Здание Ломского коммерческого училища было, можно сказать, достопримечательностью города. Лет за пятнадцать до войны его построили на деньги, пожертвованные богатейшим в губернии золотопромышленником Заворыкиным, разозлившимся на то, что прижимистые «отцы города» много лет тянули с ассигнованием средств. Училище было построено по проекту, одобренному Заворыкиным, и в месте, облюбованном им — на опушке березовой рощи, вплотную подступившей к окраине города возле берега реки Ломь, на которой стоит город. Тот, кто на пароходе подъезжал к Ломску, еще издали замечал на берегу ослепительно белое трехэтажное здание училища, увенчанное башней, похожей на маяк, с множеством колонн по фасаду. Но главную достопримечательность здания можно было разглядеть лишь вблизи — в скульптурах, установленных над фасадом. Как бы венчая вход в училище, дыбилась фигура медведя с весами в лапе. Про то, что сей символ означает, толковали по-разному. Говорили, что губернатор якобы никак не хотел утверждать проекта здания, усмотрев в медведе некое противопоставление известной ломской зрячей Фемиде: весы закона в медвежьей лапе, а не в руке богини правосудия — прав тот, кто силен. Но Заворыкину будто бы удалось убедить губернатора, что весы на коммерческом училище — символ не правосудия, а торговли, медведь же означает могущество сибирского купечества. Проект был утвержден. По сторонам этого изваяния стояли еще два, уже не вызвавшие губернаторских сомнений: статуя бога торговли Меркурия с крылышками на ногах и на шляпе и женская довольно-таки дородная фигура, — в одной руке она держала опрокинутый рог изобилия, а в другой — кедровую ветвь с шишками, символизируя Сибирь.

Обучение купеческих сынков искусству коммерции прекратилось в семнадцатом, после Октября. Здание было отдано под госпиталь. К весне восемнадцатого большинство раненых вылечилось и разъехалось по домам, а недолеченных перевели в другие госпитали. Здание после этого практически пустовало: в нем продолжали жить на положении сторожей только несколько бывших солдат-инвалидов, которым некуда было возвращаться. Совет намеревался назвать это здание Дворцом детей и сселить в него сирот из детских домов. Но сначала надо было его дооборудовать. Работы начали, но шли они медленно: не хватало рук и материалов.

Вот это здание, стоящее на отлете, но вместе с тем недалеко от центра города, и облюбовали заговорщики в качестве места для штаба и сосредоточения сил. Переждав еще день, пока уляжется тревога, объявленная Советом, и его отряды вернутся на свои места, заговорщики небольшой группой ночью заняли здание коммерческого училища, согнали инвалидов в подвал и заперли их там, чтобы они не подняли тревоги. Вскоре к зданию поодиночке стали стекаться те, кто уже давно состоял в тайной офицерской дружине и только ждал часа. Неподалеку от училища в роще уже давно в нескольких тайниках было спрятано оружие, которое заговорщики накапливали постепенно, добывая разными путями из гарнизонных складов. Винтовки и патроны из тайников были тотчас же выданы явившимся по приказу штаба членам дружины. Некоторые из них привели с собой для пополнения добровольцев — главным образом молодых людей из состоятельных семей. Тотчас же было составлено несколько боевых групп с офицерами во главе.

У заговорщиков имелся разработанный во всех деталях план захвата власти в городе. Этот план уже давно готовился тайным центром правых эсеров в Ломске. Но действовал этот центр не только по собственному разумению. Еще в феврале в Новониколаевске был создан, в основном из эсеров, подпольный «западносибирский эмиссариат» существовавшего пока лишь в мечтах противников Советской власти «сибирского правительства». От «эмиссариата» тянулись нити и к ломскому заговору. Правые эсеры с октября вели яростную агитацию против большевиков, обвиняя их в навязывании своей воли другим революционным партиям, к которым они причисляли и автономистов, представлявших интересы купцов и промышленников. В тайной дружине офицеров ломского гарнизона преобладали правые эсеры с их сторонниками. Но были в дружине и кадеты, и даже явные монархисты — словом, все, кого, пусть временно, но объединила вражда к Советской власти.

Мятежники начали выступление после полуночи, когда над городом стояла теплая и тихая, без малейшего дуновения ветерка майская ночь и угомонились даже многочисленные ломские соловьи, чьи трели слышались с вечера в нерукотворных садах города — нерукотворных потому, что в большинстве это были просто остатки невырубленной тайги, на месте которой в свое время ставился Ломск. В этот тихий час по безлюдным сонным переулкам и напрямик через дворы, ловко обходя места, где могли встретиться патрули Совета, группы заговорщиков пробирались к тем ключевым местам города, которые они намеревались захватить. Эти группы держали свой путь не только от коммерческого училища. По заранее разработанной диспозиции боевые группы заговорщиков, численностью до взвода каждая, с бело-зелеными повязками на рукавах, начали действовать и в других частях города. В первую очередь предполагалось блокировать расположенные возле вокзала казармы, куда накануне был отведен пополненный заново интернациональный батальон, а затем основной удар нанести по Дому свободы, чтобы парализовать военно-революционный штаб. Атаки во всех пунктах должны были начаться одновременно в три часа утра, бесшумно, стрелять разрешалось только в случае крайней необходимости, — мятежники опасались поднять тревогу раньше времени.

