I

11 октября 1900, ночь четверга

Дорогая Джуди,

Я обещал снова написать ночью, но мне почти нечего добавить к своему последнему письму.

Весь день меня мучили сомнения по поводу целесообразности этого. Но я его начал, и тебе нужно описание развития событий, а мне нужна твоя помощь; так что я его все-таки напишу. Уверен, что тебя в особенности интересуют семейные новости. Сейчас все неустанно твердят, как же хорошо с этой ситуацией справляется дедушка. У него есть трость, с которой Крис ходил на Востоке, и он ковыляет с ней по дому, делая вид, что вообще-то вполне может обойтись и без этого. Физически с ним все очень плохо. Но морально, черт подери, Джуди, я даже не могу сказать. Подумай над этим. Похоже ли это на дедушку: настаивать, несмотря ни на что, без всякой на то причины, на том, что кто-то проник в дом с улицы, убил отца и сбежал? Нет, сэр, это совершенно на него не похоже. Но именно так он говорит. Я решил, что либо дедушка думает, что это сделал я, и накручивает всю эту болтовню, чтобы меня выгородить, либо он немного тронулся умом.

Это наводит на интересные размышления о том, будет ли он и дальше меня выгораживать. Я знаю о нем одно. Что он самый замечательный, прямолинейный и мудрый человек из всех, кого мне доводилось встречать (если бы отец был жив, он в старости стал бы таким же, как и дедушка. Но дедушка опережает отца на тридцать три года жизни, опыта, знаний и мудрости). И если бы любой человек с такими качествами был абсолютно уверен в том, что его внук убил собственного отца, даже по ошибке вместо другого человека, то стал бы он прикрывать своего внука и позволил бы ему гулять на свободе? Думаю, что да. Ты знаешь, что дедушка всегда яро выступал за идею о сочетании пользы с нравственностью и отстаивал принцип благополучия большинства. Он бы подумал, что мое спасение от наказания спасёт всю семью от ещё большего наказания. И если мое наказание будет совершенно справедливо, то остальные этого совсем не заслуживают. Наша фамилия будет запятнана. Вас с Люси будут знать как сестёр убийцы — отцеубийцы. Дядя ваших детей будет казнен. Нет, дедушка этого бы не допустил. Несколько месяцев назад он написал Люси: «Будь милосердной, а не справедливой». Именно так бы он и поступил. Он позволил бы мне ускользнуть от правосудия — это милосердный поступок по отношению ко всей семье. Он бы спас меня, чтобы спасти наши идеалы, традиции и будущее других Квилтеров. Любой из нас так бы поступил. Я это знаю.

Олимпия все ещё не встаёт с кровати. Она просто лежит и все. Сегодня днём я заходил к ней на пару минут побеседовать. Если только семья оставит все эти чертовы сентиментальности и перестанет постоянно «жалеть» друг друга, мы сможем нормально выступить в пятницу на дознании. Я прямо спросил Олимпию, как так получилось, что старый пистолет дяди Финеаса оказался под ней, когда остальные дамы поднимали ее на кровать.

Она сказала, что раз я спрашиваю о предположениях, то она предполагает, что схватила пистолет — да, Олимпия может его только «схватить», — и спрыгнула с кровати, а затем потеряла сознание. Кажется, что когда дяди Финеаса нет дома, она всегда спит с его старым пистолетом под подушкой.

Я сказал ей, что пистолет был разряжен. Она сказала, что знает. Она бы просто боялась спать с этой чудовищной и опасной штукой под кроватью, если бы она была заряжена.

Пистолеты Олимпии в таком случае всегда будут разряжены, не думаешь? Как будто вся ее жизнь состоит из одних лишь движений — до тех пор, пока вещи не перестают притворяться полезными. Воображение под маской реальности. Ее жизнь — сцена, и она постоянно на ней играет; это актерство взяло верх над ее живой душой, она играет больше, чем это принято в обществе.

