I

Новая королева была практически неизвестна своим подданным. Во время ее публичных появлений главенствующее положение неизменно занимала мать. Личная жизнь Виктории скорее походила на жизнь монастырской послушницы: лишь изредка ей доводилось общаться с людьми из внешнего мира; и ни одно человеческое существо, за исключением матери и баронессы Лейзен, никогда не оставалось с нею наедине. Таким образом, не только широкая публика ничего о ней не знала, но и сановники, чиновники и благородные леди находились в равном неведении. Когда же она, наконец, вышла из этого укрытия, произведенное впечатление было мгновенным и неизгладимым. Ее поведение на первом Совете вызвало у собравшихся изумление и восхищение; герцог Веллингтонский, сэр Роберт Пил, дикарь Крокер и даже холодный и едкий Гревиль — все были поражены. Рассказы о ее последующих деяниях носят все тот же оттенок счастливого предзнаменования. Ее разум был быстрым, решения — мудрыми, высказывания — тактичными; она исполняла королевские обязанности с величайшим мастерством. Это подняло в обществе великую волну энтузиазма. В моду тогда входили сентиментальность и романтика; вид проезжающей по столице маленькой девушки-королевы, невинной, скромной, со светлыми волосами и розовыми щеками, наполнял сердца наблюдателей восторженной преданностью. И что в первую очередь всех поражало, так это контраст между королевой Викторией и ее дядями. Отвратительные старики, самовлюбленные и эгоистичные, эксцентричные и странные, с их постоянными долгами, неприятностями и скверной репутацией, — все они растаяли как зимний снег, и наконец, сверкая и искрясь, пришла весна. Лорд Рассел в своей пространной речи выразил всеобщее настроение. Он надеется, что Виктория окажется Елизаветой без ее тирании, Анной без ее слабости. Он призвал Англию молиться за то, чтобы великая принцесса, только что взошедшая на трон с чистейшими намерениями и праведнейшими желаниями, добилась искоренения рабства, снижения преступности и улучшения образования. Он верил, что ее верноподданные будут черпать силы и преданность из светлых религиозных и моральных принципов и что благодаря этой поддержке правление Виктории будет прославлено будущими поколениями и всеми народами земли.

Впрочем, очень скоро появились признаки того, что будущее не будет столь уж простым и розовым, как рисовалось очарованной публике. Видимо, все-таки было что-то в «великой принцессе», не вполне соответствующее светлому образу благопристойной героини поучительного романа. Чистейшие намерения и праведнейшие желания? Несомненно. Но только ли они? Те, кто давал себе труд приглядеться поближе, замечали, например, нечто угрожающее в любопытном изгибе этого ротика. Когда, после первого Совета, она пересекла приемную и встретила ожидающую ее мать, то спросила: «Так что, мама, я теперь самая настоящая королева?» — «Как видишь, дорогая». — «В таком случае, дорогая мама, я надеюсь, вы исполните мою первую просьбу, с которой я обращаюсь к вам как королева. Позвольте мне побыть час наедине». Целый час она оставалась одна. Затем она появилась снова и отдала знаменательный приказ: ее кровать следует перенести из комнаты матери. Это был злой рок герцогини Кентской. Долгие годы ожидания наконец окончились; настал момент, о котором она мечтала всю жизнь; ее дочь стала королевой Англии; но вместе с тем пришло и ее собственное затмение. Она обнаружила, что абсолютно и безвозвратно утратила всякое влияние, уверенность и власть. Ей, конечно, оказывали все внешние знаки почтения; но это лишь делало внутреннюю суть ее положения еще невыносимее. Формальности дворцового этикета и обязанности дочери не позволяли ей проникнуть к Виктории. Она не могла скрыть досады и гнева. «Il n’y a plus d’avenir pour moi, — воскликнула она в разговоре с мадам де Ливен, — je пе suis plus rien». Восемнадцать лет, сказала она, этот ребенок был единственной целью ее существования, предметом ее мыслей и надежд, и что теперь — нет! она безутешна, она потеряла все, она до крайности несчастна. Проплыв бесстрашно и целеустремленно через бушующие шторма жизни, величественный корабль, со все еще надутыми парусами и развевающимися флагами, прибыл, наконец, в гавань; и не нашел ничего — лишь бесплодную пустыню.

Уже в первый месяц правления реалии новой ситуации приобрели зримую форму. Весь королевский двор переехал из Кенсингтона в Букингемский дворец, и здесь, на новом месте, герцогине Кентской выделили апартаменты, совершенно отдельные от королевы. Виктория одобрила эту перемену, но в момент расставания позволила себе некоторую сентиментальность. «Хотя, по многим причинам, меня и обрадовал переезд в Б.Д., — записала она в дневнике, — я немного сожалею, что придется навсегда расстаться с родным домом, где я родилась и выросла и к которому так привязана!» На какое-то мгновение память воскресила картины прошлого: свадьбу сестры, приятные балы и восхитительные концерты, но были и другие воспоминания. «Да, мне приходилось переживать тягостные и неприятные сцены, это правда, и все же я люблю этот старый добрый дворец».

В то же время она предприняла еще один решительный шаг, сказав, что не желает больше видеть сэра Джона Конроя. Она щедро вознаградила его за прошлые заслуги — ему был пожалован титул баронета и ежегодная пенсия в 3000 фунтов; и он по-прежнему оставался при дворе герцогини — однако личное общение с королевой внезапно и навсегда закончилось.

II

Было совершенно ясно, что эта смена интерьера — или называйте как хотите, — ознаменовала триумф еще одной персоны — баронессы Лейзен. Дочь пастора наблюдала падение своих противников. Поле битвы осталось за ней. Ближе чем когда-нибудь оказалась она к своей хозяйке, своей ученице и своей подруге; и в закоулках дворца ее таинственная фигура была одновременно и невидимой, и вездесущей. Когда королевские министры входили в одну дверь, баронесса выходила в другую; но стоило им удалиться, она немедленно возвращалась. Никто не знал — да и никогда не узнает — истинных пределов и подлинной природы ее влияния. Сама она заявляла, что никогда не обсуждала с королевой государственных дел, что занималась лишь вопросами частного характера — личными письмами и обстоятельствами частной жизни. И действительно, в ранней переписке Виктории явно чувствуется ее рука. Дневник писался в детском стиле, а вот письма были не столь просты. В них видна работа ребенка, переделанная — с минимальными исправлениями, несомненно, и все же ощутимо — гувернанткой. А гувернантка была не глупа. Ограниченная и ревнивая провинциалка — возможно; но она была проницательной и энергичной женщиной, умеющей пользоваться своей необычной интуицией и необычной властью. И отказываться от власти она не собиралась. Несомненно, это правда — внешне она не вмешивалась в государственные дела; однако грань между общественным и личным всегда неуловима; а в жизни правящего монарха — как показали последующие несколько лет — и вовсе воображаема. Учитывая все обстоятельства — особенности характера и особенности времени, — вряд ли можно объяснить лишь личными интересами то, что спальня баронессы Лейзен располагалась рядом с королевскими покоями.

Однако влияние баронессы, сколь сильным бы оно ни казалось, было не безграничным. В работу включились и другие силы. Взять хотя бы верного Стокмара, тоже поселившегося во дворце. За двадцать лет, прошедшие со смерти принцессы Шарлотты, он приобрел богатый и разносторонний опыт. Неприметный советник разочаровавшегося князька постепенно занял положение европейского масштаба. Он служил хозяину не только всем сердцем, но и осторожностью и мудростью. Именно по совету Стокмара принц Леопольд остался в Англии в те нелегкие годы, которые последовали за смертью его жены, и тем самым обеспечил себе столь необходимую точку опоры в принявшей его стране. Именно благоразумие Стокмара сгладило неприятности, сопровождавшие его восхождение на греческий престол и затем отказ от него. Именно Стокмар убедил принца стать конституционным монархом Бельгии. И самое главное, именно стокмаровская тактичность, честность и дипломатическое мастерство в ходе долгой серии изнурительных и запутанных переговоров гарантировали Бельгии нейтралитет со стороны великих держав. За свои заслуги он был вознагражден титулом германского барона и безграничным доверием короля Леопольда.