Действиями заговорщиков руководили опытные офицеры. Да и в составе боевых групп имелось немало умелых военных. Все группы, назначенные штурмовать Дом свободы, не дав обнаружить себя по пути, сосредоточились вблизи него в городском саду и укрылись там. Троих красногвардейцев, патрулировавших по саду, выследили. На них набросились из кустов, когда они проходили по аллее, и перекололи штыками мигом, без шума — они не успели поднять тревоги.

К назначенному времени заговорщики скрытно выбрались из городского сада. Прячась в тени деревьев и заборов, дворами и проулками они обошли Дом свободы со всех сторон и приготовились к атаке. Ровно в три часа утра, когда над крышами и вершинами деревьев побелело небо и тенькнули первые пробудившиеся птицы, заговорщики, тихо рассыпавшись в цепь, со всех сторон одновременно, без выстрела, ринулись к Дому свободы. Но из-за каменной, с железной решеткой ограды, окружающей дом, их встретили выстрелами из винтовок.

Напоровшись на огонь, заговорщики отхлынули. Завязалась перестрелка.

Едва раздались первые выстрелы, Корабельников схватился за трубку телефона:

— Казармы интербата! Быстро!

— Казармы не отвечают! — ответили с телефонной станции.

— Наверное, нам порезали провода! — Корабельников с досадой бросил трубку. Сказал членам штаба: — Надо бросить сюда интербатовцев. Они окружат офицеров, и с ними будет покончено. Беру это на себя. Мне нужно быть как можно скорее в казармах…

— Но как? — спросили его. — Мы окружены, нас обстреливают со всех сторон.

— Прорвусь!

Минут через пять, в самый разгар перестрелки, из быстро распахнувшихся узорчатых чугунных ворот бывшего губернаторского дома, слепя фарами мятежников, засевших на противоположной стороне улицы, вылетел известный всему городу длинный открытый губкомовский легковой автомобиль. Круто повернув, он помчался в сторону вокзала. Вслед хлестнули выстрелы офицерских винтовок, но автомобиль, взревывая мотором, дребезжа и подскакивая на неровностях булыжной мостовой, быстро удалялся и через минуту-другую скрылся.

— Большевики бегут! — обрадовались мятежники и поднялись в новую атаку. Но их снова встретили и отбросили назад выстрелы. Однако нескольким белогвардейцам все же удалось перебежать улицу, перемахнуть через невысокую решетку ограды Дома свободы. Возле нее завязалась рукопашная, залязгали сшибающиеся штыки. Повалился один боец, второй — в штыковом бою офицеры были куда опытнее, чем защитники Дома свободы, многие из которых впервые взяли винтовку в руки.

Все новые и новые белогвардейцы, пользуясь тем, что среди защитников возникло замешательство, перебегали улицу, перебирались через решетку. Бойцы, стрелявшие сквозь нее, вынуждены были отступить в дом. В считанные минуты он превратился в укрепление. Из его высоких сводчатых окон все дружнее гремели винтовочные выстрелы по мятежникам, проникшим во двор. Те заметались, одни перескакивали обратно за ограду и, прячась за нею, били по окнам, другие укрывались за кирпичными постройками на задней стороне двора — бывшими губернаторскими конюшнями — и стреляли оттуда.

Уже совсем рассвело, и защитникам Дома свободы был хорошо виден и двор позади него, и обширный сад в передней части, где, прячась между деревьями и кустами, накапливались для новой атаки мятежники. Они маскировались умело, не подставляя себя под выстрелы. Только изредка за углом дворовой постройки или за стволом дерева можно было на миг-другой увидеть фигуру с золотыми погонами, с широкой бело-зеленой повязкой на левом рукаве — цветами флага еще не существующего «сибирского правительства».

Офицеры вели точный огонь по окнам, не давая защитникам дома стрелять. Пули мятежников щелкали о стены и косяки, залетали внутрь, разбивали стекла и оконные переплеты, крошили штукатурку на стенах и потолке. Между деревьями сада все ближе и ближе мелькали золотые погоны и бело-зеленые повязки.

Еще несколько мгновений — и заговорщики будут под стенами. А там их из окна не достать пулей, вдоль стен они проберутся к входу, ворвутся внутрь…

Вдруг защитники дома увидели, что атакующие смешались, побежали в стороны.

Неужели подоспела помощь?

…Когда Корабельников еще только подъезжал к казармам, то в белесом свете начинающегося утра издалека увидел: навстречу автомобилю бегут несколько человек с винтовками. Они бежали по той стороне улицы, где лежали еще густые тени, и трудно было разглядеть, что это за люди. Такими вот группами, тайно, держась в тени, сбегаются по всему городу заговорщики…

— Гони, товарищ! — крикнул Корабельников шоферу, выхватил из кармана брюк шершавую лимонку, приглядываясь, как ловчее швырнуть ее, когда автомобиль поравняется с бегущими навстречу. Но тотчас же опустил руку с гранатой, сунул ее обратно в карман, тронул шофера за плечо:

— Притормози!