Она сказала, что, должно быть, ее так испугал звук выстрела, хотя она не помнит, чтобы слышала его (доктор Джо говорит, что это не так уж необычно. И что обычно, когда люди теряют сознание от внезапного страха, они могут не помнить об этом, придя в себя). Последнее, что помнит Олимпия — она натерла руки лосьоном, легла в постель и потушила лампу на прикроватной тумбочке.

Думаю, что ее прострация сейчас — попытка отличиться. Прости. Убого с моей стороны так писать об Олимпии. Я невероятно ей восхищаюсь, и она это знает.

Тетушка Грасия только пытается делать вид, что все в порядке. Но выглядит она болезненно. Горе усилило ее равнодушие. Горе — просто первое, что приходит в голову, но на самом деле для тетушки Грасии это горе вместе с ужасом. Она убеждена, что кто-то из нас, прямо здесь, в нашем доме, в понедельник ночью убил отца. Как и всегда, ей удается быть самым полезным членом семьи. Она готова жизнь отдать за любого из нас; но она уже не может жить с нами — за исключением, конечно, дедушки и Люси.

Люси, бедняжка, очень подавлена. Она везде и всюду помогает тетушке Грасии. Но выглядит она… страшно. Ты бы ее не узнала. Этот застывший ужас до сих пор не сошел с ее лица, будто приклеился к ней, как маска. Она и так была худенькой, но с понедельника, кажется, сбросила еще фунтов десять. Она не плачет. Она ходит по дому, работает или общается с дедушкой. Люси перестала читать. Писать. Когда не занята домашними делами, она ходит, как хвостик, за дедушкой (так говорит Крис) или, если я дома, то за мной. Она просто сидит где-нибудь рядышком, крошечные ручки на коленях и это ужасное выражение лица. Сегодня вечером она взяла планшет и начала писать тебе. Исписала что-то около половины страницы, а затем бросила планшет с письмом в огонь камина. Я знаю, почему. Люси не будет лгать. Написать правду она не может. Так что она забросила это дело.

Думаю, что лучше всех пережили трагедию Ирен с Крисом. Ирен осмелилась сказать, что у них с Кристофером все еще жива их «великая любовь». Все остальные: тетушка Грасия и дедушка, Люси и я, например, тихо ненавидим друг друга. Однако я не могу сказать, что это вообще никак не отразилось на Ирен и Крисе. Ирен почти все время плачет. Трясется, как осинка, и стала особенно ранимой. Она не так подавлена, как тетушка Грасия, но, бедняжка, создает впечатление человека, пытающегося держаться в стороне. Думаю, что горе — одна из самых ревностных и эгоистичных эмоций, и Ирен это чувствует даже со стороны Криса. У нас нет никаких оснований ждать от нее тех же чувств, что переживаем мы; но поскольку она не так тронута, она эмоционально исключена из нашего общества и чувствует себя одиноко.

О Крисе тяжело писать и понять его тоже непросто. Он любил отца. Есть кое-что, что лишь ему одному приходится переживать, — раскаяние. Он превратил последние месяцы жизни отца в ад, и сам это прекрасно знает. Когда Крис думает о нашей потере, он белеет, как простыня. Крис, как и все мы, немного помешался. Джуди, нет никакого смысла отрицать — Крис в ужасе. И страх его съедает изнутри. Думаю, что так часто происходит с мужчинами и женщинами.

Крис вбил себе в голову, что рано или поздно во всем произошедшем обвинят Ирен, потому что она единственная, кто не был заперт в комнате той ночью. И Крис превратился в ищейку. Мягко говоря, спорная роль, и Крис справляется с ней плохо. Он слишком увлекся своим протестом. Насколько могу судить, единственное, что играет против Ирен — как раз отчаянные попытки мужа доказать ее невиновность. Все, кроме Криса, без каких-либо доказательств знают, что это не она. Я пытался донести это до него сегодня, но он не слушает.

