I

12 апреля 1900

Дорогая, милая Джуди-Пуди, «начинай с начала» звучит просто, как и многие другие правила. Но на деле это не так. Как узнать, где же это начало?

Я решила, что началом этого моего длинного письма к тебе, которому я планирую посвятить весь день и вечер, должен стать тот факт, что Ирен не нравится ранчо К‑2. Она не хочет здесь жить, и не хочет, чтобы здесь жил Крис.

В прошлом месяце они просто нанесли нам визит. Но когда Крис обнаружил, что мы высылаем ему свои последние деньги и вынуждены экономить, он отказался возвращаться с Ирен в Нью-Йорк. Отец согласился с Крисом в его решении пока пожить с нами.

Крис с уверенностью заявляет, что не рассматривает никаких других вариантов. Он говорит, что если бы только знал о том, как обстоят дела у нас дома, то приехал бы ещё два года назад, сразу же, как вернулся с Континента. Он сказал, что, конечно, живя в Нью-Йорке в попытках наладить дело, он чувствовал, что вносит в свой вклад в семейное благосостояние. Потому что, если бы затея с золотом удалась, нам бы никогда больше не пришлось думать о деньгах. Он говорит, что усилия должны быть весомыми, но и результат тоже.

Ирен сказала, что Атота работал очень усердно, и их жизнь в Нью-Йорке была очень скромной. Крис же заявил, что он не жил и в половину так экономно, как жил бы, если бы знал, что эта жизнь стоит нашего благополучия.

Ирен с отцом в один голос сказали «нонсенс», но вот только смысл каждый из них в это слово вложил свой. И все же, Джуди, несмотря на отцовский «нонсенс», не кажется ли тебе, что в последнее время любой свободный цент отправлялся кузену Кристоферу?

Крис сказал, что он воспользовался своим шансом, а ты своим — нет (он имел в виду то, что ты не пошла в университет), но что сейчас мы должны объединить все наши усилия, чтобы мы с Нилом не упустили своих шансов.

Отец с ним согласился. Даже немного пересогласился. Он сказал, что у Криса, по его мнению, было немного больше, чем просто шанс. Что у него две научные степени и два года путешествий по Европе за плечами. Он сказал, что Крис в возрасте Нила уже был второкурсником Принстонского университета.

Нил начал было говорить, как обычно любит, что ему совершенно безразлично классическое образование и что все, что ему нужно, — несколько лет в каком-нибудь неплохом сельскохозяйственном колледже. Отец заговорил с ним почти что грубо. Нил сразу же вышел из комнаты.

Когда он ушел, в комнате остались дедушка, Крис, Ирен и я. Я тихо читала под окном. Думаю, что другие и не знали, что я вообще там была. Я не подслушивала, потому что если бы кто-нибудь из них повернул голову, то он бы тут же меня полностью увидел.

Ирен сказала, что раз сельскохозяйственный колледж — это все, что важно Нилу, то почему бы его не отправить в орегонский, который, как она слышала, было вполне доступным решением.

У дорогого отца опять случился приступ боли в животе. Сама знаешь, каким спокойным и терпеливым он становится в такие моменты. Так что он просто сидел там и ни слова не ответил Ирен.

Дедушка сказал ей, что на данный момент мы не в состоянии потянуть даже самый простой государственный сельскохозяйственный колледж.

Ирен сказала:

— Так почему бы не заложить еще один какой-нибудь участок земли Криса?

Дедушка объяснил, что ранчо и так уже почти все заложено. Но на этом он не остановился и пустился рассказывать, что сейчас у нас совсем плохие условия для ранчо, и что, как и в 1895 году, коров продают за пять-семь долларов, телят — за два и лошадей примерно за столько же. Он рассказал, насколько важно было раздать как можно больше скотины, потому что нам просто не на что их содержать. А затем он рассказал о влиянии древесины и скота на нашу жизнь. И потом о том, как нам пришлось закладывать землю, чтобы купить новых животных и оплатить долги, из-за которых мы даже не можем ничего заложить. А закончил он словами о том, что если мы сможем посвятить грядущие два или три года выкупу наших земель, наших животных и т. д., то вскоре сможем жить припеваючи.

Я не знаю, каким образом это могло разозлить Ирен. Но она разозлилась. Ее голос дрожал от гнева, когда она спрашивала дедушку, действительно ли мы настолько погрязли в долгах, что с нашей земли невозможно уже взять никаких денег.

Дедушка сказал ей, что сомневается, что свободной земли под заклад осталось хотя бы на сто долларов. Сказал, что сейчас не время. И что раз она заговорила о подъеме денег, наша семья как раз этим сейчас и занимается, — скотина и лошади.