Теперь, вблизи, он разглядел: свои, интернационалисты.

— Товарищ Корабельников? — удивленно воскликнул подбежавший к автомобилю Ференц. — Мы слышали стрельбу, телефон не действует. Спешим к вам узнать, не нужна ли помощь?

— Очень нужна!.. Немедленно! Сколько с вами бойцов?

— Пока только двенадцать, для разведки.

— А где остальные?

— Две роты в казармах наготове. Одна еще не вернулась.

— Откуда?

— С преследования противника.

— На вас тоже напали?

— Наши заслоны на улицах заметили противника еще на подходе к казармам, открыли огонь. Я сразу же бросил батальон в бой. Противник не принял его и отступил. Все завершилось в несколько минут.

— Отлично! Возвращайтесь, берите две роты… — и Корабельников в нескольких словах ознакомил Ференца со своим замыслом.

— Вас понял! — отчеканил Ференц. — Окружим! Разрешите, я сам возглавлю?

Вместо ответа Корабельников торопливо спросил шофера:

— Сколько человек сможем увезти?

— Больше семи не подымем.

— Товарищ Ференц! Семь бойцов — ко мне в машину. А вы берите две роты и действуйте как можно быстрее!

Через минуту тесно набитый бойцами автомобиль круто развернулся и помчался обратно.

В тот момент, когда улицу напротив Дома свободы перебегали заговорщики, спеша присоединиться к тем, что уже прорвались за ограду, вблизи показался автомобиль. Ревя мотором, щетинясь винтовками, хлеща выстрелами, он мчался наперерез атакующим. Из него вылетели две-три гранаты, разорвались. Автомобиль на секунду притормозил, с него посыпались бойцы, выскочил, с наганом в руке, Корабельников. Автомобиль тотчас же умчался.

— Ура-а! За власть Советов! — крикнул Корабельников, его клич подхватили бойцы. Забежав во двор особняка, стоявшего напротив Дома свободы, они оттуда из-за кирпичной ограды открыли частую стрельбу вдоль улицы.

Мятежники могли запросто перебить весь маленький отряд Корабельникова. Но его расчет на внезапность оправдался: они не ожидали огня с фланга. Снова послышался гул автомобильного мотора: как приказал Корабельников, шофер встретил бегущих к Дому свободы бойцов батальона, снова посадил нескольких из них и помчал к месту боя.

Видя, что соотношение сил меняется не в их пользу, заговорщики отхлынули от Дома свободы и, отстреливаясь, побежали вспять. Рассыпаясь по ближним дворам, они спешили вырваться из кольца, которое уже замыкалось. Многие белогвардейцы, ища спасения, бежали в городской сад в надежде укрыться в его обширных и густых аллеях, а затем рассыпаться по близлежащим улицам.

Взять в кольцо все силы мятежников близ Дома свободы интербатовцы не успели. Удалось захватить лишь нескольких офицеров.

Штаб мятежников ожидал донесений об успехе. Но не дождался. Примерно через час после начала мятежа, когда уже все небо по-утреннему стало мутновато-голубым, к коммерческому училищу стали стекаться в одиночку и небольшими кучками заговорщики из боевых групп, штурмовавших Дом свободы, телеграф, электростанцию и другие объекты в центре города. Везде они встретили решительный отпор: им нигде не удалось застать защитников Совета врасплох. Окончательно провалился план мятежников — мгновенным ударом захватить ключевые позиции города, а затем бросить все силы против уже блокированного интернационального батальона и покончить с ним. Не удалось им захватить и вокзал, чего они очень хотели, надеясь открыть эти ворота города для чехословаков. Отряд железнодорожников, которым командовал Рыбин, и близко не подпустил офицерскую дружину к вокзалу.

Штаб заговорщиков предписывал, на случай неудачи, выходя из боя, растекаться по городу. Такая тактика делала их неуязвимыми. Сняв повязки и погоны, припрятав оружие, превратившись по виду в ничем не вызывающих подозрения граждан, они могли в любой момент собраться снова.

К семи утра стычки прекратились. Перестрелка продолжалась лишь возле коммерческого училища.

Штаб мятежников в случае неудачи тоже должен был уйти и как бы раствориться в городе до лучших времен. Но, ожидая донесений от боевых групп, главари упустили момент, когда могли покинуть здание. А теперь, неотрывно преследуя отступавших мятежников, к нему приближались бойцы интернационального батальона.

…Вот уже показалось впереди, на фоне белоствольной березовой рощи, призолоченное восходящим солнцем здание училища. В дальнем конце улицы, ведущей к нему, мелькают согнутые фигуры убегающих офицеров с винтовками в руках. Иногда кто-нибудь из них оборачивается, стреляет. Стреляют с ходу и бойцы.

Но вот со стороны училища гулко застучал пулемет, с холодящим душу посвистыванием вдоль улицы понеслись пули. Бойцы шарахнулись, прижимаясь вплотную к стенам и заборам.

Под прикрытием пулеметного огня бежавшие к своему штабу мятежники успели укрыться в нем.

Видя, что с ходу ворваться в училище не удалось, и опасаясь, что мятежники скроются из него в рощу, Корабельников, к этому времени вновь принявший командование всем батальоном, часть бойцов послал в обход, чтобы отрезать мятежникам путь к отступлению.

