Глава IV
ЗАМУЖЕСТВО
I
Это был определенно родственный брак. Принц Френсис Чарльз Августус Альберт Эмануэль Сакс-Кобургский — именно таким был его полный титул — родился всего через три месяца после своей кузины Виктории, и даже роды принимала одна и та же повитуха. Их бабушка, вдовствующая герцогиня Кобургская, с самого начала мечтала их поженить. Когда дети подросли, такое же желание возникло и у герцога, и у герцогини Кентской, и у короля Леопольда. Сам принц, с того самого дня, когда еще в трехлетием возрасте услышал от няни, что когда-нибудь его женой станет «маленький английский цветочек», никогда не думал ни о ком другом. Когда же впоследствии сам барон Стокмар одобрил его выбор, дело, казалось, окончательно решено.
У герцога был и еще один сын — принц Эрнест. Он был старше на год и являлся наследником княжества. Герцогиня была веселой очаровательной женщиной, светловолосой и голубоглазой. Альберт очень на нее походил и был ее любимчиком, но когда ему было пять лет, они расстались навсегда. Двор герцога не отличался строгостью нравов. Герцог питал слабость к противоположному полу, и ходили слухи, что герцогиня следует примеру мужа. Иногда случались скандалы: например, поговаривали об одном из придворных камергеров, симпатичном и галантном человеке еврейского происхождения. В конце концов супруги расстались, и вскоре последовал развод. Герцогиня уехала в Париж и в 1831 году умерла. Альберт всегда вспоминал о ней с нежностью.
Он рос милым, умным и живым мальчиком. Вел себя хорошо, но иногда мог не на шутку расшалиться. Обладая сильной волей, он не позволял себе перечить. Старший брат был не так горяч, не так целеустремлен, и в спорах всегда побеждал Альберт. Обоих мальчиков, большую часть времени проводивших то в одном, то в другом доме герцога, среди живописных холмов, лесов и ручьев, очень рано забрали у нянек — Альберту не было и четырех — и отдали воспитателю, на чьем попечении они оставались до самого университета. Воспитывались они в простоте и скромности, поскольку герцог был небогат, а герцогство весьма мало и незначительно. Очень скоро стало ясно, что Альберт являет собой идеал юноши. Умный и усердный, он носил отпечаток моральной чистоты своего рода. Как-то в одиннадцатилетнем возрасте он удивил отца, заявив, что надеется стать «хорошим и полезным человеком». И в то же время он не отличался излишней серьезностью. Пусть чувство юмора у него было и невелико, зато он был полон веселья — розыгрышей и передразнивания. И совсем не похож на маменькиного сынка — скакал верхом, стрелял, фехтовал. Больше всего Альберт любил проводить время за пределами дома и никогда не был так счастлив, как во время долгих прогулок с братом по диким местам, окружающим его любимый Розенау, — выслеживать оленя, любоваться пейзажем и возвращаться нагруженным богатыми гербариями. Помимо этого, он обожал музыку. Но в одном, похоже, Альберт не последовал примеру отца: то ли благодаря его особому воспитанию, то ли в силу каких-то иных особенностей характера, он питал стойкое отвращение к женщинам. Как-то в пятилетием возрасте, во время танцев, он зло и с отвращением вскрикнул, когда ему предложили в качестве партнерши маленькую девочку. И хотя впоследствии он научился скрывать такие чувства, полностью они не исчезли.
Братья были весьма популярны в Кобурге, и когда подошло время конфирмации, согласно древнему обычаю в «Зале гигантов» замка состоялся публичный экзамен, на котором присутствовала восторженная толпа чиновников, священников, представителей деревень герцогства и прочие наблюдатели. Помимо герцога и вдовствующей герцогини присутствовали также Их Светлости принцы Александр и Эрнест Вюртембергские, принц Лейнинген, принцесса Хохенлог-Лангенбург и принцесса Хохенлог-Шилингсфуст. Церемония проходила у соответственно украшенного алтаря, который установили в конце зала; возглавлял ее доктор Якоби, придворный капеллан. Открыл церемонию хор, исполнивший первый куплет гимна «Приди, святой дух». Произнеся краткое вступление, доктор Якоби начал экзамен. «Величественная и достойная осанка принцев, — читаем мы в отчете того времени, — их чуткая внимательность к вопросам, откровенность, решительность и точность ответов произвели на собравшихся неизгладимое впечатление». Более всего поражало в их ответах глубокое чувство внутренней убежденности. Экзаменатор задавал такие вопросы, на которые нельзя было ответить лишь простым «да» или «нет». Вопросы были тщательно составлены так, чтобы дать аудитории ясное представление о взглядах и чувствах молодых принцев. Один из трогательнейших моментов наступил, когда экзаменатор спросил наследного принца, собирается ли тот неотступно следовать заповедям Евангелической Церкви, на что принц не просто ответил «да!», но и решительно добавил: «Мы с братом твердо убеждены, что никогда не отступим от канонов веры». Экзамен длился около часа, после чего доктор Якоби произнес заключительную речь и затем последовала короткая молитва; хор пропел второй и третий стихи гимна, и церемония окончилась. Принцы сошли с алтаря в объятья герцога и герцогини, после чего верноподданные жители Кобурга разошлись, полностью удовлетворенные представлением.
После этого развитие Альберта пошло семимильными шагами. В семнадцать лет он приступил к изучению немецкой литературы и философии. Он сказал воспитателю, что старается «до самой глубины постичь идеи великого Клопштока, хотя пока что — добавил он скромно, — не слишком в этом преуспел». Он написал эссе «Немецкий образ мышления и наброски истории немецкой цивилизации», «разбив эссе», по его собственным словам, «на разделы, в соответствии с общими требованиями темы», и закончив «ретроспективой недостатков нашего времени и призывом к каждому исправить эти недостатки по мере возможности и тем самым дать хороший пример остальным». Отправленный на несколько месяцев на попечение короля Леопольда в Брюссель, он попадает под влияние профессора математики Адольфа Кветелета, исследовавшего применение теории вероятностей в политике и морали. Эти идеи увлекли принца, и в результате родилась дружба, продолжавшаяся до конца его жизни. После Брюсселя он поступил в Боннский университет, где быстро достиг выдающихся успехов в изучении наук и был известен социальной активностью. Особое внимание он уделял метафизике, юриспруденции, политической экономии, музыке, фехтованию и любительским театральным постановкам. Тридцать лет спустя один из его приятелей-студентов с восхищением вспоминал приступы смеха, которые вызывали у них пародии принца Альберта. Особенно им нравилась живость, с которой Их Светлость воспроизводил интонации и жесты одного из профессоров, любившего показать на картину, изображавшую улицу в Венеции, и возвестить: «Это Понтарлье», и другого, упавшего в спешке и потом долго искавшего потерянные очки.
После года, проведенного в Бонне, настало время европейского путешествия, и из Англии прибыл барон Стокмар, дабы сопроводить принца в Италию. За два года до этого король Леопольд уже консультировался с бароном по поводу предполагаемого брака Альберта и Виктории. Ответ был замечателен. С присущей ему прозорливостью, отсутствием оптимизма и тонким ощущением морального аспекта ситуации, Стокмар указал существенные, на его взгляд, условия успешного заключения этого брака. «Альберт, — писал он, — прекрасный юноша, достаточно высокий для своего возраста и обладает приятными и ценными качествами характера. Вполне вероятно, в ближайшие несколько лет он превратится в сильного красивого мужчину, с мягкими и простыми, но в то же время величественными манерами. Таким образом, он обладает всеми внешними достоинствами, столь привлекательными для противоположного пола во все времена и во всех странах». Следовательно, исходя из того, что Виктория сама предрасположена к браку, необходимо решить вопрос, соответствуют ли интеллектуальные способности Альберта его предполагаемой роли мужа королевы Англии. Хотя здесь, продолжал барон, многое свидетельствует в его пользу; говорят, что принц тактичен и умен; тем не менее, суждения подобного рода, как правило, необъективны, и барон предпочитает воздержаться от оценки, пока не придет к достоверному заключению на основе личных наблюдений. Затем он добавил: «Однако этого недостаточно. Юноша должен обладать не только большими способностями, но и честолюбием и силой воли. Многотрудная карьера политического деятеля требует от человека не просто склонности и энергичности — она требует такого склада ума, который готов сознательно принести в жертву удовольствия ради всеобщей пользы. Если он впоследствии не удовлетворится сознанием того, что занял одно из самых влиятельных положений в Европе, сколько раз его будет искушать желание отказаться от этой затеи! Если он с самого начала не примет тяжелых обязанностей своего положения и не поймет, что от эффективного их исполнения зависят его честь и счастье, то вряд ли добьется успеха».
Таковы были взгляды Стокмара на качества, необходимые для должного исполнения роли, которую уготовила Альберту его семья; и в ходе путешествия по Италии он надеялся оценить, насколько принц ими обладает. Что же касается самого Альберта, барон, которого до этого он видел лишь изредка, произвел на него сильнейшее впечатление. К тому же впервые в жизни он познакомился с молодым англичанином, лейтенантом Френсисом Сеймуром, назначенным ему в сопровождающие, которого он нашел sehr liebens-wurdig, и с кем разделил теплую дружбу. Галереи и пейзажи Флоренции его очаровали, а вот Рим произвел меньшее впечатление. «Многие прекрасные места, — сказал он, — вполне можно принять за типичный немецкий городок». В беседе с папой римским Григорием XVI он не преминул блеснуть эрудицией. Когда папа заметил, что греки унаследовали свое искусство от этрусков, Альберт ответил, что, по его мнению, они позаимствовали его от египтян; Его Святейшество вежливо согласился. Где бы Альберт ни оказался, он постоянно стремился расширить свои познания, и на балу во Флоренции его заметили увлеченно беседующим с ученым синьором Каппони и не обращающим ни малейшего внимания на дам. «Voila un prince dont nous pouvons etre fiers, — сказал стоящий неподалеку великий герцог Тосканский, — la belle danseuse l’attend, le savant l’occupe».