Судьбы короля Леопольда и его советника являют собой яркий пример замечательного различия человеческих амбиций. Желания человека удивительно многообразны; но столь же многообразны и средства, с помощью которых эти желания удовлетворяются: именно это и движет всеми земными делами. Точный разум Леопольда неудержимо стремился к королевскому владычеству. Просто власть его не привлекала; он должен быть именно королем — коронованным правителем. Но и этого было недостаточно; важно было, чтобы его признали; на меньшее он был не согласен. Величие, о котором он мечтал, сопровождалось всеми подобающими регалиями. Быть Величеством, породниться с монархами, сочетаться браком с Бурбонами из дипломатических соображений, переписываться с королевой Англии, быть очень твердым и очень пунктуальным, основать династию, замучить скукой посольских жен, достичь самой вершины и вести образцовую жизнь во благо народа — такие цели ставил он перед собой, и всех их фактически достиг. «Маркиз Peu-a-peu», как называл его Георг IV, получил все, что хотел. Но этого никогда бы не произошло, если бы амбиции Стокмара не оказались в точности дополняющими его собственные. Власть, к которой стремился барон, ни в коей мере не была очевидной. Исполнение его самых сокровенных желаний происходило неявно и незаметно — он входил, незамеченный, сквозь потайную дверь, в самые сокровенные чертоги власти и, сидя здесь, спокойно дергал едва заметные нити, приводящие в движение колесо истории. Лишь очень немногие люди, занимающие очень высокое положение и чрезвычайно хорошо информированные, знали, что барон Стокмар очень важная персона: этого было достаточно. Удача хозяина тесно переплелась с удачей его слуги. Тайное мастерство барона дало Леопольду превосходное королевство; а Леопольд, в свою очередь, с ходом времени открывал перед бароном все новые и новые потайные двери.

Стокмар поселился во дворце отчасти как эмиссар короля Леопольда, но в большей степени — как друг и советчик королевы, которая была еще почти ребенком и, несомненно, сильно нуждалась в совете и дружеской поддержке. Было бы ошибочным полагать, что кто-то из этих двух людей преследовал вульгарные эгоистические цели. Король, безусловно, прекрасно понимал, с какой стороны намазан бутерброд; за всю свою наполненную неожиданностями жизнь он научился тонко разбираться в устройстве мира и готов был использовать эти знания для укрепления своего положения и расширения влияния. Ведь, в конце концов, чем тверже его позиция и чем шире влияние, тем лучше это для Европы; в этом он был совершенно уверен. И к тому же, он был конституционным монархом; а конституционному монарху совершенно не к лицу преследовать низкие или личные цели.

Что же касается Стокмара, бескорыстность, подмеченная Пальмерстоном, была, безусловно, основной чертой его характера. Как правило, все интриганы — оптимисты; но Стокмар, страдавший несварением желудка и мучимый мрачными предчувствиями, был по природе меланхоликом. А в том, что он был интриганом, сомневаться не приходится; и он, недоверчивый и раздражительный, плел интриги во имя добра. Во имя добра! Ради какой такой благородной цели можно плести интриги? К тому же, заниматься этим всегда опасно.

С Лейзен, наблюдающей за каждым ее шагом, со Стокмаром в соседней комнате, полным мудрости и искушенным в делах, с письмами дяди Леопольда, постоянно изливающими на нее поток ободрения, общих рассуждений и ценных советов, Виктория, даже если бы у нее не было иной поддержки, вполне обошлась бы без личного советника. Но иной источник поддержки все же существовал; и все остальные померкли перед новой звездой, которая внезапно взошла на ее горизонте и немедленно затмила все вокруг.

III

Уильяму Лэмбу, виконту Мельбурну, было в то время пятьдесят восемь, и он уже три года занимал пост премьер-министра Англии. С какой стороны ни взглянуть, его можно смело признать одним из самых удачливых людей мира. Родился он среди богатства, роскоши и власти. Его мать, очаровательная и умная женщина, была великой покровительницей Вигов, и он воспитывался как член этого замечательного сообщества, которое в последнюю четверть восемнадцатого столетия вобрало в себя сливки сложившейся за многие века аристократии. Природа наделила его красотой и разумом; неожиданная смерть старшего брата принесла богатство, звание пэра и возможность высокой карьеры. В столь замечательном окружении, даже не обладая достаточными способностями, трудно было потерпеть неудачу; а что уж говорить о нем — со всеми его талантами успех был просто неизбежен. Практически без усилий он достиг политических высот. К торжеству Вигов, он становится одним из ведущих членов правительства; и когда лорд Грей покинул кресло премьера, он спокойно занял вакансию. Но судьба была ласкова с ним не только в таких явных проявлениях удачи. Рожденный для успеха и легко его достигнувший, он был одарен столь тонкой натурой, что успех стал от него неотделим. Его разум, сочетающий гибкость с остротою, его темперамент, сочетающий спокойствие с чуткостью, позволяли ему не просто работать, но шагать по жизни легко и грациозно. В обществе он славился как прекрасный собеседник, интересный товарищ и очаровательный человек. Но, заглянув глубже, вы бы сразу увидели, что это необычный человек, что пикантность его речи и манер — доверительная загадочность, внезапные вопросы, праздность, бесчисленные клятвы — являли собой нечто большее, чем просто забавное украшение, и были внешним проявлением очень сильной личности.

Истинная природа этого человека практически не поддается точной оценке: она была сложной и неопределенной, где-то даже противоречивой. Внутренняя его история явно не соответствовала внешнему успеху. Всем, что имел, он был обязан своему рождению, а рождение его было скандальным. Было достаточно широко известно, что мать его безумно любила лорда Эгремонта и что лорд Мельбурн не был его отцом. Его брак, который, казалось, был венцом его юношеского обожания, оказался долгой, печальной и безнадежной неудачей: невероятная леди Каролина, «слишком утонченная, чтобы ей угодить, слишком сильная, чтобы ее выдержать, слишком смышленая, чтобы чему-то научиться, и слишком много думающая, чтобы иметь здравый смысл», почти что разрушила его жизнь. Когда, наконец, он вырвался из мучительного плена ее глупости, ее экстравагантности, ее ненависти, ее отчаяния и ее привязанности, он остался наедине с бесконечными воспоминаниями о трагедиях, сменяющихся фарсом, и с единственным слабоумным сыном. Но он был обязан леди Каролине и кое-чем еще. Пока, в безумном порыве обожания и следуя моде, она носилась с Байроном, он, со снисхождением, замешанным на цинизме, оставался дома и скрашивал свое одиночество чтением. Вот так он и приобрел привычку к занятиям, любовь к образованию и те широкие и точные познания в античной и современной литературе, которые столь неожиданным образом сформировали его интеллект. Страсть к чтению никогда его не покидала. Даже в бытность его премьер-министром он всегда находил время, чтобы прочесть все выходящие важные книги. Со свойственной ему непоследовательностью он сильно увлекался теологией. С прилежанием закоренелого студента он тщательно штудировал труды отцов Церкви, скрупулезно изучал тяжелые тома комментариев и толкований, и в самый неподходящий момент его можно было застать склонившимся над Библией. Дамам, которые ему нравились, он мог вручить какую-нибудь заумную работу об Апокалипсисе, испещренную заметками, сделанными его собственной рукой, или «Размышления об ошибочной трактовке иудеями раскаяния Марии Магдалины» доктора Ларднера. Наиболее набожные из них надеялись, что эти занятия наставят его на путь истинный; но в его послеобеденных беседах не замечалось ни малейших симптомов движения к праведности.

Его политическая карьера была не менее парадоксальна. Аристократ по темпераменту и консерватор по убеждениям, он пришел к власти как лидер популярной партии — партии перемен. К Закону о реформе он отнесся с глубокой неприязнью и принял его лишь как неизбежное зло; а ведь Закон о реформе лежал в основе самого существования и сути его правительства. Он был слишком скептичен, чтобы верить в какой бы то ни было прогресс. Раньше все было лучше или, по крайней мере, не так плохо. «Старайся не делать ничего хорошего, — гласил один из его афоризмов, — и тогда не придется ничего исправлять». Образование вообще бесполезно, а образование бедных даже опасно. Дети на фабриках? «Да имейте же сердце — оставьте их в покое!» Свободное предпринимательство было иллюзией, выборы — вздором, а демократии вообще не существовало.

Тем не менее реакционером он не был. Он был просто оппортунистом. Основной задачей правительства, сказал он, является «предупреждение преступности несоблюдение обязательств». Единственное, о чем реально может мечтать человек и чего реально может достичь — это продолжать свое дело. Лично он продолжал свое дело в совершенно замечательной манере — с постоянными компромиссами, с отклонениями и разворотами, проявляя то слабость, то проницательность, то мягкость, а порой даже сознательность, он непринужденно и легко правил людьми и событиями. К делам он относился с чрезвычайной небрежностью. Важные персоны, препровожденные к нему для серьезной беседы, вполне могли обнаружить его в постели, среди груды книг и бумаг или небрежно выбритым в туалетной комнате; но когда аудиенция заканчивалась, они начинали понимать, что тем или иным способом из них вытянули даже то, о чем они не собирались рассказывать. Когда он принимал делегацию, он даже не старался придать этому торжественность. Достойные представители мыловаров или Общества борьбы со смертной казнью бывали смущены и обескуражены, когда в середине речи премьер-министр вдруг с увлечением начинал продувать перо или внезапно отпускал неуместную шутку. Ну как они могли поверить, что он всю прошедшую ночь тщательно разбирался в тонкостях их дела? Он ненавидел покровительство и аудиенции — что необычно для министра. «Епископы?! — восклицал он. — Да они готовы умереть, лишь бы сделать мне гадость». Но когда аудиенция, наконец, начиналась, он проводил ее с высочайшей проницательностью. Его коллеги подметили и еще один симптом, но так и не решили, признаком чего он является — безответственности или мудрости? Он постоянно засыпал на заседаниях Кабинета.