В числе подразделений, направленных в обход, оказался и взвод Гомбаша.

Вместе с другими Сергей Прозоров пробирался двором, окруженным сарайчиками и амбарушками, мимо бревенчатого, с резными карнизами и наличниками дома, оконные ставни которого были закрыты наглухо. Исступленно лаяла здоровенная лохматая собачища, металась, туго натягивая цепь. Впереди, в дальнем конце двора, за высоким дощатым забором, у которого была сложена поленница дров, виднелись высокие раскидистые березы с нежно-зеленой, еще совсем молодой листвой, пересыпанной золотистыми бликами утреннего солнца. Там, за забором, была уже роща, в которую спешили бойцы.

Прозоров одним из первых взбежал на поленницу, дрова покатились под ногами, но он успел, отведя винтовку в сторону, прыгнуть вниз, на траву. Чуть не упал, уперся рукой в мягкую прохладную землю, вскочил. Товарищей рядом никого не было, но он слышал их голоса по ту сторону забора — они не могли сразу, как он, перебраться, — поленница раскатилась.

Сергей не стал ждать: догонят! Бросился вперед, туда, где меж серебряных с чернью стволов старых берез мельтешили, быстро скрываясь за ними, убегающие офицеры.

Он влетел в рощу, березы все теснее смыкались вокруг, приходилось уже лавировать между ними, но Сергей не замедлял бега. Откуда-то спереди гулко хлестнул выстрел. Сергей вскинул винтовку, не останавливаясь и не целясь, выстрелил в ответ. Сзади, совсем недалеко, выстрелили дважды. Перед ним громко хряснула сбитая пулей ветвь.

Товарищи с ним! Догоняют! Это обрадовало Сергея, придало ему и сил и решимости. Он бежал широким шагом, легко огибая стволы и кусты, которые обступали его все теснее. Уже не обращал внимания на выстрелы, звуки которых перекатывались по роще. Где-то совсем близко, рядом, пули с треском прошивали листву. Но он видел только одно: впереди, между белыми стволами, то появляется, то исчезает спина в гимнастерке, чуть потемневшей от пота, крест-накрест перетянутая ремнями офицерского снаряжения. Выстрелить в этого белогвардейца? Палец едва удерживается от того, чтобы лечь на спуск. Нет, лучше взять живьем! Может быть, это кто-то из главарей?

Сергей уже нагонял убегающего, и тот, хотя и не оглянулся ни разу, наверное, слышал, как близок его преследователь. Охваченный упоением погони, Сергей уже не обращал внимания на то, что вырвался далеко вперед — товарищей не было видно.

— Стой! — хрипло крикнул Сергей, нагоняя офицера. — Стой!

На бегу выстрелил поверху, для острастки. Преследуемый дернулся в сторону, но в эту секунду Сергей настиг его и, вскидывая свою трехлинейку на изготовку, крикнул:

— Сдавайся!

Офицер обернулся — и Сергей остолбенел: перед ним был брат!

— Ты? — спросил Геннадий, тяжело дыша.

Молча смотрели они друг на друга, не находя слов. Сергей все еще оцепенело держал винтовку направленной на брата. Геннадий криво усмехнулся, сказал ломким от волнения голосом:

— Ну что же, веди меня в чека…

Сергей растерянно молчал. Громко затрещали кусты, и не успел он обернуться, как в его винтовку кто-то вцепился. Офицер с перекошенным от напряжения, потным лицом молча, стиснув рот, рвал винтовку из его рук. Другой, вскинув приклад к плечу, кричал тому, который пытался обезоружить Сергея:

— Отойдите, я его сейчас уложу!

— «Все, конец!..» — мелькнуло в голове Сергея.

— Оставьте его, господа! Это мой брат.

Офицер, рвавший винтовку из рук вконец растерявшегося Сергея, отпустил ее, спросил изумленно:

— Ваш брат, поручик? У большевиков?

— Заблуждение молодости… — скупо улыбнулся Геннадий. — Он еще одумается.

— Может быть, сей юноша пойдет с нами? — совсем миролюбиво спросил офицер.

Сергей все еще не мог прийти в себя. Вмешался второй офицер, который только что целился в него:

— Господа, каждая секунда дорога! Мы отпугнули красноголовых огнем, но надолго ли? Поспешим!

— Так как, молодой человек? — снова спросил офицер Сергея.

— Оставим его! — вмешался Геннадий. — Видите, в каком он состоянии…

— В таком случае — пожалуйте вашу винтовку, господин большевик! — офицер снова взялся за трехлинейку Сергея.

— Возьмите! — протянул офицер винтовку Геннадию. — Ведь вы безоружны, поручик.

Сзади, со стороны Коммерческого училища, щелкнуло несколько торопливых выстрелов. Посыпались сбитые пулями листья. Сергей инстинктивно пригнулся. Когда он выпрямился, ни Геннадия, ни офицеров уже не увидел — они исчезли. Сергей услышал, как кто-то бежит к месту, где он стоял. Вгляделся: между стволами берез к нему спешат двое с винтовками, один в синем австрийском мундире, другой в гимнастерке. Свои! Сергей узнал Гомбаша.