По возвращении в Германию преподнесенные королю Леопольду наблюдения Стокмара были все еще критическими. Альберт, сказал он, несомненно, умен, добр и дружелюбен; он полон благих намерений и благородной решимости, и здравость его суждений по многим вопросам удивительна для его возраста. Однако ему противна напряженная работа; он слишком склонен себя щадить, и поэтому самые лучшие его намерения часто не приносят плодов. Особенно печально то, что он не проявляет ни малейшего интереса к политике и никогда не читает газет. Да и манеры его все еще оставляют желать лучшего. «У мужчин, — сказал барон, — он всегда будет пользоваться большим успехом, чем у женщин, в обществе которых проявляет слишком мало рвения и ведет себя слишком равнодушно и отчужденно». И еще одну особенность подметил острый взгляд старого лекаря: принц был не слишком крепко сложен. Тем не менее, он вполне подходил для планируемого брака. Однако оставалось еще одно очень серьезное препятствие — Виктория явно не собиралась давать своего согласия. Так что когда Альберт прибыл в Англию, он уже готов был полностью отказаться от своих намерений. Ничто не заставит его ждать в неизвестности, признался он другу; он порвет все раз и навсегда. Однако прием, оказанный ему в Виндзоре, показал ситуацию в новом свете. Колесо фортуны внезапно повернулось, и в объятиях Виктории он нашел окончательное подтверждение своей неизбежной участи.
II
Он не был в нее влюблен. В ответ на безграничную преданность молодой кузины он, естественно, испытывал чувства нежности и благодарности, но всепоглощающая ответная страсть его миновала. Хотя Виктория ему очень нравилась, в сложившемся необычном положении его больше интересовали собственные ощущения. Ослепленный и восторженный, он скакал верхом, танцевал, пел и смеялся среди виндзорской роскоши, испытывая новое для себя ощущение — пробуждающееся в груди честолюбие. Его положение будет воистину высоким, завидным! И тут промелькнула иная мысль. Религиозные догмы, увещевания Стокмара, его собственные глубокие убеждения — все говорило об одном: он здесь не ради собственного удовольствия, а совсем по иной причине — чтобы делать добро. Он должен быть «мужественным, благородным и вести себя, как подобает принцу», должен «жить и, если понадобится, пожертвовать собой во благо своей новой страны»; «посвятить власть и усилия великому делу — обеспечению богатства и процветания своего народа». Одна серьезная мысль породила другую. Роскошь и суета английского двора, конечно, приятны, но, в конце концов, сердце его принадлежит Кобургу. «В то время как я неустанно буду направлять всю свою энергию и усилия на благо страны, которая в будущем станет моею и в которой мне дано занимать столь высокое положение, — писал он своей бабушке, — я никогда не перестану ein treuer Deutscher, Coburger, Gothaner zu sein». И теперь он должен расстаться с Кобургом навсегда! Посерьезневший и опечаленный, он ищет утешения в компании брата Эрнеста. Юноши уединились и, усевшись за рояль, скрылись от настоящего и будущего в сладком мире музыки Гайдна.
Потом они вернулись в Германию; и пока Альберт в последний раз наслаждался несколькими прощальными месяцами счастья в родном доме, Виктория в последний раз возвратилась к старой жизни в Лондоне и Виндзоре. Ежедневно она переписывалась с будущим мужем на странной смеси английского с немецким, а дворцовая жизнь тем временем вернулась в накатанную колею. Повседневные дела и развлечения не терпели перерывов; Лорд М. снова был рядом; и Тори были, как всегда, невыносимы. Пожалуй, даже более невыносимы, чем обычно. Ибо теперь, в эти последние моменты, кровная вражда вспыхнула с удвоенной яростью. Пылкая правительница с разочарованием обнаружила, что быть официальным противником одной из сильнейших партий страны не так уж приятно. Дважды Тори вынудили ее поступить против ее желания. Она собралась увековечить высокий статус своего мужа статуей, но оппозиция этому помешала. Она планировала назначить мужу ежегодное государственное содержание в 50000 фунтов стерлингов, и опять-таки из-за Тори ему назначили лишь 30000. Куда уж хуже! Когда вопрос обсуждался в парламенте, было заявлено, что большая часть населения бедствует, и что 30000 фунтов равны ежегодному доходу Кобурга; однако ее дяде Леопольду назначено 50000 фунтов, и было бы просто чудовищным дать Альберту меньше. Сэр Роберт Пил — чего и следовало ожидать — имел наглость произнести речь и проголосовать за снижение суммы. Королева очень рассердилась и в качестве мести решила не приглашать на церемонию бракосочетания ни одного тори. Она сделает исключение лишь для старого лорда Ливерпуля, но даже герцога Веллингтонского и то не позовет. Когда ей сообщили, что отсутствие герцога на церемонии равносильно национальному скандалу, она рассердилась еще больше. «Что! Этот старый бунтарь! Я не желаю его видеть», — якобы сказала она, по свидетельству некоторых очевидцев. Позже она была вынуждена послать ему приглашение, но при этом даже не попыталась скрыть горечи своих чувств, так что герцог прекрасно знал о всей подоплеке дела.
Однако гнев королевы вызывали не только Тори. По мере приближения свадьбы она становилась все резче и деспотичнее. Королева Аделаида ее раздражала. Король Леопольд тоже проявлял в письмах «невежливость». «Дорогой дядя, — сказала она Альберту, — уверовал, что должен распоряжаться всем на свете. Однако, — резко добавила, — в этом нет необходимости». Даже сам Альберт был не безупречен. Увлекшись кобургскими делами, он не придавал особого значения происходящему в Англии. А в это время возникли проблемы с формированием его двора. Ему высказали мнение, что не следует окружать себя ужасными вигами. Возможно, это и справедливо, но он не понимал, что единственной альтернативой ужасным вигам были не менее ужасные тори; к тому же, было бы совершенно противоестественным, если бы его джентльмены начали голосовать против джентльменов королевы. Он пожелал назначить себе личного секретаря. Но как не ошибиться в выборе? Никто, безусловно, не мог дать лучшего совета, чем Лорд М., а Лорд М. предложил ему своего собственного личного секретаря — Джорджа Ансона, убежденного вига. Альберт пытался возразить, но безуспешно; Виктория просто объявила о назначении Ансона и дала указания Лейзен написать принцу и ознакомить его с деталями.
В следующий раз он озабочено написал о необходимости соблюдения придворными моральной чистоты. Ученица Лорда М. сочла Альберта слишком уж строгим и в краткой англо-немецкой записке изложила свое собственное мнение. «Мне очень нравится леди А., — написала она, — только она бывает немного зла и слишком резка с окружающими, что, конечно, неправильно; я думаю, мы должны терпимее относиться к другим, хотя, конечно, если нас не наставлять на путь истинный, мы вообще можем зайти невесть куда. В этом я никогда не сомневалась. Безусловно, это всегда правильно, указать человеку его ошибки, если он их не замечает; но излишняя резкость слишком опасна».
В другом вопросе она была настойчива. Со времени того случая с леди Флорой Хастингс, судьба отвернулась от сэра Джеймса Кларка. Его некогда процветающая практика резко уменьшилась; никто больше к нему не обращался. Одна лишь королева хранила верность. Она покажет миру, сколь мало беспокоит ее общественное мнение. И она пожелала, чтобы Альберт взял «бедного Кларка» своим личным врачом. Он последовал этому совету, но время показало, что выбор был не слишком удачен.
День свадьбы был назначен, и пришла пора Альберту оторваться от семьи и сцен своего детства. С тяжелым сердцем прощался он с любимыми местами — лесами и долинами, где провел столько приятнейших часов, охотясь и собирая гербарии. В глубокой печали сидел он на прощальном банкете во дворце и слушал музыку, исполняемую государственным оркестром. Настал час прощанья. Улицы были полны народа. На короткие мгновения его взгляд порадовался бушующему морю родных немецких лиц, а слух — дружному рокоту гортанных голосов. Он остановился, чтобы сказать последнее прости своей бабушке. Это был трогательный момент. «Альберт! Альберт!» — воскликнула она, когда карета снова тронулась, и без чувств рухнула на руки сопровождающих ее слуг. В Кале его ожидал пароход, и в окружении отца и братьев он, подавленный, ступил на борт. Вскоре поводов для грусти стало еще больше. Плаванье оказалось крайне суровым; герцог быстро спустился вниз, а оба принца, по свидетельству очевидцев, лежали по обе стороны лестницы «в почти что беспомощном состоянии». В Дувре на пирсе собралась громадная толпа, и «принцу Альберту, продолжающему страдать до последнего момента, потребовались невероятные усилия, чтобы поклониться собравшимся». Чувство долга восторжествовало. Это было странное предзнаменование: настроение, с которым он ступил на английскую землю, сопутствовало всей его будущей жизни в Англии.
