залив, но и торчит со дна чудесными, словно игрушечными, елочками, отражающимися в воде.

Дома в деревнях теперь нередко с мезонинами; еще от Белозерска начали встречаться резные наличники и карнизы, после Череповца их стало больше, а здесь они уже становятся правилом. В палисадниках все чаще попадается рябина, много старых ветвистых лип, не говоря уже о тополях; кое-где тополями обсажена дорога. Населенные пункты стоят гораздо ближе друг к другу.

Мы едем-едем вдоль берега водохранилища, оно у нас все время справа. И вдруг, едва оторвавшись от берега, проехав каким-то населенным пунктом и небольшим сосновым лесом, мы упираемся в новый водный рубеж. Перед нами река шириной в несколько сот метров с темной коричневой водой; один берег у нее пологий, песчаный, — тот, где находимся мы, а на другом, крутом, берегу — живописное нагромождение двух- и трехэтажных домов купеческой архитектуры.

Это Волга, за нею — Рыбинск.

Карстовое озерко у деревни Кречетово.

Деревня Зуево на рассвете.

В тихом уголке стоит старинная деревянная церквушка.

Водопой на Индоманке.

Добыча оказалась несъедобной…

Навстречу дождю.

Семь раз отмерь, один раз отрежь.

Самое трудное позади.

Белое озеро и обводный канал.

Так здесь возят сено с лесных покосов.

Раскопки древнего поселения Белоозеро.

Этой ложкой ели кашу тысячу лет назад.

Настала пора теребления льна.