— Они отобрали у вас винтовку? — запыхавшись, спросил, подбежав, Гомбаш. — Ну, благодарите бога, что мы увидели вас, товарищ Прозоров, издали!

— А то, браток, лежать бы тебе с офицерской пулей промеж глаз! — добавил подбежавший вместе с Гомбашем боец.

— Спасибо, товарищи! — растерянно ответил Сергей. Он не знал, как объяснить происшедшее с ним, и вот вдруг они дали этому свое объяснение. Но как он будет теперь глядеть им в глаза? Да, он подчинился силе, офицеров было трое… Но один из них — его брат. Никто из товарищей не знает, что Геннадий — в офицерской дружине. Да и сам он узнал только что. Но можно ли теперь это скрывать? Сказать? Но не перестанут ли ему доверять? Сказать одному Гомбашу? Нет, сначала только Корабельникову… Или не говорить никому? В конце концов, разве он виноват, что Геннадий в противоположном стане… Как поступить?

Терзаемый этими мыслями, Сергей вместе с Гомбашем и другими шел обратно к зданию училища. Уже совершенно стихла стрельба, уже не перекликались в роще бойцы.

— Винтовку себе другую возьмите, — сказал Гомбаш. — Из тех, что у пленных отобрали.

— Есть пленные?

— Человек двадцать. В училище захватили.

Через несколько минут Сергей, уже вооруженный винтовкой, пошел вместе с другими посмотреть на пленных.

Пленные сидели в большом зале на паркетном полу, на котором поблескивали осколки оконных стекол, золотисто светились стреляные гильзы, валялись брошенные бело-зеленые нарукавные повязки, сорванные офицерские погоны. Почти все пленные были в военной форме, среди них виднелось лишь несколько в штатском. Сергей и другие любопытные, не заходя в зал, стояли в дверях, рассматривали пленных. Сергею все еще казалось странным, что эти люди, жители одного с ним города, вдруг стали его врагами, что любой из них мог еще недавно, какой-нибудь час назад, убить его.

Между столпившимися в дверях зала протиснулся маленький щуплый человек с рыжеватой щетинкой небритой бороды, в гимнастерке, подпоясанной не ремнем, а крученым пояском, каким обычно щеголи подпоясывали рубахи, с огромным маузером в деревянной кобуре, перекинутым на ремне через плечо. Шея его была перевязана свежим бинтом. Войдя в зал, он остановился и, свирепо глянув на пленных, неожиданно басовитым для его тщедушной фигуры голосом крикнул:

— Эй вы, контра! Подымайсь! В чеку отправить велено, там с вами разберутся!

Пленные молча, с белыми лицами и какими-то остановившимися глазами, вставали, один из них размашисто перекрестился. Молчаливо потянулись к выходу. Проходили по одному между расступившимися бойцами. Сергей внимательно всматривался в лица пленных. Как все-таки странно! Ведь среди этих людей мог оказаться Геннадий, мог оказаться, наконец, он сам — если бы разделял убеждения брата и отца…

Вдруг Сергей вздрогнул: мимо шел молодой человек в белой измазанной косоворотке, подпоясанной солдатским ремнем, с расстегнутым пустым патронташем, на голове криво сидит студенческая фуражка с голубым околышем… «Прокуратов!» — узнал однокурсника Сергей.

— Ишь студент, в белой рубашечке воевал! — усмехнулся кто-то из бойцов.

Пленный услышал, резко повернул голову на голос. И тут встретился взглядом с Сергеем.

— Вы предатель, Прозоров! — бросил ему в лицо Прокуратов и, отвернувшись, прошел мимо.

— Что это он тебя так? — спросил стоявший рядом боец, подозрительно глянув на Сергея.

— Не знаю, — пожал Сергей плечами.

Пленных увели. Вместе с другими Сергей вышел во двор. Уже высоко над березами, одетыми еще негустой, молодой листвой, поднялось солнце в сияющее майской голубизной небо. Ослепительно белели стены здания Коммерческого училища. И только красные, словно маленькие ранки на белом теле, следы пуль на стенах напоминали, что произошло здесь только что. Отойдя в сторону от товарищей, Сергей сел на уже высохшую от ночной росы, но еще прохладную траву, положив винтовку рядом. На душе было смутно. Сжав ладонями щеки, он сидел, уперев локти в колени, весь уйдя в себя. «За что Прокуратов назвал меня предателем? Я же не был с ними. И никогда не хотел быть… Геннадий против большевиков. Мы с ним по-разному понимаем патриотизм… Это ужасно — мы с ним сегодня могли убить друг друга! Об этом никогда не должна узнать мама. Надо было условиться с Геннадием… Но теперь он, наверное, не вернется домой: ведь его могут арестовать…»

— Товарищ Прозоров, что с вами? — Гомбаш присел рядом. — Плохо себя чувствуете?

— Нет, нет! — поспешил ответить Сергей. — Просто задумался.

— О чем? Я слышал, вас обругал пленный. Это ваш знакомый?

— Да. Мы учились на одном факультете. Но я давно не встречал его.

— Почему он назвал вас так?

— Не знаю.