А между тем Виктория, все более волнуясь, пала жертвой собственного темперамента и нервозности. Ее все больше лихорадило, и наконец сэр Джеймс Кларк нашел у нее корь. Но и на этот раз диагноз сэра Джеймса оказался неверным. Вовсе не корь атаковала ее, а совсем иной недуг; ее свалили озабоченность, сожаление и сомнения. Два года она была сама себе хозяйкой — два счастливейших года своей жизни. И теперь всему приходит конец! Она попадет под чужое влияние — ей придется пообещать быть хорошей и послушной… тому, кто, быть может, начнет ей мешать, перечить — о, как это будет ужасно! И зачем только она решилась на этот опасный эксперимент? Разве ей не хватало Лорда М.? Конечно, она любит Альберта, но и власть она любит тоже. По крайней мере, одно совершенно ясно: пусть она и станет женой Альберта, но всегда будет оставаться королевой Англии. Он появился снова, в шикарном мундире, и ее сомнения растаяли, как утренний туман. 10 февраля 1840 года состоялась свадьба. Молодожены отправились в Виндзор и, разумеется, далеко не в одиночестве. Их сопровождала свита и две особые персоны — барон Стокмар и баронесса Лейзен.
III
Альберт предвидел, что жизнь в браке не будет спокойной, но он даже приблизительно не представлял себе всей тяжести и сложности ожидающих его трудностей. В политическом смысле он ничего не значил. Лорд Мельбурн был не просто премьер-министром, фактически он был личным секретарем королевы, полностью контролируя политическую жизнь монархии. Британская конституция не знала такого термина, как «муж королевы». Похоже, в государственных делах места для него не нашлось, да и сама Виктория не стремилась исправить положение. «Англичане, — сказала она принцу, когда во время обручения было предложено пожаловать ему титул пэра, — очень не любят, чтобы иностранцы вмешивались в дела их правительства, и некоторые газеты уже выразили надежду, что вы воздержитесь от такого вмешательства. Я, конечно, уверена, что все будет именно так, но если вы станете пэром, все скажут, что принц намерен заняться политикой. Я-то знаю, вы никогда этого не сделаете!» В действительности она не была настолько уверена, но хотела, чтобы Альберт учел ее точку зрения. Он, надо полагать, будет идеальным мужем, но должен понимать, что с управлением страной она и Лорд М. прекрасно справятся без его помощи.
Вскоре принц обнаружил, что столь незавидную роль ему отвели не только в политике. Даже в качестве мужа его функции были весьма ограничены. Всей частной жизнью Виктории самолично правила баронесса, и она не имела ни малейшего намерения хотя бы на йоту поступиться властью. Со времени вступления на престол ее могущество значительно возросло. Помимо тайного и огромного влияния, которое она приобрела, занимаясь частной перепиской Виктории, она стала еще и суперинтендантом королевского дома, контролировала важнейшую часть личных расходов королевы. Очень скоро принц осознал, что он не хозяин в собственном доме. Мельчайшие детали его собственной жизни и жизни его жены находились под постоянным надзором: ничего нельзя было сделать, не заручившись предварительно одобрением Лейзен. А Виктория, обожающая Лейзен с неизменной силой, не видела в этом ничего предосудительного.
Ненамного счастливее оказался принц и в своем светском окружении. Робкий молодой иностранец, неловко чувствующий себя с женщинами, невыразительный и упрямый, практически не имел никаких шансов добиться успеха в обществе. Его внешность тоже обернулась против него. Хотя в глазах Виктории он был воплощением мужской красоты, ее подданные, чьи вкусы были менее подвержены тевтонскому влиянию, не разделяли ее мнения. Их — и особенно высокородных леди и джентльменов, естественно, видевших его чаще, — в первую очередь отталкивало в лице, фигуре и в самом поведении Альберта их неанглийскость. Он, несомненно, обладал правильными чертами лица, но было в них что-то уж очень гладкое и самодовольное. Был он высок, но несколько нескладен, и ходил слегка неуклюже. По их мнению, этот юноша скорее напоминал какого-то иностранного тенора, чем царствующую особу. В этом не было ничего хорошего, и стиль поведения, принятый принцем с момента его приезда, никак не способствовал развенчанию такого мнения. Отчасти из-за природной неловкости, отчасти из боязни неподобающей фамильярности, а отчасти из-за стремления к абсолютной точности, его манеры страдали чрезмерной официальностью, даже жесткостью. Где бы ни бывал принц, он казался окруженным плотной изгородью колкого этикета. Он никогда не появлялся в обычном обществе; никогда не гулял по улицам Лондона; во время верховых прогулок и в поездках его всегда сопровождал адъютант. Он желал оставаться неприступным, и, если ради этого пришлось бы отказаться от друзей, значит, так тому и быть. К тому же он был не слишком высокого мнения об англичанах. Насколько он мог судить, они ничем не интересовались, кроме охоты на лис и воскресных ритуалов; метались между неподобающей фривольностью и неподобающей мрачностью; когда к ним обращались по-дружески весело, изумленно таращились; и вообще не понимали зачастую ни хода его мыслей, ни его тяжеловатого немецкого юмора. Поскольку было совершенно ясно, что с этими людьми у него не может быть ничего общего, то не было и никаких причин поступаться ради них правилами этикета. В личном общении он умел быть естественным и обаятельным; Сеймур и Ансон были от него в восторге, и он отвечал им взаимностью; но они были всего лишь подчиненными — его исповедниками и исполнителями его воли. Поддержки и утешения истинной дружбы он не знал.
Впрочем, у него был друг — или, скорее, наставник. Барон, снова утвердившись в королевской резиденции, от всего сердца желал служить во благо принцу, как более двадцати лет назад служил его дяде. И хотя теперешняя ситуация во многом походила на прежнюю, отличия, тем не менее, были немалыми. Вероятно, в каждом случае трудности были в равной степени велики, но нынешние проблемы были значительно сложнее и интереснее. Юный доктор, неизвестный и незначительный, не имеющий за душой ничего, кроме собственной сообразительности и дружбы малозначимого принца, превратился в высшего поверенного королей и министров, зрелого годами, репутацией и мудростью богатейшего опыта. Он мог позволить себе относиться к Альберту с отцовской любовью и авторитетом, но, с другой стороны, Альберт не был Леопольдом. Барон прекрасно сознавал, что у Альберта отсутствуют присущие его дяде твердость и честолюбие, равно как и непреодолимое стремление к личному величию. Он был добродетелен и благонамерен, он был умен и образован, но не проявлял ни малейшего интереса к политике и не обладал даже признаками властного характера. Оставленный без присмотра, он почти наверняка превратился бы в возвышенное ничтожество, в беспомощного дилетанта-эстета, в дворцовый придаток без власти и влияния. Но его не бросили: Стокмар об этом позаботился. Ни на шаг не отходя от своего ученика, барон-невидимка неустанно толкал его вперед по тропе, протоптанной много лет назад Леопольдом. Но на этот раз конечной целью было нечто большее, чем заурядная царственность, достигнутая Леопольдом. Награда, которую Стокмар со всей его энергией и беззаветной преданностью заготовил для Альберта, была воистину огромной.
Самым сложным в этом предприятии было начало. Альберт легко приходил в уныние: стоило ли бороться ради того, чтобы сыграть роль, вызывающую у него тоску, и в которой, что совершенно ясно, никто, кроме дорогого барона, не желает его видеть? Куда проще и спокойнее пустить все на самотек. Но Стокмар не мог этого допустить. Он постоянно играл на двух струнах — чувстве долга Альберта и его личной гордости. Неужели принц забыл те благородные цели, которым должна быть посвящена его жизнь? Неужели он допустит, чтобы им самим, его женой, семьей, самим его существованием управляла баронесса Лейзен? Последний аргумент был особенно весом. Альберт не привык никому уступать, а теперь это было унизительнее, чем когда бы то ни было. Но его раздражало не только положение баронессы при дворе; существовала еще одна, и более серьезная, причина недовольства. Он прекрасно понимал, что интеллектуально превосходит жену, и все же, обнаружил он к своей крайней досаде, существуют области ее ума, над которыми он не властен. Когда, подстрекаемый бароном, он пытался заговорить с Викторией о политике, она уклонялась от темы, переходила на общие рассуждения и затем начинала говорить о чем-нибудь другом. Она относилась к нему так же, как когда-то к дяде Леопольду. Когда же наконец он запротестовал, она ответила, что ей просто лень об этом говорить, что когда она с ним, ей не хочется забивать голову столь скучным предметом, как политика. Извинение было хуже самого прегрешения: разве это он был женой, а она мужем? Выглядело почти так. Но барон утверждал — корень всех неприятностей кроется в Лейзен: именно она подстрекает королеву иметь секреты и, что еще хуже, эксплуатируя природную бесхитростность Виктории, побуждает ее (подсознательно, безусловно) объяснять свое поведение ложными причинами.
Мелкие противоречия еще более усугубляли дело. У супругов не совпадали вкусы. Альберт, воспитанный в спартанской простоте и привыкший рано вставать, считал дворцовый распорядок слишком утомительным и в пол-одиннадцатого его можно было видеть дремлющим на софе; тогда как любимым развлечением королевы были всенощные танцы, после чего она выходила на дворцовый портик и наблюдала восход солнца над собором святого Павла и башнями Вестминстера. Она любила Лондон, а он ненавидел. Только в Виндзоре он чувствовал, что может нормально дышать. Но и Виндзор имел свои недостатки: хотя днем он мог рисовать, гулять, играть на рояле, после обеда черным покрывалом опускалась скука. Ему бы хотелось пригласить известных ученых и писателей и, выслушав их мнение по различным вопросам искусства и науки, высказать свое собственное; но, к сожалению, Виктория «не обладала достаточным воображением для поддержания разговора с такими людьми». Зная, что не сможет на равных участвовать в их беседах, она настаивала на неизменности вечерних ритуалов. За традиционным обменом банальностями с представителями свиты следовали, как обычно, круглый стол и книги с гравюрами, в то время как принц играл партию за партией в шахматы со своими адъютантами.