У нее была странная привычка, — кажется, я тебе уже о ней говорила, — слышать только первую часть того, что ей говорят. И еще одна неприятная особенность: она любит перебивать. Так что она перебила дедушку и сказала, что, получается, наша земля ничего не стоит.

Дедушка сказал Кристоферу:

— Сэр, не потрудитесь ли объяснить, откуда в голове вашей жены сформировалось столь отдаленное от реальности представление?

И как обычно, когда кто-то задает вопрос Кристоферу, отвечает на него Ирен.

— Я знаю, — сказала она, — что когда ферму таких размеров закладывают до последнего черенка, что даже ста долларов с нее не снять, то это полный провал. Я не верю, что за банкротством следует богатство. И мне кажется, что все, что вам остается, — продать это место с потрохами (если, конечно, это еще возможно) и вложить деньги во что-то стоящее.

Джуди, ты никогда не задумывалась о том, что словами можно ранить намного сильнее, чем поступками? Я думаю это оттого, что на любое действие можно найти противодействие, а вот на некоторые слова найти ответ не так-то просто.

Какое-то время все молчали. Мне показалось, что сердце провалилось мне в желудок, а затем — я это отчетливо почувствовала — мой желудок захлопнул его, как актиния, — и затем проколол. Было больно.

— Дядя Фаддей, Дик, — наконец прервал тишину Кристофер, — Ирен не понимает.

Дедушка встал. Он выглядел величественно.

— Это, Кристофер, — сказал он, — уже твоя вина, а не твоей жены. Ты должен был ей объяснить, на что идут люди, чтобы не продавать свое наследие. И что оно принадлежит не им одним.

Дедушка с папой вместе вышли из комнаты.

Кристофер сказал Ирен:

— Дядя Фаддей прав, любимая. Это моя вина. Мне стоило объяснить…

— Объяснить! — в злости крикнула Ирен. — Да если осталось еще хоть что-то в этом мире, что ты мне не объяснил насчет предков и традиций Квилтеров! Я не хочу больше это выслушивать. Вы все, все, как ужаленные все время треплетесь о своих предках, насквозь промасленные, как грязью, своими традициями. Как свиньи в цирке. Только кто пытается взять вас в руки, вы тут же из них выскальзываете. Все, что я хочу знать, — это почему ферма, не стоящая ни гроша, должна служить домом старым и немощным? Лучше бы мы их сдали в учреждения для неимущих стариков. А что касается младших, твои двоюродные браться и сестры сильны и обладают большим потенциалом — так пусть зарабатывают себе на жизнь где хотят. Почему мы должны их содержать? Их и их детей, и…

В этот момент я издала чудовищный звук. Было похоже, будто я собиралась икать, но остановилась где-то на середине этого действия. Я наконец-то вдохнула, потому что все это время сидела как без воздуха.

Кристофер обернулся и увидел меня. Думаю, он был рад, что я оказалась там в этот момент; это помогло ему утихомирить свой гнев. Он начал говорить очень низким и агрессивно-вежливым тоном — сама знаешь, как ведет себя мужская половина Квилтеров, когда злится. Он начал извиняться, что потревожил мой покой и так далее и тому подобное; и в конце он взял с меня обещание, что я не стану повторять те глупости, которые я, как он уверен совершенно непреднамеренно, подслушала.

Ирен сказала, что нет смысла брать с меня обещание. Сказала, что я прямо сейчас побегу и растреплю всем то, что она наговорила. И что ей же от этого будет лучше, потому что она все равно сама собиралась все рассказать.

Кристофер с лицом, прямо как на картине Гибсона «Козырное сердце», сказал:

— Нет, Ирен, я так не думаю.

— А я уже, — бросила она. — Вот буквально недавно говорила с твоим дядей Финеасом о возможности продать ферму. И так же упомянула об этом твоим тёте Олимпии и кузине Грасии.

Возможно, если бы Ирен знала, что каждый раз ее «ферма» звучит для нас как гвоздем по стеклу, она бы перестала так говорить. А может и нет.

— Мне жаль это слышать, Ирен, — сказал Кристофер и в этот момент был похож на дедушку. — Потому что такие речи приводят только к отвращению и недоверию к тебе со стороны моей семьи, и исправить это очень сложно. Продажа ранчо К‑2 для меня сравнима с продажей собственного ребёнка или совершением убийства или кражи — и все в этом роде.