— Странно…

— Вы подозреваете меня, да? — вспыхнул Сергей. — Тогда сообщите о ваших подозрениях в чека!

— Ну, зачем так? Разве не могу спросить?

— Да! Вы мой командир! — Сергей подобрался, взял винтовку, встал. — Я готов ответить на все ваши вопросы.

— Нет, нет… Больше не имею вопросов.

«Как мне быть с ним? — отойдя от Прозорова, не впервые спросил себя Гомбаш. — Он смотрит на меня всегда со скрытой болью, что ли… Все время между нами какая-то неловкость. Счастливый и несчастливый соперники… Я не могу с ним говорить, как со всеми, вроде я перед ним виноват. Это, конечно, не отношения командира и подчиненного. С самого начала не надо бы брать его во взвод. А теперь уже неудобно просить, чтобы перевели в другой. Надо как-то приспосабливаться…»

Размышления Гомбаша прервал голос Ференца:

— Рота, в две шеренги становись!.. Получено сообщение штаба, — объявил Ференц. — Вылазки контрреволюционеров пресечены по всему городу. Нам приказано возвратиться в казармы. Но военное положение не отменено. Мы должны быть готовы к любой новой тревоге.

…В этот предполуденный час Ломск жил, казалось бы, обычной жизнью. Словно и не было стрельбы, рукопашных схваток. Как всегда, торговал обширный ломский базар возле пристани. С возов, распряженных на широкой, мощенной булыжником площади продавали крестьяне свой немудреный товар, по весне не очень богатый, все больше из прошлогоднего запаса — соленые огурцы, квашеная капуста, кедровые орехи, мед, постное масло, сушеные и соленые грибы, редко у кого — мясо или живые петухи, кур берегли, самое время курам нестись. Мучного и крупяного товара ни на возах, ни в полутемных лавках сводчатых старинных торговых рядов, окружающих базарную площадь, не было видно: в деревне хлеба оставалось чуть-чуть, лишь бы дожить до нового. Весь хлеб, какой можно было взять, не оголодив мужика до конца и не оставив его без семян, был взят в продразверстку. В городе уже давно хлеб выдавали в кооперативных лавках со строгим учетом по заборным книжкам, и только из-под полы, по шкуродерской цене, можно было купить его «вольно».

Но от чего ломился базар — так это от рыбы. Вдоль той стороны торговых рядов, что выходила к реке, стояли вытащенные на берег лодки-дощаники и долбленные из цельного лиственничного ствола легкие, одной рукой приподнимешь, если пуст, обласки́, стояли сколоченные из тесин большие корыта и стянутые обручами чаны. Во всех этих разномастных посудинах, наполненных речной водой, истомленно пошевеливались стерляди, осетры, сазаны и всякая другая большая и малая рыба, которую привозили в Ломск с низовий, с Оби многочисленные рыбаки, и цену за рыбу запрашивали не ахти какую. Ломск, сидевший уже давно на полуголодном пайке, в котором было очень мало хлеба, почти отсутствовали жиры, совершенно не было сахара и даже соли — ее горожанам приходилось добывать всякими правдами и неправдами, — только на рыбе и держался, зимой на мороженой, летом — на свежей. В это утро и Ольга отправилась на базар купить рыбы на деньги, вырученные от продажи теплой шали, оставшейся от тети. Шаль она продала только что на барахолке, находящейся здесь же, на базаре, и жалела, что поторопилась: лучше бы походить с шалью возле возов и обменять ее у кого-нибудь из деревенских прямо на продукты — может, удалось бы заполучить даже немного муки или какой-нибудь крупы: за шаль могли дать, некоторые крестьяне приберегают хлебное специально для обмена на нужные вещи. Надо бы поискать не спеша, тем более что времени свободного много — спичечная фабрика, последнее время работавшая вполсилы, а то и в четверть силы, совсем остановилась: кончились бертолетова соль и сера. Уполномоченные от фабрики уже давно уехали в Москву в надежде, что Совнарком поможет получить сырье. Среди фабричных все чаще слышны сетования, что вот власть-то теперь своя, а есть нечего, хуже стало, чем при Керенском. Конечно, можно понять, что не Советская власть в этом виновата, да и понимают люди. Но от этого не становится сытнее. Много недовольных. Кое-кто в деревню подался — у кого родные там. Другие занялись огородами, картошкой — участки по решению Совета выделили за городом, на бывших монастырских и купеческих землях, по декрету ставших казенными; сейчас копают вовсю, самое время. А многие не знают, куда и руки приложить. Промышляют кто чем может. Заводской комитет, пока спички не из чего делать, собирается наладить кое-какое вспомогательное производство: наждака, краски для материи, конвертов из бумаги, что идет на оклейку спичечных коробок, — есть уговор с кооперативами, что они возьмут такой товар для продажи. Но все это не выход и не спасение. И, как ни уговаривают людей и завком и партячейка, народ продолжает с фабрики разбредаться. Позавчера почти все большевики со «спички», кроме секретаря — недавнего солдата, вернувшегося с войны без ноги, да еще нескольких таких же негодных к строю, ушли по партийной мобилизации, а из беспартийных мало кто захотел добровольно пойти. Кто сознательный, тот давно за оружие взялся. Говорят, где-то за Мариинском, на железной дороге, с чехами ломские воюют вот уже с неделю… Когда же этих чехов — и откуда они взялись! — утихомирят? В городе вроде офицерье угомонили. Уладилось бы все… С Ваней бы повидаться… «Смешной! — улыбнулась про себя Ольга. — Непривычно мне его Яношем звать, не по-нашему это, стала звать его Ваней. А он и вовсе сперва выговорить мое имя не мог — хочет „Ольга“ сказать или „Оленька“, а все одно получается „Олек“. Так и повелось. Привыкла. И он к тому, что Ваней зову, тоже привык. Ладно, как ни называть, все равно мой. Только бы целый остался…»