И совершенно естественно, что в такой необычной ситуации, перемешавшей столь странным образом элементы власти, страсти и гордости, иногда возникало нечто большее, чем простое раздражение, — начиналась борьба характеров. Виктория не больше Альберта была склонна играть вторую скрипку. Ее деспотичный темперамент буквально взрывался. Ее энергия, упрямство, ее высокомерное осознание собственного положения вполне могли одержать верх над его превосходством и его правами. Но она боролась в неудобном положении; по сути, она уже не была себе хозяйкой; глубокая озабоченность охватила ее, подчиняя самые сокровенные ее желания своей воле. Она была безумно влюблена. Подробности этих странных баталий нам неизвестны, но принц Эрнест, на несколько месяцев оставшийся в Англии с братом, описывал их с теплотой и Недоумением. Одна история, впрочем, сохранилась, и хотя достоверность ее вызывает серьезные сомнения, она, как и все подобные истории, дает общее представление о сути происходящего. Как-то в гневе принц заперся в своей комнате, и Виктория, уже успокоившись, постучала в дверь. «Кто там?» — спросил он. «Королева Англии», — последовал ответ. Он не сдвинулся с места, и на этот раз удары посыпались градом. Вопрос и ответ повторялись несколько раз, и, наконец, после паузы раздался стук помягче. «Кто там?» — еще раз прозвучал неумолимый вопрос. Но ответ теперь был иным: «Твоя жена, Альберт». Дверь немедленно распахнулась…
Хоть и очень медленно, положение принца начало меняться. Изучение политики оказалось интересней, чем он предполагал. Он читал Блекстоуна, брал уроки английского законодательства, иногда присутствовал на встречах королевы с министрами, и, по предложению лорда Мельбурна, ему показывали все депеши, касающиеся вопросов внешней политики. Иногда он излагал свое мнение на бумаге и прочитывал его вслух премьер-министру, который с бесконечной вежливостью и вниманием выслушивал его, но редко давал какой-либо ответ. Важные сдвиги произошли, когда перед рождением принцессы крови принц, без всяких протестов со стороны парламента, был назначен регентом на случай смерти королевы. Стокмар, чье вмешательство при поддержке Тори сделало возможным столь счастливый исход, почувствовал, что имеет право провести отпуск с семьей в Кобурге; однако даже оттуда он продолжал заботиться о своем ученике, засыпая его бесчисленными письмами. «Дорогой принц, я вполне удовлетворен поступившими от вас новостями. Ошибки, недопонимания, возникающие на пути досадные препятствия следует воспринимать такими, какие они есть — а именно, естественными проявлениями жизни, представляющими темную ее сторону. Преодолевая эти препятствия, ваш разум развивается, упражняется, достигает совершенства, а характер приобретает силу, выносливость и необходимую твердость». Пока у принца получается неплохо, но он должен продолжать в том же духе, и, самое главное, «никогда не расслабляться, доказывая свое великодушие; никогда не расслабляйтесь, отделяя важное и существенное от того, что в данный момент не играет роли; никогда не расслабляйтесь, стараясь поддержать себя на самом высоком уровне — в ежедневном стремлении быть последовательным, терпеливым и смелым». Вероятно, такая программа была нелегка для двадцати летнего юноши, но было в ней что-то, затронувшее тонкие струны души Альберта. Он вздыхал, но прислушивался — прислушивался, как к голосу духовного наставника, открывающему перед ним божественные истины. «Все что вам сейчас необходимо, — продолжал голос, — и, вероятно, в скором времени придет, это Любовь, Честь и Правда. Люди с искаженным мышлением, или те, кому недостает добрых чувств, будут стараться ввести вас в заблуждение и убедить и себя, и мир в том, что вы не тот, кто есть на самом деле — или, по крайней мере, можете таким стать… Я желаю своему Принцу великого, благородного, доброго и правдивого сердца, которое послужит надежной основой благороднейших взглядов на человеческую природу и твердой решимости развить их дальше».
Вскоре настал решающий момент. Состоялись всеобщие выборы, и стало ясно, что Тори, наконец, получат власть. Королева их по-прежнему не любила; но, получив большинство в палате общин, они могли заставить прислушиваться к своим пожеланиям. Лорд Мельбурн первый осознал необходимость выполнения этой неизбежной перестройки с минимальными потерями; и принц, с его благословения и в свете возобновления добрых отношений после принятия закона о регентстве, начал, через Ансона, переговоры с сэром Робертом Пилом. После нескольких секретных бесед было достигнуто полное взаимопонимание в трудном и сложном вопросе о королевской опочивальне. Было решено, что здесь не следует делать упор на конституцию, но после формирования правительства Тори основные фрейлины-виги должны уйти и их места займут другие, назначенные сэром Робертом. Так, фактически, Корона отказалась от претензий, заявленных в 1839 году, и больше никогда их не выдвигала. Этот договор стал поворотной точкой в карьере принца. Он провел важные переговоры с мастерством и тактом, добился близких и дружеских отношений с новым премьер-министром; не вызывало сомнений, что он становится значимой политической фигурой. Это произвело на Викторию сильное впечатление и вызвало чувство глубокой благодарности. «Мой драгоценный Ангел, — сказала она королю Леопольду, — поистине является для меня великим утешением. Он проявляет значительный интерес к происходящему, переживает и сочувствует мне, и в то же время удерживается от подталкивания меня на иной путь, хотя мы и много беседуем на эти темы, и его суждения, как вы и говорили, справедливы и добры». Она очень нуждалась в его утешении и помощи. Лорд М. уходил, а она едва ли могла заставить себя говорить с Пилом. Да, теперь она будет обсуждать все с Альбертом!
Стокмар, возвратившись в Англию, наблюдал уход лорда Мельбурна с удовлетворением. Если все пойдет хорошо, то принц должен приобрести значительное политическое влияние на Викторию. Но пойдет ли все хорошо? Один неожиданный поворот событий сильно напугал барона. Когда ужасный момент настал, и королева в тоске распрощалась с любимым министром, она договорилась с ним, что, поскольку им нежелательно встречаться слишком часто, они будут поддерживать переписку. Никогда непоследовательность мельбурновского характера не проявлялась столь ярко, как в том, что произошло дальше. Пока он был у власти, его отношение к Пилу было безупречным; он делал все что мог для облегчения смены правительства и даже лично советовал своему успешному сопернику, как лучше завоевать доброе расположение королевы. Но стоило ему оказаться в оппозиции, как благородство его покинуло. Он не мог смириться с потерей привилегии и удовольствия давать советы Виктории — быть полностью отрезанным от власти и королевы, чем он пользовался столь долго и в таких количествах. Хотя он и обещал быть в письмах абсолютно сдержанным, он не мог удержаться от того, чтобы не воспользоваться преимуществами, которые они перед ним открывали. Он подробно обсуждал различные государственные вопросы и особенно любил советовать по поводу назначений на должности. И этим советам следовали. Лорд Мельбурн порекомендовал назначить лорда Хейтсбури, коего охарактеризовал, как способного человека, послом в Вену; и неделей позже королева написала министру иностранных дел письмо, в котором просила использовать лорда Хейтсбури, коего она считает человеком выдающихся способностей, «в какой-нибудь важной миссии». Стокмар был сильно обеспокоен. Он составил меморандум, указав на неконституционность действий лорда Мельбурна и на неприятность того положения, в котором может оказаться королева, если об этом станет известно Пилу; и поручил Ансо-ну вручить меморандум бывшему министру. Лорд Мельбурн прочел его, развалясь на софе и плотно сжав губы. «Совершенно верно», — сказал он. Когда же Ансон попробовал высказать мысль, что лидеру оппозиции было бы опрометчиво поддерживать близкие отношения с монархом, старик вышел из себя. «Черт побери! — воскликнул он, вскочив с софы и заметавшись по комнате. — Это просто невыносимо!» Он по-прежнему продолжал писать королеве, и барону потребовались еще две отчаянные бомбардировки, прежде чем удалось его урезонить. После этого поток писем начал ослабевать, и все реже касались они государственных дел, пока, наконец, не стали полностью безобидными. Барон улыбался; Лорд М. смирился с неизбежностью.
Министр Вигов ушел в отставку в сентябре 1841 года, но лишь через год удалось произвести еще одну не менее знаменательную замену — убрать Лейзен. Наконец-то таинственная гувернантка была повержена. Точно не известно, что заставило Викторию спокойно, а возможно и с облегчением, принять ее уход; одно совершенно ясно — с рождением детей домашнее положение Альберта значительно упрочилось. Вслед за рождением принцессы крови последовало рождение принца Уэльского в ноябре 1841 года; а вскоре уже ожидался следующий ребенок. Баронесса, при всей ее близости, могла лишь косвенно разделять эти семейные радости. Ее позиции значительно ослабли. Не прошло незамеченным, что раз или два во время путешествия двора ее оставляли в Виндзоре. Принц был крайне осторожен. Лорд Мельбурн посоветовал использовать момент смены министров для решительных действий, но он оказался мудрее и решил подождать. Время и давление неизбежных обстоятельств были на его стороне. С каждым днем — и с каждой ночью — его влияние возрастало. Наконец он почувствовал, что ждать больше нечего — любое его желание, любую просьбу, стоило их только высказать, Виктория тут же воспринимала как свои собственные. Он сказал, и Лейзен исчезла навсегда. Никогда не править ей больше ни королевским сердцем, ни королевскими покоями. Никогда больше, глядя с торжествующей любовью из Виндзорского окна, не следить ей за своей ученицей и хозяйкой, гуляющей по террасе в окружении раболепствующей толпы. Возвратившись в родной Ганновер, она обосновалась в Бакебурге, в небольшом, но комфортабельном доме, стены которого полностью покрывали портреты Ее Величества. Барон, несмотря на несварение желудка, улыбался снова: Альберт торжествовал.
