Уже совсем поздно ночью закончилось очередное заседание военно-революционного штаба. Члены его последнее время почти не покидали Дома свободы. В этот поздний час каждый из них поспешил приткнуться где-нибудь, чтобы хоть немного поспать — ведь неизвестно, когда еще выдастся время для этого.

Когда все разошлись, Корабельников, которому хотелось кое-что обдумать, остался в комнате, где заседал штаб, — в бывшей губернаторской столовой. Здесь от прошлого великолепия сохранился только пышный бронзовый канделябр на мраморном постаменте в углу. На канделябр члены штаба, когда сходились заседать, вешали кепки и фуражки. Длинный стол, за которым некогда изволили кушать его превосходительство с семейством и гости, был накрыт теперь вместо белой скатерти красным сатином, вокруг стояли разномастные стулья, собранные со всего дома. На белых, с прожилками под мрамор, стенах столовой, где раньше висело несколько больших картин, остались только крюки, на которых они были укреплены. Картины из столовой, как и вообще из губернаторского дома, где их было множество, передали в детские дома и в открытый в городе музей. Осталась в столовой только одна большая картина в золоченой раме, изображающая обнаженных наяд, резвящихся в волнах. Комиссия, отбиравшая картины, не сочла возможным определить этих наяд ни в детский дом, поскольку содержание картины не соответствовало возрасту его обитателей, ни в музей, так как выяснилось, что картина особой художественной ценности не представляет. Наяд собирались выселить из комнаты заседаний и на их место повесить какой-нибудь плакат или портрет, да так и не собрались. В конце концов к багету рамы гвоздями, поскольку в стену они лезли с трудом, прибили большую карту Сибири, взятую из губернаторского кабинета. Наяды, скрытые картой, перестали мозолить глаза и смущать умы, и уже никто не удивлялся: «Что это за голые бабы в штабе?»

Под картой, прикрывающей наяд, и сидел Корабельников на своем обычном месте за столом. Сидел, опершись головой на руки, погруженный в раздумье.

И на только что закончившемся заседании, и на предыдущих старались найти решение самого главного вопроса: как овладеть инициативой и подавить контрреволюцию, поднявшую оружие? Самое сложное было то, что исход борьбы зависел не только от обстановки, сложившейся в Ломске и вблизи него. По отрывочным сведениям, которые поступали от железнодорожников, Советская власть еще держится в городах на Сибирской магистрали западнее Айги — в Тюмени, в Омске. Значит, у чехословаков и белогвардейцев на линии западнее Айги тыл не очень прочен. Может быть, поэтому они еще не нашли достаточно сил для наступления на Айгу с запада. Плохо, что ни с Омском, ни с Тюменью, ни с Красноярском у ломского Совета связи нет. На только что закончившемся заседании штаба, когда зашла речь об этом, пытались найти способ связаться, да так ничего и не смогли придумать. Только помечтали: «Эх, если бы телеграф беспроволочный у нас был или аэроплан». Но увы, радиотелеграфной станции в городе не имелось, аэроплана тем более, — его в губернии если кто и видывал, то лишь на картинках или в кинематографе. Единственная надежда узнать что-нибудь о положении в других городах оставалась на железнодорожный служебный телеграф, который временами еще действовал. Но надежда непрочная. Обсудив последние сообщения из Айги, штаб решил направить туда еще подкрепление, но уже последнее. В городе оставили только небольшое количество красногвардейцев для охраны и патрулирования да интернациональный батальон, теперь уже неполного состава. Больше ослаблять силы в Ломске было никак нельзя.