Ольгу очень тревожило: что с мужем?

Когда все большевики и добровольцы с фабрики по призыву губкома отправились к Дому свободы, вместе с ними хотела пойти и Ольга — она уже была раньше сестрой милосердия в красногвардейском отряде спичечников. Однако ее не взяли, сказав, что строго-настрого наказано женщин не брать. Это очень встревожило ее: значит, собираются воевать всерьез. Схватив санитарную сумку, она все-таки, уже одна, побежала в Дом свободы — не без тайной надежды быть поближе к мужу в час опасности. В дом ее не пускали часовые. Все же она пробилась, нашла Корабельникова. Стала настаивать, чтобы он разрешил ее взять. Однако Корабельников остался непреклонен, и Ольга, от обиды немножко поревев по дороге, вернулась домой. Ночью ей не спалось, она забылась только под утро. Но вскоре ее разбудили звуки далекой перестрелки. Прислушалась — стреляли где-то в центре или у пристаней. Проснулась, а может быть и вовсе не спала, Ксения Андреевна. Она тоже беспокоилась о своем муже. Вдвоем они до утра, не смыкая глаз, слушали глухой перестук винтовочных выстрелов. А часов в восемь, когда стрельбы совсем уже не стало слышно, Ольга накинула платок и поспешила к Дому свободы — хоть что-нибудь узнать о Яноше и Валентине Николаевиче. Возле дома было полно бойцов. В дом ее не пустили, про Корабельникова сказали, что он на заседании штаба, а про Яноша, которого она надеялась увидеть, ей ничего узнать не удалось. Узнала только, что многих направили к Коммерческому училищу, где еще идет перестрелка.

До училища было недалеко, и Ольга вскоре пришла туда. Однако там она застала только нескольких бойцов, укладывавших на подводы винтовки и оцинкованные ящики с патронами. Ольга обрадовалась, увидев, что среди этих бойцов есть и мадьяры.

— Вы не знаете Гомбаша? — спросила она.

— Знаем! — охотно откликнулся один из мадьяр. — Кто не знает товарища Гомбаша? Командир взвода в нашей роте.

— Где он, что с ним?

— Жив и здоров, я его недавно видел. Вся рота ушла обратно в казармы…

Не дослушав, Ольга побежала — скорее в казармы, повидать Ваню… Но постепенно сбавляла, сбавляла шаг. Зачем, собственно, она явится? Жив, здоров — это главное. «А Ване сейчас, наверное, совсем не до меня. Неудобно — прибегу, все будут смотреть… Ведь он теперь командир! Лучше потом, завтра навещу, если не выберет часочка вечером и не явится домой сам. Да, да, лучше увидимся завтра, когда в городе все насовсем успокоится».

Так, уговорив сама себя, Ольга повернула обратно. Дома она рассказала Ксении Андреевне, где была, успокоила, что Валентин Николаевич невредим, поделилась радостью, что и с Яношем ничего не случилось. А после этого, достав из сундука теткину шаль, отправилась на базар.

С базара Ольга шла довольная: в кошелке теперь лежало несколько крупных свежих сазанов, еще пошевеливающих хвостами, и она мечтала, как угостит Ваню наваристой домашней ухой, когда он придет, — а тому, что он придет скоро, может быть сегодня вечером, она верила. И думала, где бы раздобыть муки, чтобы сделать для Вани пирог с рыбой — он успел полюбить сибирские пироги.

Если бы Ольга знала, о чем в этот момент шел разговор на заседании военно-революционного штаба в Доме свободы, мысли ее не были бы такими спокойными и едва ли она надеялась бы, что скоро угостит мужа домашним пирогом.

Заседание штаба в это утро началось сразу же, как только стало известно, что белогвардейцы выбиты из своей штаб-квартиры — Коммерческого училища.

— Нам известна тактика наших ломских контрреволюционеров, — говорил Корабельников. — Они снова увели свои силы в подполье и вылезут в удобный для них, особо трудный для нас момент. Мы, к сожалению, недостаточно сделали для того, чтобы упредить их выступление. Полночи и все утро в городе шли настоящие боевые действия. Если бы не интербат, подоспевший на выручку, вряд ли мы сейчас с вами здесь заседали бы так спокойно, а скорее — не заседали бы вообще. Сегодня мы победили. Захвачено больше сорока пленных, больше сотни винтовок, много патронов. Мы потеряли девять человек убитыми… — Корабельников встал. — Первые наши жертвы в начавшейся гражданской войне. Погибли, — он взял со стола листок бумаги, — бойцы интербата Кошелев, Шишкобоев, Кацнельсон, с ними — венгерские товарищи Вижлаш, Бетлени, Ковач. И три красногвардейца — их зверски закололи в городском саду: Лукашин, Козельцов, Бабурников, из отряда кирпичного завода. Почтим память павших.