— А ты и так обкрадываешь, — объявила Ирен. — Обкрадываешь все наши шансы быть счастливыми. Да, возможно это не убийство. Но ты обрекаешь себя и свою жену на бесконечные мысли о самоубийстве. Полагаю, ты предпочитаешь, чтобы…

— Бесконечно, — перебил Кристофер (думаю, он взял эту привычку от Ирен). — Но говори за себя, Ирен. Я люблю К‑2: да, я не был так предан этому месту, как остальные; но я люблю его и всю свою семью. Если ты дашь мне шанс, я смог бы быть очень счастлив здесь.

— Очень мило, — сказала Ирен, — и очень интересно слышать, особенно после семи недель нашей совместной жизни, как ты говоришь обо мне в единственном числе. Разделяешь нас. Оставляешь меня одну, по ту сторону твоей дорогой семьи.

— Если здесь имеет место разделение, — сказал Кристофер (уверена, что они совсем забыли о том, что я была там), — то виновата в нем ты.

— Нет, — сказала она. — Пока ещё нет. Но пойми наконец, Кристофер, что я не планирую жить здесь. Даже с тобой.

В этот момент в комнату вошла Олимпия. На ней была ее повседневная шелковая юбка — с приезда Ирен она стала так же громко шелестеть своими одеждами, как и наша гостья. Олимпия прошла в комнату и заметила нас только когда уже спустилась по задней лестнице. Я была вся в слезах. Ирен будто сгорала в пламени, а Кристофер выглядел как ее пепел — серо-белым.

Ирен кинулась на Олимпию:

— Я только что говорила Кристоферу, что не останусь в этой дыре. И что если он планирует провести остаток жизни здесь, то это будет без меня.

Подумай только, Джуди, какая это была замечательная возможность для речи Олимпии о «мужах Квилтеров», которую она так обожает, или даже «Помоги, Господи, жёнам Квилтеров». Но она притворилась, будто бы ничего не услышала. Она подошла ко мне, положила руки мне на плечи и сказала:

— Пойдём с Олимпией, милая, — и вручив один из своих изящных платочков, и вывела меня из комнаты.

По пути мы встретились с дядей Финеасом и тётушкой Грасией. Дядя Финеас как всегда начал меня обнимать, целовать и цитировать Королеву: «Подумай, который сейчас час! Подумай о чем угодно, только не плачь!» Тетушка Грасия попыталась оторвать меня от дяди Финеаса, чтобы узнать, ударилась я или обожглась, и все были очень взволнованны, впрочем, как и всегда, когда я плачу. Лучше бы они этого не делали. Мне бы хотелось почаще предаваться сладким рыданиям. Думаю, что это одна из компенсаций за долгий период детства. Нил говорит, что они так суетятся, потому что я широко открываю рот и издаю много шума. Невыносимо. Думаю, что ни один человек не может быть убитым горем и одновременно утончённым.

Олимпия была очень зла. Она буквально разразилась речью. Помимо всего прочего она сказала, что К‑2 больше не подходящее место для ребёнка, и что я стала свидетелем отвратительной сцены, и что Ирен грозилась уйти от Кристофера.

Дядя Финеас сказал:

— Оп-ля! Это лучшая новость с тех пор, как Мак-Кинли обставил Брайана!

Олимпия сказала:

— Пан!

После ужина Ирен извинилась перед дедушкой и перед всеми нами. Она сказала, что она просто не понимала ничего о К‑2, и что сейчас Кристофер уже все расставил по своим местам. И закончила она своё извинение фразой о том, что никогда и не имела в виду продажу всей «фермы». Ее идея состояла в том, чтобы продать небольшие участочки, и исключительно для получения денег на содержание семьи.

Дядя Финеас рассказал историю о человеке, который так сильно любил свою собаку, что, когда той пришлось отрубить хвост, он делал это по маленьким кусочкам, чтобы бедному животному было не так больно. Тетушка Грасия предложила нам пройти в гостиную в задней части дома и послушать музыку.

Дядя Финеас играл, а Ирен пела какую-то из новых изворотливых песенок с Востока. А затем Ирен с Кристофером пустились в какой-то новый причудливый танец под названием «Кекуок». Они сказали, что он смотрится намного эффектнее, когда танцуют несколько пар. Затем петь начала тетушка Грасия. Пока она пела, Ирен сидела рядом со мной и все время болтала.

Она рассказала мне о новом виде фотографий в движении. Она говорит, что на них видно все лица и все движения. Я бы хотела на них посмотреть, но, вероятно, к нам в Орегон такие никогда не попадут. Ещё она мне рассказала, как они с Кристофером видели несколько новых повозок без лошадей в Нью-Йорке. Она говорит, что жутковато смотреть, как они сами по себе скользят по дороге. Никто, кроме дедушки, не думает, что эта мода продлится долго; но дедушка утверждает, что в скором времени они будут цениться наравне с лошадьми.

Я люблю тебя, дорогая, и люблю Грега.