«Что еще можно сделать, чтобы удержать Айгу, удержать власть Советов в Ломске?» Сейчас, сидя в одиночестве, Корабельников снова и снова искал ответ на этот вопрос. И не мог найти… Голова тяжелела. Не мешало бы поспать… Обычно он ложился на топчане в соседней комнате, где у аппаратов дежурят два телефониста: если понадобится — до телефона рукой подать. Но сейчас, хотя и в прошедшие ночи Корабельников почти не спал, сон не шел к нему. Он встал, прошелся вдоль пустого стола, где на красном полотнище кое-где чернели пятнышки — следы прожогов, сделанных в пылу заседаний неосторожными курильщиками. Глянул в окно, за которым синела теплая ночь. Давно ли на ветвях видны были только начинавшие набухать почки. А сейчас — листва. Пролетела весна в тревоге, в заботах… Почти не бывал дома, забегал урывками. Мало виделся с Ксаной, мало заботился о ней. А ей сейчас так нужно его участие, его внимание… С каждым днем ей все хуже. Проклятая чахотка! Не отступает, нет, несмотря на то, что Ксану пользуют самые лучшие врачи города. Удалось добыть все лекарства, даже такие, каких теперь днем с огнем не сыщешь и из-под земли не достанешь. Помогли товарищи по ссылке, после освобождения застрявшие в Ломске и связанные с местным медицинским миром. Но ни врачи, ни лекарства не могут заменить того, что так необходимо Ксане — покоя, покоя душевного. Ведь она постоянно живет его заботами, его тревогами. Вот и сейчас она наверняка не спит. Не будет, пожалуй, спать и тогда, когда он уляжется на топчан в дежурке. Все будет тревожиться. Три дня уже не видел ее. Позавчера прибегала Оленька, принесла записочку и чистое полотенце. Рассказала, что Ксана почти ничего не ест и почти не спит. А приди домой, начни расспрашивать, как себя чувствует, — начнет уверять, что все хорошо…

Корабельников стоял у окна, всматривался в синеву ночи, прислушивался, как где-то поблизости, в ветвях акации, что стоит перед самым окном, пускает трели невидимый соловей. «Отправить Ксану к Николаю Ивановичу, может быть? Он давно предлагает…» С Николаем Ивановичем Рукавишниковым, тоже казанцем, земляком, Корабельниковы познакомились в Карыме, где тот заведовал земской больницей, леча страждущих едва ли не на пятьсот верст в округе. Как любил вспоминать Николай Иванович, в молодости он тоже был вольнодумцем и даже чуть не был выгнан с медицинского факультета — потому-то его и тянуло к ссыльным «политикам». В прошлом году Рукавишникова, как опытного врача, перевели в более крупную земскую больницу в большом селе в ста верстах от Ломска. Наезжая «в губернию» по своим больничным делам, Николай Иванович неизменно навещал Корабельниковых, привозил в презент что-нибудь из продовольствия, осматривал Ксению и, укоризненно качая головой, говорил Корабельникову: «Безбожный вы человек, милостивый государь Валентин Николаевич! Плохо блюдете здоровье супруги вашей. Отдайте-ка мне ее месяца на четыре для излечения. У меня при больнице шикарнейший казенный дом, предоставлю в нем Ксении Андреевне отдельную комнату; медок, молочко, целительный деревенский воздух и отдаленность от ваших беспрерывных волнений свое благотворное дело сделают вкупе с медициной». Но Ксения не соглашалась на эти уговоры: «Нет, Николай Иванович, спасибо, — где иголка, там и нитке быть!»

«А надо, надо бы отправить, надо, — вспоминал сейчас Корабельников о настойчивых приглашениях доброго доктора, — мало ли как обернется дело? Сегодня людей в бой посылаю, завтра, может быть, и самому идти. Как же Ксана здесь одна останется? А если нам не удастся удержать власть? У чехов — тысячи настоящих солдат и белое офицерство, все профессиональные военные. А сколько нас? Что будет, если нас сомнут?

Да что я? — он испугался собственных мыслей. — Уже впал в уныние? Не верю, что выстоим? Верю! Надеюсь! Но надо здраво принимать все реальности… Наступая, надо предусматривать и то, как действовать, если придется отступать. Если бы в девятьсот пятом мы умело предусмотрели это, — вышли бы из неравного боя с меньшими потерями, быстрее собрали бы силы вновь. Но сейчас не девятьсот пятый, мы у власти. Под красным знаменем вся Россия. Нас не свалить. И все-таки, все-таки…»

С щемящим сердцем отошел он от окна, за которым все неистовее заливался соловей, медленно прошелся по комнате. Рассеянным взором скользнул по карте, странно выглядящей в пышной золоченой раме. Остановился, вглядываясь в карту. Путаница хребтов внизу, на юге, возле китайской границы, коричневое и темно-желтое — цвета высокогорья, повыше, вплотную — бледно-желтым обозначены степные просторы, а еще выше, во всю карту, до самого верха, где разлилась голубизна Ледовитого океана, — все сплошь окрашено зеленым, во многих местах густо заштриховано синими черточками — это болота и множество извилистых линий рек, сбегающихся к Оби. Надо поискать… Вот! На берегу, справа, крохотный кружок — Карым!..