Говорит, что ему приятно, что мы так его поддерживаем, но после расследования за дело может взяться закон. А к тому времени, если (или когда) это произойдет, он думает, что лучше собрать побольше доказательств чуть более вещественных (пусть и менее прекрасных), чем вера семьи.

Он ходит и выискивает эти доказательства с той ночи. Если он и нашел хоть что-нибудь еще стоящее, меня об этом не оповестили. Вот примерно так он строит свои мысли:

Веревка — так сказала ему тетушка Грасия — лежала на чердаке больше года. Ее привезли для сушки белья. Но она оказалась слишком толстой для прищепок, так что ее свернули и положили на чердак. Факт, что ту веревку кто-то достал с чердака, Крис считает невероятно важным. Вспомни малышку Люси, когда ей было четыре и дядя Финеас тайком отвел ее в цирк; после выступления клоуна она спросила: «Ефли бы он не был таким глустным, он был бы смефным?»

Весь сегодняшний день Крис посвятил вопросу о том, кто же запер всех нас в своих комнатах. Я сказал ему, что таким образом он обращает свое внимание на вопрос о том, кто убил отца. Дураку понятно, что кто бы ни сделал первое дело, он же сделал и второе. Он попытался казаться проницательным, произнеся свое: «Возможно».

 

II

Вечер четверга, немного позже

Как только я закончил предыдущий абзац, в гостиную вошла тетушка Грасия. Думаю, она подозревает, что я рассказываю тебе правду, хотя ни обвиняет меня, ни расспрашивает. Она принесла с собой вещи для штопки и впервые с утра вторника выразила желание с кем-то поговорить. Так что я отложил свое письмо на час, и мы разговаривали.

Думаю, что это Крис заставил тетушку Грасию так сильно волноваться насчет запертых дверей. Она спросила меня, не странно ли это, что кто-то прошелся по верхнему этажу, запирая все наши двери, но при этом никого не разбудил.

Я ответил, что возможно, но что это не совсем уж странно. Мы с ней и Люси всегда спали как убитые. Олимпия слегка глуховата. Крис тоже любитель поспать; если бы он услышал, как вокруг кто-то возится, он наверняка бы подумал, что это Ирен. Ирен внизу за запертыми тяжелыми дверьми не смогла бы услышать, как кто-то крадется по верхнему коридору.

— Все это, конечно, очень хорошо, — сказала она, — но что насчет твоего деда? Думаешь, что кто-то смог бы открыть его дверь, вытащить ключ из внутренней замочной скважины, закрыть дверь и запереть снаружи так, чтобы он не услышал ни звука? Он спит как индеец.

— Раз уж на то пошло, — ответил я, — отец тоже всегда спал очень чутко. Но двери заперли, и никто не слышал, как. Зачем грузить себя догадками, когда у нас на руках факты?

Тетушка Грасия заявила, что как таковых фактов у нас пока еще нет. Сказала, что я неправ насчет того, что отец спал чутко. Точнее, в последнее время он спал крепко из-за лекарств, которые выписывал ему доктор Джо. Она сказала, что позже поговорит с ним об этом. А сейчас она хотела поговорить со мной о запертых дверях.

— Лично я думаю, — сказала тетушка Грасия, — что кто-то собрал ключи еще до того, как все пошли спать — вечером или, может быть, после обеда. Тогда ночью убийце ничего не оставалось, как вставить ключи в замочные скважины и повернуть их в нужную сторону. Скорее всего отец не смог бы услышать столь тихий звук. Иначе просто не может быть — никто не способен открыть дверь в его спальню, при этом не разбудив его. И никто из нас, за исключением Ирен, не заметил бы отсутствия ключей в замках, когда мы ложились спать. Никто из нас, кроме Ирен, просто не пользовался ими.

— А ее ключ был в замке, когда она ложилась спать? — спросил я.

Тетушка Грасия сказала:

— Не знаю.