Родись он чуть раньше, он, вероятно, был бы проще и счастливее. Но он был истинным сыном восемнадцатого столетия, чей жребий был брошен в этот новый, нелегкий и жестокий век. Он был осенней розой. При всей его грациозной вежливости, остроумии и счастливой беззаботности, им владела глубокая озабоченность. Сентиментальный циник, скептический верующий, он был беспокоен и меланхоличен одновременно. Но самое главное, он никогда не был тверд; его нежные лепестки трепетали от малейшего ветра. И все же, кем бы он ни был, одно можно сказать наверняка: лорд Мельбурн всегда оставался человеком в самом высоком смысле этого слова — вероятно, даже в большей степени, чем нужно.

И вот на старости лет его жизнь приняла новый неожиданный оборот. В одно мгновение он стал личным советником и постоянным спутником молодой девушки, шагнувшей из детской комнаты прямо на трон. Его отношения с женщинами, как впрочем, и все остальные его дела, всегда отличались двусмысленностью. Никто и никогда не мог точно оценить переменчивые эмоциональные сложности его семейной жизни; леди Каролина исчезла, а его необычная влюбчивость осталась. Он не мог обойтись без женского общества, и не старался себя ограничить; большую часть дня он неизменно проводил с женщинами. Благодаря некоторой женственности характера он легко, естественно и неизбежно сдружился с неимоверным количеством дам; но и мужское начало было в нем столь же сильно. В таких обстоятельствах было очень легко, естественно и, возможно, даже неизбежно стать кем-то немного большим, чем просто другом. Вокруг ползли слухи и смятение. Дважды лорд Мельбурн выступал ответчиком в бракоразводном процессе и оба раза выигрывал дело. Очаровательная леди Брендон, несчастная и ослепительная миссис Нортон… суд оправдал их обоих. Все остальное скрывала непроницаемая вуаль. Но, во всяком случае, совершенно ясно, что с такой репутацией положение первого министра в Букингемском дворце было весьма деликатным. Тем не менее ему доверялись дела деликатного свойства, и он справлялся с ними с неизменным успехом. С первого же момента его поведение было безупречным. Он относился к молодой королеве со смесью угодливости, предусмотрительности, уважения с трогательной родительской заботой. Он был одновременно и почтительным, и нежным, одновременно и слугой, и наставником. В то же самое время его привычки претерпели удивительные изменения. Удобный свободный распорядок дня сменился четким дворцовым расписанием. Он уже больше не возлежал на диванах; ни единое «черт возьми» не срывалось с его губ. Искушенного в жизненных делах человека, друга Байрона и регента, собеседника, парадоксальные высказывания которого покорили голландский Двор, циника, чье сквернословие придало живость стольким попойкам, любовника, чьи вкрадчивые речи покоряли очарованием, страстью и остроумием, — теперь, вечер за вечером, можно было наблюдать вежливо беседующим с ученицей в дворцовой тишине и строгости.

IV

Со своей стороны, Виктория была мгновенно очарована лордом Мельбурном. Несомненно, почву подготовил благоприятный отзыв Стокмара, Лейзен мудро поддержала его, и это первое и в высшей степени благоприятное впечатление впоследствии доказало свою истинность. Она нашла его совершенным, и таким совершенным он и оставался в ее глазах. Ее полное и нескрываемое обожание было вполне естественным; да и какое юное и невинное создание смогло бы устоять против очарования и преданности такого человека? А в ее положении были некоторые особенности, придавшие необычный блеск всем ее чувствам. После долгих лет пустоты, мрака и подавленности она внезапно оказалась в зените юности, свободы и власти. Она была хозяйкой самой себе, необъятных угодий и дворцов; она была королевой Англии. Несомненно, она столкнулась с ответственностью и трудностями, причем немалыми, но среди прочих чувств преобладало лишь одно — чувство радости. Все ей нравилось. Она пребывала в прекрасном настроении с утра до вечера. Мистер Криви, в то время уже постаревший и одной ногой стоявший в могиле, завидев ее как-то в Брайтоне, был весьма удивлен жизнерадостностью «маленькой Вики». «Когда она раскована, вы не встретите более домашнего маленького существа, а она явно стремится быть раскованной всегда. Хохочет она от всей души, распахнувши рот — шире некуда, и показывая свои очаровательные десны… Ест она столь же увлеченно, как и хохочет, я бы даже сказал, пожирает… Каждую минуту она краснеет и смеется, причем так естественно, что обезоружит любого». Однако ей доставляли удовольствие не только хохот и еда; исполнение официальных обязанностей тоже приносило ей несказанное удовлетворение. «У меня так много дел, — писала она в дневнике спустя несколько дней после вступления на престол, — мне приносят груды отчетов от министров, но мне это очень нравится». И снова, неделю спустя: «Я повторю, что уже говорила, — мне приносят груды отчетов от министров, и столько же я отправляю им, и каждый день приходится подписывать груды бумаг, что я делаю с превеликим удовольствием. Я восхищена этой работой». Сквозь девичью неопытность стремительно и настойчиво проступали природные вкусы женщины.

Впрочем, одна подробность ее счастливой ситуации заслуживает особого внимания. Она не только занимала высокое социальное и важное политическое положение, но и была очень богата. На первом же заседании парламент утвердил ее годовое содержание в 385000 фунтов стерлингов. За вычетом расходов на содержание двора, в ее личном распоряжении оставалось 68000 фунтов в год. Ее доход превышал даже доход герцогства Ланкастер, который составлял более 27000 фунтов ежегодно. И первое, на что она потратила свои деньги, было весьма показательным: она расплатилась с отцовскими долгами.

В денежных делах, как, впрочем, и в остальных, она предпочитала точность. Она обладала инстинктами бизнесмена и никогда не оказывалась в финансово неустойчивом положении.

В счастье и молодости дни мелькали с веселой беззаботностью. И ни один из них не проходил без лорда Мельбурна. Ее дневник раскрывает перед нами жизнь молодого монарха в первые месяцы правления — размеренную, наполненную приятными делами, жизнь простых развлечений, большей частью физических — верховая езда, обеды, танцы — быстрая, легкая, незамысловатая жизнь, приятная сама по себе. Все тонет в лучах утреннего солнца; и в розовой дымке возникает окутанная ореолом величественная фигура «Лорда М.». Если она — героиня этого романа, то герой, определенно, он. Впрочем, они нечто большее, чем герой и героиня, ибо остальные персонажи вообще отсутствуют. Лейзен, барон, дядя Леопольд мелькают едва заметными тенями в эпизодических ролях этой пьесы. Ее рай населен лишь двумя людьми, и этого вполне достаточно. Их все еще можно видеть вместе, удивительную пару, странным образом соединившуюся на этих бесхитростных страницах, в волшебных лучах взошедшей восемьдесят лет назад зари: высочайших кровей джентльмен с тронутыми сединою волосами и бакенбардами, темными густыми бровями, подвижными губами и большими выразительными глазами; и рядом с ним крошечную королеву — светлую, стройную, элегантную, непоседливую, в ее простом девичьем платье и маленьком палантине, с полуоткрытым ртом, искренне и восхищено взирающую на него своими голубыми сияющим глазами. Так они и появляются вместе на каждой странице дневника. Пока Виктория упивается сладкими речами, от всей души хохочет, изо всех сил пытается что-то запомнить — на каждой странице дневника Лорд М. присутствует, Лорд М. говорит, Лорд М. бывает забавным, поучительным, очаровательным и милым одновременно; но стоит ей остаться в одиночестве, как Лорд М. тут же испаряется. В своих долгих беседах они касались самых разнообразных тем. Лорд М. мог обсуждать книги, отпустить пару замечаний по поводу Британской конституции, мимоходом порассуждать о человеческой жизни и одну за другой рассказывать истории о великих людях восемнадцатого века. Затем могли принести депешу от лорда Дурхема из Канады, которую Лорд М. тут же прочитывал. Но прежде он всегда давал краткие пояснения. «Он сказал, что мне должно быть известно, что изначально Канада принадлежала Франции и перешла к Англии только в 1760 году, после того как была отвоевана экспедицией Вулфа: «весьма смелое предприятие», сказал он. В те времена Канада полностью принадлежала Франции, а британцы пришли после… Лорд М. объяснил это очень доходчиво (куда лучше, чем я) и рассказал значительно больше. Затем он прочел мне депешу Дурхема, которая оказалась такой длинной, что на чтение ушло более получаса. Лорд М. читал прекрасно своим мягким голосом, и так выразительно, что я чрезвычайно увлеклась». Затем разговор мог принять более личный оборот. Лорд М. мог рассказать о своем детстве, и она узнавала о том, что «до 17 лет он носил длинные волосы, как и все мальчики того времени (наверное, он был очень симпатичен!)». Или она могла узнать о его необычных вкусах и привычках — например, что он никогда не носит часы, а ведь это весьма странно. «Я всегда спрашиваю время у слуги, и он отвечает на свое усмотрение, сказал Лорд М.». Или, завидев кружащихся вокруг дерева грачей, «что было к дождю», он говорил, что может сидеть и часами наблюдать их, и «удивленный тем, что мне они не нравятся, Лорд М. сказал: «Грачи — самые очаровательные птицы»».