В этом селе, протянувшемся по крутояру обского берега, прожили с Ксенией около трех лет, с девятьсот двенадцатого года, когда неблагонадежного Корабельникова закатали в эти места отдаленные. Но как началась война, не стали смотреть, что неблагонадежный, — понадобился! Три месяца ускоренной школы прапорщиков — и давай, муштруй для фронта серую скотинку, да и сам будь готов в любой момент отправиться туда же, чтобы во искупление грехов положить живот свой за веру, царя и отечество.

Карым, Карым… Как много раз, глядя с высокого берега вслед белому пароходу, уходящему вверх по реке, к Ломску, с грустью думал: сколько лет еще томиться здесь, в таежной глуши? Когда же грянет революция? А в то, что она грянет, верилось неизменно. Верилось в самые глухие годы. Да и были ли они, глухие годы? Подспудно продолжало клокотать то, что бурей взвихрилось в девятьсот пятом… Уходили пароходы от Карыма вверх по реке на юг, туда, где железная дорога, города, большая жизнь…

Почему-то всегда мечталось, что революция произойдет непременно весной, в половодье, когда Обь уже пронесет к океану последние льдины. И тогда по разлившейся чуть ли не от горизонта до горизонта Оби белый, как лебедь, пароход увезет от опостылевшего Карыма с его серыми избами, вытянувшимися над желтым глинистым обрывом, увезет в Ломск, а там, не медля ни часа, — на поезд, и скорее — в родимую Казань, пусть не в Казань, так в любое место, куда пошлет партия, в кипучее дело… А от Сибири останутся только воспоминания… Но вот поди же ты, сложилось все совсем не так, кипучее дело нашлось и здесь и не отпускает, о Казани и вспомнить иной раз некогда, разве порой промелькнет, кольнув, мысль: что там сейчас, какое дело нашлось бы там? Но что думать о родной стороне! Здесь дела невпроворот. Здесь нужен, да еще как! Судьба накрепко спаяла с судьбами здешних, вновь обретенных в общем деле товарищей. Так же накрепко, как судьба всего этого необъятного края с судьбой всей России… Так же, как судьба России — с судьбой революции. А судьба революции в руках тех, дорогой товарищ Корабельников, в чьих рядах ты, кому нужен ты здесь, в Ломске и в губернии.

Губерния… вот она на карте — тысячеверстная, от южных пограничных гор до Ледовитого океана. Как мало еще людей на этих просторах. Только на юге, где с запада на восток тянется единственная линия железной дороги — Транссибирская магистраль, гуще кружочки городов и точки сел. А к северу городов почти нет. Севернее Ломска — вообще ни одного города. Лишь редкие села лепятся по берегам Оби, и чем севернее, тем реже… Почти первобытная, почти необжитая, нехоженая, неезженая земля. Тайга, болота на сотни и сотни верст, и никаких дорог… Не манят человека эти места А ведь богатейшие — лес, рыба. Да и не только, наверное. Кто знает, какие богатства скрыты здесь в недрах. Наверное, золото и еще что-нибудь. Таит природа до поры до времени. И только настоящему хозяину, рачительному, каким может быть лишь народ, а не хищники, откроет она все сокровищницы свои. Автономисты вещают, что это может сделать лишь капитал. Но капитал — всегда хищник…

«Впрочем, я отвлекся, — спохватился Корабельников. — Когда еще что будет, не о том сейчас забота. И как это я? Созерцаю здесь карту, а что сейчас в Айге? Если бы удалось чехов разагитировать… Но об этом надо было заботиться раньше. Заботиться партийным организациям тех городов, где находились части чехословацкого корпуса. Чехи, конечно, поймут, в какую неправую войну их толкнули, но когда? Не будет ли слишком поздно?»