Встали все.

Через минуту Корабельников, положив листок на стол, сказал:

— Я предлагаю: всех товарищей, погибших за Советскую власть, похоронить не на кладбище, а на городской площади. И потом поставить памятник. Возражений нет? А теперь продолжим. Мятежники потеряли убитыми больше. Но это, конечно, не должно успокаивать нас. Нужны неотложные меры, чтобы предотвратить возможную новую вылазку контрреволюции. Какие будут у товарищей членов штаба предложения?

— Провести сплошную облаву по городу! Арестовать всех до одного офицеров! Главная контра — среди них!

— Всех? — Корабельников улыбнулся. — Выходит, и меня тоже? Я ведь офицерские погоны носил.

— Вас-то мы знаем!

— Ну, а кого из офицеров не знаете — те ведь тоже не все против Советской власти.

— Забрать их всех, после разберемся. Которые не виноваты — потом выпустим.

— Когда потом?

— Позвольте! — поднялся председатель губернской чека Ратман, наглухо, несмотря на теплынь, закованный в кожу, как в латы. На его худощавом, с короткой черной бородкой лице лежала заметная печать многодневного напряжения. — Позвольте! — повторил он. — Во-первых, это жандармы хватали кого попало, мы же — орган справедливой власти. Но самое главное — в городе офицеров, по последним данным, тысячи четыре. Бывших, я хочу сказать. А в белогвардейской дружине их не больше тысячи. Что ж, на каждого затаенного белогвардейца по три невиноватых офицера хватать? Не пойдет. Только новых врагов плодить. Да если бы и захотели мы такую глупость сделать — конвоиров не хватило бы.

— А что вы предлагаете? — крикнули с места. — Куда чека раньше смотрела? Почему контру не выловила?

Ратман не успел ответить. За него ответили с места:

— Чего чеку винить? Могла бы, так выловила бы! Известно, в Ломске офицерья больше, чем нас. Попробуй вычеши из них контру!

— Товарищи! — вмешался Корабельников. — Не будем тратить дорогое время на ненужные препирательства. Мы не можем одним ударом разгромить офицерскую дружину, пока она опять не выйдет на открытый бой. Поэтому нам остается одно — быть готовыми отразить ее новую вылазку. Как это обеспечить? Штыков у нас мало. Неизвестно, когда вернутся наши отряды, посланные под Мариинск и в сторону Новониколаевска. Положение на магистрали пока неопределенное. Чехи и белогвардейцы там очень активны. Вряд ли мы сумеем получить новые значительные пополнения. Все, кто сознателен, уже откликнулись. Давайте рассчитывать на те силы, что у нас есть…

После довольно долгого обсуждения штаб решил: сохранять в городе военное положение до тех пор, пока на Транссибирской магистрали идут бои с чехословацкими легионерами и белогвардейцами. По домам никого из призванных по партийной мобилизации или добровольно вступивших в ряды бойцов не отпускать. Рабочие отряды использовать главным образом для охраны важнейших объектов, для караульной службы, для патрулирования. А интернациональный батальон, как единственную регулярную часть Красной Армии в городе да и во всей губернии, пополнить коммунистами и бывалыми фронтовиками, вооружить получше, дать ему все оставшиеся в городе пулеметы, сформировать и придать полубатарею из двух трехдюймовок.

Было решено батальон, как главный резерв штаба, держать поближе к нему, расквартировав в пустующем здании гимназии близ городского сада. На всех улицах, прилегающих к центру и вокзалу, у въездов в город по предложению председателя чека решили установить скрытые наблюдательные посты. При каждом из них должны быть конные или пешие связные, которые быстро предупредят штаб, если будут замечены заговорщики. Было решено также провести обыски на квартирах ломских эсеровских и меньшевистских руководителей. Это решение принято было не без споров — кое-кто еще никак не мог привыкнуть к мысли о том, что эсеры и меньшевики скатываются на сторону контрреволюции. Но решение приняли — хоть и не единогласно, но большинством голосов: среди захваченных ночью мятежников оказались и некоторые из ломских эсеров, в том числе и такие, которые еще совсем недавно заседали в Совете и служили в его учреждениях.

Обыск дал важные результаты: в одной из квартир была найдена обширная документация подпольного центра. Из нее стало ясно, что правые эсеры уже давно готовили восстание против Советской власти в Ломске и губернии. Те эсеровские вожаки, о причастности которых к заговору неопровержимо свидетельствовали найденные документы, были тотчас же арестованы чрезвычайной комиссией. Но арестовать удалось не всех: некоторые успели скрыться раньше, чем стало ясно, что врагов Советской власти надо искать не только среди офицеров, оставшихся верными присяге царю или Временному правительству, но и среди тех, кто еще недавно ходил в революционерах.

Теперь уже четко определилось, кто — единомышленник, а кто — враг.