— А почему бы вам у нее не спросить? — предложил я.

— Я спрашивала.

— Она не смогла вспомнить? Или не хотела говорить?

— Нет, она сказала мне. Сказала, что ключа в замке не было. Она сказала, что заметила это и рассказала Крису. Но он ответил что-то вроде «какая разница».

— Что, тетушка Грасия? — спросил я.

Кажется, она заметила дырку у меня на плече. Я не люблю Ирен даже немного больше, чем ее не любит тетушка Грасия. Но еще мне нравится честность больше, чем ей.

— Ну, — усмехнулась она, — поскольку ключа в двери не было в девять часов, не кажется ли тебе странным, что когда около одиннадцати часов Ирен обнаружила, что дверь заперта, и тут же подумала, что это Кристофер запер ее изнутри?

— Нисколько, — сказал я. — Она была зла, и чувства возобладали над разумом. Зачем ей вдруг думать о каком-то ключе? Дверь была заперта, не так ли? Мы с Ирен по крайней мере сходимся во взглядах насчет реальных фактов. Дверь была заперта. Ну, Крис вполне мог встать, найти ключ и запереть ее, почему бы и нет? Ключи имеют свойство теряться.

— Очевидно нет, — сказала тетушка Грасия, не отрывая глаз от шитья. — Я спросила всех, кроме тебя, Нил. Никто не смог сказать, был ли их ключ в замке в ту ночь. А ты помнишь что-нибудь насчет ключа от своей двери?

Конечно я не помнил. Я к нему даже не прикасался с тех пор, как Ирен вставила его в мой замок, много недель назад.

— Никт в этом доме, кроме Ирен, — сказала тетушка Грасия, — никогда даже не прикасался к этим ключам и не думал о них. Пойми, Нил, — она начала говорить очень быстро, возможно потому что заметила, что ее несправедливость начинает меня злить, — я не думаю, что Ирен зашла к Дику в комнату в понедельник ночью и застрелила его. Я это знаю. Мы все это знаем. Ирен была в ту ночь в коридоре с ключами от всех дверей. Она могла закрывать и открывать их как ей вздумается. Она запросто могла запереть нас всех по своим комнатам. Она вполне могла провести десять с чем-то минут после выстрела в комнате Дика, как она нам и рассказала, или же могла потратить это время на то, чтобы помочь кому-нибудь сбежать или спрятаться, или (эти последние слова Дика, которые Ирен нам процитировала, особенно «красная маска», нисколько меня не убедили. А тебя?). А затем, когда она убедилась, что ее — скажем, друг, — был в безопасности, она могла взять и снова отпереть все двери. В первую очередь дверь Люси — единственного ребенка в доме.

— Прекрасно! — сказал я. Кроме разве что того, что никто в доме не прятался, так же как никто из него не сбегал. Ирен отперла дверь Люси только потому что это была первая дверь, которая попалась ей на глаза, как только она выбежала из комнаты отца. Если, как вы мне намекаете, Ирен с кем-то планировала покушение на отца, то согласилась ли бы она на план, который поставит ее в положение, в котором она находится сейчас, — то есть в положение единственного человека, кто не был заперт в своей комнате?

— Ирен глупа. Она могла слепо согласиться, особенно если тот, кто все это спланировал был умен. Вот так и есть, Нил. Повторяю, я настаиваю на том, что Ирен глупая. Предположим, и это кажется даже более верным, что кто бы ни планировал убить Дика, он наверняка не посвятил Ирен в свой настоящий замысел. Положим, что кто-то заставил ее поверить, что в ту ночь должно было произойти что-то другое — нет, я понятия не имею, что. Тут свою роль могла сыграть веревка. Но снегопад, по всей видимости, испортил запасной план. Никто не ожидал снега в октябре. На моей памяти так рано снег выпадал лишь однажды — когда я была еще совсем малышкой. В общем, предположим, что Ирен помогла злодею, но не сознательно — как простофиля, ей просто управляли. Это возможно, не правда ли?