IV
Былые раздоры полностью прекратились — воцарилась абсолютная гармония семейной жизни. Виктория, потрясенная снизошедшими на нее откровениями, всю свою душу посвятила мужу. Теперь она видела, что красота и очарование, покорившие ее с самого начала, это всего лишь внешние проявления истинной сущности Альберта. Была и внутренняя красота, внутреннее благородство, которые по своей начальной слепоте она почти не замечала, но теперь ощутила всеми фибрами души: он был хорош, он был великолепен! Как только она могла противопоставлять свою волю его мудрости, свое невежество его знанию, свои фантазии его совершенному вкусу? Неужели она действительно любила Лондон, поздние часы и легкомысленные развлечения? Она, которая теперь находила счастье только в природе, которая вскакивала с постели — и так рано! — вместе с Альбертом, чтобы прогуляться перед завтраком с ним наедине! А как прекрасно у него учиться! Услышать от него, что это дерево — береза; и столько узнать о пчелах! А потом усесться, скрестив ноги, и слушать, как он читает вслух «Конституционную историю Англии» Голлама! Или слушать, как он играет на своем новом органе («Орган — самый лучший из инструментов», — сказал он); или спеть ему песню Мендельсона, тщательно стараясь выдерживать ритм и дыхание и лишь изредка фальшивя! А после обеда… о, как он хорош! Он отказался от своих шахмат! И значит, будут игры за круглым столом, или вечер пройдет самым невероятным образом — за крутящимися цифрами и кольцами. А когда приходили дети, это было еще прекраснее. Киска была такой умной девочкой («Я не Киска! Я принцесса крови!» — сердито возражала она); а Берти — она могла лишь неистово молиться, чтобы маленький принц Уэльский вырос «таким же, как его милый дорогой папа, во всем, во всем, и телом и душою». Их дорогая мама снова была вовлечена в семейный круг, поскольку Альберт пошел на примирение, а отъезд Лейзен помог забыть прошлое. В глазах Виктории жизнь превратилась в идиллию, и если идиллию составляют счастье, любовь и простота, то это действительно было так; хотя, возможно, она была такого сорта, что смутила бы Феокрита. «Альберт принес милую маленькую Киску, — записала Ее Величество в дневнике, — в таком очаровательном белом шерстяном платьице с голубыми оторочками, которое подарила ей Мама, и в чудном чепчике, и положил ко мне на кровать, а сам сел рядом, и она была такая чудная. И пока мой дорогой и бесценный Альберт сидел рядом, с Малышкой между нами, я ощутила невиданный прилив счастья и благодарности к Господу».
Прошлое — если можно назвать прошлым то, что было всего три года назад, — когда она на него оглядывалась, казалось ей таким далеким и чуждым, что представлялось ей неким миражом — несчастной ошибкой. Листая старые страницы дневника, она наткнулась на- такое предложение; «Что же касается «доверия Короны», Бог его знает! Ни министры, ни друзья никогда полностью его не заслуживали, как воистину великолепный лорд Мельбурн заслужил мое!» Внезапно ее пронзили угрызения совести — она схватила перо и записала на полях: «Перечитывая эти строки, я не могу не заметить, сколь надуманным было тогда мое счастье, и как по-настоящему я счастлива теперь с моим любимым Мужем, без всякой политики, и ничто в мире не сможет этого изменить. Прежнее счастье не могло длиться долго, ведь каким бы добрым и прекрасным оно ни было, как бы добр ни был ко мне Лорд М., я тогда находила радость лишь в Обществе и жила с этим искусственным чувством, которое почему-то вообразила счастьем! Слава Богу! Теперь все не так, и я узнала, что такое настоящее счастье — В. Р.». Откуда же ей это знать? Что за разница между истинным счастьем и ложным? Даже такого философа, как Лорд М., это, скорее всего, поставило бы в тупик. Но она не была философом, и Лорд М. превратился в призрака, а Альберт был рядом, и этого достаточно.
Она, определенно, была счастлива и хотела, чтобы все об этом знали. Ее письма королю Леопольду так и искрятся восторгом. «О, драгоценный дядя, если бы вы знали, какой счастливой и благословенной я себя ощущаю, и как я горда, быть рядом с таким совершенным существом, как мой муж…» — такие восхищения сыпались из-под ее пера, как из рога изобилия. Однажды, не задумываясь, леди Литлтон сказала кому-то, что «счастлива, как королева», — и тут же слегка смутилась. «Не поправляйте себя, леди Литлтон, — сказала Ее Величество. — Королева действительно очень счастлива».
Но это новое счастье было не таким уж сладким. Напротив, оно скорее подталкивало, чем расслабляло. Никогда раньше не испытывала она такой острой необходимости исполнять свои обязанности. Методичнее, чем прежде, занималась она государственными делами, и с неусыпной бдительностью присматривала за детьми. Она вела обширную переписку, занималась хозяйством, дневником, многочисленными домашними делами — и так с утра до ночи. Ее бодрое энергичное тело, едва поспевающее за широкими шагами Альберта по коридорам и аллеям Виндзора, казалось воплощением ее души. Но на фоне всей этой мягкости, изысканных развлечений, захлестывающей волны сентиментальности ее природная твердость оставалась неизменной. «Ее совершенно невероятный характер, — заметила леди Литлтон, которая, будучи королевской гувернанткой, весьма тесно общалась с Викторией, — пронизывает железный стержень». Но временами приятный ход домашнего существования приходилось прерывать. Приходилось менять Виндзор на Букингемский дворец, открывать заседания парламента, встречаться с официальными лицами, или, время от времени, развлекать в замке иностранных гостей. Потом вдруг тихая жизнь двора нарушалась внезапным великолепием, и заморские монархи — Луи Филипп, или король прусский, или король саксонский — находили в Виндзоре поистине королевские развлечения. По всеобщему мнению, редкие европейские приемы производили столь ошеломляющий эффект, как великий банкетный зал Ватерлоо, с толпой гостей в сверкающих бриллиантах и блестящих мундирах, с длинными стенами, увешанными портретами героев, и со столами, сервированными роскошной золотой посудой английских королей. Но все это сверкающее великолепие меркло при появлении королевы. Маленькая домохозяйка, которая за день до этого гуляла с детьми, возилась со скотиной, упражнялась в игре на рояле и заполняла дневник восхищенными описаниями своего мужа, внезапно и совершенно естественно превращалась в само воплощение Величия. Сам русский царь был глубоко потрясен. Виктория, со своей стороны, с тайным трепетом взирала на ужасного Николая I. «Его визит определенно был великим событием и великой любезностью, — сказала она своему дяде, — все здесь были потрясены. Это совершенно невероятный человек, и в то же время весьма симпатичный. Его профиль очарователен, а манеры очень величественны и изящны; и он чрезвычайно обходителен — я бы даже сказала, пугающе внимателен и вежлив. Но такого страшного выражение глаз я никогда раньше не встречала». И она, и Альберт, и «славный король саксонский», которому тоже случилось при этом присутствовать и который, по ее словам, «нам очень нравится — он такой скромный», жались друг к другу, словно испуганные птицы в присутствии этого грозного орла. Когда он ушел, они обсудили его лицо, его несчастливость и его деспотичную власть над миллионами людей. Да! Но со своей стороны она не могла его не пожалеть, и возблагодарила Бога за то, что она королева Англии.
Когда пришло время нанести ответные визиты, королевская чета отправилась на собственной яхте, в основном по желанию Виктории. «Я обожаю корабли!» — восклицала она и с невероятной ловкостью бегала вверх-вниз по лестницам, перебрасываясь шутками с матросами. Принц был более сдержан. Они посетили Луи Филиппа в замке Дью и короля Леопольда в Брюсселе. Случилось так, что самая замечательная во все времена англичанка побывала в столице Бельгии, но осталась незамеченной. Королева Виктория проехала неузнанная под пристальным взглядом одной из хозяек пансионата месье Хегера. «Полноватая оживленная леди, очень просто одетая, — никакого особого достоинства или претенциозности в ней не было», — так описала Шарлотта Бронте промчавшуюся мимо королевскую карету, заставившую ее остановиться на мгновение на тротуаре и прервавшую ход ее мыслей. Виктория была воодушевлена, и ей даже удалось вдохнуть немного жизни в мрачный двор ее дяди. Король Леопольд был совершенно доволен. Сбылись его самые сокровенные мечты; и теперь он мог спокойно Провести остаток жизни, мирно наслаждаясь своим троном, собственной респектабельностью, табелем чинов и пунктуальным исполнением своих скучных обязанностей. Но, к сожалению, радость тех, кто его окружал, была не так полна. Говорили, что его двор мрачен, как сектантская молельня, и самой несчастной страдалицей была его жена. «Pas de plaisanteries, madame!» — воскликнул он как-то несчастной преемнице принцессы Шарлотты, когда, вскоре после замужества, она позволила себе неудачно пошутить. Неужели она не понимала, что супруге конституционного монарха не к лицу легкомыслие? В конце концов, она хорошо усвоила урок, и когда потрясенные стены дворца сотряслись от болтовни и смеха Виктории, несчастная леди обнаружила, что почти разучилась улыбаться.