Повседневные дела, и в Лондоне, и в Виндзоре, не отличались разнообразием. Утро было посвящено делам и Лорду М. В полдень всем двором выезжали на верховую прогулку. Возглавляла кавалькаду королева, в своем вельветовом плаще и высокой шляпе с отороченными вуалью полями, а Лорд М. скакал рядом. Скакали обычно быстро и далеко, к величайшему удовольствию Ее Величества. Когда возвращались во дворец, оставалось еще немного времени на предобеденные развлечения — играли то в бэтлдор и шатлклок, а то просто носились по галереям с детьми. Затем обед, и церемония решительно усложнялась. Джентльмены самого высокого ранга усаживались по правую руку от королевы; по левую руку — и вскоре это стало непреложным правилом — садился лорд Мельбурн. После того как леди покидали обеденный зал, джентльменам не дозволялось сильно от них отставать. Ходили слухи, что по поводу столь короткого времени, отпущенного им на питие вина, не раз возникали споры между королевой и ее премьер-министром, но она оставалась непреклонной, и вскоре послеобеденное пьянство стало выходить из моды. Когда компания снова собиралась в гостиной, этикет был жестким. В течение нескольких минут королева по очереди обращалась к каждому из гостей; и во время этих коротких допросов королевская сухость ощущалась с болезненной очевидностью. Как-то вечером на этой церемонии присутствовал мистер Гревиль, секретарь тайного совета, мужчина средних лет с жестким лицом, и, когда подошла его очередь, молодая хозяйка обратилась к нему: «Вы выезжали сегодня верхом, мистер Гревиль?» — «Нет, мадам, не выезжал», — ответил мистер Гревиль. «Была такая чудная погода», — продолжила королева. «Да, мадам, погода отличная», — сказал мистер Гревиль. «Правда, было немного прохладно», — сказала королева. «Да, действительно прохладно, мадам», — сказал мистер Гревиль. «А ваша сестра, леди Френсис Эгертон, кажется, она выезжала?» — сказала королева. «Да, она иногда выезжает, мадам», — сказал мистер Гревиль. Возникла пауза, после которой мистер Гревиль перехватил инициативу, не рискнув, впрочем, сменить тему. «А Ваше Величество выезжали сегодня верхом?» — спросил мистер Гревиль. «О, да, и катались очень долго», — оживившись, ответила королева. «А понравилась ли Вашему Величеству лошадь?» — спросил мистер Гревиль. «О, лошадь была великолепна», — ответила королева. На этом разговор закончился. Ее Величество пожаловала его улыбкой и легким кивком, мистер Гревиль отвесил глубокий поклон, и разговор перешел к следующему джентльмену. Когда гости расходились, герцогиня Кентская садилась играть в вист, а остальные собирались за круглым столом. Лорд Мельбурн усаживался рядом с королевой и заводил какой-нибудь поучительный разговор — обычно обсуждалось содержимое одного из громадных альбомов с гравюрами, которые горой лежали на круглом столе, — и так до полдвенадцатого, пока не наступало время сна.

Иногда случались отступления от заведенного порядка: вечер могли провести в опере или на спектакле. На следующее утро королева обязательно записывала свои критические замечания. «Давали трагедию Шекспира «Гамлет», и мы вошли, когда она уже началась. Гамлета играл мистер Чарльз Кин (сын старого Кина), и, надо сказать, великолепно. Его трактовка этого очень сложного, и, я бы даже сказала, непостижимого персонажа просто восхитительна; с каким великолепием он произносил все эти длинные монологи; он чрезвычайно грациозен, и все его движения и позы очень хороши, чего не скажешь о его лице… Я уехала сразу же после окончания». Позже она выезжала посмотреть Макреди в «Короле Лире». Пьеса была для нее в новинку. Она ничего о ней не знала и поначалу мало интересовалась происходящим на сцене, предпочитая переговариваться и смеяться с лордом Чемберленом. Но по мере развития сюжета ее настроение переменилось, внимание сосредоточилось, и она уже больше не смеялась. И все же она была удивлена; пьеса показалась ей странной и ужасной. А как считает Лорд М.? Лорд М. считал, что пьеса неплоха, но, конечно, «груба, неотесанна, написана для тех старых времен, с этими неестественными персонажами». «Я рад, что вы ее посмотрели», — добавил он. Но, несомненно, наибольшую радость вызывали у нее вечера с танцами. Она всегда устраивала танцы по малейшему поводу — будь то визит кузенов, день рождения, или просто собрание молодежи. И когда начинал играть оркестр и фигуры танцоров раскачивались в такт музыке, она ощущала, как сама начинает раскачиваться в тесном окружении юношеских душ — ее счастье достигало вершины, глаза искрились, и она танцевала и танцевала до самого рассвета. В такие минуты даже сам Лорд М. предавался забвению.

V

Шли месяцы. Закончилось лето: «наиприятнейшее лето моей жизни, и я никогда не забуду этого первого лета моего правления». С удивительной быстротой приближалось следующее лето. Как чудесный сон промелькнула коронация. Древний, запутанный, бесконечный церемониал сработал настолько хорошо, насколько можно, подобно какому-то невероятно сложному, слегка разладившемуся механизму. Маленькая фигурка прошла через все его шестеренки. Она сидела; она шла; она молилась; она носила державу, которая была так тяжела, что она едва могла ее удержать; архиепископ Кентерберийский вышел и надел ей кольцо не на тот палец, так что она чуть не расплакалась от боли; во время присяги старый лорд Ролл запутался в мантии и упал со ступенек; ее завели в боковую часовню, алтарь которой покрывала скатерть с бутербродами и бутылками вина; она заметила Лейзен в верхней ложе и, садясь в мантии и короне на трон исповедника, обменялась с ней улыбками. «Я навсегда запомню это день — величайший день моей жизни», — записала она. Но величие вскоре опять растворилось в юности и простоте. Возвратившись в Букингемский дворец, она вовсе не выглядела усталой. Она взбежала к себе, сбросила с себя маску величия и искупала на ночь песика Деша.

И снова жизнь потекла с привычной размеренностью — хотя, конечно, эта размеренность временами нарушалась. И в первую очередь это происходило из-за странного поведения дяди Леопольда. Король Бельгии не смог устоять перед искушением — воспользоваться своим семейным положением для дальнейшего укрепления дипломатических позиций. Да и, в конце концов, о каком отказе может идти речь? Какое тут искушение, разве не было такое поведение «selon les regies»? А для чего же еще существуют королевские браки, как не для того, чтобы монархи, вопреки конституционным препонам, могли вмешиваться в политику других государств? В высших целях, конечно; что ж тут непонятного. Королева Англии была его племянницей — и даже более — почти что дочерью; его доверенный агент занимал при ее дворе наивыгоднейшее положение. Конечно, в такой ситуации было бы противоестественным, было бы совершенно неправильным упустить такую возможность и не исполнить свои желания, путем личного влияния, за спиною английских министров и вопреки иностранной политике Англии.

Он приступил к исполнению замысла с крайней осторожностью. В своих письмах он продолжал давать ей прекрасные советы. Спустя несколько дней после вступления на престол он рекомендовал молодой королеве при каждом удобном случае подчеркивать ее английское происхождение, славить английскую нацию; «также настоятельно рекомендую поддержать Государственную Церковь; и не следует слишком заострять внимание на предмете, если только вы не просите для себя каких-то особых привилегий». И затем: «Я был бы рад, если бы перед принятием важных решений вы советовалась со мной; это, к тому же, сэкономит вам время»; нет ничего хуже, чем второпях принять неверное решение и даже не подозревать об этом. Племянница незамедлительно ответила с традиционной теплотой, но писала торопливо и, вероятно, тоже несколько туманно. «Ценность ваших советов просто невозможно переоценить», — сказала она.

Может быть, он зашел слишком далеко? В этом у него уверенности не было; возможно, Виктория просто торопилась. Во всяком случае, надо быть осторожным и немного отступить — «pour mieux sauter», — сказал он себе с улыбкой. В следующем письме он даже не упомянул о своих предложениях с ним советоваться. Он просто сказал, что это вообще мудро — отказаться от поспешного принятия важных решений. Этот его совет она приняла, и было подмечено, что королева редко дает немедленный ответ на представленные ей прошения. Правило распространялось даже на лорда Мельбурна. Когда он спрашивал ее мнение по какому-нибудь вопросу, она отвечала, что должна все обдумать и давала ответ лишь на следующий день.