— Нет, — сказал я. Ирен не может сдержать секрет, даже если это вопрос ее собственных жизни и смерти. Если бы она была в этом замешана, но не имела никаких злых намерений, она бы обязательно рассказала об этом Крису, умышленно или случайно. Нужна невероятная отвага, которой у Ирен нет, чтобы держать секрет в такое время. Если бы она что-то подобное рассказала Крису, он бы обязательно дал нам об этом знать. Сомневаться в честности Ирен или нет — ваше право. Но вы не можете сомневаться в Крисе — только не в таком деле.

— Могу, — сказала тетушка Грасия. И сомневаюсь. Я, по той или иной причине, сейчас сомневаюсь в каждом в этом доме, кроме твоего деда и, возможно, Люси.

Это «возможно» вывело меня из себя.

— И даже в самой себе? — сказал я. Я очень по-хамски задал этот вопрос.

Она тихо ответила:

— Нет. Но иногда я и в себе сомневаюсь.

— Все в порядке, — ответил я, — но вам лучше прямо сейчас перестать сомневаться в Люси…

— Я никогда и не думала, — перебила тетушка Грасия, — что Люси зашла к Дику в комнату и застрелила его. Не будь абсурдным, Нил.

— Что бы вы о ней ни думали, — сказал я, — это ничего не меняет. Она была в моей комнате уже через минуту после того, как прозвучал выстрел. Если бы вы ее тогда видели… — я не договорил, мне было слишком больно.

— Да. Я знала, что она сразу пришла к тебе, Нил.

Я встал и подбросил бревно в камин. Я не осмеливался ничего ей ответить.

Прошло несколько минут, и она снова заговорила. Она хотела, чтобы я перестал заступаться за Ирен. Сказала, что не важно, что я говорил семье; но когда чужие люди, представители власти, придут меня допрашивать, она думает, что мне не стоит так рьяно отстаивать невиновность Ирен. А закончила она словами:

— Тебе она не нравится, Нил. И никогда не нравилась. Ты сам мне говорил, как ее ненавидишь. Тогда почему сейчас показываешь такое отношение к ней? Ты возмущаешься даже попыткам ее мужа доказать ее историю — возмущаешься, ссылаясь на то, что Ирен, ни под каким предлогом, не сможет совершить подлость.

— Вздор! — сказал я. — Послушайте, есть большая разница между «подлостью», как вы это только что назвали, и убийством — или даже помощью убийце.

— Безусловно, — сказала она.

На этот раз я решил ей ответить.

— Вы думаете, что я убил отца, а Ирен мне в этом помогла?

— Я думаю, — прямо ответила она, — что Ирен пришлось бы помочь тебе или Кристоферу, или Олимпии — или кому угодно чужому, кто от нас сбежал. Рассудок заставляет меня оставить надежду на то, что это был кто-то чужой. Заметь, что я исключаю своего отца, саму себя и Люси. Ужасы последних дней порой заставляли меня усомниться в себе; но это всего лишь волнение — ничего больше. Полагаю, никто не может сомневаться в моем отце или в Люси.

— Хорошо, тетушка Грасия, — ответил я. Не могу объяснить, но ее слова о моментах сомнения в самой себе очень ласкали мой слух. — Давайте посмотрим на это с другой стороны. Какой смысл был бы Крису, Олимпии или вам — давайте исключим вас — или мне убивать отца? Я имею в виду, зачем кому-нибудь из нас это делать?

— А зачем вообще кто-то убивает? — спросила она. — Из-за того, что человеческий разум не мыслит в унисон с разумом Творца, человек может его потерять — стать сумасшедшим надолго или на совсем короткий промежуток времени. Зачем Дику было убивать Эноса Карабасса?

— Потому что он пытался изнасиловать мою мать, — ответил я.