Мысли снова вернулись к самому больному, к самому острому: «А если не удастся удержать Айгу? На что тогда можно надеяться? На чудо? По всей Сибирской дороге — чехословацкие эшелоны…» — Корабельников перевел взгляд ниже по карте, туда, где линия Транссибирской магистрали пересекала ее от восточного до западного обреза.

Айга, Новониколаевск, Омск, Петропавловск, Екатеринбург… До Москвы — три с лишним тысячи верст. Иметь бы хоть какую-нибудь связь с нею, с городами на магистрали, где еще держатся Советы. На железной дороге сейчас как слоеный пирог — свои, противник, свои… Найти обходные пути, чтоб связаться с силами Советов к западу от Ломска?.. Узнать, что там, и соответственно действовать? Впрочем, такие обходные пути есть! Корабельников стал внимательно рассматривать на карте извилистые синие путаные линии рек. Если по Ломи плыть по течению на север, то можно доплыть до Оби, в которую Ломь впадает. Дальше по Оби — все по течению, на северо-запад, на северо-запад, до места, где в Обь впадает Иртыш. А после этого, повернув по Иртышу против течения, на юг, к Тобольску и дальше — к Омску. А в Омске, по последним сведениям, Совет держит власть. Найти хорошую моторку, послать надежных людей для связи… Но за сколько дней они смогут обернуться?

«Мечты, мечты! — усмехнулся Корабельников. — Фантазирую перед картой, как в детстве…» Вдруг промелькнуло воспоминание: в третьем классе начального училища учитель Тимофей Павлович так увлекательно рассказывал о дальних странах, показывая их на карте полушарий, что висела рядом с классной доской. Был Тимофей Павлович строг, провинностей не спускал. Любимым его наказанием было — ставить виноватого лицом к стене в том месте, где висела карта. Так и командовал грешнику: «К карте!» Не раз в числе провинившихся оказывался и Валька Корабельников. И волей-неволей до конца урока, чтоб не скучно было, рассматривал раскинувшиеся перед самым носом моря, океаны и континенты, мысленно начинал путешествовать по ним… «И сейчас путешествую… — Корабельников все еще продолжал стоять перед картой. — А в Айге? Что сейчас в Айге? Там бы надо мне быть, с Рыбиным. С Ференцем. С товарищами по батальону. Но штаб постановил — мне остаться. „Вы нужны в Ломске, товарищ Корабельников“. И все-таки… не по себе оттого, что не в Айге я, не в бою. Конечно, и в городе может случиться, что пойдешь под огонь… Скрытый фронт здесь в любую минуту может стать явным…»

Корабельников отошел от карты, сделал несколько шагов вдоль стола, вновь остановился перед окном. Ночная синева за ним чуточку посветлела. Неужели уже скоро утро? Успеть бы вздремнуть. Да не хочется… Мысли снова вернулись к жене. Как бы все-таки уговорить ее уехать пожить при больнице у Рукавишникова?

А может быть, пока все спокойно, взять автомобиль, слетать, проведать Ксану? Нет, рискованно отлучаться.

Еще раз бросив взгляд в быстро светлеющее окно, Корабельников раскрыл его. Снаружи хлынул прохладный воздух, внося в душное, прокуренное помещение запахи листвы и ночной росы, сладковатый аромат цветущей черемухи, которой много было в губернаторском саду, как и во всех ломских садах. Корабельников постоял, слушая предутреннюю тишину. За деревьями, со стороны наружной решетки, что отгораживает сад от улицы, послышались размеренные шаги. Они прозвучали по асфальту тротуара — сначала отчетливо, потом все тише, тише… Прошел один из патрульных, охранявших подступы к Дому свободы. Одинокая лампочка, висевшая под потолком, моргнула трижды. Это был обычный сигнал городской электростанции о том, что сейчас, как всегда с наступлением рассвета, будет выключен ток. «Спать, спать», — сказал себе Корабельников.