На следующий год посетили Германию, и Альберт показал ей красоты родного дома. Когда Виктория пересекла границу, она была и восхищена, и удивлена одновременно. «Слышать немецкую речь, — записала она в дневнике, — видеть немецких солдат и прочее, это так необычно». Немного придя в себя от первого потрясения, она нашла страну очаровательной. Встречали ее с восторгом, толпы сановников выходили навстречу, очаровательные стайки крестьянских ребятишек, одетых в самое лучшее, дарили ей букеты цветов. Особенно ей понравилось княжество Кобурга, с его романтическими пейзажами и добропорядочными обитателями, и, проснувшись однажды утром и обнаружив себя в «милом Розенау, в родном доме моего Альберта», она ощутила себя «как в волшебном сне». Вернувшись домой, Виктория написала письмо королю Леопольду, в котором восторгалась путешествием и особенно подчеркнула очарование родной земли Альберта. «Я даже затрудняюсь описать те чувства, которые испытываю к нашей милой маленькой Германии, и особенно это относится к Розенау. Есть в нем что-то трогательное, проникающее в самое сердце и вызывающее слезы. Нигде и никогда не ощущала я такой печальной радости. Боюсь, я слишком в него влюблена».
V
Однако муж не был так счастлив, как жена. Несмотря на значительное улучшение его положения, несмотря на прибавление семейства и обожание Виктории, Альберт по-прежнему оставался чужим в этой чужой стране, и был далек от спокойного умиротворения. Впрочем, в его ближайшем окружении это чувство, несомненно, присутствовало, но ведь этого недостаточно, и, к тому же, в самой полноте его успеха скрывалось зерно горечи. Виктория его обожествляла, но не этого он страстно желал, а понимания; и как бы Виктория ни была им переполнена, понимала ли она его? Понятен ли колодец ведру? Он был одинок. Он садился за орган и самозабвенно импровизировал до тех пор, пока звуки, то взлетая, то затихая изящными каденциями, не приносили сердцу утешение. Затем он спешил играть с детьми, или конструировать новый свинарник, или читать вслух Виктории «Церковную историю Шотландии», или, улыбаясь, вытанцовывать перед ней на кончиках пальцев, словно балерина, показывая, как она должна себя вести, появляясь в публичных местах. Вот так он и развлекался; но лишь одного развлечения не позволял себе никогда: флиртовать, даже с самыми очаровательными дамами двора. Когда, еще будучи помолвленной, королева заметила с гордостью лорду Мельбурну, что принц совершенно не обращает внимания на других женщин, старый циник ответил: «Ну, эти вещи приходят несколько позже»; за что она его сердито обругала и, поспешив к Стокмару, передала слова Лорда М. Но барон заверил, что хотя в некоторых случаях это, конечно, и случается, но с Альбертом, по его мнению, такого не произойдет. Барон оказался прав. За всю их супружескую жизнь ни одна соперница ни на мгновение не принесла Виктории мук ревности.
Работа все больше и больше поглощала Альберта, принося удивительный своеобразный комфорт. С приходом Пила он начал активно вмешиваться в государственные дела. Очень многим — и складом ума, и моральной чистотой, и даже неловкой официальностью манер — походили они друг на друга. Это породило симпатию, и Пил оказался достаточно готов воспринимать совету Стокмара и подталкивать принца к государственной деятельности. Когда собирались создавать королевскую комиссию, которая должна была решить, стоит ли перестроить здания парламента, дабы стимулировать развитие изящных искусств в Великобритании, Пил горячо убеждал принца ее возглавить. Это была работа как раз для Альберта: его любовь к искусству, его любовь к методичности, его любовь к общению — близкому, но достойному, — с выдающимися людьми устраивала всех; и он взялся за дело от всей души. Некоторые члены комиссии были несколько обеспокоены, когда во вступительной речи он указал на необходимость разбить объект рассмотрения на «категории» — это слово, по их мнению, опасно отдавало немецкой метафизикой. Однако, убедившись в чрезвычайной осведомленности Его Королевского Величества в технике нанесения фресок, они успокоились. Когда же встал вопрос, должны ли декоративные элементы стен нести в себе моральную идею, принц без колебаний ответил утвердительно. Хотя многие лишь бегло взглянут на украшения, заметил он, однако не следует забывать, что другие могут рассматривать их более пристально. Этот аргумент убедил комиссию, и вопрос был решен положительно. Фрески начали создаваться в соответствии с инструкциями комиссии, но, к сожалению, вскоре стали совершенно незаметными даже самому пытливому взгляду. Похоже, осведомленность Его Королевского Величества в технике нанесения фресок была не полна!
Следующее дело, за которое взялся принц, оказалось куда труднее: он решил реорганизовать королевский двор. Эта реформа назрела уже давно. Долгие годы королевские резиденции и, особенно, Букингемский дворец скандально славились беспорядком, неудобствами и сумасбродством. Во время правления баронессы порядки оставались неизменными, но теперь ее функции перешли к принцу, и в 1844 году он храбро кинулся в бой. Тремя годам раньше Стокмар, после тщательного расследования, составил подробный меморандум, в котором описал необычное состояние дворцовых дел. Получалось, что управление двором самым странным образом распределено между многими должностными лицами, каждое из которых не зависело от другого и обладало весьма туманными и неопределенными обязанностями при полном отсутствии ответственности и взаимной координации. Из этих должностных лиц наиболее выдающимися были Главный стюард и Главный камергер — аристократы высокого ранга и политического значения, которые меняли свои кабинеты с каждой сменой администрации, жили за пределами двора и не имели эффективно действующих помощников. Распределение их обязанностей было неопределенным и странным. Предполагалось, что в Бу-кингемском дворце Главный камергер отвечает за все помещения, кроме кухни, посудомойки и прачечной, которые подчинялись Главному стюарду. В то же время, территория за пределами дворца подчинялась Лесному отделу, так что если внутреннюю сторону окон мыли подчиненные Главного камергера — или, возможно, в некоторых случаях Главного стюарда — снаружи этим занимался Лесной отдел. Домоправительницы, пажи и горничные подчинялись Главному камергеру; управляющий кухней, повара и швейцары — Главному стюарду; но ливрейные лакеи, ливрейные швейцары и младшие дворецкие получали приказы от другого чиновника — Главного конюшего. Естественно, в такой ситуации служба шла из рук вон плохо, и дисциплина слуг оставляла желать лучшего. Они отлучались когда угодно и на сколько угодно; и, как писал барон, «лакеи и другие слуги спят по десять или двадцать человек в комнате, и если там курят, пьют или занимаются иными безобразиями, то никому нет до этого дела». Что же касается гостей Ее Величества, подчас их некому было развести по комнатам, и они часто, будучи брошенными, часами бродили, заблудившись в запутанных дворцовых коридорах. Странное распределение власти распространялось не только на людей, но и на вещи. Например, королева заметила, что в обеденном зале никогда не зажигают камин. Когда она спросила, почему, ей ответили: «Дрова должен заготавливать Главный стюард, а разжигать — Главный камергер», — но поскольку подчиненным эти двух благородных аристократов никак не удавалось согласовать свои действия, королеве ничего не оставалось, как обедать в холоде.
Одно неожиданное происшествие показало во всей красе царившие во дворце беспорядок и небрежение. Как-то, дней через десять после рождения принцессы крови, нянька заслышала подозрительный шум в комнате, что была рядом с королевской опочивальней. Она позвала одного из пажей, который, заглянув под софу, обнаружил там скрючившуюся фигуру «весьма отвратительной наружности». Это был «мальчик Джонс». Этот таинственный персонаж, о чьих похождениях еще несколько месяцев трубили газеты и чьи побуждения и характер так и остались до конца не выясненными, оказался семнадцатилетним переростком, сыном портного, который проник во дворец через садовую стену и забрался в открытое окно. Двумя годами раньше он наносил подобный же визит, переодевшись трубочистом. Теперь, когда его поймали, он заявил, что провел во дворце три дня, прячась под разными кроватями, и что он «угощался супом и другими кушаньями», а также «садился на трон, видел королеву и слышал крики принцессы крови». Странное происшествие обсуждалось в мельчайших деталях. «Таймс» написала, что мальчик Джонс «с детства любил читать», но «чрезвычайно угрюм лицом», добавив: «Софа, под которой нашли мальчика Джонса, как нам стало известно, сделана из самых ценных материалов и специально заказана для приема высокородных посетителей, прибывающих засвидетельствовать почтение Ее Величеству». Преступника приговорили к трем месяцам «Исправительного дома», но, освободившись, он тут же вернулся в Букингемский дворец. Его снова поймали и посадили в «Исправительный дом» еще на три месяца, после которых предложили 4 фунта в неделю за выступление на сцене мюзик-холла. Он отказался, и вскоре был обнаружен полицией шатающимся вокруг Букингемского дворца. Власти предприняли энергичные меры и без всякого суда и следствия определили мальчика Джонса на морскую службу. Год спустя его корабль пришел в Портсмут на ремонт, и Джонс снова сбежал и отправился в Лондон. Его арестовали, не дав добраться до дворца, и вернули на корабль. В этот раз газеты отметили, что «он прибавил в росте и на вид стал более приличным». На том мальчик Джонс и покинул историю, хотя последнее о нем упоминание мелькнуло в 1844 году, когда он выпал за борт где-то между Тунисом и Алжиром. Его снова выудили, но, по недоказанному свидетельству одного из корабельных офицеров, которое он послал в «Таймс», это падение не было случайным — Джонс намеренно прыгнул в воды Средиземного моря, чтобы «посмотреть, как светятся огоньки спасательного круга». А чего еще ждать от мальчика с такой репутацией?