— Так сказал Дик, и думаю, сам в это верил. Энос любил меня. Он преклонялся предо мной, говорю тебе. А я любила — боготворила его. Это было наказанием нам за то, что мы поклонялись друг другу, а не нашему Творцу. Но с такой любовью ко мне и ко всему женскому роду из-за меня, ты можешь думать — ох, как глупо с моей стороны разговаривать с тобой об этом! Забудь. Я скажу это. Дик был безумно, дико ревнив. Ты сын Дика. Но это воздаяние от Бога. Если это сделал ты, надеюсь, что ты останешься свободен так же, как и Дик; а перед смертью ты можешь быть спасен, прощен и быть готов перейти в величайшее состояние блаженства — так же, как и Дик.

Я не знаю, почему это меня не разозлило. Было такое ощущение, что кто-то просто занавесил часть моего сознания, и обвинения тетушки Грасии будто отошли в сторону, а передо мной пролился свет — все тусклые, странные вещи, которые заставляли меня бояться самого себя просто… исчезли.

Думаю, что это облегчение дало мне возможность ей посочувствовать. Мне было ее ужасно жаль — эти ее сомнения, ее несчастная, потрепанная любовь. Я пытался как-то ее успокоить.

— Это же здорово, тетушка Грасия, что если отцу все-таки суждено было умереть, то он умер после того, как принял крещение. И смог уйти, как вы сказали, спасенным, прощенным и готовым перейти в величайшее состояние блаженства…

Она резко меня оборвала:

— С чего это ты так со мной разговариваешь? Ты не веришь в это, и я это знаю. Что ты пытаешься сделать? Поймать меня в ловушку?

— В ловушку? — повторил я как дурак.

Я совершенно ее не понял. Ты знаешь, каково мне, Джуди. Я хорошо соображаю, но на это нужно время — много, очень много времени. Это ведь Марк Твен сказал: «Когда сомневаетесь, говорите правду»? Я попробовал.

— Я пытался успокоить вас, дорогая, — сказал я.

— Нет, не пытался, — огорошила она меня. — Но заставил. Заставил меня вспомнить. Порой я забываю. То, что ты сейчас сказал, имеет смысл. Именно поэтому я могу это вытерпеть. Все, что имеет смысл, можно вынести.

Она тихо вышла из комнаты оставила меня одного. А я сидел и пытался думать.

Она сказала: «Поймать меня в ловушку». Что это такое, Джуди? Ты понимаешь, о чем она? Крис, как ищейка, очень много внимания заострял на мотивах. Если тетушка Грасия желала убедиться, что отец достигнет этой высшей степени блаженства — видишь? — до того, как он успел бы отступиться от веры. Мотив для тетушки Грасии. Кому бы еще об этом думать, кроме как не самой тетушке Грасии?

Не странное ли утверждение? Как только мы начинаем думать, что она почти сумасшедшая, она обходит нас всех и представляется гораздо более трезвомыслящей, чем все мы. Только совершенно трезвый разум мог так меня подловить: «Что ты пытаешься сделать? Поймать меня в ловушку?» — за долю секунды.

Хотя ты знаешь, Джуди, все это чепуха. Кажется, что мы с этим возимся почти так же, как Крис. Пытаемся схватиться за несуществующие улики, создать из воздуха то, что Крис называет «доказательствами».

Голос тетушки Грасии был первым, что мы с Люси услышали той ночью; мы слушали, как она снова и снова звала дедушку из-за своей запертой двери. Тетушка Грасия прожила долгие годы с единственной целью достигнуть того самого невероятного блаженства. Пожертвовала ли бы она ей ради отца? Нет. Если бы она была виновна, стала бы она просто вот так раскрывать мне свой мотив? Нет. Все это, пойми, — сплошные «доказательства» Криса. Мое доказательство в том, что я знаю тетушку Грасию. И знаю ее всю свою жизнь. Она Квилтер — дочь дедушки и сестра отца. Это для меня достаточные доказательства.

Твой любящий брат,

Нил