Он прошел в соседнюю комнату, к телефонистам. Топчан, на котором он здесь обычно спал, был свободен. Корабельников присел на него, спросил бойца-телефониста, задремавшего у стола с аппаратами:

— Как связь с Айгой?

— Имеется! — ответил телефонист, сонно поглядев на него. — Минут десять назад проверял.

— Что-нибудь новое сообщали?

— Нет. Говорят — тихо. Поездов ни с запада, ни с востока нет.

— Еще бы! — улыбнулся Корабельников. — Еще бы поезда через фронты ходили!

Стянул сапоги, улегся. И тут сон сразу же охватил его.

— Товарищ Корабельников! Товарищ Корабельников! Айга вызывает!

Он схватил поданную ему трубку:

— Корабельников у аппарата!

— Говорит Рыбин! — едва расслышал он. — Противник подходит вплотную к станции с востока и с запада. Если не будет помощи — едва ли продержимся долго… — Голос Рыбина стал слышен едва-едва. Сквозь слабый треск прорывались только отдельные слова: —…пришлите людей, патроны…

— Товарищ Рыбин! Рыбин! — закричал Корабельников. Но в ответ не слышалось ни звука. Что-то случилось с телефоном? Или — с Рыбиным? Может быть, бой идет уже в самой Айге?

— Звони на Ломск-первый, вызывай линейный телеграф! — крикнул Корабельников телефонисту. — Пусть запросят Рыбина к аппарату!

Телефонист поспешно завертел ручкой другого телефона.

— Станция! Алё, станция!..

Подал Корабельникову трубку.

— Рыбина у аппарата нет, — так сказал железнодорожный телеграфист. — Ушел на позиции.

— Что еще сообщают из Айги?

— Под станцией бой.

— Ладно, звоните, как только на проводе будет Рыбин.

Корабельников торопливо натянул сапоги. Дорога каждая минута. Надо быстро решать, как помочь Айге. Немедленно собрать штаб.

Через несколько минут все члены штаба были в сборе. В высокие окна глядел бледный рассвет. Чувствовалось, что солнце уже взошло. Но оно еще не поднялось настолько, чтобы его лучи пробились сквозь гущу листвы, в комнате было еще сумеречно. И от этого лица собравшихся выглядели бледными, все вокруг имело пепельный оттенок.

— Товарищи! — Корабельников оглядел собравшихся. — Наступил час, который требует от нас немедленных и решительных действий…

…В эту самую минуту первый снаряд разорвался у западного семафора станции Айга. Стреляла белогвардейская батарея. Она была срочно сформирована в Новониколаевске, укомплектована добровольцами — офицерами и юнкерами, еще ночью была подвезена по железной дороге. Появление артиллерии у противника было полной неожиданностью для защитников станции. До этого было хорошо известно, что части чехословацкого корпуса ее не имеют: в свое время по требованию Советского правительства, разрешившего следование чехословацких эшелонов, в них были оставлены только винтовки, да и то лишь в количестве, необходимом для несения караульной службы. Однако, когда начался мятеж, оказалось, что чехословаки полностью вооружены припрятанными в вагонах винтовками и даже пулеметами. Но пушки-то нельзя было спрятать. А теперь у противника уже и пушки…

К тому времени, когда белогвардейцы начали обстрел Айги, почти все оставшиеся силы ее защитников были стянуты к ней.

Отряд, оборонявший подступы с востока, потеряв в бою с наседающим врагом почти половину людей, поджег мост и с бронепоездом прибыл в Айгу. Западнее, на пятом разъезде, еще держались интербатовцы Ференца и красногвардейцы Бедогонова. Но случилось то, чего так опасался Ференц: враг зашел с тыла. Когда дрезина, на которую взяли Голембу, была на середине обратного пути, ее обстреляли из леса, ранили одного из бойцов на ней. С дрезины ответили из пулемета, она проскочила к Айге.

Узнав о том, что противник уже между Айгой и разъездом, Рыбин поспешил к телефону — предупредить Ференца. Телефонист долго крутил ручку аппарата, кричал в трубку, наконец доложил:

— Пятый не отвечает!