А советы короля Леопольда продолжались. Принцесса де Ливен, сказал он, опасная женщина. Есть основания полагать, что она попытается сунуть нос в дела, которые ее не касаются, и Виктория должна быть настороже. «Я настоятельно рекомендую никогда не позволять людям обсуждать себя или свои дела, если вы только сами этого не хотите». А если такое все-таки случится, «смените тему разговора и дайте собеседнику понять, что он совершил ошибку». Этот совет был тоже принят к сведению; ибо все случилось так, как и предсказал король. Мадам де Ливен испросила аудиенцию и попыталась перевести разговор на конфиденциальные темы; королева слегка смутилась и отделалась лишь формальными фразами. Собеседница почувствовала, что совершила ошибку.

Следующее предостережение короля было по-истине замечательным. Практически все письма, утверждал он, вскрываются на почте. Это, конечно, неудобно, но при правильном подходе знание этого факта может принести определенные преимущества. «Приведу один пример: нас все еще терзает Пруссия по поводу тех крепостей. Как высказать прусскому правительству все то, что нам не хотелось бы говорить официально? Министр составляет депешу нашему берлинскому представителю и отправляет ее по почте. Пруссаки, конечно же, ее читают, и, таким образом, узнают то, что мы и хотели им передать. Аналогичная ситуация вполне может возникнуть и в Англии. Я рассказал вам об этом трюке, — писал Его Величество, — чтобы вы были готовы ему противостоять». Таковы были тонкости конституционной монархии.

И вот, казалось, пришла пора сделать еще один шаг. Следующее письмо короля было заполнено иностранной политикой — ситуация в Испании и Португалии, фигура Луи Филиппа. На него он получил благоприятный ответ. В самом начале, правда, Виктория сказала, что показала политическую часть письма лорду Мельбурну, но затем перешла к обсуждению иностранных дел. По всему было видно, что она не прочь обменяться мнениями по этому вопросу с дядей. И далее в том же духе. Но король Леопольд все еще соблюдал осторожность. И хотя его эпистолярная дипломатия приближалась к критической точке, он все-таки сдерживался. Но, наконец, не смог больше молчать. Для него было крайне важным, чтобы в интригах с Францией и Голландией он имел поддержку Англии или, по крайней мере, создал видимость этого. Однако английское правительство, похоже, собиралось соблюдать нейтралитет. Это было очень плохо. Кто не с ним, тот против него, неужели они этого не понимают? Может быть, они просто колеблются, и небольшой толчок со стороны Виктории спасет положение. Он решился изложить ей эту проблему, деликатно, но настойчиво — так, как он видел ее сам. «Все что я хочу от Вашего милого Величества, это чтобы вы, походя, высказали вашим министрам, и особенно любезному лорду Мельбурну, что, пока это не противоречит интересам вашей собственной державы, вы не хотите, чтобы правительство принимало меры, которые могут вскорости нанести вред и этой стране, и стране вашего дяди и вашей семьи». Эта просьба дала совершенно непредвиденный результат. Ответом была мертвая тишина, которая длилась больше недели. И когда Виктория, наконец, написала, она не скупилась на добрые слова. «Вы глубоко заблуждаетесь, драгоценнейший дядя, если думаете, что мои чувства теплоты, беззаветной привязанности и любви к вам, могли измениться — ничто и никогда их не изменит», — но ее: рассуждения об иностранной политике, хотя и длинные, и содержательные, были в высшей степени неконкретны и высказаны были чуть ли не в официальной, дипломатической форме. Ее министры, сказала она, полностью разделяют ее взгляды по данному вопросу; она понимает все трудности положения ее любимого дяди и сочувствует ему; и он может не сомневаться в том, «что и лорд Мельбурн, и лорд Пальмерстон в высшей степени озабочены процветанием и благополучием Бельгии». И больше ничего. В ответ король написал, что очень рад и, в свою очередь, заверил ее в самых теплых чувствах. «Моя дорогая и нежно любимая Виктория, вы прислали мне очень милое и длинное письмо, которое принесло мне великую радость и удовлетворение». Он сделал вид, что не заметил полученного отпора.

А несколько месяцев спустя разразился кризис. Король Леопольд решил нажать посильнее и на этот раз привлечь Викторию на свою сторону демонстрацией королевской силы и авторитета дяди. В резком и почти категоричном письме он еще раз изложил племяннице свою проблему. «Вы, конечно, знаете, что я никогда и ни о чем вас не просил… Но, как я уже говорил, если мы будем неосторожны, то можем столкнуться с серьезными последствиями, которые в той или иной степени затронут всех, и именно этому следует уделить самое пристальное внимание. Остаюсь, дорогая Виктория, вашим любящим дядей, Леопольд Р.». Королева немедленно передала это письмо лорду Мельбурну, который ответил в тщательно продуманных фразах, не заостряя, впрочем, ни малейшего внимания на том, что именно ей следует написать дяде. Она поступила так — скопировала все утонченные формулировки, вставив в некоторые места обращение «дорой дядя», и заключила письмо выражением «нежной любви к тете Луизе и детям». Теперь, наконец, король Леопольд был вынужден остановиться. В своем следующем письме он вообще не касался политики. «Рад узнать, — написал он, — что в этом году Брайтон понравился вам больше. Мне кажется, Брайтон просто великолепен в это время года, пока не задули восточные ветры. Да и к тому же павильон достаточно удобен, этого никто не может отрицать. Именно здесь, еще до моего брака, я встречался с регентом. Потом была Шарлотта со старой королевой Шарлоттой. Как все это теперь далеко, и как живо оно в моей памяти». Подобно бедной мадам де Ливен, Его Величество почувствовал, что ошибся.

Тем не менее, он не полностью утратил надежду. Подвернулась другая возможность, и он сделал еще одну попытку — впрочем, не слишком на нее рассчитывал, и она немедленно и с треском провалилась. «Дорогой дядя, — писала королева, — я хочу поблагодарить вас за последнее письмо, которое получила в воскресенье. Хотя вы и с некоторым одобрением рассматриваете мои политические искры, я думаю, что лучше их не раздувать, ибо, в конце концов, они могут разгореться, и особенно учитывая то, что, к моему великому сожалению, это единственный предмет, по которому наши мнения расходятся. Поэтому я ограничусь лишь пожеланием богатства и процветания Бельгии». После этого стало совершенно ясно, что ничего большего он не добьется. В последующих письмах явно прослушиваются необычные элегические ноты. «Моя драгоценнейшая Виктория, только что получил ваше очаровательное маленькое послание, и оно поразило меня в самое сердце. Да, моя любимая Виктория! Я нежно люблю вас… Я люблю вас такую как вы есть, и я люблю в вас то милое дитя, о благополучии которого я столь ревностно забочусь». Ему пришлось пройти через многое, и хотя в жизни случаются разочарования, но и удачи не проходят мимо. «Мне оказаны все почести, о которых можно только мечтать, и в политическом смысле моя позиция очень прочна». Но дело ведь не только в политике, дело ведь и в романтическом томлении его сердца. «Единственная оставшаяся у меня страсть — это Восток, где я, вероятно, однажды и закончу свою жизнь, взойдя на западе и зайдя на востоке». Что же касается его преданности своей племяннице, то ей нет конца. «Я никогда не навязывал вам ни услуг, ни советов, хотя и могу сказать с достаточной уверенностью, что благодаря той необычной судьбе, которой одарило меня провидение, мой политический и личный опыт очень богат. Я всегда готов прийти на помощь, где бы и что бы ни случилось, и я повторю еще раз: все, что я хочу взамен, это немного вашей искренней любви».

VI

В переписке с королем Леопольдом проявились те черты характера Виктории, которые большей частью были еще скрыты от посторонних глаз. Ее отношение к дяде не поколебалось ни на секунду. Все его атаки натолкнулись на непреодолимую линию обороны. Иностранная политика Англии его не касается; она касается лишь ее и ее министров. Все его намеки, просьбы и вся его борьба — совершенно бесполезны, и ему пора с этим смириться. Твердость ее позиции большей частью вызвана уважением и нежными чувствами, его сопровождающими. С начала и до конца непоколебимая королева оставалась преданной племянницей. Должно быть, Леопольд завидовал ее идеальной корректности; но то, что вызывает восхищение в поведении почтенного государственного мужа, не всегда к лицу девятнадцатилетней девушке. Так что привилегированные наблюдатели испытывали некоторый страх. Странная смесь неподдельной беззаботности и твердой решимости, откровенности и скрытности, ребячества и гордости, казалось, пророчила запутанное и полное опасностей будущее. Шло время, и менее приятные стороны этой странной смеси проявлялись все сильнее и сильнее. Обратили внимание, что дворцовый этикет, и без того не отличающийся вольностями, становится все более и более жестким. До некоторой степени это приписывалось влиянию Лейзен; но даже если так, то у Лейзен была способная ученица. Малейшие нарушения окостеневших правил поведения или субординации немедленно приковывали к себе острый и суровый взгляд королевы. И все же глаза Ее Величества, какими бы сокрушающими они ни были, не шли ни в какое сравнение с ее ртом. Сила воли, заключенная в этих маленьких выступающих зубках и этом маленьком покатом подбородке, была куда более сокрушительной, чем та, которую выдавали сильные скулы. Непоколебимой, непроницаемой и грубой она была — воля, опасно граничащая с упрямством. А упрямство монарха — это не то, что упрямство обычного человека.