Однако плохое управление дворцом рождало не только неудобства и волнения. Порождаемые им потери, расточительство и воровство были просто неисчислимы. На каждом шагу можно было столкнуться с нелепыми расходами и всякого рода злоупотреблениями. Существовало, например, старое и непреложное правило — если свечу хоть раз зажгли, второй раз ее уже не использовали. Куда девались все старые свечи — одному Богу известно. А в другой раз принц, изучая счета, наткнулся на странные еженедельные расходы в тридцать пять шиллингов на «вино для Красной комнаты». Он потребовал отчета, и с большим трудом удалось выяснить, что еще во времена Георга III комната Виндзорского замка с красными портьерами однажды использовалась для размещения охраны, и тогда было выделено пять шиллингов в день на вино для офицеров. Охрану давным-давно перевели в другое место, а выплаты на вино для Красной комнаты так и продолжались, причем деньги попадали офицеру, занимающему синекурную должность младшего дворецкого.
После долгих исследований и тяжелой борьбы с укоренившимися интересами, порожденными долгими годами небрежения, принцу удалось полностью перестроить дворцовые порядки. Противоречащие друг другу должности были ликвидированы, и все их полномочия передали в руки единственного чиновника, Главного управляющего, на которого легла ответственность за управление всеми королевскими дворцами. В результате была достигнута великая экономия и изгнана целая толпа благородных бездельников. Среди прочих оказался и несчастный офицер из Красной комнаты, которому, к великому его удивлению, предложили либо сохранить еженедельные подачки, либо исполнять обязанности младшего дворецкого. Значительно уменьшились нарушения дисциплины среди ливрейных лакеев и прочих слуг. Не обошлось без криков и жалоб. Принца обвиняли в превышении полномочий, в несправедливости, в крохоборстве, но он гнул свое, и очень скоро блестящее управление королевским хозяйством убедительно доказало его правоту и способности.
В то же время значительно возросла его активность и в другой сфере. Он стал личным секретарем королевы, ее доверенным советником, ее вторым «я». Теперь он всегда присутствовал на ее встречах с министрами. Принц, как и королева, питал особый интерес к иностранной политике, однако не было такого государственного дела, к которому бы он не приложил руку. Одновременно шли два процесса. В то время как Виктория все больше и больше попадала под его интеллектуальное влияние, принц все больше и больше погружался в тонкости высокой политики — постоянные и многогранные заботы великой державы. Теперь уже никто не назвал бы его дилетантом. Он стал тружеником, государственным чиновником, человеком дела. Стокмар с ликованием отметил эту перемену. «Принц, — писал он, — за последнее время значительно продвинулся. Он явно разбирается в политике и к тому же стал более независимым. Его умственная активность постоянно растет, и, без всяких жалоб, большую часть времени он уделяет делам». «Отношения между мужем и женой, — добавил барон, — таковы, что лучше и не пожелаешь».
Еще задолго до того, как Пил ушел в отставку, отношение к нему Виктории в корне изменилось. Его привязанность к принцу смягчила ее сердце; остальное довершила искренность и теплота его натуры, которая, в личном общении с теми, кому он стремился угодить, обладала способностью постепенно развеивать неприятное впечатление от его манер. Со временем она стала относиться к Пилу с уважением и привязанностью. Она говорила о «нашем бесценном Пиле», которым, по ее словам, «в высшей степени восхищена», и который проявил себя, как «человек безграничной преданности, отважный патриот, и ко мне, надо сказать, относится почти по-рыцарски». Она страшилась его отставки почти так же, как некогда страшилась отставки Лорда М. Это было бы страшным несчастьем. Интересно, что бы она сказала шесть лет назад, если бы какой-нибудь пророк предсказал, что настанет день, когда она испугается победы Вигов? Но чему быть, того не миновать; она вынуждена принять возвращение старых друзей. В министерском кризисе 1845 и 1846 годов решающую роль сыграл принц. Все понимали, что именно он стоит в центре переговоров — именно он реально правит силами и функциями Короны. Процесс, приведший его к этому результату, был настолько медленным, что почти не ощущался, однако можно сказать со всей определенностью, что с уходом администрации Пила Альберт стал, в сущности, королем Англии.
VI
С последним продвижением принца пришел окончательный закат лорда Мельбурна. Спустя год после потери кресла его разбил паралич. И хотя ему и удалось встать на ноги, былая гибкость ушла навсегда. Унылый, беспокойный и несчастный бродил он, как призрак, по городу, разражаясь монологами в публичных местах или внезапно и не к месту задавая странные вопросы. «Меня повесят, если я это сделаю, мой господин», — сказал он как-то в зале Брукса, стоя в одиночестве и ни к кому не обращаясь. «Не кажется ли вам, — внезапно спросил он одного из гостей леди Холланд, перегнувшись через стол в паузе между разговорами, — что это был самый ужасный поступок Генри Квотра, когда он сменил религию ради укрепления Короны?» Он сидел дома, часами размышляя в печальном одиночестве. Он перелистывал книги — классику и Евангелие, — но они не приносили никакого утешения. Он мечтал о возвращении прошлого, о невозможном, о вообще не известно о чем, о черной магии Каро, о счастливой банальности Виндзора. Друзья его покинули, да и не удивительно, сказал он с горечью, — огонь погас. Он тайно надеялся на возвращение власти, озабоченно просматривал газеты и изредка произносил речи в Палате Лордов. Его переписка с королевой продолжалась, и время от времени он появлялся при Дворе, но это была лишь тень прежнего лорда Мельбурна, «ушедшая мечта», как написала Виктория. Что касается его политических взглядов, они стали просто невыносимы. Принц был приверженцем свободной торговли, то же, конечно, и королева; и когда за обедом в Виндзоре во время отмены Закона об урожае лорд Мельбурн внезапно воскликнул: «Ма’ам, это чертовски бесчестный акт!» — все чрезвычайно смутились. Ее Величество рассмеялась и попыталась сменить тему, но безуспешно. Лорд Мельбурн возвращался к этому снова и снова со своим: «Я же сказал, ма’ам, это чертовски бесчестный акт!» — пока королева не ответила: «Лорд Мельбурн, я попросила бы вас не возвращаться больше к этой теме». Только после этого он сдержал язык. Она была добра к нему, писала ему длинные письма и никогда не забывала поздравить с днем рождения; но это была доброта на расстоянии, и он это знал. Он превратился в «бедного лорда Мельбурна». Его охватило глубокое беспокойство. Он пытался сосредоточиться на сельском хозяйстве и на оксфордском движении. Он писал пространные меморандумы совершенно неразборчивым почерком. Он уверовал в то, что потерял все деньги и, видимо, не сможет позволить себе стать Рыцарем ордена Подвязки. Он испробовал все, и все же — а что если Пил уйдет, тогда за ним еще могут прислать — почему бы нет? Но за ним никогда не присылали. Виги пренебрегали его консультациями, и руководство партией перешло к лорду Расселу. Когда лорд Джон стал премьер-министром, он был сама вежливость, но не предложил лорду Мельбурну войти в состав Кабинета. Мельбурн стойко выдержал удар и теперь только понял, что все кончено.
Он протянул еще два года, медленно погружаясь в бессознательность и глупость.
Когда за несколько дней до его смерти Виктория узнала, что надежды на выздоровление нет, в ней всколыхнулись былые чувства к существу, которое некогда было Лордом М. «Я думаю, вы глубоко опечалитесь, — сказала она королю Леопольду, — узнав, что наш хороший, дорогой, старый друг Мельбурн умирает… Никогда не забыть его доброты и дружбы, и сколько приятных воспоминаний останется о нем, хотя, да простит меня Господь! я бы никогда не хотела вернуть те времена».
Опасности ушли. Волна обстоятельств неудержимо понеслась теперь в совершенно иную сторону. Серьезность Альберта, уход за детьми, ее собственные наклонности и движения всего окружающего мира толкали Викторию на долгий и узкий путь государственных и домашних забот. Семья постоянно росла. Спустя восемнадцать месяцев после рождения принца Уэльского на свет появилась принцесса Алиса, годом позднее принц Альфред, затем принцесса Елена, а еще через два года принцесса Луиза; судя по всему, славная череда королевских отпрысков прерываться не собиралась. Родители, поглощенные семейными заботами и счастьем наедине друг с другом, стали тяготиться многолюдной помпезностью Виндзора и возмечтали о более спокойном прибежище. По совету Пила они покупают поместье Осборн на острове Уайт. Экономное ведение финансовых дел позволило скопить внушительную сумму, и теперь можно было не только приобрести поместье, но и построить и обставить новый дом, на что ушло 200000 фунтов стерлингов. В Осборне, у моря, среди лесов, посаженных Альбертом в память о родном Розенау, королевская чета проводила все время, которое удавалось урвать у Виндзора и Лондона. Общество взирало на это с одобрением, хотя некоторые аристократы презрительно фыркали. И все же популярность королевы очень выросла. Особенно довольны были средние классы. Им нравились браки по любви; им нравилось хозяйство, сочетающее в себе царственность и добродетель, которое, как волшебное зеркало, отражало идиллический образ их собственной жизни.