Что это могло означать?

— Старшего с дрезины ко мне! — распорядился Рыбин.

Через минуту перед ним стоял старший с дрезины — пожилой, с черной порослью на щеках, с забинтованной головой.

— Пулемет на дрезине? — спросил Рыбин.

— Пока не снимали.

— Поезжайте обратно к пятому, выясните, что там. Если понадобится, поможете пулеметом.

— Ладно… А чеха нам не оставите? Просится, с дрезины уходить не хочет. Парень здоровый, рычаги качать — силенки вдоволь.

— Чех? — вспомнил Рыбин. — Ладно, не до него. Пусть пока остается у вас. Отправляйтесь!

Не прошло и часа, как дрезина вернулась. С нее по-молодому резво спрыгнул старший:

— На третьей версте отсюда контра засела. Бой ведет с нашими, что с пятого. Мы две очереди дали — и назад…

Рыбин не дослушал:

— Подкинь меня к бронепоезду!

Дрезина помчалась по станционным путям.

Бронепоезд стоял у выходной стрелки на запад. Дрезина подошла к нему по соседнему пути. Рыбин крикнул:

— Начальник бронепоезда!

Спрыгнув с подножки паровоза, подбежал высоченный красавец усач, на голове его красовалась посаженная набекрень офицерская, с черным артиллерийским околышем фуражка, из-под которой топырился кучерявый чуб, на боку болтался на длинном, чуть не до колен, ремне огромный маузер в деревянной кобуре.

— Готовы к выходу? — спросил Рыбин.

— Так точно! — лихо вскинул руку к фуражке усач.

— Немедленно на запад! Следовать до разъезда номер пять. Задача — взять на борт всех и вернуться сюда. Если окружены — прорвитесь.

…Ведя огонь из обоих пулеметов, бронепоезд промчался мимо белогвардейцев, вышедших к линии. В это время интербатовцы и красногвардейцы на разъезде уже вели тяжелый бой. Противник ввел в действие артиллерию. Одним из первых снарядов разнесло телефонный аппарат и был убит Сеня-мастер.

Когда на разъезде появился бронепоезд, белые прекратили огонь: может быть, решили, что Айга уже взята и этот бронепоезд свой, пришедший с востока? Но вскоре, очевидно поняв, в чем дело, начали стрелять по нему, сначала из винтовок и пулеметов, а вскоре — из пушек. Первые снаряды не причинили вреда. Но следующие легли ближе. Еще минута, и противник пристреляется…

Но Ференц и Бедогонов уже собрали своих бойцов к бронепоезду. Первыми затаскивали в хопперы раненых, следом взбирались остальные. Прикрывая посадку, хлестали огнем все «максимы» бронепоезда, пару раз выстрелила его единственная пушка.

Бронепоезд двинулся обратно к Айге. Поворот пути скрыл его от противника. Однако последний снаряд, пущенный бронепоезду вслед, все же нашел свою цель: он угодил в концевую платформу, на которой стояла пушка, покалечил ее, все артиллеристы, что находились при ней, были ранены, один — убит.

На счастье, белые не успели испортить путь к Айге. Они только снова обстреляли из винтовок бронепоезд, промчавшийся мимо.

Вместе с прибывшими с пятого разъезда силы защитников Айги составили теперь чуть более сотни бойцов. Среди них было довольно много раненых, но все способные стрелять решили не уходить из строя. Тяжело раненных отправили в Ломск. Все оставшиеся оборонять Айгу заняли позиции на окраинах станционного поселка, вблизи железнодорожного полотна. К ним присоединилась и команда бронепоезда со снятыми с него пулеметами — лишенный возможности маневра, он был теперь бесполезен.

… Передернув затвор и выбросив стреляную гильзу, Гомбаш опустил ствол винтовки и устало отер вспотевшее лицо. Только сейчас он почувствовал, как томит его жажда, и провел языком по пересохшим губам. С полчаса назад по их позиции за штабелем старых шпал стреляла шрапнелью невидная отсюда вражеская батарея. Во взводе Гомбаша двое были убиты, шестеро — ранены. В минуты, когда над головами бойцов рвалась шрапнель, из-за ельника, подступающего к линии, показалась цепь солдат. По ней пока не стреляли, подпускали ближе. Но вот уже отчетливо видна незнакомая зеленоватая форма, на головах — круглые, как кастрюльки, шапки с козырьками.