За два года, прошедшие со дня вступления на трон, тучи, которые поначалу лишь едва различались на горизонте, наконец сгустились и разразились грозой. Родственные отношения Виктории с матерью не улучшались. Герцогиня Кентская, по-прежнему окруженная раздражающими проявлениями дочернего внимания, оставалась в Букингемском дворце ничего не значащей фигурой — бессильной и безутешной. Сэр Джон Конрой, изгнанный с королевских глаз, по-прежнему руководил двором герцогини, и враждебность Кенсингтона процветала, ничем не сдерживаемая в этих новых обстоятельствах. Леди Флора Хастингс по-прежнему отпускала злобные шутки; враждебность баронессы также не утихала. Но однажды шутки леди Флоры обернулись против нее. Как-то в начале 1839 года, путешествуя со свитой герцогини, она возвращалась из Шотландии в одной карете с сэром Конроем. Перемены в ее фигуре породили непристойные насмешки; языки развязались и насмешки становились все серьезнее. Поползли слухи, что леди Флора ожидает ребенка. Состояние ее здоровья, казалось, подтверждало подозрения; она консультировалась у сэра Джеймса Кларка, королевского лекаря, и после консультации сэр Джеймс тоже не сдержал языка. После этого скандал достиг небывалых высот. Вокруг только об этом и говорили. Баронесса была не слишком удивлена. Герцогиня бросилась на помощь своей фрейлине. Королева была проинформирована. Наконец, чтобы разрешить сомнения, было назначено медицинское обследование, во время которого сэр Джеймс, по словам леди Флоры, вел себя по-дикарски грубо, тогда как второй доктор был чрезвычайно обходителен. В конце концов оба врача подписали медицинское заключение, полностью оправдывающее леди. Но на этом история не закончилась. Семья Хастингсов, пользующаяся очень сильным влиянием, бросилась в битву со всей яростью оскорбленной гордыни и уязвленной невинности. Лорд Хастингс настойчиво просил аудиенции у королевы, писал в газеты и требовал отставки сэра Джеймса Кларка. Королева принесла леди Флоре свои извинения, но отставки сэра Джеймса Кларка так и не последовало. Общественное мнение резко отвернулось от королевы и ее советников. Высшее общество было возмущено перемыванием грязного белья в Букингемском дворце. Широкая публика тоже негодовала по поводу столь дурного обращения с леди Флорой. К концу марта вся та необыкновенная популярность, с которой юная правительница начала свое царствование, рассеялась без следа.

Несомненно, члены Двора продемонстрировали полное отсутствие благоразумия. Нездоровым пересудам, которые следовало задушить в зародыше, позволили разрастись до неприличных размеров, и в конце концов под угрозой оказался не только дворец, но и сам Трон. И особые неприятности возникли в связи с положением сэра Джеймса Кларка. За консультацией по этому вопросу обратились к герцогу Веллингтонскому, который традиционно занимался разбором наиболее сложных проблем высшего света, и он высказал мнение, что поскольку отставка сэра Джеймса невозможна без публичного расследования, сэр Джеймс должен остаться на своем месте. Вероятно, герцог был прав, но тот факт, что грешный доктор продолжает служить королеве, не давал семье Хастингсов покоя и создавал в глазах общественного мнения неприятное впечатление незамоленного греха. Что же до Виктории, она была очень молода и неопытна, и вряд ли ее можно винить, что она не справилась со столь сложной ситуацией. Этим явно должен был заняться лорд Мельбурн. Он был искушен в жизненных делах и с его предусмотрительностью мог спокойно загасить это пламя, пока оно еще тлело. Но он этого не сделал. Он был ленив и беспечен. Баронесса упорствовала, и он пустил дело на самотек. Была ли у него волшебная уздечка для обуздания этого сказочного скакуна? Такой уверенности у него не было. И тут, вдруг, еще один сокрушительный кризис значительно нагляднее продемонстрировал природу разума, с которым ему пришлось столкнуться.

VII

Уже давно королева с ужасом ожидала, что может настать день, когда ей придется расстаться со своим министром. Со времени принятия Закона о реформе власть правительства Вигов постоянно ослабевала. На выборах 1837 года они получили лишь незначительное большинство в палате общин, и с этого момента испытывали постоянные трудности — и за рубежом, и дома, и в Ирландии. Группа радикалов вела себя все враждебней, и было весьма сомнительным, что Виги протянут сколь-нибудь долго. Королева наблюдала за развитием событий с крайней озабоченностью. Она была вигом по рождению, по воспитанию, по всем своим привязанностям, как общественным, так и личным; и даже если бы этих связей никогда не существовало, сам тот факт, что Лорд М. стоял во главе Вигов, был вполне достаточным, чтобы определять ее политику. Падение Вигов глубоко расстроило бы Лорда М., но оно имело бы и куда более ужасные последствия: Лорд М. вынужден был бы ее покинуть, а ежедневное, ежечасное присутствие Лорда М. стало неотъемлемой частью ее жизни. Через шесть месяцев после вступления на престол она записала в дневнике: «Я крайне расстроюсь, если потеряю его хотя бы на одну ночь», — и это чувство личной зависимости от своего министра постоянно нарастало. В таких обстоятельствах она неизбежно должна была стать приверженцем Вигов. Широта политических проблем мало ее беспокоила. Ее беспокоило лишь то, чтобы друзья были в кабинете и рядом с нею, и было бы ужасно, если бы они ушли. «Я не могу даже выразить словами, — писала она, когда критическое разделение стояло уже на пороге, — (хотя я и уверена в нашем успехе), какую подавленность и печаль вызывает у меня мысль о том, что этот прекрасный и поистине добрый человек не будет больше моим министром! И все же я горячо верю, что Он, который столь надежно защищал меня во всех этих бесчисленных трудностях, не оставит меня и теперь! Я бы хотела рассказать Лорду М. о своей тревоге, но когда я вижу его, слезы опережают слова, и я чувствую, что расплачусь, если попытаюсь что-нибудь сказать».

Лорд Мельбурн прекрасно понимал, сколь нежелательно такое состояние мыслей для конституционного монарха, которому в любой момент может потребоваться принять в качестве министров лидеров оппозиционной партии. Он как мог старался утешить ее, но безуспешно.

Оказавшись не в состоянии заранее предвидеть возможный ход событий, он и сам в немалой степени способствовал возникновению такой неблагоприятной ситуации. С момента вступления на престол он окружил королеву фрейлинами, принадлежащими к его собственной партии. И главная гардеробщица, и все фрейлины королевской опочивальни были вигами. В своей повседневной жизни королева никогда не встречалась с представителями Тори: вообще-то она старалась не сталкиваться с ними ни при каких обстоятельствах. Она не любила весь их клан и не скрывала этого. Особенно ей не нравился сэр Роберт Пил, который, почти наверняка, должен был стать следующим премьер-министром. Он обладал отвратительными манерами и мечтал сбросить Лорда М. Его сторонники, все без исключения, были ничуть не лучше, а что касается сэра Джеймса Грэма, так она его даже видеть не могла, настолько он был похож на сэра Джона Конроя.

Происшествие с леди Флорой еще более обострило трения между этими партиями. Хастингсы были тори, и газеты партии Тори атаковали лорда Мельбурна и Двор в самых нелицеприятных выражениях. Сектантская приверженность королевы пропорционально возросла. Но роковой час приближался все быстрее. В первых числах мая положение министров стало весьма шатким — по одному из важнейших политических вопросов в палате общин они смогли победить с преимуществом лишь в пять голосов, — и они решили подать в отставку. Узнав об этом, Виктория расплакалась. Неужели все кончено? Неужели она видит Лорда М. в последний раз? Пришел Лорд М.; и что любопытно, даже в этот трагический момент пунктуальная девушка записала, с точностью до минуты, время прихода и ухода любимого министра. Разговор был долгим и трогательным, но исход его был предрешен — королева должна была послать за герцогом Веллингтонским. Прибыв на следующее утро, герцог посоветовал Ее Величеству послать за сэром Робертом Пилом. Она была в «состоянии глубокой печали», но с королевской решимостью проглотила слезы и, взяв себя в руки, приготовилась к тягостной встрече.