Существование самой королевской четы, такое привычное и необходимое для народа, приобрело дополнительный блеск от ранних пробуждений высочайшей пары, простой одежды, настольных игр, жареного мяса и йоркширского пудинга по-осборнски. Это был воистину идеальный Двор! Не только его главные персонажи являли собой образцы добропорядочности, но и все прочие действующие лица вынуждены были соблюдать нормы высокой морали: ни малейших скандалов, ни тени недостойных поступков. Этого требовала королева, и требовала еще непреклоннее, чем сам Альберт. Виктории становилось стыдно, что когда-то она считала (и даже как-то сказала об этом мужу) — к людским прегрешениям надо относиться терпимее. Тогда она была ученицей Лорда М., но теперь, под благотворным влиянием дорогого супруга, ей суждено провозгласить новую эру человеческих отношений, где не будет цинизма, хитрости, алчности, прочих всевозможных пороков и восторжествуют долг, усердие, нравственность и любовь к домашнему очагу. Даже столы и стулья в королевских покоях с удивительной готовностью приобрели формы чопорной строгости. Викторианская эпоха была в Самом разгаре.
VII
Не хватало лишь одного: материального воплощения новых сил и идеалов, дабы они могли в зримом величии предстать перед глазами изумленного мира. Реализовать это желание выпало Альберту. В одну из счастливых минут у него родилась идея Великой Выставки.
Ни с кем не советуясь, он в мельчайших деталях продумал все тонкости своей затеи. В мире и раньше проводились выставки, но эта должна превзойти все прежние. На ней будет представлено все, что только может быть создано руками человека: машины, механизмы, товары, предметы прикладных искусств и скульптуры. Выставка будет не просто полезной, интересной, она еще и преподаст урок высокой нравственности, станет всечеловеческим монументом высшим благам цивилизации — миру, прогрессу и процветанию. В последнее время принц уделял много внимания проблемам коммерции и производства. Ему нравились всякого рода механизмы, и его острый глаз не раз обнаруживал недостающую шестерню в какой-нибудь сложной машине. Во время визита в Ливерпуль, где он открывал док Альберта, мощь современного промышленного оборудования произвела на него неизгладимое впечатление, и все же, рассказывая об этом в письме к Виктории, он постарался сохранить привычную легкость стиля. «Когда я пишу сии строки, — игриво заметил он, — вы, вероятно, заняты вечерним туалетом и, конечно, опоздаете к обеду. Я тоже сейчас этим займусь, но, надеюсь, результат будет иным… Верность и энтузиазм местных жителей воистину велики; но и жара стоит немалая. Уверен, что если бы взвесили население Ливерпуля сегодня утром и затем сейчас, то вес значительно уменьшился бы. Доки просто удивительны, а объем перевозок невероятен». Искусством и науками он живо интересовался с самого детства; дворцовая реформа развеяла всякие сомнения в его организаторских способностях; так что, как ни смотри, принц идеально подходил для осуществления своей затеи с Выставкой. Продумав план в мельчайших подробностях, он создал небольшой комитет и обрисовал перед ним общие контуры проекта. Комитет одобрил идею и незамедлительно приступил к осуществлению этого великого предприятия.
Однако на полное завершение проекта ушло два года. Все это время принц работал с невероятной энергией. Поначалу все шло гладко. Ведущие производители приняли идею с энтузиазмом; колонии и Восточно-Индийская компания тоже поддержали задуманный проект; великие иностранные державы выразили готовность внести лепту; сэр Роберт Пил оказал предприятию мощную поддержку, и была получена санкция правительства на использование выбранной принцем площадки в Гайд-парке. Из 234 предложенных проектов павильона Альберт остановился на варианте Джозефа Пэнстона, известного строителя гигантских оранжерей; и работа вот-вот уже должна была начаться, как вдруг возникла целая серия непредвиденных затруднений. Противники проекта, время от времени подававшие робкие голоса, неожиданно кинулись в атаку. На страницах «Таймс» зазвучали громкие протесты против использования территории парка, и на какой-то момент даже показалось, что здание вытеснят на окраину города, но после жарких дебатов в парламенте сторонники площадки в парке одержали победу. Потом вдруг выяснилось, что на осуществление проекта не хватает средств; но и это препятствие удалось преодолеть и получить 200000 фунтов стерлингов из гарантийного фонда. Невероятное стеклянное сооружение возносилось все выше и выше, занимая многие акры площади и скрывая под своей крышей могучие вязы, — вот тут-то ярость противников достигла апогея. И светское общество, и просто осторожные, и протекционисты, и набожные начали совместную травлю. Говорили, что Выставка привлечет всех английских негодяев и всех европейских оппозиционеров и что в день ее открытия наверняка случится бунт, а то и революция. Утверждали, что стеклянная крыша дырявая и что помет пятидесяти миллионов ласточек обязательно испортит все экспонаты. Взволнованные протестанты заявляли, что Выставка — это высокомерная и порочная затея, которая непременно навлечет гнев Божий на всю английскую нацию. Полковник Сибторп во время жарких дебатов воззвал к небесам с мольбой обрушить град и молнию на проклятое строение. Но принц с непоколебимой настойчивостью и бесконечным терпением добивался своего. Это серьезно сказалось на его здоровье; его мучила постоянная бессонница, и силы были почти на исходе. Но он помнил наставления Стокмара и никогда не расслаблялся. Каждый день приносил все новые и новые заботы. Он до изнеможения заседал в комитетах, председательствовал на собраниях, произносил речи, поддерживал переписку с каждым уголком цивилизованного мира — и его старания были вознаграждены. 1 мая 1851 года при невероятном скоплении народа, на фоне ошеломляющего блеска и победоносного энтузиазма королева открыла Великую Выставку.
Виктория сама находилась в состоянии возбуждения, граничащего с исступлением. Она исполняла свои обязанности, находясь в экстазе от радости, признательности и изумления, и по окончании церемонии ее чувства бурным потоком излились на страницы дневника. День вылился в бесконечную череду славных событий — или, скорее, в одно славное событие — невероятный триумф Альберта. Все, что она видела, слышала или чувствовала, было столь прекрасным, столь удивительным, что даже королевский курсив не выдерживал натиска бесчисленных акцентов, тогда как ее неутомимое перо, не взирая ни на что, металось по бумаге от одного великолепия к другому: громадная толпа, никаких беспорядков, реющие национальные флаги дружественных держав — внутренность дворца, такая необъятная, с мириадами людей и солнцем, сияющим сквозь крышу, — маленькая служебная комнатка, где мы оставили шали, — пальмы и машины — дорогой Альберт — помещение так велико, что орган был едва слышен, — благодарности Богу — удивительное собрание политиков и выдающихся людей — марш Аталии — да благословит Господь моего дорогого Альберта, да благословит Господь мою дорогую страну! — хрустальный фонтан — герцог и лорд Энглеси гуляют под руку — прекрасная Амазонка в бронзе, скульптура Кисса, — мистер Пэкстон, ему есть чем гордиться, а ведь был сыном простого садовника, — сэр Джордж Грей в слезах… и все поражены и восхищены!
Любопытное происшествие случилось, когда после короткой молитвы архиепископа Кентерберийского хор из 600 голосов запел «Аллилуйю». В этот момент облаченный в полный национальный костюм китаец выступил на середину центрального нефа и, медленно подойдя к королевской группе, отвесил Ее Величеству почтительный поклон. На королеву это произвело сильное впечатление, и без тени сомнения она приняла его за знатного мандарина. Когда же начала формироваться заключительная процессия, в связи с отсутствием иных представителей Небесной Империи китайца включили в дипломатический кортеж. Он чинно, с подобающим достоинством следовал сразу за послами. Затем он исчез, и злые языки болтали, что был он вовсе никаким не мандарином, а самым заурядным шарлатаном. Впрочем, никто и никогда с достоверностью не установил, что же скрывалось за несравненной непроницаемостью этого желтого лица.
Несколькими днями позже Виктория излила сердце своему дяде. Первое мая, сказала она, было «величайшим днем нашей истории, наиболее прекрасным, впечатляющим и трогательным представлением из всех, которые мне приходи-лось видеть, и триумфом моего любимого Альберта…».
Энтузиазм охватил всех; даже отъявленные зубоскалы изменили мнение и присоединились к восторженному хору. Поздравления от государственных организаций хлынули рекой; город Париж дал великий банкет в честь комитета Выставки; королева с принцем проделали триумфальное шествие через всю северную Англию. Финансовые результаты были столь же замечательны. Общий доход от Выставки составил 165000 фунтов стерлингов, которые пошли на приобретение земли для возведения постоянно действующего Национального музея в Южном Кенсингтоне. За шесть месяцев существования выставки свыше шести миллионов человек посетило Гайд-парк, и при этом не случилось ни одного инцидента. Но все на свете кончается. Настало и время разборки Хрустального Дворца, который собирались перенести в спокойное уединение Сайдхэма. Грустная, но смирившаяся с неизбежностью Виктория нанесла прощальный визит. «Он выглядел таким прекрасным, — сказала она. — Я не могла поверить, что вижу его в последний раз. Звучал орган в сопровождении изящного, но мощного духового инструмента под названием «соммерфон», и я чуть было не расплакалась. Хотя постилки все затоптаны, красные портьеры выцвели и многие предметы сильно запачканы, общее впечатление все еще сохраняло свежесть и новизну. Все это повергло нас в меланхолию». Но затем последовали более светлые мысли. Когда все кончилось, она выразила свое бесконечное удовлетворение в восторженном письме премьер-министру. Имя ее любимого мужа, сказала она, прославлено навеки, и то, что страна признала его заслуги, рождает в ней безграничное чувство счастья и благодарности. Она благодарна Провидению, писала в заключение Ее Величество, что оно соединило ее с самым великим, самым благородным, самым великолепным из принцев, и этот год навсегда останется для нее счастливейшим и достойнейшим годом ее жизни. День закрытия Выставки (на котором, к сожалению королевы, она не смогла присутствовать) совпал с двенадцатой годовщиной ее обручения с принцем, что само по себе весьма примечательно.