— Чехи?!

— С нашей контрой заодно…

— Вот так братья-славяне!

— Бери на мушку, пока не поздно!

— Не стрелять без команды! Не стрелять… — прошелестело от бойца к бойцу с той стороны, где в поросшем травой углублении, оставшемся от когда-то выбранного для насыпи грунта, находился Ференц со связными.

— Подпускать ближе! — предупредил Гомбаш своих бойцов.

Смолкли разрывы шрапнели. Наступила тишина. По наступающим еще не стреляли, ни выстрела не раздавалось и с их стороны. Это была та жуткая, непрочная тишина боя на сближении, которая вот-вот взорвется пальбой, криками атакующих, руганью, стонами раненых…

Чехословаки шли, уверенные, что артиллерийский огонь ошеломил оборонявшихся и те уже не окажут существенного сопротивления, а может быть, уже и убежали со своих позиций. Цепь шла споро, ровно, посреди нее шагали, рядом друг с другом, два офицера. Один из них был не в кепи, а в фуражке, на плечах под ярким солнцем золотом поблескивали погоны.

— Вот гад! Уже в погоны вырядился! — лежавший рядом с Гомбашем боец из недавнего пополнения вскинул винтовку.

Гомбаш не успел остановить бойца — тот выстрелил. За ним, не удержавшись, выстрелил другой. Захлопали винтовки остальных — видимо, все решили, что дана команда.

Встреченная частым винтовочным огнем, цепь чехословаков нарушила свой размеренный шаг; одни пошли быстрее, побежали вперед, кто-то замялся, приотстал, некоторые попадали, поползли — то ли были ранены, то ли искали укрытия от огня.

Тщательно выискивая цель перед каждым выстрелом, Гомбаш с возрастающей тревогой наблюдал, что чехословаки все-таки потихоньку подтягиваются все ближе — то перебежками, то ползком. Ничего не скажешь, воевать на германской научились… Правда, наступают не очень ретиво. Зато у них численное превосходство, перевес в огне…

Но не выдержали, залегли!

Гулко хлопали справа и слева выстрелы по залегшей цепи чехословаков, не давая ей подняться. Но с каждым выстрелом все больнее сжималось сердце Гомбаша: патронов в обрез…

Послать к Ференцу связного. Жаль, конечно, снимать с линии огня… А, вот рядом Бюкаш! С трудом держит винтовку, морщится при каждом выстреле. Ранен в правое плечо. Какой из него теперь стрелок.

— Бюкаш! — окликнул Гомбаш.

— Я! — отозвался тот, повернув к нему круглое потное лицо, и Гомбаш на секунду удивился: черные усики бравого Бюкаша стали белыми. Поседел, что ли? Да нет — пыль!

— Быстро к командиру роты! Доложите — патроны нужны. И можете не возвращаться.

— Почему?

— С вашей раной все равно вы теперь не вояка. В белый свет будут ваши пули.

— Вы напрасно! — Гомбаш увидел, что Бюкаш побагровел от обиды. — За кого вы меня считаете! Я не промахивался и не промахнусь!

— Хорошо. Хотите — возвращайтесь.

Бюкаш подхватил винтовку здоровой рукой, побежал, припадая к земле. Гомбаш проводил его взглядом: «Ловок, как мячик катится. Этот не пропадет, добежит…»

Прошло, наверное, с полчаса. Чехословаки пока не повторяли попытки сблизиться на дистанцию атаки. Лежали, таясь, в ложбинках и за редкими кустиками, стреляли вразнобой.

— Товарищ командир! — окликнул сзади знакомый голос.

Гомбаш оглянулся:

— Бюкаш!

— Получили! — Бюкаш с гордостью показал на две лежавшие рядом с ним оцинкованные продолговатые коробки, связанные ремнем.