Пил был сдержан, горд и скромен по натуре. Его манеры были не идеальны, и он это знал. Его легко было смутить, и в такие моменты он становился еще более скованным, неловким, начинал выстукивать ногой по паркету какой-нибудь танцевальный ритм. Он очень хотел произвести на королеву благоприятное впечатление, и эта его озабоченность лишь затрудняла достижение цели. Оказавшись перед лицом надменной и враждебно настроенной девушки, он полностью утратил инициативу. Она холодно заметила, что он выглядит несчастным и «выжатым», и пока он стоял в оцепенении, время от времени непроизвольно двигая ногой, королева была просто шокирована этой его манерой. «О! Как далеки, как ужасно далеки его манеры от искренних, открытых, естественных и теплых манер лорда Мельбурна». Тем не менее, аудиенция прошла без эксцессов. Лишь однажды возник легкий намек на разногласие. Пил высказал предположение о необходимости некоторых изменений в составе королевского двора: королева не должна быть полностью окружена женами и сестрами его политических противников, хотя бы некоторые фрейлины королевской опочивальни должны сочувствовать его правительству. Лишь только он коснулся этой темы, королева мягко намекнула, что она хотела бы оставить свой двор в прежнем виде. На что сэр Роберт ответил, что вернется к этому вопросу позже, и тут же перевел разговор на некоторые детали формирования своего кабинета. В его присутствии Виктория оставалась, по ее собственным словам, «чрезвычайно собранной, вежливой и бодрой, и ничем не выдала своего волнения», но стоило ему уйти, она ощутила себя полностью сломленной. Затем она взяла себя в руки и написала лорду Мельбурну обо всем случившемся и своем отчаянии. «Она чувствует, — писала она, — что лорд Мельбурн поймет, каково ей находиться среди врагов тех, на кого она всегда полагалась и кого уважала; но что хуже всего, она лишена возможности видеть лорда Мельбурна, к чему она так привыкла».

Ответное письмо лорда Мельбурна было весьма мудрым. Он попытался успокоить королеву и побудить ее принять новое положение с достоинством, и о предводителях Тори он не может сказать ничего, кроме хорошего. Что же касается фрейлин, здесь королева должна настаивать на своем, писал он, поскольку это касается лично ее, «но, — добавил он затем, — даже если сэр Роберт не сможет этого признать, не следует полностью отказываться от дальнейших обсуждений». Здесь, впрочем, правота лорда Мельбурна вызывает некоторые сомнения. Вопрос этот был сложен и тонок и никогда больше не вставал, но последующая конституционная практика установила, что Правящая Королева должна прислушиваться к пожеланиям премьер-министра, касающимся состава женской половины ее двора. Однако мудрость лорда Мельбурна оказалась растраченной впустую. Королева осталась безутешной, и еще менее она была склонна следовать его совету. Ведь эти возмутительные Тори хотят отнять у нее фрейлин, и ночью она решила — что бы ни говорил сэр Роберт, она не согласится удалить ни одну из них. Так что, когда на следующее утро Пил появился снова, она была готова к борьбе. Начал он с подробностей новых назначений в Кабинете, и затем добавил: «А что, ма’ам, по поводу фрейлин», — на что королева его резко прервала. «Я не отошлю ни одну из моих фрейлин», — сказала она. «Как, ма’ам! — сказал сэр Роберт, — Ваше Величество предполагает оставить их всех?» «Всех», — ответила королева. Лицо сэра Роберта исказила странная гримаса, он не смог скрыть волнения. «И главную гардеробщицу, и всех фрейлин королевской опочивальни?» — выдавил он из себя наконец. «Всех», — ответила Ее Величество еще раз. Все уговоры и аргументы были впустую. Напрасно он говорил, все более распаляясь, о конституции, о Правящих Королевах, об интересах республики, напрасно танцевал он свой патетический менуэт. Она была непреклонна, но и он, несмотря на все свое смущение, не собирался отступать, и когда наконец ушел, ничего так и не было решено — вопрос формирования правительства завис в воздухе. Теперь Виктория буквально взбесилась. В ярости она решила, что сэр Роберт пытается ее перехитрить, разлучить с друзьями и навязать ей свою волю. Но это еще не все: пока этот бедняга дергался перед ней в смущении, она внезапно осознала, что единственная вещь, которая ей крайне необходима, — это лазейка к отступлению. Она схватила перо и черкнула записку лорду Мельбурну.

«Сэр Роберт вел себя очень нехорошо, он настаивал на моем отказе от фрейлин, на что я ответила, что никогда не соглашусь, и никогда я не видела более испуганного человека… Я была спокойна, но очень решительна, и, думаю, вы одобрили бы мое самообладание и твердость; королева Англии не должна поддаваться на такую хитрость. Будьте готовы, ибо вскоре вы можете понадобиться». Не успела она закончить, как объявили о приходе герцога Веллингтонского. «Ма’ам, — сказал он входя, — с великим сожалением я узнал о возникших затруднениях». «О! — тут же ответила она. — Это начал он, а не я». Она поняла, что теперь ей необходимо лишь одно качество — твердость. И она осталась тверда. Славный победитель Наполеона не устоял перед непреклонным самообладанием девушки, которой не было еще и двадцати. Королева не отступила ни на дюйм. В конце она даже попыталась над ним подшутить. «Неужели сэр Роберт настолько слаб, — сказала она, — что должен решать даже женские вопросы?» На что герцог пробормотал нечто невнятное, отвесил поклон и удалился.

Одержала ли она победу? Время покажет. А между тем она садится писать еще одно письмо. «Лорд Мельбурн не должен считать поведение королевы опрометчивым… Королева чувствует, что это была попытка проверить, можно ли ею управлять и обходиться, как с ребенком». Тори были не только враждебны, но и смехотворны. Пил, выразив, как она поняла, желание удалить лишь тех придворных, что входили в парламент, теперь начал выступать против ее фрейлин. «Я хотела бы знать, — воскликнула она с торжествующим презрением, — не собираются ли они усадить фрейлин в парламент?»

Конец кризиса стремительно приближался. Сэр Роберт вернулся и заявил, что если она настаивает на сохранении всех ее фрейлин, то он не сможет сформировать правительство. Она ответила, что представит ему окончательное решение в письменном виде. На следующее утро собрался бывший кабинет Вигов. Лорд Мельбурн прочел им письма королевы, и группу почтенных политиков захлестнула волна энтузиазма. Они прекрасно понимали, что едва ли действия королевы согласуются с конституцией, если не сказать большего; что, поступая таким образом, она пренебрегла советом лорда Мельбурна; что в действительности нет никаких государственных причин, которые могли бы оправдать их желание пересмотреть вопрос об отставке. Но все эти аргументы рассыпались перед страстным желанием Виктории. Сила ее решимости заставила их плыть в бурном потоке ее желаний. Они единодушно согласились, «что нельзя бросать в беде такую королеву и такую женщину». Забыв, что больше не являются министрами Ее Величества, они совершили беспрецедентный поступок, направив королеве письмо, в котором посоветовали прекратить переговоры с сэром Робертом Пилом. Она так и сделала. Все кончилось, она победила. В этот вечер во дворце давали бал. Присутствовали все. «Пил и герцог Веллингтонский прошли мимо, стараясь глядеть в сторону». Она была совершенно счастлива. Лорд М. снова был премьер-министром и был возле нее.

VIII

С Лордом М. вернулось счастье, но было оно беспокойным. Ситуация оставалась по-прежнему сложной, пока, наконец, герцог, отвергнутый в качестве министра, не был снова призван в его старой ипостаси — врачевателя семейной морали. Кое-что сдвинулось с места, когда, наконец, он вынудил сэра Конроя уступить место возле герцогини Кентской и навсегда покинуть дворец. Дальнейшие сдвиги последовали, когда он убедил королеву написать нежное письмо матери. Казалось, открылся путь к примирению, но герцогиня все еще бушевала. Она не верила, что Виктория сама написала письмо, оно было написано не ее почерком, и она послала за герцогом, дабы он это подтвердил. Герцог уверил ее в подлинности письма и стал уговаривать забыть прошлое. Но это было не так просто. «А что мне делать, если ко мне обратится лорд Мельбурн?» — «Что делать, ма’ам? Да просто принять его со всей вежливостью». Ну, хорошо, она попробует… «А что мне делать, если Виктория попросит меня пожать руку Лейзен?» — «Что делать, ма’ам? Да просто обнять ее и поцеловать». — «Что!» — ощетинилась было герцогиня, но затем разразилась безудержным смехом. «Нет, ма’ам, нет, — сказал герцог, тоже рассмеявшись. — Я имею в виду, что вы должны обнять и поцеловать не Лейзен, а королеву». Возможно, герцог и добился бы успеха, если бы его попытки примирения не были безнадежно перечеркнуты трагическим событием. Стало известно, что леди Флора страдает каким-то ужасным внутренним недугом, который стремительно прогрессирует. Почти не было сомнений, что она умирает. Непопулярность королевы достигла небывалой высоты. Не раз она была публично оскорблена. «Миссис Мельбурн», — выкрикнул кто-то, когда она вышла на балкон; и в Эскоте, когда она проходила мимо, герцогиня Монтрозская и леди Сара Ингестр что-то прошипели ей вслед. Леди Флора умерла. Скандал разразился с удвоенной силой; с тех пор две партии во дворце оказались разделены непреодолимой стеной.

Тем не менее Лорд М. вернулся, и несчастья отступали под волшебным влиянием его присутствия и разговоров. Ему тоже пришлось пройти через многое, и боль его усугублялась сознанием собственного бессилия. Он достаточно ясно понимал, что, вмешайся он в нужный момент, ссору с Хастингсами можно было предотвратить. И в случае с королевской опочивальней он знал, что позволил пренебречь своим мнением и пошел на поводу личных чувств и импульсивности Виктории. Но он был не из тех, кто сильно страдает от укоров совести. Невзирая на монотонность и строгость дворцовой жизни, взаимоотношения с королевой оставались основным его интересом. Лишиться их было невыносимо, и когда эта нелепая случайность была — неважно каким способом — преодолена, он снова ощутил себя победителем.

Дай Господь ему в полной мере насладиться этими скоротечными часами счастья! И вот, в те осенние месяцы 1839 года, взлелеянная благосклонностью монарха и согретая обожанием девушки, осенняя роза пышно расцвела. В последний раз распустились прекрасные лепестки. В последний раз в этом невообразимом, нелепом, почти что невероятном союзе старый эпикуреец ощутил утонченные романтические чувства. Наблюдать, учить, сдерживать, ободрять юное создание королевской крови — это было много; ощущать в такой постоянной близости ее живую привязанность, ее искрящуюся энергию — это было еще больше; но, вероятно, самой ценной была возможность подолгу проводить время в забавных размышлениях, бессвязно говорить, отпускать незначительные шутки по поводу яблок или оборок на платье, мечтать. Весна его чувств, глубоко скрытая от постороннего глаза, была ошеломляющей. Часто, наклоняясь и целуя ей руку, он ощущал на глазах слезы.

На Викторию, при всей ее неприступности, такой союз рано или поздно должен был подействовать. Уже два года как она перестала быть простой школьницей. Даже в ее поведении произошли заметные изменения. Выражение ее лица, некогда «простодушное и безмятежное», теперь выглядело для проницательного наблюдателя «самоуверенным и недовольным». Она успела почувствовать и вкус власти, и боль, причиняемую ею, но дело не только в этом. Лорд Мельбурн своими мягкими наставлениями пытался направить ее на путь мудрости и сдержанности, но всеми подсознательными движениями своего характера толкал ее в совершенно ином направлении. Чистый и твердый хрусталь, подверженный столь долгой, непрерывной обточке и коварной текучести, испытал странные метаморфозы. Он стал понемногу размягчаться и мутнеть. Гуманность и склонность к ошибкам — очень переимчивые вещи; могла ли первая ученица Лейзен их подхватить? Возможно ли, чтобы она начала прислушиваться к голосам сирен? Чтобы тайные импульсы самовыражения и даже потакания собственным слабостям овладели ее жизнью? На какой-то момент дитя нового века оглянулось назад и помахало рукой восемнадцатому столетию. Это был наиболее критический момент ее пути. Если влияние этих обстоятельств сохранится достаточно долго, то развитие ее характера и сама история ее жизни может полностью измениться.

А что может этому помешать? В первую очередь, она сама всеми силами старалась их сохранить. Пусть все так и остается навсегда! Ее окружали виги, она могла делать все что захочет, у нее был Лорд М., она не могла поверить, что когда-нибудь может стать счастливее. Любые перемены — к худшему; но самая худшая перемена… нет, она не желает об этом даже слышать. Это совершенно недопустимо, все вокруг перевернется, если она вдруг выйдет замуж. Но, казалось, окружающие только об этом и мечтали — общественное мнение, министры, ее сакс-кобургские родственники, — все были единодушны. Безусловно, она понимала, что тому есть веские причины. Взять хотя бы то, что если она останется бездетной и вдруг умрет, то ее кумберлендский дядя, король Ганноверский, унаследует английский престол. Такое событие, несомненно, было бы крайне неприятным, и она прекрасно понимала тех, кто желал этого избежать. Но пока можно было не спешить. Конечно, рано или поздно она выйдет замуж, но не сейчас — не в ближайшие три-четыре года. Самым неприятным было то, что дядя Леопольд был абсолютно уверен, что она не просто должна выйти замуж, а выйти замуж за ее кузена Альберта. Это было очень похоже на дядю Леопольда, который стремился запустить пальцы во все пироги. Тем более что давным-давно, еще до ее вступления на престол, она послала ему письмо, содержание которого вполне могло послужить поводом для таких предположений. Она написала ему, что Альберт обладает «всеми качествами, о которых только можно мечтать», и просила своего «драгоценного дядю позаботиться о его здоровье, столь дорогом для нее теперь, и взять его под свою личную опеку», добавив: «Я надеюсь и верю, что в этом, столь важном для меня вопросе, все пойдет удачно и хорошо». Но это было очень давно, когда она была еще ребенком, и если судить по языку письма, то вполне вероятно предположить, что писалось оно под диктовку Лейзен. Однако в любом случае ее чувства и все обстоятельства с тех пор полностью переменились. Альберт же вообще едва ею интересовался.

Позже королева скажет, что никогда и ни на минуту не мечтала о другом муже, кроме как о своем кузене. Однако ее письма и дневники говорят совершенно об ином. 26 августа 1837 года она записала в дневник: «Сегодня исполняется 18 лет моему драгоценнейшему кузену Альберту, и я молю Небеса о высочайшем для него благословении!» В последующие годы, однако, дата проходит незамеченной. Как-то Стокмар должен был сопровождать принца в Италию, и по этому случаю верный барон был вынужден ее покинуть. Не раз он писал ей и в своих письмах самым лестным образом отзывался о своем спутнике, но к этому времени она уже пришла к твердому решению. Альберт ей очень нравится, она им восхищена, но она не хочет выходить за него замуж. «В настоящий момент, — сказала она лорду Мельбурну в апреле 1839 года, — я совершенно не расположена ни к какому замужеству». Когда итальянское путешествие кузена подошло к концу, она начала нервничать. Ей было известно, что следующее по плану путешествие предполагается в Англию. Скорее всего он приедет осенью, и весь июль она не находила себе места. Тогда она решила написать дяде, дабы внести ясность в свое положение. Он должен понимать, писала она, что «между нами не было никакой помолвки». Даже если ей понравится Альберт, она не сможет «дать твердого обещания в этом году, поскольку такое событие может произойти не ранее чем через два или три года». Она «крайне не хотела бы» изменять сложившееся положение, и если Альберт ей не понравится, она «очень хочет, чтобы он понял, что ее нельзя обвинять в нарушении каких-либо обязательств, поскольку она никогда их не давала». С лордом Мельбурном она была более откровенна. Ему она сказала, что «не имеет особого желания встречаться с Альбертом, поскольку вся эта тема вообще ей противна». Она ненавидела саму мысль о том, что ей придется прийти к какому-то решению, и неустанно повторяла, что встреча с Альбертом была бы «совершенно неуместна». Однако ужасное событие казалось неизбежным, визит должен состояться, и она должна будет с ним встретиться. Промелькнуло и закончилось лето. Наступила осень, и 10 октября вечером Альберт, в сопровождении брата Эрнеста, прибыл в Виндзор.

Альберт прибыл, и все ее привычное существование рухнуло, как карточный домик. Он был прекрасен — у нее перехватило дыхание, — никаких иных сравнений она не нашла. Затем, словно вспышка, перед нею раскрылись тысячи секретов. Прошлое и настоящее понеслись навстречу, обретая новую значимость. Развеялись многолетние заблуждения, и сияние этих голубых глаз, улыбка этого милого рта породили в ней безграничную уверенность. Последующие часы пролетели в сплошном восторге. Она разглядела некоторые новые подробности — «изысканный нос», «изящные усы и маленькие, едва заметные бакенбарды», «прекрасную фигуру, широкую в плечах и тонкую в талии». Она каталась с ним верхом, танцевала, вела беседы, и все это было самим совершенством. Все сомнения рассеялись. Он приехал в пятницу вечером, а уже в воскресенье утром она сказала лорду Мельбурну, что «существенно пересмотрела свои взгляды на замужество». На следующее утро она сообщила ему, что все обдумала и решила выйти замуж за Альберта, а утром следующего дня послала за кузеном. Она приняла его наедине и «спустя несколько минут я сказала, что он, должно быть, догадывается, зачем я его позвала — и что я была бы очень счастлива, если бы он уступил этому моему желанию (жениться на мне)». Потом «мы обнялись, и он был так добр, так нежен». Она сказала, что недостойна его, он пробормотал, что был бы очень счастлив «das Leben mit dir zu zubringen». Когда они расстались, и вошел Лорд М., она ощущала себя «счастливейшим человеческим существом». Сначала она завела разговор на отвлеченные темы, говорила о погоде и о прочих пустяках. Почему-то присутствие старого друга ее смущало. Но, наконец, собравшись с духом, произнесла: «Я все прекрасно уладила с Альбертом». «О! Слава Богу», — сказал Лорд М.