— Спасибо! — просиял Гомбаш. — Но вам надо лечиться.

— Потом! — улыбнулся Бюкаш. — У меня не очень болит… Еще могу воевать.

Гомбаш не стал возражать.

— А я не один патроны принес. Вот… — Бюкаш показал на присевшего в отдалении солдата в чешской форме, с винтовкой, возле которого лежали еще несколько патронных коробок, аккуратно связанных солдатской обмоткой.

— Големба! — удивился Гомбаш. — Ну, спасибо вам. И отправляйтесь обратно.

— Почему обратно? У меня есть винтовка. Разрешите остаться.

— Ладно, оставайтесь! Только… — Гомбаш вовремя спохватился, не высказав вслух того, что подумал: а ведь придется Голембе стрелять в своих недавних товарищей. Сказал Бюкашу:

— Пусть он будет с вами.

— Да мы и так вместе! — обрадованно ответил тот.

Гомбаш распорядился вскрыть коробки, раздать патроны.

— Поднялись! — послышался возглас. Гулко щелкнул выстрел. Там впереди, где, слившись с землей, лежала чехословацкая пехота, бугорки и кустики словно зашевелились: из них выросли фигуры в желтовато-зеленой форме, устремились вперед.

— Огонь! — крикнул Гомбаш, вскидывая винтовку. В сердце его похолодело: «Отобьемся ли?»

Искрой пронеслось: «Как хорошо, Олек не знает, что со мной сейчас».

* * *

Во второй половине дня, когда атаки белых на Айгу вновь были отбиты, Рыбин вернулся на вокзал, в кабинет начальника, где стоял селекторный телефон и телефоны для связи с позициями — здесь Рыбин устроил себе нечто вроде командного пункта.

С позиций Рыбин несколько раз звонил сюда, справлялся, нет ли сообщений из Ломска о высылке подмоги. Телефонист отвечал, что об этом сообщений нет, но что несколько раз звонил Корабельников и просил Рыбина при первой возможности связаться с ним.

— Срочно вызывай Ломск! Штаб! — приказал Рыбин.

Телефонист долго крутил ручку. Наконец подал трубку:

— Товарищ Корабельников у аппарата.

— Когда же будут подкрепления? — сразу спросил Рыбин. — Я прошу об этом давно.

— Мы бросили к вам все, — услышал он в ответ. — Но мы не можем оставлять беззащитным город. Офицерская дружина…

— Знаю! — не дослушал Рыбин. — Но и вы прекрасно знаете: не удержим Айги — не удержим Ломска. У меня здесь уже меньше сотни бойцов, а у чехословаков только с запада наступает около батальона. Да белогвардейцы… И артиллерия. А у нас разбита единственная пушка. Поймите, в любой момент чехословаки могут бросить на Айгу новые силы. До начала боев через нее на восток прошло девять их эшелонов. Могут повернуть. Поймите!..

— Понимаем все. Ищем выход…

— Знаете что? — вдруг решился Рыбин высказать мысль, которая уже давно зрела в нем, но в правильности которой он до последней минуты не был уверен. — Знаете что? — повторил он. — Мое предложение, как члена штаба, — оставить Айгу, стягивать все силы к Ломску. Айги, я теперь вижу, нам все равно не отстоять.

Нелегко было Рыбину произнести эти слова. Столько жизней и столько сил уже положено, чтобы удержать узловую!

— Оставить Айгу? — переспросил Корабельников. — Но может быть, придет помощь из других городов?

— У вас есть какие-нибудь основания ждать ее?

— Увы, только предположения…

— У меня предположения другого порядка, — с горечью сказал Рыбин. — Если бы в других городах Советы одолевали белых и чехов, те не смогли бы так жать на нас. У них даже артиллерия появилась. Я настаиваю на своем предложении!..

— Хорошо. Мы сейчас же обсудим его. И я немедленно дам вам знать о решении штаба. Если откажет телефон — по телеграфу.

— Если буду на позициях, меня разыщут. Если со мной что-нибудь случится, за меня — Ференц.

— Будем надеяться, с вами ничего не случится. Я скоро позвоню вам.